Продавец сосисок, часовщик и гном

Когда становилось уж очень холодно, продавец горячих сосисок заходил погреться к часовщику в часовую мастерскую.

— Послушайте, друг мой, — говорил часовщик, снимая чайник с огня, — вот, что я думаю: надо соединить чайник с часами.

Часовщик брал большой зеленый жестяной будильник и для убедительности прикладывал его к зеленому эмалированному боку чайника.

— Смотрится хорошо, — соглашался продавец сосисок, вытирая платком оттаявший иней с усов, — и тикает, и пар идет. Замечательно!

— Это само собой! Вещь очень красивая, кто спорит. Но смотрите, если сделать часы такие, чтобы не вся сила времени переходила в треньканье и движение стрелок. Можно, например, убрать секундную и минутную стрелки, оставить только одну часовую. Ход сделать потише. Тик-так, тик-так, – шепотом пел он, дирижируя чайной ложечкой, — тогда избытки времени, которое мы сбережем на движении стрелок и звуке, по специальному желобку из таких часов будут стекать в чайник. И из чайника можно будет налить минут пять-десять тому, кто не успел сделать что-то важное. Вот! – часовщик показал через замерзшее окно на мальчишку, опоздавшего на автобус.

— Мысль неплохая, — согласился продавец сосисок, согревая руки стаканом чая, — но, полагаю, вскоре подойдет следующий автобус, мальчишка сядет в него и уедет. Жизнь наладится сама собой.

— У вас-то свободное время остается? — спросил часовщик.

— Если не отвлекаться на глупости, время остается. Вот написал простой стишок про синего Медведя. Послушайте:

— Так что все в порядке: сосиски продаю, стихи пишу. А вы последнее время стали подолгу засиживаться за работой. Проходил я тут как-то раз мимо поздно вечером, гляжу, у вас свет горит.

Опять делаете часы с танцующими фигурами?

— К сожалению, нет. Просто приходится каждый день наводить порядок в мастерской.

— Простите, — сказал продавец сосисок, — но никакого особенного порядка я что-то у вас тут не замечаю. Все как обычно…

— Видели бы вы, что здесь творится! Просто беда!

— Не пугайте меня. Объясните, что происходит?

— Гном повадился, — сокрушенно вздохнул часовой мастер, — это ужас какой-то! Три дня назад вылез прямо из метро, и сюда. Ни «здрассьте», ничего. «У вас, — говорит, — здесь клад зарыт». Все вверх дном перевернул. Безобразник. Ничего найти не может и никак не уймется. То уйдет обратно в метро драгоценные камни искать, то опять ко мне возвращается. Дикий какой-то гном. Ничего не соображает, талдычит про клад и точка. Думаю, он чуточку ку-ку, — и часовщик побарабанил себе пальцами по виску.

— Действительно беда! — согласился продавец сосисок, — с гномами вообще шутки плохи, а с такими и подавно. Лет десять назад был у меня один знакомый…

В это время из стены послышались удары, обои оторвались, грохнулись куски разбитого кирпича, и в облаке пыли и морозного пара появился среднего роста гном в красном колпаке и с киркой в руке.

Через пробитую стену гном втащил мешок с гремящими инструментами. Борода мешалась у него под ногами. Злобными черными глазками он опасливо посмотрел на людей. Гном стал быстро ходить по часовой мастерской, заглядывая во все углы, он простукивал маленьким молоточком стены, принюхивался и ворчал. Потом киркой поддел плинтус и оторвал его. Под плинтусом, среди пыли, гном отыскал потемневший от времени пятак. Глазки гнома увлажнились от слез счастья, на его суровом морщинистом лице засияла улыбка. Он подпрыгнул от радости, хлопнул себя рукой по коленке.

— Я же говорил, у вас здесь клад! — завопил он, подбрасывая в воздух монетку, вышедшую из обращения много лет назад.

— Нашел! Я, Гурдунген, нашел ценный клад! — гном Гурдунген разглядывал старый пятак, гладил его заскорузлой ладонью и вертелся в танце, пока торговец сосисками и часовщик драным ватником и фанеркой заделывали дыру в стене.

— Дорогой Гурдунген, мы очень за тебя рады, — сказали они почти хором, переглянулись и пододвинули ему стул, чтобы он, наконец, перестал подпрыгивать и орать. Гном недоверчиво спрятал монетку в глубокий карман, на стул положил мешок с инструментами, а сам взгромоздился сверху, все время проверяя, не оставил ли он без присмотра какую-нибудь вещь. Было видно, что гном очень опасается за сохранность своего имущества.

— Успокойся, — велел гному часовщик, — мы сейчас за тобой подметать будем, а ты сиди и не ерзай, вредитель!

Потом, когда был наведен порядок, и из плотно законопаченной дыры уже не тянуло холодом, они втроем сели пить чай с вареньем и свердловскими слойками. Продавец сосисок читал стихи про синего Медведя, про Лису, про Зайца. Часовой мастер показывал часы с вращающимися циферблатами, по которым плыли Солнце, Луна и звезды. А гном Гурдунген рассказывал захватывающие истории о том, как его дед пятьсот лет долбил тоннель в норвежских скалах, подружился с местными кобольдами и после опаснейших приключений во время войны с троллями все-таки нашел спрятанное в горах полторы тысячи лет назад золотое копье викинга Нурби Быка.

Всем троим было очень уютно и хорошо вместе. Потом гном стал прощаться, ему пора было уходить.

— Спасибо, — сказал Гурдунген настолько учтиво, насколько это вообще возможно для гнома.

— Чай, варенье и булочка были очень вкусными. Позвольте с вами расплатиться! — и гном положил на стол самое дорогое, что у него было — потемневший старый пятак.

— Ку-ку! — сказали ходики на стене.

Музыка снегопада

После уроков, музыкальной школе на углу Мерзляковского и Медвежьего переулков, что возле Никитских ворот, на парте в пустом классе сидел Федя и смотрел в окно. Шел снег. Снежинки медленно падали, наполняя весь мир тишиной. Но в тишине чувствовалась музыка. «Сейчас я это дело сыграю», — подумал Федя, достал деревянную блок-флейту и набрал побольше воздуха. Он представил, что окно разделено нотными линейками. Дело было сделано: теперь, когда снежинка подлетала к раме, Федя определял, на какой линейке она находится, и дудел.

— Ду-ду, ля-ля, п-и-и! Пу! Пи-пи, бу-бу-бу, — очень внимательно выводил он, — бе-бе, тра-та-та, пу-пу.

Нянечка тетя Поля, мывшая коридор, отворила дверь и спросила участливо:

— Феденька, ты хорошо себя чувствуешь? Уж очень странно ты играешь.

— Я играю «Музыку снегопада», — проворчал Федя.

— Вот, — сказала нянечка, — оставляю тебе свое пустое ведро. Отбарабань на нем африканский танец и ступай домой. Будет лучше. А это, — она указала шваброй на Федину флейту, — не «Музыка снегопада», а «кака-фония»! — она закрыла дверь и ушла.

Федя был умный мальчик и не обиделся на тетю Полю, он и сам понимал, что со снежинками что-то не так. Музыка есть, но поймать ее нотными линейками не удается.

Федя представил, как снег идет над площадью у Никитских ворот:

— Трум-пум-пум.

Как в стеклянной будке над площадью сидит милиционер — «милиционер в стакане»:

— Трам-пам-пам.

И если ложечкой:

— Дринь-дринь-дзынь.

Постучать по стеклянной, горячей, сладкой, чайной глубине стакана:

— Динь-динь-динь.

То оттуда выбежит милиционер, звеня по лестнице сапогами:

— Трам-пара-рам-бряк-бряк!

Федя играл на флейте и отбивал такт ногой на перевернутом ведре.

На ветке дерева:

— Пом-пом-пом-пом.

Ворона:

— Пум-пум-пум-пум.

Замечает собаку на поводке:

— Пам-пам-пам-пам.

И летит ее дразнить:

— Вжик-тара-пим-пам-пам!

Собака срывается с поводка:

— Бум-бум, пымпс!

И несется за вороной к Малой Бронной:

— Трум-трум-трум-гав!

Удивительная дама:

— Тра-ля-ляшечки, ля-ляшки.

В норковой шубе:

— Три-татушки, три-та-ташки.

Наблюдает эту сцену:

— Ля-ля-ля, ля-ля, ля-ля.

Не замечает:

— Чик-чирик, чирик-чирик.

Как клубничное мороженое:

— Ням-пурум-пурум, пум-пим!

Капает на норковую шубу:

— Шлеп!

Оттепель, снег кружится, клубничное мороженое капает, человек несет елку с базара, в церквушке Александры Василича вдруг:

— Рождество твое, Христе Боже наш!

Хор взмывает вверх, снежинки замирают. С крыши магазина «Ткани» отламывается сосулька. В безмолвии — два, три, четыре, — четыре такта сосулька падает, на крышу «ремонта обуви»:

— Трам-там-там-там!

— Трум-тум-тум-тум!

— Брум-бум-бум-бум!

— Бах!

— Бум-буру-рум-бум-бум! — удивляется ассирийский чистильщик обуви, высовываясь наружу.

— А хорошо, — сказал голос Франца Ивановича, — неплохо. Позвольте, молодой человек, присоединиться.

Франц Иванович вошел в класс, сел за фортепиано. Федя — ведро, блок-флейта, Франц Иванович – фортепиано, играли теперь вместе: милиционера в стакане, сбегающего по ступенькам, ворону.

Крылья засвистели, она пронеслась у рыжего пса-обормота перед самым носом, пес рванул, скользя лапами и балансируя хвостом. Мороженое сливочно-клубничной каплей сияло на невероятной шубе.

Басом: Рождество твое…, — басом! Священник вскидывает руки, крахмальная сорочка, бриллиантовая запонка вспыхивает голубым огнем, среди ладана и свечей. Хор на две октавы выше.

Взлетает… серое небо распахивается, луч солнца, сосулька! Глаза Франца Ивановича горят, он держит четыре такта. Все! Выход ассирийца:

— Бум-буру-рум-бум-бум! — и Федькина флейта рассыпает напоследок солнечных зайчиков из сладкого стакана милиционера.

— Отлично! Браво! — говорит Франц Иванович.

Федя чувствует, что и в самом деле хорошо. Франц Иванович все так здорово понял, взял на две октавы выше, облака хором пробил! Небо, солнце!

— Вот только здесь, — говорит Франц Иванович и играет:

— Трам-там-там-там!

— Трум-тум-тум-тум!.. — в том месте, где она выходит на край сцены в коричневом платье и черном фартуке:

— Брум-бум-бум-бум, — становится на самом краю, раскачиваясь с пятки на носок, читает:

— Потом она смотрит пристально, в упор. Сердце у тебя обрывается и падает в бездну. В этом месте нужен кларнет и альт. Будет просто прекрасно. Спасибо, коллега, — сказал Франц Иванович, пожал Феде руку и откланялся.

«Как хорошо понимает музыку Франц Иванович, — думал Федя, переходя Никитскую по дороге домой, — но откуда он взял какую-то «ее» в черном фартуке? И что за «юный маг»? Ведь просто сосулька падает! Никаких глупостей. Снег, сосулька и все!»

Дверь киоска «Ремонта обуви» отворилась. Молодой чернобородый ассириец в пурпурной мантии вышел на улицу, завязал ремни на сандалиях, пересек дорогу и вскоре скрылся за стволами деревьев на Тверском бульваре. Ровную строчку его следов быстро запорошило снегом.

Кларнет и альт:

— Бум-буру-рум-бум-бум!

Зимний Ежик

Дождливая слякотная осень сменялась зимой. Снег начал идти еще вчера вечером. Большие липкие хлопья падали на мокрые ветки деревьев, на крыши домов, на машины, оставленные во дворах, на прохожих. Снег таял под ногами, но с серого неба его валилось больше и больше. Снег падал ночь напролет и к утру ровным слоем покрыл весь город. Наступила зима.

Водитель трамвая Екатерина Васильевна ехала в своем оранжевом трамвае. Искры с заснеженных проводов падали из-под дуги, гасли с шипением на белой мостовой. Люди входили на остановках, грелись чудесным сухим теплом трамвайных электрических печек, смотрели в запотевшие окна. По скользким дорогам осторожно ползли машины, мигая друг другу фарами. На базарчиках продавцы вениками стряхивали снег с яблок на лотках.

Водитель трамвая Екатерина Васильевна подъезжала к конечной остановке маршрута, возле Останкинского пруда. Она развернулась, высадила пассажиров и пошла покупать горячие пончики в сахарной пудре, чтобы подкрепиться и отдохнуть. Екатерина Васильевна ела пончики, разглядывала заснеженных кентавров на воротах Шереметевского театра, Останкинскую башню, до половины закрытую низкими облаками, уток на не успевшей еще замерзнуть воде пруда. Наверное, если бы Екатерина Васильевна не была водителем трамвая, она бы ничего не заметила. Но Екатерина Васильевна водителем была и привыкла очень внимательно смотреть на дорогу. А привыкнув внимательно смотреть на дорогу, вообще стала человеком наблюдательным. На большом белом от снега газоне возле Останкинского пруда метался маленький зеленый комочек. Он подпрыгивал и даже очень тихо что-то кричал. Вот что заметила Екатерина Васильевна. Никто кругом этого не видел. Дети кормили уток хлебом, праздные пешеходы втягивали головы в воротники и не глядели по сторонам.

Екатерина Васильевна приблизилась. Посреди газона маленький Ежик пытался на лету сбить снежинки лапами. Иголки на спине Ежика были цвета зеленой травы.

— Я не позволю, — тихо кричал обессиленный Ежик.

— Не позволю, чтобы наступала зима! Я — единственный Зеленый Ежик — хочу, чтобы все было зеленым! Мы будем зеленеть! Ура! — Еж в изнеможении повалился на бок. Он совсем охрип и дрожал от холода и усталости.

— Мне кажется, — сказала Екатерина Васильевна, сажая ежика себе за пазуху, — что зимой ежикам положено спать.

— Мне все нипочем! — сорванным голосом прошептал Ежик, — я единственный в мире Зеленый Ежик — брат зеленой травы. Я хотел остановить приход зимы.

— Как же ты собирался это сделать? — удивилась Екатерина Васильевна.

— Я очень долго шел. Потому что живу-то я не здесь, а в Привалове, в саду у Марка Осиповича, – сказал он так, будто все должны знать приваловский сад Марка Осиповича, а Екатерина Васильевна в особенности.

— Я хотел влезть на Останкинскую башню. На самую верхушку. И оттуда разогнать снеговые тучи.

Вот. Я шел три дня. А башня оказалась такая высокая… Я не смог на нее забраться даже немножко.

Теперь все пропало. Наступила зима…

— А я о тебе слышала, Зеленый Ежик, — сказала Екатерина Васильевна.

— Что? Расскажите! — заинтересовался он, пытаясь высунуть наружу мордочку.

— Вот приедем ко мне домой, тогда расскажу.

Екатерина Васильевна посадила Ежика в теплую кабину трамвая, накормила его пончиками с сахарной пудрой. Ежик поел и согрелся. Он ездил в трамвае по городу, смотрел, как из липкого снега катают снеговиков, как дым поднимается из труб котельных, как зажигаются желтые фонари, как под ними кружатся снежинки. Он успокоился, перестал хлюпать носом, глаза его начали слипаться.

Вечером Екатерина Васильевна принесла его домой, посадила в тазик с теплой водой и принялась отмывать.

— Вот что я про тебя знаю: ты не «единственный в мире Зеленый Ежик — брат травы», который должен остановить зиму. Ты просто Ежик.

— Получается, что я обыкновенный? — отфыркиваясь от мыльной пены, протестовал он.

— Ты единственный, очень храбрый, смелый, очень хороший, удивительный Ежик, на которого мой сосед по даче Марк Осипович случайно этим летом уронил ведро зеленой краски! Марк Осипович красил веранду, стоя на лестнице. Внезапно лестница закачалась и рухнула. Марк Осипович повис на ветке яблони, а ведро упало. Краска окатила тебя с головы до ног. Пока Марк Осипович спускался с яблони, ты успел скрыться в зарослях крыжовника. Марк Осипович очень за тебя беспокоился. Такая история.

— Ой! — на минуту смутился Ежик, — а я не придал этому ведру никакого значения. А я действительно храбрый? — спросил он.

— Действительно! — искренне сказала Екатерина Васильевна, — только теперь больше не зеленый.

Она вытерла его полотенцем и просушила феном. Потом положила в коробку и поставила поближе к балконной двери, потому что ежи спят зимой в уютных, но прохладных местах.

Засыпая, Ежик вздрагивал, шептал про лето, зеленую траву и листья.

Уставшая за день Екатерина Васильевна укутала его стареньким шарфом, тихо напевая про залитый солнцем вокзальный перрон завтрашних дней.