Необыкновенно длинная зима две тысячи пятого года подходила к концу, и до первых теплых апрельских дней оставалось чуть меньше недели. Но пока уверенно держались настоящие морозы, и от ожидания весны теплее не делалось.

В предвкушении тепла всякий вел себя по-своему. Кто-то усиленно вслушивался в прогнозы погоды, кто-то с тоской глядел на градусник, а Пёс ездил в вагоне метро по Горьковско-Замоскворецкой линии из конца в конец, спасаясь от холода. Прогнозов ему не передавали, да и градусника у него не было. Разумеется, Пёс ездил зайцем, но собачья совесть его была чиста, потому что поездки свои он время от времени отрабатывал, развлекая маленьких детей, уставших от длительного путешествия. Пёс подбадривал павших духом маленьких пассажиров, когда тем надоедала утомительная дорога, когда подсчет станций, оставшихся до конца пути, уже не приносил облегчения, а игра в хваталку пальца со взрослыми не срабатывала. Короче говоря, когда какой-нибудь ребенок, ехавший рядом с Псом, начинал не на шутку капризничать, глаза его наливались слезами, а у родителей не выдерживали нервы, вот тут он и вступал в дело. Как правило, работа ожидала его ближе к конечным станциям, когда в поезде оставалось не слишком много народу, что было очень удобно. Оно и понятно: проехать несколько остановок и выйти может почти каждый ребенок, даже самый нетерпеливый, а вот если едешь и едешь с одного края Москвы на другой, тут дотянуть до конечной бывает непросто.

Свои номера Собакин проделывал мастерски. Он спокойно приближался к кричащему любителю моментальных перемещений в пространстве и ложился перед ним на пол, первым делом пытаясь понять, а не боится ли его клиент собак вообще, а его в частности. Потому что часто бывают такие люди, которые вообще всех собак храбро не боятся, но они готовы залезть на дерево… ну да ладно. Так вот, если проверка на собакобоязнь давала хороший результат, то Пёс поднимал глаза кверху, заглядывая малышу в лицо, а поймав его взгляд, начинал вращать глазами в разные стороны. Обычно и такого простого трюка было достаточно, чтобы тяготы пути забылись. Но Пёс Собакин знал, что нельзя останавливаться на достигнутом, и к вращению глаз в разные стороны добавлял круговые виляния хвоста. Далее он действовал по обстановке, но, как правило, читал какие-нибудь медвежьи стихи. Есть такой поэтический жанр — медвежьи стихи, писать их может кто угодно, а вовсе не обязательно медведь, и сочиняются такие стихи легко. Вот Пёс и был таким сочинителем. Ведь стих про медведя сочинить очень даже просто, например такой:

Вот, а результат от прочтения такого стиха может быть важный. Значительный результат.

Так Пёс действовал и в этот раз. На «Павелецкой» вошел злобный карапуз с мамой, и сразу начал вопить; Собакин двинулся к нему, проделал все свои лучшие фокусы и тут же придумал медвежий стих:

Обычный ребенок, услышав такие стихи, конечно, перестал бы плакать и доехал бы смирно до станции назначения, демонстрируя суровое мужество спартиата. Но в этот раз Собакин не на того, что называется, напал. Малыш оказался упорный, уверенный в силах своего плача, и Пёс даже начал приглядываться повнимательнее: а не держит ли он под курткой бак, либо канистру, на худой конец, ведерко с дополнительными слезами. Но ничего такого обнаружить не удалось, хотя времени на исследования было мало — мальчик со своей мамой вышли на «Белорусской». «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Динамо», — поезд тронулся, и тут Собакин заметил, что поверх журнала «Наука и жизнь», поверх золотых очков и из-под клетчатой панамы за ним наблюдает медведь.

Большой серьезный медведь в черном драповом пальто, в красном шерстяном шарфе и, как нам уже известно, в клетчатой панаме, сидел напротив и смотрел на Пса.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал медведь, — я вижу, что вы как раз тот, кто мне нужен. Вы прекрасно умеете развлекать детей, и не ваша вина, что с этим мальчиком вышла осечка. Может быть, ребенок ехал из гостей, где он объелся кислыми щами, и жизнь стала ему не мила? Как знать? Всякое бывает.

— Да, всякое… — согласился Пёс, — но этот попался — просто кремень!

— Но у меня ситуация еще сложнее, — хмуро сказал медведь. Пёс насторожился, потому что рядом с медведем не было никаких плачущих медвежат.

— Вы ведь странствующий собакопоэт? Верно? Не откажите в любезности, переселитесь хоть ненадолго ко мне, я как раз на «Динамо» живу. Сейчас я всё объясню…

Они вышли из метро. Выяснилось, что зовут медведя Потапием Михайловичем Бер-Беровым. Потапий Михайлович Бер-Беров жил в большом старом доме за стадионом «Динамо». Но это к делу прямого отношения не имело.

— Уважаемый Пёс, помогите мне. Ведь вы же настоящий поэт? — сказал Бер-Беров.

— Как вам сказать… — замялся Пёс.

— Вот-вот, я же понимаю, что настоящий. Видите ли, есть у меня знакомая девушка. Совершенно необыкновенная. И понимаете, Пёс, самая большая радость на свете для меня — видеть ее.

— Понимаю, — сказал Собакин.

— Да, сначала кажется, что все просто. Да. Тем более, что она неплохо ко мне относится. Мы даже дружим. Она говорит всякие хорошие слова. Поздравляет меня с днем рожденья, приходит иногда в гости. Но она абсолютно невидимая. Совсем.

— Вот это да! — изумился Пёс.

— При этом она волшебно красива. Необыкновенно. А видеть ее можно только тогда, когда сделаешь что-нибудь как следует настоящее. Понимаете? Первоклассное. Тогда она становится видимой. Ненадолго, правда. Я песни сочиняю, то есть музыку пишу. Иногда. Придумаешь что-нибудь, звонишь ей: «приходи, послушай». Приходит. Невидимая. Только голос. Привет-привет. Садишься за инструмент, играешь. Она слушает внимательно. Потом говорит: «Потапий, говорит, ты молодец! Давно ничего такого замечательного не слыхивала!» Говорит она и остается при этом прозрачной как воздух.

— Это значит, что музыка ей не понравилась? — спросил Пёс.

— Это значит, что музыка была ничего себе, но не настоящая. Все, вроде как надо: трам-пам-пам, — а не то.

— Но, вы, Потапий Михайлович, значит, ее все-таки видели?

— Да. А то о чем бы нам говорить? Она очень хороша собой! Я же не говорю, что… да. Дорогой Пёс, я ее тут в гости пригласил, почти так просто. Мой приятель, тоже, кстати, медведь — Левон Рафаилович Микаэлян, прилетает на днях из Еревана. Вот все мы и соберемся, Левон будет долма готовить. По такому случаю, я и пригласил ее в гости. Микаэляновская долма — это знаете ли — тоже серьезно. Что вы улыбаетесь?

— А музыка? — спросил Собакин.

— Написал я музыку. Сейчас сыграю, — Потапий Михайлович сел за пианино, быстро открыл крышку и стал играть. Музыка была чудесной, простой, легкой. Не то что бы веселой, но свободной. В ней был простор и надежда на счастье. Пёс сразу понял, что музыка настоящая.

— Вот! — сказал Потапий Михайлович, закончив играть, — почти уверен, что в этот раз мы ее увидим! Пёс, — сказал медведь, — напишите слова. Сам я не могу, я же не поэт. Напишите! Чтобы всем вместе спеть! Мне кажется, что это ее порадует.

Вот такой у них получился разговор.

Когда прилетел Микаэлян, он прошлепал почти сразу на кухню. И наслаждением было смотреть, как Левон Рафаилович виртуозно заворачивает начинку в виноградные листья, как мелко-мелко режет укроп для сметанной подливки, как лезвием ножа пронзает помидор.

А потом, невидимо, пришла она. Дымящаяся долма была съедена. Бер-Беров сел к пианино. Микаэлян взял со шкафа гитару, пес крякнул, и они спели. Это называлось «Девятичасовой на Аддис-Абебу». И это была настоящая песня.

Микаэлян ревел медведем, звенели струны, Бер-Беров баритоном пел про леопардов в зарослях, и про кочегара возле паровозной топки, про солнце и простор. И она пела вместе с ними, и была она красива невероятно. И ее темные глаза были счастливы, а счастье нельзя перепутать ни с чем. Пёс смотрел на нее и удивлялся. В открытое окошко потянуло весной. Они пели, наступала весна, долгая зима наконец-то закончилась. Но это совсем другая история. А пока они все вместе орали «Девятичасовой на Аддис-Абебу».

Москва, 24 июня 2005 г.