«У нас, армянских работников, членов РСДРП, — пишет бабушка, — с каждым годом обострялись отношения с дашнаками. В один из воскресных дней конца февраля 1906 года во дворе армянской церкви, где мы часто назначали явки, я ждала товарища. Неподалеку стояла группа знакомых дашнаков и о чем-то громко спорила. Самым шумным был один из их лидеров по кличке Дьявол. Он-то и обратился ко мне с насмешливым вопросом:
— Как же теперь, товарищ Фаро, вы собираетесь критиковать нас? Ведь мы объявили себя представителями армянского рабочего класса и намерены бороться за социализм.
Помнится, я ответила:
— Так трудно предположить, что будет завтра с политиками, которые держат нос по ветру. Боюсь, что когда ветер подует с противоположной стороны, они много бедствий принесут своему народу. Можете ли вы называть себя социалистами, когда еще совсем недавно отрицали существование армянского пролетариата, кричали о единых национальных интересах, о национальной дисциплине, называли нас изменниками нации? А теперь сами сделались представителями армянского пролетариата, социалистами. Да кто вам поверит? Кого хотите обмануть своим хамелеонством?
— Вы ответите за свои слова, — крикнул мне Дьявол. — Я велю вас арестовать.
— Что ж, — сказала я, — вы и на кулачную расправу мастера.
Через день после этого разговора, когда я шла с урока по Веньяминской улице, ко мне подошли двое молодых людей и один из них сказал тихо:
— Ориорт, вы арестованы. Идите с нами.
— С какой стати? Кто вы такие?
Тогда говоривший расстегнул пальто, и я увидела, что он вооружен.
— Вы хотите показать, что мне грозит, если не подчинюсь вам?
Мой вызывающий тон несколько смутил их.
— Да вы не беспокойтесь, ориорт. Велено арестовать вас только на три дня за оскорбление партии дашнак-цутюн.
— Ладно, — сказала я, — пойдем. Только даром вам это не пройдет. Вряд ли кому-нибудь придется по вкусу ваша тактика в отношении политических противников.
Они привели меня в незнакомый дом. Просторная комната была убрана по старинному армянскому обычаю: три тахты покрыты коврами и огромный дорогой ковер на полу. Встретила меня пожилая женщина в армянском костюме. Видно, была предупреждена о моем приходе.
— Вот здесь, ориорт, вы и останетесь.
— Я хочу написать вашим руководителям.
— Пожалуйста, мы передадим.
В записке я написала, что арест политического противника — явление позорное для тех, кто называет себя революционерами, что это далеко не лучший способ полемики, что помимо политической работы у меня имеется другая, что я не могу пропускать уроков и поэтому предлагаю срочно освободить меня.
Оставшись вдвоем со старушкой, мы долго говорили о Шуше, откуда она оказалась родом. Ее сын был студентом и состоял в партии дашнакцутюн. Эту свою большую комнату она сдавала партийным работникам. Тут, видимо, они встречались. Узнав, кто я, из какой семьи, она забеспокоилась, поскольку знала моего отца. Угощала меня разными вкусными вещами, а вечером устроила прекрасную постель.
В этой комнате я провела неполных два дня и ушла, не дождавшись ответа на свою записку, как только старушка сообщила, что охрана за дверью снята. Когда я рассказала товарищам обо всем, что со мной приключилось, они при столкновениях с дашнаками стали в качестве примера приводить этот факт. Шаумян был категорически против — не хотел, чтобы трепали мое имя.
Позже, когда я встретила Дьявола, он отрицал свое участие в аресте, ссылался на дашнакскую, воинственно настроенную молодежь, которая якобы была возмущена моим поведением и расправилась со мною по-молодежному.
После IV Объединительного съезда в апреле 1906 года областным бюро большевиков, входящим в Закавказский областной комитет, группе большевиков, работающих в Тифлисе, было предложено переехать на подпольную работу в Баку, где надо было наладить агитацию среди рабочих армян в связи с усилением влияния на них дашнаков и армянской социал-демократической партии, так называемых „спецификов“.
Вначале, помнится, выехали Ашот Хумарян, Касьян, Даштоян, Габо Садатян, Шант и я, а несколько позже в Баку приехали Сурен Спандарян и Стенай Шаумян с семьей.
К тому времени была почти ликвидирована шендриковщина, постепенно стала разряжаться атмосфера межнациональной вражды, начали возникать профессиональные союзы.
Осенью 1906 года мне удалось получать должность заведующей фундаментальной библиотекой Армянского человеколюбивого общества с окладом сто рублей в месяц, что вполне обеспечивало меня и стариков родителей. На этой работе я продержалась до сентября 1909 года, то есть до самого моего отъезда из Баку в Петербург.
Библиотека помещалась рядом с армянской церковью, у Парапета, в центре города, в многолюдном месте. Это давало возможность иметь под рукой конспиративное помещение для явок и для хранения партийной литературы. С помощью своего переплетчика мы подготовили серию книг, в которых под одной обложкой вместе с вполне благонадежными брошюрами переплетались переводы отдельных статей Ленина, издания „Молота“, „Буревестника“, „Донской речи“ и др.
Моя библиотечная работа давала возможность проникать в среду дашнакски настроенных рабочих, организовывать в фирмах, целиком находящихся под влиянием дашнакцаканов, социал-демократические ячейки. В нефтяные фирмы довольно легко бывало попасть хорошо одетой женщине, тем более библиотекарше. Назовешь фамилию кого-нибудь из начальства и спокойно входишь, а войдя, снимешь шляпу, вуаль, белые перчатки, завернешь все это в бумагу и идешь себе в казармы, куда к вечеру начинают собираться свободные от вахты рабочие».
Далее бабушка пишет о том, как приносила рабочим книги, спрашивала, не надо ли кому написать письмо домой, поскольку большая часть промысловых рабочих была неграмотна. Как завязывался разговор о том, о сем и как исподволь, постепенно подводила бабушка своих подопечных к усвоению социал-демократических идей.
Одно из немногих лирических описаний в бабушкиной «Автобиографии» связано с ночным катанием на лодке после очередного заседания Бакинского комитета — видимо, летом 1907 года. «В жаркие, душные ночи, — пишет бабушка, — когда не хотелось возвращаться домой, мы отправлялись кататься по морю на лодках или шли на Баиловский мыс встречать восход». В ту запомнившуюся бабушке ночь они взяли большую лодку, на которой поместился чуть ли не весь БК: Шаумян, Джапаридзе, Коба, Ваня Фиолетов, Саратовец, Сурен Спандарян, Жгенти, Ашот Хумарян, Надежда Колесникова, Слава Каспаров, Клавдия Завьялова, а также бабушка со своим первым мужем Карлом и братом Людвигом. «Ночь была тихая, лунная, — вспоминает бабушка, — море необычайно спокойное. Мы отплыли далеко от берега, перестали грести и долго молчали, полулежа любуясь красотой моря и наслаждаясь тишиной.
Первым после долгой паузы заговорил Ванечка Фиолетов. Любивший пофилософствовать, он мечтал когда-нибудь серьезно заняться философией. Мы все по очереди помогали ему пройти курс среднего учебного заведения.
— Вот кончится революция, — мечтательно говорил Ванечка, — завоюем мы власть, установим пролетарскую диктатуру, и — кто знает? — может, из кого-нибудь выйдет большой ученый. Будем тогда гордиться старой дружбой».
Я сознательно тороплю события бабушкиной биографии, чтобы поскорее добраться до истории с Зениным, которая, как завалявшееся в сухом чулане, а потом попавшее во влажную почву зерно, проросла в сегодняшний день. Необходимость встретиться с ним вновь возвращает повествование в Петербург конца 1906 года, на очередное судебное заседание по делу Совета рабочих депутатов.
Не только едва наметившиеся ростки будущего и попытка выявить третьего участника подпольной типографии, о которой речь впереди (бабушка — Карл — Зенин), вынуждают меня возвращаться к старым записям, порой радующим, порой повергающим в отчаяние, как если бы они были моими собственными, но и что-то еще, что имеет непосредственное отношение к портрету протагониста, который я хотел бы написать в той же свободной манере, в какой столь близкий мне художник писал портрет своей дочери.
«Художник писал свою дочь, но она, как лунная ночь, уплыла с полотна. Хотел написать он своих сыновей, но вышли сады, а в садах — соловей! И дружно ему закричали друзья: — Нам всем непонятна манера твоя! И, так как они не признали его, решил написать он себя самого. И вышла картина на свет изо тьмы, и все закричали ему: — Это мы!».
Я обнаружил, что линии Камо — бабушка Фаро, Камо — Ханояны, а также Камо — Цхакая стягиваются в один сюжетный узел. Во всяком случае, достоверно известно, что заграничный паспорт для Миха Цхакая перед его поездкой в Лондон весной 1905 года достал именно Камо. В княжеском одеянии он прошел с чемоданом нелегальной литературы через весь Тифлис до дома, где жил Цхакая, поскольку своих денег не было, а партийные тратить не хотелось. (Еще один пример, которым мог бы воспользоваться Богдан Кнунянц, отводя клевету властей на социал-демократов в связи с деятельностью Совета рабочих депутатов). Не только бабушка (разговор на Коджорской дороге по пути на стрельбище), но и Миха считал Камо легкомысленным человеком. (Как мог не вызвать подозрений грузинский князь, идущий пешком по Тифлису с тяжелым чемоданом в руке?) В этих же бабушкиных записях, посвященных Камо, упоминается имя Тиграна Исаханяна, товарища Богдана по реальному училищу, того самого, в квартире которого она останавливалась во время своих кратковременных приездов в Москву. Исаханян был последним нз близких, кто видел Богдана в тюремной больнице весной 1911 года.
Итак, бабушка пишет: «В Баку среди партийцев очень скоро стало известно о том, что группа членов боевой организации большевиков под руководством Камо 13 июня 1907 года средь бела дня на Эриваньской площади в Тифлисе напала на кассира Государственного банка, сопровождаемого пятью конными казаками и двумя охранниками. В результате непродолжительной стычки она сумела изъять двести пятьдесят тысяч рублей на нужды все еще готовящегося вооруженного восстания и спрятать их в безопасном месте. Среди нас не было такого, кто бы не волновался за судьбу Камо, не ждал известий о нем.
Однажды поздним августовским вечером кто-то постучал в дверь моей конспиративной квартиры на Великокняжеском проспекте. Открыв дверь, увидела офицера с прекрасной военной выправкой.
— Камо! — бросилась к нему. — Живой! Откуда? Как ты? Рассказывай.
— Фаро, — перебил он меня, хмуря брови, — не время сейчас. За мной могли следить. Я собрался за границу. Но вместо того, чтобы попасть на Черное море, забрался в Баку. Я говорю с тобой так, потому что знаю: ты — могила. Хочу отсидеться где-нибудь. Если удастся, хотя бы несколько дней. Нужно замести следы. Случайно встретил Степана, он дал твой адрес, считая его самым надежным. Богдан бежал из ссылки, ты слышала?
— Да.
— Они с Лизой в Берлине, кажется.
— Разве?
— Точно не знаю. Давай условимся: о моем появлении в Баку никто не должен знать. Даже самые близкие товарищи. Употреби все свои связи, чтобы достать мне на девять-десять дней сугубо безопасное место. Кроме того, нужны два безукоризненно чистых, лучше новых, заграничных мужских костюма моего размера с полным комплектом белья и прочего, новый кожаный чемодан иностранного производства, шляпа и остальное, что соответствует внешности интеллигентного молодого человека. Степан говорил, что все это ты можешь достать. Теперь запри меня и иди искать то, о чем прошу. Я пока отдохну немного. Совсем не спал ночью.
Покормив и уложив дорогого Камо, вышла на улицу. Нужно было что-то срочно предпринимать. Время позднее. Тут я вспомнила о лудильной мастерской Серго Мартикяна и отправилась к нему. Это был подлинный друг и товарищ, которому можно довериться.
Серго и его жену Сато я застала за работой. Она всегда помогала Серго, находилась в курсе всех его партийных дел. При ней можно говорить свободно. Вот уж кто был „могилой“, так это Сато. Жили они скромно, даже скудно, как рядовые рабочие. Ко времени моего прихода дети уже спали. Когда я рассказала, в чем дело, оба были сильно озадачены. Предприятие связано с огромным риском. Дело нешуточное, но медлить нельзя. Мы вместе думали, к кому бы еще обратиться с подобной просьбой, но не могли никого припомнить.
— Вот что, Фаро, — сказала Сато. — Отправляйся-ка ты домой и присылай его к нам. У нас все-таки безопаснее, чем у тебя. Вот старый костюм Серго, пусть он его наденет. А утром постараемся что-нибудь придумать.
Если бы Камо выследили, им обоим — Серго и Сато — грозила смертная казнь. И они знали об этом. А ведь у них было трое маленьких детей, они сами еще были очень молоды, любили друг друга, были счастливы.
Камо отвели в мастерской угол, скрыв его золочеными рамами, разной церковной утварью, медными статуэтками. Серго так завалил угол, что если бы даже пришли с обыском, то ни за что не догадались бы, что там прячется человек. Так говорил Серго. И Сато ему вторила. А утром следующего дня, когда я пришла к ним с полными руками сладостей для детей, Сато шепнула мне:
— Пускай еще день-другой останется у нас. Там видно будет.
За чаем я рассказала Камо о своей попытке вступить в диверсионную группу. Он пожурил, что я не посоветовалась с ним.
— Я-то решил, это у тебя несерьезно. Ты же интеллигентка, Фаро. Кто бы мог подумать. Я был тогда дураком, не раскусил тебя. Мы бы вместе таких дел наделали.
После чая я отправилась на поиски нужных вещей для Камо. В то время самым влиятельным членом Красного Креста, обслуживающим большевиков, был врач Георгенбургер, женатый на дочери богачей Цейтлиных. Жил он с женой в их доме на Большой Морской улице. От имени Бакинского комитета я попросила его срочно приобрести необходимые вещи. У Камо и Георгенбургера оказался одинаковый размер одежды, так что, прежде чем покупать, он мог примерить на себя. Жена Георгепбургера только что получила из Парижа посылку с галстуками и носовыми платками. Отобрав наименее ей нравившиеся, она отдала их мне.
Все же я решила рассказать Алеше Джапаридзе о принятых мерах и попросить подыскать другое пристанище для Камо на случай, если Георгенбургер не сумеет быстро достать одежду. Однако Алеша ничем не смог помочь. В связи с готовящимся заключением коллективного договора между нефтепромышленниками и рабочими нефтяниками за ним была установлена такая слежка, что он боялся даже навещать друзей и знакомых, чтобы не подвести их. БК на одежду Камо не сумел отпустить денег, потому что в партийной кассе оставались копейки.
Шли дни. Серго нервничал, сетовал на друзей. Вроде бы никому не было до него дела. Камо переживал из-за Серго. Приезжавшие из Тифлиса товарищи рассказывали, что Камо везде ищут, а он как в воду канул. Рассказывали, как возросло вознаграждение за его поимку.
Наконец Георгенбургеру с нашей помощью удалось достать все необходимые вещи. Большую помощь оказал Тигран Исаханян, друг детства Богдана, с которым мы сильно сблизились во время моих приездов из Петербуга в Москву на свидания к Богдану в Таганскую тюрьму. Он на всю жизнь остался преданным другом нашей семьи. Тигран отдал один из своих дорогих костюмов, купленных в Берлине. Тогда же было решено, что, одевшись под стать Камо, я выеду вместе с ним до Ростова в вагоне первою класса. Я одолжила у подруг кое-что из одежды, мы сели в поезд и на одной из ближайших станций незаметно сошли. Здесь нас ждал присланный Алешей товарищ с билетом первого класса до Батума для Камо и третьего класса до Баку для меня. Мы сели в разные вагоны встречных поездов, и Камо через Батум уехал за границу.
Ближе к зиме мы узнали, что 27 октября 1907 года он был выдан агентом царской охранки Житомирским и арестован германской полицией. Он обвинялся в скупке оружия и попытке переправить его в Россию на пароходе „Заря“, а главное — в похищении двухсот пятидесяти тысяч.
Мы все понимали, что грозит нашему Камо, и болела за него. А какими героями были Сато и Серго Мартикяны! Они остались в тени и тогда и после, а ведь, в августе — сентябре 1907 года, когда Камо скрывался в мастерской, реакция ползла изо всех дыр, человеческая голова уже ничего не стоила, кругом шли аресты, расстрелы.
Никогда не забыть бедную лудильню на первом этаже в самом центре города, на Молоканской улице, и заднюю комнату, служившую местом для наших явок. Сердце обливается кровью, когда вспоминаешь о последних годах жизни дорогого Серго, одинокого, больного, почти слепого. Сколько издевательств претерпел он в связи с арестом младшего сына, с собственным арестом.
После многих лет разлуки я встретилась с Серго Ереване. Его едва можно было узнать. Сато уже не было с ним. Жил он один, обедать ходил к дочери. Сколько, несмотря ни на что, сохранилось в нем человеческого тепла. Хотя он был очень слаб и плохо видел, ежедневно приходил ко мне в гостиницу, расспрашивал о друзьях, от которых давно не имел известий, делился мыслями о будущем Армении, гордился старшим сыном Татулом, оправдавшим его надежды, и дочерью Эммой. Я благословляла судьбу за то, что она вновь позволила мне встретить этого человека, обладающего таким лучезарным сердцем и ясной душой.
К концу 1907 года работать в Баку стало невыносимо. По ночам участились нападения на прохожих, в районах бесчинствовали кочи — телохранители владельцев фирм, местная мафия. Однажды заседание Биби-Эйбатского комитета партии, секретарем-организатором которого я состояла в то время, сильно затянулось. Стояла беспросветная холодная ноябрьская ночь. Когда почти все разошлись, между членом комитета Кобой и лидером бакинских меньшевиков Сандро все еще продолжалась перепалка. Они до того увлеклись, что, схватив друг друга за грудки, выскочили из комнаты. Когда я собрала бумаги, погасила лампу и захлопнула за собой дверь, ни Кобы, ни Сандро на улице не было. Спорщики исчезли, забыв о моем существовании, оставив меня одну во втором часу ночи.
В это время где-то поблизости послышались крики, выстрелы. Стараясь остаться незамеченной, останавливаясь при малейшем шорохе, я за час добралась до ворот „Электрической силы“, где горел слабый свет и можно было различить фигуру ночного сторожа, старика, Я опустилась подле него на скамейку и почувствовала, что не смогу больше сделать ни шага. Только теперь вспомнила, что с утра ничего не ела, из библиотеки помчалась сразу на собрание.
Старик оглянулся, зло зыркнул глазами и погнал меня прочь.
— Разве я помешаю? — взмолилась я.
— Молодой-то был — с такими не путался, а теперь и подавно. Ступай отсюда.
— Прошу вас, разрешите мне посидеть рядом. Может, появится какой-нибудь экипаж. Кругом неспокойно, особенно на Баилове. Какая вам польза, если меня убьют?
— А не жалко, — спокойно отвечал старик.
Тут я услышала быстрые решительные шаги. Мимо проходил мужчина. Я подбежала к нему.
— Пожалуйста, проводите меня до ближайшего из возчика. Я заплачу.
— Вы мне не нужны.
— Да нет же, вы меня не за ту принимаете.
— Какая порядочная женщина будет шляться ночью в наших краях?
Он брезгливо стряхнул с рукава мою руку, ускорил шаги и исчез. Снова послышались выстрелы, крики. Я вернулась к воротам „Электрической силы“. Сторож спал. Устроилась рядом и просидела так до утра. С рассветом отправилась домой пешком, поскольку извозчиков нигде поблизости не оказалось.
Вскоре у меня прибавилась новая нагрузка — работа в оборудованной нами подпольной типографии, нужда в которой в годы начавшейся реакции была особенно велика. В типографии работали трое: Карл, я и типографский рабочий Зенин.
В этой типографии мы проработали около трех месяцев. Она помещалась под бондарной мастерской на Губернской улице, в подвале, куда вела дверца из мастерской. Это была большая яма без окон и вентиляции, темная и сырая. Работать приходилось при свете керосиновой лампы, которая сильно коптила, поскольку недоставало кислорода. Воздух проникал лишь через щели между досками в крыше, закрывающей подвал. Чтобы шум станка заглушался шумом, который производили бондари, работать приходилось одновременно с рабочими мастерской. Раньше Карл в течение двух месяцев практиковался в типографии своего дяди, и поэтому мог работать теперь с Зениным в паре. Я же таскала бумагу, резала, раскладывала ее, доставляла печатную продукцию куда следует.
Через три месяца после начала работы типографии Карл уехал учиться в Петербург, я переключилась на иную работу, а типографию передали в другие руки. Но просуществовала она недолго. После ареста всех трех работников, как передали из тюрьмы, исчез Зенин. Никто не знал, куда он делся. Стали подозревать, что он провокатор. Только после Октябрьской революции выяснилась его связь с охранкой.
Осталось тайной, почему он не выдал также и нас. Рыжий, рябой, он казался очень несчастным. Мы помогали ему чем могли, а он смотрел на нас с каким-то восторженным почтением и все повторял: „Нет, вы совсем не такие, как все. Вы другие“, — и при этом каждый раз краснел от смущения».
В январе 1955 года бабушка получила письмо следующего содержания:
«Уважаемая тов. Фаро.Бакинцев Владимир Петрович».
Простите за беспокойство. Я очень прошу Вас ответить на мой к Вам вопрос. В газете „Известия“ было напечатано письмо старых коммунистов „Идеи Октября торжествуют“. Среди подписей под этим письмом имеется и Ваша подпись — члена КПСС с 1903 года. Прочитав это письмо и увидев Вашу подпись, я вспомнил о далеком прошлом большевистского подполья. Примерно в 1907 году в городе Баку я знал по совместной работе в подпольной типографии Фаро и Карлушу. Теперь я в сомнении Вы ли та самая Фаро, которую я знал, или это случайное совпадение имен?
Ответьте, пожалуйста.
С искренним уважением к Вам
Поскольку бабушка никогда не выбрасывала писем, это письмо Бакинцева сохранилось, как и копия его второго письма, оригинал которого бабушка отправила в Баку историку Б. Н. Маркелову, занимавшемуся в то время историями подпольных типографий. Копии своего ответа Бакинцеву бабушка почему-то не оставила, но по характеру второго письма легко догадаться, что бабушка упомянула в нем имя Зенина, которое привело Бакинцева в сильное возбуждение, о чем можно судить по избыточному многословию и довольно неожиданному отрицанию факта знакомства с бабушкой, исходя из которого было написано первое письмо.
«Уважаемая тов. Фаро.В. Бакинцев
Я очень рад и благодарен Вам за то, что Вы не оставили мое письмо без внимания и ответили по существу на мои вопросы.3/11–1955 г.».
Вы пишете, что в 1907 или в 1908 году Вы, Карл и наборщик Зенин втроем работали в подпольной типографии на Губернской улице и больше в типографии никто не работал.
Да, совершенно верно, Вы правы. В тот период работы типографии так оно и было. Типография была уже на ходу. А я работал раньше, в период организации и оформления типографии. Вот почему Вы и не знали меня. Когда же Вы и Карл стали работать в типографии, Зенин говорил мне о Вас и о Вашей работе.
Чтобы в этом деле было больше ясности, я хочу изложить все более подробно и с самого начала. В 1907 году по заданию Бакинской большевистской организации наборщику Зенину было поручено устроить небольшую подпольную типографию для выпуска листовок. В то время Зенин работал наборщиком в типографии Первого типографского товарищества. Там же работал наборщиком и я. В то время я был с Зениным в близких товарищеских отношениях. Оба были большевиками. Получив задание на устройство подпольной типографии, Зенин предложил мне помочь ему в этом деле, и я охотно согласился.
Перед нами стояла задача найти подходящее помещение для типографии, сделать печатный станок, типографскую краску для шрифта и где-то добыть типографский шрифт в количестве, которого бы хватило хотя бы на одну большую листовку — примерно килограммов двадцать пять. Я взялся добыть шрифт, а Зенин — сделать все остальное. Тотчас мы приступили к делу. Почти ежедневно, уходя из типографии Первого типографского товарищества, я брал с собой в карманы небольшое количество шрифта, примерно килограмма два. Больше было нельзя — могли заметить. Вначале я носил этот шрифт на квартиру к Зенину, а когда Зенин нашел помещение для типографии, я стал носить его прямо туда.
Помещение подпольной типографии находилось в доме на Губернской улице, на углу Базарной. Это была бондарно-столярная мастерская, в ней работали два кустаря-ремесленника, грузины по национальности. В то время я знал их имена, а теперь забыл. Память стала ослабевать. Мне сейчас 68 лет, а тогда было 20. Так вот, в этой самой бондарно-столярной мастерской был отгорожен досками один угол, где находилась деревянная койка. На койке спал один из мастеров, а под койкой был вход в подвал, где и разместилась подпольная типография.
Это все, что я мог припомнить о работе подпольной типографии. Наверное, я что-то пропустил, напутал, не точно выразился. Ведь мое образование — всего три класса печального городского училища. За что прошу извинения.
В заключение хочу Вас спросить, известно ли что-нибудь в Бакинской организации о работе нашей подпольной типографии, или все это прошло бесследно, как факт, не имеющий большого значения.
В настоящее время я получаю небольшую пенсию, и товарищи советуют мне хлопотать о пенсии республиканского значения, учитывая мою работу в подполье. Но свидетелями этого дела остались, кажется, только Вы да я. Очень прошу Вас, если это особо Вас не затруднит, дать письменное подтверждение моей работы в подпольной типографии, которая была расположена на Губернской улице, а также прислать Ваши критические замечания по настоящему письму.
С искренним уважением