Было около полуночи, когда Анджей вернулся во «Флориду». Джованны не было. Ключ протянул ему заспанный Умберто.

— Спокойной ночи, синьор, — промямлил он, будто сквозь вату. Со сна Умберто утратил свой звонкий баритон.

— Мне не звонили?

— Нет, синьор, — пробормотал он сонно, но несколько оживился, когда Анджей попросил в номер бутылку «кьянти».

— Да, да, синьор, ночью вы получите из моего собственного запаса!

В траттории Анджей выпил несколько рюмок водки, она подняла настроение, время полетело незаметно, карандаш с исступлением и свободой двигался по бумаге. Поглощенный рисованием, он часа на два забыл о своей хандре. Здесь же в гостинице она вновь навалилась… Во рту пересохло. Он сел в кресло и с удовольствием осушил первый бокал терпкого «кьянти». Вино, как ни странно, отрезвило его…

В гостиницу он шел в надежде, что ему звонили из Канна… Тогда бы он заказал разговор… Однако звонка не было. Все очевидно и просто. Она попалась на удочку, изменила ему. Не надо лицемерить, надо рассуждать по-мужски. Они, эти молодые девчонки, заглядываются на иностранцев. Каждая вторая из-за валюты готова на все. Одни нанимаются мыть горшки, другие нянчить чужих детей, чтобы, скопив немного долларов, строить потом из себя в Польше элегантных дам. Позор! Эва тоже поверила в такой вздор, как практика в Париже. И понятно, чем она должна за это заплатить.

Он ошибся, поверив такой легкомысленной девчонке. Прав был Петр: таких, как Эва, нельзя вывозить на фестивали, в это болото искушений и соблазнов. Таланта, который явился бы защитой от всего, у нее нет, а одна красота может только погубить.

Он ошибся.

Старый дурак, не знал, что такое новое поколение. Анджей стал припоминать знакомых женщин. Ни одна из них — ни Зося из секретариата, ни Рената, ни молоденькая, черноволосая Ядзя, ни даже сумасшедшая Перкун — не согласилась бы работать секретаршей и быть на побегушках или помогать по дому, лишь бы уехать за границу.

Анджей допил вино и лег спать. Погрузился в легкую полудрему. В голову лезли какие-то обрывки воспоминаний о Зосе, о Ренате, о письме из Айова-Сити, о Бервинском, о Петре, который давал такие мудрые советы…

Он ехал по улицам Варшавы. Его приветствовали чуть запорошенные снегом Уяздовские Аллеи. Слева — посольства, справа — деревья, скамейки, парки. Маленький костел на площади Трех Крестов, забавный, как пасхальный кулич, посыпанный белым мелким сахаром. Город не такой старый, как Венеция, но более любимый, свой и поэтому всегда прекрасный.

Анджею было жаль, что такси так быстро подъехало к дому. В общем-то, он не спешил: неторопливо вытащил чемодан, поднимался по лестнице со смущением, как когда-то давно в юные годы в школу после долгой болезни. Он всегда болезненно ощущал те тяжелые минуты слияния с коллективом, который за время его болезни изменился, потому что время бежит…

Анджею казалось, что он отсутствовал год, а на самом деле всего неполный месяц, но он занял в его жизни столько места, был так богат переживаниями, что редкий год мог с ним сравняться. Это прекрасное время, увы, закончилось печально. А что впереди? Серая, еще более тягостная жизнь, чем прежде, когда он не знал Эву.

С таким настроением он стоял перед дверью своей квартиры с чемоданом в руке и медлил входить. Возвращение не радовало его. Даже ключи запропастились где-то в кармане, не желая приближать момент открытия замка. Повернется ключ, и начнется старая жизнь.

Он мог присягнуть, что застанет все в образцовом порядке. Со всех сторон его обступит гармония убожества: идеально чистая квартира, сверкающие стекла в его мастерской, благоухающий мастикой пол. Возможно, сохранится не тронутый рукой Ренаты беспорядок на его столе, где он рисует.

Да, все как и предполагал. Едва он открыл двери, как сразу же в конце коридора увидел силуэт Ренаты. Она такая же, как всегда, может быть, несколько моложе, стройнее и изящнее в белом свитере. Ее никто не предупреждал о его приезде, но она была готова к встрече, словно каждый день ждала его возвращения.

Они поздоровались сдержанно, без лишних слов.

— Привет, Анджей!

— Привет, Рената!

Потом он обнял ее, поцеловал в щеку:

— Что нового?

— Кажется, ничего…

Он умылся, и вскоре они сидели друг против друга и ужинали. Когда бы он ни возвращался из-за границы, Рената всегда угадывала день его приезда, и сердечность ее приветствия выражалась не только в словах… На столе стоял аппетитный пудинг.

У Анджея при виде его начался первый приступ стыда. Ведь она не знала, когда он вернется, но интуиция ее не подвела. А он? Сидит, понуря голову под грузом лжи, и молчит. Наверное, ему надо хотя бы извиниться перед ней за какие-то мелкие проступки, прегрешения.

— Я не писал оттуда… ты ведь сама знаешь, я не люблю писать в поездке. А как только подумаю, что письмо идет вечность, пропадает всякая охота браться за перо. Смешно, но в последний день я послал несколько открыток: тебе и кое-кому из знакомых.

— Ерунда. Важно, что ты вернулся и здоров. Ты доволен поездкой?

Он снова должен был врать:

— Очень. Кое-что сделал. Привез несколько альбомов с эскизами. Возможно, из этого что-то получится.

— Ну вот видишь. Это первый раз ты что-то привез.

— Да-да, на сей раз появилось желание.

Сама того не думая, она затронула благодатную тему. О своей работе он мог говорить свободно, не было необходимости врать. Он рассказал о Милане, о Венеции:

— В этом городе лучше всего работалось. Понимаешь, появилась вера в себя, ведь в последнее время я совсем погряз в делах института, махнул на себя рукой: какой я теперь художник и вряд ли я способен на что-нибудь серьезное. А из венецианских этюдов может что-то получиться… Меня больше всего интересует человек, а там мне повезло, сколько всего я насмотрелся, какие встретил физиономии. Получится целый цикл.

Рената смотрит на него с восторгом, раньше он никогда не посвящал ее в свои творческие планы, а сегодня вдруг — такое откровение!

— А теперь, моя любимая, давай выпьем «кьянти». За твое здоровье!

— За тебя!

Она слушает его, пьет вино, пододвигает то копчености, то салат из сельдерея, который он так любит, то румяный пудинг.

И хотя рассказ о путешествии она слушает с интересом, с ее лица не сходит напряженное ожидание.

— Я очень рада, что ты работал. Мне кажется, что смена обстановки и климата действуют положительно, но ты рассказывал только об Италии и ничего о Франции, о Ницце, о Канне…

Он замер. Откуда Рената знает о Канне? Наверняка эта ищейка Перкун донесла и о Канне, и об Эве. Как ни скрывай, а она всегда нападет на след.

— В Канн съездить уговорил меня Якуб. Впечатления не самые лучшие. Мир дельцов и снобов.

Говоря все это, он напряженно думал: «Какая же я свинья, надо немедленно сказать всю правду, пусть от меня узнает об Эве. Но как начать? И что ей сказать? Что меня постигло разочарование? Нет, правда не всегда лучше лжи».

— А откуда ты знаешь, что я был в Канне? — решился он на вопрос, но спросил об этом таким чужим, хриплым голосом, что Рената рассмеялась:

— Видишь, у меня хорошая разведка…

— Пани Зося?

— О нет, она молчит как рыба, верна тебе и умеет хранить чужие тайны. Она несколько раз звонила и спрашивала о твоем приезде. Нет, это не она мне сказала.

Сердце у него отчаянно колотилось. Он приготовился услышать фамилию Перкун.

— Тебе интересно кто? — Она смеялась громко, с удовольствием. — Ты же сам мне говорил еще перед отъездом и билет показывал. Забыл?

Неужели действительно забыл? Разве он рассказывал о Якубе и о Канне? Сердце отпустило, он вздохнул, наклонился над столом и с аппетитом принялся за творожный пудинг.

— Восхитительный пудинг!

— Я так рада, что он тебе понравился.

— Ты все готовишь вкусно. Выпьем! Твое здоровье, Рената!

— Твое, Анджей!

Они пили прекрасное вино, купленное в гостинице «Флорида»…

К зданию института он шел, так же робея, как в детстве, он давно там не был. Что произойдет? Как его встретят?

Вот директор Чайна. Он кажется Анджею помолодевшим, как и Рената, которая так удивила его свежестью и стройностью.

— Добрый день, — начинает Анджей, потому что директор делает вид, что не замечает его.

— А-аа, привет, привет! Мы уже соскучились! Все в порядке?

— Да, в порядке.

— Ну и прекрасно. Наверняка что-нибудь интересное мы услышим от вас на сегодняшнем совещании.

Приветливые слова несколько разрядили напряжение, с которым Анджей подходил к институту. Затем появился Матеуш.

— Добренький денек, мое почтеньице любимому профессору. Я вижу, все о’кэй. Наш профессор прекрасно выглядит, загорел, отдохнул.

— Солнца было мало.

Он вытягивает из кармана две пачки «галуазов» и кладет их перед Матеушем.

— Thank you, прекрасные сигареты. — Матеуш наклоняется поближе к Анджею и шепчет: — А эту дрянь, Перкун, вы ради бога спустите с лестницы, да как можно поскорее. — Он фамильярно хлопает его по плечу и уходит вешать пальто.

Слова Матеуша звучат в ушах Анджея, пока он идет к лифту. Что за черт? При чем здесь Перкун?

Как сквозь туман он видит пани Зосю, которая раскраснелась, застигнутая врасплох его неожиданным возвращением. Она тоже кажется ему помолодевшей и прекрасной, без единой морщинки на лице. Почему он в нее не влюбился? У нее старый муж, и не нужны были бы никакие разводы и венецианские перипетии.

Его мысли прерывает ее голос:

— Вы слышали, что наделала Перкун?

— О чем вы? Я ничего не знаю.

— Все бюро шумит. Мы застали ее, когда она звонила вашей жене, прикрыв платком мембрану. Плела какие-то глупости о вашем отъезде с прекрасной Эвой, как она ее называла.

— Невозможно! — Он почувствовал, как по спине стекает холодный пот.

— Вызовите ее немедленно. Мы знаем, что все это неправда, она интриганка. Но пусть публично признается в клевете.

Перкун уже стоит в дверях, хотя никто ее не вызывал. Ее фигура сливается с висящей на стене картиной Модильяни. Ее лицо краснеет от стыда, к глазам она прикладывает белый как снег платок, рыдает и, всхлипывая, произносит, не смущаясь присутствия Зоси:

— Извините меня! Извините меня! О боже, что я наделала! Я беру все слова обратно! Беру все слова обратно!

— Это правда, что вы звонили моей жене?

— Да, звонила и писала анонимки, еще перед вашим отъездом. Но ваша жена никак не реагировала, она не хотела вам мешать. Как она вас любит!

От ее рыданий лопались барабанные перепонки. Но она продолжала, все громче всхлипывая:

— Я посылала анонимки не только вашей жене, но и сюда, в институт, в местный комитет. Я писала, что вы забросили работу… А ведь это вы все здесь организовали, отдавая все силы, всю свою творческую энергию. Вас теперь будут разбирать.

— Как-то не верится, что вы были на такое способны.

— Была и продолжаю! Потому что… потому что я… вас люблю, а вы меня ненавидите, не хотите со мной разговаривать, даже по работе. Ревность затуманила мне голову…

И вот начинается заседание, кто-то усмехается, кто-то смотрит на него как на непрошеного гостя. Словно во мгле проплывает лицо помолодевшего Чайны, лысина председателя Боровца, накладка Крука, нагло тянущегося за сигаретой, породистая физиономия седоволосого Карпацкого. Входит черноволосая Ядзя, такая же красивая, только более грудастая, она стирает с себя, как губную помаду, сластолюбивые взгляды траченных молью старикашек, а председатель, не поднимая глаз, бубнит: «За, против, не вижу, единогласно».

Подходит пункт Анджея, проблемы живописи, выставка… в Милане. Кто-то поднимает руку, встает, начинает критиковать, но Анубис, напротив, хвалит Анджея как организатора выставки. «Прекрасная выставка, много положительных отзывов в итальянской прессе», — протягивает он папку с вырезками. Кто-то опять критикует, за ним другой, все резче. «Выставка не его заслуга. Он уехал сразу после ее открытия и, хотя все время был в Италии, в Милане больше не показывался». Зачитывают какой-то отчет — скорее всего, измышления сумасшедшей Перкун.

Анджей пропускает все мимо ушей. Ничего не слышит. Глаза застилает мгла. Он хочет встать и выйти, но ноги не идут, словно их кто спеленал.

Чего слушать всю эту ерунду, самое важное для него, что Эва изменила. Сейчас он встанет и скажет им, что сыт по горло их замечаниями, что ему все надоело и он немедленно уходит из института. Никто из этих подхалимов, этих манекенов для штампования решений и представления не имеет о работе художника, о творчестве. Что за дьявольское удовольствие сказать им наконец правду! А потом встать и выйти из этой «покойницкой».

Он должен встать и отчеканить резко и выразительно: «Товарищи, я плюю на вашу болтовню и на ту должность, которой вы меня осчастливили, до свиданья».

Он встает и голосом, полным достоинства и спокойствия, произносит:

— Мне очень жаль вашего красноречия. Я прощаюсь с вами, с этой минуты мое место свободно.

И выходит из зала.

Теперь надо собрать силы, выбросить из головы эту красотку, забыть, забыть и сегодня же, спасая свою честь, признаться во всем Ренате. Он купит букет роз, или нет, лучше мимозы, как около гостиницы «Капрера», вручит его Ренате и скажет:

— Ты вела себя достойно, зная все, ты могла помешать мне или Эве выехать в заграничную поездку, но ты была великодушна. И мужественнее меня, ты умеешь переносить боль и измену. О, насколько ты благороднее Эвы, которая отреклась от меня и сбежала в Париж. Конец.

Потом он попросит прощения, поцелует ее руку и подарит прекрасный букет мимоз, нет, не мимоз, лучше все-таки розы цвета «кьянти». И скажет о самом важном:

— Сегодня я ушел из института. Буду работать только дома. Раз ты получила извещение из Айова-Сити и теперь свободна, мы должны пожениться. Как можно скорее. Согласна, Рената? Поднимем бокал за наше примирение. Выпьем за нашу обновленную любовь! Согласна?

С этими словами он потянулся за бутылкой «кьянти», осмотрелся по сторонам: рядом никого не было. На ночном столике горела лампа, засыпая, он забыл погасить ее. Лампа, гондола у моста Вздохов и похожая на колокольню пустая бутылка «кьянти» отражались в зеркале.

Он погасил лампу и уснул.