Три лидера

Декабрь 1998 года.

Человек по природе своей политическое животное, говорил Аристотель, и потому публичная жизнь «хорошего» общества всегда отражает природу его граждан. Многие из основных постулатов великого македонца — например, что раб «по своей природе» стоит ниже господина, что женщина ниже мужчины, варвары ниже греков — давно устарели. Но основное положение его философии звучит современно и по сей день. Драматические коллизии вокруг трех ведущих политических фигур: Билла Клинтона, Саддама Хусейна и Аугусто Пиночета — снова показали нам, до какой степени мы верим в природную справедливость.

Если Клинтон и победит своих противников, то исключительно благодаря их поразительной глупости. Ему повезло с врагами — я имею в виду лицемерного, повернувшегося на сексе Старра и его сподвижников по правохристианскому движению, которые напомнили нам, что понятие «фундаментализм» родилось в США; Ньюта Гингрича, который не сумел использовать даже выигрышную позицию и остался ни с чем; а также Линду Трипп, эту Злую Колдунью Телефонной Трубки, которая, как в свое время Никсон, не поняла, что, прослушивая телефонные разговоры, лишь доказывает собственную низость, даже если потом и вырежет из записи чересчур откровенные вещи. Когда пуританский фанатизм берет на вооружение свою древнюю силу в сочетании с догмой современных таблоидов, гласящей, что публичные люди не имеют права на личную жизнь, когда вашингтонские политики и элитарные масс-медиа ударяются в помпезные рассуждения, тогда кресло может закачаться даже под президентом. Однако Клинтон остается на месте — потому что на его стороне человеческая природа. Она, человеческая природа, способна увидеть разницу между флиртом и должностным преступлением. Может быть, это несправедливо, но американцам нет дела до Моники и Полы. Теперь они знают Билла Клинтона с той стороны, с какой обычно не знали своих лидеров, а он, разумеется, знает их лучше, чем их знал любой другой политик. Клинтон выигрывает бой, потому что он — как его народ, потому что он, если можно так сказать, действует в «рамках природы».

Однако в отношении Ирака администрация США проявила, мягко говоря, недостаточное понимание человеческой природы. Идея, что бомбовые удары могут вызвать восстание против Саддама, изначально ущербна. Как правило, люди не видят союзников в тех, кто сбрасывает им на головы тонны бомб. Они, как и Йоссариан, герой «Уловки-22», принимают бомбы на свой счет.

Возможно, кто-то в Ираке всерьез думает, будто Пола Джонс и Моника Левински были пешками в международном сионистском заговоре, составленном с целью вынудить Клинтона бомбить Багдад. Провалившаяся американо-британская военная кампания наглядно доказывает, что международное влияние обеих дам слабеет, играя на руку Саддаму. Угрожать бомбардировками, а затем не бомбить — это, с одной стороны, хорошо, потому что погибнет меньше народу, а с другой — не хорошо, ибо ставит грозившего в дурацкое положение.

Те, кто высказывается за немедленное снятие санкций и открытие иракского рынка как для западных товаров, так и для западных идей, не находят и не найдут понимания среди военных аналитиков в США, тем не менее очевидно, что без эмбарго и воздушных атак Ирак охотнее начнет думать о Западе как о друге. Возможно, лучший способ свергнуть Саддама Хусейна — создать такой Ирак, где его тирания не только вызывала бы ненависть, но и мешала бы внутреннему развитию страны.

История другого тирана месяца вроде бы выглядит попроще. В конце концов, Пиночет по праву считается самым большим злодеем из всех ныне живущих на Земле. (Уж прости, Саддам!) Британские судебные лорды сняли запрет на экстрадицию. Наконец восторжествовал ключевой принцип международной ответственности. Нельзя оправдывать кровавые зверства служебной ответственностью, какую налагает на тебя высокий пост.

Почему же тогда британский министр внутренних дел запросил дополнительное время для разбирательств, которые решат дальнейшую судьбу Пиночета? Бывший тиран был достаточно здоров, чтобы на днях встретиться с госпожой Тэтчер, однако нам сказано, будто у него нервное расстройство, спровоцированное давлением, под каким он сейчас постоянно находится. Вряд ли семьи погибших сочтут правомерным подобное объяснение. Пиночет не должен уйти от ответственности на основании таких шатких, «бьющих на жалость» причин. Джек Стро был просто обязан сразу заверить мировую общественность в том, что человек, по чьему приказу совершались массовые убийства, не заслуживает снисхождения британского правосудия.

«Человеческая природа пронизывает наше общество сверху донизу», — утверждает Эдвард О. Уилсон, биолог и автор научно-популярных книг, которого американский писатель Том Вулф называет «новым Дарвином». А если это не так — давайте четко признаем, — тогда неправомерна сама идея существования таких универсалий, как права человека, принципы морали, международные законы.

Именно тот факт, что все мы люди, позволяет большинству из нас простить Биллу Клинтону его ошибки. Именно он заставляет многих усомниться в том, что бомбежки ни в чем не повинных иракцев — правильный способ наказать Саддама Хусейна. Но именно он вызывает в нас и желание, чтобы Пиночет получил по заслугам. Мир, который стал бы преследовать Клинтона, закрыв глаза на Пиночета, воистину был бы перевернут с ног на голову.

Миллениум

Январь 1999 года.

Поскольку начался январь, то должен бы начаться и первый год нового тысячелетия. Но это не так, потому что в конце 1999 года исполнится ровно 999 лет от начала прошлого тысячелетия. Нынешняя лихорадка вокруг миллениума напоминает аплодисменты крикетисту за сто очков или Марку Макгвайру за рекордный хоумран до, а не после решающей пробежки.

Кроме того, мы отмечаем двухтысячную годовщину со дня рождения Иисуса Христа, о чем нам непрерывно напоминают католические кардиналы, иерархи англиканской церкви, а также просто верующие всех конфессий. Ничего, что это ставит Христа в неловкое положение человека, который родился два раза за одну неделю (в Рождество и в Новый год), и что все серьезные ученые и даже церковные лидеры теперь признают: на самом деле обе эти даты не имеют отношения к рождению Спасителя. Начинается миллениум или нет, мы все равно будем его отмечать.

Не станет ли этот лжемиллениум торжеством, так сказать, лжехристианства? Едва начавшийся год уже может похвастать весьма ошеломляющими примерами лжехристианского поведения, например присутствием на всенощной Пиночета, отчего возникает любопытный вопрос о роли его исповедника. Многим из нас было бы очень интересно послушать исповедь генерала. Будем считать, что один человек ее слышал. Наложенная епитимья также заслуживает небольшого размышления. Хотелось бы знать, сколько раз генералу было велено повторить Mea Culpa и прочесть Hall Mary во искупление своих преступлений?

Твердые, но в большой степени лицемерные христианские «ценности» стали той движущей силой, которая стояла за сумасшедшими нападками республиканцев США на своего, к сожалению, сексуального президента. Для наблюдателя, чье восхищение американской демократией родилось во времена слушаний Уотергейтского дела — внимательных, скрупулезных разбирательств представителями обеих партий действительно серьезного преступления тогдашнего президента, — бесконечные дебаты по поводу импичмента Клинтону выглядели не просто спектаклем, а крушением иллюзий. Мы во имя любезного нашему сердцу Христа окунаемся все глубже в грязь. Один из воинства, спикер Ливингстон, уже пал жертвой собственного ханжества. А новые откровения порнографа Ларри Флинта могут пролить неожиданный свет на некоторых из тех, кто претендует на право называться нравственным авторитетом не меньше, чем осрамившийся телепроповедник Джим Бэккер, который выступал на Си-эн-эн с нападками на собственных собратьев по вере за их нехристианское равнодушие к прощению и исцелению. Опустимся ли мы еще ниже?

Есть еще одно название для змеиного христианства американских правых — лицемерие. И Вашингтон, эта уродливая «школа злословия», с ее Снируэллами, Бэкбайтами и Снейками, оказалась отдана на несколько месяцев во власть фундаменталистам от лицемерия. И если теперь Сенат покончит с этой позорной эпопеей, то по той причине, что здравые рассуждения государственных мужей наконец-то восторжествуют над оголтелым пуританством и нормальные политики загонят постыдное лжехристианство обратно в его конуру.

Президент Клинтон, который, по имеющимся сведениям, пока шло голосование по поводу импичмента, молился вместе со своими духовными наставниками, в лицемерии и сам не новичок. Конечно же, своими нынешними, поразительно высокими, рейтингами он частично обязан реакции на откровенную низость братии Старра, но отчасти и популярности его решения бомбить Ирак. Неужели Клинтон и это обсуждал со своими духовными наставниками? Согласился ли его не менее благочестивый британский союзник, премьер-министр Блэр, с тем, что эти заведомо бессмысленные бомбовые удары — христиански нравственный способ воздействия на народ?

Я прекрасно знаю, что лжерелигии не являются злом, свойственным исключительно Западу. Можете поверить (будем называть вещи своими именами), мне кое-что известно о том лицемерном рвении, с каким воинствующие апологеты других конфессий — мусульмане, индуисты, иудеи — взывают к своему богу или богам ради оправдания тирании и несправедливости. Западное лицемерие и близко не сравнится с лицемерием лжеислама Саддама Хусейна, прикрывавшего самые настоящие преступления. Впрочем, всем религиозным фанатикам хватает нахальства обвинять атеистов в недостатке моральных принципов!

Мне, безбожнику, кажется странным, что в год начала тысячелетия в повестку дня божьих урядов не входит один крайне болезненный вопрос. А именно вопрос так называемого Долга, триллионов, что богатейшие страны мира ссудили беднейшим, в результате чего те оказались у них под каблуком. Даже в самых консервативных финансовых кругах все больше крепнет убеждение, что этот самый Долг необходимо списать, если мы не хотим, чтобы третье тысячелетие ознаменовалось массовыми волнениями, насилием, фанатизмом и деспотией, которые являются неизбежным следствием глобальной несправедливости. Почему бы в таком случае человечеству не аннулировать Долг, сделав себе подарок по случаю миллениума? Тогда 1999 год мог бы стать по-настоящему заметной вехой в движении человечества вперед. Тут наши интересы и принципы совпадают, откуда бы мы ни были, с богатого Севера или бедного Юга, и кем бы мы ни были, настоящими или лжедрузьями этих стран. Такой жест стер бы память об убогой левинскизации 1998 года, и правление президента Клинтона вошло бы в учебники истории как высокоморальное.

Спишем Долг во славу миллениума! В конце концов, это по-христиански.

Десять лет фетвы

Февраль 1999 года.

Да, четырнадцатого февраля уже исполнится десять лет с тех пор, как мне прислали жуткую «валентинку». Я стою перед выбором. Проигнорировать заявления политиков (что я сделал бы с удовольствием), промолчать, но тогда все подумают, что я испугался или пошел на уступки. Или нарушить молчание — и оказаться перед риском, что мир перестанет слушать, о чем я говорю в своих книгах на своем настоящем языке, на языке литературы. Сыграть на руку тем, кто пытается упрятать настоящего Салмана в клубах отдающего серой «дела Рушди». Все это время я жил двумя жизнями: одна была пропитана ненавистью — ее я пытаюсь оставить в прошлом: другая была жизнью свободного человека, свободно делающего свою работу. Две жизни — но я не могу позволить себе проиграть ни там, ни там, ибо одно поражение будет означать конец обеих.

Потому мне придется что-то сказать, а поскольку все любят годовщины, то, конечно, немало будет сказано и той армией экспертов и религиозных фанатиков, которые есть везде. Пусть себе пишут, пусть извергают проклятия. Я хочу поговорить о делах книжных.

Когда мне задают вопрос, какое влияние на меня как писателя оказали десять лет непрерывных нападок, я с легким сердцем отвечаю, что за это время полюбил счастливые концы и что, наверное, благодаря всем этим неприятностям острее стало мое чувство юмора, раз уж последние мои книги, как мне говорили, самые смешные. Ответы вроде этих, по-своему совершенно правдивые, дают, когда хотят избежать более глубоких вопросов. Потому что как объяснить постороннему человеку, до какой степени я был оскорблен? Это то же самое, как если бы кто-то хотел ворваться с воплями к вам в дом, чтобы разгромить его и уйти. Они являются, когда ты занимаешься любовью, когда стоишь голый под душем, когда сидишь в туалете, когда, погрузившись в тишину, перечитываешь страницу, где нацарапал новую строчку. Ты уже никогда не сможешь целоваться, мыться, писа ть или сидеть на горшке, не думая о них. Тем не менее, чтобы делать все это себе в радость, нужно о них забыть.

А с чем сравнить ущерб? Наверное, с тяжестью. С воспоминанием из школьного детства: я просыпаюсь, лежу в постели и понимаю, что не могу пошевелиться. Мои руки, ноги и голова невероятно тяжелые. Никто мне, конечно, не верит, дети смеются.

«Не могу больше, — говорит Безымянный у Беккета. — Продолжим». Боль писателя становится его силой, от нее происходят самые сладостные, самые удивительные мечты.

Будет ли в какофонии голосов профессионально-безапелляционных и профессионально-обиженных услышан голос, который говорит о литературе, об этом высочайшем из искусств, с его страстным и беспристрастным исследованием земной жизни, с его откровенным, не признающим границ путешествием по ее территориям, с его пылким восстанием против догм и власти, с дерзновенным проникновением в запретные зоны? За эти годы я познакомился с храбрейшими в мире борцами за свободу литературы, и пример их меня вдохновлял. Недавно я помогал обустроить в Мехико дом для писателей-беженцев (в этом проекте участвует уже более двадцати городов) и горжусь тем, что делаю хотя бы это, чтобы облегчить жизнь людей, оказавшуюся под угрозой из-за нетерпимости. Однако, вступив в эту борьбу, которую я, без сомнения, буду продолжать, я намерен показать, что искусство литературы жизнеспособнее того, что ему угрожает. Лучшая защита для литературных свобод состоит в том, чтобы применять их на практике и писать смелые, свободные от предрассудков книги. Потому, несмотря на все беды, растерянность и отчаяние, я сознательно посвятил себя нашему высокому призванию.

Я понимаю, что книги мои изменились. Раньше в них всегда шла борьба между «тогда» и «теперь», меня тянуло то к корням, то в дорогу. В этом перетягивании каната между аутсайдерами и инсайдерами я всегда был за всех. Теперь же я встал на позицию тех, кто принадлежит исключительно себе, по личному ли предпочтению, по характеру или же в силу сложившихся обстоятельств. Эта непринадлежность — дизориентальность, как я ее называю, уход от Востока — и есть теперь мой творческий принцип. Где мои книги: на полу рядом с любимым креслом или горячей ванной, днем на пляже или поздней ночью в постели, освещенные ночником, — там и есть мой единственный дом.

Жизнь бывает груба, и вот уже десять лет мне об этом напоминает День святого Валентина. Однако мрачные годовщины получения той «валентинки», которую мне прислали в 1989 году, служили мне поводом подумать о все уравновешивающей любви. Все больше и больше любовь кажется мне единственно достойной темой.

Пресса сообщает, что публике скоро покажут мощи святого Валентина. Их изымут из картонной коробки, где они столь недостойно содержались многие годы, и поместят в реликварий, который будет храниться в Глазго, в хулиганском районе Горбалз. Мне понравился этот образ: святой покровитель шелковых сердечек познает неприкрашенную правду жизни в реальном мире, а реальный мир украшает тем временем свои самые мрачные улицы цветами любви.

Глобализация

Март 1999 года.

Года два назад на британском литературном фестивале (в Хей-он-Уай, в Уэльсе) велись публичные дебаты по поводу принципа «Долг каждого европейца — сопротивляться американской культуре». Вместе с двумя американскими журналистами (одним из которых был Сидни Блюменталь, теперь больше известный как советник Клинтона и свидетель обвинения) я высказался против него. С радостью могу сообщить, что мы тогда победили, собрав примерно 60 % голосов. Но странная это была победа. Моих американских коллег удивил размах антиамериканских настроений: все-таки 40 % проголосовало за сопротивление. Сидни, напомнив с трибуны, что «американская культура» в лице своих вооруженных сил относительно недавно освободила Европу от нацизма, был поражен такой явной неблагодарностью аудитории. К тому же у нас остался неприятный осадок, потому что стремление к «сопротивлению» оказалось в самом деле очень сильно.

С того дня дебаты по поводу культурной глобализации и сопутствующей военно-политической интервенции набирают обороты, антиамериканский дух крепнет. В большинстве умов глобализация формулируется как всемирный триумф «Найк», «Гэп» и Эм-ти-ви, превращение планеты Земля в Мак-Мир, мир «Макдоналдсов». Странно, но как потребители мы нуждаемся в их товарах и услугах, а нацепив на себя шляпу блюстителей культуры, начинаем скорбеть по поводу их вездесущести.

Когда заходит речь о положительных сторонах интервенции, возникает еще большее смятение. Кажется, мы не знаем, нужен нам всемирный полицейский или нет. Если международному сообществу — в наши дни это выражение практически сделалось эвфемизмом, обозначающим Соединенные Штаты, — не удастся быстро вторгнуться в Руанду, Боснию, Косово, его будут критиковать за неудачу. И его с жаром критикуют повсеместно, когда оно вторгается — когда американские бомбы падают на Ирак или когда американские агенты помогают в поимке лидера Курдской рабочей партии Абдуллы Оджалана.

Совершенно очевидно, что те из нас, кто находит убежище в pax Americana, испытывают сильные сомнения на его счет, а Соединенные Штаты, разумеется, продолжают изумляться неблагодарности мира. Глобализирующей силе американской культуры противостоит невероятный альянс, который включает в себя едва ли не всех — от культурно-релятивистских либералов до убежденных фундаменталистов, плюралистов и индивидуалистов всех мастей, не говоря уже о размахивающих флагами националистах и отдельных сектантах посередине.

Сейчас экологи выражают большое беспокойство по поводу угрозы биологическому многообразию Земли и вероятности того, что примерно пятая часть всех населяющих ее биологических видов может в скором времени исчезнуть полностью. Некоторым глобализация представляется сходной социальной катастрофой со столь же тревожными перспективами для сохранения истинного культурного многообразия, выживания драгоценной мировой индивидуальности — индийского в Индии, французского во Франции.

Посреди грохота глобальной защитной реакции очень мало внимания уделяется некоторым наиболее важным вопросам, вызванным феноменом, который, нравится нам это или нет, вряд ли исчезнет в ближайшем будущем. Существуют ли, например, в действительности культуры как отдельные, чистые, защищенные от влияний данности? Нет ли смешения, адюльтера, нечистоты, помеси в самом сердце идеи современности и не обстояло ли дело именно так на протяжении всего полного потрясений столетия? Не ведет ли нас неумолимо идея чистой культуры, требующей немедленного отторжения всякой чужеродной грязи, к апартеиду, к этническим чисткам, к газовым камерам? Или, если посмотреть с другой стороны, имеются ли иные универсалии, помимо интернациональных конгломератов и интересов сверхдержав? И если по какой-то случайности окажется, что существует некая универсальная ценность, которую можно, справедливости ради, назвать «свободой», чьи враги — тирания, ханжество, нетерпимость, фанатизм — являются врагами всех нас; если эта «свобода» в странах Запада распространена более, чем где-либо еще на Земле; и если в мире, существующем здесь и сейчас, а не в какой-нибудь недосягаемой Утопии, власти Соединенных Штатов, — лучший из существующих гарантов этой «свободы», в таком случае не будет ли противодействие распространению американской культуры означать борьбу не с тем врагом?

Договариваясь, против чего протестуем, мы начинаем понимать, за что сражаемся. Андре Мальро верил, что третье тысячелетие должно стать эрой религии. Я бы сказал, пожалуй, что оно должно стать эрой, в которую мы наконец-то перерастем нашу потребность в религии. Однако перестать верить в бога вовсе не означает ни во что не верить. Существуют фундаментальные свободы, за которые нужно бороться, и не стоит предоставлять угнетенных женщин Афганистана их судьбе или обрекать счастливые в своем обрезании страны Африки на то, чтобы «культурой» там называлась тирания. И конечно же, обязанность Америки — не злоупотреблять своим доминирующим положением, а наше право — критиковать подобные злоупотребления, когда они имеют место быть, — например, когда в Судане бомбят ни в чем не повинные фабрики или в Ираке бессмысленно убивают мирных граждан. Но наверное, нам еще необходимо подумать, прежде чем так запросто выносить обвинительный приговор. Нет ничего враждебного нам в сникерсах, бургерах, голубых джинсах и музыкальных клипах. Если молодые люди в Иране требуют теперь проведения рок-концертов, кто мы такие, чтобы критиковать их культурное разложение? Помимо них существуют настоящие тираны, с которыми необходимо бороться. Давайте не будем отвлекаться от цели.

Рок-музыка

Апрель 1999 года.

Недавно я спросил у Вацлава Гавела, чем его так восхищает звезда американского рока Лу Рид. Гавел ответил, что переоценить значение рок-музыки для чешского Сопротивления в тот его мрачный период, который начался с Пражской весны и закончился падением коммунизма, просто невозможно. Я начал мысленно рисовать себе картину: лидеры чешского Сопротивления оттягиваются под Velvet Underground, слушая I’m Waiting for the Man, или I’ll Be your Mirror, или All Tomorrow’s Parties, между тем Гавел с серьезным видом добавил: «А откуда вы думаете, взялось название „бархатная революция“?» И, конечно, я решил, что это одна из его убийственных шуточек, но угадал лишь отчасти, потому что шутка обнажила неявную истину, истину, видимо, целого поколения фанатов рок-музыки, для которого идеи рока и революции неразрывно связаны. You say you want a revolution, — посмеивался над нами Джон Леннон. — Well, you know, / We all want to change the world («Вы говорите, что хотите революции. Ну конечно, / Все мы хотим изменить мир»). Через много лет я стал думать, что никакой связи между ними нет и это всего лишь юношеский идеализм. Потому, узнав, что рев и световые эффекты рок-н-ролла вдохновили настоящую революцию, я даже растрогался. Просто пришел в восторг.

Потому что теперь, когда никто давно не разбивает гитары и не особенно против чего-нибудь протестует, когда рок-н-ролл повзрослел, остепенился, обзавелся корпорациями, когда денежный оборот ведущих мегагрупп превышает бюджет некоторых мелких государств: когда он стал музыкой для старичков, которые вспоминают под него свое молодо-зелено; когда дети слушают гангстерский рэп, транс и хип-хоп, а Боб Дилан и Арета Франклин получают приглашения на инаугурации президентов, — теперь легко забыть про его революционную, антиистеблишментную сущность. Тем не менее, наверное, именно грубоватое, искреннее бунтарство рок-н-ролла и объясняет тот факт, почему полвека назад эта странная, примитивная, оглушающая музыка завоевала весь мир, преодолев все границы, все языковые и культурные барьеры, став поистине мировым явлением, третьим по счету после двух мировых войн. В том рок-н-ролле был зов свободы, он обращался к вольному духу юных независимо от языка, и, разумеется, потому его так не любили наши матери.

Когда моя мать узнала, что мне нравятся Билл Хейли, Элвис и Джерри Ли Льюис, она, испугавшись, начала с жаром доказывать, какой хороший певец Пэт Бун — тот, который спел сентиментальную балладу для мула. Однако меня не интересовали баллады для мулов. Я балдел от Пресли, мне нравилось, как он кривил губы и как вертел бедрами, и я изо всех сил пытался ему подражать, и, подозреваю, все мальчишки, от Сибири до Патагонии, делали то же самое.

Но то, что мы называли свободой, взрослые называли плохим поведением, и в некотором смысле и мы, и они были правы. В самом деле, вихляние задом, разбивание гитар — это лишь детское восприятие свободы; зато благодаря рок-н-роллу мы обрели взрослое понимание того, что свобода опасна. Но свобода, эта древняя, отбивающая ножкой ритм анархистка, Дионисова антитеза к Пэту Буну, она выше и важнее, чем хорошее поведение, и, несмотря на буйство длинноволосых ночных бунтарей, способна принести меньше настоящего вреда, чем слепое повиновение, чем выравнивающий в линейку порядок. Несколько разоренных гостиничных номеров лучше разоренного мира.

Тем не менее какая-то часть нашего «я» не хочет свободы, выбирает не дикую, лохматую музыку всемирной любви, а дисциплину, комфорт и патриотические гимны. Какая-то часть нашего «я» желает шагать как все, маршировать вместе с толпой и обвиняет бунтарей, вихляющих задом, в том, что они раскачивают нашу удобную лодку. Don’t follow leaders, — предостерегал Боб Дилан в своем блюзе. — Watch the parking meters («Не следуй за вождями. Не забывай про счетчик на парковке»). А мы по-прежнему хотим, чтобы нас вели, хотим следовать за тупыми вояками, за убийцами аятоллами, за мерзавцами националистами или же сосать пальчик и безмятежно кивать головой в ответ на заверения правителей, которые точно знают, что для нас лучше. Потому на всем пространстве от Белграда до Бомбея тиран на тиране, и в странах наших, даже теоретически свободных, люди в большинстве своем теперь не слушают рок.

Музыка свободы пугает, приводя в действие всевозможные защитные механизмы, какие только есть у консерваторов. Менады не могли убить Орфея, пока тот пел. Тогда они прибегли к своему самому страшному оружию — они принялись кричать, заглушив его голос какофонией своих пронзительных воплей, и тогда Орфей упал, и они разорвали его на части.

Покрикивая на Орфея, мы становимся на сторону убийц. Крушение коммунизма, падение «железного занавеса» и Берлинской стены должны были открыть для нас новую эру свободы. Но полный новых возможностей поствраждебный мир, который вдруг потерял привычные очертания, многих из нас напугал до полусмерти. Мы все попрятались за личными железными занавесками и построили свои стенки, заточив себя в свои узкие и еще более незыблемые определения самих себя — религиозные, региональные, этнические, — и приготовились к войне.

Сегодня, когда голос лучшей части нашего «я» заглушен раскатами грома одной из таких войн, я ловлю себя на том, что скучаю по старому духу свободы и по идеализму, который, некогда заразив собой музыку, помог покончить с другой (вьетнамской) войной. Но сегодня в воздухе звучит лишь похоронный марш.

Дурак года

Май 1999 года.

В трудной борьбе за международный титул Дурака года выстояли два тяжеловеса. Один из них — австрийский писатель Петер Хандке, который поверг в шок даже самых восторженных своих поклонников новой серией пылких оправданий режима Слободана Милошевича, виновного в геноциде, и который в свой последний приезд в Белград получил за пропагандистские услуги орден Сербского Рыцаря. Среди уже известных глупостей Хандке числится высказанное им предположение, будто мусульмане в Сараево регулярно истребляли своих единоверцев, чтобы затем обвинить в этом сербов, а также отрицание геноцида, устроенного сербами в Сребренице. Теперь же он уподобил воздушные бомбардировки НАТО инопланетному вторжению из фильма «Марс атакует!», после чего, запутавшись в собственных метафорах, сравнивает страдания сербов с холокостом.

Его соперник по идиотизму — кинозвезда Чарльтон Хестон, президент Национальной стрелковой ассоциации США. Верхом глупости стал его отклик на убийство ни в чем не повинных детей несовершеннолетними Диланом Клеболдом и Эриком Харрисом в средней школе «Колумбии» города Литтлтона, штат Колорадо. Хестон говорит, что в Америке учителям следует носить оружие; похоже, он верит, будто в школах станет безопаснее, если учителя получат право стрелять в детей, которых учат. (Маленький Джонни лезет в карман за карандашом, и бах! бах! — учитель географии пристреливает его на месте.)

Я не хочу проводить примитивные параллели между воздушными бомбардировками НАТО и убийствами в Колорадо. Нет, крупное насилие не порождает малого. И не следует придавать слишком большое значение случайному совпадению преступлений Милошевича, с его гитлеровскими наклонностями, и кровопролитного празднования дня рождения Гитлера, устроенного «Тренчкоут-мафией», или еще более мрачным ассоциациям между воспитанными на видеоиграх убийцами из Колорадо и видеоужастиком из реальной жизни, который нам ежедневно показывают журналисты.

Говоря о войне, давайте все-таки согласимся, что вполне нормально испытывать сомнения по поводу сбивающей с толку, меняющейся на ходу тактики НАТО. То нам говорят, что предвидеть яростную карательную вылазку Милошевича в Косово было невозможно, то мы слышим, что она была неизбежна. Или вот еще: мы не собираемся применять наземные войска. Но если подумать, может, и применим. Какие цели мы ставим в этой войне? В высшей степени ограниченные, мы хотим всего лишь создать коридор безопасности, по которому смогут вернуться косовские беженцы. Нет-нет, мы пройдем маршем до Белграда и захватим Милошевича, мы не повторим ошибки, какую допустили с Саддамом!

Однако возражения против колебаний и противоречий — это не то же самое, что наполовину безумное, наполовину циническое сопутствование злу, до которого опускается Хандке. Моральным оправданием для интервенции НАТО служит гуманитарная катастрофа, которую мы каждый вечер наблюдаем по телевизору. Обвинять НАТО в тяжком положении беженцев — значит освободить сербскую армию от ответственности за ее преступления. Необходимо повторять снова и снова: в смерти и терроризме надо винить тех, кто убивает и терроризирует.

Что же до убийств в Колорадо, давайте согласимся, что оружие не единственная причина этого кошмара. Убийцы узнали, как делать бомбы, из Интернета; идею рядиться в тренчкоуты (длинные плащи свободного покроя) почерпнули из «Матрицы», а ни во что не ставить человеческую жизнь научились… у кого? У родителей? У Мэрилина Мэнсона? У готов? Что ни в коей мере не согласуется с упертой позицией мистера Хестона. «Дело не в оружии, — заявляет он нам. — Дело в детях». «Моисей» Хестон в наши дни пришел к нам с новыми заповедями: ты должен отстаивать свое право носить оружие наперекор всему, и тебя, конечно, не обвинят только из-за того, что несколько детишек упокоились навсегда.

Между случившимся в Косово и Колорадо есть кое-что общее. Эти трагедии показывают, что в нашем нестабильном мире несовместимые версии реальности сталкиваются, приводя к убийственным результатам. Однако мы по-прежнему имеем право выносить моральные суждения по поводу соперничающих версий мира, находящихся в состоянии войны. И единственный цивилизованный взгляд на версии Хандке и Хестона — тот, что они не могут быть оправданы.

Не имеет значения, что Хандке был соавтором великого фильма «Небо над Берлином» — его называют «монстром» французский эссеист Ален Финкелькраут и немецкий поэт и прозаик Ганс Магнус Энценсбергер, словенский философ Славой Жижек и сербский писатель Бора Чосич, и он заслуживает того, чтобы с ним — как точно заметила Сьюзен Зонтаг — «было покончено». (Фигурально, а не буквально. На случай, если кому-то нужны уточнения.) Не имеет значения также, что Хестон, лицо которого так же изменчиво, как лики, высеченные на горе Рашмор, помог миллионам любителей кинематографа мирно проспать несколько часов в темных кинозалах. Он заслуживает того, чтобы покончено было и с ним.

Кому же отдать первый приз? Глупость Петера Хандке делает его соучастником большого зла, но, к счастью, он почти полностью бессилен. Зато Хестон в качестве главного оружейного лоббиста Америки прилагает все усилия, чтобы оружие оставалось неотъемлемой частью американского домашнего обихода, и уже скоро где-нибудь в Америке очередной молодой человек возьмет ружье и начнет стрелять в своих товарищей. Поэтому я отдаю пальму первенства Чарльтону Хестону, чья глупость куда более действенна. Однако год еще не перевалил за половину Еще большие дураки, могут выйти вперед, чтобы бросить ему вызов. Следите за развитием событий.

Кашмир

Июнь 1999 года.

Уже более пятидесяти лет Индия и Пакистан конфликтуют и периодически обмениваются ударами, оспаривая друг у друга одно из красивейших мест на Земле — Кашмир, который Великие Моголы называли раем на земле. В результате непрекращающихся столкновений рай разделился на части, обеднел и одичал. Убийства и террор заполонили долины и горы, некогда слывшие мирными настолько, что чужаки потешались над кашмирцами, напрочь лишенными боевого духа.

У меня к делу Кашмира особенный интерес, потому что я сам более чем наполовину кашмирец, потому что я люблю это место всю свою жизнь, потому что я провел большую часть жизни, слушая, как правительства Индии и Пакистана, более или менее продажные и коррумпированные, выступают с лицемерными заявлениями, не желая оставить позицию силы, тогда как простые кашмирцы страдают от последствий их высказываний.

Какая жалость, что эти простые, миролюбивые люди очутились между «молотом» Индии и «наковальней» Пакистана! Теперь, когда эти самые молодые ядерные державы снова приняли боевую стойку и вновь обретенное оружие делает их диалог глухих еще более опасным, я говорю: чума на оба ваши дома! «Кашмир — для кашмирцев» — старый лозунг, но единственный, который отражает, как все время чувствовали себя те, кто стал предметом спора, как, подозреваю, большинство из них чувствует себя и сейчас — и сказало бы об этом, если бы могло без опасений, свободно выражать свои мысли.

Индия скверно повела дело Кашмира с самого начала. Еще в 1947 году индийский махараджа «возжелал» этот штат (предположительно после того, как Пакистан попытался усилить свое влияние, «позволив» боевикам концентрироваться вдоль границы), и, несмотря на резолюцию ООН, поддерживающую право мусульманского большинства на плебисцит, руководители Индии всегда отвергали идею об этом, повторяя снова и снова, что Кашмир — «неотъемлемая» часть Индии. (Династия Неру — Ганди и сама происходит из Кашмира.) Индия десятилетиями сохраняла свое военное, весьма значительное, присутствие в Кашмире — и в Кашмирской долине, где живет большинство кашмирцев, и в горных твердынях, таких как нынешняя горячая точка. Большинство кашмирцев считает эти военные силы оккупационной армией и сильно возмущается их присутствием. Однако до последнего времени большинство индийцев, даже либерально настроенная интеллигенция, отказывалось взглянуть в лицо реальности, признав все нарастающую неприязнь кашмирцев. И в результате проблема только усугубляется, обостряемая законами, которые грозят длительным тюремным заключением любому кашмирцу, выступившему на публике с антииндийскими заявлениями.

Пакистан, со своей стороны, с самого начала времен был в высшей степени милитаризованным государством, где доминировала армия, хотя теоретически страна управлялась гражданским правительством, огромная часть бюджета — в пиковые времена гораздо больше половины всего бюджета страны — тратилась на военные нужды. Причиной таких громадных расходов и все возрастающего влияния генералов было соседство с опасным врагом, от которого необходимо обороняться, и существование неотложной цели, которую нужно достичь. Таким образом, высшие военные круги Пакистана всегда были заинтересованы в подавлении всяких мирных инициатив в отношении Индии и сохранении конфликта вокруг Кашмира. Именно это, а вовсе не мнимые интересы кашмирцев лежат в основе политики Пакистана.

В наши дни, кроме того, власти Пакистана испытывают на себе давление мулл и радикальных исламистов, которые трактуют борьбу за «освобождение» Кашмира (подумать только!) как священную войну. Ирония заключена в том, что кашмирский ислам всегда был самого мягкого, суфийского толка, что местные пиры (святые люди) действительно почитались святыми. Этот открытый, толерантный ислам — настоящая анафема для пакистанских смутьянов, и при пакистанском правлении он тоже подвергается угрозе. Таким образом, нынешний рост терроризма в Кашмире проистекает из отношения Индии к Кашмиру, а также из пакистанской подрывной деятельности. Да, Кашмир сильно возражает против индийской «оккупации» своих земель, но почти наверняка правда и то, что пакистанская армия и спецслужбы готовят боевиков, помогают им, подстрекают их.

То, что Индия и Пакистан владеют ядерным оружием, особенно обостряет необходимость сдвинуть ситуацию с мертвой точки и отказаться от агонизирующего языка кризиса пятидесятилетней давности. Кашмирцы хотят — и необходимо убедить Индию и Пакистан дать им это — воссоединения своих земель, ликвидации зон контроля и прекращения военных действий на высокогорных гималайских ледниках. Они хотят большей автономности, права самим распоряжаться своей жизнью. (Одно из возможных решений — система двойного гражданства и неприкосновенность границ, гарантированная и Пакистаном, и Индией.)

Кашмирский конфликт уже доказал всю несостоятельность выдвинутой в годы холодной войны концепции ядерного сдерживания, согласно которой чрезвычайная опасность ядерных арсеналов удерживает их обладателей от развязывания даже неядерной войны. Этот тезис теперь не выдерживает критики. Возможно, от перехода холодной войны в «горячую» нас спасло не ядерное сдерживание, а простое везение. А теперь опасность снова нависла над нашим миром, в котором две ядерные державы действительно собираются воевать. В такой момент необходимо признать исключительный статус Кашмира и заложить основу для движения вперед. Обстановку в Кашмире следует разрядить, иначе при самом худшем развитии событий, о котором не хочется даже думать, все может завершиться ядерным разрушением и самого рая, и того, что вокруг.

Северная Ирландия

Июль 1999 года.

Еще до того, как Тони Блэр и Берти Ахерн обговорили детали самого последнего плана по мирному урегулированию в Северной Ирландии, лидер юнионистской партии Ольстера Дэвид Тримбл называл тех, кто побуждает его принять обсуждаемые условия, «покладистыми дураками». После чего его коллега Кен Магиннис заговорил о «предательстве», и Тримбл во всеуслышание объявил, что с большим трудом представляет, «как мы сможем двигаться дальше». Вопрос: действительно ли Блэр с Ахерном, а также Мо Моулам и прочие посредники — идиоты, одураченные ИРА глупцы и, следовательно, поборники зла, с дьявольским упорством допускающие террористов «в самое сердце правительства», как заявляют юнионисты?

В газетных репортажах сообщается о встрече Блэра с Мартином Макгиннесом из Шин фейн, в ходе которой — после отключения записывающей аппаратуры — Макгиннес сказал, что теперь будет говорить от имени ИРА, и выступил с предложением, убедившим британского премьер-министра, что разоружение ИРА уже не за горами.

Был ли обманут Блэр? Как мы знаем, генерал Джон де Шатлен, глава комиссии по разоружению, полагает, что не был. Генерал в своем отчете утверждает, что есть основания верить: ИРА и военизированные формирования лоялистов (противников отделения Северной Ирландии от Великобритании) будут полностью разоружены к маю 2000 года. Однако Тримбл и его команда, подозревающие, какая причина вызвала двухдневную задержку с выходом отчета, волнуются, что де Шатлену просто выкрутили руки и что первоначальная версия отчета была скорректирована с учетом позиции республиканцев британскими политтехнологами.

До известной степени можно посочувствовать Тримблу, год назад решившемуся на доблестный и политически рискованный шаг ради достижения мира, а теперь вынужденному придерживаться стратегии, которую совершенно точно не одобрят ни упорно цепляющиеся за старое массы тех, кто шествует маршем в Драмкри, ни остальные убежденные юнионисты. Несложно, в частности, понять ту ярость, в которую приводит юнионистов лицемерная болтовня Шин фейн, чьи лидеры под запись требуют не путать их партию с ИРА, а без записи с жаром отстаивают интересы «временных».

Очевидно также, что юнионисты и Шин фейн ненавидят друг друга с такой силой, что никакие мирные процессы эту ненависть не искоренят. Еще сохранилось в памяти, с каким отвращением покойный премьер-министр Израиля Ицхак Рабин пожал протянутую руку Ясира Арафата. Тримбл питает к Джерри Адамсу не меньшее отвращение, чем Рабин испытывал к председателю Организации освобождения Палестины. Должно быть, все также помнят, что историческое рукопожатие стоило Рабину жизни. Зато, как прекрасно знают и израильтяне, и палестинцы, перемирие не то же самое, что урегулирование разногласий, оно не имеет отношения к поцелуям и братанию с врагом, с которым ты воевал при жизни нескольких поколений. Перемирие — это просто отказ от военных действий. Урегулирование разногласий может начаться позже, очень-очень постепенно — или не начаться вовсе. И прямо сейчас большинство граждан Северной Ирландии — подобно большинству израильтян и палестинцев — согласятся, что мир без урегулирования и есть то, чего они хотят. Если пушки замолчат, этого будет довольно.

Существует предположение — на самом деле, чреватое риском, — на котором основывается мирная инициатива Блэра — Ахерна: чем дольше продлится прекращение огня в Северной Ирландии, тем сложнее будет военизированным формированиям возобновить свою деятельность. Каким бы ненадежным ни было прекращение враждебных действий, каким бы суровым ни было затянувшееся самобичевание, какими бы зажигательными ни были те слова, которые обе стороны произносят в адрес друг друга, эта протяженная полоса сведенного к минимуму насилия, эта передышка может оказаться достаточной для того, чтобы укоренившийся мир прижился наконец. Она может способствовать тому, что полные недоверия общины «Шести графств» настолько привыкнут к своему непризнанному миру, что мысль о возвращении к войне окажется им нестерпимой.

Сколь бы рискованной ни была ставка на перемирие, она остается единственно возможной, и отказы юнионистов скоро будут восприниматься (о чем предупреждал Тони Блэр) как непростительный саботаж. Уже сейчас Джерри Адамс словно бы волочит брыкающуюся и визжащую ИРА к завершению войны, тогда как Тримбл заставляет нас задаваться вопросом: не считает ли он предложенный мир миражом или же просто цена на мир слишком высока? Если и сейчас он станет упираться, подобный вывод будет неизбежен. Когда, как не устает повторять Блэр, речь идет о таком огромном достижении, подобная непреклонность кажется большей глупостью, чем чрезмерная «покладистость».

Дэвид Тримбл прав, когда настаивает, что все должно быть без обмана, что разоружение должно быть своевременным и реальным, совершающимся не на словах. Однако, если упрямство юнионистов пустит поезд перемирия под откос, эта партия навсегда останется в истории с клеймом «упрямых дураков», которые испугались риска и отказались вступить на путь к надежде. И Дэвида Тримбла тогда будут помнить как Нетаньяху Северной Ирландии, а не ее Шамира или Рабина.

Косово

Август 1999 года.

После массового убийства близ деревни Грачко британский премьер-министр Тони Блэр взывал к косовским албанцам, убеждая их забыть о вражде. «Мы участвовали в этом конфликте, — сказал Блэр в пропитую пятницу в столице края Приштине, — ибо верим в справедливость, ибо верим, что это неправильно, когда этнические чистки и расовый геноцид имеют место в Европе в конце двадцатого столетия, но мы участвовали в нем не для того, чтобы репрессиям подверглось другое этническое меньшинство [косовские сербы]». Это добросердечные, возвышенные, пристойные слова, слова человека, который верит, что сражался и победил в справедливой войне, и для которого «справедливость» включает в себя идею примирения. Однако эти же слова выдают недостаток воображения. Творившееся с албанцами в Косово было зверством, чье темное воздействие на душу не утишат никакие увещевания людей вроде мистера Блэра. Может статься, что случившееся с ними никак не простить.

Трагично то, что это не первый раз, когда воображение дает сбой. В первые дни конфликта многие косовские албанцы тоже не могли представить себе масштабы ужаса, который надвигается на них. Во многих деревнях мужчины решили спасаться бегством, уверенные, что армия Милошевича собирается их истребить. Они спрятались в лесах, в горах, подальше от смертоносной хватки армии. Однако они допустили просчет — оставили дома семьи, не в силах поверить, что их женам, детям и престарелым родителям угрожает опасность со стороны наступающих солдат. Они не представляли себе, на какую жестокость способен человек.

Теперь давайте вообразим себе ужасное возвращение беглецов по завершении конфликта. Возбужденные, в радостном предвкушении, они подходят к своей деревне. Но еще прежде, чем войти, понимают, что случилось невообразимое. Поля усеяны окровавленными лохмотьями и отсеченными конечностями. Стервятники важно расхаживают и хлопают крыльями. Смрад. Мужчины этой деревни вынуждены взглянуть в лицо правде, которая примешивает к великому горю жгучий стыд и унижение. Они живы, потому что сбежали, но те, кого они любили, кого оставили дома, уничтожены вместо них. Тела, которые они теперь везут на телегах к месту погребения, словно бы выкрикивают сквозь саваны слова обвинения. Сын мой, я был немощен в своем преклонном возрасте, а тебя не было здесь, чтобы меня спасти. Муж мой, ты допустил, чтобы меня изнасиловали и убили. Отец мой, ты обрек меня на смерть.

Те, кто уцелел, рассказывают вернувшимся беглецам историю кровавой резни. Они рассказывают, как некоторые сербы из деревенских надели форму сербской армии и, пользуясь своим знанием местности, помогали убийцам выгонять напуганных до смерти албанцев из их укрытий. Нет, говорили они, этот дом можете не обыскивать, в нем нет подвала. Зато в этом доме вход в подвал под половиком, они будут прятаться там.

Теперь эти косовские сербы бежали. Однако Милошевич не хочет, чтобы они оставались в Сербии, где служили бы живыми доказательствами его поражения. А мистер Блэр хочет, чтобы они вернулись по домам, где будут находиться под защитой Кей-фор. Они же не хотят возвращаться, опасаясь мести. И знаете что? Они правы. Они правы, а Тони Блэр с его ви дением нового Косово — «символом того, какими должны быть Балканы» — ошибается.

Я поддерживал операцию НАТО в Косово, полагая защиту человеческих прав перед лицом интервенции достаточно сильным и убедительным аргументом. Многие писатели, интеллектуалы, художники и bien-pensants левого толка считали иначе. Одним из их аргументов был следующий: если Косово, то почему не Курдистан? Почему не Руанда или Восточный Тимор? Как ни странно, подобного рода риторика на самом деле доказывает обратное тому, что, как представляется говорящему, он утверждает. Потому что, если бы и в тех случаях было бы правильно вмешаться, а Запад этого не сделал, это только подчеркнуло бы правомерность защиты косовцев; предыдущие промахи Запада лишь подтвердили бы, что, по крайней мере, на сей раз все сделано правильно.

Главное утверждение противников интервенции состояло и состоит в том, что на самом деле действия НАТО вызвали волну насилия, которую должны были предотвратить, что, если на то пошло, в кровавой резне виновата Мадлен Олбрайт. Это представляется мне и предосудительным с точки зрения морали (потому что снимает вину с настоящих убийц), и откровенно неправильным. Отриньте эмоции и взгляните на устроенную Милошевичем резню с холодной рассудительностью. Сразу станет очевидным, что эти зверства тщательно планировались. Никто не разрабатывает детальный план уничтожения тысяч людей просто на случай, если потребуется спешно отражать атаку Запада. Кровавая резня планируется для того, чтобы устроить кровавую резню.

Верно, скорость и напор сербской атаки застали войска НАТО врасплох (снова воображение дало сбой). Что не позволяет винить войска НАТО. Убийцы виновны в тех убийствах, которые совершили, насильники виновны в изнасилованиях.

Но если мы имеем право вмешиваться и война действительно велась по идеалистическим соображениям, идеализм нынешней политики, кажется, приобретает все более мечтательный характер. Реальность же, как сообщают, возвращаясь из Косово, испытавшие ее на себе иностранные корреспонденты, не похожа ни на что виденное ими раньше, в Косово еще остаются немногие сербы, но защитить их, скорее всего, невозможно. Прежнее, многонациональное Сараево было уничтожено в ходе Боснийской войны. Старое Косово тоже исчезло, очень может быть, что это и к лучшему. Идеал Косово, каким видит его мистер Блэр, недостижим. Он и его коллеги теперь вынуждены поддерживать создание свободного, этнически албанского сообщества, что представляется исторической неизбежностью. Послевоенный период не время для мечтаний.

Дарвин в Канзасе

Сентябрь 1999 года.

Несколько лет назад в Кочине, на юге Индии, я отмечал Всемирный день взаимопонимания в местном Ротари-клубе. Главным спикером был американский креационист Дуэйн Т. Гиш. который приписывал болезни современной молодежи распространяющемуся через образовательные системы во всем мире зловредному учению несчастного старины Чарльза Дарвина. Современную молодежь учат, что она произошла от обезьян! В результате — и это совершенно понятно — молодежь чувствует отчужденность от общества и «подавленность». Все остальное: пассивность, преступность, сексуальная распущенность и наркомания — лишь неизбежное следствие.

Я с любопытством отметил, что через несколько минут обычно вежливая индийская аудитория просто перестала слушать его лекцию. Сдержанный гул голосов становился все громче, заполняя помещение, пока окончательно не заглушил докладчика. Но Дуэйна это не остановило. Словно динозавр, не заметивший, что его племя вымерло, он продолжал твердить свое, пытаясь всех перекричать.

Однако уже этим летом рептильное племя мистера Гиша получит радостную весть. Решение Канзасского совета по вопросам образования исключить теорию эволюции из рекомендованных учебных и экзаменационных программ само по себе является убедительным свидетельством ошибочности великой теории Чарльза Дарвина. Если бы Дарвин побывал в Канзасе 1999 года, он обнаружил бы живое доказательство того, что естественный отбор не всегда имеет место, что самые глупые и неприспособленные иногда выживают и человеческая раса, таким образом, способна эволюционировать в обратном направлении, к этим угнетающим юношество обезьянам. Но случай с Дарвином не единственный. Очевидно, Большой Взрыв обошел стороной Канзас; во всяком случае, это одна из имеющихся теорий. Таким образом, на одной чаше весов мы имеем теорию относительности, космический телескоп «Хаббл» и все, пусть несовершенные, зато собранные по крупицам знания человечества, а на другой — Книгу Бытия. В Канзасе чаши уравновешиваются.

Хороших учителей, надо сказать, повергает в ужас решение совета. Как только начнется новый учебный год, разгорится битва, и, может быть, здравый смысл все-таки восторжествует над предрассудками. Однако уважаемые преподаватели публично признают, что «это происходит повсеместно и поборники креационизма побеждают». Например, в Алабаме наклейка на учебниках жизнерадостно сообщает, что, поскольку «никто не присутствовал при том, как жизнь зародилась на Земле», истины мы не узнаем никогда. Мы просто появились, и всё.

Однако веселье — в сторону. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Американские фундаменталисты, наверное, будут рады узнать, что кое-где в мире — например, в Карачи, в Пакистане — зашоренные сторонники буквального толкования текстов являются в университетские аудитории, вооруженные до зубов, и угрожают лекторам немедленной смертью, если те отклонятся от строгого взгляда на науку Корана (или чего-нибудь еще) — Возможно ли, что печально известная огнестрельная культура Америки теперь тоже обратит оружие против знаний?

Но и всем остальным не следует проявлять излишнее самодовольство. Война против религиозного обскурантизма, война, которую многие считали давно уже выигранной, разгорается снова, и даже с большей силой. Абракадабра снова в моде. Очарование глупости повсеместно набирает мощь. Молодые говорят о духовной жизни так, словно это какой-то модный аксессуар. Впереди маячит новое Средневековье, эпоха неразумия. Верховные жрецы и свирепые инквизиторы злорадно хихикают по темным углам. Снова кого-то предают анафеме, подвергают гонениям.

Тем временем — медленно, но прекрасно — продолжается поиск знаний. По иронии судьбы за всю свою историю наука еще не знала такой насыщенной, революционной золотой эпохи. Большая наука открывает Вселенную, малая разрешает загадки жизни. И да, новые знания приносят с собой новые моральные проблемы, однако старое невежество никак не поможет нам их разрешать. Одна из прекрасных черт познания состоит в том, что оно допускает собственную условность, собственное несовершенство. Эта научная добросовестность, эта готовность признавать, что теория, даже подкрепленная убедительными доказательствами, все равно остается всего лишь теорией, теперь эксплуатируется недобросовестными. Однако ограниченность нашего знания не означает, будто мы не знаем ничего. Не все теории одинаково весомы. Луна, даже над Канзасом, не сделана из зеленого сыра. Теории Книги Бытия — полная чушь.

Изобилие новых знаний современной эпохи — это ураган, который увлекает нас в страну Оз, необыкновенный красочный мир, откуда — жизнь не кино — назад дороги нет. Говоря бессмертными словами Дороти Гейл, «кажется, мы уже не в Канзасе». К этому можно лишь добавить: «Слава богу, детка, и аминь!»

Эдвард Саид

[**]

Октябрь 1999 года.

«Все семьи выдумывают своих родителей и детей, дают каждому историю, характер, судьбу и даже язык. Всегда было что-то неправильное в том, как придумали меня…»— так начинается книга «Не к месту» Эдварда Саида, самые прекрасные воспоминания о детстве и юности из множества выпущенных за долгий год, работа, которая побуждает критика к поиску восторженных эпитетов. Ее можно справедливо сравнить с циклом романов Пруста — за собственные поиски утраченного времени, с Бальзаком — за отчетливость социальных и исторических впечатлений, а также с Конрадом. Автор принадлежит к школе Конрада, но он сверх того, подобно «Негру с „Нарцисса“», больной человек, который тем не менее твердо намеревается жить, пока не умрет. (Саид страдает от хронического лимфолейкоза, формы лейкемии.) Об этой книге можно сказать — помимо многого другого, — что она есть героический миг писания против смерти.

Как следует из начала, в книге «Не к месту» угадываются придуманность, расплывчатость и навеянность воображением, которые создают наше восприятие самих себя и нашего рода. Ей ведомо все, что можно знать о перемещении, укоренении и искоренении, об ощущении себя чужим в мире, и она полностью захватывает читателя, потому что подобные переживания «не к месту» лежат в самой сердцевине того, что должно выжить в наши сумбурные, хаотические времена, или рядом с ней. Как странно, однако, что такая тонкая, такая прозрачно искренняя книга, каждая страница которой выдает безграничную честность и прямоту автора, сделалась центром межконтинентальной политической бури! Потому что Саид был обвинен в обмане, фальсификации собственной биографии и в том, что вся его политическая деятельность основывается на «тридцати годах старательно фабрикуемого обмана»; короче говоря, на самом деле никакой он не палестинец.

У выступившего с его критикой Юстуса Рейда Вайнера неприглядный союзник — Иерусалимский центр по связям с общественностью, финансируемый в первую очередь семейным фондом Милкена. Да, того Майкла Милкена, плутоватого финансиста, который сел в тюрьму, как известно, за мошенничество. Хотя Вайнер и хвастается тем, что три года шел по следу Саида, его обвинения неубедительны. Вайнер не может опровергнуть того, что Саид действительно родился в Иерусалиме. Но чтобы «доказать», будто Саид и его семья не заслуживают права называться палестинскими беженцами или изгнанниками, Вайнер заявляет, что Саид не ходил в школу Святого Георгия в Иерусалиме и что дом его семьи никогда ей не принадлежал. Все это пустая болтовня. Соученики Саида выступили свидетелями, подтверждая, что он действительно посещал школу Святого Георгия и что Саиды прекрасно известны как старинное палестинское семейство. Как минимум один из соучеников подтвердил все это Вайнеру, который благополучно умолчал о данном факте.

Дом в Иерусалиме записан не на отца Саида, а на близких родственников. Использовать подобный факт в качестве доказательства чего бы то ни было — значит игнорировать каждодневные реалии быта большой семьи. И кстати, насколько тривиальным может быть человек? Неужели можно всерьез полагать, что детство, проведенное Саидом «вне места», частично в Иерусалиме, частично в Каире, каким-то образом лишает его права называть себя палестинцем и говорить от лица палестинцев? Стало быть, Вайнеру, американскому еврею, переселившемуся в Израиль, можно высказываться от лица израильтян, а Саиду, прижившемуся в Нью-Йорке, нельзя говорить за народ Палестины?

Когда подобным образом нападают на известного писателя, когда враги настроены не просто написать скверную рецензию на его книгу, но уничтожить автора, тогда на карту поставлено нечто гораздо большее, чем обыденное зло мира книг. Профессор Саид не новичок в диспутах и в качестве «награды» за то, что является самым непримиримым и заметным палестинским интеллектуалом последней четверти века, получил свою долю смертельных угроз и скверного обхождения. Однако эти последние нападки являют собой что-то новое. И, несмотря на всю их сомнительность, им выказали высшую степень доверия сначала в журнале «Комментари», а затем во множестве ведущих газетных изданий Америки и в британской «Дейли телеграф».

Еще более странным представляется тот факт, что ни одна американская газета не опубликовала опровержений Саида, которые неизбежно появились, как ни парадоксально, в израильской газете «Хааретц». Израильские масс-медиа, таким образом, оказались справедливее тех печатных изданий Запада, которые выступают поборниками интересов Израиля.

Саид — страстный сторонник урегулирования конфликта между евреями и палестинцами, а его враги (как нетрудно догадаться) — нет. Нападение на Саида — это нападение на все, что он отстаивает, на мир, который он надеялся десятилетиями спора воплотить в жизнь, мир, в котором палестинцы смогут с честью жить в своей стране, да, но еще и мир, в котором намеренно позабытое во благо прошлое останется в прошлом, чтобы палестинцы и евреи могли подумать об ином будущем. Существование в Израиле экстремистов, твердо намеренных этому воспрепятствовать, не новость. Новость то, что западная пресса с такой готовностью идет на сотрудничество с ними. Вот это действительно скандал.

Пакистан

Ноябрь 1999 года.

Новый военный правитель Пакистана Первез Мушарраф обещал ликвидировать коррупцию в государстве, прежде чем восстанавливать демократию. Те, кто следит за событиями в Пакистане, вспомнят, что когда у власти был предыдущий мультяшный диктатор, генерал Зия, с навощенными усами и глазами енота, он тоже поговаривал о чистке рядов и последующем проведении выборов. Зия назначал и отменял выборы так часто, что это уже никто не принимал всерьез. В те печальные дни он назывался ВВП — «Верховный военный правитель», в народе, однако, пошла шутка, что на самом деле это означает «Вас Выберут Потом». Возможно, опасаясь такой же реакции, генерал Мушарраф предпочел и вовсе не назначать выборов. Едва ли это можно назвать положительным сдвигом.

Давайте забудем на миг о том очевидном факте, что отказ генерала Мушаррафа назвать конкретные сроки восстановления демократии сам по себе акт коррупционный, а первым стал подготовленный им государственный переворот. Вместо того давайте оценим состояние тех конюшен, которые он решил вычистить. Правительство Наваза Шарифа было некомпетентным в экономике, неприятно авторитарным, в высшей степени непопулярным и сильно подозреваемым в незаконных махинациях самого разного рода, включая подтасовку результатов выборов. Его действия заслуживают самого пристального расследования. Но как может генерал Мушарраф, который уже обвинил Наваза Шарифа в попытке покушения на его, Мушаррафа, жизнь и назвал эту мнимую попытку «предательской», убедить нас, что расследования, проведенные его режимом, будут беспристрастными и заслуживающими доверия? Поколение назад генерал Зия казнил премьер-министра З. А. Бхутто после показательного суда. Эхо той расправы уже слышится в обвинениях Мушаррафа против Наваза, и оно становится все громче.

Беназир Бхутто, ее Пакистанская народная партия и ее муж Асиф Зардари также должны ответить на множество вопросов. Они тоже обвиняются в широкомасштабной коррупции, а Зардари — еще и в убийстве брата Беназир. Когда Наваз Шариф был премьер-министром, Беназир могла отрицать и часто отрицала подобные обвинения, утверждая, что это просто политическая вендетта, затеянная против нее Шарифом. Нет ничего особенно удивительного в том, что она кинулась приветствовать переворот Мушаррафа. Как генерал Мушарраф убедит нас в том, что справедливость восторжествует и в «деле Бхутто — Зардари»?

Взгляните на то, что кроется за политическими партиями, и вы увидите истинную причину социального крушения в Пакистане. Маковые поля на северо-западной границе поставляли опиум столько, сколько помнят люди. И в наши дни здесь производят громадные количества героина. Чтобы распространиться по миру, этот героин должен проделать путь в тысячу километров на юг, до Карачи, мимо армейских формирований и постов таможенного досмотра. По мнению всех моих знакомых обозревателей, пакистанская наркоиндустрия просто не смогла бы существовать без тесного сотрудничества с бюрократическим аппаратом и армией. Если, генерал Мушарраф хочет, чтобы мы поверили в его антикоррупционную программу он должен сначала продемонстрировать, что армия очистила собственные ряды. Но как именно он собирается это сделать? И что он намерен делать с Карачи, чье пугающе дикое население не подчиняется никаким законам, пребывая во власти не только неистовых политиков-сектантов, но также наркобаронов и мафии? Граждане Карачи не устают повторять, что городская полиция сотрудничает с организованной преступностью. Как генерал Мушарраф планирует освободить от криминала важнейший город своей страны?

Под загнивающей поверхностью таятся и более запущенные болезни, с которыми военный режим способен справиться еще меньше. Пакистан — это страна, в которой институтам народовластия, развивающим демократические инстинкты, никогда не позволяли укорениться. Вместо того элита страны: военная, политическая, индустриальная, аристократическая, феодальная — каждая в свою очередь — расхищала богатства нации, тогда как муллы с все возрастающим напором требовали введения самой драконовской версии шариатских законов.

Правительство Наваза Шарифа становилось все более фанатично исламистским по мере того, как слабело. Следует приветствовать выраженное Мушаррафом намерение не позволить фундаменталистам взять государство в свои руки. Но сможет ли зачинщик государственного переворота создать подобие светского демократического государства, в котором перевороты станут не только ненужными, но даже немыслимыми? Можно ли доверять представителю элиты, причем такому, который верит, будто он вправе захватить власть над целой нацией, над государством, ни больше ни меньше, когда он заявляет, что хочет бороться с властью элиты?

Мушарраф также высказывался по поводу мирного урегулирования отношений с Индией и отодвинул часть войск от границы. Однако в то же время этот человек ответственен за обернувшуюся катастрофой военную авантюру в Кашмире этого года, а в прошлом неоднократно делал в адрес Индии крайне агрессивные заявления. Почему мы должны верить этой новой «мягкой» линии поведения, когда он всячески выказывает, что у него так и зудит указательный палец — палец, который теперь нацелен на ядерную кнопку?

Государственный переворот, совершенный Мушаррафом, в настоящее время находит широкую поддержку в Пакистане. Как и пакистанские ядерные испытания. Говорят, что после них рядовые пакистанцы приходят на место взрыва и набирают в жестянки радиоактивную землю в качестве патриотического сувенира. Эти жестянки, выставленные на почетные места в пакистанских домах, могут оказаться менее ценными, чем кажутся сейчас. Сказанное относится и к режиму Первеза Мушаррафа.

Ислам и Запад

Декабрь 1999 года.

Взаимоотношения между исламским миром и Западом, кажется, переживают одно из знаменитых «междуцарствий», когда, по определению Антонио Грамши, старое отказывается умирать, так что новое не может родиться, и проявляются разного рода «зловещие симптомы». И между мусульманскими и западными странами, и внутри мусульманских сообществ, проживающих на Западе, сохраняется старая, закоренелая вражда, разрушающая все попытки выстроить новые, лучшие отношения и порождающая многочисленные ссоры. Например, подозрительность простых египтян в отношении мотивов Америки создала взвинченную, почти параноидальную атмосферу вокруг расследования дела о крушении рейса номер 990 Египетских авиалиний. Утверждается, будто все доказательства того, что в фатальном крушении виновен второй пилот, Гамиль аль-Батути, сфабрикованы, притом что (а) именно он взял на себя управление вместо командира, хотя была не его вахта, и (б) крутому пике предшествовало уже ставшее притчей во языцех молитвенное бормотание. Между тем версии, оправдывающие второго пилота, выдвигаются в Египте едва ли не ежедневно: неполадки в самом «боинге», бомба в хвостовом отсеке, ракета — в любом случае виноваты американцы. Многие авторы этих «антиамериканских» теорий не находят противоречия в том, чтобы верить абсолютно бездоказательным утверждениям и в то же время с великим пылом поносить ФБР за преждевременные выводы, сделанные на основании имеющихся доказательств.

Необходима более объективная картина происшедших событий. ФБР, наверное, слишком уж усердствует, считая причиной каждой авиакатастрофы преступление, а не несчастный случай. Так получилось и после крушения рейса номер 800 американской авиакомпании «Трансуорлд эр-лайнз». В том случае Национальный совет по безопасности транспорта в итоге возбудил дело об отказе систем, повлекшем за собой взрыв в топливном отсеке. Но в нынешнем случае после предварительного изучения материалов было выдвинуто предположение о возможном самоубийстве пилота.

Постоянно подвергаемая критике наклонность следственных органов допускать утечки информации внушает надежду, что, когда вокруг столько болтливых языков, правда рано или поздно выйдет на свет. И напротив, контролируемая государством пресса в Египте президента Мубарака склонна выражать отдающее национализмом нежелание правительства принять ответственность за крушение на Египет, что повредит туристическому бизнесу.

Безрассудство и эмоции к настоящему моменту политизировали расследование. Остается надеяться, что те, кто боится утаивания информации со стороны США, не создадут атмосферу, которой охотно воспользуются американские и египетские политики и дипломаты, чтобы скрыть правду в интересах сохранения нормальных двусторонних отношений.

Мусульмане, живущие на Западе, тоже продолжают ощущать настороженность, подозрительность и давление. Обсуждения подробностей крушения египетского авиалайнера, породили в многоконфессиональной Великобритании требование, чтобы все религиозные верования — не одна только англиканская церковь — были бы защищены от критики. Предполагаемая «исламофобия» Запада служит основанием для того, чтобы призывы к принятию нового закона звучали все громче.

Это правда, что у многих на Западе срабатывает некий рефлекс сродни коленному, который приводит к всплескам антиисламских настроений, так что обиды британских мусульман часто вполне обоснованны. Однако предложенное решение ведет не туда, оно из тех решений, которые лишь ухудшают существующее положение. Потому что главное — защищать людей, а не их идеи. Совершенно справедливо, что мусульмане — что все — имеют право свободно исповедовать свою религию в свободном обществе. Совершенно справедливо, что они должны быть защищены от дискриминации, когда бы и где бы ни сталкивались с ней. Но совершенно несправедливо с их стороны требовать, чтобы их система верований — чтобы любая система верований или образ мыслей — обязательно была защищена от критики, непочтительных высказываний, сатиры, даже насмешливого пренебрежения. Это разделение индивидуальности и ее убеждений является основополагающей истиной демократии, и если какое-либо сообщество ищет способа ее замарать, это не делает ему чести. Британский закон о богохульстве — пережиток прошлого, который утратил силу и должен быть отменен. Держаться за него — анахронизм, противоречащий духу страны, лидеры которой любят начинать все свои речи словом «новый».

Поступательное движение демократии может совершаться лишь в шуме перекрикивающих друг друга идей, в базарной разноголосице несогласия. И несогласие это, каким бы глубоким оно ни было, нельзя подавить с помощью законов. Новое не может умереть, чтобы возродилось старое. Вот это был бы в самом деле зловещий симптом.

И снова скажу: необходим более ясный образ мышления. Западное общество остро нуждается в эффективных способах защиты мусульман от слепой предвзятости. А приверженцы ислама, со своей стороны, не должны настаивать на том, что путь к лучшим взаимоотношениям — путь к новому — лежит через создание новых форм цензуры, правовых шор и кляпов.

Террор vs.

[**]

Безопасность

Январь 2000 года.

Теперь, когда шумная вечеринка по случаю встречи 2000 года осталась позади, задумайтесь на мгновение о скрытой, повсеместной борьбе, происходившей по поводу и вокруг Ночи Миллениума. За образом мира, освещенного пиротехникой, объединенного на один мимолетный миг весельем и доброй волей, встают новые тени. Мы теперь знаем, что большая игра уже не называется «капитализм против коммунизма». Теперь нам видно — так же отчетливо, как залп фейерверка на фоне ночного неба, — что главная схватка новой эпохи — это противостояние террористов и служб безопасности.

Я был в числе тех десяти тысяч людей, которые собрались в лондонском Куполе Тысячелетия, том самом Куполе, откуда прыгает Джеймс Бонд, сражаясь с террористами в последнем фильме про агента 007. Публика понимала — за те долгие часы ожидания, пока мы развлекались как могли на холодной железнодорожной платформе, как было не понять? — что идет масштабная операция по спасению показательного мероприятия. И лишь немногие знали, что полиция получила «предупреждение о заложенной бомбе», если использовать кодовое выражение ИРА, и люди в Куполе находились на волосок от эвакуации.

Изо дня в день мир только и слушает, что про терроризм. В Соединенных Штатах без конца звучит имя нынешнего — «буки» — Усамы бин Ладена, — которым пугают нас, детей. В новостях сообщают об арестах: на американо-канадской границе схвачен человек с оборудованием для производства бомб, задержана группа в Иордане. В Сиэтле отменили празднования. А в Японии вышел на свободу один из лидеров «Аум Синрикё», и теперь страна опасается вспышки терроризма. Президент Шри-Ланки Чандрика Кумаратунга вошла в историю, выжив после нападения террориста-смертника. Поступили ложные сообщения о бомбах, заложенных на британском ипподроме и футбольном стадионе. ФБР опасается провокаций со стороны религиозных фанатиков, ожидающих конца света, и душевнобольных отщепенцев. Но в итоге все — за исключением бедного Джорджа Харрисона, которого ранил один из таких душевнобольных, — отделались сравнительно легко.

Почти все — потому что все-таки был еще угон самолета Индийских авиалиний. Были события в аэропорту Кандагара, когда правительства как минимум четырех стран выглядели крайне скверно. Непал доказал, что Катманду заслуживает репутации пособника террористов, если позволяет подниматься на борт самолета людям с ружьями и гранатами. Индийское правительство — впервые за многие годы — капитулировало перед террористами, проявив свою слабость (что же оно станет делать, когда угонщики захватят следующий авиалайнер?). В итоге террористы, прошедшие подготовку в лагерях Талибана и имеющие пакистанские паспорта, скрылись, перебравшись из Афганистана, скорее всего, в Пакистан. Таким образом, одна, отошедшая было в прошлое, разновидность терроризма получила новое рождение.

Коленки кое у кого задрожали, что было вполне предсказуемо. Один журналист исламистского толка, пишущий для либеральной британской газеты, из тех, какие были бы запрещены в исламских странах, посетовал, что ярлык «террорист» вешают на участников освободительных движений, борющихся с жестокими тираническими режимами. Однако террористы не борцы за свободу. В Шри-Ланке во время террористического акта были убиты люди, выступавшие за мир и согласие. Да и угонщики самолета Индийских авиалиний вовсе не выступали в защиту жителей миролюбивого, опустошенного Кашмира.

Тот факт, что празднование миллениума обошлось без взрывов, службы безопасности справедливо считают своим триумфом. В конце концов, обеспечение безопасности, иными словами, искусство предотвращения нежелательных событий — работа неблагодарная, поскольку, когда все в порядке, непременно найдется кто-нибудь, кто объявит принятые меры безопасности чрезмерными или излишними. В Лондоне в канун Нового года операция по обеспечению общественной безопасности приобрела такой размах, что в менее благополучных странах граждане, случись им наблюдать такое, решили бы, что у них на глазах совершается, как минимум, государственный переворот. Мы же о подобных вещах и не думали. Все службы безопасности стояли исключительно на страже нашего веселья, и это должно впечатлять, внушать благодарность. Тем не менее все-таки остается повод для размышлений. Если идеология терроризма состоит в том, что террор действует, то идеология служб безопасности основывается на допущении высокой вероятности «неблагоприятного сценария». Беда в том, что этот «неблагоприятный сценарий» играет на руку тем, кто запугивает. Когда вы переходите дорогу, неблагоприятный сценарий заключается в том, что вас собьет грузовик и вы погибнете. Однако же все мы переходим дороги каждый день — как без этого? Соглашаясь следовать неблагоприятному сценарию, мы гарантируем террористам победу без единого выстрела.

А еще тревожит мысль, что настоящие битвы нового столетия будут вестись втайне, противниками, которых знают лишь немногие из нас, теми, кто заявляет, что действует нам во благо, и теми, кто надеется запугать и подчинить нас. Демократия требует открытости и света. Должны ли мы, в самом деле, отдавать свое будущее в руки воинов, скрываемых тенью? Ложность большинства угроз, сопровождавших миллениум, лишь четче обозначает проблему, никто не хочет бежать от воображаемого врага. Но как при отсутствии информации можем мы, публика, оценить степень угрозы? Как помешаем террористам и борцам с террором устанавливать границы, в пределах которых нам жить?

Органы безопасности спасли президента Кумаратунгу, но многие другие погибли. Охрана в доме-крепости Джорджа Харрисона не остановила нож возможного убийцы — Харрисона спасла метко брошенная его женой настольная лампа. Президента Рейгана или Папу уберегли от гибели не телохранители, но случай. Поэтому необходимо понять, что даже самые напряженные усилия служб безопасности не гарантируют абсолютной защищенности. Главное — решить, как это сделала королева в канун Нового года, что мы не позволим страху править нашими жизнями. Показать негодяям, которые хотят повергнуть нас в ужас, что мы не испугаемся. И поблагодарить наших тайных защитников, но напомнить им тоже, что, когда приходится выбирать между безопасностью и свободой, свобода должна всегда оставаться на первом месте.

Йорг Хайдер

[**]

Февраль 2000 года.

В апреле 1995 года, во время празднования пятидесятой годовщины освобождения Австрии от нацизма, на Хельденплатц, в центре Вены, состоялся необычный митинг. Под балконом, с которого Адольф Гитлер некогда обращался со страстной речью к ревущей толпе, собрались австрийские представители богемы, интеллигенты и политики, а также их друзья и единомышленники, приехавшие со всего мира, с тем чтобы отпраздновать годовщину падения Гитлера и таким образом очистить от скверны старую площадь, имя которой полвека ассоциируется со злом. Мне выпала честь там выступать. Я отчетливо понимал, что насущной задачей того момента была необходимость стать голосом «доброй Австрии», ее горячего и твердого в своих убеждениях антихайдеровского электората, о котором на удивление мало знают за пределами этой страны. Сторонники Йорга Хайдера тоже это понимали, и потому намечавшееся мероприятие стало объектом многочисленных нападок ультраправых. В довершение ко всему в тот день хлынул ливень.

Дождь лил как из ведра, непрерывно, неутомимо. Это был какой-то неонацистский дождь, деспотичный, нетерпимый, твердо вознамерившийся смыть все со своего пути. Организаторы мероприятия тревожились. Если участников окажется мало, хайдеровцы восторжествуют и последствия тогда могут оказаться самыми скверными. О проливном дожде через неделю уже никто не вспомнит, зато запомнится, что на митинг почти никто не пришел. Впрочем, деваться было некуда. Пора было начинать митинг, хотя дождь все лил и лил. И вот, выйдя на сцену, я увидел незабываемое зрелище. Хельденплатц заполнилась людьми, как Таймс-сквер в ночь миллениума. Толпа вся промокла до нитки, но была радостной, бодрой и молодой. Дождь хлестал весь вечер, а собравшимся было наплевать. Они пришли, чтобы заявить о себе, и это было для них весьма важным, они не позволили бы какому-то дождю им помешать. Это, наверное, была самая трогательная толпа, какую я когда-либо видел. Главная цель таких митингов — укрепить в людях надежду. И во мне она, безусловно, окрепла.

В свете тех воспоминаний о митинге на Хельденплатц новость о продвижении во власть Йорга Хайдера выглядит странной реминисценцией карьеры гитлероподобного главного персонажа брехтовской «Карьеры Артуро Уи, которой могло не быть», даже еще более отвратительной. В его растущей популярности я вижу поражение идеалистически настроенных молодых людей, стоявших плечом к плечу под проливным дождем.

Но недостаточно описать триумф Хайдера просто как победу зла над добром. Успех экстремистских лидеров неизбежно связан с недостатками системы, которую они искореняют. Тирания шаха в Иране породила тиранию аятолл. Вялотекущая коррупция старого атеистического Алжира вызвала к жизни Вооруженную исламскую группировку и Исламский фронт спасения. В Пакистане злоупотребления властью Наваза Шарифа позволили употреблять власть во зло его преемнику генералу Мушаррафу. Некомпетентность и коррупционность партии Индийский национальный конгресс способствовали захвату власти националистической индуистской Бхаратия джаната парти (БДП) и ее союзником Шив Сеной. Провал политики лейбористской партии подготовили почву для радикального консерватизма Тэтчер. И затянувшаяся австрийская «большая коалиция», это панибратское, междусобойное образование, настолько лишило избирателей иллюзий, что им пришлось развернуться в сторону Хайдера.

В наши дни газеты полны статей о коррумпированности сильных мира сего, и эти разоблачения — подарок для популистской демагогии хайдеровского типа. (Когда наследники покойного Беттино Кракси пожимают плечами и говорят, что история с дутым фондом Коля — Миттерана — Кракси не стоит выеденного яйца, они лишь усугубляют ситуацию. Чем больше становится сходство Европы с «большой коалицией» обнаглевших партийных лидеров, для которых цель оправдывает средства, тем больше голосов получат в Европе Хайдеры.)

Как и бомбейский партийный босс Бал Теккерай, Хайдер сказал, что сам он не станет входить в правительство: насколько легче управлять через представителей и помощников, насколько меньше всего оказывается, скажем так, на виду. Но Теккерея поддерживают в основном городские бедняки, у которых практически нет никаких гражданских прав и которые никому не нужны. Хайдер, следуя политическим теориям австрийского писателя Карла Маркуса Гаусса, выкинул трюк более европейский. Как и Ле Пен во Франции или Босси в Италии, он заручился поддержкой зажиточного, успешного среднего класса. Иммигрантов ненавидят не за их расовую принадлежность, считает Гаусс, а за их бедность. (Нужно воздать кое-кому должное. А именно тому политику, который придумал этот фокус и оставался у власти все 1980-е годы, убеждая тех, у кого есть работа, голосовать против тех, у кого ее нет. Политик же этот не кто иной, как лучший друг генерала Пиночета, Маргарет Тэтчер.)

«Система насквозь коррумпирована», — кричат в Германии плакаты демонстрантов, протестующих против политики Коля. Они правы. Борьба против коррупции и борьба против Йорга Хайдера — это одна и та же борьба. Европейский союз должен не только приложить силы к изгнанию из своих рядов создателей дутых фондов, но и сомкнуть ряды против таких, как Хайдер и его Партия свободы.

В финале пьесы Брехта актер, только что игравший Артуро Уи, выходит вперед и уже от своего имени обращается к публике, призывая отказаться от самоуспокоения. Уи — то есть Гитлер, — может, и мертв, напоминает он нам, но «у той суки, которая его родила, снова течка». Европейский союз должен быстро навести порядок у себя в доме, если он не хочет, чтобы история снова напомнила ему об этой необходимости, явив миру очередную инкарнацию подлого, беспородного пса.

Амаду Диалло

Март 2000 года.

Амаду Диалло, черный иммигрант из Гвинеи, был застрелен в Бронксе четырьмя нью-йоркскими полицейскими, выпустившими из табельного оружия не менее сорока одной пули, — и все четверо убийц оправданы по всем пунктам обвинения по приговору суда, ошеломившего жителей Нью-Йорка и разделившего их на два лагеря.

Английский — едва ли не самый эластичный из всех языков, и значение слова «ошибка» в английском весьма широко — от «маленькой невинной оплошности» до «непростительного катастрофического проступка». Состоявшееся на этой неделе в Олбани, штат Нью-Йорк, судебное разбирательство по делу Амаду Диалло растянуло смысл этого слова еще больше.

Суд постановил, что смерть Диалло стала результатом трагической ошибки или же — если быть совсем точными — сорока одной трагической ошибки, совершенной со смертоносной скоростью четырьмя офицерами криминальной полиции, двое из которых — Кэрролл и Макмеллон — полностью разрядили свои шестнадцатизарядные (нет, пусть будет «шестнадцатиошибочные») обоймы в Диалло. А через несколько секунд их коллеги, Босс и Мерфи, добавили еще пять и четыре трагические ошибки каждый.

Ошибки их стали следствием бытующих предрассудков. Полицейские увидели чернокожего человека на пороге его собственного дома и, исходя из предрассудков, ошиблись, приняв его за преступника. К тому же они усмотрели в нем сходство с насильником, чье фото видели в служебной ориентировке, однако, увы, ошиблись. Им показалось, он тянется за пистолетом, когда на самом деле он вынимал свой бумажник, — гм, ужасная ошибка. Они заявили, что видели «дульное пламя» и вроде бы как вылетела пуля. (Хотя бумажники крайне редко изрыгают дульное пламя.) Затем полицейский Макмеллон упал, потому что оступился, а его товарищи ошибочно подумали, будто он ранен чем-то выпущенным предположительно из смертоносного бумажника Диалло, и в ответ открыли стрельбу на поражение. А стреляли они в него и стреляли, потому что — странное дело! — решили, поскольку упал Диалло не сразу, будто на нем пуленепробиваемый жилет. На нем не было жилета. В него палили с такой скоростью, что почти наверняка его удерживала на ногах энергия пуль. В его мертвом теле оказалось девятнадцать входных отверстий и шестнадцать выходных.

Обнаружив свою ошибку — «где же у него этот чертов пистолет?» — полицейские умоляли Амаду Диалло не умирать. Позже, на суде, они плакали. Однако они искренне полагают, что поплакали и пострадали достаточно. Они, если верить газетным репортажам, хотят «успокоиться» и вернуться к нормальной жизни. Через своих адвокатов они выразили неудовольствие предположением, что им следует подать в отставку. Они намекнули, однако, что из-за шквала критики, возможно, не захотят оставаться полицейскими. Поразительно, но создается впечатление, что они посчитали пострадавшей стороной себя. (Слезы, пролитые в зале суда, начинают казаться крокодиловыми больше, чем казались тогда.)

Их старшие товарищи, столкнувшись с гневными обвинениями в расизме, заявляют, что полиция Нью-Йорка «обескуражена» потоком критики. Есть от чего. Убийство Диалло продемонстрировало, что подкрепленное автоматическим оружием самомнение полицейских — усиленное правом задерживать и обыскивать, которое предоставил полиции мэр Джулиани, и сознанием власти над жизнью и смертью, которое дает повсеместное присутствие в Америке огнестрельного оружия, — настолько велико, что представители американских меньшинств теперь серьезно опасаются за свою жизнь. Проще говоря, если тебе выпало родиться черным и полицейский споткнется в тот момент, когда ты вытаскиваешь из кармана бумажник, его товарищи могут пристрелить тебя на месте.

Однако, к сожалению, полиция Нью-Йорка обескуражена вовсе не поэтому. Критика — вот, что ее огорчает, а вовсе не собственные ошибки. Потому что ошибаются все, не так ли? Так. Но обвинения в расизме? Господи, это же обидно!

Один или два человека потребовали, чтобы виновные были уволены из рядов полиции Нью-Йорка, однако на тот момент, когда пишутся эти строки, идея о том, что полицейские должны нести ответственность за свои ошибки, еще не прижилась. Мэр Джулиани, стараниями которого непомерно раздут штат уличной уголовной полиции, защищает полицейских — чего и следовало ожидать. Его политический соперник Хилари Клинтон ограничилась обычными для нее успокоительными заявлениями, «и нашим и вашим». Тогда как мать покойного, Кадиату Диалло, чьи слова могли бы возыметь какое-то действие, слишком поглощена своим горем и не желает произносить того, что может быть истолковано как призыв к мести.

Но, разумеется, четверо полицейских должны быть немедленно уволены. Сама мысль о том, что они могут получить обратно свое оружие и вернуться к патрулированию улиц Нью-Йорка — это при их-то понимании ситуации и лозунгах мачо («Ночь принадлежит нам!»), — невообразимо ужасна. Нет, хуже. Очень даже вообразима. После избиения Родни Кинга в Лос-Анджелесе, изнасилования полицейской дубинкой Абнера Луимы, а теперь еще и смерти Амаду Диалло мы, кажется, способны вообразить себе то, что раньше казалось невообразимым.

Случайные трагедии, «трагические ошибки» происходят, главным образом, когда люди действуют согласно своей порочной натуре, совершая то, что им написано на роду. Трагедия четырех убийц Амаду Диалло состоит в том, что на убийство их толкнуло предубеждение общества против чернокожих и малоимущих вкупе с уверенностью, будто карающие стражи порядка должны быть суровы к мелким правонарушителям; а еще — социальный контекст, в котором владение огнестрельным оружием и привычка запросто пускать его в ход — вещь настолько обычная, что и говорить не о чем. Трагедия же уличного продавца Амаду Диалло состоит в том, что он явился невинной жертвой на бойню, где бедность и цвет кожи сделали его мишенью. Ну а трагедия Америки в том, что нация, которая видит себя лидером, ведущим мир к будущему, где американские ценности, свободу и справедливость, станут всеобщим достоянием, неся эту самую свободу и эту самую справедливость многим людям, проживающим в ее пределах, ошибается слишком часто и слишком фатально.

Элиан Гонсалес

Апрель 2000 года.

Когда воображение мира привлечено к человеческой трагедии настолько пронзительной, как трагедия Элиана Гонсалеса, шестилетнего беженца, который пережил кораблекрушение только для того, чтобы завязнуть в политическом болоте кубино-американского скандала в Майами, оно интуитивно силится проникнуть в умы и души каждого участника драмы.

Любой родитель поймет, через что прошел отец Элиана, Хуан Мигель Гонсалес, оставшийся в родном городе Элиана, Карденасе, — боль потери первенца, ребенка, который появился на свет только после семи неудачных попыток; затем радость при известии о невероятном спасении Элиана, добравшегося до Флориды на резиновой камере; а после потрясение сейсмической силы, когда толпа дальних родственников и совершенно незнакомых людей заявляет, что они твердо намерены встать между ним и его сыном.

Наверное, мы сможем до некоторой степени представить и перевернутое с ног на голову сознание Элиана. В конце концов, этот мальчик видел, как его мать канула в темный океан и погибла, а его отца не было рядом. Поэтому, если теперь Элиан цепляется за руки тех, кто оказался с ним рядом в Майами, если он держится за них мертвой хваткой, как держался за резиновую камеру, кто посмеет его винить? Если, он обрел некое временное счастье во Флориде, мы должны понимать, что это психологический защитный механизм, а вовсе не перманентная замена отцовской любви.

И если политики играют в политические игры с жизнью маленького мальчика, это никому особенно не нравится, но и не вызывает особенного удивления. Эл Гор выступает с плохо продуманным планом обращения Элиана и его отца в граждан США (планом, который Хуан Мигель Гонсалес сейчас же отвергает), и мы понимаем, что Гор старается — и почти наверняка тщетно — заполучить несколько голосов кубинских республиканцев. Мэр округа Майами-Дейд Алекс Пенелас безответственно заявляет, что его полицейские силы не подчинятся приказу передать Элиана отцу, и мы понимаем, что он тоже играет на публику. Фидель Кастро, в свою очередь, поднимается на высокую трибуну, превращая Элиана в символ национальной гордости и одновременно бессмысленности эмиграции в США и это тоже никого не удивляет.

Элиан Гонсалес превращается в футбольный мяч для политиков. Когда с вами случается такое, вы первым делом прекращаете воспринимать себя как живое, чувствующее человеческое существо. Футбольный мяч лишен души, все его назначение сводится к тому, чтобы летать туда-сюда. Таким образом, вы становитесь тем, чем сделали Элиана эти месяцы ведущихся из-за него споров, — полезной, но вещью. Теперь вы живое доказательство приверженности Соединенных Штатов судебным разбирательствам или же гордости и политического веса местного иммигрантского сообщества. Вы поле битвы между властью толпы и властью закона, между взбесившимся антикоммунизмом и антиимпериализмом третьего мира. Вас описывают снова и снова, запаковывают в лозунги и фальсифицируют, пока вы почти перестаете существовать для беснующихся противников. Вы становитесь мифом, пустым сосудом, в который мир может заливать свои предубеждения, свой яд и ненависть.

Все вышеупомянутое более или менее понятно. Но что творится в головах родственников Элиана из Майами? Вот загадка. Кровная родня несчастного мальчика предпочла поставить идеологические соображения выше его очевидной и острой нужды в отце, что выглядит для большинства из нас безобразным и неестественным выбором. Существуют убедительные доказательства — они приведены, например, в сильной статье Габриеля Гарсии Маркеса, написанной для «Нью-Йорк таймс», — что Хуан Мигель Гонсалес — любящий отец, поэтому, когда адвокаты родственников из Майами пытаются его опорочить, это воспринимается как дешевые нападки. Имеются также доказательства того, что Кастро использует Хуана Мигеля в политических целях, но большинство из Нас спросит: и что с того? Даже если сеньор Гонсалес принадлежит к тем «красным», которые так ненавистны кубинскому сообществу во Флориде, это не лишает его права вернуть себе сына, и утверждать обратное, скажем так, негуманно. Когда родственники из Майами намекают, что Элиану «промоют мозги», если он окажется дома, это лишь заставляет нас думать, что сами они еще более зашорены, чем те идеологи, которых они пытаются обвинить.

Гарсия Маркес завершает свою статью, оплакивая «вред, нанесенный душевному здоровью Элиана Гонсалеса культурным выкорчевыванием его из той почвы, на которой он вырос». Этот неизбежный выпад против США сделан напрасно. Президент Клинтон, генеральный прокурор Джанет Рено и федеральные суды США избрали разумную линию поведения во время затянувшегося кризиса, и мнение американской публики, в общем, склонилось к тому, что место Элиана рядом с отцом. Что весьма выгодно отличается, скажем, от действий германских властей, которые в ряде печально известных недавних случаев отказывались возвращать детей негерманским родителям, проживающим за границей.

Говоря откровенно, история Элиана — это не американская, а кубинская трагедия, и, да, «культурное выкорчевывание» лежит в ее основе, но только не в том смысле, какой подразумевал Гарсия Маркес. Это кубинское сообщество в Майами, очевидно, пострадало, выкорчеванное из почвы своего солнечного острова. Бегство от тирании обернулось для него — во всяком случае, так кажется сейчас — бегством не только от здравого смысла, но и от обычной человечности.

Дж. М. Кутзее

Май 2000 года.

Бывает, что литературное произведение дает читателю самое ясное, самое глубокое понимание смутных событий, освещаемых прессой и телевидением, затуманенную истину которых не в силах озарить полусвет журналистики. «Поездка в Индию» Э. М. Форстера учит нас, что крупные общественные раздоры делают невозможным заключение «частного» мира между отдельными личностями. История налагает запрет на дружбу между англичанином Филдингом и индийским врачом Азизом. «Пока нет, пока нет», — возражает Азиз. Нет, пока громадная несправедливость империализма стоит между нами. Нет, пока Индия несвободна.

После Второй мировой войны многие германские поэты и романисты чувствовали, что их язык превращен нацизмом в абсолютные руины, как уничтоженные бомбами города. «Руинная литература», какую они создавали, ставила целью восстановление Германии, кирпичик за кирпичиком.

Теперь, когда последствия существования Британской империи сказываются на белых землевладельцах Зимбабве, а Кения и Южная Африка с трепетом за этим наблюдают, получивший всеобщее признание роман Дж. М. Кутзее «Бесчестье» стал еще одним таким определяющим эпоху произведением, линзой, через которую мы можем видеть гораздо отчетливее то, что до сих пор казалось расплывчатым. «Бесчестье» — это история Дэвида Лури, белого профессора, который теряет работу из-за обвинений в сексуальных домогательствах, выдвинутых против него студенткой после безрадостной череды сексуальных контактов. Лури уезжает к дочери Люси на отдаленную маленькую ферму, где они подвергаются яростному нападению группы чернокожих мужчин. Последствия этого нападения сильно потрясают Лури, омрачая его взгляд на мир.

Кое-что в «Бесчестье» заставляет вспомнить изображение Форстером борьбы Индии за независимость и немецкую «руинную литературу». В очевидной готовности Люси принять изнасилование как неизбежную месть истории, совершающуюся через осквернение ее тела, мы слышим гораздо более грубое, диссонирующее эхо «пока нет» доктора Азиза. И Лури верит (как, судя по всему, и его создатель), что английский язык больше не в состоянии отобразить реалии Южной Африки.

Твердокостным языком, какой нашел Кутзее для своей книги, восхищаются не меньше, чем четкостью его образов. Книга, без сомнения, соответствует первому требованию, предъявляемому к великому роману: она создает могучую дистопию, которая пополняет известную нам коллекцию воображаемых миров и тем самым расширяет горизонты нашего мышления. Читая о Лури и Люси, живущих на своем опасном, изолированном клочке земли, мы с большей готовностью вникаем в условия существования белых фермеров Зимбабве, пока история не является вершить свою месть. Как байроновский Люцифер — в чьем имени можно отыскать и «Лури», и «Люси», — главный герой Кутзее «действует, подчиняясь порыву, и источник его порывов для него темен». Он, должно быть, страдает «безумием сердца» и верит в то, что называет «правами желания». Отчего высказывается он страстно, однако на самом деле он холоден и абстрагирован почти до состояния сомнамбулического.

Эта холодная отрешенность, которая пронизывает язык романа, является проблемой. «Руинная литература» не просто очищает язык до костей. Она наращивает на кости новую плоть, наверное, потому, что практикующие ее сохраняют веру, даже любовь к языку и к культуре, на которой вынужден расцветать их обновленный язык. Уберите эту полную любви веру, и все рассуждения в «Бесчестье» зазвучат бессердечно, вся его интеллигентность не сможет заткнуть образовавшуюся дыру.

Действовать, подчиняясь порывам, происхождение которых, по уверениям героя, ему непонятно, оправдывать свою тягу к женщинам собственными «правами желания» — значит делать своей добродетелью психологическую и моральную пустоту. Одно дело, когда персонаж оправдывает себя, заявляя, что не понимает собственных мотивов, и совсем другое — когда к подобному оправданию прибегает романист.

В «Бесчестье» никто никого не понимает. Лури не понимает соблазненную им студентку Мелани, она не понимает его. Он не понимает собственную дочь Люси, а его поступки и «объяснения» его поведения оказываются выше ее понимания. Он темен сам для себя — как не постигал себя в начале, так и не обретает мудрости к концу романа.

Межрасовые отношения складываются на том же уровне непонимания. Белые не понимают черных, черные не заинтересованы в том, чтобы понимать белых. Ни один из черных персонажей романа — ни Петрус, «садовник и собачник», который помогает Люси, ни тем более банда насильников — не развиты в живые, дышащие характеры. Петрус к этому более-менее приближается, однако его мотивы остаются загадочными, а его присутствие делается все более зловещим по мере развития сюжета. Для белых героев романа его черные персонажи изначально представляют угрозу, угрозу, оправданную историей. Поскольку белые исторически подавляли черных, предполагается, что теперь мы должны принимать как данность, что черные станут подавлять белых. Око за око — так весь мир окажется без глаз.

Таково, во всяком случае, признанное за романом разоблачительное откровение — вызывающее конфликты непонимание в обществе, подстегиваемое абсолютами истории. Разумеется, это вполне понятно, понятно в своем дающем привилегии непонимании, которое силится придать собственной слепоте вид метафорической проницательности.

Когда созданным автором героям недостает понимания, автор должен наделить проницательностью, которой им не хватает, читателя. Если этого не происходит, его работа не прольет света во тьму, а лишь станет частью того мрака, какой описывает. В этом, увы, и состоит слабость «Бесчестья». Оно не проливает достаточно нового света на новое. Зато новое прибавляет немного к нашему пониманию книги.

Фиджи

Июнь 2000 года.

«Они хотят лишить нас нашей земли!» — так звучит обвинение неудавшегося политика Джорджа Спейта и его банды хулиганствующих головорезов против индийского сообщества на Фиджи вообще и свергнутого правительства Махендры Шодри в частности. По горькой иронии «эры миграции», настойчивые утверждения Спейта о фундаментальном культурном значении земли очень близки и понятны людям индийского происхождения. (Однако он заходит слишком далеко в своих заявлениях о том, что именно может считаться расовыми характеристиками земли, ибо Спейт ничтоже сумняшеся заявляет, будто его земля, по самой своей природе, этнически фиджийская, и тут он скатывается к расизму и глупости.)

Земля, дом, принадлежность — для индийцев эти слова всегда значили больше того, что в них вкладывают обычно. Индия — это континент глубоко укоренившихся людей. Не только индийцы владеют землей под своими ногами — эта земля владеет ими. Ортодоксальная индуистская традиция заходит так далеко, что предостерегает: каждый, кто пересечет «черную воду» (океан), в тот же миг лишится касты. Так называемая индийская диаспора, которая унесла индийские сообщества и их потомков из перенаселенной страны и рассеяла по всему миру до самых, да-да, островов Фиджи, представляет собой невероятный феномен. Однако же расселение индийцев по планете, одна из величайших саг нашего времени, эпически изобилует злоключениями. Злодейское изгнание азиатов из Уганды ее президентом Иди Амином, трения между черным и индийским населением в Тринидаде и Южной Африке, травля пакистанцев в Великобритании, жестокое обращение с индийскими рабочими в США, на побережье Мексиканского залива, и вот теперь Фиджи — так и подмывает заключить, что мир имеет зуб на этих в поте лица трудящихся мигрантов и потомков мигрантов, что их преданность единственному делу — прокормлению своей семьи — отчего-то заслуживает всяческого порицания.

В Соединенных Штатах многие индийцы едва ли не со стыдом признаются, что у них почти нет проблем на национальной почве; не являясь мишенью американского расизма, они до последнего времени были мало замечаемы как сообщество; и эта незаметность, наверное, и освобождала их от преследований. Но были также и победы. С каждым новым поколением индийцы все больше становились частью Великобритании, не теряя своей ярко выраженной индивидуальности, а в Америке виртуальный захват Силиконовой долины индийскими вундеркиндами привлек всеобщее внимание и вызвал всеобщее восхищение.

На Фиджи столетнее присутствие индийцев было историей успеха. Индийцы создали сахарную индустрию, главный источник доходов страны; и — как доказывает сопротивление этнических фиджийцев перевороту Спейта — взаимоотношения между сообществами вовсе не такие скверные, как это кажется повстанцам. В фиджийском парламенте правительство Шодри было поддержано пятьюдесятью восемью членами из семидесяти одного. Двенадцать из восемнадцати членов разогнанного кабинета были этническими фиджийцами. Даже среди заложников Спейта четырнадцать пленников из тридцати одного являются этническими фиджийцами. Таким образом, кабинет министров Шодри никоим образом нельзя назвать правительством индийцев, командующих фиджийцами. Это был настоящий культурный сплав. Отвергнув его, повстанцы Спейта, поощряемые трусливым Большим советом вождей и военным режимом командующего вооруженными силами коммодора Баинимарамы, затащили Фиджи назад в полное расовой нетерпимости прошлое. Было много насилия. Многие индийцы теперь говорят, что им придется уехать. А тем временем характер дебатов становится хуже день ото дня. Шайка Спейта с одобрением указывает на проводимый Мугабе отъем земель в Зимбабве и заявляет, что британцы должны нести ответственность за индийцев, которых привезли на Фиджи, точно так же как обязаны выплачивать компенсации обездоленным белым в Зимбабве.

Самая суть земельного вопроса была старательно заслонена всей этой чепухой. Очевидная правда состоит в том, что спустя сотню лет индийцы на Фиджи имеют все права считаться полноправными фиджийцами, равными фиджийцам этническим. То, что индийцам не дозволялось владеть землей, было и остается величайшей несправедливостью. Большая часть земель Фиджи, в особенности главного острова Вити-Леву, принадлежит фиджийцам, но сдана на девяносто девять лет в аренду индийцам, и в большинстве случаев срок аренды подходит к концу. Идея Спейта отнять сахарные плантации сразу по истечении девяносто девятилетнего срока аренды лишь усугубляет несправедливость.

Британские индийцы боролись за право называться британцами; индийцы в Уганде пострадали ни за что, когда Амин вышвырнул их, как «иностранцев». Мигранты не остаются пришельцами навеки. Новая земля владеет ими точно так же, как владела старая, и они имеют право владеть ею. «Мы не хотим, чтобы фиджийцы сражались с фиджийцами. Наш общий враг — индийцы!» — говорит Спейт, но самая злая ирония, наверное, состоит в том, что страх перед этническими чистками вынуждает и фиджийцев, и индийцев бежать в западную, наиболее процветающую часть Фиджи, где главным образом сосредоточено сахарное производство, располагаются золотые рудники и лучшие курорты, чтобы сообща действовать против Спейта. Всерьез обсуждается возможность отделения. Таким образом, поразительно некомпетентная политическая элита Фиджи скоро встанет перед выбором: отринуть изначально расистское убеждение, что твоя земля этнически привязана к одной расовой группе, или же потерять лучшую часть этой земли, отдав ее тем, кто считает твой фанатизм и твою слабость совершенно невыносимыми.

Спорт

Июль 2000 года.

Франция — самая могучая нация в Европе, а возможно, в данный момент, и в мире, хотя Бразилия станет это оспаривать. Немцы, обычно такие организованные и работоспособные, пребывают в нехарактерном для них состоянии разброда. Итальянцы обладают самобытностью, однако по природе своей находятся в глухой обороне. Голландцы по временам задиристы, но в лучшие свои мгновения самые артистичные из европейцев; бельгийцы по сравнению с ними невыразительны. Испания в высшей степени одарена, но постоянно работает ниже своих возможностей. Дания, Норвегия и Швеция, кажется, переживают спад. Югославию и Хорватию можно обвинить (как и Аргентину) в скрытой грубости. Турция, Нигерия и ведущие арабские страны стремительно приближаются к уровню Европы и Южной Америки, тогда как Япония и США остаются в большой степени странами второго сорта. Ну а Англия — увы, Англия! — это пешеходы, тактически наивные и, конечно же, хулиганы.

Мир — в аспекте футбола, как и всего космоса спортивных страниц, — несколько отличается от картины реальности, представленной в новостях, но мгновенно узнаваем, за исключением нескольких свободных от футбола уголков планеты. В нашу эру доминирования эффектных фраз грубые национальные стереотипы, порожденные спортом, начинают отображать то, как мы смотрим на «настоящий» мир, не хуже самой спортивной арены. Они даже влияют на то, как мы — включая тех из нас, в ком отсутствует хотя бы капля спортивных талантов, — смотрим на самих себя.

Спортивные достижения могут иметь самый ошеломляющий социальный, даже политический, эффект. Пару лет назад было много разговоров по поводу потери Францией культурной и национальной самоуверенности, по поводу некоего кризиса французской самоидентификации. Победа на чемпионате мира два года назад и триумф прошлой недели на Евро-2000 заставили умолкнуть все подобные разговоры. А гений французского мусульманина, суперзвезды Зинедина Зидана, забившего два гола на Кубке мира и вдохновляющего теперь европейских чемпионов, еще и переменил к лучшему отношение французов к мусульманскому меньшинству и навредил политическим устремлениям ультраправых больше, чем тысячи политических заявлений.

Сходным образом спортивные поражения создают круги на воде, расходящиеся далеко за пределы игрового поля. Так, Англия отреагировала на посредственную игру своей футбольной команды и дикость ее болельщиков приступом самокопания — что только с нами творится? — и мрачными размышлениями в духе бессмертного милновского ослика Иа-Иа. Не только английские футболисты не умеют играть в футбол — английские теннисисты не умеют играть в теннис, да и вообще один из них канадец. При таком настрое даже победы выглядят завуалированным поражением. Английская крикетная команда выигрывает отборочный матч, но верный себе Иа-Иа скептичен: когда Англия проигрывает, что обычно случается, ей как следует достается, а когда она выигрывает, что случается редко, она выигрывает чудом. Английская команда по регби побеждает сильную команду Южной Африки; ах, но они же не могут делать это постоянно, парирует Иа-Иа, это просто провал. Победа на международном чемпионате по боксу в тяжелом весе за британцами, однако Иа-Иа не преминет подчеркнуть, что Леннокс Льюис тоже говорит с заатлантическим акцентом.

Одно, кажется, совершенно ясна всем комментаторам. Национальные спортивные представления, их успешность или несостоятельность, как и поведение фанатов, проистекают из источника, очень далекого от замкнутой вселенной спорта. Они уходят корнями в Культуру.

Культура — это то, что мы имеем сейчас взамен идеологии. Мы живем в эпоху культурных войн, группировок, использующих суженные до предела собственные определения культуры и как щит, и как меч. Культура — штука деликатная. Произнесите не то слово, и вас обвинит в расизме какой-нибудь комиссар от культуры. (В новом поучительном романе Филипа Рота «Запятнанная репутация» это слово «призраки», в репортажах «Нью-Йорк таймс» из Акрона, штат Огайо, на прошлой неделе это было слово «скупой».)

В наши дни все вокруг — культура. Пища — это культура, религия — культура, точно так же как и садоводство. Стиль жизни — это культура, и политика — это культура, и расы — культура, потом есть еще быстрое разрастание сексуальных культур, и давайте не будем забывать о субкультурах тоже. Спорт, разумеется, относится к главной культуре. Поэтому когда британские (и, в меньшей мере, прочие) хамы скверно вели себя в Голландии и Бельгии, ответственность за то несет их культура, и никто не видит иронии в использовании подобного термина для объяснения поступков в высшей степени некультурных личностей. Но если теперь хулиганство тоже культура, тогда это слово окончательно лишается своего значения. Значение это сохраняется только в том случае, если вы полагаете культуру чем-то иным, чем-то связанным с искусством, воображением, образованием и этикой; чем-то таким, что расширяет границы восприятия, вместо того чтобы их сужать; что позволяет нам видеть за рамками национальных стереотипов богатство и сложность настоящей жизни, в которой не все итальянцы находятся в глухой обороне, не все немцы усердны и трудолюбивы, а образ Англии, несчастной Англии, определяется не поведением ее спортсменов, хулиганов и осликов Иа-Иа; «призраки» и «скупой» не расистские слова, утонченность ценится больше громких выкриков, и игра — это просто игра.

Две катастрофы

Август 2000 года.

Жизнь теперь несется с такой скоростью, что мы ни на чем не можем надолго сосредоточиться. Нам нужны краткие определения, которые тотчас связываются с событиями в новостях, объясняют и раскладывают все по полочкам, чтобы мы могли двигаться дальше, успокоенные иллюзией, будто что-то понимаем. В дни, последовавшие за двумя катастрофическими крушениями — процесса мирного урегулирования на Ближнем Востоке и французского «конкорда», — армия комментаторов пыталась породить короткие (чтобы уместились на открытке) эффектные фразы, которые цепляли бы слушателя.

Из двух несчастий крушение «конкорда» с большей легкостью теряет заключенное в нем Мгновенное Сообщение. Оно знаменует, как сообщают нам тысячи ученых мужей, Конец Мечты о Будущем. В мире, где никогда не падал ни один «конкорд», этот самый грациозный авиалайнер воплощал наши мечты о превосходстве. В новой реальности, которая все еще дымится на земле в парижском пригороде Гонесс, мы вынуждены умерить свои ожидания. Превосходство убивает. Об этом рассказывают нам фотографии. В своих самолетах, в своих жизнях, в своих фантазиях мы должны отказаться от идеи рушить барьеры. На короткий сказочный период мы превзошли свои возможности. Теперь мы снова оказались в крепких объятиях земли.

К несчастью, второе крушение, кажется, если подумать, настаивает на значении совершенно противоположном. Где бы я ни был за последнюю неделю или около того, что бы ни увидел, услышал или прочитал, постоянно возникает один и тот же вопрос: если бы дело предоставили тебе, как бы ты решил проблему Иерусалима? И на полосах газет, и в застольных беседах, кажется, делают вывод, что старый город должен стать свободным городом, Городом Мира, ни израильским, ни палестинским, но столицей и тех и других. Это представляется справедливым и вполне достижимым. Да, эта мысль нам нравится… Что вы сказали? Какое-то экстренное сообщение с места событий?.. Скорее включите Си-эн-эн!

…О, хорошо, мы можем несколько углубиться в эту тему, если вы так уж настаиваете. На самом деле все просто. Правительство Барака уже сдалось, но правительству США нужно еще выкрутить руки Израилю, чтобы он согласился на неизбежные последствия. И да, Арафат не идет на компромисс, частично из-за того, что Хосни Мубарак убедил своих главных сторонников в необходимости придерживаться жесткой позиции: или мы получаем Западный Иерусалим, или война. Следовательно, Соединенным Штатам требуется выкручивать руки арабским государствам до тех пор, пока они не согласятся на Единственно Возможное Решение…

…Видите ли, иногда люди просто должны быть выше того, что тянет их назад. Мы, они, просто должны найти это в себе, в них, чтобы выказать превосходство. Потому что мир и есть Мечта о Будущем, и от нее нельзя отказываться…

Мгновенные аналитики, таким образом, стоят перед лицом откровенного черно-белого Противоречия. Если «смысл» крушения «конкорда» понят верно, тогда крах мечты человечества неизбежен. Стало быть, не будет мира на Ближнем Востоке. И когда интифада вернется в более яростной форме — потому что теперь палестинцы могут сражаться оружием вместо камней, — Израиль нанесет ответный удар с максимальной силой и регион окажется на грани войны. Но если, с другой стороны, пост-кэмп-дэвидский, свободный Иерусалим воплотится в жизнь, он даст всем нам новую надежду и возродит идею будущего как потенциальной утопии «Звездного пути», где технологические чудеса — более безопасные и дешевые «конкорды», наверное «конкорды для всего», — являются рука об руку с общей для всех братской философией человеческих взаимоотношений.

В реальности, однако, никакого противоречия не существует. В реальном мире настоящее всегда несовершенно, а будущее (по большей части) всегда территория надежды. Проблема в том, как мы все упорно желаем реагировать на новости. А это Хорошо? Или это Плохо? Что в этом есть для нас? Что скажут нам о нас самих? Или о других? С какой точки зрения смотреть? Кто виноват? Дайте мне пульт. Давайте переключать каналы! В своем знаменитом эссе «Болезнь как метафора» Сьюзан Зонтаг указывала на опасность мыслить в подобном квазимистическом ключе, например усматривать проклятие или наказание в болезни или несчастье. Этот спор также взывает к новостям или, точнее, к нынешней одержимости поиском символических значений вынесенных в заголовки новостей событий. Новость как Мгновенная Метафора оборачивается беспорядочной катастрофой: крушение самолета обретает обобщенный культурный смысл, или, что еще опаснее, события, подобные Кэмп-Дэвидским переговорам, толкуют и перетолковывают до тех пор, пока многочисленные отголоски и эхо не усложнят и не затемнят совершенно и без того сложный, наполовину разрешенный, наполовину загнанный в угол вопрос.

Новость как Мгновенная Метафора в высшей степени эмоциональна, часто политически искажена, неизбежно поверхностна. (Гнусное убийство в Великобритании юной Сары Пейн, тотемически представленное как символ невинности, которой угрожает зло, превратило часть средств массовой информации в бурлящую, жаждущую самосуда толпу.)

Британское правительство — в числе многих — в последнее время подвергалось нападкам за свою приверженность кажущемуся вместо настоящего, представлению вместо реальности, говоря иными словами, за Правительство как Метафору. Однако если бы сами средства массовой информации, щедрые на комментарии — провокационные колонки мнений, какими бы речистыми ни были их авторы, настолько дешевле старомодной журналистики, — с меньшим рвением терзали бы новость от момента ее появления до тех пор, пока она не превращается в головокружительное, гипнотизирующее мельтешение, мы видели бы гораздо яснее сквозь завесу тумана и зеркала политтехнологов и пиарщиков.

Сенатор Либерман

[**]

Сентябрь 2000 года.

Согласно классическому руководству по Realpolitik — «Государю» Никколо Макиавелли, правителю нельзя быть религиозным, однако должно являться адептом симулирования религиозности. Было бы большим облегчением, если бы в ходе нынешней богоозабоченной избирательной кампании в США выяснилось, что, когда разные кандидаты выказывают разную степень духовного рвения, на самом деле они не имеют в виду ничего такого. Если бы они просто пытались хорошо выглядеть в глазах печально известного своей религиозностью американского электората, можно было бы простить им напыщенные фразы. Быть циничным — это всего-навсего означает быть политиком, и, следовательно, цинизм намного предпочтительнее святошества.

Боюсь, нам не повезет. Билл Клинтон, возможно, самый набожный из всех верующих, однако та истовость и частота, с какими он кается в грехах, его блистательная многоречивость и великолепно разыгрываемое представление «падший грешник зрит свет» подняли отправление Лидером религиозных обрядов на уровень профессионального шоу-бизнеса. У его преемников — а ни один из них не несет на себе благословения (или проклятия) легендарного клинтоновского обаяния и шика — нет иного выбора, как только говорить, что они думают, а это означает, к несчастью, что они думают то, что говорят.

Кандидат, верный заветам Макиавелли, к примеру, должен был бы обратить внимание на опрос общественного мнения, который состоялся после заявления Эла Гора, сделавшего сенатора Джо Либермана вторым в списке демократов. Американский Государь, обнаружив, что, хотя более 90 % имеющих право голоса избирателей готовы поддержать чернокожего кандидата в президенты, еврея или представителя секс-меньшинств, всего лишь половина из них готова отдать свой голос за атеиста, сейчас же стал бы нагнетать духовность, и даже не будь он адептом симулирования глубочайшей веры, обязательно научился бы подобному марш-броску.

И вот тут, подчиняясь поданному сигналу, появляется сам сенатор Либерман, поднимающий из могилы Джорджа Вашингтона своими громогласными декларациями о том, что где нет религии, нет и морали. Но хотя сенатор Либерман многолик, он не Макиавелли, что и продемонстрировал крайней неуклюжестью своей попытки придать религии еще большую важность, чем она уже имеет в жизни американцев. После нападок на него Антидиффамационной лиги он быстренько пошел на попятный. Теперь он горой стоит за отделение Церкви от Государства, всегда стоял и будет стоять, и, нет-нет, он не считает, что люди неверующие лишены моральных принципов, хотя и потревожил покой несчастного Джорджа, чтобы заявить именно это.

Все Это вызывает тревогу у нас (граждан остального мира), кто не сможет проголосовать в ноябре, но чьи судьбы, однако, зависят в немалой степени от выбора голосующих американцев. Мы и без того уже смущены, ведь только около 30 % американских избирателей считают, что вообще стоит брать на себя труд голосовать, и мысль о том, что относительно убедительное благочестие кандидатов может оказаться решающим фактором, не вселяет в нас уверенности.

В классическом остросюжетном фильме «Маньчжурский кандидат», снятом Джоном Франкенхаймером в 1960-х годах, враги Америки пытаются захватить контроль над Белым домом, выставляя на выборы американского политика, которому «промыли мозги». Сегодня даже друзья Америки жалеют, что в предвыборной гонке не может участвовать кандидат от Остального Мира. Мы все живем под эгидой неколебимой мощи Американской империи, поэтому победивший кандидат будет и нашим президентом тоже. Из предложенного американцам дуэта Остальной Мир явно выбрал бы Эла Гора. Он не только умнее своего противника, но также, видимо, знает, где находится Остальной Мир, что дает ему очевидное преимущество, по нашему, предположительно эгоистическому, мнению. Для многих из нас неспособность Джорджа У. Буша выговорить имя президента Индии стала ошибкой такой же критичной, как «картофелина» Дэна Куэйла. Любовь Буша к поджариванию себе подобных также внушает беспокойство. Как ни тяжело было простить Клинтону казнь на электрическом стуле умственно отсталого человека, еще сложнее простить Джорджу У. пристрастие к барбекю из человечины.

Печально еще и то, что товарищ, избранный Гором, чтобы доказать его «самостоятельность», оказался ретроградом в отношении к морали. Нападение Либермана на кино во имя «семьи» должно стать предупреждением. Ни эту атаку, ни использование Джорджа Вашингтона в качестве куклы чревовещателя забыть будет не легче, чем незнание Бушем фамилии президента Нараянана. Эл Гор обязательно должен напомнить своему напарнику, что люди могут быть моральными, не будучи религиозными, по той простой причине, что мораль предшествует идеологии; религия — это способ упорядочить наши представления о добре и зле, а вовсе не обязательно источник этих представлений. И заметить сенатору Либерману, что Остальной Мир желает ему малость поумнеть.

Акт о правах человека

Октябрь 2000 года.

В конце 1970-х годов, во время прохождения через Парламент печально известного Акта о британском подданстве, я входил в делегацию, которая пыталась оказать воздействие на члена кабинета, консерватора Джеффри Финсберга. Представленный акт, доказывали мы, не только расистский по своей сути, он еще и являет собой конституционный грабеж среди бела дня. Он деспотично уничтожает существующее вот уже 900 лет право рождения, так называемое jus soil, по которому британским гражданством обладают все, кто рожден на британской земле. Его намереваются заменить новой многоступенчатой концепцией национальности как подарка от государства. «Полное» британское гражданство должно основываться на невнятном принципе «национальной принадлежности», который требует, например, чтобы хотя бы одна из двух ваших бабушек или один из двух дедушек являлся гражданином Великобритании, позволяя претендовать на гражданство большинству белых жителей Южной Африки и Зимбабве, но отказывая в нем многим обладателям британского паспорта с черным или коричневым цветом кожи, чьи бабушки и дедушки имели несчастье вырасти в «далеких колониях».

При отсутствии писаной конституции мистер Финсберг и другие консерваторы могли лишь пожимать плечами в ответ на все протесты, и в свое время акт обрел силу закона. Он был представлен как заслон от притока иммигрантов из других стран, и под этим прикрытием у всех граждан, и белых, и черных, было украдено их древнее право.

Этот опыт убедил меня, что хваленая британская «неписаная конституция» не стоит бумаги, на которой не была написана. Как дитя постколониальной эпохи я знал, что британцы оставили каждой своей колонии писаные конституции, почему же Великобритания считает ниже своего достоинства заиметь такую же для себя? Американцы и европейцы давно находят, что британская приверженность к неясным, неопределенным свободам не просто ненормальна, но даже экстравагантна. Если эти ценности достойны того, чтобы ими обладать, почему же, черт побери, они не достойны того, чтобы быть записанными? Однако движения за конституционную реформу, такие как «Хартия-88», в числе учредителей которой я выступал, изначально вызывают издевки в прессе и сталкиваются с политической апатией. То, что мы празднуем обретение законной силы имеющим официальный статус Актом о правах человека каких-то двенадцать лет спустя, знаменует великий сдвиг в британском политическом самосознании, и этот сдвиг — немалая заслуга групп давления, таких как «Хартия-88», «Свобода», «Контроль за цензурой» и «Статья 19». Членство в Европейском союзе также сыграло свою роль. Европейские идеи свободы были осмеяны тори, однако сейчас целительное влияние этих идей уже ощущается.

Если нужны дополнительные доказательства «малоанглийского» неприятия британской консервативной партией такого выбора, реакция партии на Билль о правах во множестве их предоставляет. Настоящее партии, в образе министра внутренних дел теневого кабинета Энн Уиддкомб, ее динозавровое прошлое, представленное лордом Тиббитом, и их друзья в прессе объединились, чтобы атаковать новое законодательство. Суды будут завалены «пустяковыми» делами, протестуют они. Нелегальные иммигранты и преступники станут радостно потирать руки. И еще — о боже! — в школах расцветет мужеложство; и полигамия, узаконенная некоторыми религиями, такими как ислам, больше не будет преступлением! Эта поразительная реакция выдает, насколько глубоко мысль о нарушенных свободах расстраивает британское право. Акт о правах человека, действующий в Шотландии почти год, никак не разрушил гражданское общество, и шотландцы, должно быть, недоумевают по поводу озабоченности консерваторов. (Напомним противникам полигамии: даже в исламе существуют законодательные лазейки. Мусульманские страны, такие как Пакистан, где полигамия не допускается, используют их, чтобы поставить подобную практику вне закона. Где есть желание, там найдется и способ.)

Защитники Акта о правах человека подчеркивали важность создания «культуры свободы». Разумеется, это не означает, будто британцы не ценят свободу. Однако — как заставляет предположить рев тори — некоторые ценят ее недостаточно. Подлинная культура свободы самовыражения, если привести один пример, не потерпела бы затянувшегося присутствия в британском своде законов абсурдного, анахроничного закона о богохульстве. Этот закон фигурировал в Европейском суде по правам человека в «деле о „Видениях экстаза“» (1996). В письменных свидетельствах, представленных мною в Страсбурге, я доказывал, что «современная европейская концепция свободы самовыражения создавалась в восемнадцатом столетии деятелями эпохи Просвещения в борьбе не с Государством, но с Церковью. С тех пор Европа сопротивлялась идее инквизиции и сходилась на том, что религиозные ортодоксы не имеют права устанавливать рамки для того, что мы думаем и говорим». В итоге судьи в Страсбурге не отменили закона о богохульстве, предпочитая оставить решение за государствами — членами ЕС. Теперь Великобритания готовится принимать решение. Будем надеяться, что отказ от преследований за богохульство — одно из первых достижений нового Акта. Подобные Энн Уиддкомб и лорду Тиббиту будут страшно расстроены, если так и произойдет, что лишь усиливает притягательность идеи.

Размышления о коллегии выборщиков

Ноябрь 2000 года.

Кульминацией нынешних президентских выборов в США стало внезапное возвращение из небытия одной личности — Бенджамина Харрисона (1833–1901), умеренного республиканца, в период с 1889 по 1893 год двадцать третьего президента Соединенных Штатов. Знаете ли вы его — Бенджамина Харрисона? Мальчугана из Огайо, внука девятого президента Уильяма Генри Харрисона, добряка и прекрасного оратора? Бенджамина Харрисона, который, будучи президентом, подписал первый в истории США антимонопольный закон и, председательствуя в знаменитом «миллиардном Конгрессе», промотал с его помощью весь доход государственного бюджета, доставшегося ему от предшественника? Вы этого не знали? И я не знал. Но есть один факт, благодаря которому этот давно забытый экс-президент навечно гарантировал себе сноску на одной из страниц истории американской избирательной системы. На выборах в 1888 году Харрисон набрал на 95 713 голосов меньше, чем его оппонент Гровер Кливленд — 5 444 337 голосов против 5 540 050, — и тем не менее победил, поскольку распределение голосов обеспечило ему большинство в коллегии выборщиков, где он одержал уверенную победу—233 голоса против 168, поданных за Кливленда.

Яростная схватка между Гором и Бушем впервые ярко высветила тот необычный принцип, по которому работает американская демократия. В этом году мы все узнали, что для того, чтобы стать американским президентом, вовсе не обязательно набирать миллионы голосов — достаточно заполучить в коллегии выборщиков, насчитывающей 538 человек, 270 голосов.

За несколько дней до начала выборов многие политические мужи внезапно осознали, что Эл Гор может, как в свое время Харрисон, набрав меньше голосов, чем противник, стать избранным президентом США, поскольку соотношение голосов, набранных в нескольких особо значимых штатах — густо населенных и промышленно развитых северных и во Флориде, — судя по сообщениям обозревателей, начало стремительно раскручиваться в обратную сторону. В итоге команда Гора принялась горячо восхвалять коллегию выборщиков, превознося до небес отцов-основателей, сделавших сомнительную победу Харрисона конституционно приемлемой. Теперь, когда мы на себе испытали драму самой жесткой предвыборной борьбы за всю историю Америки — борьбы, в которой, как ни странно, именно Буш, а не Гор, отставал от оппонента по количеству голосов, — демократы, внезапно развернувшись на сто восемьдесят градусов, начали кричать о несправедливости проигрыша оппоненту, набравшему меньшее количество голосов. Голова идет кругом от подобных скачков, и тем не менее остается вопрос: насколько демократична система непрямых выборов?

Разновидностью подобной системы явилась так называемая упрощенная демократия, введенная в Пакистане в 1960 году президентом Аюб Ханом и мирно почившая в наши дни. Аюб пришел к власти так же, как и многие пакистанские генералы, — вырвав ее из рук неугодного гражданского лидера. В результате идея представительного правительства, показавшаяся генералу не слишком привлекательной, была заменена придуманной им системой, которую можно было бы назвать скорее «первым шагом к демократии», нежели самой демократией. На период выборов граждане страны становились «избирателями», которые выдвигали примерно тысячу взрослых выборщиков, в свою очередь избиравших «первого демократа», а он уже принимал участие в референдуме, «подтверждавшем» законность власти Аюба.

В 1965 году эта система помогла сломить сильное оппозиционное движение, выступавшее против Аюба; возглавляла его лидер смешанной оппозиционной партии Фатима Джинна, сестра основателя страны. В Пакистане было широко распространено мнение, что «упрощенная демократия» имеет одно огромное преимущество: на членов коллегии выборщиков можно оказывать давление, их можно подкупать. Ход выборов гораздо легче контролировать, когда в них участвует ограниченное число избирателей, а не почти все граждане страны.

Нет, разумеется, последняя система выборов в США невозможна, даже не надейтесь. Верно и то, что над ними открыто потешаются кубинцы, русские и китайцы, называя США «банановой республикой» или того хуже. И даже когда Си-эн-эн говорит о нехорошем «душке», которым веет от выборов во Флориде, когда то и дело всплывают истории о запугивании чернокожих избирателей, о закрытых избирательных участках, где люди так и не смогли проголосовать, и о том, как избирателям заявляли, будто «все бюллетени закончились», те из нас, кто знает, что такое выборы в странах третьего мира, не могут не задать вопрос: почему американцы боятся признать, что все эти вещи происходят в штате, который возглавляет брат потерпевшего фиаско бенефициария? Но даже если за всем этим не стоит политическая возня, странные события во Флориде показывают, почему, в общем и целом, прямые выборы кажутся более «чистыми», чем непрямые. Мудрость тех, кто создал систему коллегиата, больше не кажется нам такой уж неоспоримой. Моя родина Индия, так же как и США — это огромная федерация, жители которой считают себя бенгальцами, тамильцами, кашмирцами и прочая и прочая и уж только потом — индийцами. Однако Индии, располагающей гораздо меньшими ресурсами, чем США, удалось — пусть и не в полной мере — создать основанную на конституции систему прямых демократических выборов, действующую уже более полувека. Трудно понять, почему американцы не желают сделать у себя то же самое.

Впрочем, отцы-основатели все же оставили нам кое-что ценное — систему, заключающую в себе некую загадку для изучающих результаты выборов, обожаемую многими политическими обозревателями. Тот факт, что коллегия выборщиков включает четное число членов, создает возможность «ничьей». (От нечетного числа в свое время отказались, посчитав его ошибочным, по каким причинам — неизвестно до сих пор.) Любители политической эзотерики будут разочарованы: соотношение 269 к 269 весьма маловероятно. В противном случае выборы пришлось бы перенести в Палату представителей, где один делегат от каждого штата имеет один голос. Если бы и там соотношение голосов составило 25 к 25, тогда голосовал бы уже Сенат. А если бы получилась полная ничья — 50 к 50, то, чтобы выйти из туника, пришлось бы выбирать вице-президента. Впрочем, весьма возможно, что отцы-основатели были не так уж глупы. Имея столь «робкий» электорат, как в США, почему бы не выбирать самого влиятельного лидера в мире путем простейшего голосования — в один голос? Можно сказать, что теперь выражение «один человек — один голос» приобретает абсолютно новый смысл.

Великая Коалиция?

Декабрь 2000 года.

Итак, пройдя через коллегию выборщиков, многие из нас хотели бы «отдохнуть» от пережитого или хотя бы «аннулировать» наши прежние суждения и высказывания; мы с тоской вспоминаем то золотое время, когда «бабочкой» называлось насекомое, а не бюллетень для голосования, а словом «Чад» обозначалась местность в Африке. «Легко нашел, легко потерял», — говорим мы иногда. Бушу и Чейни никогда не забыть своего поражения в 300 000 голосов, а тандем Гор — Либерман для половины страны навсегда останется парой неудачников. Однако у людей короткая память. Пройдет еще две недели, и жаркие политические баталии будут окончательно забыты. Что ж, возможно, проигравший действительно становится неудачником. Мы сдаемся. Мы смущены.

Нам уже не кажется, что это смешно или даже печально. На прошедших выборах Нэйдер потерпел поражение, Элиан передергивал факты, Кэтрин Харрис вовсю партизанила, а средства массовой информации сели в лужу, но прежде всего это были выборы бесконечно долгие, покрытые густой завесой юридических терминов, а потому чрезвычайно скучные. Но мы понимаем и другое: за скукой таится опасность. Пройдет еще много времени, прежде чем Америка сможет сообщить миру о прозрачности своих выборов. В настоящее время они прозрачны не более флоридских болот.

Америка свято верит в свою демократию, свою конституцию, своих президентов, однако события последних недель серьезно пошатнули эту веру. Как теперь вернуть былое влияние республиканцев? Буш, по всей видимости, не собирается протягивать руку дружбы Гору, а тот слишком увлекся политической борьбой, чтобы всерьез задуматься о восстановлении единства нации. Дело в том, что за свою историю Соединенные Штаты редко делились на два враждующих лагеря. Теперь же Америка, взявшая на себя роль главного международного миротворца, сама нуждается в мире и, следовательно, могла бы воспользоваться горьким опытом других стран.

Я имею в виду Израиль, а точнее, выборы 1984 года, последовавшие за уходом в отставку Бегина, в результате которых появилось израильское правительство национального единства, когда всем стало ясно, что ни «Ликуд» Ицхака Шамира, ни Партия труда Шимона Переса не могут заручиться поддержкой большинства. Тогда эти две самые влиятельные партии объединились, образовав довольно шаткий, но тем не менее длительный союз. В течение двух последующих лет Перес был премьер-министром, а Шамир — министром иностранных дел; затем они поменялись портфелями. После выборов 1988 года, когда равновесие во власти чуть пошатнулось, эта коалиция возникла вновь, причем Шамир снова занял пост премьер-министра, а Перес стал министром иностранных дел. Все закончилось в 1990 году, после того как их партии разошлись во мнениях по поводу миротворческого процесса. Пока длился спор, израильское правительство не было самым эффективным в мире, но сумело приостановить инфляцию и, что еще важнее, помогло Израилю сплотиться, чтобы затем шесть долгих лет выступать единым фронтом против недругов. Не самое скромное достижение.

Интересно, могла бы такая коалиция возникнуть в США? Могла бы, если бы Буш стал президентом, а Дика Чейни, ввиду слабого здоровья, убедили бы отказаться от поста вице-президента, чтобы предложить этот пост нынешнему вице-президенту Элу Гору. Тогда — если и дальше развивать невероятные предположения — Гор становится президентом, Джо Либерман занимает место в Сенате, а его должность президент Гор предлагает Бушу. После столь радикальных перестановок создание истинно коалиционного кабинета было бы сравнительно — именно сравнительно — простым делом. Что же до конституционности обмена постами между президентом и его заместителем, то пусть этим занимается туча сутяг, постоянно вьющихся вокруг выборов.

Невозможно, скажете вы? Согласен. Но после нынешних выборов это уже не кажется столь невозможным. То, что раньше считалось абсолютно недопустимым, в теперешних странных обстоятельствах начинает приобретать смысл. И даже может сделаться необходимым. Недавно в Интернете появился шутливый текст, написанный в стране великой демократии, Зимбабве. Спрашивая, что бы мы подумали, если бы ситуация, сложившаяся после выборов в США, возникла в какой-нибудь стране третьего мира, автор текста, скорее всего некий «зимбабвийский политик», совершенно явно намекает на коррупцию, охватившую США. И если над Америкой смеются уже и зимбабвийские политики, значит, пора приступить к ее серьезному лечению. Альянс Буш — Гор вполне мог бы возродить веру американцев (и всего мира) в честность и порядочность политических лидеров и восстановить блеск сильно потускневшей позолоты институтов власти. Это было бы странное, разношерстное правительство, но лучше такое, чем, возможно, еще четыре года нелицеприятных перебранок, которые неизбежно ввергли бы демократические институты Америки: Конгресс, президента и даже Верховный суд — в самую глубокую грязь Зимбабве.

«Если бы они оба проиграли». Почему бы не перевернуть эту шутку с ног на голову? Пусть они оба выиграют. «Люди-то, конечно, высказывались, — заметил недавно Билл Клинтон. — Проблема в том, что мы не знаем, что они имели в виду», Возможно, теперь формула разделенной власти поможет людям наиболее точно выражать свою волю.

Теперь, когда администрация Буша показала себя сторонницей жесткого правого курса, данная статья выглядит крайне наивной. Такова судьба политического обозревателя — становиться посмешищем, как только события принимают неожиданный оборот.

Как Гринч украл Америку

Стихи, написанные по случаю инаугурации

Январь 2001 года.

Возвращение аморальности

Февраль 2001 года.

На следующий день после своей отставки министр иностранных дел Франции, сам великий Ролан Дюма, состоящий под судом по обвинению в коррупции и до настоящего времени категорически отвергавший все выдвинутые против него обвинения, внезапно заявляет, что столь выдающаяся личность, как он, просто обязана пройти через подобное испытание! Zut alors! И уже на Филиппинах арестовывают некоего бизнесмена по имени Альфред Сирвен, который тут же обещает назвать «сто имен» коррумпированных политиков — иначе говоря, почти всей политической элиты эры Миттерана.

Тем временем в Перу обнаруживают более двух тысяч пленок с видеозаписями, из которых становится ясно, каким образом бывшему президенту Фухимори удавалось держать в руках всю правящую верхушку страны. Журналистов, политиков, генералов — всех шантажировали в течение многих лет.

Тем временем в Индии вновь разгорается скандал, связанный с компанией «Бофор АВ». Слухи по поводу крупного военного заказа, полученного в 1980 году путем подкупа, сильно подмочили репутацию и покойного Раджива Ганди — получал он взятку или нет? — и покойного Улафа Пальме — уж не убил ли его какой-нибудь рассерженный посредник?

Теперь, когда индийское правосудие обратило свой взор на двух братьев-миллиардеров Хиндайя, отголоски скандала грозят отозваться за океаном, в британском правительстве, которое почему-то начало проявлять самое дружеское участие в их судьбе. (Даже четырехлетний ребенок маг бы посоветовать правительству Блэра не заводить подобных друзей. К сожалению, ребенка рядом не было, поэтому британская общественность искренне верит, что новые лейбористы окажутся столь же безнравственными, как и ворчуны тори, которым они пришли на смену. Почти такими же, как Нейл Гамильтон и Джонатан Эйткен! Ого…)

Тем временем в Соединенных Штатах экс-президент Клинтон оказывается под огнем критики за то, что простил беглого финансиста Марка Рича, между тем как его преемник, президент Буш, мямлит какие-то банальности по поводу политической двусторонности, откровенно склоняясь «вправо»; и это несмотря на то, что Буш, по сути, проиграл те самые выборы, которые выиграл лишь благодаря удачному ходу пресловутого Верховного суда; проиграл их во Флориде, где потерял около 25 000 голосов.

Да, аморальность вновь вошла в моду; ухмыляясь во весь свой слюнявый рот, она показывает нам, что жила и будет жить вечно, останется самой великой силой нашего времени; пусть ее гнали, пусть отвергали — с каждым годом границы ее империи неуклонно расширяются. Можно лишь восхищаться ее неисчерпаемой изобретательностью. То, что раньше казалось чистым и ясным, теперь густо вымазано вонючими слюнями, безнадежно оболгано, извращено и, словно невинность или райские кущи, потеряно навсегда.

Итак, отличительной чертой последних месяцев можно считать победоносное возвращение аморальности, причем не только в политике, где к ней уже привыкли, но и в спорте. «Практикуется ли подкуп на скачках?» — спрашивает британская пресса, а мы, если бы прислушались, услышали бы громкое ржание лошадей. Про бокс лучше не вспоминать. Бывший вратарь «Ливерпуля» Брюс Гробелар наконец-то уличен в продажности. Даже крикет, который всегда считался синонимом неподкупности, в наше время по уши вымазан в грязи. Что же касается атлетики, то здесь достаточно вспомнить «допинговую Олимпиаду»: четыре положительных допинг-теста у метателя ядра К. Дж. Хантера; положительный тест на псевдоэфедрин у золотой медалистки, гимнастки Андреа Радукан, а также странный комментарий Карла Льюиса по поводу положительного теста на нандролон у Линфорда Кристи: «Наконец-то его поймали». Итак, наши спортивные герои теперь столь же безнравственны, как и политики, но только ли теперь? Думаю, что они были всегда. Интересно, существуют ли на свете сферы, где играют по-честному? Реалити-шоу на телевидении? Литературные премии? Вступительные экзамены в университеты? Повышение по службе? Неужели мы еще не до конца выявили все возможные способы подкупа?

Добро пожаловать в третье тысячелетие! По словам американского романиста Томаса Пинчона, паранойя нагляднее всего проявляется в следующем: параноику кажется, что в окружающем его мире существуют некие тайные знаки, которые настолько ужасны, аморальны и противоестественны, что не поддаются самому дикому воображению; миром правит обман, призванный скрывать эту ужасную правду от нас, ничтожных людишек, которым очень хочется надеяться, что когда-нибудь мир начнет выздоравливать.

Реакцией одного из таких людишек на все вышеизложенное будет вот что: хочу подчеркнуть, что многие из нечистых на руку торгашей, о которых я рассказал, уже понесли или вот-вот понесут заслуженное наказание. Дюма находится под судом, Сирвен арестован, Фухимори подал в отставку, братьям Хиндайя, пока идет следствие, запрещено покидать пределы Индии, Клинтон ушел в историю, горе-спортсменов отстранили от соревнований. Кажется, все в порядке.

Но у параноиков на этот счет свое мнение. Если обо всех преступлениях прошлого мы узнаём только сейчас, говорят они, то когда же мы узнаем о нынешних преступлениях? Неужели все наши «невинные» тоже виновны, только еще не пойманы за руку? Слова Пинчона открывают перед истинными параноиками следующие возможности: денно и нощно ломать голову над тайными знаками мира: признав собственную несостоятельность, опуститься до тяжелой, нудной, энтропической работы и, наконец, впасть в ярость и разнести все к чертовой матери.

Когда-то у меня был знакомый, которого постоянно мучило одно желание — громить общественные туалеты, чтобы потом писа ть на обломках разные высказывания. «Если унитаз нельзя заменить, его следует уничтожить». Теперь я начинаю кое-что понимать. И даже вспоминаю, что в дни своей длинноволосой, бунтарской юности чувствовал то же самое.

Крадущаяся забастовка, затаившаяся опасность

Март 2001 года.

Считается, что без Голливуда Лос-Анджелес был бы просто маленьким приморским городишкой вроде Феникса. В этом году, когда неумолимо приближается время забастовки актеров и сценаристов, над Лос-Анджелесом нависла серьезная угроза и в самом деле превратиться в глухое, дремучее захолустье. Судя по слухам, киностудиям эта забастовка выгодна, актерам — нет, хотя их представители и выступают с довольно жесткими заявлениями. А что же сценаристы? А сценаристы — это, в конце концов, всего лишь писатели, умеющие одно — писа ть. Телекомпании активно готовятся затопить экран разнообразными реалити-шоу — это ведь дешево! это популярно! это как глоток свежего воздуха! — чтобы заткнуть дыры, образовавшиеся в результате Великой забастовки. В воздухе пахнет неприятностями и витает ощущение чего-то неизбежного. Ходят слухи, что скоро встанет вся голливудская киноиндустрия. (То есть, может быть, встанет, а может, и нет.)

И вот, в самый разгар полной неразберихи из-за надвигающейся катастрофы, кинематографическое сообщество, забыв обо всем на свете, живет ожиданием ежегодного фестиваля под названием «кто-кого-любит-больше», где интересы большого бизнеса искусно замаскированы под смотр личных творческих достижений. Закончен сезон лоббирования. На город больше не обрушивается град видеозаписей «на ваше усмотрение». Рок-звезды больше не исполняют импровизации в домах престарелых в надежде получить лишнюю пару голосов в конкурсе на «Лучшую песню». Приближается другое голосование. Грядет «Оскар».

Кино — это культура Лос-Анджелеса. В конце каждой недели толпы киноманов устремляются в кинотеатры точно так же, как миланские любители оперы устремляются в «Ла Скала». Лос-Анджелес — город страстных поклонников кино. Такого нет нигде в мире (кроме Индии). Правда, иногда раздражает, когда во время демонстрации фильма «Неукротимые сердца» детина с вылезающей из джинсов здоровенной задницей, взвизгивая от восторга при виде Пенелопы Крус, причитает: «Боже, как она красива! О, о, сейчас он в нее влюбится! О господи, сейчас что-то случится!» — или когда пятилетний малый все время, пока идет фильм «Изгой», пристает к родителям с вопросом: «Мам, ну когда этот волейболист заговорит?» (Примечание: игра в волейбол, которую демонстрирует Уилсон, — лучшее, что есть в этом скучнейшем фильме. И почему бы Уилсону не номинироваться на «Оскар» за лучшую мужскую роль второго плана? Скандал да и только.)

Восторг, с которым жители Лос-Анджелеса смотрят кинофильмы, потрясает. Никогда не видел, чтобы западная публика смотрела новую картину так, как это делали зрители, собравшиеся в кинотеатре «Ла Бриа». Шел кинофильм «Крадущийся тигр, затаившийся дракон». Даже по стандартам Лос-Анджелеса в зале творилось что-то невообразимое. Зрители понимали, что стали свидетелями невероятного события — появления великой классической ленты, и были не в силах сдержать своего восторга. Тому, кто считает, что со временем домашние кинотеатры вытеснят общественные, следовало бы присутствовать на этом показе.

Те же зануды, что облили грязью «Крадущегося тигра», назвав его уступкой современному ориентализму, типично западным подходом к теме Востока, увидели бы в том кинозале людей стольких разных национальностей, сколько проживает их в самой Америке; там были и корейцы, и китайцы, и испанцы, что же касается афроамериканцев, то они намного превосходили по численности всех желчных противников ориентализма, которые тоже наслаждались кинофильмом, но, видимо, по другой причине. Акира Куросава и Сатьяджит Рей собирали на родине — в Японии и Индии — меньшую аудиторию, чем коммерческие произведения их современников, но от этого фильм «Семь самураев» не кажется нам менее достоверным, а слезливые мелодрамы бомбейских киностудий «более индийскими», чем шедевры Рея. Да, конечно, на Джеки Чана продают массу билетов; да, «Крадущийся тигр» следует давно сложившимся законам фильмов о боевых искусствах. Но фильмы Джеки Чана — это просто забавные мультики, в отличие от прекрасного эпического полотна Энга Ли, ставшего настоящим открытием.

В преддверии вручения премий Американской киноакадемии и надвигающейся актерской забастовки успех «Крадущегося тигра» особенно примечателен. О нем говорят как о совершенно новом явлении, научившем американскую публику понимать и принимать зарубежные кинофильмы, допустив их в те сферы, где делают большие деньги. Вот почему некоторые деятели — и прежде всего киностудии — совершают большую ошибку, если думают, что смогут сдержать забастовку, не ослабив железной хватки, которой они сжимают горло кинорынка. С конца 1950-х до начала 1970-х годов поток кинорежиссеров неамериканского происхождения, хлынувший в Голливуд, позволил на несколько лет снять его стальные пальцы с горла мирового кинематографа. Наступил золотой век звукового кино, век великих фильмов Куросавы и Рея, французской «новой волны», век Феллини, Антониони и Висконти, век Вайды, Янчо и Бергмана. А теперь на первое место выходят фильмы, сделанные в Китае, Иране, Британии. И, может быть, массовая аудитория наконец-то готова сполна насладиться разнообразием кинематографического рациона. В конце концов, есть много американских фильмов, без которых мы вполне могли бы обойтись.

Вручение «Оскаров» показывает, как Голливуд видит сам, себя. «Гладиатор» Ридли Скотта, блестяще снятый технически, но с топорно написанным сценарием, явно претендует на получение премии, равно как и сентиментальный «леденчик» «Шоколад» кинокомпании «Мирамакс», привлекший внимание менее взыскательного кинозрителя. Как всегда, не повезло жанру комедии — братья Коэны должны радоваться, что получили награды хотя бы за сценарий и операторскую работу своего замечательного фильма «О, где же ты, брат?» с участием Джорджа Клуни. Вместе с тем не нашлось награды ни для великолепной игры Клуни, ни для прекрасной работы Рене Зельвегер в фильме «Сестричка Бетти». Но не следует забывать, что под прикрытием всей этой закулисной игры крадется тигр и затаился дракон.

И если по воле случая в одну из номинаций попадет действительно талантливый фильм, который получит все главные призы, тогда, может быть, Голливуд проснется и поймет наконец, что, когда на твою зрительскую аудиторию претендуют лучшие кинематографисты мира, сворачивать кинопроизводство не самая лучшая идея.

«Это был не я»

Апрель 2001 года.

Нашумевший сингл под названием «Это был не я» в исполнении Шэгги (в стиле «рик-рок»), заразительно и зло ухмыляясь, торжественно приветствует бесстыдство. Мужчина, которого застали на месте преступления, мужчина, который, изменяя своей девушке, открыто занимается любовью с другой — на диване, в душе или на полу в ванной, — должен, как учит эта песенка, несмотря ни на что, отрицать, отрицать и отрицать. Вам это никого не напоминает?

За последние несколько лет перед нами уже проходили великие мастера отрицания: вспомним хотя бы Диего Марадону и то, как он, игнорируя видеозапись футбольного матча с Англией, из которой было хорошо видно, что гол он забил рукой, упрямо твердил: «То была рука Господа»; или Оу Джея Симпсона, который клялся «жизнь положить» на поиски настоящего убийцы своей жены (как насчет неопровержимых улик, Оу Джей?); или британских консерваторов Нейла Гамильтона и Джонатана Эйткина, с пеной у рта отрицающих свою продажность; ну и, наконец, вспомним самого великого упрямца — Билла Клинтона, с его пресловутым «У меня не было сексуальной связи с этой женщиной, мисс Левински» и полным отрицанием причастности к скандалу, прозванному Пардонгейтом.

Отрицание очевидных фактов, ложь в лицо стали в наш век, век господства средств массовой информации, отличительной чертой общественной жизни. Они вошли в обыкновение даже у таких монстров, как военные преступники из бывшей Югославии или Камбоджи, которые упорно открещиваются от своих кровавых деяний, прекрасно сознавая, что им, с их властью над теле- и радиоэфиром, гораздо легче скрыть правду, чем простому журналисту до нее добраться. Когда крупные преступники открыто признаются в своих преступлениях — Тимоти Маквей в одном из интервью хвастливо подсчитывал, сколько человек ему удалось убить и покалечить в Оклахоме, а талибы с гордостью рассказывали, как уничтожали бамианские статуи Будды, — это так необычно, что у вас против воли появляется желание похвалить злодеев за то, что они говорят правду.

Как-то раз я присутствовал на суде в городке Элис-Спрингс, Австралия. Слушалось дело об убийстве; обвиняемый — водитель грузовика — намеренно направил свою машину прямо на бар, откуда его только что вышвырнули; в результате было убито и покалечено множество людей. Мерзавец проявил отличное владение крайне важным в наше время искусством — отрицать очевидные факты. Он был скромно одет; он стоял опустив глаза; весь его вид показывал, что он прямо-таки убит горем; при этом он упорно отрицал свою вину. Впрочем, это его не спасло. После того как обвиняемый несколько раз повторил, что не мог такого совершить, он допустил одну ошибку — во время перекрестного допроса стал объяснять свои мотивы. «Не такой я человек, — честно признался он, — чтобы разбить свой грузовик». Жюри тут же признало его виновным, и путь к отступлению был отрезан. Водителя подвела одна-единственная правдивая фраза. Более искусный лгун — вернее, отрицатель — сумел бы вывернуться.

«Это был не я». Множество ярких образчиков искусства наглого передергивания фактов можно встретить в выпусках новостей. В Британии в результате сговора правительства и аграрных лобби зародилась даже не одна, а две чумные волны, прокатившиеся по всему миру. Первая — болезнь КГЭ (коровья губчатая энцефалопатия, «коровье бешенство») — явилась результатом 1) превращения коров в каннибалов и 2) разрешения фермерам в целях экономии электричества сокращать время обработки кормов; результат — присутствие в них смертельных субмикроскопических белковых частиц, прионов. Разумеется, сейчас правительство тори категорически отрицает свое участие в этом деле — равно как и аграрные лобби. Вместо этого и те и другие в течение долгого времени пытались уверить общественность, что связь между «коровьим бешенством» и его человеческой разновидностью — синдромом Крейцфельда — Якоба — не «доказана». Но грянула новая беда; у нас появился ящур, и тут мы неожиданно узнаём, что еще три года назад лейбористское правительство отказалось запретить использование в качестве кормов для свиней пищевых отбросов (несмотря на то, что в Европе это запрещено), но при этом не удосужилось потребовать от фермеров тщательной тепловой обработки этих самых отбросов. И здесь снова в дело вмешались деньги: аграрные лобби желали экономить средства, и это им удалось. Вы слышали, чтобы хоть один их представитель публично признался в своих ошибках? Разумеется, нет. «Это не мы, это китайские рестораны виноваты, это они использовали зараженное мясо». Ну вот, теперь все довольны. Оказывается, во всем виноваты китайцы. А как же, всем известно, что они употребляют в пищу.

Между тем индийское правительство под руководством Бхаратия джаната парти (БДП) внезапно испытало острый приступ заболевания под названием «рыльце-в-пуху». В результате блистательной операции, проведенной сайтом tehelka.com, — как все-таки способствовал Интернет расширению свобод в Индии! — были показаны видеозаписи получения взятки некоторыми руководителями страны. Последовал ряд отставок, однако не прозвучало ни единого признания своей вины; вместо этого проштрафившиеся лидеры и связанные с ними политические фигуры начали поговаривать о некоем зловещем заговоре против правящей коалиции. Новый лидер БДП, разглагольствуя о новых формах поведения политических деятелей на публике, в то же время отказался принять отставку своего уличенного в коррупции предшественника. Очевидно, видеозаписей ему показалось недостаточно.

И именно теперь, когда Соединенные Штаты, внесшие самый большой вклад в процесс глобального потепления, отказываются подписывать Киотский протокол, призванный ограничить количество вредных выбросов в атмосферу, президент Джордж У. Буш не находит ничего лучше, как утверждать, что наличие связи между парниковыми газами и глобальным потеплением вообще никем не доказано. («Это были не мы».) Очень напоминает рассуждения некоторых табачных компаний о раке легких — и звучит столь же убедительно. Но у президента есть большой мегафон, и если он постоянно станет повторять свои слова, боюсь, найдутся те, кто в них поверит.

Иногда даже в какой-нибудь песенке проскальзывают нотки правды о духе нашего времени. В том же хите Шэгги жизнерадостно сообщает о своем маленьком бесстыдном открытии. Уверенно отрицай свои низкие поступки, и тогда их перестанут считать низкими. Как выразилась бы Нэнси Рейган, «просто скажи „нет“». Действительно, как просто, и отрицать невозможно. Это слышится отовсюду, это витает в воздухе, как мантра. Так что давайте все вместе, хором: «Это был не я…»

Аборты в Индии

Май 2001 года.

Я всегда считал, что мне очень повезло: я родился и вырос в огромной индийской семье, основу которой составляли женщины. У меня нет братьев, зато есть много сестер (целых три — поверьте, это очень много). Сестры моей матери — это парочка тетушек, столь же грозных и напористых, как и тетушки Берти Вустера — Делия и Агата. Среди моих двоюродных братьев и сестер соотношение девочек и мальчиков примерно два к одному. Пока я рос, наш дом в Индии, а затем в Пакистане был по самую крышу забит женскими наставлениями, ссорами, смехом и честолюбивыми идеями; некоторые из этих женщин были воплощением стереотипного представления об индианках — скромные и застенчивые. О, эти женщины, говорливые, обо всем имеющие собственное мнение, умные, забавные, бурно жестикулирующие особы, адвокаты, учителя, радикалы, политики, матроны! Если ты хочешь, чтобы в их компании тебя услышали, нужно уметь не только кричать во все горло, но и сказать что-нибудь интересное. Если же они сочтут, что слушать тебя не стоит, можешь не сомневаться — никто тебя не услышит.

В результате я до сих пор чувствую себя в обществе женщин как дома. Среди моих близких друзей гораздо больше девочек, чем мальчиков. Когда я пишу книгу, то всегда стараюсь сделать женские персонажи такими же состоятельными и властными, каких я видел в жизни. Мужчины в моих книгах редко бывают столь яркими личностями. Так и должно быть, вернее, насколько я убедился по собственному опыту, было, причем скорее часто, чем редко.

В настоящее время вызывает тревогу, что женщины-индианки, вернее, их потенциальные наследницы, которые еще не родились, быстро становятся вымирающим видом. Несмотря на введение запрета на ультразвуковое обследование беременной женщины, которое обычно проводится под предлогом заботы о ее здоровье, по всей Индии стремительно распространяется практика определения пола будущего ребенка, после чего — если выясняется, что будет девочка, — следует аборт; в результате в стране быстро растет число погибших, но при этом абсолютно здоровых зародышей женского пола. Наше население становится однополым ввиду численного превосходства мужчин — угрожающая тенденция. Вот он, крепкий орешек, который предстоит раскусить нашему правительственному лобби, членом коего являюсь и я. Что делать, когда женщина, пользуясь правом распоряжаться своим телом, избавляется от плода женского пола? Многие индийские обозреватели говорят, что запрет на аборты вызовет взрыв возмущения именно со стороны женщин. Дело в том, что индианки, равно как и их мужья, хотят иметь сыновей, а не дочек. Частично это объясняется огромным давлением со стороны мужчин, чьи интересы ставятся превыше всего в индийском обществе; не последнюю роль сыграли и расходы на приданое. И все же главная причина — в ином: современные технологии оказались в распоряжении людей со средневековым мышлением. Разумеется, не все индийские женщины так эмансипированы, как те, среди которых мне посчастливилось расти. Индийские традиции по-прежнему живы, и власть их по-прежнему велика. Женщины остерегаются женщин: старая история, но с устрашающим современным вывертом.

После того как в середине 1970-х годов Индира и Санджай Ганди попытались установить контроль над рождаемостью путем принятия специального закона, принуждающего женщин в обязательном порядке подвергаться стерилизации, потребуются поистине титанические усилия, чтобы убедить общество в необходимости планирования семьи.

Не помогли даже решительные выступления матери Терезы, призывавшей запретить применение контрацептивов. Еще больше ситуацию осложнили индусские националисты, высказавшие предположение, что, поскольку численность мусульманского населения растет быстрее, чем индусского, то под угрозой находится само существование индуизма. (Это притом что индусы составляют 85 % населения Индии.)

До недавнего времени аборты, равно как и контрацепция, категорически осуждались индийскими религиозными лидерами. В результате население страны перевалило за миллиард, и лет через десять Индия, скорее всего, догнала бы и даже перегнала бы Китай. Однако внезапно, по каким-то невыясненным причинам, индийские женщины начали все чаще решаться на аборт, и быстрый рост населения был приостановлен. Нашлись и такие, кто стал утверждать, что аборты — это благо, поскольку супружеские пары, у которых родились девочки, будут заводить детей до тех пор, пока в семье не появится мальчик, тем самым способствуя росту населения страны. Если семья будет иметь право выбора, аргументировали они, то девочки не исчезнут, просто их число перестанет быть избыточным. Однако в этой теории есть одно слабое звено: как показывает статистика, при жизни следующего поколения в Индии будет наблюдаться резкая нехватка женщин. И что тогда? Станут ли девочки цениться больше, чем сейчас, или индийское общество, в котором доминируют мужчины, будет по-прежнему плодить все новых мачо и, как следствие, жалких, забитых женщин?

Не каждую проблему можно решить незамедлительно. Даже если страна мыслит себя женщиной — Бхарат-Матой, Матерью-Индией, — и даже если, согласно верованиям индуистов, главное божество, шакти, — это женщина, скандал, порожденный резким уменьшением числа девочек в Индии, закончится лишь тогда, когда (и если) удастся преодолеть вековые предрассудки, связанные с рождением девочки.

Разумеется, это не означает, что ничего нельзя сделать. Правительство может и обязано ужесточить наказание для акушерских клиник, позволяющих себе обходить закон. Следует ввести денежные дотации для тех семей, где рождаются девочки, и даже, возможно, обложить дополнительным налогом те семьи, где рождаются мальчики. Политики, учителя, группы активистов, даже журналисты могут и должны еще резче выступать против средневековых предрассудков, процветающих в нашем обществе, ибо в них корень всех зол. В заключение хочу спросить: готова ли современная Индия считаться страной, где избавляются от девочек только потому, что они якобы хуже мальчиков? А родителям, которые когда-то отказались иметь в своей семье дочерей, их оставленные жить сыновья однажды могут задать вопрос: «Где же мои сестры?» Что им ответить?

Реалити-шоу на ТВ

Июнь 2001 года.

До сих пор мне удавалось не сталкиваться с телевизионными реалити-шоу. Несмотря на то что по всей Великобритании обсуждают мерзкого Ника и взбалмошную Мел, а в Америке — голого ублюдка Ричарда, который все-таки стал последним героем необитаемого острова, я каким-то образом сберег свою непорочность. Встретив на улице этих самых Ника или Мел, я бы их не узнал; не узнал бы я и голого Ричарда, если бы он внезапно возник передо мной.

Спросите меня, где находится дом Большого Брата или как добраться до острова Соблазнов, и я не смогу вам ответить. Я запомнил только одного участника американского реалити-шоу под названием Survivor («Выживший»), которому удалось так обжечь себе руку, что на ней полопалась кожа, а пальцы стали похожи на подгоревшие сосиски, и запомнил только потому, что об этом рассказали в вечернем выпуске новостей. Об остальном меня спрашивать бесполезно. Кто выиграл? Кто проиграл? Да кого это вообще интересует?

Впрочем, без реалити-шоу телевидение уже не может существовать. Их успех — примета (нашего) времени, равно как и триумф шоу, где разыгрываются большие деньги, например Millionaire («Миллионер»). Популярность реалити-шоу столь высока, что заслуживает детального изучения, поскольку они помогают нам лучше узнать самих себя. Во всяком случае, должны помогать.

Но сколько же в них пошлого нарциссизма! Телевизор, который прежде наивно считали окном в мир, превратился в лавку дешевого барахла. Кому нужны знаменитые на весь мир, по-настоящему одаренные люди, если на экране всегда можно увидеть собственную аватару — этакое полузнакомое, полупривлекательное существо, изображающее нашу повседневную жизнь, но перемещенное в некие фантастические обстоятельства? Кому нужен талант, если экраны заполонила лишенная комплексов бездарность?

Я смотрел британский вариант «Большого Брата»; шоу, показ которого совпал с последним этапом избирательной кампании в стране, имело грандиозный успех и занимало первые страницы таблоидов. Общепринятое мнение объясняет это тем, что смотреть шоу интереснее, чем выборы. А если оно еще и «реальное», тогда возможно всякое. Например, может оказаться, что «Большой Брат» популярен потому, что он скучнее выборов. Поскольку это самый скучный и потому самый «нормальный» способ стать знаменитым и — если вы достаточно умны или везучи — богатым.

Быть «знаменитым» и «богатым» — две наиболее важные концепции западного общества; что же касается этических возражений, то они попросту отметены притягательностью славы и богатства. Быть богатым и знаменитым — о’кей, это прекрасно, быть хитрым тоже хорошо. Хорошо быть эксгибиционистом. Хорошо быть плохим. Скука — вот что затупляет острое лезвие морали. Невозможно удержаться от возмущения, глядя на людей, давно ставших обыкновенными прагматиками и корыстолюбцами.

О, эта серость! На экране мы видим, как люди становятся знаменитыми, потому что спят, разжигают костер, потом его гасят, записывают на видеопленку заученные мысли, демонстрируют свои груди, слоняются тут и там, ссорятся, устраивают друг другу мелкие пакости, спокойно относятся к своей непопулярности и — вот это уже интересно, жаль только, происходит нечасто, — целуются. Короче говоря, мы видим людей, которые становятся знаменитыми, практически ничего не делая, просто позволяя подглядывать за собой миллионам людей.

А теперь прибавьте к эксгибиционизму наших «островитян» нездоровое любопытство телезрителей, и вы получите картину общества, рабски преданного тому, что Сол Беллоу называл «гламурной жизнью». И верно, все эти банальные, но блестяще срежиссированные «события» поданы с таким шиком, что все истинные ценности нашей жизни: скромность, достоинство, ум, чувство юмора, бескорыстие (дальше можете продолжить сами) — сводятся до уровня никчемных излишеств. В этой перевернутой с ног на голову этической вселенной чем хуже, тем лучше. Шоу показывает нам «жизнь» в виде драки за место под солнцем, заставляя поверить, что в этой драке все средства хороши, и чем они отвратительнее, тем больше должны нам нравиться. Выиграть — это еще не все, как сказал когда-то Чарли Браун, вот проиграть — это уже все.

Проблема выдуманного шоу-реализма состоит в том, что, как у всех выдумок, у него короткая жизнь; если, конечно, он не сумеет как-то обновиться. Велика вероятность того, что наше нездоровое любопытство станет более востребованным. Нам будет уже недостаточно смотреть, как кто-то откровенно злобствует с экрана или плачет, когда его изгоняют из дома, превратившегося в ад, или «раскрывает всю подноготную» на очередном ток-шоу, словно знает что-то такое, что еще можно раскрыть.

На экраны постепенно возвращаются гладиаторские бои. Телевизор превращается в некий Колизей, а участники реалити-шоу — в гладиаторов и львов; их задача — уничтожать друг друга до тех пор, пока не останется один выживший. Возникает вопрос: сколько нам понадобится времени для того, чтобы, идя на поводу у нашей необузданной фантазии, потребовать присутствия «настоящих» львов и настоящей опасности, чтобы наконец утолить жажду все более ярких зрелищ, где было бы все больше боли и изощренных ужасов? В одной из газет как-то промелькнула заметка, что уважаемый писатель Гор Видал якобы согласился присутствовать на казни путем смертельной инъекции взрывателя из Оклахомы Тимоти Маквея. Свидетель казни наблюдает за этой жуткой процедурой через стекло, иначе говоря, видит ее на экране. Что ж, это ведь тоже реалити-шоу, которое — позвольте сделать предположение — может стать прообразом будущих телепрограмм. Если мы желаем смотреть, как люди предают друг друга, то почему бы не посмотреть, как они умирают?

В мире, расположенном за стенами телестудий, наши притупившиеся ощущения требуют всё новых доз удовольствия. Одного убийства нам уже недостаточно; первые страницы отдаются исключительно серийным убийцам. Теперь, чтобы привлечь наше внимание, нужно взорвать дом, полный людей, или расстрелять королевскую семью. Возможно, вскоре для этого придется полностью уничтожить какой-нибудь вид диких животных или выпустить на свободу смертельно опасный вирус; в противном случае можно навсегда остаться мелкой сошкой и прозябать на последних страницах. Вот так — в жизни, и в «реалити-шоу». Интересно, когда телевидение покажет нам первую реальную смерть? А вторую?

В конце великого романа Оруэлла «1984» Уинстону Смиту промывают мозги. «Он любил Большого Брата». Как теперь его любим мы.

Освобождение убийц Балджера

Июль 2001 года.

Словно героиня древнегреческой трагедии, женщина — Дениз Фергюс, чье имя мгновенно стало знаменитым, — держа на руках воображаемое тело своего мертвого ребенка, Джеймса Балджера, истошно вопит, требуя справедливости. Убийц ее сына выпустили из тюрьмы, и женщина находит это несправедливым. «Неважно, где они будут находиться! — кричит она. — Придет и их час! Я этого так не оставлю!» Затем, внезапно спустившись с высот классической трагедии в стиле «кровь за кровь», женщина спокойно добавляет: «Восемь лет я хранила достоинство, но теперь расскажу все». Остается надеяться, что за этим не последуют призывы восстановить справедливость по принципу «око за око», что, конечно же, моментально выплеснется на первые страницы таблоидов. В конце концов, Чувство собственного достоинства — тема не для таблоидов. И если кто-то из освобожденных будет убит мстителями — или по ошибке убьют не того, — тиражи подобных журналов только вырастут.

Случившееся в районе Мерсисайд, где в 1993 году двое десятилетних мальчишек — Роберт Томпсон и Джон Венеблз — убили двухлетнего Джеймса Балджера, с самого начала породило множество вопросов. То, что убийцами оказались дети, и то, что убийство было совершено с особой жестокостью, заставило задуматься о природе зла: глубокая проблема, давно замусоленная средствами массовой информации, для которых зло — это, по-видимому, нечто вроде проявления киношного «дьявольского семени». Высказывались предположения, что Венеблз и Томпсон находились под влиянием «ужастиков», которые, как выяснилось, они не смотрели. Но самое удивительное в этой истории то, что мыслили и выражались стереотипными фразами, почерпнутыми из бульварных триллеров, вовсе не малолетние убийцы, а — кто бы вы думали? — британская пресса.

Из-за звериной жестокости, с которой было совершено убийство, очень многие не желают признавать, что Венеблза и Томпсона можно помиловать. Люди считают, что показное раскаяние двух юных преступников всего лишь ловкая увертка. В знаменитом рассказе Ивлина Во «Коротенький отпуск мистера Лавдэя» убийца, который в течение многих лет был тишайшим, скромнейшим и добрейшим из всех заключенных, в конце концов получает помилование и тут же совершает новое убийство. Видимо, страх подобного рецидива и заставляет противников Венеблза и Томпсона категорически выступать против их освобождения — вот она, искра вечного подозрения, из которой так старательно раздувает пламя британская пресса.

И все же наиболее информированные источники упорно повторяют, что Венеблз и Томпсон действительно изменились, теперь они — наглядное свидетельство того, что раскаявшийся преступник может вернуться к нормальной жизни. В качестве примера можно привести слова Марка Лича из UNLOCK (Национальной ассоциации исправившихся правонарушителей), который говорит: «Нет никаких признаков того, что они снова совершат преступление». Таким образом, перед нами встает простая дилемма «либо — либо». Либо мы верим в то, что преступник способен исправиться, и тогда обязаны согласиться с мнением экспертов, что имеем дело именно с таким случаем; либо категорически будем это отрицать — но если так, то давайте вообще откажемся от помилования; пусть тюремное заключение станет возмездием общества для преступников, которые все равно уже никогда не исправятся и, значит, проведут за решеткой остаток своих дней. Если единожды оступившемуся человеку уже никогда не вернуться к честной жизни, если «паршивой овце» суждено остаться таковой навеки, то давайте просто отшвыривать их в сторону, изолируя от общества.

Сложные вопросы всё прибывают. Раскаяние и прощение связаны совсем не так тесно, как думают некоторые. Иногда мы прощаем нераскаявшегося, а иногда выносим приговор искренне повинившемуся. Поэтому даже если убийцы Балджера и в самом деле изменились, если эти уже восемнадцатилетние парни, приговоренные к пожизненному заключению, стали совсем другими, то им вполне можно позволить провести оставшуюся жизнь в тихом месте, где их никто не знает, пока новый процесс — назовите его обострением чувства справедливости, — зародившийся в сердцах тех, чью душу глубоко ранило то страшное преступление, а затем и во всем обществе, не завершится полным прощением раскаявшихся.

На фоне этого, огромной значимости и сложности, вопроса особенно омерзительны пустая болтовня и возня, поднятые вокруг него большинством британских средств массовой информации; здесь крайне уместно вспомнить старые обвинения в их адрес — обвинения в распущенности и бесконтрольности. Даже те, кто никогда не читал речь по бумажке, предпочитая свободно выражать свои мысли, говорят, что из-за поведения британских таблоидов становится все труднее говорить прямо и по существу; иными словами, представители желтой прессы нарушают один из самых главных принципов демократии. Петля обратной связи между событием и репортажем о нем теперь затягивается так быстро и туго, что журналисты сами становятся главными протагонистами своих репортажей; в нашей же истории они изо всех сил стараются разрушить все цивилизованные принципы правосудия, превращая читателей в дикую толпу, вопящую о суде Линча, что и в самом деле может завершиться убийством.

Происходит что-то ужасное, какая-то всеобщая деградация, порожденная многолетним воздействием на людские умы новостей, сфабрикованных таблоидами. Появились сообщения, что испанские газеты уже готовы заплатить большие деньги за информацию о местонахождении Венеблза и Томпсона — и вовсе не потому, что испанцев интересуют эти люди, просто летом в Испанию приезжает много британцев. Интернет, этот всемирный бордель для безответственности всех мастей, уже начал распространять информацию на эту тему; несомненно, в скором времени ее будет еще больше. Джон Венеблз и Роберт Томпсон могут бежать, но спрятаться они уже не смогут; что же касается Великобритании, которая в наши дни превратилась в некое подобие Додж-Сити или Тумстоуна эпохи самого дикого разгула, то этим парням еще очень повезет, если они не закончат свои дни на каком-нибудь Бут-Хилле. Нам же остается только надеяться, что этого не случится, ибо существует и другая Великобритания — та, где сдержанность ценится выше слезливой мелодрамы, где мести предпочитают прощение, а собственное достоинство хранят дольше восьми лет.

Арундати Рой

Август 2001 года.

Наргис, королева индийского кино 1950-х, позднее посвятившая себя политике, как-то раз обвинила великого кинорежиссера Сатьяджита Рея в том, что в своих фильмах он создает отрицательный образ Индии, тогда как в ее фильмах, по словам Наргис, акцент делается прежде всего на положительные стороны. На вопрос, какие именно, она ответила: «Плотины».

Большие Плотины (чья высота превышает пятнадцать метров) давно стали существенной частью индийской технологической иконографии, а их роль в обеспечении страны водой и электроэнергией какое-то время не подлежала не только сомнению, но и обсуждению. Однако со временем, выражаясь словами председателя Всемирной комиссии по плотинам, министра образования ЮАР профессора Кадера Асмаля, «начались бурные дискуссии по поводу целесообразности строительства крупных плотин».

В настоящее время одним из крупнейших проектов такого рода является строительство плотины Сардар-Саровар на реке Нармада, в штате Гуджарат. Предполагаемая высота ее будет составлять порядка 136,5 метра. К наиболее ярым противникам этой стройки относится писательница Арундати Рой. «Крупные плотины, — говорит она, — разорили эту страну». Рой протестует против переселения более двухсот тысяч, человек с затопляемых территорий, против разрушения хрупкой экосистемы долины Нармада и особо указывает на то, что большинство возведенных в Индии плотин не оправдали возложенных на них надежд. (Например, плотина Барги орошает всего 5 % предполагаемых земель.) Далее Рой подчеркивает, что расплачивается за строительство плотин в основном нищее сельское население, а пользу из них извлекает богатая прослойка горожан: «80 % сельских семей [по-прежнему] не имеют в своих домах электричества, 250 миллионов человек лишены чистой питьевой воды».

Отчет, недавно представленный Всемирной комиссией по плотинам, полностью подтверждает аргументы, выдвинутые Рой. Эта организация, основанная Всемирным банком и Всемирным союзом охраны природы, приводит данные проверки 125 крупных плотин. (По каким-то таинственным причинам правительство штата Гуджарат отказало экспертам комиссии в посещении плотины Сардар-Саровар.) В отчете крупные плотины названы причиной катастрофических наводнений, затопления пахотных земель, вымирания многих видов пресноводной рыбы. Судя по данным отчета, строительство плотин и в самом деле выгодно прежде всего богатым, многие сооружения такого рода оказываются не слишком эффективными, а из тех 40 (по другим оценкам 80) миллионов человек, которым пришлось сменить место жительства, очень немногие получили положенную компенсацию. Арундати Рой и другие защитники долины Нармада давно выступают с предложениями об альтернативных методах снабжения водой штата Гуджарат; им вторит доклад комиссии, в котором подчеркивается, что данную проблему вполне можно решить путем возобновления энергоресурсов, переработки отходов, совершенствования методов ирригации и экономии воды.

Битва за долину Нармада была долгой и жестокой. Случился в ней и совсем уж странный поворот. Арундати Рой и два лидера движения в защиту долины, Медха Паткар и Прашант Бхушан, были обвинены в жестоком избиении пяти адвокатов, якобы имевшем место 13 декабря 2000 года, во время демонстрации перед зданием Верховного суда в Дели, который должен был вынести окончательное решение по поводу продолжения строительства плотины Сардар-Саровар. По заявлению потерпевших. Рой и Паткар призывали толпу растерзать адвокатов, а Бхушан еще, и схватил одного из них за волосы, угрожая убить.

Все это происходило прямо под носом у целого отряда полицейских. Кроме того, учиненный протестующими скандал каким-то невероятным образом не заснял кинорежиссер Санджай Как, снимавший демонстрацию на видеокамеру. Позднее выяснилось, что в тот день Бхушан вообще находился в другом месте.

Несмотря на явную абсурдность обвинений, Верховный суд решил удовлетворить жалобу адвокатов и обвинил трех активистов в преступном неподчинении суду, нарушив таким образом свои же собственные установления и процедуры. Жалоба адвокатов была составлена с нарушением правил; кроме того, ее не подписал генеральный прокурор. Но что важнее всего, Верховный суд даже не попытался проверить обоснованность обвинений, хотя в его распоряжении находились и видеоматериалы, и свидетельства очевидцев.

Явившись на заседание суда, Арундати Рой представила письменное свидетельство, составленное в весьма резкой форме, в котором заявляла, что вызов в суд и попытка выдвинуть против нее и ее коллег столь неуклюжие обвинения «указывает на совершенно недопустимое намерение судей пресечь критику и запутать общественное мнение, а также Измотать и запугать тех, кто не согласен с решением суда». Верховный суд потребовал у Рой забрать свидетельство; та отказалась, и в настоящее время судьи рассматривают возможность обвинения Арундати Рой в неуважении к суду, что грозит ей отправкой в тюрьму. Как сказала сама Рой одному британскому журналисту, «теперь я увязла по уши».

Верховный суд Индии должен понимать, что, преследуя Арундати Рой, Медху Паткар и Прашанта Бхушана, выставляет себя на суд мирового сообщества. Совсем недавно Верховный суд США выставил себя в самом неприглядном свете перед лицом всей планеты, когда совершил некий юридический ход, в результате которого президентом США стал Джордж У. Буш. [Книги двух весьма авторитетных авторов, Алана Дершовица и Винсента Бульози (Буглиози), не оставляют сомнения в том, что представители Верховного суда США приняли именно политическое решение, что уже выглядит как весьма скверная тенденция.] Неужели Верховный суд Индии, этот «оплот демократии», подражая органу правосудия самой мощной мировой державы, также позволит собой манипулировать (в нашем случае — выступая против свободы слова) и превратится в некий «рычаг» для определенной группы лиц (в нашем случае — мощной коалиции политических и финансовых сил, стоящих за проектом строительства плотины Нармада)?

Только прекратив преследование Арундати Рой и противников строительства плотины в долине Нармада, Верховный суд Индии сможет снять с себя подобные обвинения. И сделать это он должен незамедлительно.

Шестого марта 2002 года Арундати Рой была приговорена к «символическому» наказанию в виде одного дня тюремного заключения и штрафу в 2000 рупий (примерно 35 фунтов стерлингов) за неуважение к суду. Суд заявил, что тем самым проявил великодушие, а также принял во внимание то, что Арундати Рой «все-таки женщина».

Теллурайд

Сентябрь 2001 года.

Вначале были Буч Кэссиди и Санденс Кид и маленький городок Теллурайд, штат Колорадо, То Hell You Ride (Ты-Катишься-в-Ад), названный так в девятнадцатом веке старателями, которые на санях приезжали с серебряных рудников, расположенных высоко в горах, в никому не известное тогда поселение, где было полно борделей, — здесь они впервые ограбили банк. Затем вышел фильм, и Роберт Редфорд назвал основанный им институт «Санденсом» в честь самой известной своей роли. Санденский кинофестиваль теперь самая знаменитая площадка, где новые независимые режиссеры могут демонстрировать свои фильмы. А Теллурайд стал вторым по известности в США фестивалем независимого кино, играя роль, так сказать. Буча при «Санденсове» Санденсе.

Я пишу эти строки в разреженном воздухе Теллурайда среди горных пейзажей, от которых захватывает дух, под занавес кинофестиваля, двадцать восьмого в истории города (для справки: в этом году я был приглашенным директором). За четыре фестивальных дня здесь показали столько хороших фильмов, что все приехавшие киноманы, наверное, вспомнили, почему они полюбили кино, когда еще не было огромных кинотеатров-мультиплексов и фильм делал кассовые сборы не только в первые дни проката.

Всем, кто в последнее время ходил в кино, можно простить мысль о том, что сидеть дома и пялиться в стену и то веселее. «Планета обезьян» и в самом деле не внушает доверия к приматам. Разрекламированный триллер «Медвежатник» на поверку оказался банальной историей ограбления с легко угадываемым концом. (Избитый сюжет о последнем большом деле опытного профессионального вора использован и еще в одном, британском, фильме, немного лучше «Медвежатника», под названием «Сексуальная тварь».) «Любимцы Америки» с Джулией Робертс и Кэтрин Зета-Джонс, «комедия» из жизни кинозвезд, полна профессиональных шуточек, которые никто так и не понял. «Кокаин» — откровенно слабый фильм. Из всего обилия новых лент, пожалуй, по-настоящему вызывает интерес только новая версия «Апокалипсиса сегодня», доработанная Копполой, но и она далеко не идеальна. Хуже всего в ней восстановленные сцены на якобы французских плантациях, где слишком много объяснений, слишком мало действия, и вообще они слишком близки к сердцу тьмы. И неуместны в фильме, где правит безумие. Игра Брандо в роли Куртца стала ничуть не лучше от времени (и внесенных в монтажной небольших поправок). Однако, учитывая престиж режиссера, игру актеров, таких как великий Робер Дюваль («Люблю запах напалма по утрам»), и, главное, на фоне всего того мусора, что нам предлагают, можно простить многие прегрешения. Все равно «Апокалипсис» подобен Гималаям рядом с муравейниками.

Послушать молодых голливудских режиссеров, так даже самые талантливые из них считают, что у них нет выбора, что они вынуждены склониться перед властью рынка и приносить искусство в жертву коммерческому успеху. Ответ на эти сентенции — переполненные залы Теллурайда, где хитом сезона стал французский фильм «Амели», история одинокой девушки, которая жила в мире своих фантазий, пока в один прекрасный день не начала диктовать правила собственной поразительной внутренней реальности миру внешнему. Этот фильм бурлит визуальной изобретательностью и слегка сюрреалистическим кинематографическим остроумием, а его огромный успех в Европе послужит упреком всем тем режиссерам, которым кажется, что пойти на уступки проще, чем сохранить самобытность.

Еще одним упреком в малодушии авторам крупнобюджетных проектов станет смелость и радикализм художественных фильмов кабельного телеканала Эйч-би-оу («Хоум бокс офис»), лучшие из которых были представлены на фестивале в Теллурайде. (Взять, к примеру, «Выстрел в сердце» Агнешки Холланд, киноадаптацию замечательной книги Микэла Гилмора о его брате-убийце Гари.) А несколько хороших фильмов, снятых, казалось бы, далеко от центра киноиндустрии, еще раз доказывают периодическое смещение центра. Например, меня сильно впечатлил стиль и изящество первого фильма Даниса Тановича «Ничья земля», в котором раненые боснийский и два сербских солдата, оказавшись в окопе между противоборствующими лагерями, представляют ужас и абсурдность своей войны в микрокосме. Как будто это Владимир и Эстрагон Беккета истекают кровью в окопе, а когда является Годо, то является он в голубой каске бессильных что-либо изменить войск ООН. (Самая смешная фраза в фильме: «Вот идут смурфы».) Мне подумалось, что по голливудскому сценарию раненые солдаты подружились бы, гуманизм взял бы верх над военным безумием, но сила картины Тановича — трезвость взгляда и трагикомичность — в том, что он дает иной поворот событиям, приводя их к кровавой развязке в духе черного юмора «Уловки-22», — столь «негативного» финала не потерпел бы ни один лос-анджелесский продюсер.

В этом году в Теллурайде показали великий фильм Андрея Тарковского «Солярис», решив воздать должное шедевру научной фантастики до того, как чума современности под названием «ремейк» полностью вытеснит его из нашей памяти. Изучение ненадежной действительности и силы человеческого бессознательного, грандиозное исследование пределов рационального и непредсказуемой силы даже самой несчастливой любви нужно показать как можно большей аудитории, прежде чем Стивен Содерберг и Джеймс Камерон осуществят свои угрозы превратить его в нечто среднее между «Космической одиссеей — 2001» и «Последним танго в Париже». Как вам секс в космосе с плавающим маслом? Да Тарковский в гробу перевернется.

Прошел на ура показ еще одной картины прошлых лет — фильма-сказки для детей Сатьяджита Рея «Золотая крепость», который не получил международного признания, что всегда огорчало великого режиссера. Быть может, благодаря огромному успеху на фестивале, незаслуженно забытая лента найдет широкую публику. Сегодня — Теллурайд, завтра — весь мир?

Существует два вида кинофестивалей: есть разрекламированные, окруженные шумихой торговые балаганы вроде Канн и даже Санденса, и есть Теллурайд, где не раздают призов и где если и занимаются куплей-продажей, то помалкивают об этом. Необычайно приятно в наш век триумфа капитализма обнаружить действо, посвященное не торговле, но любви. Пусть это звучит старомодно и мечтательно, пусть. Кинематограф и мечта всегда шли рука об руку.

ПОСТСКРИПТУМ

Да, «ты катишься в ад». 11 сентября 2001 года, всего через восемь дней после окончания кинофестиваля, два самолета гражданской авиации, угнанных террористами, разрушили башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Третий самолет врезался в Пентагон. Четвертый разбился в Пенсильвании, не долетев до цели лишь благодаря самоотверженному героизму пассажиров, оказавших сопротивление террористам и сорвавшим их планы. Какими идиллически наивными показались нам тогда дни, проведенные в Теллурайде, как будто нас изгнали из рая, с плодами древа познания добра и зла в дрожащих руках.

Атаки на Америку

Октябрь 2001 года.

В январе 2000 года я писал в своей колонке, что «главная схватка новой эпохи — это противостояние террористов и служб безопасности», и высказывал опасения, что, если верить самым неблагоприятным сценариям экспертов спецслужб, нам придется уступить слишком много наших свобод незримым воинам тайного мира. Демократия подразумевает прозрачность, утверждал я, и, выбирая между безопасностью и свободой, мы всегда должны отдавать предпочтение свободе. Но во вторник 11 сентября сбылись самые неблагоприятные сценарии.

Они разрушили наш город. Я живу в Нью-Йорке недавно, но нанесенные Манхэттену раны ощутили даже те, кто здесь никогда не бывал, потому что сейчас Нью-Йорк — это трепещущее сердце прозрачного мира, резкий в обращении, поражающий воображение, «город оргий, прогулок и радостей» Уолта Уитмена, его «гордый и страстный город, смелый, безумный, сумасбродный город». И этой блестящей столице зримого мира силы мира незримого нанесли чудовищный удар. Нет нужды говорить, насколько чудовищный, — мы все его видели, он всех нас изменил, и теперь мы должны удостовериться в том, что рана не смертельна, что зримый мир берет верх над тем, что скрыто, что воспринимается только по последствиям его злодеяний.

Для того чтобы обезопасить свободное общество от терроризма — сделать это общество безопаснее, нам неизбежно придется отказаться от некоторых наших гражданских свобод. Но в обмен на частичное лишение свободы мы вправе надеяться, что защищать наши города, воды, самолеты, детей станут действительно лучше, чем раньше. Ответ Запада на теракты 11 сентября в целом можно будет оценить по тому, смогут ли люди опять почувствовать себя в безопасности дома, на работе, в повседневной жизни. Уверенность — вот, что мы потеряли и должны вновь обрести.

Далее следует вопрос об ответных действиях. Да, мы должны послать наших незримых воинов против их воинства тени в надежде, что наши окажутся сильнее. Но эта тайная война сама по себе не сделает нас победителями. Нам не обойтись без наступательных действий на общественном, политическом и дипломатическом фронтах, чтобы как можно скорее решить ряд самых сложных мировых проблем; прежде всего, это война между израильтянами и палестинцами за территорию, достоинство, признание и выживание. В будущем от всех сторон потребуются более осмысленные действия. И уж будьте добры не бомбить больше суданских заводов по производству аспирина. Теперь, когда мудрые американские головы, кажется, осознали, что неправильно забрасывать бомбами нищий, угнетенный афганский народ, наказывая его за преступления господ-тиранов, хорошо бы им применить эту мудрость, в ретроспективе, и к тому, что было сделано с нищим, угнетенным народом Ирака. Хватит наживать врагов, пора заводить друзей.

Высказывая такие мысли, я никоим образом не присоединяюсь к ополчившимся против Америки левым политическим организациям, чьи нападки были крайне неприятным последствием террористических атак на США. «Проблема американцев заключается в том, что…», «Америка должна понять, что…» Слишком много в последнее время было подобного лицемерного моралистического релятивизма, чаще всего начинающегося с подобных фраз. Страну, на которую только что была совершена самая разрушительная за всю историю террористическая атака, страну, переживающую глубокий траур и ужасное горе, безжалостно обвиняют в гибели ее граждан. («Разве мы это заслужили, сэр?» — такой вопрос, искренне недоумевая, задал недавно рабочий, разбирающий завалы Граунд Зеро, британскому журналисту. Серьезная вежливость этого «сэр» вызывает у меня изумление.)

Необходимо четко осознавать, что эта антиамериканская bien-pensant кампания на самом деле нелепа и бессмысленна. Терроризм — убийство невинных, в данном случае массовое убийство. Оправдывать подобную жестокость, перекладывая вину на правительство США, — значит отрицать моральные принципы, ответственность индивидуумов за их поступки. Более того, терроризм — это не способ выражения законного несогласия незаконными средствами. Террорист прикрывается явлениями, вызывающими всеобщее недовольство, лишь для того, чтобы замаскировать свои истинные мотивы. К чему бы ни стремились убийцы, маловероятно, что в их замыслы входило строительство лучшего мира.

Фундаменталисты стремятся разрушить нечто большее, чем просто здания. Эти люди чаще всего выступают против — и это далеко не полный список — свободы слова, многопартийной политической системы, всеобщего избирательного права, подотчетности правительства, евреев, гомосексуалистов, равноправия женщин, плюрализма, разделения государства и религии, коротких юбок, танцев, бритья бороды, теории эволюции, секса. Это деспоты, а не мусульмане. (Ислам осуждает самоубийц, навечно обреченных снова и снова переживать свою смерть. И мусульманам всего мира нужно задуматься над тем, почему возлюбленная ими вера плодит столько чудовищных мутантных штаммов. Если Западу нужно понять причины появления своих Унабомберов и Маквеев, то исламу надо решить проблему своих бин Ладенов.)

Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций Кофи Аннан сказал, что теперь мы должны определять свои позиции не только относительно того, что мы поддерживаем, но и того, против чего выступаем. Я бы перевернул это высказывание наоборот, потому что, против чего, сейчас ясно как день. Террористы-самоубийцы протаранили воздушными лайнерами здания Всемирного торгового центра и Пентагона, убив тысячи людей, — ну да, я против этого. Но за что мы? Ради чего готовы пожертвовать жизнью? Можем ли мы прийти к ед иному мнению по всем пунктам вышеприведенного перечня — да, даже короткие юбки и танцы стоят того, чтобы за них умереть?

Фундаменталист верит, что мы ни во что не верим. Его видение мира представляется ему непреложной истиной, тогда как мы погрязли в пороке, потворствуя своим желаниям. Чтобы доказать ему, что он неправ, мы сначала должны убедиться в том, что он неправ. Мы должны прийти к соглашению о том, что для нас важно: поцелуи в общественных местах, сэндвичи с беконом, полемика, современная мода, литература, великодушие, вода, более справедливое распределение мировых ресурсов, кино, музыка, свобода мысли, красота, любовь. Это будет нашим оружием. Мы добьемся победы не военными действиями, но тем, что выберем жизнь, в которой нет места страху.

Как победить терроризм? Не дать себя терроризировать. Не позволять страху управлять нашей жизнью. Даже если мы напуганы.

Дело не в исламе?

Ноябрь 2001 года.

«Дело не в исламе». Несколько недель подряд главы государств повторяли эти слова как мантру, отчасти в благородном порыве остановить нападки на ни в чем не повинных мусульман, живущих на Западе, отчасти потому, что ради сохранения антитеррористической коалиции США не могут допустить и мысли о связи ислама и терроризма.

Беда в том, что это необходимое отрицание — неправда. Если дело не в исламе, то почему тогда мусульмане массово выступают в поддержку Усамы бин Ладена и «Аль-Кайды»? Почему, откликнувшись на призыв муллы к джихаду, на афгано-пакистанской границе собралось 10 тысяч человек, вооруженных мечами и топорами? Откуда взялись первые военные жертвы Великобритании — три мусульманина, которые погибли, сражаясь на стороне Талибана?

Откуда привычный антисемитизм часто повторяемых исламистами клеветнических утверждений, что это «евреи» организовали атаки на Всемирный торговый центр и Пентагон? Причем руководство Талибана приводит, среди прочих, самоуничижительные оправдания, что мусульмане не владеют технологиями и не обладают организационными способностями, необходимыми для воплощения подобного замысла. Почему Имран Хан, некогда звезда пакистанского спорта, а ныне политик, потребовал доказательств вины «Аль-Кайды», откровенно игнорируя самоуличающие высказывания ее представителей (про дождь самолетов с небес, про то, что мусульмане Запада не должны жить и работать в высотных зданиях, и прочие)? К чему все эти разговоры о неверных, воюющих на стороне Америки, оскверняющих святую землю Саудовской Аравии, если в сердцах нынешних недовольных нет определения того, что свято?

Давайте говорить без обиняков. Конечно же, «дело в исламе». Вопрос в том, что именно это означает. Прежде всего, сама религиозная вера далека от теологии. Большинство мусульман не занимаются глубоким анализом Корана. Огромное число «верующих» мусульман беспорядочно и полусознательно воспринимают ислам не только и не столько как страх перед богом — больше страх, чем любовь, надо полагать, — но как совокупность обычаев, мнений и предрассудков, к которым относятся предпочтения в еде, изоляция (полная или частичная) «их» женщин, проповеди уважаемых ими мулл, нетерпимость ко всему современному вообще и к музыке, безбожию и сексу в частности, особая нетерпимость к самой мысли (и страх), что западный либеральный стиль жизни может захватить — «отравив Западом» — их собственное ближайшее окружение.

Чрезвычайно активные объединения мусульманских мужчин (о, услышать бы голос мусульманских женщин!) на протяжении последних лет тридцати способствовали появлению и росту радикальных политических движений на почве такой вот «веры». К этим исламистам — мы должны привыкнуть к слову «исламисты», обозначающему людей, которые участвуют в подобных политических проектах, и научиться отличать его от более общего и политически нейтрального «мусульмане» — относятся члены Египетского мусульманского братства, кровожадные алжирские боевики Фронта исламского спасения и Вооруженной исламской группы, шиитские революционеры в Иране и Талибан. Бедность им великий помощник, а плод их трудов — паранойя. Эта параноидальная разновидность ислама, приверженцы которой привыкли во всех бедах мусульманских стран винить чужаков, «неверных», а в качестве средства спасения предлагают оградить эти страны от альтернативных вариантов современности, стремительно распространяется сейчас по всему миру.

Ситуация не совсем соответствует теории американского политолога Самюэля Хантингтона о «столкновении цивилизаций» по той простой причине, что исламистская идея обращена не только против Запада и «евреев», но также и против собратьев-исламистов. Несмотря на публичные заверения в дружбе, на деле Талибан и иранский режим недолюбливают друг друга. Разногласия между мусульманскими народами не менее, если не более, глубоки, чем их неприязнь к Западу. Однако было бы нелепо отрицать, что идеология такого отказывающегося от ответственности, параноидального ислама пользуется широкой популярностью.

Двадцать лет назад, когда я писал роман о борьбе за власть в некоем мифическом Пакистане, мусульманский мир уже de rigueur винил во всех своих несчастьях Запад и в особенности Соединенные Штаты. Некоторые из тогдашних и сегодняшних обвинений вполне обоснованны; но здесь не место еще раз вспоминать геополитику времен холодной войны, нездоровые «уклоны» (воспользуемся выражением Киссинджера) американского внешнеполитического курса в сторону того или иного временно полезного (или осуждаемого) народа-государства или роль Америки в приходе к власти либо отрешении от нее различных малоприятных правителей или режимов. Но тогда мне хотелось бы задать вопрос, который не утратил своей важности и по сей день: предположим, что не Америка является главным источником бед нашего общества, кого в таком случае нам винить в собственных несчастьях? Как нам их понимать? Разве мы не должны, принимая на себя ответственность за свои злоключения, учиться решать собственные проблемы самостоятельно?

Что интересно, сейчас многие мусульмане, а также светские аналитики мусульманского происхождения начинают задаваться такими вопросами. Последние несколько недель мусульмане повсюду протестуют против «узурпации» их религии обскурантами. Вчерашние горячие головы (среди них Юсуф Ислам, известный также как Кэт Стивенс) сегодня, как это ни невероятно, сделались паиньками. Иракский писатель цитирует известного в прошлом иракского сатирика: «Болезнь в нас — от нас». Мусульманин из Великобритании пишет, что «ислам стал своим собственным врагом». Мой друг, ливанский писатель, вернувшись из Бейрута, сказал, что после событий 11 сентября общественная критика в адрес исламизма стала более явной. Многие комментаторы заговорили о необходимости Реформации в мусульманском мире. Мне это напоминает попытки социалистов некоммунистического толка отгородиться от тиранического режима «реального» советского социализма; тем не менее само существование таких альтернативных идей имеет огромное значение. Ислам примирится с современностью, только если эти голоса будут поддержаны и сольются в едином громовом призыве.

Многие из них говорят о другом исламе, о своей персональной, частной вере, а возвращение религии в сферу личного, ее деполитизация и есть те тернии, через которые должны пройти все мусульманские общества, чтобы стать современными. Террористов интересует только один аспект современности — технология, технология как оружие, которое можно обернуть против его создателей. Чтобы победить терроризм, исламский мир должен прислушаться к светским гуманистическим идеям, лежащим в основе современности, без них свобода останется далекой мечтой.

Антиамериканизм

Февраль 2002 года.

Говорили, что борьба будет долгой и омерзительной. Так и вышло. Война Америки с терроризмом вступила в новую фазу, основные вехи которой — всеобщее недовольство положением на базе Гуантанамо, условиями содержания заключенных, их статусом и нарушениями прав человека; тщетные старания США разыскать Усаму бин Ладена и муллу Омара; рост числа противников продолжающихся бомбардировок Афганистана. Кроме того, Америке, если она теперь решит атаковать другие страны, заподозренные в укрывательстве террористов, скорее всего, придется действовать в одиночку, без помощи коалиции, поддержавшей ее военные действия против Афганистана. Виной тому идеологический враг, с которым столкнулась Америка и которого победить намного сложнее, чем воинствующий ислам. Этот враг — антиамериканизм, захлестнувший сейчас весь мир.

Хорошо еще, что для исламистских фанатиков в постталибский период настали тяжелые времена. Бин Ладен и Омар, живы они или мертвы, — люди вчерашнего дня, нечестивые воины, которые отправили других на мученическую смерть, а сами поспешили скрыться в горах. К тому же, если верить упорным слухам, падение террористического блока в Афганистане, вероятно, предотвратило исламистский путч против Мушаррафа в Пакистане, возглавляемый более близкими Талибану представителями вооруженных сил и разведывательных служб — людьми вроде вселяющего ужас генерала Хамида Гуля. А президент Мушарраф, сам далеко не ангел, был вынужден арестовать лидеров кашмирских террористических группировок, пользовавшихся ранее его поддержкой. (Всего через два года и три месяца после того, как он натравил те же самые группировки на Индию, спровоцировав последний кашмирский кризис.)

Весь мир учится на уроках американских боевых операций в Афганистане. Джихад уже далеко не так популярен, как прошлой осенью. Подозреваемые в поддержке терроризма страны неожиданно стали покладистее, более того, схватили несколько плохих парней. Иран признал законность нового афганского правительства. Даже Великобритания, терпимее всех прочих стран относящаяся к исламистскому фанатизму, начинает видеть разницу между борьбой с «исламофобией» и предоставлением убежища самым отъявленным негодяям.

В Афганистане Америка сделала то, что необходимо было сделать, и сделала это хорошо. Плохо то, что успех не способствовал улучшению отношений с другими странами. Как ни парадоксально, но, видимо, именно эффективность американской кампании заставила мир возненавидеть Америку еще сильнее. Западные критики американской кампании в Афганистане выходят из себя и потому, что показали свое малодушие, и потому, что ошибались со всех сторон: нет, американскую армию не унизили, как русскую; и, да, воздушные удары оправдали себя; нет, Северный альянс не устроил резни в Кабуле; и, да, режим Талибана рухнул, как любая ненавистная тирания, даже на юге, где позиции талибов были особенно прочны; нет, не так уж сложно оказалось выбить боевиков из пещерных укреплений; и, да, различным фракциям удалось сформировать новое правительство, которое на удивление неплохо справляется со своими обязанностями.

Между тем та часть арабско-мусульманского мира, которая в своем политическом бессилии винит Америку, чувствует себя бессильнее, чем когда-либо. Как всегда, общее недовольство тяжелым положением палестинцев подпитывает антиамериканский радикализм, и только приемлемое решение конфликта сможет подорвать пропагандистскую деятельность фанатиков. Однако, даже если завтра такое решение вдруг найдется, антиамериканские настроения не ослабнут. Ими слишком удобно прикрывать пороки мусульманского общества: коррумпированность, бесправие, угнетение собственных граждан, экономическую, научную и культурную стагнацию. Ненависть к Америке стала символом идентичности, позволяющим пафосно бить себя в грудь и сжигать флаги на словах и на деле, отчего становится так хорошо на душе. Это чувство пронизано лицемерным отвращением к самому желанному и основывается на ненависти к себе («Мы ненавидим Америку, потому что нам не стать такими, как она»). Все, в чем обвиняют Америку: ограниченность, стереотипность, невежество, — ее обвинители увидят, посмотревшись в зеркало.

Глубина антиамериканских настроений среди значительных слоев населения и средств массовой информации удивляет и даже шокирует всех, кто за последние пять месяцев побывал в Великобритании, других странах Европы или следил за проходящими там общественными дебатами. Западный антиамериканизм как явление намного причудливее своего исламского аналога и, как ни странно, в большей степени имеет личностную направленность. Мусульманским странам не нравится могущество Америки, ее «высокомерие», ее процветание: у неамериканского Запада больше всего претензий к американскому народу. Каждый вечер я слушал обличительные речи лондонцев на тему полнейшей невменяемости американских граждан. Значение террористических атак на Америку постоянно преуменьшается («Американцы все хоронят и хоронят своих мертвецов»). Американский патриотизм, тучность, эмоциональность, эгоцентричность — вот основные объекты критики.

В таком враждебном климате Америке будет сложно ответить на конструктивную критику. Показательный пример — обращение с заключенными на базе Гуантанамо. Колин Пауэлл выразил намерение предоставить им статус военнопленных и права, предусмотренные Женевскими конвенциями, и это был достойный ответ государственного деятеля на давление мирового сообщества, но ему не удалось убедить президента Буша и господина Рамсфельда согласиться с его рекомендациями, и это тревожный знак. Администрация Буша давно уже оставила политику отказа от мирных переговоров, характерную для нее на начальном этапе. И теперь она должна вступить в диалог для достижения консенсуса. Власти и богатству никогда не быть популярными. Тем не менее сейчас больше, чем когда-либо, необходимо, чтобы Соединенные Штаты ответственно использовали свою власть и экономическую мощь. Не время пренебрегать остальным миром и действовать в одиночку. Слишком велик риск обернуть уже достигнутую победу в поражение.

Бог в Гуджарате

Март 2002 года.

Кадр недели — обгоревшая, почернелая детская рука с крохотными пальчиками, сжатыми в кулачок, в груде сожженных тел в Ахмедабаде, штат Гуджарат. Детоубийство в некотором роде специализация индийского общества. Привычное лишение жизни нежеланных новорожденных девочек, массовое избиение невинных младенцев в Нелли (Ассам) в 1980-х годах и сикхских детей в Дели во время чудовищных смертоносных репрессий, последовавших за убийством госпожи Ганди, — все это подтверждает нашу удивительную способность во время религиозных беспорядков сжигать детей, облив керосином, или перерезать им горло, или травить их, или просто забивать до смерти длинными дубинами. Я говорю «нашу», потому что родился и вырос в Индии, искренне люблю эту страну и знаю, что сделанное одним из нас сегодня любой другой теоретически способен совершить завтра. Если я горжусь силой Индии, то ее грехи тоже должны быть моими.

В моих словах слышен гнев? Хорошо. Стыд и отвращение? Я, безусловно, надеюсь, что так. Уже больше десяти лет в Индии не прекращаются кровопролитные столкновения между индуистами и мусульманами, но негодования, стыда и отвращения в том, что говорится по этому поводу, недостаточно. Начальники полиции оправдывают своих людей, не желающих защищать индийских граждан независимо от их религиозной принадлежности, объясняя, что у них тоже есть чувства и они также подвержены всеобщим настроениям.

Между тем индийские политические лидеры вздыхают и продолжают успокаивать население традиционным враньем о том, что ситуация находится под контролем. [Ни от чьего внимания не ускользнуло, что правящая БДП (Бхаратия джаната парти — Индийская народная партия) и экстремисты из ВХП (Вишва хинду паришад — Всемирного совета индусов) — родственные организации, ветви одного и того же ствола.) Даже некоторые международные комментаторы, например аналитики британской газеты «Индепендент», призывают нас «не предаваться излишнему пессимизму». Самое ужасное, что мы привыкли к массовым убийствам на религиозной почве. Иногда они случаются часто, иногда их нет совсем. Такова жизнь, друзья. Бо льшую часть времени Индия остается одной из крупнейших светских демократий мира, и мы не должны допустить искажения общей картины из-за выпускаемого порой экстремистско-религиозного пара.

Конечно, этому есть политическое объяснение. С декабря 1992 года, когда толпа сторонников ВХП разрушила мусульманскую мечеть Бабура в Айодхье, построенную 400 лет назад (как они считают, на священном месте рождения бога Рамы), фанатики-индуисты искали этой схватки. Прискорбно, что часть мусульман была готова им ответить. Смертоносная атака на поезд с активистами ВХП в Годхре (жуткий, атавистический отголосок убийства индусов и мусульман в поезде во время Раздела, распада Британской Индии в 1947 году, и связанных с ним мятежей) сыграла на руку индусским экстремистам.

Очевидно, ВХП устала от уклончивой, на ее взгляд, и недостаточно радикальной политики правительства БДП. Премьер-министр Ваджпайи придерживается более умеренных взглядов, чем партия, к которой он принадлежит; он также возглавляет коалиционное правительство и ради сохранения коалиции вынужден отказаться от большинства крайне экстремистских националистических лозунгов БДП. Но теперь этого недостаточно. БДП потерпела сокрушительное поражение на выборах в органы управления штатами. Вероятно, это и стало последней каплей для активистов ВХП. К чему мириться с предательством, которое совершило правительство, отступившись от их фашистской программы, когда это предательство даже не принесло победы на выборах?

Провал БДП на выборах (используемый группой, выступающей за продолжение взятого курса, в качестве наглядного примера того, что Индия постепенно отходит от общинных принципов организации общества) — это именно та искра, от которой разгорелось пламя. ВХП намерена построить индуистский храм на месте разрушенной мечети в Айодхье — чье разрушение послужило причиной убийств, совершенных в Годхре, — но в Индии есть мусульмане, которые столь же твердо намерены этому воспрепятствовать, как это ни прискорбно, глупо и трагично. Ваджпайи потребовал от индийских судов, известных своей медлительностью, вынести наконец решение по делу Айодхьи. ВХП больше не желает ждать.

Выдающаяся индийская писательница Махасвета Деви в письме к индийскому президенту К. Р. Нараянану обвиняет правительство Гуджарата (возглавляемое одним из крайне левых представителей БДП), а также центральное правительство в том, что они сделали «слишком мало и слитком поздно», и без колебаний возлагает вину за случившееся на «мотивированные, хорошо спланированные, провокационные действия» индуистских националистов. Однако другой писатель, нобелевский лауреат В. С. Найпол, который выступал в Индии с речью всего за неделю до вспышки насилия, осудил индийских мусульман en masse и одобрил националистические движения. Тех, кто совершил убийства в Годхре, действительно необходимо осудить, и Махасвета Деви в своем письме требует их «сурово наказать в судебном порядке». Но ВХП и другие родственные ей организации, такие как не менее агрессивная Раштрия сваямсевак сангх (Союз добровольных служителей нации), идейный вдохновитель БДП и ВХП, намерены разрушить светскую демократию, которой Индия так гордится и которую так плохо защищает. Поддерживая их, В. С. Найпол становится попутчиком фашизма и роняет престиж нобелевского лауреата.

Рассуждения на политические темы имеют смысл и способны многое объяснить. Но за ними скрывается нечто, чего мы не желаем видеть: в Индии, как и во всем мире, над которым сгущаются тучи, религия отравляет кровь. Там, где замешана религия, просто невиновность не освобождает от ответственности. Но мы продолжаем увиливать от проблемы, говоря о религии на модном языке «уважения». Что достойно уважения во всем этом или в других преступлениях, которые совершаются почти каждый день во имя религии? С каким успехом и с какими роковыми последствиями воздвигает религия тотемы и с какой готовностью мы за них убиваем! И чем чаще мы это делаем, тем сильнее притупляются чувства и тем проще повторить.

Так проблема Индии оказывается проблемой всего мира. То, что произошло в Индии, произошло во имя бога. Имя проблемы — бог.