Маленькие летние сказки

Амет-Хан и Рыба

Самый большой и самый сильный человек жил в большом красивом городе возле канала. Звали этого человека Андрюша Амет-Хан. Амет-Хан плавал на лодке быстрее всех. Он так хорошо управлялся с веслами, что никто не мог его догнать. Надо сказать, что Андрюша очень радовался тому, что он самый большой и сильный и быстрее всех плавает на лодке.

Как-то раз весной, во время своего стремительного катания по каналу, Амет-Хан познакомился с Рыбой. Рыба был очень крупный. Рыба был ОН, потому что говорил басом. Рыба был крупнее парохода, но целиком из воды не показывался, чтобы никого не напугать. Амет-Хан и Рыба решили проверить, кто же из них быстрее плавает.

Утром Амет-Хан приплыл к условленному месту на шестивесельном яле, потому что в обычную лодку он бы не уселся. А Рыба приплыл просто так. Они поприветствовали друг друга, сказали «раз, два, три» (Рыба говорил басом) и поплыли наперегонки к тому мысу на канале между двух мостов, где растут сосны. Амет-Хан плыл очень быстро, быстрее всякого катера, но все-таки Рыба его опережал. Когда Рыба доплыл до пристани, с которой старый речной трамвай перевозит людей на другой берег, он увидел девочку. Девочка опоздала на этот речной трамвай и очень огорчилась. Она спешила и в спешке упала и ободрала себе коленку. А с ободранной коленкой идти не так просто.

Теперь маленькая девочка (ее звали Мария) стояла на пристани, на коленке у нее был прилеплен подорожник, а пароходик уплывал, хлопая цветным флагом. Тогда Рыба подплыл к самому причалу и сказал как можно тише, чтобы Мария не удивилась больше, чем нужно:

— Становись мне на спину, я тебя перевезу.

— Это не опасно? — спросила Мария.

— Нет, моя спина шире, чем палуба, тебе нечего бояться.

И они поплыли на другой берег поперек канала. Ведь Марии нужно было непременно купить действующую игрушечную швейную машинку, чтобы сшить медведю юбку, и еще корзинку вкусных пирожков и бутылку лимонада. Потому что покупать швейную машинку без лимонада и пирожков не так-то уж интересно.

Мария купила целую корзину вкусных пирожков, бутылку лимонаду, бумажные стаканчики и швейную машинку в картонной коробке.

На обратном пути Рыба извинился и спросил Марию:

— Можно я отвезу тебя ненадолго к мысу с соснами рядом с красным бакеном? Это близко. У меня там встреча с другом.

— Конечно, можно, — сказала девочка, — ты очень быстро плаваешь.

И они обогнали Амет-Хана и приплыли раньше него. Когда Амет-Хан причалил к сосновому мысу, его встретила Мария с букетом фиалок (ведь была весна), напоила его и Рыбу лимонадом и накормила пирожками. Они отдохнули и отправились назад. Амет-Хан посадил Марию в лодку, а Рыба поплыл рядом. Светило майское солнце, солнечные зайчики прыгали по борту, шумели сосны, по одному мосту ехали машины, по другому шли поезда, красный бакен плескался среди канала, показывая кораблям дорогу. Самый сильный и большой человек Амет-Хан сидел на веслах, смотрел на фиалки и думал: «Хорошо, что Рыба меня обогнал. Если бы я был первым, кто бы встретил меня фиалками и напоил лимонадом? А мне так хотелось пить». И они болтали с Марией о том, о сем, грелись на солнышке, а Рыба ударял хвостом по воде, потому что всегда приятно, сидя в лодке, покачаться на волнах.

Волк и Бражник

Волк жил на даче один. Потому что жить вместе с другими ему не очень хотелось. А на даче жить хорошо: тихо и никто не мешает.

Тонкие дощатые стены были оклеены обоями с розами, покрытыми кляксами от комаров. В саду среди высокой травы росли яблони с белыми яблоками. На крылечке в углу стояли кривые удочки, ведра и корзины.

По утрам Волк варил себе кашу и пил кофе. Потом садился на велосипед и отправлялся к молочнице. На обратном пути он много раз останавливался, наливал парное молоко в крышку бидона и поил знакомых кошек. Днем Волк просиживал несколько часов с удочками у пруда или ходил в лес с корзиной. Вечером он забирался в кресло и читал старые журналы «Вокруг света» или книжку про братьев Райт, где на обложке были нарисованы ласточка и сокол, а внутри были фотографии велосипедной мастерской и первых самолетов, которые в этой мастерской сделали.

«Надо смазать педали, чтобы не скрипели», — думал Волк, закутывался пледом поуютнее и продолжал читать. За стенами домика шелестели листьями осины в лесу, негромкая музыка доносилась из радиоприемника у соседей, книжка медленно сползала на пол, и Волк засыпал.

Как-то раз днем Волк испек себе торт-безе с орехами и нежным кремом. Он сидел на ступенях крыльца, ел торт и бросал крошки скворцу, бегавшему по дорожке сада. Черный скворец с желтыми полосками на клюве проглатывал крошки и всякий раз говорил спасибо, потому что скворцы вообще очень часто умеют говорить. Скворец склевал крошки, поблагодарил, а потом подошел к крыльцу и положил возле Волка большую толстую гусеницу салатового цвета. «Это вам, — сказал скворец, – угощайтесь!». Ведь скворец считал, что съесть гусеницу так же приятно, как кусочек торта.

«Тополевый Бражник», — подумал Волк, недавно прочитавший книгу по энтомологии. У Волка даже уши нагрелись от мысли, что ему придется съесть гусеницу. А обижать вежливого скворца отказом ему не хотелось. Тогда он взял лапой гусеницу, поднес ко рту и сделал вид, что жует, а сам незаметно опустил Тополевого Бражника в нагрудный кармашек рубашки. «Спасибо-спасибо», – сказал он, надел резиновые сапоги, взял корзину и отправился в лес. А когда Волк вернулся из лесу, он снял рубашку и повесил ее на гвоздик на террасе, и совсем позабыл, что в кармане там сидит Бражник. А гусенице только того и нужно было, она поняла, что лучшего места не найти, превратилась сначала в куколку, а потом в большую мохнатую бабочку. Почти такую же мохнатую, как и сам Волк. То, что Волк когда-то ее не съел и отдаленное внешнее с ним сходство позволяли бабочке питать к Волку самые теплые и даже родственные чувства.

И теперь, когда Волк зажигал вечером керосиновую лампу, устраивался в кресле с книжкой про космических пиратов, а за окном сгущались синие летние сумерки, в это время в домик с гудением врывался Тополевый Бражник, и, описав несколько кругов около лампы, кричал:

— Привет, батя! Не кисни! Ставь самовар, чаи гонять будем!

И он жужжал и рассказывал, как его чуть не съела летучая мышь, и как он хорошо умеет летать, и как он гонялся за капустницами и дергал их сзади за белые крылышки. И что у него есть знакомая бабочка адмирал, и что шмель похож на корову… Он пересказывал, о чем сплетничали нимфалиды, и что ему все равно, как к нему относится лимонница. Бражник болтал, хлюпал чаем, чавкал, сидел, положив локти на стол, и тараторил без умолку, все время, называя Волка «батей».

«Ну что за дуралей!» — беззлобно думал Волк, подкладывая Бражнику на блюдечко еще немного меду.

Тайна

В будке на переезде жил старый Калистрат Климович, собака Овчар и Галка. Иногда Калистрат Климович опускал полосатый красно-белый шлагбаум, надевал железнодорожную фуражку и выходил на крыльцо постоять с флажком. Мимо проезжал поезд. Стук колес затихал вдали, и снова наступала тишина.

Овчар жил под крыльцом. Днем он охранял свою миску, а на ночь перебирался в избушку к старику под кровать.

А Галка жила в трубе на крыше, и от нее всегда пахло печным дымом.

Старый Калистрат Климович знал, что в пруду рядом с переездом водятся необыкновенные караси.

Кроме него об этом не знал никто. И шофер грузовика с белой цистерной, возивший молоко, тоже не знал. С дороги пруд нельзя было увидеть за ивовыми кустами и березами.

Галка, пропахшая дымом, знала, где на железной дороге под шпалой лежат стеклянные шарики, которые, как известно, падают с чужих космических кораблей. Галка время от времени проверяла эти шарики. Глядела на них зеленым глазом и держала в клюве. Про шарики она никогда не рассказывала.

А Овчар всегда знал, где прячется Заяц. Овчар легко отыскивал его по следам, подходил совсем близко и видел, как Заяц косится на него, притворяясь ушастой кочкой. Овчар никогда не трогал Зайца и никогда о нем не рассказывал. У старика возле кровати стоял дробовик. И, как знать, что могло бы случиться, если бы на него нашло.

Собираясь вечером, старик, собака и Галка разговаривали о том, будет ли лето теплым. Вспоминали проделки кота Семена, давно что-то не заходившего к ним. Пели песню «На позицию девушка провожала бойца». Им было хорошо вместе. Они хранили свои тайны, не обижая этим друг друга.

Каждую весну старый Калистрат Климович, прохаживаясь в майских сумерках, встречал Соловьиную Бабку. Соловьиная Бабка в белом чистеньком платочке выходила из лесу, опираясь на клюку и обмахиваясь от комаров пучком крапивы.

— Ну что, Бабка, пора? — спрашивал ее Калистрат Климович.

— Рано еще тебе. Успеется, — отвечала Соловьиная Бабка, садилась верхом на клюку и улетала в туман.

В такой вечер старик специально приглашал Галку и Овчара на ужин. Ставил самовар. Галке перепадали пироги с капустой и ватрушки, а Овчару тушенка и гречневая каша. Потом они выходили на крыльцо.

— Хорошо соловьи поют? — спрашивал старик.

— И не говори, Климыч! Хороши! Прямо звери, не соловьи! Грех жаловаться! — соглашался пес.

— Сила! — вопила Галка, прыгая по перилам.

— Орлы!

— Ладно, ладно, — успокаивал их Калистрат, — свежо что-то, идем в избу.

Старик пил чай из блюдечка, Овчар гремел миской, Галка клевала крошки. Караси в пруду хлопали жабрами, Заяц косил глазом под ракитовым кустом, стеклянные шарики лежали под шпалой. На небе зажигались звезды, цвела сирень, пели соловьи.

Митька и Пожарник

— Завтра ты превратишься в пожарную машину, — сказала Митьке зеленая лягушка, всплывшая из глубины ванны.

— Почему? — спросил мальчик, пытаясь понять, откуда взялась лягушка, — я вам ничего плохого не сделал.

— Вот и хорошо, что не сделал. Вот и хорошо. Так надо, — она начертила куском мыла на кафеле круг, прыгнула в него и исчезла.

Утром по дороге в булочную Митька превратился в пожарную машину.

«Дела…», — думал он, заезжая в гараж пожарной команды около Арбатских ворот. «Ну, ничего, – успокаивался он, глядя на себя в зеркало заднего вида, — жить можно».

И вот, когда Митька уже потушил свой первый пожар и наслушался в свободное время рассказов сержанта Иванова про то, что памятники Гоголю по ночам меняются местами, чтобы один Гоголь смог посидеть и отдохнуть, а другой постоять и размяться, когда уже стала забываться встреча в ванной, вот тогда Митька заметил на доме рядом с пожарной частью, высоко-высоко под самой крышей что-то странное. Он пригляделся и понял, что под крышей большого высокого дома натянута паутина, а в паутине кто-то бьется, но никак не может вырваться. Это попался жук-пожарник.

«Наш!» — подумал Митька и выехал из гаража, на ходу выдвигая лестницу. Длинная-предлинная лестница поднималась вверх и, наконец, уперлась в паутину. Паутина разорвалась, из нее выпал жук-пожарник. Падая, он расправил крылья и полетел. Жук полетел, снижаясь кругами, и сел на тротуаре возле зеленой лягушки. Лягушка трижды свистнула, и Митька снова превратился в самого себя.

— Спасибо, Митька, — сказала лягушка, — ты спас моего друга. Я давно знала, что злобная волшебница паучиха Гунгла собирается его погубить, поймав в сеть. Пришлось ради друга превратить тебя в пожарную машину.

Митька немного растерялся от всего этого.

— А почему не в голубя? — спросил он недоуменно.

— Потому, что против пожарной машины не может устоять ни одно злое волшебство.

— Послушайте, но вы могли бы меня просто попросить, и я помог бы вашему другу и так, — наконец возмутился мальчик.

— Есть некоторые вещи, которые теряют всякий смысл, когда о них просишь, — загадочно сказала лягушка.

Жук взял лягушку за лапу, и они пошли вдвоем по переулку, о чем-то болтая на ходу. Маленький жук с красными пожарными боками и зеленая лягушка шли туда, где в сквере за бульваром сидел бронзовый Гоголь, где тележка мороженщика белела на горячем асфальте, и из открытых окон слышались музыка и смех.

Митька посмотрел им вслед и отправился домой, по привычке бибикая на редких прохожих.

Дуглас

На краю летного поля стоял двухмоторный самолет. Самолет звали Дуглас. Среди нескольких вертолетов и самолетов, стоявших рядом, других таких не было. Такой он был только один.

Широкое летное поле огибала река с островами, парусниками и белыми домами на холмистом берегу; с другой стороны аэродрома была железнодорожная насыпь, огромные тополя и длинный ангар с прогнувшейся крышей. Около насыпи и тополей и стоял Дуглас. Темно-зеленый сверху, голубой снизу, с желтыми пропеллерами. Самолет был очень красив.

Дуглас летал редко. Другие самолеты и вертолеты разбрасывали парашютистов на белых парашютах и сновали туда-сюда. А он поднимался в воздух не часто. Он улетал по серьезным делам и приземлялся поздним вечером, освещая траву взлетно-посадочной полосы прожектором.

Как-то раз маленькая Анна возвращалась с дачи на электричке. Среди тополей она на минуту увидела самолет. Дуглас очень понравился Анне. И с тех пор в свободное время девочка стала приезжать к нему на велосипеде. В синеве летнего неба лениво переливалось урчание неспешных бипланов, из них прыгали разноцветные парашютисты. Стаи скворцов с шумом носились над лугом, стрекотали кузнечики, вдали по реке медленно проплывали корабли. Анна оставляла велосипед возле дутого резинового колеса самолета, а сама по желтой лопасти пропеллера забиралась на нагретое солнцем крыло, прислонялась спиной к мотору и сидела несколько минут молча.

Самолет очень привязался к девочке, но начинать разговор ему было непросто. У Ани где-то были папа с мамой и всякие приятели. Она могла ходить по городу, разговаривать с кем угодно, купаться в речке, заходить в магазинчики, покупать там конфеты и игрушки. «Может быть, — в ужасе думал Дуглас, — у нее дома есть игрушечный бомбардировщик». От этой мысли по фюзеляжу у него проходила дрожь, и опускались рули высоты.

Девочка тоже переживала. «Вот торчу я в городе, — размышляла Анна и ударяла кулаком по крылу, — а он летает неизвестно куда. Забирается высоко. Видит оттуда все. Весь город, поля, леса. Ему хорошо. А как он ночью садится… мигает лампочками на крыльях…» — и девочка закусывала губу.

— Привет, — наконец говорила она, — хорошо тебе летать — порхаешь в облаках, видишь кругом все.

— Ну, в облаках, конечно, хорошо порхать, только сыро. И холодно. Потом льдом обрастаешь. Устаю я порхать, — жаловался самолет. Хотя, на самом деле, ему очень нравилось летать, и действительно сверху все было прекрасно видно. И даже пробиваться сквозь тучи было очень приятно.

— А у тебя как дома? — осторожно спрашивал самолет, — играешь в игрушки?

— Нет у меня игрушек, — вздыхала Анна, — я уже большая.

Самолету она почему-то не рассказывала про маленькие машинки и про куклу Джейн. Сидя на крыле Дугласа ей начинало казаться, что она не укладывает Джейн спать каждый вечер, и что машинок у нее никогда не было.

Потом Анна спрыгивала вниз, рвала колокольчики и ромашки, снова влезала наверх, держа цветы в зубах. Она добиралась до самой кабины и клала букет Дугласу на нос.

— Как хорошо, — говорила она, — жаворонки поют…

— Слетать бы куда-нибудь вместе, — мечтал он, хотя прекрасно знал, что такие как он, военно-транспортные самолеты никогда не берут на борт маленьких девочек.

— Нам и так неплохо, — отзывалась она, — разглядывая чудесные заклепки на его боках.

— Скоро заправщик притащится, тебе пора, — глухо говорил самолет.

— Завтра приеду! Если дождя не будет. Пока! — Анна спускалась по желтому пропеллеру, садилась на велосипед и уезжала, стараясь не оборачиваться.

«Вот если бы у Дугласа потерялась какая-нибудь гайка, — думал маленький велосипед, — я отдал бы ему свою. Механики привинтили бы ее, и мы были бы тогда всегда вместе. Хотя, конечно, не целиком…»

Так думал маленький велосипед, любивший большого красивого Дугласа больше всего на свете. Но ни самолет, ни девочка не знали об этом.

Воробей

Войдя в чебуречную, воробей сделался неуклюж и угловат. Он был голоден и зол. Надежда на ужин ускользала вместе с последними лучами красного жаркого солнца. Воробей злился от голода.

— Свободно? — спросил он у человека, стоявшего за стойкой с тарелкой чебуреков и граненым стаканом черного кофе.

— Взлетай, — отозвался человек и подвинул стакан, освобождая гостю край стола, — тебя, парень, как зовут?

— Меня никак не зовут, — огрызнулся воробей, — я сам прихожу.

— Будешь грубить — пристрелю, — человек достал ржавый офицерский наган, вложил в барабан единственный патрон и взвел курок.

— Габриэль, — представился воробей.

— Очень приятно. А меня зовут Василием Дмитричем, — Василий Дмитрич спрятал револьвер в карман.

Уже через пять минут Габриэль сидел на шляпе у Василия Дмитрича, клевал куски чебурека и рассказывал историю своей жизни. Габриэль рассказывал, как прошлым летом он жил на Крымском мосту. Все было замечательно: плескались волны, в Нескучном саду цвели липы, на набережной художники продавали картины, на ступенях яхт-клуба кто-то загорал, ветер с кондитерской фабрики доносил запах шоколада. Все было замечательно, пока знакомая утка не рассказала Габриэлю, что недалеко, под Андреевским мостом, живет ласточка — удивительная и прекрасная, чуть не единственная во всем городе. И воробью захотелось с ней подружиться. Он думал, как это сделать, приходил в отчаяние, смеялся, снова терял надежду и даже начал разговаривать сам с собой.

Габриэлю представлялось, что поговорить просто так с ласточкой, а тем более подружиться, решительно невозможно.

Наконец все это надоело утке. Она сказала:

— Садись на меня, поплывем вместе, так ты будешь выглядеть солиднее.

И они отправились. Но когда они приплыли к Андреевскому мосту, выяснилось, что ласточка уже улетела, потому что лето закончилось. И они вдвоем с уткой поплыли вверх по реке, потом по каналу. Они то плыли вместе, то есть воробей плыл верхом на утке, то летели рядом. Так они добрались до Белого моря. Там они видели полосатого кита и тюленей. Прятались в туманах Ла-Манша от огромного альбатроса. Спасались от касаток в Бискайском заливе. Западнее Гибралтара повстречались с акулой и стаей летучих рыб. Между Балеарскими островами и Мальтой натолкнулись на прозрачных медуз. В Африке встретили бегемота и крокодила. Но когда они

добрались до Африки, оказалось, что все ласточки опять улетели на север. Тогда, миновав Босфор, Габриэль и утка пролезли в Севастополе в вагон с яблоками и орехами и вернулись в Москву.

Приплыв верхом на утке под Андреевский мост воробей впервые увидел ласточку и был изумлен.

— Я видел кита, летучих рыб и бегемота, — сказал Габриэль ласточке, — но вы самая удивительная из всех, кого мне доводилось встречать. Вы прекрасны, как утренний сон.

— Спасибо, — сказала ласточка, — вы очень забавный.

Габриэль печально умолк. Он был не в силах проглотить больше ни одного куска чебурека.

— Это все, что она сказала? — спросил Василий Дмитрич.

— Да. Больше она не сказала ничего, — воробей помолчал, — прощайте, Василий Дмитрич. Спасибо за ужин.

Сытый толстый воробей тяжело улетел, в сумерках с трудом разбирая дорогу домой.

Человек вышел на улицу и прислонился плечом к стене. Он стоял неподвижно и долго. Слезы медленно капали на его пальто.

Над крышами поднималась луна. Все выше и выше…

Неудавшееся исчезновение Петьки во время дождя

Петькина бабушка жила одна, и Петька решил ее навестить. Сел в синий троллейбус с зеленым огоньком в кабине водителя и поехал. За то недолгое время, что он провел в дороге, на небе собрались темные грозовые тучи, и поднялся ветер. Хозяйки торопливо снимали белье, сушившееся на балконах. Когда Петька сошел на остановке, упали первые тяжелые капли.

До бабушкиного дома было недалеко. Петька побежал, надеясь успеть до настоящего дождя. Ветром обламывало сухие ветки с деревьев и поднимало с земли пыль. Огромные, как лопухи, листья старых толстых тополей во дворе бабушкиного дома тревожно шумели. Петька уже пробежал мимо высоких каменных столбов забора, проросшего насквозь кустами акаций, мимо клумбы с цветами, мимо холма во дворе, под которым, как говорили, было заброшенное бомбоубежище. Но до бабушкиного дома добежать не успел. Ветер внезапно стих, и ливень обрушился стеной. Петька спрятался под козырьком ближайшего подъезда. До бабушки было рукой подать, но дождь лил уж очень сильно.

Лужи пузырились, из водосточной трубы била целая река, она пенилась и бурлила. Потоки воды затопили мостовую.

Ударила яркая молния, треснул оглушительный раскат грома, и Петька заметил, что к соседнему подъезду метнулась какая-то тень. «Наверное, кошка, — подумал он, — вся мокрая, сидит сейчас и вылизывается». Кошку он разглядеть не мог, мешали кусты и дождь. Но он был уверен, что кошка сидит поблизости. «Ей холодно, — рассуждал добрый Петька, — конечно, вся шуба в воде. Кошки вообще воды боятся». И он представил, что возьмет ее на руки, она прижмется к нему, согреется и начнет урчать от радости и тепла. А он будет гладить ее по голове. А она от удовольствия зажмурит глаза. «А вдруг у нее хозяева есть?» — испугался Петька. «Хороши хозяева, если свою кошку в такую погоду оставляют на улице. Не может такого быть. Она наверняка бездомная», — Петька немного успокоился. И он представил, как будет кормить ее колбасой и играть с ней, как все дома скажут, что кошка заразная, и ему придется идти с ней к ветеринару и делать прививки. «А если она совсем не умеет себя вести? — засомневался Петька, — царапается и хулиганит? Если начнет точить когти об мебель и орать по ночам?» Но он представил ее изумрудные глаза и то, как она ловит шарик, свернутый из конфетной обертки, как трется об ноги, и все его сомнения исчезли.

«Сейчас, или будет поздно», — решил он и бросился под проливной дождь.

Кошки у соседнего подъезда не было. В удивительном зеленом мягком пластиковом дождевике с капюшоном стояла маленькая-маленькая девочка. На ногах ее были ярко-желтые резиновые сапоги.

— Ха-ха-ха! — радостно засмеялась девочка, — какой смешной! Весь мокрый! Ха-ха-ха! — она просто звенела хохотом, как новогодний колокольчик на елке. Петька никак не мог прийти в себя. Он, можно сказать, лишился кошки, а тут еще эта девчонка смотрит на него, как на ненормального, и заливается.

— Ты, наверное, очень голоден, — заявила девочка, — иначе, зачем бы ты стал бегать под дождем?

Хочешь есть? — она достала из-за пазухи перламутровую шкатулку с узором небывалой красоты и тоненькими прорезями. Девочка открыла крышку:

— На, ешь! — и протянула открытую шкатулку на крошечной ладошке. Внутри сидел живой кузнечик и шевелил усами. Петька невольно отпрянул от неожиданности.

— Ха-ха-ха! — засмеялась девочка, убирая кузнечика, — ты не ешь кузнечиков?! Какой ты глупышка, совсем бука! И даже спасибо не сказал! Ха-ха-ха!

— А, понятно! Понятно! Ты же в воде живешь! Ты любишь водяные шары! Конечно! — Она выставила руку под дождь, скатала из прозрачных капель водяной шар и с хрустом откусила от него, как от яблока. Она протянула надкушенный шар Петьке, но он вытек у него между пальцев.

— Какой ты глупый! Даже есть еще не умеешь! Как же ты такой маленький глупыш бегаешь тут один? Эх ты, бедолага!

— У меня идея, — сказала она Петьке, не проронившему за это время ни одного слова, — может, ты питаешься цветочным нектаром? Сейчас дождик перестанет… — она топнула желтым резиновым сапогом, и дождь прекратился внезапно.

— Пойдем к клумбе. Там такие отличные настурции! И вообще, я хочу показать тебя своей тетке.

Конечно, она скажет, что ты мокрый, дикий и глупый. Да… — девочка задумалась, и в ее темных глазах на минуту появилась печаль.

— Но мы что-нибудь придумаем! Не бойся! Ты мне очень понравился! — Она посмотрела на него, не удержалась и засмеялась опять.

— Пойдем пробовать цветы, — она крепко-крепко взяла его за руку и повела к клумбе с цветами возле холма со входом в бомбоубежище.

Петьке стало очень хорошо и спокойно. Он шел за руку с маленькой девочкой в зеленом плаще и не думал ни о чем. Яркие цветы уже начали раскрываться после дождя. Они зашли в заросли настурций и оранжевых календул. Высоченные деревенские мальвы роняли на них сияющие капли…

— Что ты топчешь клумбу, хулиган! — раздался чей-то громкий голос, — убирайся отсюда! Слышишь?!

Кому говорю?!

Досада и обида поразили Петьку, он обернулся. Из открытого окна второго этажа высовывался человек в майке и орал на него:

— Что ты там потерял? Убирайся, пока цел!

Петька оглянулся вокруг. Он стоял весь в цветах рядом с холмом совершенно один. Он похолодел от макушки до пяток. Девочка в зеленом дождевике и желтых сапогах исчезла. Она пропала, не оставив следа.

Человек в майке закрыл окно и отправился на кухню жарить яичницу. Теперь он был спокоен. Он знал, что девочка в зеленом плаще появится только через год, во время летнего ливня. И тогда надо быть начеку и не дать ей увести с собой следующего очарованного ребенка. «А меня она увести почему-то не хочет», — подумал с грустью человек в майке и положил свою тяжелую голову на стол.

На сковородке шипела яичница.

Добрый доктор Владимир Борисович и Страшный царь Иоанн

Добрый доктор Владимир Борисович очень много знал, и поэтому его называли доктором. А врачом он не был. Врачей называют докторами, наверное, тоже потому, что они много знают.

Добрый доктор Владимир Борисович занимался историей. В маленьком кирпичном домике на краю города он рассказывал студентам про времена Страшного царя Иоанна и про самого царя Иоанна.

Домик этот располагался так далеко, что добраться до него было непросто. Но доктор Владимир Борисович не растерялся и ездил туда на зеленом поезде, читая по дороге книжки. К домику вела от станции дорожка. Если бы не эта дорожка, найти бы дом было очень сложно среди высоких сосен.

Весной возле дома цвела голубая сирень, потом появлялись оранжевые садовые лилии, и темные кирпичные стены зарастали диким виноградом с кислыми ягодами.

Владимир Борисович рассказывал студентам про злого царя Иоанна и все время потешался над ним.

Потому что действительно смешно, когда человек сам про себя говорит «се азъ великий князъ» и при этом не умеет говорить «был» или «не был», а говорит «бяше» или «не бяше». Еще доктор Владимир Борисович рассказывал, что у Страшного царя как-то раз от злости вылезли волосы на голове, и он стал лысым. Доктор смеялся и от смеха так встряхивал головой, что очки перелетали через аудиторию, и студенты их ловили.

Надо сказать, что все это очень не нравилось самому Страшному царю Иоанну, сидевшему на полке в книжке с картинками. Конечно, царю не нравилось, когда Владимир Борисович с аккуратной седой бородкой, в белоснежной сорочке и темном костюме, рассказывал про него, каким царь был на самом деле. И царю не нравилось, что в перерыве между лекциями доктор отправлялся в столовую обедать и балагурить со студентами. А сам Страшный царь Иоанн, с вылезшими от злости волосами и вытаращенными глазами, в одежде, расшитой драгоценными камнями размером с кулак, такими тяжелыми, что трудно шевельнуться, сидел сплющенный в старой книжке. И злился. Злился на доктора Владимира Борисовича прежде всего за то, что тот его совсем не боялся. А Страшный царь Иоанн когда-то разрушил свою собственную страну и воевал со всеми соседями, и перебил столько людей, что под старость сбился со счета. Вот каким он был страшным! А Владимир Борисович его не боялся.

Как-то раз доктор засиделся за книгами. Стемнело, в маленьком старом кирпичном доме под соснами никого уже не осталось, только доктор сидел и читал, и на столе его горела лампа. Доктор Владимир Борисович достал с полки ту самую книжку, раскрыл, и тут же от цветной картинки отклеился Страшный царь Иоанн, оставив некрасивую дыру на странице. Он запрыгал по столу и закричал как можно страшнее:

— Се азъ! Великий князъ! Бяше!

Доктор Владимир Борисович, конечно, услышав такое, очень развеселился и начал смеяться, встряхивая головой от удовольствия, и очки соскочили у него с носа. Но и без очков он прекрасно поймал двумя пальцами Страшного Иоанна, взял банку клея и кисточкой аккуратно намазал Иоанна с изнанки. Потом Владимир Борисович не спеша проверил, где верх, где низ, и приклеил Страшного Иоанна на то место в книге, откуда тот выскочил. Доктор исторических наук расправил складочки на Страшном Иоанне и промокнул его чистым листом бумаги. Потом погрозил ему пальцем и сказал:

— Бяше не бяше, а книжки портить нельзя! Доктор Владимир Борисович подобрал свои очки, потушил лампу, по дорожке среди сирени и сосен дошел до станции и поехал домой на зеленом вечернем поезде. Он тихо сидел в вагоне у окошка, а когда вспоминал, что с ним произошло, смеялся в усы и потряхивал седой головой.

 

Маленькие зимние сказки

Продавец сосисок, часовщик и гном

Когда становилось уж очень холодно, продавец горячих сосисок заходил погреться к часовщику в часовую мастерскую.

— Послушайте, друг мой, — говорил часовщик, снимая чайник с огня, — вот, что я думаю: надо соединить чайник с часами.

Часовщик брал большой зеленый жестяной будильник и для убедительности прикладывал его к зеленому эмалированному боку чайника.

— Смотрится хорошо, — соглашался продавец сосисок, вытирая платком оттаявший иней с усов, — и тикает, и пар идет. Замечательно!

— Это само собой! Вещь очень красивая, кто спорит. Но смотрите, если сделать часы такие, чтобы не вся сила времени переходила в треньканье и движение стрелок. Можно, например, убрать секундную и минутную стрелки, оставить только одну часовую. Ход сделать потише. Тик-так, тик-так, – шепотом пел он, дирижируя чайной ложечкой, — тогда избытки времени, которое мы сбережем на движении стрелок и звуке, по специальному желобку из таких часов будут стекать в чайник. И из чайника можно будет налить минут пять-десять тому, кто не успел сделать что-то важное. Вот! – часовщик показал через замерзшее окно на мальчишку, опоздавшего на автобус.

— Мысль неплохая, — согласился продавец сосисок, согревая руки стаканом чая, — но, полагаю, вскоре подойдет следующий автобус, мальчишка сядет в него и уедет. Жизнь наладится сама собой.

— У вас-то свободное время остается? — спросил часовщик.

— Если не отвлекаться на глупости, время остается. Вот написал простой стишок про синего Медведя. Послушайте:

— Так что все в порядке: сосиски продаю, стихи пишу. А вы последнее время стали подолгу засиживаться за работой. Проходил я тут как-то раз мимо поздно вечером, гляжу, у вас свет горит.

Опять делаете часы с танцующими фигурами?

— К сожалению, нет. Просто приходится каждый день наводить порядок в мастерской.

— Простите, — сказал продавец сосисок, — но никакого особенного порядка я что-то у вас тут не замечаю. Все как обычно…

— Видели бы вы, что здесь творится! Просто беда!

— Не пугайте меня. Объясните, что происходит?

— Гном повадился, — сокрушенно вздохнул часовой мастер, — это ужас какой-то! Три дня назад вылез прямо из метро, и сюда. Ни «здрассьте», ничего. «У вас, — говорит, — здесь клад зарыт». Все вверх дном перевернул. Безобразник. Ничего найти не может и никак не уймется. То уйдет обратно в метро драгоценные камни искать, то опять ко мне возвращается. Дикий какой-то гном. Ничего не соображает, талдычит про клад и точка. Думаю, он чуточку ку-ку, — и часовщик побарабанил себе пальцами по виску.

— Действительно беда! — согласился продавец сосисок, — с гномами вообще шутки плохи, а с такими и подавно. Лет десять назад был у меня один знакомый…

В это время из стены послышались удары, обои оторвались, грохнулись куски разбитого кирпича, и в облаке пыли и морозного пара появился среднего роста гном в красном колпаке и с киркой в руке.

Через пробитую стену гном втащил мешок с гремящими инструментами. Борода мешалась у него под ногами. Злобными черными глазками он опасливо посмотрел на людей. Гном стал быстро ходить по часовой мастерской, заглядывая во все углы, он простукивал маленьким молоточком стены, принюхивался и ворчал. Потом киркой поддел плинтус и оторвал его. Под плинтусом, среди пыли, гном отыскал потемневший от времени пятак. Глазки гнома увлажнились от слез счастья, на его суровом морщинистом лице засияла улыбка. Он подпрыгнул от радости, хлопнул себя рукой по коленке.

— Я же говорил, у вас здесь клад! — завопил он, подбрасывая в воздух монетку, вышедшую из обращения много лет назад.

— Нашел! Я, Гурдунген, нашел ценный клад! — гном Гурдунген разглядывал старый пятак, гладил его заскорузлой ладонью и вертелся в танце, пока торговец сосисками и часовщик драным ватником и фанеркой заделывали дыру в стене.

— Дорогой Гурдунген, мы очень за тебя рады, — сказали они почти хором, переглянулись и пододвинули ему стул, чтобы он, наконец, перестал подпрыгивать и орать. Гном недоверчиво спрятал монетку в глубокий карман, на стул положил мешок с инструментами, а сам взгромоздился сверху, все время проверяя, не оставил ли он без присмотра какую-нибудь вещь. Было видно, что гном очень опасается за сохранность своего имущества.

— Успокойся, — велел гному часовщик, — мы сейчас за тобой подметать будем, а ты сиди и не ерзай, вредитель!

Потом, когда был наведен порядок, и из плотно законопаченной дыры уже не тянуло холодом, они втроем сели пить чай с вареньем и свердловскими слойками. Продавец сосисок читал стихи про синего Медведя, про Лису, про Зайца. Часовой мастер показывал часы с вращающимися циферблатами, по которым плыли Солнце, Луна и звезды. А гном Гурдунген рассказывал захватывающие истории о том, как его дед пятьсот лет долбил тоннель в норвежских скалах, подружился с местными кобольдами и после опаснейших приключений во время войны с троллями все-таки нашел спрятанное в горах полторы тысячи лет назад золотое копье викинга Нурби Быка.

Всем троим было очень уютно и хорошо вместе. Потом гном стал прощаться, ему пора было уходить.

— Спасибо, — сказал Гурдунген настолько учтиво, насколько это вообще возможно для гнома.

— Чай, варенье и булочка были очень вкусными. Позвольте с вами расплатиться! — и гном положил на стол самое дорогое, что у него было — потемневший старый пятак.

— Ку-ку! — сказали ходики на стене.

Музыка снегопада

После уроков, музыкальной школе на углу Мерзляковского и Медвежьего переулков, что возле Никитских ворот, на парте в пустом классе сидел Федя и смотрел в окно. Шел снег. Снежинки медленно падали, наполняя весь мир тишиной. Но в тишине чувствовалась музыка. «Сейчас я это дело сыграю», — подумал Федя, достал деревянную блок-флейту и набрал побольше воздуха. Он представил, что окно разделено нотными линейками. Дело было сделано: теперь, когда снежинка подлетала к раме, Федя определял, на какой линейке она находится, и дудел.

— Ду-ду, ля-ля, п-и-и! Пу! Пи-пи, бу-бу-бу, — очень внимательно выводил он, — бе-бе, тра-та-та, пу-пу.

Нянечка тетя Поля, мывшая коридор, отворила дверь и спросила участливо:

— Феденька, ты хорошо себя чувствуешь? Уж очень странно ты играешь.

— Я играю «Музыку снегопада», — проворчал Федя.

— Вот, — сказала нянечка, — оставляю тебе свое пустое ведро. Отбарабань на нем африканский танец и ступай домой. Будет лучше. А это, — она указала шваброй на Федину флейту, — не «Музыка снегопада», а «кака-фония»! — она закрыла дверь и ушла.

Федя был умный мальчик и не обиделся на тетю Полю, он и сам понимал, что со снежинками что-то не так. Музыка есть, но поймать ее нотными линейками не удается.

Федя представил, как снег идет над площадью у Никитских ворот:

— Трум-пум-пум.

Как в стеклянной будке над площадью сидит милиционер — «милиционер в стакане»:

— Трам-пам-пам.

И если ложечкой:

— Дринь-дринь-дзынь.

Постучать по стеклянной, горячей, сладкой, чайной глубине стакана:

— Динь-динь-динь.

То оттуда выбежит милиционер, звеня по лестнице сапогами:

— Трам-пара-рам-бряк-бряк!

Федя играл на флейте и отбивал такт ногой на перевернутом ведре.

На ветке дерева:

— Пом-пом-пом-пом.

Ворона:

— Пум-пум-пум-пум.

Замечает собаку на поводке:

— Пам-пам-пам-пам.

И летит ее дразнить:

— Вжик-тара-пим-пам-пам!

Собака срывается с поводка:

— Бум-бум, пымпс!

И несется за вороной к Малой Бронной:

— Трум-трум-трум-гав!

Удивительная дама:

— Тра-ля-ляшечки, ля-ляшки.

В норковой шубе:

— Три-татушки, три-та-ташки.

Наблюдает эту сцену:

— Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля.

Не замечает:

— Чик-чирик, чирик-чирик.

Как клубничное мороженое:

— Ням-пурум-пурум, пум-пим!

Капает на норковую шубу:

— Шлеп!

Оттепель, снег кружится, клубничное мороженое капает, человек несет елку с базара, в церквушке Александры Василича вдруг:

— Рождество твое, Христе Боже наш!

Хор взмывает вверх, снежинки замирают. С крыши магазина «Ткани» отламывается сосулька. В безмолвии — два, три, четыре, — четыре такта сосулька падает, на крышу «ремонта обуви»:

— Трам-там-там-там!

— Трум-тум-тум-тум!

— Брум-бум-бум-бум!

— Бах!

— Бум-буру-рум-бум-бум! — удивляется ассирийский чистильщик обуви, высовываясь наружу.

— А хорошо, — сказал голос Франца Ивановича, — неплохо. Позвольте, молодой человек, присоединиться.

Франц Иванович вошел в класс, сел за фортепиано. Федя — ведро, блок-флейта, Франц Иванович – фортепиано, играли теперь вместе: милиционера в стакане, сбегающего по ступенькам, ворону.

Крылья засвистели, она пронеслась у рыжего пса-обормота перед самым носом, пес рванул, скользя лапами и балансируя хвостом. Мороженое сливочно-клубничной каплей сияло на невероятной шубе.

Басом: Рождество твое…, — басом! Священник вскидывает руки, крахмальная сорочка, бриллиантовая запонка вспыхивает голубым огнем, среди ладана и свечей. Хор на две октавы выше.

Взлетает… серое небо распахивается, луч солнца, сосулька! Глаза Франца Ивановича горят, он держит четыре такта. Все! Выход ассирийца:

— Бум-буру-рум-бум-бум! — и Федькина флейта рассыпает напоследок солнечных зайчиков из сладкого стакана милиционера.

— Отлично! Браво! — говорит Франц Иванович.

Федя чувствует, что и в самом деле хорошо. Франц Иванович все так здорово понял, взял на две октавы выше, облака хором пробил! Небо, солнце!

— Вот только здесь, — говорит Франц Иванович и играет:

— Трам-там-там-там!

— Трум-тум-тум-тум!.. — в том месте, где она выходит на край сцены в коричневом платье и черном фартуке:

— Брум-бум-бум-бум, — становится на самом краю, раскачиваясь с пятки на носок, читает:

— Потом она смотрит пристально, в упор. Сердце у тебя обрывается и падает в бездну. В этом месте нужен кларнет и альт. Будет просто прекрасно. Спасибо, коллега, — сказал Франц Иванович, пожал Феде руку и откланялся.

«Как хорошо понимает музыку Франц Иванович, — думал Федя, переходя Никитскую по дороге домой, — но откуда он взял какую-то «ее» в черном фартуке? И что за «юный маг»? Ведь просто сосулька падает! Никаких глупостей. Снег, сосулька и все!»

Дверь киоска «Ремонта обуви» отворилась. Молодой чернобородый ассириец в пурпурной мантии вышел на улицу, завязал ремни на сандалиях, пересек дорогу и вскоре скрылся за стволами деревьев на Тверском бульваре. Ровную строчку его следов быстро запорошило снегом.

Кларнет и альт:

— Бум-буру-рум-бум-бум!

Зимний Ежик

Дождливая слякотная осень сменялась зимой. Снег начал идти еще вчера вечером. Большие липкие хлопья падали на мокрые ветки деревьев, на крыши домов, на машины, оставленные во дворах, на прохожих. Снег таял под ногами, но с серого неба его валилось больше и больше. Снег падал ночь напролет и к утру ровным слоем покрыл весь город. Наступила зима.

Водитель трамвая Екатерина Васильевна ехала в своем оранжевом трамвае. Искры с заснеженных проводов падали из-под дуги, гасли с шипением на белой мостовой. Люди входили на остановках, грелись чудесным сухим теплом трамвайных электрических печек, смотрели в запотевшие окна. По скользким дорогам осторожно ползли машины, мигая друг другу фарами. На базарчиках продавцы вениками стряхивали снег с яблок на лотках.

Водитель трамвая Екатерина Васильевна подъезжала к конечной остановке маршрута, возле Останкинского пруда. Она развернулась, высадила пассажиров и пошла покупать горячие пончики в сахарной пудре, чтобы подкрепиться и отдохнуть. Екатерина Васильевна ела пончики, разглядывала заснеженных кентавров на воротах Шереметевского театра, Останкинскую башню, до половины закрытую низкими облаками, уток на не успевшей еще замерзнуть воде пруда. Наверное, если бы Екатерина Васильевна не была водителем трамвая, она бы ничего не заметила. Но Екатерина Васильевна водителем была и привыкла очень внимательно смотреть на дорогу. А привыкнув внимательно смотреть на дорогу, вообще стала человеком наблюдательным. На большом белом от снега газоне возле Останкинского пруда метался маленький зеленый комочек. Он подпрыгивал и даже очень тихо что-то кричал. Вот что заметила Екатерина Васильевна. Никто кругом этого не видел. Дети кормили уток хлебом, праздные пешеходы втягивали головы в воротники и не глядели по сторонам.

Екатерина Васильевна приблизилась. Посреди газона маленький Ежик пытался на лету сбить снежинки лапами. Иголки на спине Ежика были цвета зеленой травы.

— Я не позволю, — тихо кричал обессиленный Ежик.

— Не позволю, чтобы наступала зима! Я — единственный Зеленый Ежик — хочу, чтобы все было зеленым! Мы будем зеленеть! Ура! — Еж в изнеможении повалился на бок. Он совсем охрип и дрожал от холода и усталости.

— Мне кажется, — сказала Екатерина Васильевна, сажая ежика себе за пазуху, — что зимой ежикам положено спать.

— Мне все нипочем! — сорванным голосом прошептал Ежик, — я единственный в мире Зеленый Ежик — брат зеленой травы. Я хотел остановить приход зимы.

— Как же ты собирался это сделать? — удивилась Екатерина Васильевна.

— Я очень долго шел. Потому что живу-то я не здесь, а в Привалове, в саду у Марка Осиповича, – сказал он так, будто все должны знать приваловский сад Марка Осиповича, а Екатерина Васильевна в особенности.

— Я хотел влезть на Останкинскую башню. На самую верхушку. И оттуда разогнать снеговые тучи.

Вот. Я шел три дня. А башня оказалась такая высокая… Я не смог на нее забраться даже немножко.

Теперь все пропало. Наступила зима…

— А я о тебе слышала, Зеленый Ежик, — сказала Екатерина Васильевна.

— Что? Расскажите! — заинтересовался он, пытаясь высунуть наружу мордочку.

— Вот приедем ко мне домой, тогда расскажу.

Екатерина Васильевна посадила Ежика в теплую кабину трамвая, накормила его пончиками с сахарной пудрой. Ежик поел и согрелся. Он ездил в трамвае по городу, смотрел, как из липкого снега катают снеговиков, как дым поднимается из труб котельных, как зажигаются желтые фонари, как под ними кружатся снежинки. Он успокоился, перестал хлюпать носом, глаза его начали слипаться.

Вечером Екатерина Васильевна принесла его домой, посадила в тазик с теплой водой и принялась отмывать.

— Вот что я про тебя знаю: ты не «единственный в мире Зеленый Ежик — брат травы», который должен остановить зиму. Ты просто Ежик.

— Получается, что я обыкновенный? — отфыркиваясь от мыльной пены, протестовал он.

— Ты единственный, очень храбрый, смелый, очень хороший, удивительный Ежик, на которого мой сосед по даче Марк Осипович случайно этим летом уронил ведро зеленой краски! Марк Осипович красил веранду, стоя на лестнице. Внезапно лестница закачалась и рухнула. Марк Осипович повис на ветке яблони, а ведро упало. Краска окатила тебя с головы до ног. Пока Марк Осипович спускался с яблони, ты успел скрыться в зарослях крыжовника. Марк Осипович очень за тебя беспокоился. Такая история.

— Ой! — на минуту смутился Ежик, — а я не придал этому ведру никакого значения. А я действительно храбрый? — спросил он.

— Действительно! — искренне сказала Екатерина Васильевна, — только теперь больше не зеленый.

Она вытерла его полотенцем и просушила феном. Потом положила в коробку и поставила поближе к балконной двери, потому что ежи спят зимой в уютных, но прохладных местах.

Засыпая, Ежик вздрагивал, шептал про лето, зеленую траву и листья.

Уставшая за день Екатерина Васильевна укутала его стареньким шарфом, тихо напевая про залитый солнцем вокзальный перрон завтрашних дней.