От редакции

Кто он, Рэймон Руссель (1877–1933), — великий писатель или великий безумец? Не одно поколение исследователей его творчества пытается найти ответ на этот вопрос. Но то, что он великий, не отрицает никто. Сам Руссель в девятнадцать лет, заканчивая поэму «Подставное лицо», написал:

«По каким-то неуловимым признакам догадываешься, что из-под твоего пера выходит шедевр, а сам ты чудесным образом отличаешься от остальных…

Мой гений стал равен дару Данте и Шекспира, мои ощущения спорили с чувствами умудренного старостью семидесятилетнего Гюго или мыслями Наполеона в 1811 году, мне было ведомо все то, о чем мечтал Тангейзер на Венериной горе. От написанных мной страниц исходит какое-то сияние, и я плотно закрываю ставни на окнах, чтобы ни одна щелочка не пропускала сверкающие отблески моего пера — мне хотелось отдернуть занавес внезапно и залить светом весь мир. Оставить эти листки бумаги без присмотра значило высвободить ослепительные лучи такой силы, что они наверняка достали бы до самого Кигая, и в мой дом ринулась бы обезумевшая толпа».

* * *

Эксцентричный одиночка, автор не поддающихся классификации романов и пьес, Руссель был одним из гениальных современников сюрреализма, так и не присоединившийся к движению, хотя объединяло их многое. В глазах сюрреалистов Руссель представал «фанатичным средневековым алхимиком, ищущим поэтический эликсир действительности, не отвлекаясь на такие мелочи, как одобрение или свист толпы». Сюрреалисты восхищались его творчеством, но приглашение присоединиться к группе Руссель холодно отклонил.

Происходивший из очень богатой семьи, Руссель довольно рано приобщился к искусству и литературе. Он серьезно занимался музыкой и даже пробывал сочинять, но неожиданно увлекся поэзией. Месяцами он искал единственно верные образы и рифмы, и именно тогда он осознал собственную гениальность. Вдохновленная новым чувством поэма «Подставное лицо» (1897), однако, успеха не имела и славы ему не принесла. Оправившись от потрясения, Руссель продолжал работать, еще более методично оттачивая фигуры стиля и язык, вырабатывая рецепты своих будущих «машин для письма».

Следующие несколько лет — во время которых, как признавася Руссель, ему случалось «в бешенстве кататься по полу от осознания собственной неспособности достичь тех высот искусства», к которым он стремился, — были посвящены работе над «Африканскими впечатлениями» (1910), которые критики вновь встретили холодно. Театральная адаптация «Африканских впечатлений» выдержала всего лишь три представления. И именно она стала первым знакомством будущих сюрреалистов с творчеством Русселя. Они восприняли пьесу как блестящее воплощение «холодного, трезвого юмора», как «модель новой, абсурдной вселенной». Многие исследователи считают именно этот день началом истории дадаизма, прямого предшественника сюрреализма.

Постановку «Locus Solus» (1914, постановка 1922) сюрреалисты смотрели все десять вечеров подряд, восторг их был единодушным. Столь же горячий прием, разительно отличающийся от «возмущения остальной публики», ждал и «Звезду во лбу» (1924), написанную уже специально для театра.

Руссель тем не менее всегда избегал прямых контактов с группой сюрреалистов. Одновременно денди и затворник, разъезжающий по городу в шикарном экипаже, построенном по заказу, с опущенными шторами, чтобы не видеть окружающей суеты, Руссель сторонился молодых бунтарей, по-своему понимая повседневное чудо и магию вдохновения, которые пытались найти они.

Сам он при этом совершил в литературе ничуть не меньшую революцию, чем сюрреалисты в живописи. Его книги «как бы находятся на краю литературы — читатель вроде бы уже стоит на пороге словесного рая, но в любой момент может сорваться в пропасть шизофренического дискурса». Находки Русселя приветствовали и использовали структуралисты, писатели Нового Романа, члены объединения «УЛИПО».

Известный французский литературовед Жан Леви писал: «Автор «Locus Solus» отличался довольно любопытным взглядом на природу прекрасного в литературе: по его мнению, нужно исключить из произведения всякую отсылку к реальности, вымарать любое наблюдение над внешним миром или состоянием умов, оставляя одни лишь вымышленные сочетания героев и событий — только так можно осознать, что же происходит за границами людского мира».

 

 

Глава первая

Как-то в начале апреля, в четверг, мой ученый друг метр Марсьяль Кантрель пригласил меня и нескольких других своих близких друзей погулять в огромном парке, окружавшем его красавицу-виллу Монморанси.

Locus Solus — так называется это имение, тихая обитель, где Кантрель любит заниматься в полном спокойствии духа своими многообразными и плодотворными трудами. В этом уединенном месте он чувствует себя достаточно защищенным от парижской сутолоки и при этом может за четверть часа добраться до столицы, когда его исследования требуют посидеть в какой-либо специализированной библиотеке или когда настает момент выступить перед научным миром где-нибудь на авторитетнейшей конференции с новым сообщением.

Почти весь год Кантрель проводит в Locus Solus в окружении учеников, страстно восхищающихся его непрерывными открытиями и фанатично помогающих в осуществлении его замыслов. На вилле несколько комнат с роскошным образцовым лабораторным оборудованием, за которым следят многочисленные помощники, а метр отдает всю свою жизнь науке, с легкостью устраняя благодаря крупному состоянию холостого мужчины, не несущего никаких расходов, все материальные трудности, возникающие в ходе его упорного труда от ставящихся им же разнообразных целей.

Пробил третий час. Стояла хорошая погода, и солнце сверкало на почти полностью свободном от облачков небосклоне. Кантрель встретил нас неподалеку от виллы на поляне под старыми деревьями, в тени которых живописно расставлены были плетеные стулья.

После прибытия последнего из приглашенных хозяин предложил нам пройтись, и все гости покорно тронулись за ним. Высокий, смуглый, с открытым правильной формы лицом и живыми глазами, излучавшими его чудесный ум, Кантрель едва ли выглядел на свои сорок четыре года. Теплый голос с убедительными нотками весьма украшал его увлекающую манеру говорить, притягательность и ясность которой делали его одним из королей красноречия.

Итак, мы пустились в путь по круто ведущей в гору аллее.

Поднявшись до половины склона, мы увидели с краю дороги в довольно глубокой каменной нише необычно старую статую, вылепленную, как казалось, из черной сухой и затвердевшей земли и изображавшей — не без кокетства — улыбающегося обнаженного мальчика. Руки его были протянуты вперед так, как если бы он приносил что-то в дар, а раскрытые ладони подняты к своду ниши. Из правой ладони торчало какое-то маленькое усохшее растение, донельзя старое, Бог весть когда проросшее в руке.

Кантрель рассеянно двигался дальше, но вынужден был ответить на наши дружные расспросы.

— Это — «Объединитель» с цитварным семенем, которого Ибн Батута видел в центре Томбукту, — сказал он, указывая на статую, а позже поведал нам ее историю.

Хозяин наш был близко знаком со знаменитым путешественником Эшнозом, который еще во времена своей ранней молодости предпринял экспедицию в Африку и добрался до Томбукту.

Впитав в себя еще до отъезда все описания привлекавших его мест, Эшноз несколько раз перечитал книгу странствий арабского теолога Ибн Батуты, считавшегося самым великим исследователем четырнадцатого века после Марко Поло.

Уже под конец своей жизни, богатой памятными историческими открытиями, когда он мог бы с полным правом на покое вкушать полноту славы, Ибн Батута отправился в еще один дальний поход и увидел загадочный Томбукту.

Читая его повествование, Эшноз обратил особое внимание на один из эпизодов.

Когда Ибн Батута в одиночку вошел в Томбукту, город находился в состоянии безмолвного оцепенения.

Трон принадлежал тогда женщине — царице Дюль-Серуль, едва достигшей двадцати лет и еще не выбравшей себе супруга.

Она страдала время от времени жестокими приступами аменореи, приводившими к приливам крови, которые достигали мозга и вызывали припадки страшного безумия. Припадки эти тяжко сказывались на подданных, если учесть абсолютную власть царицы, которая в такие минуты раздавала направо и налево безумные приказы, беспричинно умножая число осуждаемых на смерть.

В стране могло бы вспыхнуть восстание. Но за исключением таких моментов умопомрачения Дюль-Серуль правила своим народом с величайшей добротой и мудростью, и такое счастливое царствование народу редко когда еще доводилось испытывать на себе. Поэтому вместо того, чтобы бросаться в неизвестность, свергнув царицу, люди терпеливо сносили ее временные выходки, возмещавшиеся долгими периодами процветания.

Никому из лекарей царицы до тех пор не удавалось побороть ее недуг.

Случилось так, что ко времени прибытия Ибн Батуты на Дюль-Серуль обрушился приступ, каких она еще не знала. По первому ее слову беспрестанно казнили безвинных людей и поджигали целые поля с неснятым урожаем.

Терзаемые ужасом и мучимые голодом жители ждали со дня на день окончания приступа, длившегося уже сверх всякой меры и делавшего их существование невыносимым.

На главной площади Томбукту стоял некий фетиш, который, судя по народным верованиям, обладал огромной силой.

Это была статуя ребенка, вылепленная из черной земли и установленная при довольно любопытных обстоятельствах во времена царствования одного из предков Дюль-Серуль — Форукко.

Обладая такими же здравым смыслом и мягкостью, которыми отличалась в обычное время нынешняя царица, Форукко издавал законы и сам трудился на благо своего народа. Будучи знающим земледельцем, он лично следил за полями, вводя многие полезные новшества в старинные способы посева и сбора урожая.

Восхищенные такой жизнью этого народа соседние племена объединились в союз с Форукко, дабы и самим вкусить от плодов его наказов и мыслей, хотя при этом каждое из них сохранило свою самостоятельность, а также и право в любой момент снова стать абсолютно независимым. Это был договор о дружбе, а не о подчинении, которым они обязались, кроме прочего, объединяться при необходимости против общего врага. В пылу небывалой радости, вырвавшейся наружу при торжественном, объявлении о создании столь обширного союза, было решено изваять памятный знак, который увековечил бы это замечательное событие, а вылепить его задумали только из земли, привезенной от объединившихся племен.

Итак, каждая народность отправила свою часть, выбирая ее на плодородных местах, чтобы служила она символом счастья и изобилия, ожидавшихся от правления Форукко.

Из всей этой смешанной и вымешанной вместе земли знаменитый ваятель, славившийся умением выбирать темы для своих произведений, вылепил прелестного улыбающегося мальчика, который, как подлинный общий отпрыск многих племен, соединившихся в одну семью, казалось, еще больше упрочнял связавшие их узы.

Статуя была установлена на главной площади Томбукту и получила в силу истории своего создания название, которое на современный язык можно перевести словом «объединитель». Искусно вылепленный обнаженный мальчик протягивал руки ладонями вверх, как бы принося какой-то невидимый дар, напоминая этим символическим жестом о даре богатства и счастья, обещанном воплощаемым им замыслом. Статуя вскоре высохла, затвердела и приобрела немалую прочность.

Как на то все и надеялись, для объединившихся народностей настал золотой век, а они, видя в своем благоденствии руку «Объединителя», стали истово поклоняться этому всемогущему идолу, всегда готовому исполнять их бесчисленные просьбы.

В царствование Дюль-Серуль объединение кланов по-прежнему существовало, и фанатические чувства к «Объединителю» оставались столь же сильными.

Однако безумие царицы день ото дня все усиливалось, и тогда народ решил отправиться всем миром к земляной фигурке и просить у нее немедленного избавления от постигшего их несчастья.

Ибн Батута видел сам и описал, как длинная процессия во главе со священниками и знатными людьми отправилась к «Объединителю» и обратила к нему, соблюдая определенный ритуал, свои пламенные мольбы.

В тот же вечер над всем краем пронесся страшный ураган, нечто вроде опустошительного вихря, быстро пролетевшего над Томбукту, но не повредившего «Объединителя», укрытого стоявшими вокруг строениями. В последующие дни утратившая былой порядок стихия приносила частые ливни.

Между тем острое душевное расстройство царицы все усугублялось, становясь ежечасно причиной все новых бедствий.

В воздухе уже повеяло разочарованием в «Объединителе», когда однажды утром все увидели проросшее в правой руке фигурки маленькое растение, готовое распуститься.

Без тени сомнения каждый человек принял это растение за лекарство, чудесным образом дарованное мальчиком-идолом для излечения Дюль-Серуль.

Принявшись быстро расти под чередующимся действием дождя и жаркого солнца, растение выпустило на свет маленькие бледно-желтые цветочки, которые были с тщанием собраны, высушены и тотчас же предложены царице, дошедшей тогда уже до крайней степени умственного затмения.

Принятое ею лекарство мгновенно оказало свое действие. Дюль-Серуль почувствовала наконец облегчение, вновь обрела разум и свойственные ей справедливость и доброту.

Опьяневший от радости народ устроил пыш ную благодарственную церемонию «Объединителю», и, желая предотвратить новые приступы, люди решили с помощью регулярного полива продолжать взращивать таинственное растение, оставив его в силу суеверного почтения в руке статуи. Никто не осмелился пересадить его семена в другое место, так как растение это до того времени не было никому известно в тех краях и люди могли лишь предположить, что принесенное по воздуху ураганом из дальних стран семечко упало на правую руку идола и проросло в плодородной земле благодаря дождю.

Согласно всеобщему мнению, всемогущий «Объединитель» сам вызвал циклон, сделал так, что семечко долетело до его руки, а затем дал ему и прорасти.

Эта история была самым интересным местом в повествовании Ибн Батуты для путешественника Эшноза, который по прибытии в Томбукту поинтересовался судьбой «Объединителя».

Между объединившимися ранее племенами произошел раскол, в результате которого идол лишился какого бы то ни было значения, был с позором убран с главной площади, низведен до положения простой достопримечательности в числе реликвий одного из храмов и давно забыт.

Эшнозу удалось увидеть его. В руке мальчик все еще держал достославное растение — усохшее и сморщившееся, которое когда-то, как удалось разузнать исследователю, в течение нескольких лет сдерживало очередные приступы Дюль-Серуль, пока в конце концов она полностью не излечилась. Обладая познаниями в ботанике, которых требовала его профессия, Эшноз определил в этом древнем растительном остатке стебель artemisia maritima и припомнил, что если его принимать в очень малом количестве в виде желтоватого лекарства, именуемого цитварным семенем, высушенные цветы этого лучистого растения действительно становятся очень сильным средством, вызывающим месячные. Лекарство это извлекалось из единственного скудного источника в малых дозах и в самом деле все время благотворно действовало на Дюль-Серуль.

Полагая, что «Объединителя» в его теперешнем заброшенном состоянии можно приобрести, Эшноз предложил за него немалую цену, которая тут же была принята, а затем привез в Европу эту необычную фигурку, возбудившую живой интерес Кантреля своей историей.

Сам Эшноз не так давно умер, завещав «Объединителя» своему другу в память о выказанном им интересе к старинному африканскому идолу.

Наши взгляды, устремленные на мальчика-символ, окруженного теперь в наших глазах, как и усохшее растение, ореолом самой яркой славы, вскоре нашли для обозрения новый объект в виде трех прямоугольных горельефов, вырубленных прямо в камне нижней части возвышавшейся глыбы с углублением для фигурки.

Перед нами между землей и площадкой, на которой стоял «Объединитель», одна над другой горизонтально располагались эти три нежно раскрашенные плиты, уже кое-где выветрившиеся, и так же, как и вся каменная глыба, создавали впечатление глубокой древности.

На первом горельефе была изображена молодая женщина на покрытом травой поле в восторженной позе с тяжелой охапкой цветов в руках, вглядывающаяся в виднеющееся на горизонте слово ТЕПЕРЬ, начертанное узкими облачками, мягко изгибающимися под дуновением ветра. Несмотря на стертость, нежные и яркие цвета видны были повсюду, четче всего проявляясь на облаках, усыпанных красными отблесками вечерней зари.

Чуть ниже на второй скульптурной картине видна была та же незнакомка в прекрасно обставленной зале, извлекающая через прореху из синей, богато расшитой подушки одноглазую марионетку в розовом костюме.

На третьей части, у самой земли, изображен был одноглазый человек в розовых одеждах — живое отражение марионетки, показывающий нескольким зевакам среднего размера кусок зеленого мрамора с прожилками, в верхней части которого с заделанным в него наполовину слитком золота было выгравировано легкими штрихами слово Ego с инициалами и датой. На заднем плане находился небольшой туннель, перекрытый изнутри решеткой, ведущей, как казалось, в некую огромную пещеру, выдолбленную в склонах зеленой мраморной горы.

В двух последних картинах синий, розовый, зеленый и золотой цвета еще сохраняли некоторую свежесть.

На наши расспросы Кантрель рассказал об этой художественной трилогии.

Лет семь назад, узнав о создании общества для раскопок бретонского города Глоанника, разрушенного и засыпанного песком в пятнадцатом веке сильнейшим ураганом, не помышляя о какой-либо для себя выгоде, наш хозяин подписался на большое число акций с единственной целью способствовать этому грандиозному предприятию, от которого он ждал необыкновенных результатов.

Вскоре крупнейшие музеи Старого и Нового Света стали оспаривать друг у друга многие ценности, возвращенные к жизни благодаря умелым и правильно рассчитанным раскопкам и сразу же отправлявшиеся в Париж на испытание огнем публичных аукционов.

Кантрель присутствовал при каждом новом подвозе древних вещей и как-то вечером при виде трех разноцветных горельефов, украшавших основание недавно выкопанной каменной глыбы с нишей, вспомнил армориканскую легенду, входящую в истории короля Артура.

В давние времена в Глоаннике — столице дикой страны Керлагуэзо, приютившейся на самой западной оконечности Франции, — ее еще молодой царь Курмелен почувствовал, как стало слабеть его и без того некрепкое здоровье.

Курмелен к тому времени давно уже лишился супруги своей Плевенек, умершей при рождении их первого ребенка — принцессы Элло.

Зная, что братья его помышляют о том, как бы завладеть троном, и будучи заботливым отцом, Курмелен со страхом думал о том, как после его, несомненно, близкой кончины Элло, которая по законам страны должна будет править единолично, в силу своего юного возраста столкнется со многочисленными заговорами.

Лишенная украшений из драгоценных каменьев, но восполнявшая эту нехватку роскоши своей большой древностью, тяжелая золотая корона Курмелена, именовавшаяся «Самородной» и украшавшая с незапамятных времен чело каждого из царей Керлагуэзо, превратилась постепенно в саму суть абсолютной царской власти, так что без нее ни один властитель не смог бы царствовать ни одного дня. Находясь под властью страстного идолопоклонства, способного возвыситься над любой законностью, народ мог признать своим господином всякого, притязающего на трон, который оказался бы настолько ловким, что завладел этим знаком, предусмотрительно запертым в надежном месте под охраной часовых.

Первым изготовленную по его приказу корону надел на себя один из предков Курмелена — Жуэль Великий, в давние времена основавший царство Керлагуэзо и его столицу.

Покинув лучший из миров почти в столетнем возрасте после славного царствования, обожествленный легендой Жуэль превратился в звезду и продолжал опекать свой народ. В стране же каждый знал, как найти его среди созвездий, чтобы обратить к нему свои просьбы и молитвы.

Веря в сверхъестественную силу своего замечательного предка, терзаемый недобрыми предчувствиями, Курмелен заклинал его прислать ему во сне спасительное озарение. Чтобы лишить братьев своих какой бы то ни было надежды на успех, он долго думал о том, как бы спрятать подальше от их посягательств в никому не известном месте столь почитаемую и необходимую для получения трона корону. При этом нужно было, чтобы по достижении возраста, в котором она могла бы противостоять своим врагам, для провозглашения себя царицей Элло нашла древний золотой венец, хотя из соображений осторожности ей нельзя было рассказать о выбранном месте, ибо у ребенка нетрудно вырвать тайну силой или хитростью. Видя, что ему придется с кем-нибудь поделиться своим замыслом, и чувствуя, сколь серьезно его положение, царь колебался.

Жуэль услышал просьбы своего потомка и посетил его во сне, чтобы научить, как правильно поступить.

С тех пор Курмелен делал все только так, как ему было указано свыше.

Он расплавил корону и вылил из нее простой продолговатый слиток, а затем отправился с ним на волшебную гору Зеленый Горб, прославившуюся после того, как на ней когда-то побывал Жуэль.

На склоне лет, объезжая свои владения в заботе о сытой жизни народа и о честном правлении наместников, Жуэль устроил однажды вечером ночной привал в заброшенной местности, где никогда до того не бывал.

Царский шатер был разбит у подножия Зеленого Горба — бесформенной горы, поражавшей глаз мрачным видом и отблесками мрамора с тонкими прожилками. Пока готовили ночлег, охваченный любопытством Жуэль пошел вверх по горе, беспрестанно остукивая посохом с окованным железом концом твердую почву, как бы желая понять, что она собой представляет.

В одном месте от удара палкой послышался смутный подземный отзвук, вызвавший его удивление. Он остановился, стал с силой бить в разные точки подозрительного места и услышал глухое эхо, расходившееся по склонам горы и указывавшее на то, что под ногами у него была большая пещера.

Сообразив, что jto может оказаться хорошее убежище на обещавшую быть холодной ночь, Жуэль не пошел дальше в гору, а направил своих людей искать какую-нибудь расщелину, по которой можно было бы проникнуть в это неожиданно представшее перед ними логово.

Поиски входа не давали, однако, никаких результатов, и раздраженный царь, предположив, что где-нибудь тут должен был быть, возможно, засыпанный песком проход, приказал расчистить гору в том месте, где ему послышался странный звук.

Несколько слуг вооружились подручными инструментами и, превратившись на это время в землекопов, почти сразу же обнажили вершину свода и расчистили ее так, чтоб внутрь мог пройти хоть один человек.

С факелом в руке Жуэль проник в узкий проход и вскоре очутился в красивейшей пещере из зеленого мрамора, украшенной странными геологическими проявлениями — громадными золотыми самородками, составлявшими сами по себе несметное богатство, которое могло быть вдесятеро умножено другими кусками золота, наверняка сокрытыми в толще каменной массы.

Пораженный увиденным, Жуэль решил сберечь эти сказочные сокровища на случай возможных разрушительных бедствий в будущем и оградить их от алчных посягательств, полагая, что в настоящее время в них не нуждалось счастливо живущее царство, спокойно наслаждавшееся благами, принесенными рвением его основателя.

Царь не стал тем не менее раскрывать свой замысел, призвал к себе свою свиту, и все они безмятежно провели ночь в гостеприимной пещере.

Наутро люди начали сновать от горы к близлежащей деревне и обратно, и под руководством Жуэля за дело взялись мастера. После того как они разгребли весь песок, узкий грубый проход превратился в широкий туннель, на середине которого, когда все ушли из пещеры, установили толстую двухстворчатую решетку, но, следуя безоговорочному наказу царя, замок на нее не повесили.

II тогда в присутствии всех знакомый с магией Жуэль произнес два торжественных заклинания. Первым он навсегда защитил гору от самых твердых инструментов, а вторым запер толстую высокую решетку, заколдовав ее в то же время от разрушения и проникновения за ее черту.

Затем царь поведал находившимся рядом с ним людям, что некое волшебное речение, которого он сам не знает, а значит, не сможет, если даже и захочет, заполучить оставленные в пещере сокровища, речение, извещающее о некоем сверхъестественном событии, приуроченном к его смерти, сможет на время открывать решетку для того, кто сумеет произнести его без запинки. Один только раз в будущие века в случае великих народных бедствий, опасность или наступление которых могут потребовать обращения к этим богатствам, Жуэль сможет открыть одному из своих потомков во сне это магическое речение. Он заранее раскрывал суть этой волшебной формулы, чтобы многие смельчаки, предпринимая время от времени попытки завладеть сокровищем, уберегли его от вынужденного забвения, в которое его повергло бы полнейшее заточение.

Возвратившись через месяц после объезда страны в Глоанник, обремененный годами и славой, Жуэль умер в одну из светлых ночей, и тут же на небосклоне засияла новая звезда.

Народ не замедлил узреть в этом сверхъестественное явление, недавно предсказанное Жуэлем на годину его конца, и с полной уверенностью признал в столь внезапно народившейся звезде саму душу почившего царя, готовую вечно радеть о судьбах его страны.

Поняв теперь, о каком событии должно было говориться в магическом речении, способном открыть путь к огромным богатствам Зеленого Горба, новый царь — честолюбивый сын Жуэля — произнес перед заколдованной решеткой множество коротких заклинаний, на тысячу разных ладов описывавших превращение усопшего властителя в небесную звезду. Однако он так и не нашел верные слова, ибо створки решетки не раскрывались. И точно так же ничем завершались подобные попытки, предпринимавшиеся после него.

И вот никому доселе не дававшуюся фразу Курмелену во сне передал собственными устами Жуэль, разрешивший ему воспользоваться ею, дабы предотвратить страшную междоусобную грозу, нависшую над царством.

Придя на Зеленый Горб, он промолвил слова, к которым другие до него за минувшие века лишь приблизились:

— Горит Жуэль — звезда на небесах.

Решетка широко распахнулась и тут же вновь закрылась, стоило царю пройти в зеленую пещеру.

Следуя наказу Жуэля, Курмелен, понявший двигавшие его предком причины, решил спрятать здесь все золото от своей короны. Где было найти более надежное укрытие, чем эта пещера, столь долго остававшаяся нетронутой, несмотря на тысячекратные попытки проникнуть в нее? И даже если бы какой-нибудь злокозненный искатель в конце концов раскопал бы волшебное слово, бесчисленное множество золотых самородков, находившихся в пещере, от которых теперь ничем не отличалась превращенная в слиток корона, служило бы защитой от угрожавшего стране бесчестного захвата престола. Ведь благодаря суеверию народа только тот, кто увенчает свою голову короной предков, вновь выкованной из ее же золота, сможет стать царем. А как удастся ему отличить подлинный слиток от множества ему подобных?

Вынув без особого труда длинный камень, наполовину торчавший из отдельно лежавшей глыбы зеленого мрамора, Курмелен высвободил подходящую полость, в которую точно вошел драгоценный тяжелый предмет, ставший теперь похожим на остальные куски золота, как бы оправленные в офиты со всех сторон пещеры.

Но такая неузнаваемость слитка лишила бы возможности взойти на царство и саму Элло, которой однажды, перед тем как придать ему форму царского венца, предназначенного для ее чела, пришлось бы доказать народу с помощью неопровержимого знака его почти божественное происхождение.

Острием кинжала Курмелен, все так же по велению Жуэля, начал писать на основании зеленой глыбы, стараясь оставлять на мраморе лишь едва заметные знаки.

Испокон веков цари Керлагуэзо подписывали важные документы не своим именем, а словом Ego — «Я», усиливавшим их авторитет и делавшим из каждого на время его правления высшее «я», начало и конец всего. Однообразие этого краткого слова восполнялось особенностями почерка и датой, которые только и указывали на конкретного властителя.

Без колебаний решив использовать привычную подпись, Курмелен нацарапал свое Ego, затем дату и сразу же засыпал написанное тонким слоем песка. Благодаря этой последней предосторожности царя, который, зайдя в пещеру, специально направился в самое темное ее место, для любого нового искателя, если бы тому каким-то неведомым способом посчастливилось произнести правильное заклинание, становилось почти невозможно найти знак.

Курмелен произнес после этого пять заветных слов, решетка открылась, чтобы выпустить его, и вновь захлопнулась.

По возвращении царь объявил при всем народе, хотя и не раскрывая подробности, что расплавленная корона была укрыта им в горе Зеленый Горб, магическое заклинание для проникновения в которую ему открыл во сне сам Жуэль. Народ, чтобы быть уверенным в своем будущем, должен был знать, что скрытое в надежном месте священное золото, возможная утрата которого повергла бы его в таящее в себе угрозу отчаяние, было по-прежнему готово подтверждать право на власть грядущих царей.

Чувствуя приближение объятий смерти, Курмелен спешно завершил наказы Жуэля, который вместе с прочими советами предписал ему взять себе без опасений главным наперсником некоего Ле Кийека, бывшего придворным шутом.

Кривой и уродливый, чтобы сделать еще более смешной свою персону — предмет всеобщих насмешек, Ле Кийек всегда одевался в розовое, как самый кокетливый из щеголей, но обладая острым умом, да и вообще не имея привычки лезть за словом в карман, прятал под личиной паяца честную и добрую душу, искренне преданную царю.

Курмелен сперва подивился такому выбору, но поразмыслив, восхитился мудростью Жуэля. Ле Кийек был, конечно же, более надежным доверенным лицом, чем кто-либо другой, ибо его уродство и положение всеобщего посмешища делали его в глазах всех недостойным стать избранным хранителем великой тайны, а значит, ему нечего было опасаться насилия или угроз с целью заставить его говорить.

Царь открыл шуту слово в слово волшебное заклинание, место, где лежал драгоценный слиток и где была поставлена подтверждающая подпись. Когда наступит время действовать, Элло, извещенная как дочь царского и божественного рода одним из небесных знаков, недоступных простым смертным вроде Ле Кийека, сама придет к кривому за тайной. Только в этот день, так как невольное проявление интереса или благоволения могли преждевременно вызвать подозрения окружающих, странный наперсник будет указан девушке таким способом, о котором не должен был ничего знать и сам Ле Кийек, которому отныне предстояло просто долго ждать. Отпустив шута, Курмелен нашел в игрушках дочери одетую в розовое марионетку и вырвал у нее глаз.

Когда царица Плевенек была беременна, она собственноручно расшила роскошную синюю подушку, на которой, как ей хотелось, лежало бы рядом с ней на постели ожидаемое ею дитя, пока она не оправится после родов. Курмелен всегда пытался внушить Элло почтение к этой реликвии, которой ее бедная мать, унесенная смертью, так и не смогла воспользоваться. Распоров часть шва, он засунул марионетку в самую середину пуховой набивки, а потом приказал камеристке зашить случайно сделанную им, как он сказал, прореху.

Царь поведал затем Элло, предупредив ее сначала, что разговор этот нужно сохранить в тайне ото всех, что в синей подушке ее ждет подарок, но достать его оттуда она должна, только дождавшись наказа с небес.

До самого конца Курмелен лишь следовал во всем повелениям Жуэля, не уставая восхищаться его мудрой прозорливостью. Поскольку небесное извещение снизойдет к принцессе только, когда она достигнет возраста, в котором сможет противостоять своим соперникам, Элло должна будет найти в подушке, которой не грозила опасность затеряться, ввиду ее августейшего происхождения, некий символ в странном подарке, сделанном взрослой девушке в виде простой незамысловатой игрушки. Рано или поздно марионетка в розовом одеянии и с одним глазом обязательно приведет ее напряженно работающий ум к шуту Ле Кийеку, которого ей и нужно будет расспросить. Кроме того, если родственные принцы в своих гнусных поползновениях вырвали бы у еще не подросшей и слабой Элло тайну синей подушки (хотя у них и не было бы причины настаивать, видя, что предмет этот сверху цел) и даже столь важное признание о небесном знаке, то, когда из густого пуха был бы извлечен не вожделенный документ, а странная смешная кукла, столь подходящая возрасту ее новой хозяйки, то это приняли бы за нежный каприз отца, желавшего подчеркнуть значение своего подарка непредвиденным и необычным местом, в котором он был укрыт. Предмет, не имеющий осязаемой ценности, будет, конечно, отдан Элло. Она же, пользуясь им как игрушкой, позднее, в день небесного явления, поймет, что пробил час, когда ей следует узнать, что же лежит в подушке. Увидев, насколько не отвечает эта игрушка ее возрасту расцветшей девушки, она погрузится в глубокие размышления, обратит внимание на два необычных признака куклы и в конце концов поймет, что она ведет ее к Ле Кийеку.

Вскоре Курмелен умер. Братья его, воспользовавшись малолетством Элло, разделились на партии и развязали гражданскую войну в стремлении захватить власть каждый себе. Однако ни у кого из них не было священного золота, из которого можно было бы восстановить корону, никому и не удалось добиться, чтобы его признали королем.

Напрасно произносились все новые и новые слова в попытках открыть неприступную решетку горы Зеленый Горб, еще сильнее притягивавшую к себе жаждущих власти, так как за ней был спрятан слиток золота короны. Невзирая на домогательства дядьев, подозревавших, что отец мог раскрыть ей дорогу, ведущую к цели, Элло смогла сохранить тайну в неприкосновенности.

Царство охватила волна беспорядков, поскольку и сама Элло не могла стать царицей, пока не получит священную корону.

Одетый все так же в розовое Ле Кийек, живший на ренту, завещанную ему Курмеленом, смешил на прогулках старых царедворцев, отвечая тонкими остротами на их болтовню.

Время шло, и в восемнадцать лет Элло стала постоянно думать о небесном знаке, предсказанном ей отцом, в надежде, что ей будет тем самым представлен способ спасти страну, доведенную до окончательной разрухи беспрерывным хаосом и междоусобицами.

Однажды июльским вечером, когда юная царевна возвращалась одна с охапкой цветов в замок своих предков, где она проводила каждое лето, густо-красные отблески только что зашедшего солнца осветили своим пламенем плывущие на горизонте, вытянутые вдаль облака.

Остановившись полюбоваться закатной феерией, Элло увидела, как некоторые узкие полоски облаков вдруг странно прогнулись от вечернего ветерка и в небе образовалось сложенное неровными буквами слово:

ТЕПЕРЬ

Несколько мгновений спустя слово растаяло в воздухе. Но Элло почувствовала, как вдруг забилось ее сердце, и поняла, что небо послало ей долгожданный знак. Она должна действовать сейчас.

По возвращении в замок она разорвала синюю подушку, с которой до сих пор обращалась с величайшей бережностью, вполне объяснимой тем, что к ней прикасались священные руки ее матери, чтобы не показаться подозрительной. Увидев в ней всего лишь куклу, она поначалу растерялась, но затем задумалась, поняв, что игрушка не соответствует ее возрасту неспроста. Внезапно по цвету платья куклы и по отсутствующему глазу девушка догадалась, что загадочная марионетка указывает ей на Ле Кийека. Она призвала шута в замок и рассказала ему обо всем.

Ле Кийек в свою очередь поведал ей доверенные его чести тайны и стал призывать ее немедля отправиться на гору Зеленый Горб и поспешить исполнить властный наказ небес, намеренно посланный в подходящий момент, когда ни один из возможных узурпаторов, ослабленных жестокой междоусобной борьбой, не мог всерьез помешать воцарению законной властительницы, после того как она, завладев священным слитком, приведет в восторг свой народ.

Усевшись в просторные носилки, Элло немедленно тронулась в путь, сопровождаемая шутом, а тот трубил направо и налево об истинной цели своей госпожи, чем привлекал к кортежу многочисленных фанатиков, которым не терпелось побывать при знаменательном событии, призванном положить конец эре беспорядков и разрушений.

Юная царевна достигла горы Зеленый Горб вместе с огромной толпой к радости Ле Кийека, рассчитывавшего на всех этих людей как на свидетелей предстоящего.

Открыв решетку тайным заклинанием, произнесенным так, чтобы никто не мог его услышать, шут проник в пещеру и направился к указанному ему месту, позвав с собой нескольких человек, которые должны были подтвердить его полнейшую честность.

Ле Кийек указал следовавшим за ним людям на мраморную глыбу Курмелена, и те подняли ее и вынесли из пещеры, решетка же закрылась только после того, как вышел последний человек. Все было совершено чрезвычайно быстро.

Шут смахнул с глыбы песок и показал всем подпись покойного царя на верхней ее части, рядом со священным золотым слитком, в подлинности которого отныне можно было не сомневаться.

Элло тронулась в обратный путь, к Глоаннику, увозя с собой на носилках нетронутую мраморную глыбу. Под восторженные возгласы толпы, вызванные радостью от успеха экспедиции, сопровождавший ее кортеж пополнялся с каждым новым шагом. Напрасно пытались противники ее остановить этот поток, увещевая своих солдат, которые, впрочем, дознавшись о прекрасном возвращении слитка и зачарованные его волшебной силой, сами вставали под знамя счастливой царевны.

Элло с триумфом отнесли в ее дворец вместе со вновь обретенным золотом, вскоре еще раз послужившим для изготовления священной короны, которую она затем и водрузила на свое чело при всем народе и под громкие крики «Да здравствует царица!» В этот вечер звезда Жуэля сверкала ярче обычного.

После этого царица решила поднять свою страну, воспользовавшись сокровищами пещеры, добычу которых начали весьма скоро. Теперь решетку открывали заклинанием рабочие с лопатами, и вскоре благодаря золоту, добывавшемуся в больших количествах из глубин зелено-мраморной горы, царство снова стало процветать.

Народ на руках носил свою царицу, к которой вернулась наконец радость; она же осыпала Ле Кийека своими милостями.

В порыве возвышенных чувств было решено изваять статую юной царицы с короной на челе и установить ее, подобно изображениям святых, в просторной нише, а под ней разместили три цветных горельефа, описывающих эту необычную историю.

При внимательном рассмотрении определили, что именно эта ниша была извлечена во время последних раскопок, проводившихся компанией, чьим акционером был Кантрель.

Дальнейшее обследование позволило быстро обнаружить, что отсутствовавшая в нише статуя в момент совершения находки лежала, разбитая на тысячу осколков, под нишей, отброшенная далеко вперед каким-то уже забытым катаклизмом.

Кантрель загорелся желанием заполучить эту старинную вещь, само существование которой придавало легенде немалую толику правды. Смело торгуясь на аукционе, он стал ее счастливым обладателем и установил в своем саду, продержав, однако, сие каменное вместилище пустым в течение шести лет, так как не мог найти статую, достойную по своему возрасту и ценности столь редкостного укрытия, пока оно не было отдано древнему и славному «Объединителю», получившему в нем защиту от ветра и дождя.

Бросив прощальный взгляд на эту двойную достопримечательность, мы последовали за Кантрелем, уже готовым вести нас по поднимавшейся вверх аллее.

 

Глава вторая

По мере того как мы двигались в гору, растительность становилась все скуднее. Вскоре почва совсем оголилась, и в конце аллеи мы оказались на обширной очень ровной и совершенно голой площадке. Сделав еще несколько шагов мы вышли к месту, где стояло нечто вроде трамбовочного инструмента, напоминавшего по виду бабу или ручной копер, применяемый при укладке брусчатки в мостовую.

Казавшаяся на первый взгляд легкой, хотя и полностью сделанная из металла, баба была подвешена к небольшому светло-желтому аэростату, похожему своей вогнутой по кругу нижней частью на монгольфьер.

Земля под этим предметом имела престранный вид.

На достаточно большой площади там и тут торчали человеческие зубы самых разных форм и цветов. Ослепительно белые рядом с желтоватыми и коричневыми резцами курильщиков. В этом странном скопище находились все оттенки желтого цвета: от легчайших соломенных тонов до самых насыщенных рыжеватых окрасов. Свою лепту в это многоцветье вносили синие зубы — от нежно-голубых до темных, с которыми соседствовало множество черных, бледно-красных и алых окровавленных корней.

Разнообразие форм и размеров зубов, казалось, не имело конца: огромные коренные и чудовищного вида клыки соседствовали с почти незаметными молочными зубами. Ансамбль расцвечивался металлическими отблесками пломб.

В месте, где стоял копер, плотно посаженные зубы одним лишь чередованием цветов образовывали настоящую, пока еще незаконченную картину. Все вместе изображало рейтара, дремлющего в темном подземелье, njмно лежащего на берегу подземного озерца. В плотном облаке, отлетавшем от головы спящего и символизировавшем его сон, собраны были одиннадцать юношей, пригнувшихся в страхе перед неким почти прозрачным воздушным шаром, к которому устремлен был полет белой голубки и от которого на земле оставалась легкая тень, окутывавшая мертвую птицу. Возле рейтара лежала старая закрытая книга, едва видная при слабом свете от факела, воткнутого в пол подземелья.

В этой необычной зубной мозаике преобладали желтый и коричневый цвета. Остальные, менее часто встречавшиеся тона придавали картине живые и привлекательные нотки. Голубка, составленная из великолепных белых зубов, красовалась в позе быстрого и грациозного порыва вперед. Умело подобранные корни обозначали красное перо, украшавшее темную шляпу, брошенную рядом с книгой, или же просторный пурпурный плащ с медной пряжкой из хитроумно расположенных коронок. Из смешанного множества синих зубов были выполнены лазурного цвета штаны, втиснутые в широкие сапоги из черных зубов. Хорошо выделявшиеся на общем фоне каблуки составлены были из зубов цвета лесного ореха, а равномерно расположенные пломбы играли роль гвоздей.

Баба остановилась как раз на левом сапоге.

За пределами картины со всех сторон в полнейшем беспорядке разбросаны были другие зубы, не имевшие никакого живописного вида. Вокруг воображаемой границы, обозначенной по окружности самыми удаленными от центральной части зубами, простиралось пустое пространство, ограниченное шпагатом, привязанным к торчащим на несколько сантиметров из земли тонким колышкам. Мы остановились перед этим неровно натянутым барьером.

Внезапно копер сам собой поднялся в воздух и, пролетев под легким дуновением футов пятнадцать-двадцать, опустился недалеко от нас прямо на потемневший от табака зуб курильщика.

Кантрель махнул нам рукой, перешагнул через шпагат, пересек незанятую полосу и подошел к воздушному аппарату. Мы все двинулись за ним, очень стараясь не сместить разбросанные зубы не сомневаясь, что тот видимый беспорядок, в котором они валялись, был нелегким результатом долгих исканий.

Когда мы подошли ближе, до ушей стало доноситься тиканье от сверкавшей на солнце бабы.

Кантрель решил не ждать наших расспросов, а сам принялся показывать разные части аппарата.

На самой верхушке аэростата, в образованном кольцевым вырезом сетки круге находился автоматический алюминиевый клапан с круглым отверстием и крышкой, возле которой виднелся циферблат небольшого хронометра.

Под шаром на толстых вертикальных стропах, служивших нижней частью сетки, полностью изготовленной из тонкого легкого шелка, удерживалась на продетых в отверстия буртика концах не гондола, а круглая алюминиевая тарель, похожая на перевернутую крышку, горизонтальное дно которой тонким слоем покрывало какое-то вещество желто-охристого цвета.

К нижней части тарели, в самом ее центре, был прикреплен тонкий алюминиевый же вертикальный цилиндр, служивший корпусом всего предмета.

От верхней части цилиндра отходил вверх и вбок длинный стержень, тоже из алюминия, поднимавшийся выше тарели и оканчивавшийся тремя наконечниками. На конце каждого из них было установлено по довольно большому хронометру с зеркалом позади. Все три циферблата смотрели в разные стороны, тогда как их зеркала устремлены были в одну и ту же находящуюся где-то посередине точку, глядя при этом соответственно примерно на запад, юг и восток. В тот момент первое зеркало было направлено прямо на солнце и отражало его лучи на второе, переправлявшее их на тарель-гондолу, в то время как третье, казалось, не играло никакой роли. Каждое зеркало было связано со своим часовым механизмом четырьмя горизонтальными рейками с мелкими зубцами, вставленными в заднюю крышку хронометра по окружности сверху, снизу, справа и слева. Рейки эти выходили с другой стороны механизма на круглый циферблат по диаметру чуть меньше самого прибора.

Приводимые в движение невидимыми зубчатыми колесами, связанными с механизмом хронометров, рейки могли подаваться на любое доступное им расстояние вперед или назад, изменяя тем самым наклон зеркал. Спереди каждая рейка оканчивалась металлическим шариком, помещенным на две трети в полую обрезанную сферу, укрепленную на задней стороне зеркала. Такой способ крепления позволял зеркалу перемещаться в самых разных направлениях.

Каждый день эта тройная система следовала за ходом солнца от восхода и до заката. С утра зеркало, повернутое к востоку, первым принимало его огненные лучи. После прохода светилом меридиана это зеркало оказывалось в тени, а его роль брало на себя то, что находилось напротив. Трудясь от зари до сумерек, зеркало, обращенное к югу, вступало в действие вторым, направляя в неизменную точку лучистые потоки, непрерывно льющиеся на него с того или другого соседних блестящих дисков.

В средней части установленного наискосок стержня с тройным наконечником был заделан короткий прямой штатив, почти сразу же расходившийся на две изогнутые в виде полуокружности ветви, концы которых смотрели в зенит. Этот полукруг, перпендикулярный идеальной вертикальной плоскости, в которой находился скошенный вбок стержень, частично мог служить оправой для сильной круглой линзы, закрепленной между концами штатива на двух штырьках, вставленных в самые их концы.

Линза помещалась точно на пути светового пучка, отражавшегося от самого дальнего зеркала, и лежала параллельно заливавшим ее лучам.

С внешней стороны внешней части одной из изогнутых ветвей укреплен был малюсенький хронометр, задача которого состояла в том, чтобы поворачивать линзу в строго определенное время, что им и выполнялось благодаря хитроумному соединению его механизма с соседним штырьком.

Устойчивость всей конструкции обеспечивала горизонтальная тяга, оканчивавшаяся, как цирковая штанга, шаром-противовесом; сама же тяга была ввинчена в алюминиевую стойку как раз с противоположной стороны от линзы и зеркал.

Огромная магнитная стрелка, словно взятая из гигантского компаса, пересекала стойку перпендикулярно ей и на половине ее высоты, выступая на одинаковую длину в ту и другую стороны. Своей магнитной силой она удерживала воздушный аппарат при его полетах всегда и строго в нужном направлении. Ее северный конец находился прямо под зеркалом, обращенным к югу, а южное острие подобным же образом стояло напротив сферического противовеса, хотя и на меньшем удалении.

Стойка покоилась на трех алюминиевых лапках, изогнутых и цельных, напоминавших ножки столика в уменьшенном виде. Каждая из них упиралась в землю, придавая копру достаточную устойчивость. В самом низу изгиба во внешней части ножки виден был циферблат маленького часового механизма, чуть выступавшего за ее пределы.

С внутренней стороны лапок в самой их середине были закреплены три тонких, направленных друг на друга гвоздика, своими остриями слегка вколотых в торец малюсенького диска из синего металла, словно висящего одиноко прямо под осью стойки. В миллиметре кверху от него находился диск такого же размера, но сделанный из металла светло-серого оттенка, подвешенный на вертикальном прутке, верхний конец которого уходил внутрь стойки.

Чуть повыше точки, от которой отходили лапки, на нижнем конце стойки был встроен еще один часовой механизм.

Дав нам достаточно времени, чтобы внимательно рассмотреть бабу, Кантрель пошел назад, вся наша группа двинулась за ним, и несколько секунд спустя мы уже вновь стояли у шпагата, вторично перешагнув через него.

Слабый звук удара вскоре привлек наши взгляды к нижней части аппарата. Серый диск между тремя лапками быстро опустился на своем прутке к нижнему и словно приник к нему. Точно в тот миг, когда оба диска соединились, находившийся под ними коричневый зуб оторвался от земли и, повинуясь какой-то таинственной притягивающей силе, прилип к синему диску снизу. Звук от двух этих движений, казавшихся одновременными, слился в один.

Немного погодя сверкнула линза, которая вдруг резко повернулась на четверть оборота на своей горизонтальной оси и теперь стояла перпендикулярно световому пучку, исходившему по идущей косо вниз линии от зеркала, обращенного к югу. В результате лучи, пересекающие увеличительное стекло, плотно концентрировались на всей поверхности желтого вещества, размазанного на круглой тарели под аэростатом. Некоторые из нижних тонких стропов сетки отбрасывали едва заметную тень полосок на это внезапно возникшее мерцающее полотно. Под влиянием созданного таким образом сильного жара охристое вещество выделяло, очевидно, легкий газ, проникавший в шар через его расширенное книзу отверстие, так как оболочка постепенно надувалась. Подъемная сила оказалась вскоре достаточной, чтобы весь аппарат легко оторвался от земли, а линза в это время совершила еще четверть оборота в том же направлении, после чего желтая смесь потемнела, ибо солнечные лучи перестали освещать ее.

Пока мы стояли за границей из шпагата, ветер изменился и баба была снова отвезена к картине из зубов, однако этот ее второй маршрут шел под довольно широким углом относительно первого, так как инструмент направлялся к более темному месту подземелья, где дремал рейтар.

Внизу же, пока длился полет, одна из ножек вытянулась, подчиняясь усилию штока, выдвинувшегося изнутри на полсантиметра.

Вскоре шар заметно похудел и прибор опустился двумя своими не удлинившимися ножками на кучку темных зубов на одном из берегов подземного озерца, а выдвинувшаяся незадолго перед тем ножка коснулась земли в центре еще не заполненного места. В момент приземления мы увидели, как на верхушке аэростата, выпустив требуемое количество воздуха, бесшумно закрылся клапан с помощью простого алюминиевого диска, который мог уходить из-под отверстия или вновь появляться под ним все в той же плоскости, вращаясь на оси, вставленной в отверстие на его краю. Проведя некоторую аналогию, мы понимали теперь, как совершился первый перелет копра благодаря линзе и клапану, согласованные перемещения которых тогда ускользнули от наших неопытных глаз.

Тем временем серый диск поднялся вверх между тремя ножками и опять на миллиметр отделился от синего. Тотчас же, словно показывая, что магнитная сила пропала, потемневший от никотина зуб, доставленный по воздуху аппаратом, отклеился от синего диска и упал на землю прямо на незаполненное место в мозаике. Цвет вновь прибывшего зуба гармонично сочетался с цветом соседних, и он как бы добавил в картину свой собственный, попавший в нужную точку мазок.

Линза сделала четверть оборота в обычном направлении, и испарения желтоватой субстанции, разогретой светом, начали снова раздувать оболочку шара. Шар поднялся в воздух, линза еще раз повернулась, а шток-удлинитель вернулся в ножку, служившую ему футляром. Ветер не поменялся, и баба продолжила свой путь по прямой до одиноко лежавшего в удалении розового тонкого остроконечного корня, к которому аппарат стал опускаться в результате срабатывания клапана на шаре.

Тут Кантрель принялся объяснять нам, зачем понадобилась эта необычная воздушная машина.

Метр довел до предела возможного искусство предсказания погоды. Следя за множеством чрезвычайно чувствительных и тонких приборов, он мог за десять дней знать направление и силу любого дуновения ветра в том или ином определенном месте, а также, каких размеров, плотности и способности конденсировать влагу будет наименьшее облако, которое должно там появиться.

Желая сильнее подчеркнуть невиданную точность своих приборов, Кантрель задумал аппарат, способный создать эстетической природы произведение благодаря лишь силе солнца и ветра.

Он построил стоявшую перед нами бабу и снабдил ее пятью верхними хронометрами, управлявшими всеми ее перемещениями. Самый верхний из них открывал и закрывал клапан, а остальные приводили в движение зеркала и линзу затем, чтобы надуть от солнечного огня аэростат, используя для этого также желтое вещество специального состава, выделявшее под действием любого тепла некое количество водорода. Состав этого вещества придумал сам метр, придав ему такие свойства, что оно выделяло летучий газ, только когда линза направляла на него лучи дневного светила.

Таким образом, Кантрель обзавелся устройством, которое с помощью лишь более или менее прямых солнечных лучей могло, воспользовавшись задолго предугаданным воздушным потоком, переместиться по точному маршруту.

Метр занялся после этого поисками материала для создания своего произведения. Ему казалось, что только изящная мозаика способна вызвать сложные и повторяющиеся перемещения аппарата. Требовалось, однако, чтобы разноцветные кусочки можно было с помощью какого-нибудь чередующегося магнитного усилия притягивать нижней частью копра, а потом отпускать В конечном счете Кантрель решил воспользоваться открытием, сделанным им же несколькими годами раньше и приносившим на практике великолепные результаты.

Это была любопытная система, позволявшая удалять зубы без боли и без опасного и вредного применения обезболивающих средств.

В результате долгих опытов Кантрель получил два очень сложных металла, которые при сближении друг с другом мгновенно создавали особую и непреодолимую магнитную силу, воздействовавшую только на ту часть человеческого зуба, которая состоит из известковой материи.

Один из этих металлов был серый, другой — с синеватым отливом стали. Вырезав из каждого по кружку радиусом в один миллиметр, он закрепил серый на конце слегка скошенной в торце твердой ручки, а по окружности синего кружочка вставил, расположив их симметрично и с одинаковым интервалом, три коротеньких стерженька, другим своим концом упиравшихся в стенку цилиндрика, снабженного тонкой рукояткой. Когда возникала необходимость, работая отдельно обеими руками, он вводил цилиндрик в рот пациента, прижимал его толстые и не острые края к двум зубам по обе стороны больного зуба и подводил серый кружочек так, чтобы наложить его на синий. Магнитная сила проявлялась при этом моментально с такой мощью и резкостью, что больной зуб, подчиняясь ей, покидал насиженное место, не оставляя пациенту времени на то, чтобы ощутить хоть какое-нибудь причиняющее муку движение хирурга. Зуб устремлялся к синему кружочку внутри цилиндра, обладавшего завидной прочностью, так как и сам он, и три стерженька изготовлены были из платины. Когда нужно было удалить нижний зуб, цилиндрик устанавливался в нормальное положение и синий кружочек помещался над зубом. Когда же, напротив, оперировать приходилось на верхней челюсти, цилиндрик и серый кружочек необходимо было перевернуть, хотя в самих действиях от этого ничего не менялось. Если зубов во рту было маловато и рядом с больным зубом не во что было упереть инструмент, метр отбирал из огромного количества кубиков из цельной слоновой кости тот, который по своей высоте мог наилучшим образом заменить недостающий зуб. Цилиндрик устанавливался на здоровый зуб, а с другой стороны — на слоновую кость, и так обеспечивалась требуемая опора. Когда же вокруг больного зуба было пусто, то к нему приставлялись уже два кубика. Если опорные зубы были разной величины, Кантрель пользовался набором квадратиков разной величины, один из которых устанавливался на меньший зуб и в нужный момент служил совершенно ровной опорой цилиндру.

Благодаря особому сочетанию атомов, вызывавших ее действие, магнитная сила прикладывалась только в той точке, которая находилась точно на оси воображаемой трубки безупречной формы и бесконечной длины, проходящей через центр обоих кружков, а диаметр этой трубки был равен диаметру кружков. Таким образом, не было никакого риска, что серый кружок притянет вдруг к себе один из здоровых зубов, тогда как синий воздействовал лишь на часть нужного зуба и никак не затрагивал соседние. Такое четко ограниченное воздействие в сочетании с необыкновенной силой приводило к желаемому результату при полном отсутствии боли в виду быстроты операции. Как только зуб был извлечен и прилипал к синему кружку, Кантрель сразу же отводил от него серый из опасения того, что, как показали его опыты, магнитная сила будет проявлять себя и дальше, невзирая на препятствие, и может случайно повредить здоровые зубы, если вдруг пациент дернется или он сам сделает неточное движение.

О методе его вскоре узнали, и в Locus Solus потекли непрерывным потоком посетители, причем все они уходили оттуда весьма довольные тем, как быстро и умело была устранена причина их страданий, а сами они не ощутили при этом никаких неудобств.

Метр складывал в кучу зубы, извлеченные с помощью его искусства, но все никак не мог заняться этой странной коллекцией, откладывая ее уничтожение с одного дня на другой.

После того же, как в голове его возник новый план, он мысленно возблагодарил себя за неторопливость, давшую ему в руки полезный и удобный материал.

Кантрель решил воспользоваться своим запасом зубов для создания мозаики. Разнообразие их оттенков и форм вполне подходило для этого замысла, воплощение которого выгодно дополнялось корнями с более или менее яркой окраской, а также коронками и пломбами с их блестящими отливами.

В нижней части своего копра, между тремя служившими ему опорой ножками метр установил два новых диска, подобных тем, что использовались им в ходе операций с зубами пациентов. Однако на этот раз он подобрал для них такой состав металла, чтобы получить гораздо меньшую силу притяжения. Ведь теперь нужно было подбирать просто ссыпанные на землю зубы, а не выдирать их из десен. При прежней силе, перенося свою легкую добычу из одной точки в другую, прибор поднял бы все зубы, оказавшиеся на его пути, и они цеплялись бы друг за друга снизу вверх. Но этого серьезного неудобства удалось избежать, так как новые диски сохранили только размер и цвет первоначальных, сила же их была достаточна лишь для того, чтобы оторвать от земли с близкого расстояния не оказывающий сопротивления зуб. Хронометр, установленный снизу алюминиевой стойки, приводил в действие вертикальную тягу и тем самым вызывал в точно выбранный момент схождение или расхождение обоих дисков, увеличивая или ослабляя силу этого необыкновенного магнита.

Кантрель мог добиться такого же результата, задумай он свою мозаику из разноцветных кусочков жести, которые легко бы переносил и сбрасывал электромагнит при включении и выключении тока. Однако при таком способе пришлось бы обременить летающий копер громоздкой системой аккумуляторов, что намного усложнило бы управление им.

Поэтому метр предпочел свой первоначальный замысел, в котором находило применение давнее, являвшееся его законной гордостью открытие. К тому же оно привлекало и своими неожиданными сторонами, ибо задуманная им необычная картина должна была составляться из деталей, чья форма и цвет определялись исключительно случаем, а не какой бы то ни было волей художника.

Когда баба была дополнительно снабжена гигантской магнитной стрелкой, перед Кантрелем встала новая задача. Во время прогулок по различным уголкам будущего произведения аппарат-челнок должен был сохранять строго вертикальное положение. Но чем дальше будет продвигаться работа над мозаикой, тем большей будет опасность, что три ножки нарушат равновесие аппарата, становясь как на опору на уже уложенные зубы. Копер же, наклоняясь, серьезно изменит скрупулезно выверенную ориентацию зеркал с их равномерным перемещением, и тогда аппарат не сможет подняться в воздух.

Чтобы решить этот принявший жизненно важное значение вопрос, Кантрель вырезал в нижней части ножек углубление, приспособил к каждой из них маленький часовой механизм, выдвигавший в нужный момент изнутри шток с закругленным концом, опускавшийся на время вниз.

Когда одна ножка становилась на уложенный в мозаику зуб, две другие заранее удлинялись своими штоками, упиравшимися концами в землю. Когда же на зубы опускались две ножки, третья снова-таки опиралась на свой шток.

Тонкие вспомогательные штоки должны были выдвигаться больше или меньше в зависимости от высоты зубов, сильно отличавшихся друг от друга по толщине. Коренные и молочные, зубы взрослых и детей лежали на земле неровной плоскостью, ибо среди них не было двух одинаковых по размерам. Само по себе это не могло повлиять на конечный результат, так как живописная ценность мозаики не пострадала бы от какой-то там неровности поверхности. Но Кантрелю пришлось бы всерьез считаться с этими неровностями для настройки часовых механизмов трех штоков. Между коренным зубом мужчины и резцом ребенка, если взять для примера два крайних случая, разница в высоте будет достаточно велика, и в зависимости от того, на какой из них станет одна из ножек, штокам двух остальных придется совершать более или менее длинный выезд из своих гнезд, чтобы коснуться земли. Кроме того, всякий раз, как две ножки будут одновременно нацеливаться на два зуба разной величины, одной из них доведется выдвигать свой шток. Под конец же работы, когда все три ножки во время установки зуба на еще не заполненное место будут опираться на три зуба сразу, будут приходить в действие один или два выдвижных штока, несмотря на полное отсутствие контакта с землей.

Принимая во внимание все эти особенности, разработка трех нижних хронометров, конечно, потребовала бы чрезвычайно большого труда. К счастью, в отношении удлиняющих штоков трудности для метра могли возникать только в месте укладки самой мозаики, а не за ее пределами, где, поскольку он не был стеснен в пространстве, можно было разбросать зубы так, чтобы баба, подбирая их, становилась на землю естественным образом всеми своими тремя ножками. Поневоле связанный атмосферными потоками, которые он намеревался использовать, Кантрель, по крайней мере, мог выбирать по собственному усмотрению на одной из бесконечных прямых точку приземления после каждого перелета от картины из зубов. Для этого нужно было лишь добиться, чтобы часовой механизм клапана включался раньше или позже. Такой простор для маневра позволял ему избежать, даже в самом начале этого предприятия, какого бы то ни было стеснения на широком поле, которое мало-помалу должно было освобождаться, а потому аппарату при подъеме зубов никогда не пришлось бы удлинять свои ножки.

Размышляя о будущем произведении, Кантрель решил выбрать сюжет, требующий темных красок — по причине коричневых и желтоватых тонов, которые неизбежно должны были преобладать в материале для мозаики. Желательно было изобразить какую-нибудь живописную сцену на фоне слабо освещенного глубокого грота. Ему припомнилась одна скандинавская легенда, которую Эзайя Тегнер называет den Rytter — «Рейтар» в своей «Саге о Фритьофе». Эта народная поучительная сказка, полностью отвечавшая его замыслу в главных своих событиях, в свое время вдохновила французского фольклориста Файо-Рокенси на получивший известность перевод.

Году эдак в 1650 богатый норвежский вельможа, герцог Гьортц, безумно влюбился в красавицу Кристель, супругу одного из его вассалов — барона Скалдрупа. Гьортц призвал к себе рейтаpa Аага — отпетого разбойника, не гнушавшегося никакой работой, лишь бы ему хорошо платили.

Пылкими словами сюзерен поведал ему о неукротимой любви, сжимавшей его сердце, и обещал рейтару озолотить его в тот благословенный день, когда он сможет похитить и доставить к нему — одну и без защиты — ту, чей образ преследовал его даже во снах.

Чтобы не быть узнанным Гьортц наденет на себя личину волка, когда наступит час утоления его желаний. Зная, что пожалуйся кто на него королю, ему не миновать страшнейшей кары, он хотел сделать так, чтобы у Кристель не было не только доказательств, но и подозрений на его счет.

Aar двинулся на охоту и устроился неподалеку от поместья барона, поджидая удобный случай.

Однажды вечером, когда он прятался в парке замка, который он ни на миг не упускал из виду, рейтар увидел прогуливавшуюся в одиночестве Кристель, направлявшуюся в его сторону. Улучив момент, он одним прыжком набросился на несчастную молодую женщину, однако не успел помешать ей закричать. Скалдруп услышал этот вопль о помощи, кликнул слуг и смог вовремя настичь похитителя, чтобы вызволить супругу.

По приказу взбешенного барона Аага тут же поволокли в огромную пещеру, тянувшуюся под парком, тайный вход в которую находился в чаще совсем рядом с местом, где было совершено нападение.

Этот давно уже заброшенный тайник сообщался когда-то с подземельями замка на тот случай, если бы защитникам его пришлось спасаться от проникших в замок врагов. Там они могли бы надежно укрыться в надежде выбраться под покровом ночи через тайный выход в лесной чаще.

Дойдя до середины пещеры со своими людьми и пленником, Скалдруп приказать воткнуть в землю смолистую ветку, сорванную с дерева и зажженную, когда они спускались под землю.

В пещере, пропитанной зловонными испарениями и влагой от покрытого тиной озерца, царил жуткий мрак.

Оставив рейтара в этом безмолвном логове, которому суждено было стать его могилой, барон вышел тем же путем, а слуги замуровали вход в подземелье громадными глыбами красного камня, ворочать которыми одному человеку было не под силу. Глыбы эти взяты были из почти разрушившихся искусственных каменных горок, стоявших по бокам одной из близлежащих аллей парка. Уже больше полувека подземный ход, ведущий в замок, был завален обрушившейся породой, и ничто не могло спасти осужденного от медленной и жестокой смерти, поджидавшей его вдали от людского ока и рук, способных ему помочь.

После нескольких тщетных попыток сдвинуть красные камни, загромождавшие выход, рейтар отошел и тщательно осмотрел свое просторное узилище, а осмотрев, понял, что никакой надежды вырваться у него нет.

В одном из углов он наткнулся на какую-то старую, во многих местах уже истлевшую книгу — единственный, более или менее ценный экземпляр, оставшийся от жалкой кучи томов, выброшенных туда как на свалку и почти уничтоженных плесенью и крысами.

Он подошел к лучине, рассмотрел книгу и прочел ее название: «Сборник Кэмпа Визера, напечатанный для королевы Софии Соренсоном Веделем, 1591 г.».

В надежде отогнать хоть на время осаждавшие его мрачные мысли Aar улегся на землю, раскрыл наугад книгу и попал на трогательную легенду, озаглавленную «Сказка о водяном шаре».

Жил когда-то под Эйсволдом принц Рольфсен, славившийся широтой души и благородством.

Рольфсен владел несметными богатствами и обожал дочь свою Ульфру, чистое юное создание сказочной добродетели. Кроме нее, у него было еще одиннадцать сыновей, от которых ему, однако, пришлось отречься по причине их вероломства, подлости и жестокости.

По смерти Рольсэсена во владение всем состоянием отца вступила добрая Ульфра, ибо, хоть и была она самой младшей из его детей, именно ее отец сделал своей единственной наследницей.

Вне себя от злости одиннадцать братьев отправились к колдунье Гунвере и стали просить ее уморить Ульфру с помощью какого-нибудь ведьминского зелья.

Колдунья не заставила себя долго упрашивать, но с сожалением призналась, что ее сил не хватит для того, чтобы в одночасье погубить девушку. Она могла лишь превратить ее в голубку на год, а за это время братья легко смогут убить ее, если им удастся разыскать ее в царстве птиц, в котором она укроется на время своего изгнания.

Юноши согласились с предложением Гунверы, и она, прогнусавив какое-то заклинание, сообщила им, что Ульфра только что была превращена в голубку и улетела, им же открылась возможность завладеть ее сокровищами.

Колдунья снабдила их тысячью советов, а еще дала клетку с коноплянкой, которая, когда ее выпустят, должна была привести их, порхая в воздухе, в царство птиц. Наконец она сказала им волшебное слово, чтобы они могли защититься им от смертельной опасности, когда достигнут цели.

Дело в том, что царство птиц охранял страшный дух, выглядевший, как прозрачный водяной шар средних размеров, который преграждал вход в царство мало удачливым охотникам.

Любое живое существо, которого касалась тень диковинного шара, тут же падало замертво. Особенно опасна была встреча с шаром ночью, когда на всегда ясном в тех краях небе луна и звезды излучали достаточно яркий свет, от которого получалась изрядная тень.

Но если громко произнести магическое слово, раскрытое Гунверой, то жидкий шар сразу же улетит далеко прочь.

Братья распрощались с колдуньей, а та посоветовала им не откладывать дело в долгий ящик, ибо если они не лишат Ульфру жизненного начала, то через год она улетит из птичьего царства, снова примет человеческий облик и вернет себе свой трон и богатства, а разорителям ее не достанется ничего.

Прежде всего братья поспешили завладеть отцовскими богатствами, воспользовавшись отсутствием сестры. Забыв, что Гунвера наказывала им поторопиться, они почти целый год вели разгульную жизнь, швыряя золото пригоршнями, наслаждаясь прелестями сегодняшнего дня и не заботясь о будущем.

Лишь за несколько дней до рокового срока они вдруг вспомнили о грозившей им опасности и пустились в путь, следуя за коноплянкой, которая все это время не испытывала недостатка в зерне и воде.

Так, двигаясь вслед за птицей, уверенно порхавшей впереди, они сделали несколько длинных переходов пока не очутились однажды перед дремучим лесом, наполненным шумом крыльев и птичьим щебетом. Коноплянка прервала тут свой полет, показывая братьям, что они достигли птичьего царства.

Был полдень, и солнце ярко сияло в чистом небе. Внезапно братья с ужасом увидели невесть откуда появившийся водяной шар, о котором предупреждала их колдунья. Однако напрасно пытались они вспомнить волшебное слово, давно позабытое в бесконечных пирушках.

Шар тем временем приближался, оставляя на земле бледную тень, которая сначала коснулась коноплянки, сморенной усталостью и не имевшей больше сил, чтобы взлететь. Птица замертво свалилась на землю, как от удара молнией, не успев издать ни звука.

И тут началась страшная охота. Юноши, подгоняемые страхом, кидались из стороны в сторону, стремясь ускользнуть от упорно преследовавшего их воздушного врага. Борьба эта не могла длиться долго — с такой ловкостью жидкий шар летал по воздуху, гоняясь за обреченными, безуспешно стремившимися не дать смертоносной тени накрыть себя.

В этот момент из гущи птичьего царства взмыла вверх голубка и устремилась к поляне, на которой разыгралась трагическая сцена. Поднявшись над шаром, чтобы не очутиться в его тени, голубка погрузила в него свой клюв и выпила до последней капли зловещую летучую воду.

Братья же, поняв, что голубка эта — их сестра Ульфра, с раскаянием преклонили перед ней колени. Голубка покружила немного над ними и дала им понять, что нужно двигаться за ней, что они с покорностью и сделали.

Как только показались родные места, время проклятья истекло и нежная Ульфра вернулась в свой девичий облик. С трогательными словами примирения она протянула руку братьям, чьи мрачные замыслы сумела разгадать.

Прощенные братья зажили с того времени вместе с сестрой, вернувшей себе богатства и окружившей их нежной заботой, хотя при этом им дана была полная свобода.

Чтение сказки позволило Аагу несколько забыться в пещере, где он был заживо погребен бароном Скалдрупом. Чувствуя, что его клонит в сон, он, положив книжку рядом с собой, вытянулся и вскоре уснул.

Под впечатлением прочитанного он не замедлил увидеть во сне одиннадцать братьев из сказки, дрожащих от страха перед водяным шаром, тень которого уже умертвила их проводницу коноплянку. Увидел он и, как вдалеке взлетела белоснежная голубка и устремилась на помощь своим братьям-врагам.

Постепенно голубка принимала все более четкие очертания, и рейтар почувствовал, как она коснулась его. Он открыл глаза и увидел рядом с собой Кристель, сжимавшую ему руку, пытаясь разбудить его.

В нескольких словах молодая женщина рассказала Аагу о том, что произошло после того, как вход в пещеру завалили красными камнями. Вся дрожа от мысли об ужасной смерти, уготованной напавшему на нее мужчине, Кристель взяла в библиотеке замка и унесла в свою спальню старые рукописи с чертежами и описанием древней усадьбы Скалдрупа.

Она надеялась найти в них указание на какой-нибудь потайной ход, достаточно хорошо сохранившийся для того, чтобы она могла в одиночку, не прибегая к чьей бы то ни было помощи, добраться до рейтара. Тщательные поиски увенчались успехом.

Хорошо запомнив каждое слово должного и полного всевозможных деталей описания, она спустилась среди ночи в подвалы замка, а там, поднявшись на цыпочки в нужном месте, нажала на невидимую пружину, спрятанную среди торчащих из темной и неровной стены камней.

Вслед за тем одна из плит пола, удерживаемая четырьмя массивными колоннами, стала вдруг подниматься и остановилась на некоторой высоте, открыв заполненное водой отверстие. Кристель нащупала правее, на том же участке стены, еще одну пружину, нажала ее, и вода стала убывать, обнажая ступени, ведущие в подземный коридор. Молодая женщина сошла по ступенькам вниз и оказалась в темном туннеле, по стенам которого сочились струйки ледяной воды, только что полностью заполнявшей этот проход.

Так она добралась до пещеры рейтара, как раз на обычном уровне озерца, вода которого после нажатия второй пружины освободила туннель. Осторожно ступая по внутреннему пологому карнизу, она зашла в саму пещеру, подошла к пленнику и разбудила его от тяжелого сна.

Потрясенный ее рассказом, Aaг был невольно поражен связью, возникшей в последние мгновения его сна между Кристель и белой голубкой, которая, как ему показалось, коснулась его, после чего он освободился от оков сна. II в сказке, и наяву вероломно преследуемая невинность пришла на выручку орудию, ставшему причиной нанесенного ей зла.

Пока он предавался этим размышлениям, Кристель позвала его жестом за собой и по тому же пологому склону снова вошла в туннель, отверстие которого виднелось прямо над озерцом.

Преодолев в молчании туннель, оба они вышли через потайной люк, спрятанный в подземельях замка. Теперь Кристель нажала по очереди в нижней части стены, справа и слева, две другие пружины, расположенные под двумя первыми. При этом сначала вернулась вода, и это значило, что озерцо в пещере снова наполнилось до краев, а затем на свое место легла плита, плотно закупорив невидимый узкий проход. Молодая женщина с благодарностью подумала о предусмотрительности, с которой зодчий когда-то устроил этот тайный ход на случай отчаянного бегства даже в те времена, когда пещеру от замка отделяла простая дверь — тогда еще не заваленная, но которую хитрые захватчики вполне могли перекрыть. Мысленно она возвращалась к скрытому механизму, устройство которого разгадала несколько часов назад, когда она изучила старинные книги с чертежами подземелья и подробным их описанием. Озерцо пещеры соединялось под землей с озером Мьозен, лежавшим на таком же уровне в трех километрах восточнее. Когда нажимали на вторую пружину и так держали ее, из некой трубы лилась вода в сосуд, наполняла его и он, опускаясь, действовал как противовес, приводивший в движение сложную систему шатунов и рычагов, чтобы перекрыть проход между пещерой и озером. Одновременно открывался водосток, пробуренный на двухметровой глубине в одной из стенок пещеры, заполненной водой, и тут же вода из озерца частью сливалась в этот колодец. Благодаря такому спаду воды можно было перейти из замка в пещеру. При сильном нажатии на третью пружину приоткрывался запорный механизм отверстия в дне сосуда, вода из него выливалась и он возвращался в первоначальное положение, тогда как шатуны и рычаги снова перекрывали колодец и освобождали проход, через который вода озера Мьозен вновь поступала в пещеру. По такому же принципу наполняемого водой и опорожняемого противовеса действовали первая и четвертая пружины, поднимавшие и опускавшие плиту.

Ведя рейтара темными лестницами, Кристель, заранее запасшаяся ключами, отперла дверь на террасу, а затем парковую калитку и наконец вернула своему обидчику полную свободу вместе с прощением.

Вместо того чтобы воспользоваться столь благоприятной возможностью и совершить похищение, которое должно было принести ему целое состояние, Aar, на которого подействовало раскаяние одиннадцати братьев из прочитанной им легенды, бросился к ногам Кристель, чтобы выразить ей свое раскаяние от содеянного и благодарность.

Мгновение спустя он скрылся во тьме ночи, а молодая женщина тихо прошла к себе.

Остановившись на этом сюжете, благо в нем фигурировала желанная мрачная пещера, Кантрель выбрал в своем парке очень открытое место, отличавшееся частой сменой направления продувавших его воздушных потоков. Такое постоянное изменение ветра могло лишь способствовать активному перемещению взад и вперед бабы при создании картины. Он выровнял с большой точностью весь участок, намеченный им для работы, а затем стал терпеливо ждать наступления периода в двести сорок часов, когда, согласно его прогнозам, после одного из закатов не будет ни дождя, ни непогоды. Задуманное им и в самом деле нельзя было выполнять при сильном ветре, а более или менее густой ливень нарушил бы многие композиции, утяжелил бы оболочку аэростата и от него потускнели бы зеркала и линза.

Когда настало время, он вывел на продуваемую ветерком площадку воздушный копер и доставил туда же громоздкий ящик с зубами, вырванными им после изобретения двух металлов с необычными магнитными свойствами.

После этого, полагаясь на свой прогноз, он провел всю ночь в неуемных трудах, безошибочно сортируя свой зубной материал по разнообразным тонким оттенкам, пользуясь для этого необычным и чудесным светом особого, им же самим недавно изобретенного прожектора, произведшего революцию в мире студий и академий, ибо он позволял художникам работать после появления на небе звезд с такой же уверенностью, что и средь бела дня. Он нарочно выбрал именно вечер для начала отсчета двадцати провидческих оборотов часовой стрелки, чтобы оставить для своих сложных приготовлений долгие часы темноты, когда баба вынуждена будет простаивать. Начав же свою работу с рассвета следующего дня, она будет трудиться до заката десятого дня, полностью используя все до минуты светлое время, намеченное его прогнозом.

Бережно расходуя каждое мгновение, он старательно готовил свое будущее произведение, посматривая время от времени на шаблон, выполненный маслом по его указаниям маститым портретистом, положившим столько оттенков, сколько имелось зубов и корней соответствующего цвета. Оставив свободным место будущей мозаики, он сеял вокруг него готовые к ее заполнению зубы, которые должен будет подбирать копер во время своих перелетов.

Зубы заранее укладывались на землю так, как им предстояло лечь затем на картину сообразно их форме. Корни здесь же отделялись от верхней части специальной пилкой. Одновременно с этим скрупулезным посевом Кантрель регулировал с точностью до тысячной доли секунды будущие тончайшие детали некоего дополнительного механизма и моторчика, которым он снабдил каждый из девяти хронометров, а те, когда их заведут, должны были идти в течение двухсот тридцати трех полных часов, что было даже несколько больше, если учесть положение солнца в этот период года, чем время, которое должно было длиться все это приключение от первого рассвета и до последнего заката.

Когда в точно рассчитанную долю секунды подует в точно известном направлении ветерок, линза, движимая своим собственным часовым механизмом, направит пучок солнечных лучей на желтое вещество и задержится в этом положении более или менее надолго в зависимости от прозрачности атмосферы и излучаемого светилом тепла, пропорционально дуге его движения и, главное, в зависимости от относительной плотности того или иного облачка и времени, в течение которого оно будет закрывать пылающий солнечный диск. Трудясь над линзой, метру пришлось учесть и влияние тонких линий тени, ложащихся на желтую массу от шелковых нитей сетки.

Немалого тщания требовала хронометрическая настройка клапана. Резкие порывы ветра могли отнести копер в те моменты, когда он не работал, и на этот случай нужно было время от времени выпускать воздух из аэростата, невзирая на его воздушные странствия, с единственной целью утяжелить все устройство и сделать его тем самым более устойчивым. Но эта мера прямо влияла на работу линзы, которой нужно было впоследствии дольше освещать желтую смесь, дабы восполнить потери воздуха в оболочке.

Что касается нижней части, то задачу, выполняемую двумя дисками, служившими для захвата и сбрасывания зубов, решить было легче. II напротив, настройка трех хронометров, управляющих внутренними удлинителями ножек, вынудила Кантреля заняться труднейшими расчетами. С зеркалами дело обстояло яснее: их идеально равномерное движение имело целью только точно следовать за солнцем. Общее направление зеркал должно было немного меняться каждый день по причине ежедневных изменений, привносимых в видимый путь светила наклоном плоскости экватора к плоскости эклиптики.

Аппарат должен был оставаться совершенно неподвижным от захода солнца и до рассвета, причем к нему нельзя было даже прикасаться, ибо хронометры будут настроены с начала и вплоть до самого последнего дня. Их циферблаты, специально оставленные на виду, позволят знать в любой момент, все ли они показывают одинаковое и точное время, что достигалось отсутствием малейших нарушений их хода.

Кантрель закончил приготовления с первыми петухами и наполнил аэростат запасенным заранее, без применения желтой массы, нужным количеством водорода. Пользуясь всеми возможными капризами ветра, копер должен был закончить мозаику под вечер десятого дня. К этому времени будет точно, но в большем размере, воспроизведен написанный маслом шаблон, за исключением четырех тонких внешних каемок, обрамлявших модель, хотя их ничего не значащее отсутствие, ставшее предметом сознательного выбора, остановленного именно на этих местах, никак не вредило картине в целом. Оказавшиеся ненужными зубы, предназначавшиеся первоначально для внешней рамки картины, были выброшены на свалку. Кантрель, ранее уже объявивший публично о своих планах, открыл ворота своего имения, чтобы посетители могли в любое время наблюдать за воздушными прогулками аппарата и подтвердить отсутствие какого бы то ни было обмана. Вокруг привлекавшего внимание места на низких колышках была натянута веревка, удерживавшая любопытных на достаточном расстоянии, чтобы не создавать сколь-нибудь серьезных препятствий дуновениям ветра. Наконец бабу установили над одним из глазных зубов в ожидании того момента, когда можно будет воспользоваться в полном смысле слова первым благоприятным ветерком.

Теперь же дело близилось к завершению, так как шел уже восьмой день работы, и до сего времени движущийся аппарат благодаря прекрасно настроенным часовым механизмам переносил все зубы и корни на нужное место. Иногда в силу постоянной изменчивости ветра перелеты совершались довольно быстро, но часто также ветер дул, казалось, бесконечно в одну и ту же сторону, и тогда прибор часами ждал возможности снова взлететь. Время от времени небольшими группами появлялись иностранцы. Пока Кантрель говорил, несколько человек тихонько подошли посмотреть, как отправится в очередную ходку аэростат.

Метр почти заканчивал свою импровизированную лекцию, когда уже знакомый сухой щелчок привлек наше внимание к ножкам бабы. Под действием штока, перемещаемого дополнительным часовым механизмом, встроенным в нижнюю часть стойки, серый диск опустился и приник к синему, а к нему снизу прилип резко поднятый магнитной силой корень зуба, служивший целью аппарата.

Как положено, повернулась линза, чтобы пополнить воздухом оболочку, затем сделала следующий поворот, и копер поднялся в воздух, унося с собой корень.

Чуть заметный ветерок повлек бабу к перу, украшавшему шляпу рейтара; в нужный миг сработал клапан, и аппарат пошел к земле, диски расцепились, отпустив свою легкую жертву, завершившую бледно-розовый рисунок, добавив последнюю точку в кончик пера, чье среднее ребро было выполнено из кроваво-красных корней. Ножки аппарата опустились на три кораллового цвета корня одинаковой высоты, и выпускать ни один из удлинителей им не потребовалось.

Почти тотчас же линза выполнила свой поворот, создающий подъемную силу аэростата, и вернулась на место. Движения свои она совершала неизменно по направлению часовых стрелок.

Копер пролетел по той же прямой и опустился благодаря клапану над прекрасным клыком белее жемчуга, украшавшим еще не так давно, по словам Кантреля, ослепительную улыбку одной очаровательной американки.

В момент возникновения магнитной силы от сближения двух кружков металла легкое облако закрыло собой весь солнечный диск и вызвало различные пертурбации в слоях воздуха, где возникли новые потоки. Линза немедленно перешла в рабочее положение.

Появление облачной завесы было с самого начала предусмотрено Кантрелем, и он соответственно отрегулировал механизм нужного хронометра. Поэтому напряженное состояние собирающего лучи стекла длилось гораздо дольше, чем два предыдущих раза, когда пылающее солнце не закрывали никакие облачка и для порождения обильной порции водорода хватило нескольких секунд.

По завершении операции облегченная баба бесшумно взлетела и, влекомая сильным порывом ветра, нацелилась на голубку из сна, заполнив кончик одного из ее крыльев белым клыком, уложенным точно в предназначенное ему место. На этот раз, подчиняясь своему часовому механизму, внутренний шток одной из ножек при приземлении вытянулся далеко вперед и опустил свое безобидное острие на землю, сохранив таким образом равновесие всего устройства, тогда как две другие ножки оперлись о два зуба одинаковой высоты.

Тем временем аэростат освободился с помощью клапана от лишнего газа, затем был снова наполнен им после продолжительной работы линзы, поднялся в воздух, и, пока шток-удлинитель втягивался в свою ножку, аппарат направился по прежней линии в дальний конец площадки и выудил там голубой зуб весьма правильной формы, похожий на тот, который, судя по хроникам Второй империи, неприятно выделялся в великолепном жевательном аппарате графини Кастильоне, будучи единственным и оригинальным изъяном этой несравненной красоты.

В этот миг облачко быстро соскользнуло с солнца, вернув ему всю его мощь. С выходом светила из тени прекратились и воздушные потоки противоположного направления, возникшие во время этого краткого затмения, и ветерок задул примерно в ту же сторону, что и до этого. Линзе не пришлось долго работать, чтобы кочующая машина вновь взлетела и грациозным прыжком переместилась к штанам рейтара, а там резкое открытие клапана принудило ее приземлиться.

На земле ножки аппарата ждали три точки опоры весьма разной высоты: сама земля и два заморских зуба неодинаковой величины, но еще заранее под действием своих часовых механизмов два штока выдвинулись на нужную длину так, что самый длинный из них уперся в землю, а второй — в меньший зуб.

Новая добавка цвета индиго упала там, где надо, и быстро надувшийся аэростат продолжил полет по прямой линии до черного огромного и уродливого коренного зуба, на который и опустилась баба, мягко коснувшись своими ножками земли вокруг него и не прибегая к помощи удлинителей.

Тут Кантрель объявил нам, что, по его подсчетам, следующего автоматического перелета аппарата ждать придется бесконечно долго, и предложил не торопясь последовать за ним к другому участку громадного парка.

 

Глава третья

Метр направился в сторону гигантского, похожего на алмаз камня, возвышавшегося в конце террасы и уже не раз успевшего обратить на себя наше внимание своим необычным блеском.

Размером два на три метра чудовищная драгоценность, обточенная в форме эллипса, отбрасывала под лучами солнца почти непереносимые глазом огненные отблески, отходившие от нее во все стороны, подобно нескольким коронам. Прочно укрепленный в искусственной каменной глыбе небольшой высоты, в которую было заделано его относительно малое основание, камень был огранен, как настоящий драгоценный алмаз, и, казалось, содержал внутри различные подвижные предметы. По мере того как мы постепенно приближались к нему, слышалась неясная музыка, производившая чудесное впечатление мелодии, составленной из непривычной череды рулад, переливов, гамм, игравшихся в обе стороны.

На самом же деле, как в этом легко можно было убедиться вблизи, «алмаз» представлял собой всего лишь огромный сосуд, наполненный водой. Не приходилось сомневаться, однако, что в состав жидкости входили какие-то особые элементы, так как лучи исходили именно из нее, а не от стеклянных граней, пронизываемых ими повсеместно.

Стоило приблизить глаза к любой грани, как взгляд охватывал все внутреннее пространство сосуда.

В сосуде находилась прелестная стройная молодая женщина в купальнике телесного цвета, стоявшая на самом дне и полностью погруженная в воду. Она совершала грациозные телодвижения, плавно покачивая головой.

На устах ее играла нежная улыбка, и она свободно дышала в окружавшей ее со всех сторон жидкой стихии. Прекрасные светлые волосы свободно колыхались над ней, но не доходили до поверхности. При малейшем движении каждый волос, как бы помещенный в тонкую оболочку, вибрировал при прохождении волн, и образованные таким образом струны издавали более или менее высокий звук в зависимости от длины волоса. Так рождалась завораживающая музыка, которую слышно было при приближении к «алмазу». Умело изменяя силу и быстроту движений шеи и головы, молодая женщина увеличивала или уменьшала громкость производимых ею музыкальных звуков. Гаммы, трели, рулады, мелодично поднимавшиеся вверх или опускавшиеся вниз, покрывали не меньше трех октав. Часто музыкантша совершала лишь слабое движение головой, и диапазон звуков при этом оставался весьма сокращенным. Но затем она принималась раскачивать нижнюю часть тела, от чего торс ее начинал ходить из стороны в сторону, и этот странный инструмент обретал всю свою мощь и гибкость.

Такое таинственное сопровождение прекрасно гармонировало с пластичными позами молодой женщины, походившей на волнующую воображение русалку. Исходившие от нее звуки отличались необычным наполнением благодаря жидкой среде, в которой они распространялись.

Время от времени рядом с ней в огромном резервуаре живо проплывало странное животное — наверняка земного происхождения, о чем свидетельствовали четыре лапы с когтями. С толку сбивала розовая шкура, начисто лишенная шерсти. Впрочем, о породе недвусмысленно говорили его глаза, которые могли принадлежать только кошке.

В правой части сосуда на полуметровой глубине на леске плавал довольно бесформенного вида предмет. Похож он был на внутреннюю часть человеческого лица, без малейшего намека на кости, мясистую массу и кожный покров. Под нетронутым мозгом виднелись расходившиеся во все стороны нити мышц и нервов. Благодаря тонкому, почти невидимому каркасу предмет сохранял свои первоначальные очертания, и по рисунку того или иного сплетения можно было ясно определить место щек, рта или глаз. Каждое волокно помещалась в водную оболочку, чуть толще той, что окружала волосы русалки. Леска, на которой все это держалось, была прикреплена тремя отходившими от нее концами к трем точкам по окружности каркаса, прямо под мозгом.

Еще правее в сосуде виднелся маленькая труба, неподвижно державшаяся в вертикальном положении в толще воды.

На дне обширного резервуара лежал длинный металлический рожок с заостренным концом и многочисленными отверстиями.

Кантрель подвел нас к левой части «алмаза», и сквозь его грани мы увидели совсем близко от нас маленьких человечков, державшихся поодиночке, парами или группами и, подобно подводным поплавкам, поднимавшихся вертикально вверх, затем, не дойдя до поверхности, снова опускавшихся ко дну для короткого отдыха перед следующим подъемом.

Метр указал на две соединенные вместе фигурки и стал рассказывать:

— Атлет Вирлас, ловящий большую птицу, выученную с преступным умыслом задушить Александра Великого.

Сцена, на которую нам указали, изображала настоящую драму. На роскошной восточной постели безмятежно спал человек, не осознававший разыгравшейся вокруг него трагедии. К стене у изголовья был прибит золотой шнурок, завязанный удавкой на его шее, а другим концом надетый на лапу гигантской зеленой птицы, с каждым взмахом крыльев которой смертельный узел все сильнее затягивался на шее жертвы. Птицу-убийцу пытался решительно схватить обеими руками человек с фигурой атлета, выступавший в роли спасителя, птицу же неким таинственным способом в пространстве удерживал все тот же шнурок.

Человек и птица быстро поднимались. Когда они уже почти достигли поверхности, большой пузырь воздуха вылетел вдруг из отверстия, видневшегося в верхней части стены, к которой был прибит золотой шнурок. При проходе пузыря, очевидно, включился внутренний механизм, результатом чего стали новые действия. От взмаха крыльями птица двинулась вверх, удавка стала затягиваться на шее спящего, но сама птица оказалась во власти атлета, руки которого уже готовы были ее схватить. Взлет птицы стал следствием, а не причиной действия шнурка, который при затягивании несколько удлинил конец, на котором держалась птица.

После выхода воздушного пузыря начался спуск, и в это же время руки атлета стали расходиться, узел ослаб и шнурок потянул птицу в ее первоначальное положение. Достигнув дна сосуда, пара какое-то время не двигалась, а затем снова подалась вверх до той же высоты, где опять повторились уже виденные нами жесты до нового всплытия воздушного пузыря.

— Пилат, терпящий муки от огненного клейма на лбу, — пояснил Кантрель, указывая на еще одну всплывающую вертикально фигурку.

Пилат стоял с поднятыми к искаженному болью лицу руками. В полузакрытых глазах его читались страдание и страх. В верхней точке' подъема из отверстия в его темени вырвался (воздушный пузырь, и в то же время на лбу его* возникло световое пятно от электрической лампочки, вмонтированной в голову. Пятно, составленное из огненных линий, представляло собой, собственно, картину, изображавшую агонию Христа. Кантрель показал нам, что у подножия креста благоговейно стояли на коленях Богородица с одной стороны и Мария Магдалина с другой, а края их платьев прочерчивали на каждом веке Пилата огненную полосу.

Затем фигурка стала медленно опускаться, световая картина погасла, чтобы загореться вновь при следующем подъеме.

Кантрель ткнул пальцем в новую фигурку и назвал ее:

— Жильбер на развалинах Баальбека со знаменитым нечетным систром великого поэта Миссира.

С выражением безумной радости на лице Жильбер стоял на куче камней, принадлежавшей к очень древним руинам. В правой руке он гордо держал пятиконечный систр, а раскрытый рот его свидетельствовал о том, что он декламирует какие-то поэтические строки.

Когда эта фигурка достигла предела своего подъема, из правого плеча ее вылетел пузырь, в результате чего поднятая рука стала весело размахивать систром, как если бы его нужно было заставить вибрировать.

— Карлик Пиццигини спрятанным в постели ножом тайком наносит себе раны, чтобы следящим за ним трем соглядатаям ежегодно появляющийся у него кровавый пот казался более обильным.

Это пояснение Кантреля относилось к группе фигурок, застывших на дне вместительного сосуда. В центре композиции в подобии колыбели, соответствующей его росту, лежало некое существо с лицом недоноска, закутанное в простыни до подбородка. Хитро прищуренные глаза его обращены были на трех соглядатаев, внимательно ожидавших появления чего-то. Вскоре вся группа легко взмыла вверх, и в нужный момент от резкого толчка, исходившего из верхнего угла подушки, через отверстие, которого до сих пор не было видно, вылетел большой воздушный пузырь, что привело к поразительному результату. На уродливой мордочке недоноска заискрились мелкие капельки кровавого пота, и одновременно простыни окрасились огромными красными пятнами, очевидно, вызванными сильным кровотечением. Где сильнее, а где слабее — алая окраска всюду появлялась от выпускавшегося из массы микроскопических дырочек порошка. Пока четверка незнакомцев опускалась на прежнее место, алый порошок полностью растворился и в воде не осталось и следа краски.

— Атлант, освободившийся на мгновение от тяжести небосвода, бьет его со злостью ногой и попадает в созвездие Козерога.

Новая фигурка, представленная нам Кантрелем, подверглась нашему внимательному исследованию на подъеме к поверхности. Стоявший к нам спиной Атлант согнул ногу в колене так, что видна была подошва, и повернул голову, обратив сердитый взгляд на упавшую позади него сверкающую сферу, усеянную множеством звездочек, сделанных из бриллиантов и связанных между собой едва заметной сеткой серебряных нитей, благодаря чему образовались настоящие космографические фигуры. Когда он достиг верхних слоев воды, из его макушки вышел пузырь воздуха в несколько кубических сантиметров и Атлант резко ударил пяткой в Козерога, сместив тем самым несколько звезд и исправив незначительную и единственную ошибку в изображении созвездий. При повторном погружении нога Атланта заняла прежнее место и ошибка на небесной карте снова открылась глазу.

Показав на следовавшую за Атлантом в его погружении троицу, Кантрель продолжил:

— Вольтер, усомнившийся на миг в своем атеистическом учении при виде восторженно молящейся девушки.

Крепко держа за руку спутника по прогулке, стоящий боком Вольтер с тревогой взирал на совсем юную девушку, пылко молившуюся на коленях в нескольких шагах от него. Постояв некоторое время на твердой почве, легкая группа снова легко устремилась вверх. В самом верху этот необычный взлет был прерван латинским словом Dubito — «Сомневаюсь», слетевшим с уст Вольтера в виде множества пузырьков, выстроившихся в четко различимые буквы.

— Предсказание колдуна пятимесячному Рихарду Вагнеру, спящему на руках у матери, — объявил метр, переходя к последнему произведению подводного искусства.

Женщина с лежащим у нее на левой руке ребенком протянула перст правой руки в сторону похожего на ярмарочного фокусника старика, показывавшего ей на столик, где, помимо чернильного прибора с раскрытой чернильницей, стоял кубок с плоским донцем, наполненный ровным слоем серого порошка, напоминавшего обычные железные опилки. На этот раз из чернильницы вырвалась плотная воздушная масса, от чего кисть женщины согнулась и ее указательный палец трижды коротко щелкнул по краю кубка. На порошке образовались бороздки, становившиеся при каждом ударе все отчетливее и превратившиеся в конце концов в странные, но достаточно разборчивые слова: «Будет ограблен», относившиеся, как легко догадаться, к будущему автору «Парсифаля». Во время спуска группы ко дну сосуда порошок разгладился и теперь стало ясно, что требуемый эффект был получен благодаря заранее приготовленным щелям в виде букв, выпустившим из себя опилки после соответствующего механического на них воздействия.

Все семь подводных скульптурных группок разрозненно совершали свои постоянные подъемы и спуски по вертикали, находясь в каждый момент на разной высоте.

Завершив показ группок-поплавков, Кантрель отвел нас немного назад и жестом пригласил посмотреть на верхнюю часть сосуда. Загнутые внутрь горизонтальные края его, придававшие сосуду законченный вид гигантской геммы, обрамляли центральное отверстие круглой формы, возле которого стояли рядом бутылка белого вина с надписью «Сотерн» на этикетке и банка, в которой плавали семь морских коньков. Грудь каждого из них точно посередине самой выступающей ее части пронизывала длинная нить, свисающие концы которой соединялись в миниатюрном металлическом футлярчике. Каждая из образованных таким образом ранок имела свою собственную окраску, близкую к одному из цветов радуги. Возле банки лежал сачок.

Кантрель извлек из кармана и осторожно открыл бонбоньерку с лежавшими в ней несколькими пилюлями ярко красного цвета. Взяв одну из них, он слегка разбежался и ловко вбросил ее в отверстие огромного «алмаза». Подойдя снова к его граням, мы увидели, как легкая алая пилюля упала в воду и стала медленно опускаться ко дну, когда вдруг ее на лету схватил и проглотил зверь с розовой голой кожей, которого Кантрель представил нам под именем Хонг-дек-лен как настоящего кота, совершенно лишенного шерсти. «Слюдяная вода», как называл метр искрившуюся перед нашими взорами воду, обогащалась с помощью специальных устройств кислородом и обладала благодаря этому различными исключительными свойствами, позволяя, в частности, абсолютно земным существам легко и свободно дышать в толще воды. Вот почему женщина с музыкальными волосами, а это была, как мы узнали от Кантреля, танцовщица Фаустина, спокойно, точно так же, как и кот, переносила длительное пребывание в воде.

Направив движением головы все взгляды вправо, Кантрель привлек наше внимание к человеческой голове, состоявшей только из мозгового вещества, мышц и нервов, и заявил, что это — все, что осталось от головы Дантона, оказавшейся в его собственности в результате сложных комбинаций. Образованные от слюдяной воды оболочки покрывали ткани по всей их длине и сильно электризовали всю голову. Кстати говоря, точно такие же оболочки на волосах Фаустины вызывали мелодичные звуковые колебания, сопровождавшие в данный момент рассказ Кантреля.

Метр умолк и подал знак Хонг-дек-лену. Кот погрузился на дно и сунул морду по уши в металлический рожок, касавшийся концом стенки сосуда. Нахлобучив таким образом на себя этот блестящий намордник, отверстия в котором позволяли видеть все вокруг, кот поплыл к голове Дантона.

Кантрель объяснил нам, что под действием специального химического состава красная таблетка, проглоченная только что на наших глазах, мгновенно превратила все тело кота в живую чрезвычайно мощную батарею и ее электрическая сила, сконцентрированная в рожке, готова был проявиться при малейшем контакте конца рожка с токопроводящим веществом. Искусно выдрессированный кот умел легонько касаться головы Дантона заостренной частью своей странной маски. При касании через уже наэлектризованные своей водянистой оболочкой мышцы и нервы проходил сильный разряд, от которого они вели себя как под мнемоническим воздействием привычных когда-то рефлексов.

Подплыв к голове, кот мягко прикоснулся концом металлического конуса к плававшему перед ним мозгу, от чего ткани сразу же пришли в диковинное движение. Можно было подумать, что в бывшие мгновение назад неподвижными остатки лица снова вселилась жизнь. Одни мышцы, казалось, двигали во все стороны несуществующие глаза, другие — периодически вздрагивали как бы для того, чтобы поднять, опустить, сжать или расслабить надбровья и кожу на лбу; с особой беспорядочностью двигались мышцы губ, что наверняка объяснялось чудесными ораторскими способностями, которыми в свое время обладал Дантон. Хонг-дек-лен движениями лап удерживался у головы, не закрывая ее от нас, хотя время от времени невольно отрывал рожок от мозговой оболочки, но тут же снова подплывал к голове. В такие перерывы дрожание лица прекращалось, чтобы возобновиться, как только ток снова проходил по голове. Кот же при этом действовал с такой мягкость и осторожностью в прикосновениях, что даже когда он отплывал, голова лишь едва-едва и совсем недолго покачивалась на конце лески, прикрепленной к прозрачному куполу огромной геммы посредством обычной резиновой груши.

Кантрель, уже научившийся за время предыдущих наблюдений понимать движения мышц рта, переводил нам, по мере того как они возникали, фразы, слетавшие с того, что осталось от уст великого оратора. Это были бессвязные обрывки речей, отмеченных бурным патриотизмом. Пламенные призывы, произносившиеся когда-то перед толпой, всплывали теперь беспорядочно из ячеек памяти и автоматически воспроизводились нижней частью останков лица. Выдаваемое также множественными реминисценциями, посылавшимися из глубины ушедших в прошлое времен всплесками памяти о знаменательных мгновениях его активной парламентской деятельности, резкое подергивание остатков мышц лица показывало, насколько уродливая физиономия Дантона становилась выразительной на трибуне.

По команде Кантреля кот отплыл от головы, и она сразу же вернулась в состояние инертной массы, а затем передними лапами стянул с себя рожок, который тут же лениво опустился на дно.

Приказав нам не двигаться, Кантрель обошел грандиозный «алмаз» и по ажурной металлической стремянке с обилием никелированных деталей, приставленной к противоположной стороне сосуда, поднялся над его круглым отверстием.

Взяв в руки сачок, он стал по одному вылавливать морских коньков из банки и опускать их в слюдяную воду, где началось неожиданное действо. На груди каждого конька, справа и слева, виднелись искусственного происхождения разрезы, раскрывавшиеся время от времени от действия некой внутренней силы и выпускавшие при этом воздушный пузырек, а затем как бы снова склеивавшиеся. Поначалу все это происходило медленно, но вскоре пузырьки стали вылетать с необыкновенной быстротой. Как объяснил Кантрель, морские коньки не могли бы жить в огромном «алмазе», не будь у них этих двойных щелей, через которые выбрасывался избыток кислорода, поступавшего в них из пенящейся воды, насыщенной им для нормального дыхания земных существ.

Левый бок каждого из иглообразных был покрыт тонким слоем воска одинакового с ними цвета.

Кантрель тем временем откупорил бутылку с сотерном и принялся лить из нее вино тонкой струйкой в сосуд. К нашему удивлению, вино не смешивалось со слюдяной водой, а тут же затвердевало, превращаясь в желтые комки, похожие своим великолепным блеском на куски солнца, величественно опадавшие ко дну. При виде происходящего морские коньки быстро сбились в тесный кружок и плоскими боками своего тела подхватывали падавшие мимо них пылающие куски и смешивали их в единую массу. Кантрель все ниже наклонял горлышко бутылки, направляя новые порции материала к внимательно ожидавшему его и не упустившему ни капли стаду.

Наконец, решив, что выделенная доза достаточна, строгий виночерпий быстро закупорил бутылку и водрузил ее на прежнее место у банки.

В результате такого длительного разминания морские коньки вылепили сверкающий желтый шар радиусом не больше трех сантиметров. Они продолжали ловко и усердно крутить его во все стороны, касаясь только своими покрытыми воском боками, в стремлении придать ему безупречную форму.

В конце концов они получили желаемое: идеальный и однородный шар без единого следа соединения комков. Затем они все вдруг резко отпрянули от шара и выстроились в ряд, причем в таком порядке своих ранок, чтобы образовалась правильная радуга.

Шар медленно опускался позади них. Достигнув глубины, отмеченной двойным концом нити, шедшей от каждой ранки, он, как магнитом, притянул к себе семь футлярчиков, висевших на концах нитей. Получилась своеобразная упряжь, вожжи которой натянулись по горизонтали благодаря весу магнитного шара, остановившегося при этом общем порыве коньков.

С наших уст слетел возглас изумления: перед нами предстала колесница Аполлона — желтый полупрозрачный шар, помещенный в сверкающую слюдяную воду, окаймляли ослепительные лучи, придававшие ему вид дневного светила.

На поверхности воды беспрестанно лопались бесчисленные пузырьки, вылетавшие из груди скакунов, которые вскоре обогнули погруженную на постоянную глубину трубку. От натяжения нитей только донышко металлических футлярчиков соприкасалось с солнечным шаром, словно нехотя двигавшимся по правильной формы дуге. Упряжка свернула влево, закрыв от нас Дантона, а потом Фаустину, проехала мимо царства группок-поплавков, повернула направо и прошествовала перед нами.

Кантрель объявил скачки и предложил нам выбирать себе лошадок, а затем сообщил, что клички морским конькам, расположившимся ближе или дальше от воображаемой ленточки, для простоты он будет давать латинскими цифрами, начиная от фиолетовой ранки, принадлежащей «Первому» оказавшемуся на самой выгодной позиции. Каждый из нас громко назвал имя своего избранника и сделал бескорыстную ставку.

В тот момент, когда выстроившееся в ровный ряд бродячее племя достигло трубки, Кантрель, заранее установивший дистанцию скачек в три полных круга, подал рукой властный сигнал, прекрасно понятый умными существами, которые сильнее заработали своими тремя плавниками на груди и спине, чтобы прибавить скорости в беге.

После красиво пройденного виража соперники резво понеслись влево. Впереди мчался «Третий», по пятам преследуемый «Шестым», «Первым» и «Пятым». Несмотря на нарушенный строгий первоначальный порядок шеренги, обладавшие определенной упругостью ленточки оставались абсолютно все в натянутом состоянии, благодаря чему шар не удалялся, не приближался и ни капли не дергался.

Фаустина по-прежнему мелодично раскачивала свои волосы, ставшие как бы оркестром, сопровождавшим бег коней из мифа.

Упряжка проскакала вокруг Пилата, у которого только что осветился лоб, и промчалась перед нами уже с «Четвертым» во главе.

После того как с ходу была обойдена трубка, участники бегов закрыли от нас недвижимого Дантона, а бурно рвавшийся вперед «Седьмой» опередил «Четвертого».

Коньки прошли место скопления фигурок почти вплотную к нему, и солнечный шар слегка коснулся небосвода, когда Атлант наносил по нему очередной удар ногой.

«Седьмого» приветствовали бурные возгласы поставивших на него болельщиков, и он не уступил своего преимущества, огибая трубку.

Семеро грудей испускали из себя массу воздушных жемчужин, показывавших своим числом, до какой степени напряжение бега участило их дыхание. Некоторые пузырьки смешались, когда коньки проходили рядом с фигурками, с очередным «Сомневаюсь», слетевшим с уст Вольтера.

Кантрель слез со стремянки и, присоединившись к нам, занял место справа, перед особой гранью, посередине которой был нарисован черный кружок. Он отступил на три шага и примерился так, чтобы четко видеть в затемненном кружке трубку, служившую теперь финишной вехой.

Выйдя на финальную прямую, коньки, словно почувствовав близость развязки, утроили усилия, и вперед окончательно вырвался «Второй» под аплодисменты тех, кто верил в его успех. Кантрель объявил его победителем и подал сигнал об окончании скачек, от которого быстрый бег покорных его голосу коньков сменился неторопливым шагом.

Остававшийся во все время увлекательных бегов в стороне Хонг-дек-лен, как только восстановилось спокойствие, стал гоняться, словно за мячом, за сверкающим солнечным шаром, без конца подгоняя его грациозными ударами лап и ведя себя, как шаловливый и уверенный в себе игрок.

Пока взгляд наш переходил от Фаустины на фигурки, от играющего кота на морских коньков, Кантрель рассказывал нам об «алмазе» и его содержимом.

Кантрель смог приготовить воду такого состава, в которой благодаря особому способу подачи в нее очень большого количества кислорода, включаемой в нужные часы, любое земное существо, будь то человек или животное, могло жить полностью погруженным в воду, не прекращая дыхания. Метр решил соорудить огромный стеклянный сосуд для наблюдения за некоторыми задуманными им опытами, позволявшими выявить разные свойства необычной жидкости.

Самая поразительная особенность воды заключалась прежде всего в ее чудесном блеске. Мельчайшие капельки ослепительно сверкали, и даже в темноте она светилась, казалось, своим собственным внутренним огнем. Стремясь подчеркнуть это редкое качество, Кантрель придал сосуду характерную граненую форму, и, когда его наполнили искристой жидкостью, он стал походить на гигантский «алмаз». Сверкающий сосуд установили в самом солнечном месте усадьбы, поместив его узкое основание почти на уровне земли в искусственный камень. Стоило солнцу осветить сосуд, как он начинал источать почти нестерпимый для глаз свет. При необходимости специальная металлическая крышка закрывала круглое отверстие сверху колоссального сосуда, чтобы не допустить перемешивания дождевой воды с драгоценной жидкостью, названной Кантрелем «слюдяной водой».

На роль русалки метру необходимо было выбрать очаровательную и грациозную женщину, и он пригласил письмом с подробными инструкциями стройную танцовщицу Фаустину, славившуюся красотой тела и изяществом движений. В купальнике телесного цвета и с распущенными, как того требовала ее роль, прекрасными пышными светлыми волосами Фаустина поднялась по тонкой стремянке из никелированного металла, приставленной к «алмазу», и сошла с нее в излучающую свет воду.

Как ни подбадривал ее Кантрель, самолично совершивший не одно погружение для проверки возможности дышать под водой благодаря особому насыщению ее кислородом, Фаустина опускалась с опаской, цепляясь обеими руками за верхние края сосуда и никак не решаясь погрузиться в воду целиком. Наконец после нескольких, длившихся каждый раз все дольше погружений она совершенно успокоилась, решилась и плавно опустилась на дно сосуда.

Ее густые волосы тихонько извивались, поднимаясь кверху, пока сама она принимала красивые позы, пользуясь легкостью, обретенной ее грациозным телом в воде. Постепенно ею овладело веселое опьянение, вызванное слишком большим потреблением кислорода. Чуть позже от ее волос стал исходить неясный звук, возраставший или затихавший в зависимости от того, как быстро она качала головой. Странная музыка становилась все более определенной и сильной. Каждый волос звучал как струна музыкального инструмента, и при малейшем жесте Фаустины все волосы вместе, подобно некоей Эоловой арфе, рождали длинные и необыкновенно разнообразные трели. Шелковистые светлые нити разной длины издавали разные по высоте ноты, диапазон которых превышал три октавы.

Полчаса спустя Кантрель поднялся по стремянке и, ухватив Фаустину за голову, помог ей выбраться на верхний край сосуда, а затем и спуститься на землю. Под впечатлением от только что виденного, метр обследовал чудесную музыкальную шевелюру и обнаружил, что каждый волос бал помещен в своего рода тончайший водянистый чехол, образованный некоторыми химическими солями, растворенными в слюдяной воде. От сильной электризации сквозь эти невидимые оболочки вся масса волос вибрировала при соприкосновении со сверкающей водой, чем подтверждался сделанный метром ранее вывод о том, что, кроме несравненных оптических свойств, вода обладала еще и большой звуковой силой.

Это явление заставило Кантреля задуматься над тем, как она будет воздействовать, например, на шёрстный покров кота, и без того легко электризующийся.

У него был белый сиамский кот по кличке Хонг-дек-лен, что значит «игрушка», отличавшийся заметным умом. Без долгих раздумий Кантрель принес кота к сосуду и бросил в воду.

Хонг-дек-лен стал медленно погружаться вглубь, не переставая при этом дышать как обычно, и после того как прошел первый испуг, он быстро обвыкся в новой для себя среде и принялся с любопытством осматриваться.

Почувствовав вскоре непривычную легкость, кот начал совершать длинные прыжки и научился мало-помалу после резкого подъема вверх замедлять падение ловкими движениями лап, пробуя себя, таким образом, в искусстве плавания, которое, судя по всему, должно было стать для него чем-то вполне обычным.

Как и следовало ожидать, шерсть его наэлектризовалась и слегка топорщившиеся волоски завибрировали. Но поскольку они были короткие и к тому же почти одинаковой длины, то и производили лишь слабое и неясное жужжание. При этом, однако, кожный покров стал фосфоресцировать ярким беловатым светом, достаточно сильным, чтобы быть заметным при свете дня и резко выделяться на фоне и без того ярко сверкающей воды. Кот был как бы окружен слепящими бледноватыми языками пламени, никак не сказывавшимися на его плавательных движениях, делавшихся все легче и плавнее.

Поняв, что высокое содержание кислорода в воде вызвало у кота неизбежное повышенное возбуждение, Кантрель решил прекратить опыт, снова влез на стремянку, позвал Хонг-дек-лена, и тот всплыл на поверхность. Хозяин вытащил его из воды за шиворот и спустился, чтобы поставить кота на землю. Но пока он спускался, тело его стали сотрясать беспрерывные электрические разряды, исходившие от белой шубки зверя, каждая щетинка которой была покрыта тонкой прозрачной водянистой оболочкой.

Все еще испытывая боль, Кантрель вдруг пришел к новой мысли, возникшей непосредственно от самой силы полученных ударов и основавшейся на любопытной семейной истории.

Прямой прапрадед нашего ученого хозяина Филибер Кантрель вырос в городке Арсис-сюр-Об вместе с Дантоном, бывшим его неразлучным другом. Позднее, сделав блестящую политическую карьеру, Дантон никогда не забывал своего друга детства, ставшего тем временем финансистом и ведшего в Париже активную, но незаметную жизнь, старательно избегая известности, в которой таилась угроза для него как «второго «я» знаменитого трибуна.

Когда Дантона приговорили к смерти, Филибер смог добиться свидания с ним и принял его последнюю волю.

Поняв по некоторым словам своих врагов, что они собираются бросить его останки в общую могилу, чтобы не оставить от него никаких следов, Дантон умолял верного товарища сделать невозможное и с помощью уговоров и подкупа заполучить хотя бы его голову.

Филибер тотчас же отправился к Сансону и сообщил ему последнее желание узника.

Фанатично восхищавшийся выдающимся оратором Сансон решился ради такого случая нарушить предписанный ему порядок и передал Дантону через Филибера следующие указания. В роковой миг, в порыве вызывающе красноречивой бравады, которой никто не удивится, зная его импровизаторские способности, Дантон попросит Сансона показать его голову народу под ироничным предлогом ставшего легендарным уродства его лица. После того как упадет лезвие гильотины, исполняя волю казненного Сансон достанет из корзины окровавленную голову и представит ее на несколько мгновений жадным взорам толпы. Затем ловким движением руки он бросит ее в другую корзину, всегда стоящую рядом с первой и заполненную ветошью для протирания ножа и инструментами для заточки лезвия или срочного ремонта устройства. В этот день корзины специально поставят ближе обычного друг к другу, так, чтобы никто не заметил, в какую из них полетит голова.

Довольный результатом своих переговоров Филибер еще раз сумел увидеться с Дантоном и передал ему указания палача.

Трибун изъявил при этом трогательное пожелание: он просил на тот случай, если задуманное удастся, забальзамировать его голову, а затем передавать ее от сына к сыну в роду его друга в память о героической преданности, проявление которой было также связано со смертельной опасностью. Филибер обещал Дантону в точности исполнить его волю и со слезами простился с ним, так как время казни неумолимо приближалось.

На другой день, перед тем как лечь под ноги гильотины, Дантон, выполняя оговоренные ранее указания, сказал Сансону знаменитую фразу: «Покажешь мою голову народу, она стоит того». Через несколько мгновений нож сделал свое дело и Сансон поднял отрубленную голову из корзины, чтобы показать ее неистовой толпе. Затем он бросил ее сверху в стоящую рядом корзину с инструментами. Только Филибер, стоявший в первом ряду зевак, заметил подмену, да и то потому, что был предупрежден о ней.

В тот же вечер Филибер явился к Сансону и тот передал ему не вызывавший никаких подозрений сверток с драгоценной головой.

Дома финансист стал думать, как забальзамировать голову, не подвергая себя риску, связанному с этой тайной.

Уверенный, что, если поручить это дело профессионалам, Дантона тотчас же узнают по знакомым всем чертам, Филибер решил все сделать сам, приобрел с этой целью несколько трактатов по бальзамированию и принялся их старательно изучать.

Усвоив самый простой из используемых способов, он стал погружать голову в различные химические растворы и составы, которые должны были обеспечить ее сохранность.

С тех пор в соответствии с желанием великого патриота необычная реликвия передавалась из поколения в поколение рода Кантрелей.

Однако Филибер оказался не очень удачливым бальзамировщиком и не смог как следует справиться со своей задачей, поскольку процесс разложения постепенно коснулся тканей, не затронув при этом мозг и лицевую часть, которые и сто лет спустя оставались нетронутыми, хотя на голове не сохранилось и следа кожи и мясистых частей.

Видя, в каком безупречном состоянии находится мозговое вещество и ткани, и движимый присущим ему духом исследователя, Кантрель долго пытался с помощью всевозможных электрических средств вызвать хоть какой-нибудь эффект в мертвой голове. Успех этих опытов представлял бы значительный интерес как с точки зрения давности смерти Дантона, так и с точки зрения его заметной роли в истории.

Но все его попытки не приносили результата.

Когда же от простого прикосновения к мокрому коту Кантрель почувствовал, как его тело сотрясается от электрических разрядов, он предположил, что, если погрузить на длительное время пресловутую голову в слюдяную воду, то, возможно, электризация в ней окажется достаточно сильной, чтобы вызвать желаемый рефлекс.

Он тщательно отделил от легендарной головы мозг, мышцы и нервы, оставив в стороне всю костную часть, а затем изготовил из легкого и плохо проводящего ток материала ажурный хитроумный каркас, удерживающий вялую массу в ее первозданном виде.

Вся конструкция была погружена в чудесную воду на тонком проводе с пневматической подвеской, на нижнем конце которого на трех нитях держался каркас.

После полного дня пребывания в воде все ткани, вплоть до мельчайших, покрылись водянистой оболочкой, похожей на ту, что образовалась на волосах Фаустины и на шерсти Хонг-дек-лена, но чуть более плотной.

Кантрель извлек необычный предмет из воды, перенес его в одну из своих лабораторий и сильно наэлектризовал мозг. К его великой радости, он добился нескольких почти незаметных содроганий в нервах, управлявших в свое время нижней губой.

Уверенный, что он на правильном пути, метр осуществил несколько новых тщетных попыток в надежде получить более весомые результаты Рефлекторное движение проявлялось то в одном, то в другом месте снова-таки лишь в виде почти неощутимой дрожи.

Не желая довольствоваться столь мизерной победой, Кантрель решил подать в голову ток во время ее погружения в сверкающую воду, полагая не без оснований, что электрические заряды высокого напряжения, накопившиеся в удивительной жидкости, наверняка увеличат магнетическую силу тканей и мозга, попадая на них со всех сторон.

Он снова погрузил голову в огромный «алмаз», а затем, устроившись наверху стремянки, установил на край сосуда работающий гальванический элемент, а провода от него опустил в воду до соприкосновения с полушариями мозга.

Эффект получился гораздо значительнее, чем раньше: губные нервы, казалось, произносили какие-то слова, а мышцы глаз и бровей начали робко двигаться.

Полный восторга ученый стал вновь и вновь повторять опыт. Наиболее активные движения совершались в области рта. По всей видимости, повинуясь некой привычке, мозг действовал больше на губы, благодаря необычайной словоохотливости, составлявшей на протяжении всей его жизни главную особенность славного оратора.

Убедившись, что необычное скопление клеток сохраняло, несмотря на прошедшее время, какой-то запас скрытой энергии, Кантрель яростно принялся за новые опыты, желая получить как можно больше максимальных проявлений движения.

Однако все его попытки применять различные токи и бесконечно увеличивать силу батарей были напрасны: погруженное в воду лицо производило все те же содрогания глаз и неясные движения губ, никоим образом не улучшая первоначально достигнутый результат.

Кантрель взялся за поиски другого источника силы, способного извлечь более заметный эффект из бесценных человеческих останков, которые, по счастью, оказались в его руках.

И тут ему пришли на память его собственные старые работы с магнетизмом животных. В свое время он изобрел некое красное вещество, названное им «эритритом», которое, если поглотить его даже в количестве, равном булавочной головке, проникало во все ткани и электризовало их так, что они превращались в настоящую живую электрическую батарею. Достаточно было после этого ввести лицо пациента в специальный большой металлический раструб с несколькими отверстиями для поступления воздуха, чтобы добиться концентрации всей электрической энергии, накопленной в теле. При этом от простого прикосновения носок рожка мог создавать ток или приводить во вращение какой-либо двигатель. Поскольку это открытие не нашло практического применения, Кантрель отложил его в сторону, хотя и сохранил формулу эритрита, надеясь использовать его в своих будущих исследованиях.

Он пришел к выводу, что животный магнетизм самой природой своей предназначен для осуществления полубиологического опыта, имеющего целью своего рода искусственное воскрешение мертвого организма.

Однако слабость рефлексов лица, получаемых им до сих пор с помощью самых сильных батарей, показывала, что только огромная доза эритрита даст требуемый эффект. С другой стороны, чрезмерное потребление красного вещества чревато серьезной опасностью, и испытывать его можно было только на животных.

Вспомнив, с какой легкостью Хонг-дек-лен сам научился двигаться в насыщенной кислородом воде, Кантрель решил воспользоваться умом кота и его очевидными способностями к быстрому обучению. Но прежде чем приступать к экспериментам, нужно было избавиться от густой белей шерсти, ибо ее слишком сильная способность к электризации неизбежно должна была породить токи противоположного направления и помешать достижению цели. Кота обработали сильнодействующим составом, от которого вся его шерсть безболезненно и полностью сошла.

После этого Кантрель изготовил из подходящего металла рожок как раз по размеру морды кота. Проделанные в нем отверстия, во-первых, позволяли ему видеть, а во-вторых, способствовали постоянной циркуляции слюдяной воды внутри конуса, и значит, кислород в нем тоже постоянно обновлялся.

Ставший теперь розовым и утративший свой нормальный вид Хонг-дек-лен, снова был спущен в «алмазный» сосуд с надетым на морду металлическим рожком. Кантрель стал терпеливо дрессировать его, чтобы научить касаться носком рожка мозга Дантона, но пока еще не давая ему ни капли эритрита. Кот быстро сообразил, что от него требуют, и очень скоро благодаря умению хорошо держаться в толще воды посредством лап научился так легко совершать прикосновение к мозгу, что подвешенная на тонких нитях голова при этом почти не смещалась в сторону. Кантрель научил его также самому освобождаться от рожка передними лапами, а затем снова засовывать в него морду, когда рожок опускался на дно носком к стеклу.

Добившись таких вот первых результатов, Кантрель приготовил определенный запас эритрита. Но на этот раз он не стал делить полученное вещество, как раньше, на мельчайшие доли, а придал ему форму сильнодействующих таблеток. И поскольку прежняя доза была, таким образом, увеличена в сотню раз, Хонг-дек-лен подвергался серьезной опасности. Из предосторожности Кантрель размельчил первую таблетку и стал приучать кота к эритриту, начав с мельчайших его частичек и мало-помалу увеличивая предлагаемую коту порцию.

Когда же кот впервые проглотил целую таблетку, Кантрель бросил его в лучистый аквариум, а затем, подождав, пока эритрит начнет действовать, подал животному определенный знак. Тотчас же выдрессированный Хонг-дек-лен опустился на дно, засунул морду в рожок, подплыл к мозгу Дантона и мягко дотронулся до него кончиком рожка. Метр расцвел от радости, видя, как воплощаются в реальность его мечты. Под действием мощного магнетизма животного, передаваемого рожком, мышцы лица охватила дрожь, а лишенные мясистой оболочки губы отчетливо зашевелились, как бы энергично произнося поток беззвучных слов. Умеющий читать по губам Кантрель смог разобрать некоторые слоги, складывающиеся в хаотичные обрывки льющихся одна за другой бессвязных или неустанно и с удивительной настойчивостью повторяющихся фраз.

Ослепленный такой удачей, Кантрель вновь и вновь с разными перерывами повторял опыт, бросая кота в воду и приучая его хватать уже в воде брошенную в нее таблетку эритрита.

Раздумывая над тем, как бы еще использовать слюдяную воду, метр задумал создать группу фигурок-поплавков для помещения внутрь «алмаза», они могли бы автоматически подниматься к поверхности под действием специального пузыря, в котором последовательно накапливалась порция кислорода, столь обильно растворенного в воде, а затем опускались бы на дно после резкого выхода из них газа.

Каждую фигурку снабжали хитроумным механизмом, действующим от внезапного выхода кислорода и приводящим к совершению того или иного движения или явления — вплоть до составления какой-либо краткой типичной фразы из располагающихся соответствующим образом пузырьков.

Порывшись в памяти, Кантрель выбрал несколько эпизодов, которые могли бы послужить интересными сюжетами.

№ 1. Случай с Александром Македонским, описанный Флавием Аррианом.

В 331 году во время победоносного завоевания Вавилона Александру очень понравилась огромная красивая птица, принадлежавшая сатрапу Сеодиру, державшему ее всегда в своей опочивальне, привязав за ногу длинной золотой нитью, прибитой другим концом к стене. Царь завладел чудесной птицей, оставив ей прежнюю и хорошо известную ему кличку Аснор. К птице был специально приставлен совсем еще юный раб Тузил, обязанный кормить ее и заботливо ухаживать за ней.

Некоторое время, когда войско завоевателей находилось в Сузах, птицу держали в апартаментах Александра, восхищенного ее великолепным оперением. Конец золотой нити прибили к стене рядом с царским ложем, и Аснор, расхаживавший целый день по комнате, насколько позволяла ему длина привязи, ночь проводил на насесте, устроенном в нескольких шагах от хозяина.

Птица эта оказалась, однако, безразличной и холодной и не выказывала никакой привязанности к царю, державшему ее лишь по причине ее ослепительной красоты.

В то время в числе персидских воевод, допущенных Александром в его окружение, находился некто Брус, глубоко ненавидевший своего нового господина, хотя оказывавший ему при этом лицемерные знаки привязанности.

Движимый патриотизмом, Брус замыслил подкупить слуг Александра с тем, чтобы остановить путем убийства, в котором сам он прямо бы не участвовал, триумфальную поступь завоевателя.

Брус остановил свой выбор на Тузиле, так как тот благодаря должности, занимаемой им при Асноре, мог свободно входить в любое время в царские покои, и пообещал юному рабу озолотить его, обеспечить на всю жизнь, если он предаст смерти угнетателя Азии.

Тузил решился на предложенную ему сделку и стал думать, как заработать обещанную награду, не подвергая себя риску.

За те дни, которые он беспрестанно ухаживал за Аснором, подросток заметил, что птица эта была очень покорна и великолепно поддавалась любой дрессировке. Он задумал так обучить птицу, чтобы она убила Александра, и тогда в его смерти нельзя было бы никого обвинить.

Всякий раз, когда Тузил оставался один в опочивальне царя, он укладывался на его ложе и терпеливо приучал Аснора завязывать клювом большой узел-удавку из золотой нити, привязанной к его лапе.

Когда послушная птица научилась выполнять этот трюк, юный раб, все так же лежа, стал учить ее надевать на себя огромную петлю так, чтобы одна часть ее ложилась на шею, а другая — ближе к затылку. Затем, подражая беспорядочным движениям спящего человека, он выучил ее при любой возможности подтягивать все дальше под затылок смертоносную золотую нить, достаточно тонкую, чтобы проскользнуть между головой и подушкой. Известно было, что у Александра неспокойный сон, и это должно было в подходящий момент облегчить работу Аснору.

Пройдя и этот этап дрессировки, Тузил стал приучать птицу быстро отбегать в нужном направлении и резко натягивать нить во всю силу своих огромных крыльев, а сам он при этом хватался обеими руками за страшный ошейник, чтобы не оказаться задушенным. Принимая в расчет необыкновенную силу громадной птицы, задуманный способ должен был привести к немедленной смерти Александра. К тому же все должно было непременно произойти беззвучно, так как покой царя охранял находившийся в соседней комнате гигант Вырл — его непобедимый и преданный телохранитель.

Тузил был полностью уверен в крепости нити, сплетенной весьма прочно для того, чтобы не дать улететь птице с мощными крыльями.

Когда все было готово, раб стал спешить выполнить задуманное.

С самого начала дрессировки он нарочно ложился плашмя на ложе, так что один лишь вид лежащего мужчины служил для Аснора сигналом к действию. До этого не приходилось опасаться, что птица хоть отчасти выполнит внушенное ей задание, ибо она проводила всю ночь в глубоком сне. Но в нужный вечер подросток просто дал ей проглотить снадобье, прогонявшее сон, уверенный, что при виде спящего на своем ложе Александра она совершит все действия, которым была обучена.

Как удалось выяснить впоследствии, все произошло так, как и предусматривал Тузил. Когда царя сморил мертвый сон, птица ловко соорудила петлю, одела ее на шею спящего и потянула за нить сильными взмахами крыльев. Однако судорожным бессознательным движением Александр зацепил рукой стоявший рядом металлический кубок, еще полный оставляемого ему на ночь питья.

Услышав звук упавшего предмета, в опочивальню бросился Вырл и при слабом свете ночника увидел посиневшее от напряжения лицо царя, тело которого изгибалось в конвульсиях. Гигант кинулся на птицу, мигом скрутил ее, а затем своими сильными пальцами ослабил смертельный узел, стягивавший шею Александра, и помог ему прийти в чувство.

После скорого дознания Тузил был схвачен, ибо только он один мог научить птицу столь сложным действиям.

Подвергнутый допросам раб сознался и назвал того, кто подстрекал его к убийству. Однако Брус, доведавшись о провале его попытки убить царя, поспешил бесследно исчезнуть.

По велению Александра были преданы смерти Тузил и опасная птица Аснор, которая и в будущем могла продолжить попытки умертвить какого-либо спящего человека.

№ 2. Рассказ святого Иоанна, согласно которому Пилат после распятия Иисуса всю свою жизнь испытывал ужасные мучения, навсегда утратив покой и сон.

Как писал евангелист, с наступлением вечера Пилат ощущал во лбу своем нестерпимое жжение, усиливавшееся по мере того, как сгущались сумерки, и исходившее от фосфоресцирующего знака, изображавшего распятого Христа и стоящих возле него на коленях Деву Марию и Марию Магдалину. Свет от их очертаний постепенно становился все ярче, и когда спускалась ночь, казалось, что это странное сверкающее, ослепляющее видение создано самим солнцем. Самого же Пилата все это время терзали настоящие пытки, похожие на без конца поддерживаемый: адский огонь.

К физической боли присоединялось и душевное мучение, ибо Пилат прекрасно сознавал, что эта пылающая картина — преследующие его угрызения совести. Огненный знак, занимавший весь его лоб, спускался к векам, куда ниспадали с обеих сторон плащи Магдалины и Богородицы. Единственный способ, которым несчастный мог освободиться от этой муки, было осветить тьму. Светящийся знак при этом тотчас исчезал, а вместе с ним и ощущение жжения.

Но и постоянный свет сам по себе становился настоящей пыткой, и Пилату едва удавалось забыться на несколько мгновений лихорадочным и некрепким сном. Когда же в эти секунды эфемерного покоя он бессознательно пытался укрыться от изнуряющего света, прикрывая ладонью лоб и глаза, устрашающая пламенная картина тут же возвращалась к нему и вновь вызывала острое жжение.

Точно так же и днем проклятый должен был постоянно находиться на ярком свету. Стоило ему случайно повернуться в сторону темного угла комнаты, как немедленно возникало огненное клеймо, отмечавшее его на глазах у всех подлинной печатью низости.

В конце концов жизнь его стала невыносимой. Забывший, что такое сон, с глазами, испорченными непрекращающимся светом, Пилат отдал всю свою власть за возможность хотя бы на миг погрузиться в густую тьму. Но когда, подчиняясь непреодолимому желанию, он тушил свет, стигмат вдруг вспыхивал ярчайшим пламенем и жег его так, что он вновь торопливо зажигал ненавистный огонь.

Так до самого своего последнего часа несчастный грешник мучился от неизлечимого недуга.

№ 3. Эпизод, описанный поэтом Жильбером в его «Пережитых восточных снах».

Году эдак в 1778, будучи исполненным любопытства дилетантом и испытывая благородную жажду творческих ощущений, Жильбер предпринял длительное путешествие в Малую Азию, в преддверии которого он посвятил долгие месяцы усердному изучению арабского языка.

Посетив много разных мест и городков, он добрался до развалин Баальбека — главной цели своих странствий.

То самое важное, чем знаменитый мертвый город привлекал к себе его любопытство, заключалось в памяти о великом сатирическом поэте Миссире, чьи произведения, частью дошедшие до нас, появились в эпоху расцвета Баальбека.

Как сатирик Жильбер до фанатизма восхищался Миссиром, справедливо считая его своим духовным прародителем.

В первый же день путешественник разыскал главную площадь, куда, по преданиям, Миссир приходил в определенные дни и нараспев читал благоговейно внемлющей толпе свои новоиспеченные стихи, подчеркивая ритм слов своих позваниванием нечетного систра.

Жильбер был знаком со многими противоречащими друг другу и исполненными яростной страсти сочинениями различных знатоков творчества Миссира, писавших под впечатлением народного предания, в котором с большой уверенностью говорилось, что великий поэт обладал необычным систром. Некоторые из них заявляли, что это невозможно, ссылаясь на то, что на древних систрах, изображенных на рисунках и памятниках, было четыре или шесть поперечных металлических прутков, и приводили в подтверждение результаты раскопок, при которых не было найдено ни одного непарного систра. По мнению же других, следовало тем не менее довериться авторитетным преданиям и признать, что Миссир захотел отличиться, использовав единственный в своем роде инструмент.

Отослав своих проводников в сторону, Жильбер остался поразмышлять в одиночестве на месте, освященном почитаемой тенью своего далекого предтечи. В лежавших вокруг него развалинах он хотел увидеть древний многолюдный и богатый город и испытывал волнение при мысли о том, что наверняка ступает по камням, сохранившим следы ног Миссира.

Близился вечер, но Жильбер, забыв о времени, погрузился в думы, недвижно сидя среди старых разбросанных камней, бывших когда-то частью зданий.

Только с наступлением темной ночи он решился наконец покинуть притягивавшее его место. Поднимаясь с камня, он заметил вдруг неподалеку свет — тонкий дрожащий лучик, пробивавшийся вверх из какого-то глубокого подземелья.

Жильбер подошел ближе и ступил на старые плиты разрушенного некогда дворца. Мерцающий свет проходил сквозь узкую щель между двумя плитами.

Заглянув в освещенную щель, поэт разглядел просторную залу, по которой среди затейливых груд предметов, тканей и украшений расхаживали два незнакомца. Один из них держал в руке лампу.

Прислушавшись к разговору двух этих приятелей, по виду местных жителей, Жильбер без труда понял их замыслы. Младший из них наткнулся как-то в подземных помещениях, о существовании которых никто не подозревал, на всевозможные древние вещи, постепенно снесенные им в ту залу, где они теперь находились и куда было чрезвычайно трудно проникнуть. Старший — очевидно, моряк — предлагал раз в году забирать отсюда часть сокровищ и подвозить их ночью на тележке к морю, а там их перегружали бы на судно и он отвозил бы их в далекие края, чтобы продавать по баснословным ценам. Сообщники делили бы прибыль между собой, держа все дело в тайне, дабы избежать справедливых требований их соотечественников, имевших одинаковые с ними права на этот общий клад.

Ходя взад и вперед по проходу, молодцы отбирали предметы, которые они собирались доставить под покровом ночи к морю. Отобрав необходимое, они удалились и выбрались из подземелья так, что Жильбер не смог понять, где же находится вход. Напрасны были и все его усилия заметить незнакомцев в каком-либо месте развалин.

Не слыша более никаких звуков, охваченный безумным любопытством поэт во что бы то ни стало хотел коснуться руками и полюбоваться наедине, до того, как их увидят все остальные, неведомыми ему сокровищами, лежавшими совсем рядом. Вышедшая недавно луна заливала своим светом две лежавшие у его ног плиты. Жильбер обнаружил, что на одной из них не было следов скрепляющего раствора. Руки его Рэимон Руссе ль

нашли, за что ухватиться в щели между плитами, а потом тяжелый камень был приподнят и отвален в сторону.

Цепляясь пальцами за края открытого им прохода, Жильбер быстро скользнул в него, повис на вытянутых руках и наконец легко соскочил вниз.

Лунный свет потоком лился в отверстие из-под плиты, и поэт лихорадочно и с восхищением принялся разглядывать ткани, украшения, музыкальные инструменты, статуэтки, сваленные в этом захватывающем дух музее.

Но вдруг он остановился, весь дрожа от изумления и волнения. Перед ним, освещенный мертвенно бледным светом, посреди различных безделушек стоял систр с пятью прутками! Он торопливо схватил его, чтобы рассмотреть поближе, и разглядел на рукоятке имя Миссира, вырезанное доподлинными буквами, убедившее его в том, что в его руки попал знаменитый непарный систр, вызывавший доселе столько споров.

Ослепленный находкой, Жильбер взгромоздил друг на друга несколько ящиков и стульев и благополучно выбрался из подвала.

Оказавшись снова наверху, он вернулся на то место, где так долго простоял в задумчивости, и пьяный от радости прочитал в оригинале самые прекрасные стихи Миссира, тихонько покачивая систром, которого касалась когда-то рука великого поэта.

Залитый лунным светом, охваченный приподнятым волнением, Жильбер, казалось, ощущал дыхание Миссира в своей груди. Он стоял именно там, где его кумир в далекие времена читал толпе речитативом свои новые творения, отбивая такт тем самым инструментом, звучание которого раздавалось теперь в ночной тиши!

После долгих минут упоения поэзией и думами о прошлом Жильбер отыскал своих проводников и сообщил им о спрятанных в подземелье сокровищах и о подслушанном им разговоре. Была устроена западня, и в ту же ночь оба злоумышленника были схвачены в момент, когда они приступили к исполнению своих грабительских планов.

В благодарность за оказанную важную услугу Жильберу преподнесли в дар систр Миссира, и он до конца жизни трепетно хранил бесценную реликвию.

№ 4. Ломбардская легенда, поразительно похожая на притчу о курице, несущей золотые яйца.

Жил был когда-то в Бергаме карлик по имени Пиццигини.

Каждый год в первый день весны под действием сил обновляющейся природы поры на его коже раскрывались и все тело исходило кровавым потом.

В народе считалось, что если это кровопотение сильное, то можно ждать благоприятной погоды и заранее быть уверенным в богатом урожае; когда же пот выделялся не обильно, то следовало готовиться к большой засухе, за которой последуют голод и разруха. Надо сказать, что верования эти постоянно подтверждались жизнью.

Когда наступало время этой странной болезни, которая к тому же сопровождалась таким жаром, что ему приходилось укладываться в постель, за Пиццигини всегда наблюдала кучка земледельцев и в зависимости от количества вышедшей в виде пота крови по всем долинам этого края от одного селянина к другому передавалось веселье или уныние.

Если предсказание оказывалось удовлетворительным, крестьяне, уверенные, что прекрасный урожай принесет им долгие дни отдыха и радости, благодарили карлика и посылали ему всевозможные дары. Их суеверие превращало его в подобие божества. Принимая следствие за причину, они полагали, что Пиццигини по своей воле посылает хороший или плохой урожай, и в случае удачного предсказания побуждали его щедростью своих даров ублажить их еще и на следующий год.

Напротив, если пота было мало, никаких подарков карлик не получал.

Ленивому и развращенному Пиццигини очень нравилось пользоваться благами, стоившими самому ему столь малого труда. Всякий раз, когда кровь в достаточном количестве заливала его белье и постель, дары, посылавшиеся ему со всех уголков края, давали ему возможность жить целый год в покойной и пышной праздности. Но будучи слишком слабовольным и непредусмотрительным, чтобы откладывать что-то на черный день, после каждого слабого кровопотения он впадал в нищету.

Как-то раз весной, накануне ожидаемого всеми дня, перед тем как улечься в кровать и претерпеть свое лихорадочное потение, он спрятал в постели нож, дабы при необходимости помочь природному явлению.

И вышло так, что у нашего уродца тело лишь чуть-чуть увлажнилось. На лице его едва можно было заметить несколько красных капелек. Страшась грозящих ему долгих месяцев голодной жизни, он схватил нож и, делая вид, что извивается от жара, нанес себе на руки, ноги и туловище глубокие порезы, не вызвав при этом подозрений у наблюдавших за ним крестьян.

Кровь стала заливать белье к великой радости всех стоявших у кровати. Но раненый карлик уже не мог остановить кровотечение. Обрадованные же крестьяне оставили его истекать кровью в полумертвом состоянии и поспешили известить весь люд, что никогда еще, просто-таки никогда, красный пот не выделялся столь обильно.

Пиццигини удостоился необычайно хороших и многочисленных подношений, хотя сам он страшно ослабел, исхудал и едва передвигался, пугая всех мертвенной бледностью.

Однако в тот год разразилась небывалая засуха и жестокий голод воцарился повсеместно. Впервые предсказания недомерка не сбылись.

Те, кто наблюдал за карликом во время его кровепотного приступа, почуяли подвох и усомнились в его мнимых лихорадочных дерганьях, а усомнившись, заставили его показать свое тело и обнаружили на нем рубцы от им самолично нанесенных себе ран.

Весть об обмане вызвала огромное возмущение и презрение к плуту, выманившему себе прекрасные дары и тем самым еще больше усугубившему нищету народа.

Но все же людское суеверие предохраняло Пиццигини от каких-либо грубых нападок, и люди ничего не предпринимали против этого своеобразного идола, который, по единодушному мнению, мог еще принести в будущем немало пользы крестьянину. Было решено лишь отныне более тщательно следить за явлением алого пота.

Тем временем карлик, посмеиваясь исподтишка, продолжал бессовестно и на виду у всех тратить нажитое обманом, тогда как весь край был близок к агонии.

Бледность его и истощение достигли при этом крайних пределов, и он предавался своим непрекращающимся оргиям, словно какой-то призрак.

На следующий год, когда подошел обычный весенний срок, Пиццигини улегся, как положено, на кровать, но уже под неусыпными взорами окружавших его людей. Напрасно, однако, все ждали появления кровавого пота. Пораженный малокровием со времени того страшного кровопускания, плюгавый человечек оказался теперь неспособным на новую демонстрацию своего странного феномена, который до сих пор проявлялся регулярно, хотя и с разной силой.

Карлик не получил никаких подарков.

Четыре месяца спустя необычайно богатый и обильный урожай показал всем никчемность карлика как предсказателя.

Обреченный на одиночество и презрение Пиццигини, собственноручно зарезавший курицу, несущую золотые яйца, жил с тех пор в беспросветных лишениях, ибо кровь его так и не восстановилась и никогда больше ежегодное кровопотение не возобновлялось.

№ 5. Сюжет из мифологии о том, как изнуренный от усталости Атлант, сбросил однажды небесную сферу со своих плеч, чтобы тут же, подобно закапризничавшему ребенку, со страшной силой пнуть ногой ненавистное бремя, нести которое он был обречен вечно. Пятка его угодила прямо в Козерога, чем и стали объяснять впоследствии чрезвычайную несуразность фигуры, образованной после такого удара звездами этого созвездия.

№ 6. Случай из жизни Вольтера, почерпнутый из переписки Фридриха Великого.

Осенью 1775 года пресыщенный славой восьмидесятилетний Вольтер гостил у Фридриха в замке Сан Суси.

Как-то два друга прогуливались вблизи королевской резиденции, и Фридрих с восхищением внимал увлекательным речам своего выдающегося спутника, а тот, войдя в раж, остроумно и пылко излагал свои бескомпромиссные антирелигиозные воззрения.

Так, в беседе, друзья забыли о времени, и закат солнца застал их в чистом поле. Как раз в этот момент Вольтер разразился особенно резкой тирадой против старых догм, с которыми он так долго боролся. Вдруг он умолк на средине фразы и застыл на месте, охваченный сильным волнением.

В нескольких шагах от них совсем еще юная девушка опустилась на колени, заслышав доносившийся от часовенки звук далекого колокола, звавшего на молитву. Сложив руки и обратив лицо к небу, девушка громким голосом и с чувством молилась, даже не замечая двух незнакомцев, — так далеко, в края мечты и света, стремительно уносил ее восторг.

Вольтер глядел на нее с невыразимой тоской, отчего его худое лицо стало еще более землистым, чем обычно. От сильного волнения черты его судорожно сжались, и при звуке священных слов услышанной им рядом молитвы с уст его бессознательно, словно песнопение, сорвалось латинское слово «Dubito» — «Я сомневаюсь».

Сомнение это наверняка касалось его собственных учений об атеизме. Можно было подумать, что при виде отрешенного выражения лица молящейся девушки на него снизошло некое озарение, а близость смерти, чему в его возрасте удивляться не приходилось, навеяла страх перед вечными муками, охвативший все его существо.

Состояние это длилось всего мгновение. Ироническая улыбка вновь мелькнула, и начатая фраза была завершена язвительным тоном.

И все же потрясение состоялось, и Фридрих навсегда запомнил тот краткий и бесценный миг, когда Вольтер испытал мистическое озарение.

№ 7. Событие, прямо касающееся гения Рихарда Вагнера.

17 октября 1813 года, Лейпциг, перемирие, объявленное между французами и союзными войсками, прервало начатую накануне смертельную битву, которой суждено было с таким ожесточением продолжаться еще два следующих дня.

На одной из празднично украшенных улиц скопилась толпа бродячих артистов и торговцев, которых армии всегда тянут за собой. Многие горожане слонялись тут же среди солдат, и весь этот оживленный люд своей пестротой напоминал ярмарочную сутолоку.

В толпе весело носилась стайка молодых женщин, которых явно привлекала мишура передвижных лавок и забористость призывов продавцов. Одна из женщин несла на руках ребенка, которому было тогда уже около пяти месяцев, и ребенком этим оказался не кто иной, как Рихард Вагнер, родившийся в Лейпциге 22 мая того же года.

Неожиданно какой-то длинноволосый старик, стоявший у столика, издали окликнул молодую мать, предлагая ей погадать на ребенка. Чистый француз и по своему виду, и по выговору, человек с трудом изъяснялся на ломаном немецком, вызвавшем смех веселых женщин. Видя, что дело выгорело, он слегка подзадорил их, и вся стайка подлетела к нему.

Напустив на себя таинственный вид, старик посмотрел на ребенка и взял со столика стакан, донышко которого было устлано ровным и тонким слоем металлических опилок.

Не выпуская стакан из рук, он предложил молодой матери трижды щелкнуть пальцем по его краю и думать при этом о судьбе своего ребенка. Женщина в точности выполнила наставления старика и кончиком указательного пальца троекратно стукнула по стакану, продолжая все так же крепко прижимать к себе свою живую ношу. Колдун же бережно поставил стакан на столик, водрузил на нос огромные очки и стал рассматривать порошок, уже не лежавший на донышке таким же ровным слоем.

Внезапно он отшатнулся с изумленным видом, взял из стоявшего перед ним письменного прибора листок белой бумаги и стал переписывать на него пером рисунок, образовавшийся на металлическом порошке. Затем он протянул бумагу женщине, и та увидела на ней написанные по-французски два слова «Будет ограблен», достаточно разборчивые, хотя буквы лежали вкривь и вкось, а линии их были неровными то же время гадальщик обратил внимание женщины на то, что слова на бумаге полностью совпадали с рисунком, возникшим на порошке после постукивания по стакану и принявшим вид двух переписанных им слов.

Старик перевел женщине значение этой короткой фразы и на ломаном немецком силился объяснить ей ее значение. По его словам, в этом лаконичном выражении, как в зародыше, лежали самые высокие судьбы гениев искусства и применяться оно могло только к какому-нибудь великому новатору, способному дать жизнь собственной школе и плеяде подражателей.

Счастливая мать, хоть и не была суеверной, щедро заплатила прорицателю и забрала листок бумаги, храня его как бесценный документ. Позднее она отдала его сыну и рассказала ему о том приключении, в центре которого он оказался когда-то, сам того не осознавая.

Под конец жизни Вагнер, чье творчество, наконец приобретшее известность и признание, уже привлекало к себе стаи хищных и бесстыдных плагиаторов, с удовольствием рассказывал эту историю и признавался, что столь счастливо осуществлявшееся предсказание оказывало на весь его творческий путь благотворное влияние, принося ему некое суеверное подбадривающее начало во все бесконечные годы неудач и бесплодной борьбы, когда им часто овладевало отчаяние.

Остановив выбор на столь различных сюжетах, Кантрель заказал фигурки-поплавки, снабдив заказ точными указаниями.

В основание каждой из них должен был быть заложен тщательно рассчитанный грузик для удерживания их в состоянии постоянного равновесия, а внутри самой фигурки выполнялась покрытая специальным металлом полость для улавливания и выделения химическим путем дополнительной порции кислорода, растворенного в слюдяной воде. Когда полость эта постепенно наполнялась газом, поплавок должен был сам по себе всплывать на поверхность. Однако по достижении определенного давления ровно через десять секунд после рассчитанного начала всплытия кислород, содержащийся в крошечном чреве, должен был приподнять на мгновение его верхнюю часть — подобно крышке — и вырваться в виде пузырька наружу, приведя при этом в действие некий механизм, заставляющий фигурку выполнять движения, соответствующие изображаемому ею сюжету. После полного выхода воздуха фигурка должна была снова погрузиться на дно под собственным весом, пока вновь образовавшийся в ее внутренностях кислород не принудит ее к очередному всплытию.

Некоторые из этих автоматических игрушек требовали оснащения чрезвычайно тонким механизмом. Например, для появления светового знака на лбу Пилата нужно было включать на время вделанную в него маленькую электрическую лампочку. Слово «Dubito», в котором был сосредоточен весь смысл истории, касавшейся Вольтера, должно было срываться с приоткрытых уст великого мыслителя в виде множества воздушных пузырьков, выстраивавшихся в нужном для слова порядке в результате хитроумного деления на части одного пузыря, вылетавшего из фигурки. Для воссоздания кровавого пота механизм, приспособленный к карлику Пиццигини, должен был при каждом движении выпускать из внутреннего резервуара через множество отверстий определенное мизерное количество специального красного порошка, который на мгновение окрашивал воду, а затем полностью растворялся в ней и исчезал. В стакане лейпцигского шарлатана поддельный металлический порошок должен был принимать требуемую форму слов при трех щелчках пальца по нему.

По завершении всех этих сложных приготовлений Кантрелю пришла мысль, что он еще не пробовал свою воду. И тогда он приготовил небольшой запас ее для дегустации и испытания ее свойств на себе.

После того как ее наливали в бокал, слюдяная вода, похожая на жидкий алмаз, казалась предназначенной для утоления пересохшего от жажды горла. С первых же глотков Кантрель обнаружил ее исключительную легкость и тончайший вкус. Он с жадностью выпил кряду три стакана искрящегося напитка, ввергнувшего его, ввиду избытка в воде кислорода, в состояние необычайной веселости.

Тогда Кантрелю захотелось узнать, какие ощущения он испытает, если добавить к опьянению водой действие вина.

Он велел подать себе пьянящего сотерна и стал наполнять им бокал, из которого только что пил и на дне которого осталось немного воды. Метр замер, увидев, как первые же капли вина превратились в плотную массу. Слюдяная вода придала свой чудесный блеск вновь образовавшемуся в ней твердому телу. Оно же благодаря своему собственному цвету засверкало, подобно солнцу. Состав воды не позволял жидкости смешаться, а в результате резкого обогащения кислородом бордоское вино затвердевало.

Кантрель ощупал винную массу пальцами и нашел ее весьма податливой. Он тут же забыл о намеченном испытании двойного опьяняющего действия, так как в голове его возник новый план, основанный на мягкости и солнечном блеске обращенного в плотную массу вина. Незадолго до этого он начал опыты по акклиматизации, пытаясь, в частности, приучить некоторых морских рыб к пресной воде. Его единственным методом работы в ходе этого эксперимента было постепенное обессоливание морской воды, немедленно прекращавшееся, если у подопытных рыб отмечалось хоть какое-то нарушение жизнедеятельности. Таким образом, для успешного проведения опыта требовалось большое терпение и немалое умение.

Первый успех был достигнут во время работы с морскими коньками, акклиматизация которых на тот момент уже полностью закончилась. Трое из десяти погибли во время опасного эксперимента, а оставшиеся в живых семеро теперь совершенно спокойно, без тени неприятия или возмущения жили в пресной воде.

Кантрель решил выпустить их в «алмазный» сосуд и запрячь в шар из затвердевшего сотерна, который благодаря искрящейся слюдяной воде будет выглядеть как настоящее миниатюрное солнце, а вся композиция станет похожа на эдакую водную колесницу Аполлона.

Для начала и для пробы он бросил в граненый сосуд одних лишь морских коньков, чтобы посмотреть, не оказывает ли на них вредного влияния новая среда. Уже через секунду стало видно, как эти грациозные создания, испытывающие, вероятно, сильные неприятные ощущения, стремятся найти выход из аквариума.

Кантрель быстро понял весьма простую причину охватившей их тревоги и мысленно упрекнул себя за то, что не предусмотрел ее заранее. Дело оказалось в том, что сверкающая жидкость прекрасно подходила для дыхания чисто земных существ, но содержала слишком много кислорода для созданий водных, и для морских коньков находиться в ней было так же опасно, как и на воздухе.

Метр поспешил выловить их сачком и вернуть в уже привычный им аквариум.

Затем, думая о том, как бы избежать огромного недостатка, грозящего разрушить все его планы, он решил проделать в груди каждого конька сквозной канал, через постоянно открытые отверстия которого будет выходить избыток кислорода, образующегося в организме морских коньков.

Эксперимент был проведен для начала на одном коньке и увенчался полным успехом: легкие пузырьки находили себе выход через новые отверстия свища, как только конька погружали в слюдяную воду, и он не испытывал теперь никаких неудобств, а спокойно плавал в искрящейся жидкости. В обычной воде края сквозного канала не испытывали давления избыточного воздуха изнутри и полностью смыкались на отверстии, обеспечивая его совершенную герметичность.

Когда встал вопрос о том, какую упряжь приспособить для задуманного им сказочного экипажа, Кантрель решил использовать для этого тесемочки, пропущенные через свищ, сделав их достаточно длинными для закрепления на винном шаре.

Поскольку, по замыслу Кантреля, колесница должна была совершать грациозные круги внутри «алмаза», ему захотелось еще более украсить зрелище и провести первые в мире скачки коньков. Если придать тесемочкам достаточную эластичность, то самые быстрые из коньков будут обгонять остальных лишь на совершенно незначительное расстояние — столь слабы их силы.

Для того же, чтобы легче можно было различать скакунов, Кантрель остроумно покрасил каждую тесемочку в один из семи цветов радуги, подобно тому, как на обычных скачках различают жокеев по цветным знакам. Предварительно он провел пробные заезды, дабы установить скорость каждого конька и расположить их в порядке от самого слабого к самому сильному. Итак, все они получили свои тесемки, раскрашенные в строгом соответствии с цветами радуги.

Размышляя о том, как прикрепить эти странные вожжи к желтому шару, Кантрель подумал, не сможет ли электричество, передаваемое слюдяной водой всему, что в ней находится, создавать определенное притяжение между затвердевшим вином и каким-либо токопроводящим материалом, которым можно было бы оснастить концы вожжей. После нескольких более или менее удачных проб он соединил оба конца каждой тесемки в тонкой блестящей оболочке, сделанной из металла, выбранного среди многих за показанные им качества, которая при достаточном сближении с миниатюрным солнцем в слюдяной воде обязательно прилипнет к нему.

Стараясь точно обозначить дистанцию скачек, Кантрель погрузил в сосуд недалеко от Дантона простую маленькую трубку, изготовленную с точно рассчитанной плотностью и держащуюся поэтому неподвижно на небольшой глубине, не пытаясь всплыть или опуститься ниже. Чтобы пройти полный круг, упряжка должна была обогнуть, двигаясь справа от центра «ипподрома», с одной стороны неподвижную трубку, а с другой — группку фигурок-поплавков. Фигурки же эти в силу их количества и неизбежной несогласованности при чередующихся подъемах и спусках будут обозначать — по крайней мере, одна из них — какую-либо точку верхней зоны, в которой будут проходить скачки.

Рассудив, что зрелище внезапно затвердевающего сотерна при его соприкосновении со слюдяной водой достойно интереса, метр решил вливать вино в последний момент, а также научить морских коньков самих лепить солнечный шар, разминая своими левыми боками, которые он выровнял с помощью слоя воска одинакового с ними цвета, падающие в воду куски вина.

Когда дрессировка достигла желаемых результатов и куски стали склеиваться воедино, не оставляя при этом следов соединения, он научил своих питомцев разом отпускать шар, выстраиваться тут же в одну шеренгу, чтобы металлические оболочки тесемок, прилипая рядышком к миниатюрному светилу, останавливали его медленное погружение и образовывали правильную и равномерно одетую упряжь.

В конце концов он выдрессировал их так, что по сигналу они начинали скачки, пытаясь обогнать при этом друг друга. Финишем служила трубка, а наблюдать за завершением скачек лучше всего было через одну из граней «алмаза» в черный кружок, нарисованный на ней.

Коньки с тесемками выучены были выстраиваться в свою необычную упряжку в точности так, как располагаются цвета настоящей радуги. А так как беговые лошади должны иметь клички, то Кантрель, дабы не напрягать память болельщиков, дал своим семи чемпионам просто латинские номера от фиолетового цвета к красному. Обладатель фиолетовой тесемки — «Первый», самый медленный из группы, располагался на левом краю шеренги, получая таким образом постоянное преимущество, тогда как самый резвый скакун — «Седьмой», напротив, помещался крайним справа со своей красной тесемкой, самой длинной изо всех. Идеальная пропорция, соблюдавшаяся между величиной преимущества, данного каждому из пяти средних скакунов в соответствии с их физическими возможностями, обеспечивала полную справедливость незначительной форы, основанной на необычной необходимости для запряженных в единую «колесницу» коньков вечно оставаться на одном и том же месте в шеренге.

Во все то время, что Кантрель рассказывал, Хонг-дек-лен без конца играл с медленно влекомым морскими коньками солнечным шаром.

Закончив рассказ, Кантрель обошел «алмаз», закатал правый рукав, сделал знак Фаустине, чтобы она посадила кота себе на плечо, а сам снова поднялся по стремянке.

Опустив руку в воду, он подхватил карликовое солнце, легко отделил его от металлических присосок и уложил рядом с бутылкой сотерна.

Один за другим морские коньки перекочевали из сосуда в сачок, а из него в аквариум, где из их груди наконец-то перестали вырываться воздушные пузырьки.

Кантрель положил руку на шею Фаустине, а она, откинув голову назад, ухватилась руками за край сосуда, в то время как Хонг-дек-лен терся о ее щеку. Подтянувшись на руках, она оттолкнулась ногами в воде и, поддерживаемая крепкой рукой за затылок, выбросила тело из воды, стала коленями на крышу сосуда и спустилась по никелированной лесенке вслед за хозяином, прома-кивавшем платком руку, чтобы поскорее опустить рукав.

Кот спрыгнул с ее плеча на землю и умчался в сторону виллы, а наша группа, к которой присоединилась Фаустина, снова неторопливо тронулась в путь. В ответ на наши опасения, что она может простудиться, танцовщица сказала, что это ей совершенно не грозит, так как по выходе из сосуда в ее организме наступала длительная и сильная тепловая реакция.

 

Глава четвертая

Пройдя вместе с Кантрелем всю эспланаду, мы вступили на прямую пологую дорожку из желтого песка, проложенную посреди ярко-зеленых газонов, которая постепенно переходила в горизонтальную поверхность и огибала двумя рукавами, как река огибает остров, гигантскую прямоугольную стеклянную клетку размером примерно десять метров на сорок.

Состоявшая исключительно из огромных стекол, закрепленных на ажурном железном каркасе, где властвовали только прямые линии, прозрачная конструкция походила геометрической простотой своих четырех стенок и потолка на чудовищную коробку без крышки, уложенную на землю вверх дном так, чтобы ее главная ось совпадала с аллеей.

Достигнув своеобразного устья, образуемого расходящимися рукавами аллеи, Кантрель взглядом пригласил нас взять правее и, обогнув угол хрупкого сооружения, остановился.

Вдоль всей стеклянной стенки, к которой мы приблизились и теперь все вместе направлялись, стояли люди.

Нашим глазам предстала находившаяся отдельно на расстоянии меньше метра от него своего рода квадратная камера, в которой отсутствовали, чтобы ее можно было лучше разглядеть, потолок и та из четырех стен, которая должна была бы располагаться против нас. Камера похожа была на некую полуразрушенную часовенку, используемую как место заключения. Посередине правой от нас стены камеры было проделано окно с двумя кривыми поперечинами, разнесенными далеко друг от друга и несущими насебе ряд вертикальных прутьев с заостренными концами. На выщербленных плитах пола валялись два тюфяка: один побольше, другой поменьше, и стояли низенький стол и табуретка. В глубине, у стены, виднелись остатки алтаря, от которого отвалилась лежавшая рядом разбитая статуя Богородицы, из рук которой выпал при падении, правда, не пострадав, младенец Иисус.

Какой-то человек в меховом пальто и шапке, который прохаживался, как мы успели заметить издалека, в огромной клетке и которого Кантрель назвал одним из своих помощников, при нашем приближении вошел через пролом в часовенку, откуда он только что вышел, направляясь в правую сторону.

В камере на большем из двух тюфяков с задумчивым видом лежал седовласый мужчина.

Некоторое время спустя он как бы на что-то решился, встал и, осторожно ступая левой ногой, что, по-видимому, причиняло ему боль, направился к алтарю.

Возле нас послышались всхлипывания, рвавшиеся из уст женщины в черной вуали, опиравшейся на руку юноши. Умоляюще протягивая руку к часовне, она окликала:

— Жерар… Жерар…

Человек, к которому она взывала, подошел к алтарю, подобрал с пола младенца Иисуса, уселся на табуретку и положил фигурку себе на колени.

Затем кончиками пальцев он достал из кармана круглую металлическую коробочку, щелкнул ее откидывающейся крышкой и стал набирать из нее какую-то розовую мазь, которую тут же наносил на лицо статуэтки.

Женщина в черной вуали, словно имея в виду эти странные действия мужчины, немедленно обратилась к плачущему и согласно кивающему юноше:

— Это было ради тебя… чтобы тебя спасти…

Напряжено вслушиваясь, будто опасаясь какой-то неприятной неожиданности, Жерар быстро орудовал рукой, и в скором времени все каменное лицо, шея и уши фигурки были покрыты розовой мазью. Закончив дело, Жерар уложил изваяние на меньший тюфяк, под левой стеной, на несколько мгновений задержал на нем взгляд, отправил в карман коробочку с мазью и подошел к окну.

Благодаря несколько выгнутой наружу форме решетки он смог наклониться и посмотреть вниз.

Движимые любопытством, мы сделали несколько шагов вправо и увидели противоположную сторону стены. Выполненное с небольшим уступом назад окно находилось между двумя проемами, дальний из которых служил вместилищем и платформой для пестрой кучи отбросов, в которой видны были между прочим бесчисленные остатки груш. Не обращая внимания на кожуру, Жерар протянул руку сквозь прутья и подобрал все валявшиеся в куче остатки мякоти груш вместе с семечками и черенками. Собрав «урожай», он вернулся в часовню, а мы перешли на прежнее место.

Быстрыми движениями его пальцы отделили от черенков и от семечек оставшиеся на грушах волокна, выглядевшие теперь, как толстые беловатого цвета шнурки, и он стал терпеливо разделять их на нити.

С помощью этих кусков, которые он связывал мелкими узелками по несколько штук, чтобы сделать их длиннее, с жарким упорством, помогавшим ему преодолеть явный недостаток сноровки, Жерар принялся за диковинную работу, напоминавшую действия ткача и портного.

В конце концов хитроумное плетение, постоянно направляемое на создание некоего выпуклого изделия, завершилось тем, что в руках умельца оказался чепчик для младенца, весьма похожий на настоящий. Он одел его на выкрашенную розовой мазью статуэтку, которая лежала лицом к стене, укрытая по голову одеялом, и теперь, когда не стало видно ее каменных волос, была похожа на младенца.

Жерар тщательно собрал с пола отходы от своего труда и выкинул их в левое окно. После всего этого на какое-то мгновение он показался нам рассеянным и отсутствующим. Вскоре, однако, к нему вернулась ясность ума, он резко опустил левую руку от локтя, сложил пальцы вместе, и с запястья в ладонь правой руки соскользнул золотой браслет в виде цепочки с подвешенным на ней старинным экю.

Жерар принялся царапать монету о выступавшее внутрь камеры острие железного прута на окне, собирая золотой порошок на подставленную к пруту левую руку. На столе, контрастируя с четырьмя современными книжками карманного формата, лежала очень толстая старая книга, на обложке которой ясно читалось написанное большими буквами название: «Erebi Glossarium a Ludovico Toljano».

Рядом стоял кувшин, полный воды, и валялся стебель цветка.

Сунув браслет в карман, Жерар придвинул табурет к столу, стоявшему довольно близко от нас, прямо у стены с окном, и уселся перед «Словарем Эребия», расположил его поудобнее и только перевернул картонный переплет, потянувший за собой и ровно легший вслед за ним форзац. Показалась абсолютно чистая первая страница или ложный форзац.

Жерар взял стебель, лишенный цветка, словно ручку, и слегка обмакнул один конец его с длинным шипом в воду, почти до краев наполнявшую кувшин. Затем кончиком шипа он принялся писать на белом листе словаря, по-прежнему проявляя некоторую тревожную спешку. Написав несколько строк он взял со все так же вытянутой левой руки щепотку золотого порошка и постепенно ссыпал его, потирая указательным и большим пальцами, на свежую невидимую запись, которая, впрочем, сразу же окрасилась.

Под написанным большими буквами названием «Ода» проявилась строфа из шести александрийских стихов.

Выполнив столь несложную задачу, он пересыпал то, что осталось от щепотки порошка, снова на левую руку, еще раз обмакнул в кувшине конец стебля с шипом и продолжал писать. Вскоре на листке была написана новая строфа, которую он тоже посыпал золотом.

Так, в чередовании царапанья и посыпания порошком, на странице до самого низа выстраивались одна за другой новые строфы.

Дождавшись, когда порошок высохнет, Жерар приподнял на миг листок, скатав его наполовину, и ссыпал тем самым к левому полю все золотые песчинки, не впитанные водой, затем поднял словарь почти вертикально, и все они перекочевали на еще неистраченную кучку золота на левой руке, терпеливо ожидавшую ее наполнения. При этом маневре до тех пор расплывчатые золотые строки освободились от всего лишнего, что только отвлекало глаз, и предстали во всей своей чистоте.

Жерар легонько опустил словарь на стол и, действуя одной рукой, подложил стопкой четыре книжки карманного формата под переднюю сторону переплета так, чтобы он лег горизонтально на опору из книг. Перевернутый вслед за этим ложный форзац обнаружил свою нетронутую обратную сторону, которую Жерар прежним способом покрыл стихотворными строками из золотых букв, тоже вскоре высохших до последней.

И на этот раз лист был осторожно перегнут, свободные золотые песчинки соскользнули по правому полю, прежде чем были тонкой струйкой ссыпаны обратно в запас в результате очередного подъема тяжелой книги.

После того как Жерар совершил, подобно человеку без руки, еще один маневр, стопка книжек переместилась вправо и поддерживала уже другую сторону переплета, на которой ровнехонько лежали форзац и ложный форзац, на левую же сторону были перевернуты все страницы словаря, и теперь чистая сторона ложного форзаца мало-помалу заполнялась новыми строфами, вписываемыми смоченным в воде шипом и посыпаемыми золотом.

Убедившись, что написанное высохло, и собрав по обычаю золотые песчинки, Жерар перевернул страницу и уже на ее обратной стороне закончил и подписал свою оду, все строфы которой внешне не отличались друг от друга.

На левой руке у него оставалось лишь несколько драгоценных песчинок, и он стряхнул их на пол.

Когда полностью высохла и поставленная внизу страницы золотая подпись, Жерар ссыпал золотой песок уже просто на стол, закрыл свой фолиант и снова положил на прежнее место.

После длительной паузы, в течение которой, как казалось, его ум был занят усиленной работой, Жерар протянул руку к стопке маленьких книжек, взял верхний томик в мягкой обложке с названием «Эоцен».

Он отодвинул в сторону словарь, перелистал книжку до конца и остановился на первой странице указателя, расположенного в две колонки. На ней напечатаны были в виде списка слова и цифры, по которым он водил пальцем, пересчитывая их одно за другим. На следующих страницах указателя Жерар продолжил, ничего не пропуская, вести свой быстрый счет при помощи пальца и, дойдя до последнего слова на одной из них, быстро встал.

Он вновь направился к окну в дальнюю от нас сторону, вынул из кармана свой золотой браслет, снова поскоблил монету об уже служившее для этого острие решетки, собрал на этот раз очень мало золотого порошка и не мешкая снова уселся у стола перед книгой.

На той странице, где закончился его счет, он в обычной своей манере, но только большими печатными буквами, написал сверху посередине: «Время в заключении», над левой колонкой — «Актив», а над правой — «Пассив». Последнее слово написано было задом наперед и без какого-либо усилия, благодаря геометрической простоте составляющих его букв. После этого Жерар перечеркнул действительно напечатанное слово, которым начиналась первая колонка.

Порции порошка хватило как раз на то, чтобы позолотить новые слова и черту. Когда вся влага на бумаге высохла, Жерар на миг поставил книжку на ребро и с нее ссыпались песчинки, не впитанные водой.

Поставив палец под цифру, следующую сразу же за зачеркнутым словом, он стал листать книгу к началу, словно искал какую-то страницу.

В этот момент Кантрель провел нас немного вправо вдоль огромной прозрачной клетки и предложил остановиться перед красиво отделанным католическим алтарем, обращенным к нам лицевой стороной за стеклянной стенкой. Там же находился священник в ризе, стоявший перед дарохранительницей. Выполнявший какое-то дело помощник в зимней одежде направился от алтаря к помещению Жерара и на какое-то время скрылся в нем.

На плите алтаря, справа, покоился роскошный металлический ларец, на вид очень древний, на передней стороне которого над замочной скважиной выполненными из гранатов буквами было начертано: «Недостойный венец золотой свадьбы». Священник подошел к столу, поднял крышку ларца и извлек из него довольно большие простые тиски в виде обруча, приводившиеся в действие гайкой с «барашком».

Спустившись по ступенькам алтаря, он подошел к очень старым мужчине и женщине, вставших при его приближении со стоявших бок о бок спинками к нам парадных кресел. Мужчина был во фраке и без шляпы, а слева от него стояла женщина в глубоком трауре с черной шалью на голове, зябко кутавшаяся в тяжелое пальто. И у него, и у нее на руках не было перчаток.

Повернув стариков лицом к лицу, священник крепко соединил их правые руки, одел на них обруч и потихоньку начал закручивать гайку, специально держа ее так, чтобы мы видели.

Однако мужчина с улыбкой протянул левую руку и, оттеснив ею священника от металлических ушек гайки, стал сам весело и с лукавой намеренной силой вращать ее, в то время как расчувствовавшаяся женщина принялась всхлипывать.

Захваты обруча, очевидно, были сделаны из какого-то легкого материала, имитирующего железо, ибо они поддавались, не причиняя никакой боли переплетенным правым рукам.

Наконец мужчина отпустил гайку, и священник долго раскручивал ее, а затем снова поднялся по ступенькам алтаря, направляясь к ларцу, а пожилая пара, разжав руки, вновь уселась в кресла.

Двигаясь все так же вдоль гигантской клетки, Кантрель подвел нас к находившемуся в нескольких метрах роскошно убранному помещению, откуда в сторону пожилой пары поспешно вышел помощник в мехах, который перед этим зашел туда, пройдя за алтарем.

Совсем рядом со стеклянной стеной, за которой мы находились, видна была устроенная вровень с полом сцена, напоминавшая своим убранством богатую залу средневекового замка. Благодаря отсутствию рампы помощник мог свободно входить и выходить через переднюю часть сцены.

В глубине сцены, чуть слева, у наискось поставленного стола напротив отдернутого занавеса с видневшимся за ним большим окном боком сидел какой-то сеньор с голой шеей и делал пометки в книге. На затылке его начертаны были готическим шрифтом буквы Б, Т, Г.

Посредине площадки, у самой задней стены, в нескольких шагах справа от сеньора лицом к закрытой двери стоял человек с пергаментом в руке. Костюмы обоих актеров хорошо сочетались с декорациями, изображавшим давно минувшие времена.

Не меняя позы и не прекращая делать пометки, сеньор произнес с подчеркнутой иронией:

— Вправду… расписка?… А как подписана она?…

Голос его доходил до нас благодаря тому, что в стеклянной стене в двух метрах от земли проделано было круглое отверстие величиной с тарелку, заклеенное с внешней стороны шелковой бумагой.

Прямо под этим слуховым окошком стояла одетая в черное девушка. Она внимательно слушала и пожирала глазами говорившего.

На заданный вопрос человек с пергаментом кратко ответил:

— Там — лошадь.

В тот самый момент, как прозвучало это слово, сеньор растопырил пальцы, неожиданно резко повернул голову вправо и тут же поднес обе руки к затылку, словно почувствовав боль, о которой он, впрочем, быстро забыл. Затем он встал и нетвердой походкой подошел к человеку, а тот поднес к его глазам свой пергамент, на котором под словом «Расписка» располагались несколько строк, оканчивавшиеся каким-то именем над грубо нарисованной лошадью с короткой гривой.

Тоном, в котором слышна была необыкновенная тревога, указывая пальцем на набросок лошади, сеньор все время повторял:

— Лошадь!.. Лошадь!..

Но Кантрель уже вел нас дальше все в том же направлении, и после небольшого перехода мы увидели мальчика лет семи с непокрытой головой и голыми ногами в простом синем домашнем платье, сидевшего на коленях у примостившейся на стуле молодой женщины в траурных одеждах.

Помощник, вновь обойдя сцену, на миг подошел к ребенку и большими шагами направился в сторону актера с широко распахнутым воротником рубахи.

Через еще одно такое же, как первое, слуховое окошко мы смогли ясно услышать, как мальчик, находившийся не гак уж далеко от нас за прозрачной стеной, объявил название: «Вире-лэ, сочиненное Ронсаром», а затем прочитал наизусть целое стихотворное произведение, глядя в глаза женщине и жестами рук вполне к месту подчеркивая каждую интонацию.

Когда детский голосок умолк, мы продолжали наш путь, следуя за Кантрелем, и вскоре оказались рядом с юношей, стоявшим перед мужчиной в бежевой блузе, который сидел лицом к нам у стола, приставленного изнутри прямо к стеклянной стене. От него отходил помощник, направляясь к мальчику, которого он перед этим почтительно, дабы ничего не нарушить в чтении стихов, обошел, описав довольно большую дугу.

Человек в блузе склонил свою породистую голову артиста с длинными волосами поближе к листу бумаги, полностью закрашенному уже высохшими чернилами, и тонко заостренной лопаточкой стал царапать что-то на листе, время от времени смахивая соскобленные чернила средним пальцем.

Мало-помалу из-под острия, которым он действовал с высочайшей ловкостью, стали проявляться белым по черному линии портрета анфас кого-то вроде Пьеро или даже балаганного Жиля-простака, если вспомнить подобные сюжеты у Ватто.

Застывший вместе с нами юноша чуть ли не прижимался лицом к стеклу и с превеликим вниманием следил за неуловимыми движениями художника, произносившего время от времени с невольной улыбкой слова «Большая присказка», долетавшие до нас через подобное двум другим третье слуховое окошко.

Работа продвигалась быстро, и в конце концов, несмотря на эту странную технику скоблением, на листе показался прекрасно исполненный, излучающий кипучее жизнелюбие Жиль, уперший руки в бока и с расцветшим от смеха лицом.

Тонкие чернильные линии, умело оставленные на бумаге стальным резцом, являли вид подлинного шедевра грации и обаяния, красоту которого мы вполне могли оценить, хотя с нашего места картина была видна вверх ногами.

Когда работа была закончена, чертилка, вновь являя мастерство водившей его руки, спустилась ниже и на оставшейся закрепленной части бумаги изобразила того же Жиля, но уже со спины. Абсолютное сходство фигуры, позы и пропорций обоих рисунков не оставляли сомнения в их тождестве, отражавшем замысел художника.

И снова результатом движений твердой рукой направляемого лезвия стало некое замечательное целое, которое, даже представленное нашим взглядам вверх ногами, очаровывало элегантностью законченных форм.

Сделав последнюю царапину, художник отбросил свою чертилку, встал с листом в руке и, отойдя чуть вглубь, разложил его на вращающемся круге с проволочным каркасом, напоминавшим человеческое тело, рядом с массой зубил и белой картонной коробкой без крышки. На обращенной к нам стороне коробки большими буквами было написано чернилами: «Ночной воск».

Взявшись за каркас, прикрепленный со спины к толстому вертикальному металлическому пруту с круглым плоским основанием, привинченным к деревянной планке, лежавшей на поворотном круге, художник легко, пользуясь податливостью проволоки, придал ему в точности такую же позу, в какой только что изобразил Жиля.

Затем рука его нырнула в коробку и вынула из нее толстый кусок какого-то черного воска в пятнах мельчайших белых зернышек. Вся эта масса была похожа на звездное небо в миниатюре, чем, очевидно, и объяснялась надпись на коробке.

Художник обмазал этим ночным воском по очереди голову, туловище и конечности каркаса, а оставшуюся часть массы вернул в коробку. После этого над приготовленной таким образом заготовкой стали работать его пальцы, облекая ее в довольно ясные окормы. Чуть позже художник взял в руки и одно из множества зубил, которое, как было видно по его беловатому цвету, особой зернистости, сухости и твердости, изготовлено было из размятого, а потом засохшего хлебного мякиша.

По мере продвижения работы мы с каждым мигом все больше узнавали в фигурке чернильного Жиля. О том, что это была точная лепная копия рисунка, говорило, впрочем, и частое обращение художника взглядом к листку с черным фоном.

В работу по очереди вступали все его резцы, каждый из которых имел не похожую на других, необычную форму и все они сделаны были из зачерствевшего хлебного мякиша.

Снимавшийся при лепке внешний воск художник разминал левой рукой и отделял время от времени от полученного таким образом шарика кусочки для добавки в другие места.

Выполняя работу скульптора, неутомимый творец занимался и другим делом, и оно, будучи само по себе абсолютно излишним, в силу какой-то непреодолимой рутины казалось совершенно необходимым ему. С поверхности статуэтки он собирал, а потом укладывал каждым резцом белые зернышки ночного воска, чтобы получить из них линии, в точности воспроизводящие чернильную модель, которой он следовал. Даже когда дошел черед до смеющегося лица, он справился с непростой задачей, хотя в этой части фигурки она была куда более деликатной, чем в других.

Иногда он поворачивал больше и меньше круг, чтобы взяться за другой бок произведения, и передвигал при этом листок с образцом, чтобы постоянно видеть перед собой оба рисунка, поочередно служившие ему. Коробку с воском, если она ему мешала, он просто отпихивал.

Образ Жиля продвигался быстро, принимая необыкновенно тонкие черты. В одном месте художник затирал воском белые зернышки, резко видневшиеся на статуэтке, в другом, напротив, видя, что на поверхности их мало, он делал небольшие углубления и доставал зернышки оттуда.

В конце концов нашим взорам перелетала изящная черная статуэтка, эдакое совершенное негативное изображение лукавого Жиля, позитив которого находился на листке бумаги.

После очередного перехода, сделанного по знаку Кантреля, мы остановились перед круглой решеткой высотой с два метра, стоявшей вблизи прозрачной стены, которая отделяла ее от нас, и имевшей вид клетки, залитой синим цветом, диаметр же ее был не более одного шага.

Два горизонтальных железных обруча сверху и снизу объединяли всю конструкцию с помощью проходивших в них прутьев, четыре из которых, бывшие особенно толстыми, располагались на четырех углах воображаемого квадрата с двумя сторонами, параллельными стеклянной стенке, и входили концами в довольно обширный пол, которого остальные прутья не касались.

Отойдя от больного, лежавшего в халате и сандалиях на носилках с каким-то странным шлемом на голове вместо прически, помощник, опередивший нас в ставшей уже привычной манере обходным путем, достал из кармана огромный ключ и вставил в замок, размещавшийся на середине одного из четырех толстых прутьев — на том, слева, что был дальше всех.

Ключ был повернут, и помощник открыл настежь изогнутую дверь, состоящую просто-напросто из четвертой части круговой решетки и подвешенную на двух шарнирных петлях, укрепленных на верхнем и нижнем обручах, после чего пред нами предстала надпись: «Фокусная тюрьма», выбитая на изогнутой пластине, прикрепленной довольно высоко тыльной стороной к трем прутьям.

Лежавший слева больной встал с носилок, снял халат и остался в купальных трусах. Внимание всех привлекал его шлем. На небольшой металлической ермолке, крепко державшейся на макушке благодаря кожаному ремню, пропущенному под подбородком, в самом центре торчал короткий штырь, а на нем вращалась горизонтальная стрелка, которая, по словам Кантреля, была сильно намагничена и достигала полуметра в длину. Над правым плечом больного болталась старая квадратная рамка, подвешенная на двух небольших крючках, вертикально ввинченных в ее верхнюю кромку и продетых в два горизонтальных отверстия, просверленных перпендикулярно плоскости стрелки. В рамке помещена была без всякого защитного стекла гравюра на шелке, очень старая на вид, изображавшая, как было ясно из названия, написанного одной строкой в левом верхнем углу, детальный план древнего Парижа. Жирная черная идеально ровная линия пересекала северо-западный район, выходя с обоих концов за пределы равномерной кривой, образованной городской стеной. Над левым плечом человека, на противоположном конце стрелки точно таким же образом была подвешена квадратная рамка поновее, также без стекла, а в ней — карикатурная гравюра на бумаге с надписью под ней: «Нурри в роли Энея». На гравюре посреди беспредельного пространства был изображен в профиль певец в костюме троянского царя, стоявшего на пустынном земном шаре. Лицо его обращено было к центру, а шея напряглась от громкого пения. Ноги его стояли на Италии, оказавшейся на верхушке сильно наклоненного по оси шара. Из широко разверзнутого рта певца вылетал вертикальный ряд точек, пересекавший по диаметру землю, продолжавшийся среди неясно различимых географических названий и оканчивавшийся в группе звезд, где можно было прочитать слово «надир», скрипичным ключом, переходившим в ноту до рядом с тремя «f».

Пройдя несколько шагов, больной не без опаски вошел в открытую перед ним круглую тюрьму.

Дверь была заперта на два оборота ключа, и прут с замком теперь воссоединился с теми своими частями, которые ждали его, пока дверь была распахнута.

Помощник вынул ключ, спрятал его в карман и бегом направился к художнику, все еще возившемуся со своей статуэткой.

Метрах в трех вправо от клетки с больным, параллельно стеклянной стене в вертикальном положении стояла огромная круглая линза такой же высоты, что и круглая клетка. Вся она была помещена в медную оправу, приваренную снизу к центру медного же диска, прочно привинченного к полу большими винтами.

Заинтригованные находившимся позади линзы источником света, мы отступили на несколько шагов и смогли полностью рассмотреть стоявший на полу черный тяжелый на вид цилиндр с крупной сферической лампой сверху, от которой исходило синее свечение, видимое даже при дневном свете.

Лампа вдруг на миг погасла, и стало видно, что стекло ее абсолютно прозрачное, а свез синий сам по себе.

Центры лампы, линзы и тюремной клетки находились на одной воображаемой горизонтальной линии.

Знаменитый сеньор Сэрхыог, одетый в тяжелую шубу и легкий головной убор, не узнать которого было нельзя, манипулировал на площадке черного цилиндра всевозможными щелкающими кнопками, расположенными за лампой, если смотреть со стороны линзы, к которой он сам стоял лицом. Доктор все время следил за круглым зеркалом, неподвижно и с некоторым поворотом установленным чуть впереди и справа от него на вертикальной металлической стойке, привинченной к полу.

Сделав еще два шага к стеклянной перегородке, мы увидели, что больной подает признаки чрезвычайного возбуждения, вызванного, несомненно, действием синего света — более интенсивного в том месте, где он стоял, чем в других, так как именно на самый центр фокусной камеры, как видно, названной так вполне справедливо, приходился фокус линзы.

С обратной стороны клетки, прямо против нас, стоял человек в шерстяных перчатках и в наглухо застегнутой шинели из толстого сукна с надетым на голову капюшоном, держа в правой руке короткий железный прут, оказавшийся, как объяснил Кантрель, магнитом. Не спуская глаз со шлема больного, он добивался того, чтобы обе гравюры были постоянно обращены в сторону источника света, а для этого он лишь приближал к нужной точке стрелки свой магнит, от чего стрелка все время находилась на линии, перпендикулярной нашей стеклянной стене.

Кантрель отвел нас чуть правее, рекомендуя смотреть на гравюру, изображавшую Нурри. Когда больной еще только вошел в клетку, она стала бледнеть, а теперь рисунок исчезал прямо на глазах. По словам метра, доктор Сэрхьюг видел в своем зеркале клетку, от которой его отделяла линза и в зависимости от быстроты постепенного исчезновения рисунка нажимал на цилиндре ту или иную кнопку, вызывая тем самым значительные, хотя и невидимые нам, колебания синего света. II вот в тот момент, когда в рамке оказалась лишь просто белая бумага, щелканье кнопок прекратилось, а это означало, что регулировка яркости окончательно завершена. Что касается плана старого Парижа, то он сохранял свой прежний вид.

Больной тем временем достиг вершины возбуждения и больше не владел собой. Словно пытаясь избежать какой-то боли, он тряс руками и ногами прутья клетки, вставал, испытывая, как казалось, нестерпимую тревогу. Несмотря на всю эту тряску и верчение, обе рамки все время были обращены к линзе, благодаря человеку в капюшоне, который то и дело, ни на миг не теряя бдительности, двигал рукой вправо, влево, вверх, вниз, все время поднося магнит в нужное место так, чтобы не выпустить из подчинения вращающуюся стрелку, сам же он, разумеется, не входил в клетку и даже случайно не прикасался к решетке.

Какое-то время мы смотрели, как беснуется в клетке больной, но Кантрель, не дожидаясь окончания сеанса, повел нас дальше. Проходя мимо черного цилиндра, мы снова увидели, как доктор Сэрхьюг, все так же положив руки на кнопки пульта, не прерываясь и не меняя позы, смотрел на зеркало. Кантрель объяснил, что, когда исчез рисунок с первой гравюры, он следил с помощью зеркала за планом Парижа, обладавшим большей стойкостью. Начни он бледнеть, доктору стало бы ясно, что его световой аппарат разладился и работает с чрезмерной силой, а значит, требуется его немедленное вмешательство.

Следуя дальше, мы увидели позади доктора Сэрхьюга обратную сторону некой декорации. Обойдя ее, мы оказались с лицевой стороны, представшей нам в виде части роскошного фасада, покрытого окрашенной штукатуркой и лепниной. Фасад стоял перпендикулярно стеклянной стене и касался ее чуть левее места, где мы остановились.

Совсем рядом с нами сквозь широко распахнутую настоящую двухстворчатую входную дверь в фасаде, над которой красовалась надпись «Гостиница Европейская», виден был мощеный плитами холл, стены которого обозначались простыми разноцветными холстами на подрамниках.

Над входом, как раз посредине горизонтальной части дверной рамы, торчал направленный наружу перпендикулярно фасаду короткий кованый стержень с подвешенным на конце большим фонарем. На той из четырех стеклянных граней фонаря, которая обращена была к входившим в гостиницу, мы увидели карту Европы — всю в красном цвете.

Над дверью выступал вперед настоящий большой навес-маркиза, контрастировавший с просто нарисованными окнами этого, с позволения сказать, здания. Из маркизы лился яркий луч света, шедший от электрической лампы с рефлектором, закрепленной на самом верху на железной поперечине прозрачного потолка огромной клети. Луч косо падал на карту, и создавалось впечатление, что это солнце посылает его, хотя в данный момент оно скрылось за облаком. В нескольких шагах от входной двери рядом с грумом в летней ливрее стоял человек во всем черном, одетый так, будто на улице трещал мороз.

Помощник, который, пока мы наблюдали за больным, прошел довольно далеко от нас, направляясь вправо, вдруг вышел из гостиничного холла и стал быстро удаляться от нас, дошел до угла фасада и исчез за ним. Отклонившись назад, мы увидели, что он бежит к фокусной камере.

Вслед за этим из холла появилась красивая молодая женщина в элегантном пляжном костюме. При каждом движении пальцев рук ногти ее сверкали, как зеркала. За ней ступал старик в гостиничной ливрее, и едва только она преступила порог, он остановил ее, протягивая ей конверт.

В правой руке за середину стебля она держала чайную розу, и именно этой рукой, поскольку левая была занята зонтиком и перчатками, молодая женщина взяла письмо, на котором мы разглядели единственное среди всех других написанное красными чернилами слово «пэресса».

Явно встревоженная чем-то, увиденным в письме, очаровательная особа внезапно пошатнулась, вздрогнула и укололась о шип на стебле розы, оказавшемся между ее большим пальцем и конвертом.

Вид крови, неожиданно окропившей цветок и бумагу, произвел на нее, как нам показалось, чрезвычайное сильное впечатление, и она в ужасе бросила оба предмета, окрасившиеся алыми пятнами, и застыла, как под гипнозом, пристально глядя на поднесенный к лицу палец.

Произнесенные ею слова: «В лунке… вся Европа… красная… вся…» донеслись до нас через слуховое окошко, такое же, как и предыдущие, и тоже проделанное в прозрачной стене. Объяснялись ее слова тем, что карта на стекле, светившаяся позади нее под мнимым солнечным лучом, видна была ей в лунке ногтя, отражавшего изображение, как зеркало.

Едва лишь конверт и цветок с пятнами крови на них коснулись земли, как старик попытался поднять их. Но в силу своего возраста (а было ему на вид не меньше восьмидесяти лет) он не смог достаточно наклониться. Тогда он воззрился на грума и величественно призывно окликнул его: «Тигр», указав пальцем на тротуар.

Подросток покорно подобрал письмо и цветок и подал их женщине. Она же сначала вздрогнула при звуке произнесенного стариком слова и теперь, словно находясь во власти какой-то галлюцинации, заметалась от ужаса, произнося прерывистые фразы, в которых постоянно повторялись слова: «отец», «тигр» и «кровь».

Затем она будто совершенно обезумела, и на помощь к ней бросился человек в черном, с самого начала с волнением следивший за этой сценой, взял ее под руку и осторожно повел в гостиницу.

Тут Кантрель снова окликнул нас и пригласил следовать дальше. Несколько секунд спустя он остановил нас возле мужчины и женщины из простолюдинов перед прямоугольной комнатой без потолка, одной из двух длинных стен которой служила стеклянная перегородка, позволявшая нам видеть всю комнату целиком. Там вновь оказался помощник, перешедший сюда, как мы успели мельком заметить, еще в конце пашей предыдущей остановки. Подойдя к стене справа от нас, он открыл дверь, вышел и снова закрыл ее. Почти сразу же, отойдя чуть назад, мы увидели, как он обошел комнату и побежал наискосок за молодой одержимой, только что вошедшей в гостиницу.

Комната, перед которой мы остановились, представляла собой рабочий кабинет.

У дальней стены справа стояли высокие шкафы, полные книг, а слева — широкая черная этажерка, заставленная черепами. На плите потухшего камина между шкафами и этажеркой, в стеклянном шаре лежал еще один череп в одетом на него подобии адвокатской шапочки, вырезанной из старой газеты.

В стене слева от нас проделано было широкое окно прямо против двери, в которую вышел помощник. За большим прямоугольным столом, упиравшимся узким концом в стену, спиной к нам и совсем рядом со стеклянной перегородкой сидел, перебирая бумаги, мужчина.

Некоторое время спустя, как бы устав от этого занятия, он встал, вынул из кармана кожаный портсигар и достал из него сигарету. Сделав несколько шагов, он подошел к камину, на котором лежал раскрытый коробок с наклеенной на одну из сторон наждачной бумагой, готовый предоставить свое содержимое для удовлетворения желания мужчины. Мгновением позже, сладострастно окутанный дымом, он погасил спичку, помахал ею в воздухе и бросил в камин.

При этом, как нам показалось, что-то необычное в черепе со странным головным убором вдруг привлекло его внимание.

Движимый внезапно возникшим интересом, он взял стеклянный шар в руки и переставил его правее, а затем достал его жуткое содержимое, не потревожив при этом шапочку, и вернулся к столу. Поскольку он шел теперь лицом к нам, то мы смогли увидеть, что это был человек лет двадцати пяти.

Просто одетые мужчина и женщина, оказавшиеся теперь в нашей группе и бывшие, судя по их сходству и разнице в возрасте, матерью и сыном, жадно следили за человеком через стекло.

Человек с сигаретой снова уселся за стол спиной к нам и стал пристально изучать череп, установив его прямо перед собой. На всей видимой части лба черепа видны были тонкие, перекрещивающиеся бороздки, возможно, даже нанесенные на кости каким-то острым металлическим предметом и напоминавшие сделанные с детской неумелостью ячейки какой-то сетки.

Кантрель обратил наше внимание на рунические буквы рукописи, воспроизведенные факсимильным способом на одном из вертикальных краев бумаги, служившей адвокатской шапочкой и выполненной, по его словам, из кусков газеты «Таймc». Затем он указал нам на некоторое сходство между буквами и бороздками на лбу черепа, которые, если хорошо присмотреться, образовывали, за исключением тех, что находились внизу справа, руны странной формы, наклоненные в разные стороны и соединенные друг с другом. Можно было ясно разглядеть два слова с кавычками над каждым без какого-либо промежутка между ними.

То, что так вдруг заинтересовало молодого человека, было, несомненно, таинственное сходство знаков на лбу черепа с текстом на краю его убора.

Молодой человек взял со стола небольшую грифельную доску с белым карандашом и начал переписывать буквами нашего алфавита слова со лба черепа, все время водя по нему указательным пальцем левой руки, чтобы не пропустить какой-либо линии.

Когда он закончил, мы смогли прочитать с нашего листа на доске только два слова: «Бис» и «Лицевая», написанные прописными буквами и потому лучше различимые. Судя по их расположению в переписанном тексте они соответствовали тем двум словам, которые в оригинале были отмечены кавычками.

Следуя, очевидно, какому-то указанию, прочитанному им в только что написанных строчках, молодой человек подошел к книжному шкафу и снял объемистую книгу, на обложке которой под весьма длинным названием можно было прочитать: «Том XXIV. Простолюдины».

Молодой человек снова уселся за стол лицом к черепу, отодвинул его левой рукой, чтобы освободить место, положил книгу перед собой и открыл ее на первой странице, состоявшей из нескольких отдельных абзацев, напечатанных на дорогой белоснежной бумаге. Помогая себе кончиком белого карандаша, он стал считать буквы одного из абзацев. Время от времени, доходя до какого-либо определенного числа, он записывал на доске соответствующую этому числу букву, а потом продолжал счет, предварительно, и словно для того, чтобы знать, что делать дальше, отметив кончиком белого карандаша нужную точку в записи текста со лба черепа.

В выбранном им месте книги благодаря очень жирному шрифту, которым строки были набраны и выделялись из всего абзаца, читалось с одной стороны: «…епископ в подряснике».

Когда молодой человек завершил и эту свою работу, внизу грифельной доски появился ряд написанных по отдельности белых букв, очень четко различимых и составивших слова: «Рубиновая звезда», написанные без промежутка между ними.

На столе в открытом футлярчике лежало необычное ювелирное изделие чуть продолговатой формы, представлявшее собой факсимиле театральной афиши размером с визитную карточку наибольшего формата. Это была золотая пластина со множеством вделанных в нее мелких драгоценных камней, усыпавших всю ее поверхность. На фоне из светлых изумрудов темными была сделана надпись. Двенадцать имен разной длины из сапфировых букв сверкали на прямоугольных полях из алмазов. А сверху на достаточно широкой бриллиантовой полоске полыхало рубиновое имя, подавлявшее все, что лежало ниже его, своими размерами. Над титулом было указано, что это сотое представление.

Молодой человек взял это произведение искусства в левую руку и принялся тщательно рассматривать в оказавшуюся тут же лупу рубиновую звезду.

Проведя так довольно долгое время, он вдруг словно о чем-то догадался и грубо вдавил ногтем один из бесчисленных рубинов, который вернулся в прежнее положение, как только его отпустили.

Отложив в сторону лупу, молодой человек продолжил нажимать ногтем на рубин с пружиной и после нескольких попыток добился того, что поверхность с каменьями, подобно тонкой крышечке на полозках, вдруг сдвинулась вправо, открыв в вырезанном пространстве пластины тайничок с несколькими листками тончайшей, почти прозрачной бумаги в виде сложенной вчетверо стопки.

Вынутые из тайника и развернутые молодым человеком листки заполнены были рукописным текстом, который он начал читать, бросив сначала сигарету прямо со своего места в камин.

По его жестам можно было понять, что с каждой прочитанной строкой он проникает в глубины какой-то ужасной тайны, о существовании которой он до сих пор не мог и подозревать. Странички он переворачивал с трудом, весь дрожа и продолжая жадно проглатывать написанное. Дочитав до конца, он замер, охваченный бессознательным оцепенением. Потом вдруг встрепенулся, сжал одну руку другой и словно предался потоку страшных мыслей.

В конце концов ему удалось успокоиться, он положил голову на руки, упиравшиеся локтями в стол, и надолго задумался.

Состояние это сменилось холодной уверенностью, возникающей при принятии непоколебимого решения.

На обратной стороне последнего рукописного листка, в самой середине, под последней строкой текста жирными буквами поставлена была подпись: «Франсуа-Жюль Кортье» без какого-либо постскриптума за ней.

Молодой человек обмакнул в чернила перо и стал что-то плотно писать на оставшейся пустой части страницы. Заполнив ее почти полностью, он подписался с нажимом «Франсуа-Шарль Кортье», а под буквой «с» быстро и умело, как если бы рука его на этом была набита, нарисовал свернувшуюся в полукольцо змею. Внезапно возникшая догадка заставила его перевести взгляд на первую подпись, и он обнаружил, что поставивший ее человек тоже пририсовал под буквой «с» небольшую змейку.

Когда высохли чернила, молодой человек собрал листки вместе, сложил их вчетверо, опять поместил в их золотой тайничок и аккуратным движением пальца задвинул крышку с каменьями, щелчок от запирания которой долетел до нас, хотя рядом и не было слухового окошка.

Через мгновение миниатюрная драгоценная афиша была возвращена на прежнее место и засверкала, как раньше, в своем открытом футлярчике.

Молодой человек поставил в книжный шкаф не нужную больше книгу, вернулся к столу, кончиком указательного пальца стер все с грифельной доски и перенес назад череп, который благодаря его стараниям опять оказался вместе со своим убором в стеклянном шаре, служившем главным украшением камина.

Затем правой рукой он вынул из кармана револьвер, а левой быстро расстегнул пуговицы на жилетке. Приставив дуло к груди напротив сердца, он нажал на курок. Мы все вздрогнули от раздавшегося выстрела, а молодой человек рухнул на спину.

В тот же момент Кантрель повел нас дальше, а в комнату, рванув резко дверь, вошел помощник.

Просто одетые женщина и ее сын, не упустившие ничего из происходившего на их глазах, стояли, обнявшись, со следами сильного волнения на лице.

Мы продолжали свой путь вдоль прозрачной стены, за которой видна была теперь лишь пустая площадка, ожидавшая, как видно, появления новых персонажей.

Дойдя до конца гигантской клетки, Кантрель свернул налево, прошел в конец стеклянной перегородки метров двадцать и свернул налево еще раз. Теперь мы медленно шли вместе с ним в направлении террасы вдоль той из двух последних стеклянных стенок, которую мы еще не обследовали.

Вскоре Кантрель остановился, указал пальцем на стекло, и мы увидели метрах в трех за ним большой предмет цилиндрической с|юрмы из темного металла, оснащенный разного рода ручками и имевший фута два в диаметре и пять в высоту. Метр сообщил нам, что это — электрический аппарат его изобретения, предназначенный, главным образом, для выработки сильного холода. Еще шесть таких же аппаратов занимали вместе с первым всю длину помещения и располагались в идеально симметричном порядке параллельно еще одной хрупкой стенке, посредине которой находилась пока что закрытая двухстворчатая дверь, разделявшая помещение на две одинаковые части.

Объяснив нам, что с помощью этих семи аппаратов во всей клетке поддерживается постоянная температура, Кантрель вернулся назад, но через секунду вновь присоединился к нам и повел нашу группу по аллее, посыпанной желтым песком, тянувшейся по прямой, вплоть до видневшегося далеко впереди плавного поворота, а пока же на нескольких метрах сужавшейся, чтобы затем вновь обрести свою нормальную ширину.

В то время как каждый шаг удалял нас от гигантской стеклянной клетки и террасы, Кантрель прояснял все то, что успели увидеть наши глаза и услышать наши уши.

Обнаружив, какие великолепные рефлексы удалось получить на лицевых нервах Дантона, переставших жить более века тому назад, Кантрель задумал создать полную иллюзию жизни недавно умерших людей, предотвратив малейшую их порчу с помощью сильного холода.

Однако необходимость в низкой температуре не позволяла использовать электризующую силу слюдяной воды, которая быстро замерзла, а посему в ней окончательно застывал бы и каждый покойник.

После долгих опытов на трупах, вовремя помещенных в нужные условия, после продолжительных поисков метр создал в конце концов «виталин», а вместе с ним и «воскресин» — красноватое вещество на основе эритрита, которое, если ввести его в жидком виде в череп мертвеца через проделанное сбоку отверстие, охватывало мозг со всех сторон и затвердевало. Теперь достаточно было прикоснуться к какой-либо точке созданной таким путем внутренней оболочки виталином — коричневым металлом, который можно было легко вводить в виде короткого стержня в уже проделанное отверстие, чтобы два этих новых тела, инертные, пока находятся в разобщенном состоянии, мгновенно производили мощный электрический разряд, проникавший в мозг, побеждавший неподвижность трупа и придававший ему поразительную видимость жизни. Вследствие удивительного пробуждения памяти труп сразу же воспроизводил, причем с высокой точностью, мельчайшие движения, совершавшиеся человеком в те или иные знаменательные моменты его жизни, и после этого, не останавливаясь ни на минуту, он бесконечно долго повторял все тот же неизменный набор жестов и движений, выбранный раз и навсегда. При этом иллюзия жизни была абсолютной: живость взгляда, дыхание, речь, различные действия, переходы — здесь было все.

После того как об открытии стало известно, к Кантрелю посыпались письма от многих удрученных горем семей, желавших увидеть ожившего на их глазах после рокового мига кого-нибудь из безвозвратно ушедших родственников. Кантрель для удобства расширил частично одну из аллей в своем парке и построил нечто вроде огромного прямоугольного зала, собранного из металлического каркаса с потолком и стеклянными стенами. В зале он установил свои электрические холодильные аппараты для постоянного поддержания холода, достаточного, чтобы предохранить тела от разложения, и в то же время такого, чтобы ткани их не зацепенели. Сам же Кантрель и его помощники должны были потеплее одеваться, когда им приходилось проводить в зале длительное время.

При помещении в этот просторный ледник каждому покойнику, принятому Кантрелем, делали внутричерепную инъекцию воскресина. Вещество вводилось через маленькое отверстие, просверливаемое над правым ухом, которое, впрочем, вскоре затыкалось плотной виталиновой пробкой.

Как только воскресни и виталин входили в соприкосновение, покойник начинал двигаться, а находившийся рядом, тщательно укутанный свидетель его жизни по жестам и словам пытался узнать воспроизводимую сцену, которая могла состоять из цепочки нескольких отдельных эпизодов.

На этой исследовательской стадии Кантрель и его помощники держались вблизи двигавшегося трупа и следили за каждым его жестом, чтобы оказать при необходимости нужную помощь. Они подметили, что точное повторение мышечных усилий, служивших при жизни для поднятия какого-либо тяжелого предмета (которого теперь здесь не было), приводило к потере равновесия, которое, если не принять немедленных мер, влекло за собой падение покойника. Точно так же, если ноги, ступавшие по ровному полу, решили бы вдруг подняться или спуститься по воображаемым ступенькам, нужно было быть готовым в любой момент заменить своей рукой несуществующую стену, о которую вдруг захотел бы опереться плечом покойник, или же подхватить его, если бы он вообразил, что перед ним кресло, и сел в него.

После такого знакомства с воспроизводимым эпизодом Кантрель тщательно записывал все детали и создавал в одном из мест стеклянного зала точную копию нужной обстановки, пользуясь как можно чаще для этого подлинными предметами. В тех случаях, когда произносились слова, в соответствующем месте стены проделы-валось малюсенькое слуховое окошко, заклеенное кружком из шелковой бумаги.

Предоставленный сам себе и одетый соответственно своей роли труп теперь передвигался свободно и без опасности упасть среди правильно расставленной мебели и различных предметов обстановки, служивших опорой и поддержкой. По окончании цикла действий его возвращали на первоначальное место и он снова повторял только что проделанные упражнения. Свою покойничью недвижимость он обретал, как только палочку из виталина извлекали за малюсенькое токопроводящее колечко, а когда Виталии вновь вставляли в череп через прикрытое волосами отверстие, труп принимался играть свою роль с самого начала.

Если того требовало содержание сцены, Кантрель нанимал статистов. Поддевая толстые вязаные свитера под костюм, необходимый для соответствия персонажу, и покрывая голову густым париком, они смело оставались в ледяном холоде клетки.

Так, прибывая по очереди, восемь покойников были подвергнуты в Locus Solus новой обработке и вновь переживали здесь эпизоды из своих прошлых жизней, связанные с определенным сплетением событий.

№ 1. Поэт Жерар Ловерис, доставленный его вдовой, которую в ее безутешном горе поддерживала только надежда на мнимое воскресение, обещанное Кантрелем.

За последние пятнадцать лет Жерар с успехом издал в Париже ряд замечательных поэм, причем ему особенно удавалась передача местного колорита самых отдаленных краев.

Особенности его дара без конца толкали его в путешествия, и чтобы избежать постоянных тяжелых разлук, поэт возил с собой по всему свету молодую жену Клотильду, как и он, неплохо владевшую всеми основными европейскими языками, и сына Флорана — крепкого ребенка, легко переносившего тяготы бродячей жизни.

Как-то, когда они ехали в дорожной карете по голым калабрийским ущельям в Аспромонте, на них напала шайка бандитов под предводительством знаменитого атамана Грокко, известного частыми дерзкими и жестокими нападениями на путников.

Раненый кинжалом в левую ногу при первой же попытке сопротивления, Жерар был схвачен вместе с двухлетним Флораном. Клотильду Грокко оставил на свободе, но предупредил, что спасти обоих пленников от смерти она сможет, только если принесет пятьдесят тысяч франков ко дню, на который назначена их казнь. Затем он достал из-за пояса письменный набор с гербовой бумагой и принудил поэта, от которого не ускользнуло ни одно слово из приговора, выписать Клотильде доверенность на получение денег. Жерара с Флораном отвели на вершину крутой горы и заперли в старой часовне заброшенной крепости, где Грокко с горем пополам держал свой лагерь.

Поэт не видел для себя никакой возможности спастись. Грокко совершенно ошибочно принял его за праздного богача, путешествующего удовольствия ради, и назначил слишком высокий выкуп, едва ли Клотильда могла надеяться собрать хоть пятую часть его. Если же деньги вовремя не доставлялись, бандит ни на час не откладывал время казни.

И все же после долгих раздумий Жерару пришел на ум смелый способ спасти хотя бы Флорана. Пообещав несколько тысяч франков, которые, как он знал, Клотильда сумеет без труда достать, поэт подкупил своего сторожа — некого Пьянкастелли, считавшегося самым хитрым в банде и решившегося на рискованное дело, взяв в помощники лишь сожительницу свою Марту.

В шайке у многих разбойников были любовницы, не подчинявшиеся никакой дисциплине и ходившие по близлежащим городам за припасами. Столь же вольная, как и ее товарки, Марта должна была тайно отвести Флорана к Клотильде, получив за это условленную сумму, которую она принесет Пьянкастелли, после чего сообщники быстро покинут логово Грокко во избежание наказания.

Поэт отказался бежать сам, чтобы таким образом спасти сына. Грокко часто проходил мимо часовни, расположенной вровень с землей, и видел в окно Жерара, так что, если бы тот вдруг бежал, то погоня за ним не заставила бы себя долго ждать. Оставаясь же на месте, отец прикрывал исчезновение сына, чье бегство также во многом зависело от удачи, а путь к спасению обещал быть долгим и трудным.

Грокко опасался, как бы его пленники в стремлении вырваться на волю не снеслись с кем-либо на стороне, и потому всегда строго следил за тем, чтобы у них не было ни перьев, ни карандашей.

Пьянкастелли нарушил на время сей запрет и предоставил узнику возможность написать Клотильде записку о вручении определенной суммы женщине, которая приведет к ней Флорана. На следующий день, еще до рассвета, снабженная письмом Марта ушла вместе с ребенком, укрывая его своим плащом.

Но в тот день, узнав внезапно о приближении группы богатых путешественников, которых стоило захватить, Грокко взял на вылазку Пьянкастелли, так как ценил его помощь и советы в таких серьезных предприятиях.

К Жерару же приставили другого стража — Луппатто, и пленник весь дрожал от мысли, что исчезновение его сына будет обнаружено и Марту вместе с ним без труда догонят.

К счастью, когда Луццатто в первый раз принес ему поесть, он не обратил внимание на отсутствие ребенка, решив, очевидно, что тот еще спит в куче тряпья, сваленной в темном углу часовни. Однако поэт боялся, что в следующий раз его новый тюремщик обязательно увидит, что ребенка нет и дело раскроется еще до того, как Марта окажется недосягаемой для преследователей. Жерар стал думать, как избежать опасности.

У одной из стен часовни валялась разбитая на куски среди обломков алтаря статуя Богоматери в натуральную величину, а рядом — выпавшая из державших его когда-то материнских рук и оставшаяся невредимой фигурка младенца. Поэт решил обмануть Луццатто при помощи ребенка, сделанного из камня.

Надо сказать, что Грокко передал ему какую-то мазь, чтобы лечить рану на левой ноге, полученную им при нападении на карету, и мазь эта по цвету не отличалась от цвета кожи. Жерар взял статуэтку божественного дитяти, намазал ему мазью лицо, уши, шею и уложил на подстилку Флорана. Довольный полученным результатом, он стал думать, как прикрыть каменные волосы. Лучше всего для этой цели подошел бы белый чепец. Но как его сделать? По выработанной им во многих путешествиях привычке, на Жераре было цветное белье, и яркий чепец вполне мог бы вызвать подозрения.

Часовня освещалась только светом из одного окна, забранного толстой решеткой, установленной на нем в свое время как защита от ночных грабителей. Решетка эта находилась в глубине своеобразной узкой ниши, образованной углублением фасада. Снаружи в углу этой ниши виднелась куча всевозможных отбросов — огрызков, объедков, корок и кожуры.

Узник решил попробовать найти что-либо подходящее в этой свалке, которую он мог рассматривать через немного выступающую наружу решетку. Увидев сверху кучи большое количество кожуры, он вспомнил, что накануне один из разбойников стащил с крестьянской повозки корзину груш и вся шайка потом ими угощалась. Узнал об этом он от Пьянкастелли, принесшего ему одну грушу на ужин.

Осененный внезапной мыслью, Жерар просунул руку между прутьями и собрал все белые остатки от груш висевшие на черенках, и отделил их, оторвав семечки и то, что их окружало. Он получил толстые грубые нити и старательно разделил их на нити более тонкие, из которых его неумелые пальцы, неустанно трудясь, связали постепенно чепчик, похожий на настоящий. Одетая в этот головной убор, укрытая по шею и повернутая лицом к стене, статуэтка была похожа на настоящего ребенка. Мазь хорошо имитировала кожу, а чепчик казался сделанным из ткани.

Затем поэт старательно подобрал все следы своего труда, которые могли выдать его, и вернул их на послужившую ему таким образом кучу.

Когда Луццатто принес обед, Жерар, подавив страшное волнение, попросил его не шуметь, чтобы не нарушить, пояснил он, сон Флорана, захворавшего с утра. Сторож бросил взгляд в темный угол и ушел, не заметив ничего подозрительного. Та же сцена успешно повторилась и вечером, когда узнику доставили ужин.

В первой половине ночи Жерара разбудил скрежет замков. Очередная вылазка Грокко, очевидно, оказалась успешной, так как в соседние помещения водворяли новых пленников.

Наутро вернувшийся к своим обязанностям сторожа Пьянкастелли подивился выдумке поэта, а его рассказ успокоил разбойника, терзавшегося неуемным страхом с прошлого утра. В целях предосторожности статуэтку решено было оставить на месте, чтобы обмануть других нежданных посетителей.

Марта вернулась через пять дней. Она без труда нашла Клотильду, и та вручила ей указанный выкуп за ребенка, а кроме того, еще и нежное письмо для Жерара с тысячью смелых планов его освобождения.

Однажды утром, получив от Грокко задание разузнать о предстоящем проезде в Аспромонте состоятельной купчихи, Пьянкастелли решил воспользоваться своей двухдневной отлучкой, чтобы вместе с Мартой и деньгами подальше удалиться от разбойничьего стана и больше никогда сюда не возвращаться.

Жерар одобрил его план и распрощался с ним со словами благодарности.

Благодаря ловкости поэта, старавшегося обезопасить бегство Пьянкастелли, заменивший его Луццатто еще день принимал фигурку за ребенка. Однако через сутки у него возникли подозрения и, подойдя к постели, он все понял. Тут же обо всем было доложено Грокко, и тот после короткого дознания разгадал, какую роль сыграли в этом деле Пьянкастелли и Марта, которые в этот момент были уже вне досягаемости и уж наверняка не собирались возвращаться.

В стремлении отвлечься работой от ожидания скорой и неминуемой смерти Жерар попытался найти способ писать, несмотря на запрет.

Еще в тот роковой день, когда, выехав из какой-то деревушки, их карета поднималась в гору, сопровождаемая бедными ребятишками, протягивавшими ручонки со свежесорванными цветами, Жерар купил букетик для Клотильды, из которого она тут же вынула розу и приколола к лацкану его сюртука. Поэт до сих пор трепетно хранил в своем узилище эту память о той, которую больше не надеялся увидеть.

Жерар решил использовать в качестве пера один из шипов розы, и для этого он отодрал их все, оставив самый длинный на стебельке и получив довольно сносный инструмент для письма.

Ему позволено было забрать несколько книг, бывших в его багаже. Среди них оказался старый толстый словарь, начинавшийся и кончавшийся белым листом, вставленным переплетчиком, так что в его распоряжении оказались четыре чистые страницы, готовые принять на себя плоды его труда.

Жерар знал, что чернилами ему может послужить его же собственная кровь, если проколоть, например, палец шипом, но он боялся, что хитрость его раскроют, если вдруг он случайно запачкает кровью белье или одежду.

Он подумал тогда, что если растереть в порошок какой-либо прочный материал вроде металла и окрасить им написанные водой — единственной имевшейся у него жидкостью — буквы, то после того, как они высохнут, на бумаге останется хорошо видимый и закрепившийся текст.

Тогда встал вопрос: из какого металла добыть порошок?

О стальных прутьях решетки на окне думать не приходилось, а кроме них в часовне не было больше ничего подходящего за исключением замков на двери, но они находились снаружи. К счастью, когда разбойники отобрали у Жерара все его драгоценности и деньги, они не заметили старинную золотую монету, с которой связана была трогательная история.

Еще девочкой, проводя лето в Оверни, Клотильда часто бегала играть в тенистую рощу недалеко от развалин феодального замка. Как-то, копая в земле лопаткой, чтобы окружить рвом построенную ею из песка крепость, она наткнулась на золотую монету, в которой после тщательного изучения признали экю четырнадцатого века. Гордясь находкой, Клотильда подвесила монету на золотую цепочку и носила ее на руке в виде браслета. По мере того как она взрослела, цепочку приходилось удлинять. В день, когда она надела обручальное кольцо, Клотильда подарила браслетик Жерару, пожелав, чтобы теперь он носил на своей руке предмет, с которым она не расставалась с детства. Поэт носил эту трогательную реликвию, не снимая ни днем, ни ночью, а разбойники, обыскивавшие его, проглядели браслет под манжетой.

Прутья решетки удерживались двумя изогнутыми поперечинами, вделанными в стену, и оканчивались острыми концами, потерев монету о которые, можно было добыть золотой порошок.

Монета — столь дорогое воспоминание молодой пары — должна была, таким образом, утратить свой первоначальный вид. Но позднее в глазах ставшей вдовой Клотильды ее ценность лишь возрастет благодаря той роли, которую ей суждено было сыграть в лебединой песне ее поэта, оставшиеся после которого вещи она, несомненно, сможет выкупить у Грокко.

Полагая, что написанное им будет весьма непрочно и может стереться при малейшем прикосновении к бумаге, Жерар решил воспользоваться самой книгой с ее толстым переплетом и не вырывать заполненные им два листа. К тому же в таком виде его произведение должно было вернее достичь рук Клотильды, ибо, когда она договорится о выкупе вещей, то наверняка проверит наличие всех их и, конечно же, потребует старинную книгу.

Чтобы не испортить книгу, которая ввиду ее высокой цены заслуживала лучшей участи, чем просто быть источником пустых стараний, пленник задумал объединить свои стихи с прозой автора книги. Не имея отношения к книге, будущая поэма может оказаться в ней чужой и, напротив, обогатит книгу, если по своему сюжету будет продолжать ее. Став для двух новых листков гарантией того, что их не вырвут, такая существенная близость предоставит рукописным строкам возможность бесконечно долгой жизни, а хрупкая запись окажется под вечной защитой переплета. Более того, и сама поэма станет от этого лишь более прекрасной — настолько книга под названием «Erebi Glossarium a Ludovico Toljano» была, казалось, создана для того, чтобы дать пищу и направление последнему плачу приговоренного.

Посвятивший всю свою жизнь глубокому и всестороннему изучению мифологии, знаменитый эрудит шестнадцатого века Луи Тольян объединил в двух замечательных словарях — «Olympi Glossarium» и «Erebi Glossarium» — бесчисленные материалы, собранные им за тридцать лет терпеливых поисков.

Помещенные в книгах в алфавитном порядке боги, животные, города и предметы, относящиеся к двум сверхъестественным местам обитания, описывались объемистым текстом, в котором были тщательно собраны свидетельства и байки, цитаты и разные подробности.

В перечне этом не было ни одного слова, не относящегося к Олимпу или к преисподней в жерле вулкана Эреба.

Написанные на латыни и поныне почитаемые ценным памятником, оба эти труда можно найти теперь только в самых богатых публичных библиотеках. Между тем в семье потомственных писателей Ловерисов из поколения в поколение передавался целехонький второй словарь, который ежедневно и с восхищением перелистывали. В своем самом широком смысле слово «Erebus» обозначает весь мир преисподней.

И куда же обратиться тому, кто хочет издать последний крик на краю могилы, как не к этому источнику, описывающему только царство мертвых?

Жерар набросал план оды, в которой душа его, наделенная по-язычески второй жизнью, попадает в преисподнюю и переживает там множество событий, связанных — для лучшего сочетания с книгой — с взятыми из нее же сюжетами.

Не любивший никакой методической и равномерной работы, поэт творил, изнуряя себя, рваными усилиями, лишая себя отдыха, сна и пищи до самого окончания труда. После этого наступала страшная усталость, надолго воспрещавшая ему рождать хоть какую-то творческую мысль. Одаренный исключительной памятью, он завершал сочинение в уме и только потом брался за перо.

За шестьдесят часов, не переставая думать ни на секунду, Жерар сочинил свою оду, следуя им же установленным правилам, и закончил ее на рассвете. Тогда он подошел к окну и долго царапал экю о внутреннее острие одного из стальных прутьев, пока не получил какое-то количество золотого порошка.

Затем, обмакивая шип розы в воду из кувшина, он начал записывать свою оду на белом листе, посыпая золотой пылью еще влажные буквы каждой строфы.

Когда настоящая первая страница словаря была постепенно заполнена до самого низа и высохла и старавшийся экономить Жерар аккуратно стряхнул не впитанные водой крупинки, на ней остался золоченый светлый текст. Тем же манером поэт заполнил обратную сторону первого листа, потом обе стороны последнего, а закончив оду, поставил подпись.

Думая о каком-нибудь новом занятии, способном поглотить готовые вновь навалиться на него жуткие мысли, но надолго утратив после своих титанических трудов способность что-либо творить, Жерар решил заняться скучными мнемоническими упражнениями.

В словаре преисподней содержалось немало занимательных историй, готовых к помещению в память, однако слишком опасных для изнуренного мозга Жерара, который после каждого такого сокрушающего приступа труда доходил до того, что воспрещал себе брать в руки книги, пропитанные воображением автора.

Ему был более необходим какой-нибудь холодный научный труд, и из своего запаса он выбрал «Эоцен» — ученый трактат о геологической эре, чье название красовалось на обложке. Как поэт он часто листал эту книгу, привлекавшую его множеством замечательных цветных иллюстраций, переносивших в бездну земного прошлого разум, охваченный пьянящим головокружением. Он подумал, что если станет заучивать наизусть, не глядя на гравюры, скучные пассажи, то сможет избежать тяжелых мыслей, преследовавших его.

Жерар знал при этом, что выполнить столь сложную задачу он сможет, только если подчинит себя строгому и твердому правилу, которое принуждало бы его до самого последнего дня к неустанному ежедневному труду.

В конце книги был помещен разбитый на две колонки бесконечный и подробный алфавитный указатель всех рассматриваемых в трактате сюжетов о животных, растениях и минералах со ссылкой на страницу, где тот или иной сюжет можно найти.

Поскольку от роковой даты неизбежной смерти его отдаляло тогда пятьдесят дней, Жерар стал искать такую страницу указателя, где было бы перечислено такое же число упоминаемых в книге слов. Вверху пятнадцатой страницы, отвечавшей его желанию, он написал ставшим уже привычным способом: «Дни в заключении», что вполне соответствовало его положению узника, хотя он и находился в часовне.

Над одной колонкой он написал «Актив», а над второй — «Пассив», справа налево. Зачеркивая ежедневно все так же шипом розы, водой и золотым порошком одно из пятидесяти слов, символизирующих отныне его последние пятьдесят дней заключения, Жерар увеличивал свой актив, состоявший из числа отсиженных дней, и уменьшал пассив, то есть число оставшихся ему дней.

Зачеркнув очередное слово, он давал себе задание выучивать на память в промежуток между восходом и заходом солнца все, что относилось к нему на страницах книги, отмеченных в указателе.

Так, добровольно подчинив себя им самим выбранному обязательству, узник не стал откладывать дело на потом, а сразу же и без колебаний принялся следовать свой линии поведения, находя тем самым забвение в изнуряющих упражнениях памяти.

За три недели до рокового дня ему показалось, что он видит сон, когда вне себя от радости в стан разбойников явилась с выкупом Клотильда. Когда-то, в монастыре, она была очень дружна с некой Эвелиной Бреже, чья ослепительная красота помогла ей заключить великолепный брак. Потеряв связь с Клотильдой, оставшейся в неведении относительно изменения ее состояния, Эвелина как-то прочитала в газете известие о том, что произошло с четой Жераров. В заметке приводились также биографические сведения о Жераре и его жене, причем было указано, из какой семьи она родом. Сердце ее сжалось от волнения при мысли о выпавших на долю ее давнишней подруги тяготах, и она щедрой рукой отправила ей сумму требуемого выкупа.

Поэта немедленно освободили, и Грокко великодушным жестом позволил ему забрать с собой тягостные свидетельства его заточения — каменную статуэтку ребенка в странном чепце, обе книги, исписанные золотом, и стебель с одиноким шипом. Что же до золотой монеты, о которой так никто и не проведал, то она по-прежнему висела на запястье поэта.

Именно эти два эпизода своего заточения, ставшие столь знаменательными в его жизни, мертвый Жерар Ловерис заново переживал под воздействием воскресина и виталина.

В леднике была сооружена необходимая декорация, дополненная теми памятными аксессуарами, которые поэт свято хранил до самой смерти, наступившей от болезни почек. Не забыли установить и разрушенный алтарь с лежащей у его подножия разбитой статуей Девы Марии.

Чтобы предоставить свободу действий покойнику, пришлось стереть с маленького Иисуса мазь и снять чепец, столь долго украшавшие его, а также убрать с обеих книг нежные золотые знаки.

Время от времени покойник давал свое представление перед плачущей Клотильдой, рядом с которой за этим волнующим воскрешением наблюдал и уже подросший Флоран, переживавший вместе с убитой горем матерью эти краткие мгновенья иллюзии.

После каждого сеанса с каменной головки снова стирали мазь и снимали чепец, а с обеих книг убирали написанный золотом текст.

№ 2. Мериадек Ле Мао, умерший в восемьдесят лет.

Сцена, которую сразу же узнала вдова Ле Мао Розик, была невероятно трогательной.

Супруги Ле Мао прожили всю свою жизнь в Бретани, в своем родном городе Пломере, все еще полном местного колорита и верного старым традициям, среди которых особо выделялся любопытный обычай отмечать золотую свадьбу.

Каждая пара, достигшая пятидесяти лет супружеских уз, в день годовщины праздника Гименея торжественно отправляется на мессу в старейшую в городе церковь святой Урсулы.

Посреди службы священник произносит короткую проповедь, достает из металлического дорогого ларца большой старый войлочный обруч цвета железа и самого простого вида, подходит к супругам. Супруги встают, поворачиваются друг к другу лицом и соединяют правые руки, а священник тем временем одевает на них обруч. Сделанные из настоящего железа гайка, винт и слабенькая пружина приводят в действие это подобие инструмента.

Священник вращает гайку, и она втягивает в себя винт, сжимающий половинки, а те смыкаются снизу с помощью скобы под переменным углом, и поскольку все же сам обруч мягкий, символически сжимают руки пары, знаменуя пятидесятилетний союз. Через минуту обруч снимается, супруги снова садятся и месса завершается.

Служивший с незапамятных времен чествованию золотых свадеб предмет этот назывался «Негожий венец» по причине необычного любовного характера его столь запоздалого вмешательства в жизнь старых людей. Полное название его сверкает гранатовыми буквами на одной из граней ларца.

Вот так некогда юные молодожены Ле Мао справили недавно со всем приличествующим случаю церемониалом свою золотую свадьбу в Пломере, и Мериадек, движимый нежным баловством, позволил себе самому левой рукой закрутить с необычной силой и твердостью гайку ложного обруча, как бы желая еще сильнее упрочить супружеские узы.

Некоторое время спустя у Мериадека случился перикардит, он отправился в Париж к врачам и умер там на руках у Розик.

Теперь в Locus Solus он как бы вновь переживал те моменты, когда одевал обруч по его назначению.

Пойдя навстречу убедительным просьбам, старая церковь Пломера согласилась передать на время обруч вместе с ларцом. Розик была растрогана той сценой, которая разыгрывалась при каждом мнимом пробуждении ее покойного супруга и решилась, несмотря на свой возраст и холод, самой играть свою роль, чтобы еще раз ощутить пожатие руки любимого. Священника же изображал нанятый статист в парике с тонзурой.

№ 3. Актер Лоз, умерший в пятьдесят лет от воспаления легких и привезенный в театр его совсем еще маленькой дочерью Антониной.

Пылкая поклонница таланта отца Антонина неукротимо желала добиться его воскресения, обоснованно полагая, что в нем проявится влияние сцены. И вскоре девочка видела, как покойник играл в течение нескольких мгновений и в утеху ей первую роль из известной драмы «Роланд Мендебургский», названной так по имени исторической личности, чья жизнь была во всех отношениях замечательной, чтобы заполнить ею пять актов пьесы.

Роланд Мендебургский родился в 1148 году в дворянской семье из провинции Бурбонне, где в те времена, согласно интересному обычаю, каждый ребенок знатных семей при появлении на свет отдавался в руки астроному, а тот определял, какая звезда сопутствовала рождению ребенка, и особым способом запечатлевал ее название на затылке младенца в виде монограммы. С чрезвычайной осторожностью ученый муж сей специально изготовленными инструментами вкалывал одну за другой перпендикулярно поверхности кожи малюсенькие и необыкновенно тоненькие иголочки длиной едва ли больше двух миллиметров и с намагниченным наконечником. При этом он умудрялся сделать так, что в конце операции иголочки своей густой массой, видимой под кожей, образовывали нужную фигуру, закреплявшуюся навсегда. Целью этого действа было установить постоянный, на всю его жизнь, контакт ребенка с указанной звездой, которая своими магнитными токами, улавливаемыми намагниченным острием, должна была беречь его и направлять.

Затылок был выбран местом для иголочек для того, чтобы как можно больше токов, сходящих с небес, проходили через мозг, прежде чем достигнуть иголочек, и орошали бы бесценными потоками энергии средоточие мысли.

Роланд Мендебургский, едва появившись на свет, был доставлен к астрологу Обертуру, который объявил, что ребенок родился под знаком Бетельгейзе и начертал ему на затылке готическим шрифтом монограмму в виде знака из трех букв: Б, Т, Г.

Это событие привело к сближению Мендебургов и Обертура, которому позднее было доверено воспитание Роланда, и мальчик перенял от него заметное пристрастие к наукам.

В двадцать пять лет Роланд, вступивший во владение фамильным состоянием, женившийся по любви и ставший отцом двоих мальчиков, спокойно наслаждался своим счастьем в замке предков, как вдруг случилось событие, приведшее его к разорению.

Роланд полностью поручил ведение хозяйства в имении старому управляющему Дуртуа, уже почти полвека самым честным образом служившему его семье. На все расходуемые суммы или отдаваемые распоряжения Дуртуа получал от Роланда чистую бумагу с подписью, которую ему оставалось только заполнить.

В час отхода ко сну Дуртуа всегда совершал обход замка, проверяя, надежно ли заперты все выходы и входы. Как-то вечером, выполнив сей долг и вернувшись к себе в опочивальню, он обнаружил следы небольшого пожара, причина которого сразу же показалась ему ясной. На расположенный на холме замок Мендебургов временами налетали резкие порывы ветра. От зажженной свечи, стоявшей на дубовом столе у окна, очевидно, загорелись занавеси, колыхавшиеся от ветра, который был столь сильным, что распахнуло окно. По занавесям огонь перебросился на стол и сжег его, а дальше, наткнувшись на каменные стены и пол, потух сам собой.

В тот день Роланд как раз выдал Дуртуа лист с подписью, который тот поспешил запереть в одном из ящиков дубового стола.

Убежденный, что драгоценный пергамент сгорел и не попал в чужие руки, управляющий не придал большого значения случившемуся, доложил обо всем Роланду и получил от него новый подписанный лист.

На самом же деле пожар был делом рук ленивого и подлого слуги по имени Квентин, бывшего в подчинении у Дуртуа. Увидев однажды, как управляющий заполняет чистый лист с подписью хозяина, Квентин сказал себе, что, заполучив такой незаполненный документ, можно открыть себе путь к богатству. С тех пор он стал дожидаться удобного случая и накануне подсмотрел, как Дуртуа прячет в стол знакомый на вид пергамент. Как только управляющий удалился, слуга взломал ящик стола и извлек документ, а затем устроил пожар, чтобы скрыть кражу и обеспечить свою безнаказанность, справедливо полагая, что вина за него будет возложена на сильный порыв ветра.

Вместо подписи на пергаменте стоял конь, нарисованный Роландом.

В девятом веке многие вельможи не умели ни читать, ни писать и подписывали важные документы с горем пополам грубым и неумелым рисунком. Им и впрямь легче было изобразить пером какую-нибудь привычную глазу фигуру, чем холодное сочетание букв, образующих их имя. Сколь бы скудным ни был рисунок, он лучше всякого письма указывал на сделавшую его руку. Сюжеты таких «картинок», выбираемые безграмотными гербоносцами сообразно их вкусам, были разнообразны до бесконечности: люди, звери, предметы, связанные с войной или с псовой охотой, с искусством, науками или природой. Однажды принятый, а затем и официально зарегистрированный, такой рисунок становился навсегда и для всего рода вельможи, для всех его будущих поколений единой подписью, которой не изменяли даже выходившие замуж дочери. Каждого члена семьи отличала лишь его собственная манера исполнения рисунка, который, пусть даже тот и знал грамоту, должен был обязательно ставиться в конце всех важных документов, тогда как надлежащим образом исполненная подпись не придавала им никакой силы.

Позднее, с постепенным распространением грамоты, дворянские роды добились каждый для себя упразднения такой своей особой печати. Некоторые же из них, как, например, Мендебурги, которых это также касалось, в одиннадцатом веке еще сохраняли свою печать, хотя таких, как они, оставалось уже совсем мало.

Неграмотный Мендебург, выбравший в давние времена сюжет для своей печатки, выделялся изо всех незаурядным искусством наездника и изысканной манерой держаться в седле, но будучи весьма малого роста, ездил только на небольших лошадях английской породы, уже тогда называвшихся «кобами». Неудивительно поэтому, что при выборе подписи он остановился на изображении своих излюбленных животных. Вот так вслед за многими другими Мендебургами Роланд мог узаконить какой-либо документ, только нарисовав коб под его текстом.

Деталь эта была известна Квентину, решившему с помощью ценного похищенного листка заполучить все состояние Роланда, только следовало, чтобы пергамент был заполнен им собственноручно, что избавило бы вероломного слугу от опасности подвергнуться преследованиям за подделку, буде он захотел бы сам составить документ.

Посулив половину будущей добычи некоему Рюскасье, главарю шайки мародеров, с некоторых пор орудовавшей в окрестностях, слуга заручился его поддержкой. Задумано было захватить Роланда, который ежедневно уединялся в лесу с какой-либо научной книгой, и хитростью заставить его вписать в нужное место требуемый ими текст. Можно было бы, конечно же, попытаться, даже и не похищая заранее пергамент, вынудить его под угрозой пыток и смерти написать нужный документ и скрепить его печаткой-«кобом», однако, зная, что Роланд скорее готов вынести любые муки и погибнуть, нежели разорить своих детей отказом от состояния, Квентин решил прибегнуть к хитрости. Знак находился как раз под средней частью листка, который Квентин согнул вдвое и склеил прозрачным клеем обе его половинки.

Таким образом у него получился простой плотный небольшой лист, на чистой стороне которого, чтобы спасти свою жизнь, Роланд покорно должен был написать и подписать своим именем документ, который сам он будет считать недействительным. Разделив потом тонким лезвием склеенные половинки листа и смыв клей, пергамент можно будет развернуть и получить законный документ благодаря поставленной в нужном месте рукописной печати. Роланд же, о честности которого ходили легенды, и не подумает — в этом Квентин был уверен — оспаривать действительность документа.

Итак, во время одной из своих наполненных учеными раздумьями прогулок Роланд был схвачен и отведен в лагерь разбойников. Квентин поостерегся показываться, ибо пленник мог предположить, что его приближенный знал об особой печати, и, увидев его, почувствовал бы, что попал в подготовленную западню.

Рюскасье предложил Роланду на выбор смерть или разорение и указал ему на злополучный пергамент, лежащий рядом с прибором для письма на деревянной колоде, служившей столом.

Как и ожидалось, пленник, чтобы спасти свою жизнь, согласился на требования бандитов, так как считал, что им все равно ничего не добиться, опустился на колени перед плахой и сказал, что готов писать.

Следуя придуманным Квентином указаниям, Роланд, который в силу того, что у него были дети, не мог по закону отказаться от своей собственности, письменно признал, что должен Рюскасье восемьсот тысяч ливров, что соответствовало, по мнению сведущих людей, всему его состоянию. Еще раньше Рюскасье составил расписку Квентину на половину этой суммы.

Роланд поставил под написанным свою подпись, а сверху в качестве названия документа, как того строго требовал закон, написал под бдительным оком Рюскасье слово «Расписка».

Затем его вынудили поклясться, что он ни под каким видом не станет преследовать злоумышленников, и наконец отпустили на свободу.

На следующий день в то время, когда он сидел за рабочим столом и делал пометки в книге одного из своих любимых ученых авторов, объявили, что его хочет видеть Рюскасье. Роланд приказал впустить его, и разбойник потребовал причитавшееся ему, ссылаясь на расписку, которую держал в руке.

Роланду тогда захотелось взять невинный реванш и с некоторой насмешкой поведать своему давешнему обидчику историю о традиционной печати в виде коня-«коба».

Продолжая делать пометки, даже не глядя в сторону Рюскасье, стоявшего у закрытой двери по правую руку от него, он иронично молвил:

— Вправду… расписка?… А какая на ней печать?…

— Коб, — отвечал Рюскасье.

При этом слове, означавшем полное разорение его самого и всей его семьи, Роланд резко повернулся к разбойнику и вдруг почувствовал острую боль в затылке, в том самом месте, где находилась тройная намагниченная буква, и инстинктивно поднял к голове руку. В тот момент он не обратил внимания на боль, встал с мертвенно-бледным лицом, приблизился к Рюскасье и увидел свою подлинную печать на злосчастном пергаменте, который был теперь хорошо расправлен, без следа сгиба или клея. Перед его глазами был один из чистых листов, которые он вручал управляющему Дуртуа.

Как бы там ни было, но поставленная под написанным его рукой документом печать, от которой с самого начала ее появления триста лет тому назад никто из его предков никогда не отказывался, была равнозначна официальному обязательству, которое, как и предвидел Квентин, он собирался слепо выполнить, даже не ссылаясь на то, что документ этот был добыт у него насильно.

Роланд пообещал Рюскасье быстро уплатить долг, выпроводил его и потребовал к себе Дуртуа. Узнав о происшедшем, управляющий мысленно вернулся к пожару, который он вначале приписал случаю, и заподозрил Квентина. Слуга был допрошен и во всем цинично признался, но нагло напомнил клятву Роланда не преследовать своих грабителей и был всего лишь изгнан из замка.

Убитый горем Роланд распродал все свое имущество и выплатил восемьсот тысяч ливров Рюскасье, разделившему их с Квентином.

Удалившись с семьей в город Сувиньи, оставшийся без средств Роланд с большим рвением, чем когда-либо, погрузился в изучение наук, зарабатывая на жизнь уроками физики и химии.

Часто бывший владелец замка возвращался мысленно к той боли в затылке, которую он испытал впервые в жизни в тот страшный миг, когда с уст Рюскасье слетело слово «коб». Ему интересно было доискаться до ее причины. Проделывая с такой же резкостью движения головой, подобные тому, которым он тогда повернулся к бандиту, ему порой удавалось вновь вызвать таинственное болезненное ощущение. Однако чаще всего, несмотря на всю резкость поворота головы, боль не приходила. В конце концов Роланду стало ясно, что появление или отсутствие боли зависело от того, куда он поворачивает голову. Тогда он умножил свои опыты и в результате вопреки упорному нежеланию разума осознать это вынужден был признать справедливость своего невероятного вывода: если, находясь в любом закрытом или открытом месте лицом к северу, он резко поворачивал голову на восток или на запад, в затылке возникала боль. Если же первоначально тело его было направлено в любую другую сторону света, то, как бы он ни вертел головой, ощущение боли не приходило.

Роланд припомнил, что в тот роковой день, когда к нему явился с пергаментом Рюскасье, он сидел как раз перед окном, выходившим на север, а вымогатель стоял справа от него.

Выражавшаяся в четко различимых мелких покалываниях боль исходила, по всей очевидности, от множества намагниченных точек монограммы в затылке. Роланд знал, что Обертур вставил некогда иголочки так, что, если стоять прямо, они будут перпендикулярны воображаемой вертикальной плоскости, проведенной от плеч вверх. Зная это и умножая до бесконечности свои наблюдения, проводя долгие часы в размышлениях, он пришел к заключению, казавшемуся совершенно невозможным, но побеждавшему все остальные предположения. Он понял таким образом, что намагниченные острия иголок таинственной силой притягивались к северу. Когда Роланд становился лицом на север, то все иголки устремлялись концом вперед и, стоило ему резко повернуть шею, увлекая их в другую сторону, они оказывали определенное сопротивление, вызывавшее болезненное покалывание, которое, естественно, не возникало в других случаях.

Роланд верно разгадал истинную причину своей капризной боли. Однако его знания как человека одиннадцатого века вынуждали его опасливо относиться к слишком смелой новизне доселе неслыханной истины, пронизывавшей его молчаливой радостью и все сильнее укреплявшейся в его сознании, опьяненном предчувствием чудесного открытия.

Дабы проверить правильность своей догадки, он наполнил водой сосуд и поместил поперек него на двух маленьких параллельных соломинках, плававших на воде, длинную намагниченную иглу, получившую, благодаря такому расположению, полную свободу.

Пораженный величием своего открытия, Poланд, угадывавший его значимость для морского дела, с трепещущем сердцем установил, что куда бы не повернуть стрелку, она всегда возвращалась в то положение, в котором ее острие указывало на север.

Роланд отнес свое изумительное изобретение королю Людовику VII, пояснив, сколь много выгод предвещало оно мореплавателям, сколь много человеческих жизней могло помочь спасти и сколь много удивительных и еще неизвестных земель могло позволить открыть. Король проникся его воодушевлением и щедро одарил его.

С тех пор на каждом судне появилась магнитная стрелка, указывавшая на север, укрепленная на двух соломинках, плававших в наполовину заполненном водой сосудике. Этот примитивный прибор назвали «морячкой», и он стал предтечей настоящего компаса, который в известном всем виде, с розой ветров, появился лишь тремя столетиями позже.

Снова разбогатевший Роланд выкупил свой замок и благословил странные обстоятельства постигшей его беды, без которой он никогда бы не совершил свое бессмертное открытие. Ведь действительно только чрезвычайно редкое движение головы вызывало боль в затылке. Однако, чтобы подобное случайное стремительное движение произошло, потребовалось не меньше и не больше, как внезапно сделанное до того совсем безмятежному человеку объявление о его полном и бесповоротном разорении. По странному смешению обстоятельств от услышанного короткого слова «коб» ироничный и уверенный в себе Роланд был низвергнут на дно чернейшей бездны. Более длинное слово, возможно, не оказало бы столь мгновенный эффект на психическое состояние, а следовательно, не привело бы к стремительному повороту головы и, значит, провидческая боль не проявилась бы.

Что до двух сообщников — Рюскасье и Квентина, — то они вскоре от игры и чревоугодия снова обратились в ничто и очутились в тюрьме за новые преступления.

На этот сюжет драматург Эстали Ньеказ сочинил трогательную пьесу. В прологе ученый Обертур составлял гороскоп новорожденного Роланда, лежавшего на руках у отца, а затем готовился, объяснив попутно тайный ее смысл, к подкожной операции на затылке младенца, которая, впрочем, начиналась только после того, как опускался занавес. В последующих пяти актах, переносивших действие на четверть века вперед, развертывалось в малейших деталях трагическое происшествие с чистым подписанным листом, повлекшее за собой пагубные последствия, но увенчавшееся впоследствии счастливым концом.

Облаченный в костюм с отложным воротником, позволявшим видеть на затылке темно-серую монограмму, выполненную на самом деле с помощью искусно подобранного грима, Лоз много раз с успехом играл роль Роланда — героя сложного, то наслаждающегося тихим семейным счастьем подле супруги и сыновей, то падающего под ударом рока, мужественного в несчастье, вынашивающего свое открытие, и наконец опьяненного заслуженной славой.

По смерти он имитировал игру самого волнующего эпизода драмы — того, когда слово «коб», брошенное Рюскасье, пришедшим предъявить расписку, стало косвенной причиной боли в затылке человека, осчастливившего впоследствии все человечество.

Роль Рюскасье играл статист, старавшийся все сделать так, чтобы произнести в самый нужный момент слово, послужившее причиной столь счастливого поворота головы. Аксессуары и декорации, костюмы, специальный грим были подобраны так, чтобы дочь артиста, исполненная фанатичной восторженности, получила иллюзию присутствия на сцене своего отца.

№ 4. Потеряв семилетнего сына, умершего от тифа, его мать, молодая вдова, оставшаяся одна на свете и преследуемая мыслями о самоубийстве, откладывала исполнение своих зловещих планов только ради того, чтобы доставить себе радость от иллюзии ожившего на мгновение тела сына.

Душераздирающее волнение охватило несчастную, увидевшую, что ее ребенок снова переживает мгновенья, когда в день ее рожденья он, сидя на коленях у матери и нежно глядя ей в глаза, декламировал «Связную поэму» Ронсара.

В этом произведении, написанном с абсолютным совершенством, в этом гимне сыновней любви, которым только может отрок возблагодарить свою мать за ее благодеяния, поэт добился сильной экспрессии мысли благодаря строгой точности в расположении слов. Известно, однако, что в шестнадцатом веке такие понятия, как «связный» и «бессвязный», относились к стилю, будь то «холодный» или «свободный» стиль, хотя в наши дни только второй из них еще сохранил свой переносный смысл. С этим и связан тот эпитет, который восхищенные массы дали сразу же после появления этой знаменитой поэмы — шедевру стройной лаконичности.

Столь строгая манера письма усложняла заучивание стихов, и мальчику пришлось, чтобы запомнить их, приложить недюжинные и изнуряющие ум усилия, объяснявшие эту посмертную реминисценцию.

Для чтения поэмы, с которым маленький покойник справлялся безукоризненно, подкрепляя правильную интонацию ладными и хорошо понятными жестами, потребовался — в качестве обстановки — лишь простой стул, на который, не допуская и мысли о замене, садилась тепло одетая сама неутешная мать, чтобы еще раз подержать на коленях свое дитя и еще раз насладиться мигом полнейшего иллюзорного счастья.

№ 5. Скульптор Жержек, скоропостижно скончавшийся в полном одиночестве, привезен был неким молодым человеком, Жаком Польжем, его усердным учеником и горячим почитателем.

Зная, что в незапамятные времена Жержек ежедневно посвящал десять часов работе, своей единственной и постоянной страсти, Польж не без оснований надеялся увидеть, как труп возвращается в его самые продуктивные в жизни минуты. Ему было любопытно знать, если вдруг все сбудется, сможет ли его мертвый учитель, весь талант которого строился на тщательнейшей и тонкой проработке деталей, совершить такие же чудеса, как при жизни.

Кантрель узрел в этом интересный способ нагляднейшим образом показать, с какой совершенной точностью воссозданные куски жизни похожи на свои модели.

Как и предполагалось, труп воспроизводил именно мгновенья творческого труда под внимательным взором Польжа, пояснявшего Кантрелю происходящее.

Шесть месяцев назад к Жержеку в Париже явился некий Бариуле, разбогатевший коммерсант из Тулузы, проживший холостяком до пятидесяти лет, но собиравшийся в более или менее скором времени жениться на девушке из его мест, соблазнившейся его состоянием.

Влюбившийся по уши, как и всякий другой мужчина его возраста, испытывающий на себе очарование юности, коммерсант хотел по случаю свадьбы преподнести каждому из своих друзей какой-нибудь памятный подарок, который смог бы увековечить воспоминание о счастливейшем дне, осветившем всю его жизнь. Драгоценность можно потерять, или она может выйти из моды, испортиться, надоесть, и от нее избавятся. Только произведение искусства, полученное из рук великого Бариуле, даже будучи небольшим по размерам и, значит, доступным по цене, будет храниться в семье из поколения в поколение.

Набивший руку единственно на ваянии мраморного Жиля высотой в несколько сантиметров, добившийся громкой славы, Жержек казался ему самым подходящим скульптором для такого заказа.

Было условлено, что ваятель изготовит в качестве образцов трех разных мраморных Жилей — радостно и бурно смеющихся в напоминание о дне пылкого счастья, а следом, — если они понравятся Бариуле, будет произведено большое количество им подобных с выбитой на основании каждого из них знаменательной даты, как только она будет назначена.

Тулузец уехал, а Жержек принялся за работу, пользуясь при этом странными приемами, освоенными им еще в детстве. Бедный сирота, чьи дядья, обремененные семьями, ценой тяжких жертв оплачивали его учебу и проживание в одном из парижских лицеев, Жержек рос не у семейного очага.

Самой большой радостью для мальчика были долгие посещения музеев дождливыми воскресеньями вместе с товарищами. На другой день после таких походов он воспроизводил по памяти ту или иную картину в своей тетради либо же какую-нибудь статую, лепя ее из хлебного мякиша.

Как-то в Лувре взгляд его завороженно замер на «Жиле» кисти Ватто, которого он принялся после этого с остервенением копировать. Однако ни один из эскизов его не удовлетворял. Решив, что его неудача связана с недостатком штрихов — результатом абсолютной белизны напудренного персонажа, что сильно осложняло работу, — он придумал, как добиться хотя бы иллюзии более успешного результата.

Он покрыл чернилами целую страницу, а затем, дождавшись, когда они высохнут, скребком в уголке выцарапал своего Жиля.

Способ этот сразу же оказался удачным — настолько вдохновляло его постепенное появление на темном с}юне зачаровывающей белизны его героя.

Оставив полученный образец, он усеял всю черную страницу множеством выцарапанных Жилей, меняя, как указывала ему фантазия, их позу и выражение.

Инстинкт подсказал Жержеку, что перед ним открывается плодотворный путь, и он продолжал с не меньшим старанием водить скребком по покрытой чернилами бумаге, получая все новые и новые изображения одного и того же персонажа в различных ракурсах. Оставляя кое-где с помощью лезвия следы чернил на молочно-белом лице, он добивался удивительной игры его выражения.

Затем он попытался вылепить Жиля из хлеба, и ему показалось, что жизнь его осветил внезапно хлынувший на него яркий свет.

Скульптура, которой он всегда отдавал предпочтение перед рисунком, еще больше раскрывала таинственные возможности ставшего для него излюбленным сюжета. Он чувствовал, что ваяние этого Жиля принесет ему славу и богатство.

Но как добиться успеха, если вместо глины у тебя хлебный мякиш, а вместо инструментов — только пальцы и ни копейки, чтобы рассчитывать на нечто большее?

Каждую неделю в лицее проводил урок ботаники профессор Брозеланд, прижимистый холостяк, живший в пригороде и настолько влюбленный в свою науку, что тратил все, что оставалось у него от жалованья и уроков, на выращивание в теплице необычных растений. Брозеланд часто находил, что плакаты были недостаточно четко написаны для его объяснений и, не обращая внимания на трудности перевозки, сам привозил из дому в лицей тот или иной редкий1 образец для урока.

Как-то он распаковал перед Жержеком и его одноклассниками, предваряя длинный разговор, одну из своих «вдовушек» — большой вьетнамский цветок, похожий по форме на тюльпан и обязанный своим названием, напоминающем о трауре, белым тычинкам и черным лепесткам.

«Вдовушка» замечательна, главным образом, донышком своего венчика, выделяющим своего рода черный воск с множеством белых зернышек, который называют ночным воском за сходство со звездным небосводом.

Брозеланд показал со своей кафедры всему классу этот воск, чуть наклонив цветок вперед, и рассказал, что воск после каждого съема восстанавливается очень медленно. Затем он набрал воска на кончик ножа для разрезания бумаги и пустил по рядам, чтобы ученики увидели и попробовали пальцами это приятное мягкое вещество, наделенное редчайшей податливостью, поразившей Жержека, когда дошла до него очередь руками прикоснуться к воску.

С радостью отметив, что его «вдовушка» сильно заинтересовала новых слушателей, Брозеланд пообещал подарить экзотический цветок, не представляющий трудности для выращивания в домашних условиях, тому, кто лучше всех напишет грядущую контрольную.

Подумав о том, какими семимильными шагами позволит ему продвигаться в его искусстве кусочек ночного воска, Жержек видел перед собой только одну цель: выиграть цветок. Упорные занятия ботаникой, вынудившие его забросить — под страхом многих наказаний — все остальные задания и уроки, позволили-таки ему написать контрольную лучше всех и получить из рук Брозеланда заветную «вдовушку».

До самой смерти цветка Жержек заботливо ухаживал за ним, пунктуально удобряя и поливая его, и регулярно собирал в венчике постоянно появляющийся темный воск, и получил наконец значительное его количество. С первого же раза своей послушной мягкостью воск превзошел все его ожидания.

Стремясь достичь вершины в тонкости работы, которую не могли ему обеспечить самодельные инструменты из его пенала, он подумал, что хлебный мякиш прекрасно мог бы послужить, по крайней мере, для того, чтобы лепить из него сколь угодно разнообразной и точной формы стеки, которые, затвердев, будут пригодны для работы с таким нежным, в отличие от грубой глины, материалом, как ночной воск.

Воплощенная в жизнь, эта идея увенчалась успехом. Вооружившись хорошо зачерствевшими инструментами собственного изготовления, он вылепил из добытого им куска воска по последнему рисунку, отвечавшему его странной технике, полного веселья и живости Жиля. Жержек почувствовал себя «на коне» и использовал все свободное время для ваяния своего героя в тысячах различных поз, каждый раз начиная с того, что с помощью белого силуэта, выцарапанного на чернильном фоне и приводившего его к неожиданным находкам, изображал позу, черты и выражение лица каждой фигурки.

Как только очередная статуэтка была закончена, воск опять разминался в его руках и вновь превращался в готовый к использованию бесформенный комок.

Со временем Жержек стал придавать все больше значения своей необычной подготовительной работе на бумаге, видя, что именно она приносит озаряющие его идеи. С каждого Жиля он делал по два этюда анфас и со спины, бывшие настолько точными, что они шаг за шагом подводили его к скульптурному изображению. Инстинктивно чувствуя в этюдах бесценную помощь для самого ваяния, он, сам того почти не желая, взял в привычку воспроизводить на поверхности мягкой черной статуэтки характерные чернильные черты, оставленные с таким мастерством на листке его драгоценным скребком, аккуратно размещая белые крупинки ночного воска. В итоге завершенная работа становилась как бы точным негативом Жиля, а позитивом служил двойной рисунок. Когда крупинок на поверхности не хватало, Жержек добывал их из самой массы воска, когда же их было слишком много, он вдавливал их в воск, дабы они не нарушали девственную его черноту.

Такое использование пластики и рисунка принесло великолепные результаты и позволило Жержеку в конечном счете создавать изящные шедевры, которые, будучи выполненными иным способом — и художник это ощущал, — не смогли бы достичь такой же степени совершенства.

Так, не имея никаких учителей, Жержек уже с самого отрочества развил в себе необыкновенный талант, которому, когда минули годы учебы в лицее, он стал обязан быстрым успехам.

Вместе с тем, несмотря на неоднократные попытки, он не мог сменить свою самобытную манеру работы. Только двойной рисунок скребком ясно указывал ему путь рождения каждого из его новых Жилей, а стандартным наборам резцов, предлагаемых в магазинах, он предпочитал свои инструменты из хлебного мякиша, которые, по крайней мере, могли принимать, повинуясь его воле, тысячи новых форм, пригодных для удовлетворения его самых неожиданных желаний и быстро достигавших достаточной твердости. Что же до ночного воска, который теперь он покупал у одного садовника, то он более, чем любой другой материал, благодаря естественному наличию белых крупинок в черной массе, поддавался четкой и поразительной передаче деталей, копируемых с образца.

Как только очередной Жиль был закончен, Жержек выставлял на продажу его мраморные копии, в которых уже не было следов рисунка, который, в общем, служил лишь подспорьем для лепки модели. Однако это вспомогательное средство было настолько сильное, что, по утверждениям Жержека, он никогда не достиг бы без него полного мастерства. И поэтому художник благодарил случай, который дал ему когда-то в руки малую толику ночного воска с редкими пятнышками снега на черном фоне, вызвавшего в нем непреодолимое желание лепить точное негативное отображение белого рисунка, служившего ему моделью. Его имя, таким образом, обязано было дополнительным блеском вьетнамскому цветку, увиденному в некий памятный день на уроке ботаники.

Итак, Жержек в скором времени отправил Бариуле трех смеющихся Жилей, выполненных поэтапно по его обычной методе. Ответ коммерсанта позабавил его стилем, в котором проявился грубый и практичный ум отошедшего от дел купца, не ставший благодаря богатству тоньше. Бариуле наивно писал ему: «Я доволен вашими тремя Жилями и заказываю вам солидную партию следующих, но всех в разных позах».

Слова «солидная партия», отнесенные к произведениям искусства, ценившимся за их тонкость и совершенство, заставили Жержека рассмеяться, и он, едва отложил в сторону письмо, принялся за первого из ста сорока четырех потребованных от него Жилей. Польж, занимавшийся тогда лепкой в нескольких шагах от учителя, поделившегося с ним впечатлениями от письма, слышал, как тот время от времени разражался громким смехом, повторяя вслух: «Солидная партия!»

Весело бросаемая трупом, эта короткая фраза в основном и позволила Польжу узнать в разыгрывающейся перед ним сцене эпизод, вызванный к жизни письмом Бариуле.

Снабженный в точности теми инструментами, которыми он работал в последние дни жизни, мертвый Жержек сначала создал скребком рисунок, а затем вылепил из ночного воска такого же Жиля, как тот, что появился из-под его рук на свет в воспроизводимое теперь время. Процесс этот, сколько бы его ни повторяли, каждый раз завершался убедительным результатом, поражавшим необыкновенной тонкостью вновь и вновь создаваемого произведения.

№ 6. Писатель Клод Ле Кальвез незадолго до смерти, которая, как он знал, неизбежно надвигалась на него от неизлечимой болезни желудка, сам высказавший пожелание быть помещенным, когда он испустит дух, в ледник Locus Solus. Тем самым зная, что тело его сможет двигаться и после кончины, он находил хоть какое-то отдохновение от преследовавшего его жуткого страха небытия.

Когда все свершилось, было замечено, что поведение покойника имитировало его состояние, связанное с принимавшимся им в последние время лечением.

Годом раньше знаменитый доктор Сэрхьюг изобрел способ излучения синего света, который, несмотря на очень слабую яркость, обладал лечебной силой, а если его усилить большей линзой, то он быстро возвращал силы любому немощному телу, подставлявшему себя в обнаженном виде днем или ночью под эти таинственные лучи.

Когда пациента ставили в фокус линзы, то он, словно терзаемый сильнейшим возбуждением и страшным жжением, стремился выйти из него. Поэтому его запирали в тесную клетку цилиндрической формы с толстыми прутьями, установленную в нужную точку и получившую название «фокусная клетка».

Использование этого света еще не было досконально освоено и становилось чрезвычайно опасным, хотя на глаза он почти не действовал. Измерить силу его не представлялось возможным, и он вполне мог убить беспокойного заключенного, если бы вдруг производивший его аппарат заработал случайно с непредвиденной мощностью. Поскольку любой рисунок, сделанный на любой поверхности, быстро исчезал, если его располагали вблизи фокуса линзы и направляли на него луч, Сэрхыог подумал, что помещенная в нужный момент в клетку какая-либо старая гравюра, обладающая исключительной стойкостью к лучу, вполне может послужить защитным экраном.

Предавшись активным поискам, он нашел у одного антиквара то, что ему требовалось, — план древнего Парижа на шелке, выполненный еще во времена Карла III Простоватого и ставший результатом волнующего события.

Как-то, обходя один из беднейших кварталов Лютеции (так тогда именовался Париж) поблизости от северо-западной части городской стены, Карл III испытал страшное отвращение от запутанных в тесный клубок темных и смрадных улочек.

По возвращении во дворец он потребовал план города, а затем размашистым движением пера прочертил ровную прямую линию через весь тот квартал так, что она пересекла обоими своими концами городскую стену, изгибавшуюся равномерной дугой в этих местах.

Был отдан приказ проложить широкую улицу точно по проведенной на плане линии, дабы очистить мрачные закоулки, где из-за отсутствия свежего воздуха и света свирепствовали болезни.

Назавтра же Карл III выставил на обозрение в центре злосчастного квартала план с многообещающей линией, чтобы жители могли заранее порадоваться. Люди, чьи дома подлежали сносу, получили возмещение, и работы начались.

К моменту, когда работы продвинулись на треть, бедный рабочий-резчик по имени Ивикель, прозябавший на такой же темной и грязной улочке, как и те, что его окружали, увидел, как вдруг свежий ветерок и солнце ворвались в его домишко, выходивший, по счастью, как раз на новую улицу.

У этого Ивикеля из близких была лишь единственная его дочь Бландин, слабая здоровьем девочка, бледная, которая уже год как мучилась кашлем и таяла день ото дня, не имея сил даже встать с постели.

Трудясь до изнурения, чтобы оплачивать врачей и лекарства, Ивикель решил, что убьет себя, если его ребенок умрет, ибо ничто больше не держало его на этом свете. Но внезапно пьянящее преобразование его жилья породило в нем надежду на выздоровление дочери.

Наступила весна. Кровать Бландин подтащили к раскрытому окну, и девочка допьяна упивалась свежим воздухом и солнечными лучами. Отец ее плакал от счастья, видя, как у дочки прибывают силы и розовеет лицо, а приступы кашля случаются все реже. К концу прокладки улицы победа над болезнью была полностью одержана. В приступе радости Ивикель дал слово каким-нибудь возвышенным способом отблагодарить короля, чье благое деяние стало причиной его несказанного счастья.

В те времена, если людям случалось молитвой, обращенной к кому следует, добиться чудесного исцеления, то по обычаю на шелке — так как пергамент предназначался для религиозных тем — выбивали какой-либо простой сюжет, в котором творец чуда, изображенный с нимбом вокруг головы, протягивал свою чудодейственную длань к изголовью, где возлежало дорогое существо, спасенное от смерти. Вставленное в рамку произведение служило приношением по обету и присоединялось к группам себе подобных, повсюду во множестве украшавших алтари Христа, Девы Марии и святых.

Большой умелец в своем искусстве, уже не раз выполнявший подобные заказы, Ивикель хотел преподнести такой подарок королю.

Точно так же, как и окруженные нимбом чудотворцы, протягивавшие на шелковых гравюрах руку к одру страждущих, Карл III совершил чудотворный жест, создав энергичным движением пера знаменитую, принесшую солнце улицу, и это, согласно обычаю, следовало изобразить на гравюре.

Не жалея времени и старания, отталкиваясь от оригинала, по-прежнему выставленного в центре квартала, Ивикель лучшими чернилами начертил на шелке план Лютеции с пересекающей его в нужном месте широкой линией. Затем он вставил работу в рамку и отослал ее королю, в благодарственном письме описав, что им двигало и как выздоровела его дочь.

Растроганный Карл III назначил Ивикелю пенсию, а к обратной стороне гравюры приклеил письмо под стеклом так, что часть его можно было прочитать.

Несмотря на прошедшие века, и план, и жирная линия на нем удивительно хорошо сохранились благодаря особому тщанию, с которым была выполнена работа, а также специальным чернилам и шелку, способному лучше любого материала сохранять без изменений нанесенный на него рисунок.

Сэрхьюг достал письмо из рамки, чтобы прочитать его целиком, и ознакомился таким образом со всей историей, а затем еще и пополнил свои знания о ней самостоятельно проведенными поисками. Он неоднократно помещал шелковый план в фокусную рамку и отметил, что гравюра прекрасно переносит действие синего света.

Не поскольку все же, хоть и незаметно для невооруженного глаза, линии с каждым разом утоньшались, доказывая, что мощные световые потоки в какой-то мере справлялись и с ними, можно было быть уверенным, что в случае внезапного всплеска энергии источника света рисунок начнет быстро бледнеть и предупредит тем самым об опасности.

Сэрхьюг успешно воспользовался событием, приключившимся с Ивикелем, в котором все сошлось так, чтобы побудить честного гравера создать на шелке утраченным с тех пор способом, да еще привнеся в работу никому не известные приемы, о которых он упомянул в своем письме королю, поразительно стойкий рисунок, оказавшийся теперь столь полезным для использования фокусной клетки.

Наряду с этим, Сэрхьюгу на каждый сеанс требовалась и менее прочная гравюра, постепенное исчезновение красок которой в клетке позволяло ему регулировать ток.

Удовлетворить его требования могли только те гравюры, которые сохранили свой первоначальный вид не меньше, чем через полвека после печати, и выбирал он из числа самых обычных — главное, чтобы вся серия была отпечатана в один день и одинаковым способом.

Осознав, насколько трудно найти достаточно старое и при этом не разбросанное по частям, хорошо и в нужном количестве сохранившееся издание, Сэрхьюг поместил несколько объявлений в газетах, на одно из которых вскоре откликнулся крупный издатель гравюр Луи-Жан Сум, принесший ему тысячу экземпляров некой карикатуры Нурри, датированной 1834 годом.

Тогда, в самом начале года, знаменитый певец покрыл себя славой, щедро даря свой великолепный голос публике в прекрасно исполненной роли Энея в Парижской опере.

В третьем акте Эней, наклонившись над затерявшимся среди скал колодцем, ведшим в преисподнюю, должен был вызвать оттуда Харона, выкрикивая с каждым разом все громче и сильнее «эгей!» В последнем из этих призывных криков композитор предоставил ему возможность взять с полной мощью его знаменитое до мажор, о котором говорила вся Европа. Нота эта, неизменно вызывавшая взрыв восторга, стала гвоздем спектакля, и ее бурно обсуждали в среде ценителей.

Один из лучших карикатуристов того времени — Жозолин — решил извлечь пользу из шумного успеха певца. В исполненном им шарже знаменитое до вылетало из уст склоненного над преисподней Нурри, пронизывало всю землю и вылетало из ее противоположного конца. Жозолин хотел показать этим, что пресловутая нота долетала, невзирая ни на какие препятствия, до самых скоплений звезд.

Издательство Сумов, принадлежавшее тогда прадеду Луи-Жана, изготовило тысячу экземпляров рисунка, предназначавшегося для продажи перед каждым представлением «Энея» вместе с программкой.

Жозолин подарил оригинал гравюры самому Нурри и поведал ему о своих планах, будучи уверенным, что певцу покажется лестным такое прославление его голоса.

Но тенор, известный, кстати сказать, своим сумасбродным и резким нравом, увидел в рисунке только его смешную сторону и нервно изорвал его в клочья, возмущенный тем, что над ним так насмехаются. В довершение он категорически возразил против выпуска тысячи экземпляров репродукций.

Жозолин как человек незлобивый философски отнесся к происшедшему, рассчитался с гравером и попросил его сохранить у себя невезучее издание на тот случай, если когда-нибудь удастся все же выпустить его в свет.

Некоторое время спустя однажды вечером Жозолин внезапно исчез, не оставив никаких следов, а по истечении тридцати пяти лет его официально объявили умершим и стало возможным выполнить его завещание.

Прадеда Луи-Жана Сума, которому было тогда уже восемьдесят лет, известили о том, что непроданное в свое время роковое издание было целиком завещано ему, но он категорически заявил, что ни он сам, ни его наследники не позволят себе прикоснуться к гравюрам, пока не будет наверняка доказана кончина знаменитого карикатуриста.

Так весь тираж гравюр и хранился у деда, а потом и у отца Луи-Жана.

Но вот во время сноса старого дома в одном из бедных кварталов Парижа в углу подвала был обнаружен труп, установить личность которого не составило труда по фамилии, вышитой портным на каждом предмете одежды.

Это было тело Жозолина. Будучи натурой неуравновешенной и любителем богемной жизни, шумных оргий, которым он предавался, забывая по неосторожности снимать с себя драгоценности и оставлять дома бумажник, он, очевидно, в день своего исчезновения последовал за какой-нибудь женщиной в притон, где его ждали гибель и ограбление.

За давностью преступления расследование проводить не стали, и отныне Луи-Жан Сум мог без каких-либо угрызений совести распоряжаться столь долго лежавшей без дела коллекцией. Он ломал голову над тем, куда бы ее пристроить, когда на глаза ему попалось объявление Сэрхьюга, решившее судьбу гравюр.

Сэрхьюг купил весь тираж не торгуясь, настолько его обрадовал уникальный случай, которым он был обязан мнительности Нурри, тайне, столь долго покрывавшей обстоятельства исчезновения Жозолина, и чрезмерной честности Сумов.

У него осталось восемьсот шестнадцать экземпляров после удаления тех, над которыми взяло верх неумолимое время, приведшее их, по своему обыкновению, в состояние негодности.

Было решено, что в начале каждого сеанса в фокусную клетку будет помещаться и приноситься в жертву один из шаржей на Нурри в целях проведения сложных операций по регулировке тока, который Сэрхьюг поочередно то уменьшал, то увеличивал в зависимости от того, с какой резвостью или неохотой пропадало изображение произведения.

После этого Сэрхьюг стал придумывать способ, посредством которого во время пребывания пациента в цилиндрической клетке план древнего Парижа постоянно, как это требовалось, находился бы строго против источника синего света и ни на секунду не попадал бы при этом в тень от больного и сам бы не отбрасывал на него тень, дабы не нарушить процесс лечения, невзирая на охватывающую и самого спокойного человека нервозную подвижность.

В итоге долгих размышлений он изготовил для своих пациентов странный шлем, снабженный сверху вращающейся магнитной стрелкой, к которой должны были подвешиваться обе гравюры, лишенные какой бы то ни было защиты хотя бы в виде стекла. Благодаря точно указанным при заказе размерам шлем весил ровно столько, сколько нужно было для идеального равновесия стрелки, и представлял собой новую рамку, в которую всякий раз должен был помещаться случайный избранник из числа шаржей для поддержания требуемого напряжения, а также и план Лютеции, снабженный для этого случая двумя крючками. Установленный рядом с клеткой магнит, умело управляемый старательным служителем, должен был заставлять стрелку, не прикасаясь к ней и, невзирая ни на что, сохранять правильное положение. Благодаря такому набору приспособлений обе гравюры расположились так, что ни больной на них, ни они на больного не отбрасывали бы тень.

Соответствующим образом закрепленное и поворачиваемое зеркало должно было позволить оператору светоизлучателя следить за обеими гравюрами в обход линзы.

Тогда-то к Сэрхьюгу привели несчастного Клода Ле Кальвеза в надежде, что с помощью какого-нибудь внешнего стимулятора удастся хоть на время подкрепить его силы, так как питаться обычным способом он уже физически не мог.

Ежедневное лечение в фокусной клетке действительно вернуло некоторую живость обреченному бедняге и помогло продлить его жизнь на несколько недель.

На первом сеансе поведение Ле Кальвеза было отмечено страшным волнением, постепенно стихавшим в последующие дни. И именно тревожные минуты первого сеанса, начиная с того момента, когда, исполненный страха и нежелания, он был доставлен на носилках к фокусной клетке, воспроизводились теперь покойником, очевидно, в силу глубокого потрясения, испытанного им в то время.

Когда Сэрхьюгу стало об этом известно, ему в голову пришла новая идея. Ему захотелось узнать, может ли его синий свет оказать какое-либо оживляющее воздействие на пораженное болезнью тело, наделенное Кантрелем искусственной жизнью. С этой целью он сам явился в место, где находился его покойный пациент, и оборудовал его так, как если бы речь шла об обычном лечебном сеансе, не забыв даже установить защитный план Лютеции, чтобы устранить всякую опасность повреждения трупа светом. С его точки зрения, опыт принес отрицательный результат, но он решил все же продолжать эксперименты в надежде на будущий успех.

№ 7. Молодая красавица с берегов Альбиона, сопровождаемая своим супругом — богатым лордом Олбэном Эксли, пэром Англии, с трепетом ожидавшим оживления хоть на миг своей юной жены и с замиранием сердца наблюдавшим, когда мечта его осуществилась, за некоторыми трагическими моментами вновь переживаемых событий.

Бедная девушка, взятая замуж влюбившимся в нее человеком, принесшим ей дворянский титул и положение жены пэра, Эзельфельда Эксли была созданием ветреным. Ее опьянили деньги и титулы, и с самой свадьбы она думала лишь об украшениях да о своем расхваливаемом всеми физическом совершенстве.

Подражая первым лондонским модницам, она, например, сделала себе специальный маникюр, отличавшийся от всех известных тем, что с помощью особого полирования ногти на руках превращались в малюсенькие сверкающие зеркальца. Изобретатель этого способа, оказавшийся искусным мастером, полностью обезболивал палец, затем специальным средством отделял ноготь вместе с мясом, очищал внутреннюю поверхность ногтя и подвергал лужению, а затем снова прикреплял его на место опять-таки с помощью им же созданного состава. Используемое им олово для лужения было полупрозрачным и почти не нарушало белизну лунки и нежный розовый цвет остальной части ногтя, за исключением кончика, который предназначался ножницам.

По мере того как ноготь отрастал, нужно было время от времени его снова отделять, чтобы покрыть металлическим составом еще не тронутую полоску.

Тщеславная и недалекая от природы Эзельфельда проявляла еще и признаки слабоумия, ставшие результатом потрясения, перенесенного ею в детстве в индийской глуши, когда ее отец, молодой полковник, погиб у нее на глазах во время прогулки, растерзанный тигром, нападение которого никто не смог предотвратить. Вид льющейся непрерывным потоком алой жидкости из разорванной артерии навсегда привил Эзельфельде отвращение к крови и даже, до определенной степени, к предметам красного цвета. Она не могла находиться в комнате, обитой красным, или носить красные платья, а кроме того, с той самой поры с ней стали происходить всякие странности.

Лорд Олбэн Эксли, любящий сын и внимательный супруг, никогда не расставался со своей старой матерью, тревожась за ее слабеющее здоровье. С нею и Эзельфельдой он провел во Франции прошлый август в большой гостинице «Европейская», возвышающейся над одним из прекрасных пляжей нормандского побережья. Великолепный спортсмен, мастер скачек и выездки, Олбэн и во Францию повез за собой часть своей конюшни.

Как-то после обеда, опередив заканчивавшую одеваться жену, Олбэн устроился с вожжами в руках в легком загородном фаэтоне. Его молодой грум Амброз стоял у лошадей, готовый, как только экипаж тронется, занять узенькое сидение сзади.

Вскоре появилась смущенная своим опозданием Эзельфельда, торопливой походкой спешащая к фаэтону, держа в руках перчатки и — свидетельство нежного внимания супруга — чайную розу, вынутую ею из букета без какого-либо намека на хотя бы близкий к красному цвет, подаренного ей мужем этим же утром.

Ее стремительное движение было остановлено неким Казимиром — восьмидесятилетним стариком в гостиничной ливрее, догнавшим ее с конвертом в руке. Казимир прослужил в гостинице шестьдесят лет и теперь, в благодарность за службу, занимался только сортировкой и вручением писем.

На принесенном им конверте под написанным черными чернилами именем адресата: «Леди Олбэн Эксли» красными было приписано «пэресса». Отец Олбэна — тоже Олбэн — умер на год раньше своего холостого брата и был всего лишь почетным лордом, но никак не пэром. Поэтому, чтобы различать двух леди Олбэн Эксли к ним обращались соответственно: вдовствующая леди и леди пэресса.

Письмо прислано было некой молодой дамой, скромно просившей помочь ей деньгами и умолявшей Эзельфельду — ее подругу детства — хранить эту просьбу в строжайшей тайне. Опасаясь, как бы при доставке не перепутали, кому оно предназначено, она специально воспользовалась красными чернилами, чтобы как-то выделить свое послание.

Не выпуская из левой руки зонтик и перчатки, Эзельфельда протянула за письмом правую руку с розой, прижав ее стебелек к конверту. Увидев написанное страшным для нее красным цветом слово, указывавшее как раз, что письмо для нее, она замерла от испуга, нервно вздрогнула и уколола палец о шип, забытый цветочником на стебле. От вида крови, окрасившей стебелек розы и конверт, ее волнение еще больше усилилось, от отвращения она разомкнула пальцы и выпустила из руки оба окрашенных красным предмета.

И в этот момент от широкой и чисто-белой лунки ногтя уколотого пальца прямо в глаз ей отразился необычно яркий красный свет от старого фонаря, известного на всю округу.

Еще в конце восемнадцатого века нормандец Гийом Кассиньоль основал здесь гостиницу, названную им «Европейская», которой до сих пор владели его потомки. Над входом в нее он подвесил вместо дневной и ночной вывески больших размеров фонарь, на переднем стекле которого изображена была карта Европы, где каждой стране отводился свой цвет, а самым ярким — красным — показана была отчизна.

С началом наполеоновских войн исполненный патриотических чувств Кассиньоль не уставал закрашивать на своем фонаре таким же красным цветом, каким была закрашена Франция, каждую новую покоренную страну, не исключая и Англию, посчитав, что она побеждена континентальной блокадой.

Когда пришло известие о вступлении Наполеона в Москву, операция покраски постигла и Россию, после чего вся Европа приняла пурпурный цвет государства-властителя. Тщеславный Кассиньоль, глядя на одинаковый цвет этой части мира, лишенной границ, переименовал свое заведение в «Гостиницу французской Европы». Но победы сменились поражениями, и ему пришлось вернуться к прежнему названию гостиницы, хотя карту он перекрашивать не пожелал, оставив ее как ценное и многозначительное воспоминание об апогее наполеоновской эпохи.

При последнем ремонте здания легендарный фонарь был бережно водружен на прежнее место, так как его история, переходившая все это время из уст в уста, служила надежной рекламой гостинице.

В день прибытия в гостиницу Эзельфельда, разумеется, заметила неприятный для себя красный фонарь и с тех пор, проходя мимо, лишь отводила от него взгляд. И вот теперь освещенная ярким лучом солнца, проникавшим через широкий навес над входом, Европа неожиданно отразилась в лунке ее ногтя. Уже и без того переволновавшаяся молодая женщина оказалась как бы загипнотизированной этим сверкающим красным пятном, характерную форму которого нельзя было не узнать, несмотря на то, что в нем запад и восток поменялись местами.

Не в силах двинуться с места, охваченная ужасом, она произнесла бесцветным голосом, инстинктивно, под влиянием места, в котором находилась, выбрав французский язык, которым владела, как своим родным:

— В лунке… вся Европа… красная… вся Европа…

Тугой на ухо престарелый Казимир не расслышал ее. Не узрев в том, что происходит рядом с ним, ничего необычного, он бросился было поднимать упавшие письмо и чайную розу, но негнущаяся спина старика не позволила ему наклониться до земли, и тогда он громким голосом позвал на помощь грума лорда Эксли. Надо сказать, что очень давно, еще подростком, Казимир служил «казачком» или, как тогда говорили «тигром», у одного из парижских денди романтической эпохи и навсегда сохранил привычку, обращаясь к слугам юного возраста, окликать их именно этим, давно уже вышедшим из употребления словом, на которое ему самому пришлось в свое время столько раз откликаться.

Итак, указывая пальцем на землю и глядя на молодого слугу, он громко крикнул ему: «Тигр!» Повиновавшись скорее взгляду и жесту, нежели оклику, не имевшему для него смысла, грум отбежал от лошадей, поднял цветок и конверт и подал их леди Эзельфельде. Она же, находясь под воздействием охватившего ее болезненного гипноза, с содроганием услышала громкий возглас Казимира, прозвучавший для нее как предупреждение об опасности, и впала в галлюцинацию, видя перед собой, как о том свидетельствовали ее растерянные жесты и слова, произносимые по-французски, своего отца, отбивающегося от тигра, некогда вцепившегося ему в горло.

После трех, испытанных одно за другим потрясений кровавое видение самого происшествия, ставшего причиной ее психической слабости, довершило участь несчастной. Она стала с этого момента проявлять признаки полного безумия и прежде всего не узнала Олбэна, охваченного беспокойством и тут же подбежавшего к жене, чтобы тихонько отвести ее в их апартаменты, оставив лошадей на Амброза.

С этого дня состояние Эзельфельды постоянно ухудшалось. Она жила, как в бреду, и все ей виделось окрашенным в кроваво-красный цвет. Ее перевезли в Париж, и приглашенный к ней крупный специалист, подробно введенный в курс дела Олбэном, определил причину особой формы ее душевного расстройства. Попавшее в минуту острого потрясения на почву, уже давно ставшую опасной в некоторых отношениях, злополучное красное пятно, отразившееся в солнечном луче от ногтя, своими очертаниями вызвало в уже болезненном воображении Эзельфельды видение огромной по размерам Европы, полностью окрашенной в красный цвет. Вступив на эту опасную, ведущую в пропасть тропку и впав несколькими мгновениями позже в безумие, она сама мгновенно преодолела ряд усугубляющих ее состояние этапов вплоть до того момента, когда весь мир принял в ее глазах красную окраску.

В сочетании с ее «краснофобией» такое полнейшее обобщенное восприятие цвета, столь болезненно ассоциировавшегося для нее с мыслью о крови, превратило ее жизнь в вечный ад. Ни одно из применявшихся лечебных средств не давало пользы, и подорванная невыносимыми муками бедная женщина вконец ослабла и умерла.

Убитый горем Олбэн не переставая думал о той страшной роли, которую сыграли в роковой момент этой трагедии сила и яркость оказавшего гипнотическое воздействие отражения, и проникся ненавистью к полировщику ногтей, чье изобретение фактически было главной причиной несчастья.

Теперь мертвая Эзельфельда снова повторяла свой трагический, ранящий душу выход, приведший к внезапной потере ею разума.

Познакомившись со всеми деталями события, Кантрель тщательно восстановил обстановку. Поскольку ногти молодой женщины после смерти отросли, он выписал из Лондона за огромные деньги изобретателя-маникюра, и тот выполнил — на сей раз без обезболивания — требовавшуюся дополнительную обработку ногтей: сначала на правом большом пальце, игравшем в сцене главную роль, а затем на остальных девяти пальцах, чтобы избежать разнобоя, который мог броситься в глаза. Метр постарался устроить все так, чтобы Олбэн не увидел того, кто внушал ему такую ненависть со времени его несчастья.

Любовно хранимая вдовцом чайная роза, со стебелька которой смыли кровь Эзельфельды, была слишком увядшей для использования в сцене. Поэтому Кантрель заказал несколько ее искусственных копий с шипом на нужном месте.

Затем были найдены конверты такого же вида, как и тот, что был принесен в злосчастный день, и на них в точности воспроизведена та же надпись. В каждый конверт вкладывали, перед тем как его запечатать, лист бумаги, чтобы конверт имел требуемую толщину и плотность.

Радуясь тому, что снова видит свою Эзельфельду в здравом уме в те короткие мгновенья, которые предшествовали вручению ей конверта, Олбэн без устали и с жадностью повторял это зрелище. Свою роль он играл в нем сам, а на роль Казимира и грума были приглашены два статиста — один очень старый, а другой совсем юный. На фонарь направляли луч от электрической лампы, которую зажигали только тогда, когда время дня было подходящее, небо достаточно чистое и солнце ярко и долго освещало красную карту. Перед каждым сеансом на самое мясистое место первой фаланги указательного пальца правой руки Эзельфельды аккуратно наклеивали тонкий пузырек телесного цвета, и в нужный момент шип искусственной чайной розы без труда прокалывал его, а из пузырька вытекала красная жидкость, имитирующая кровь.

Поскольку стебли ложных роз нельзя было отмыть, то каждая из них служила лишь один раз, точно так же, как и конверты, которые выбрасывали после использования.

№ 8. Франсуа-Шарль Кортье, молодой человек, покончивший с собой при таинственных обстоятельствах и помещенный в Locus Solus тоже весьма странным образом.

Действия, которых Кантрель добился от трупа, привели к открытию ценного рукописного признания, позволившего мысленно восстановить детали громкой драмы, покрытой до тех пор мраком.

Довольно давно литератор Франсуа-Жюль Кортье, оставшийся незадолго перед тем вдовцом и с двумя малолетними детьми — Франсуа-Шарлем и Лидией — на руках, приобрел неподалеку от Mo виллу, одиноко стоявшую посреди обширного сада, с намерением жить там круглый год, проводя время в упорном труде, требовавшем спокойной обстановки.

У Франсуа-Жюля была крупная голова с необыкновенно выпуклым лбом, чем он чрезвычайно гордился. Прославиться он также стремился своими познаниями во френологии. В его кабинете на широкой черной полке были в определенном порядке расставлены черепа, о любопытных особенностях которых он любил вести ученые беседы.

Как-то в январе в предвечерний час, когда писатель садился за работу, девятилетняя Лидия вошла в кабинет и почтительно попросила позволения поиграть около него, показав пальцем на окно, за которым шел густой снег, из-за чего она не могла выйти из дома. В руках она держала куклу-адвокатессу — игрушку, произведшую в тот год настоящий фурор, так как отвечала бывшей у всех на устах теме дня — первым женщинам-адвокатам, выступавшим в суде.

Франсуа-Жюль обожал дочку и испытывал к ней вдвойне нежные чувства с тех пор, как он с сожалением расстался с Франсуа-Шарлем, которого недавно, в одиннадцать лет, отдали на пансион в один из парижских лицеев, где он мог получить хорошее образование.

Он поцеловал девочку и ответил ей «да», попросив пообещать при этом, что она будет вести себя тихонько. Лидия, конечно же, не хотела отвлекать отца и уселась на пол позади большого и настолько заваленного бумагами стола, что работавший за ним отец не мог ее видеть. Бесшумно возясь с куклой, она вдруг почувствовала к ней жалость, так как за окном шел снег и фарфоровая фигурка казалось совсем холодной. Тогда девочка уложила ее, как если бы это был озябший человек, на спину у камина, в котором пылал сильный огонь.

Но вскоре жар камина растопил клей, с помощью которого держались стеклянные глаза куклы, и они провалились внутрь кукольной головы. Огорченная девочка подняла и стала рассматривать поврежденную игрушку. Получилось так, что кукла находилась спиной к стене с черной полкой, и Лидию невольно поразило сходство между стоящими на полке черепами и круглым розовым лицом игрушки, так как у всех у них черной пустотой зияли глазницы.

Лидия сняла один из черепов и, радуясь новой игре, принялась всеми возможными для нее способами дополнять обнаруженное ею сходство. Как того требовали строгие правила, продиктованные серьезностью профессии, все волосы адвокатессы были стянуты назад в строгий пучок и забраны под сетку. Сеточка, поскольку выполняла она заведомо второстепенную роль, была изготовлена самым простым, экономным и далеким от совершенства способом, а потому выступала впереди из-под шапочки и заходила прямо на лоб.

Девочка решила, что прежде всего ей нужно перенести на череп линии, образованные сеточкой, поскольку в ее работе по приданию абсолютного сходства двум этим предметам линии играли важнейшую роль, ибо находились в непосредственной близости к пустым глазницам, приведшим ее к мысли о том, насколько могут быть похожи голова куклы и череп.

У Лидии, уже занимавшейся под руководством гувернантки рукодельем, лежал в кармане наборчик для вышивания. Она достала из кармана шильце и, сильно надавливая своей ручкой, стала чертить на лобной кости черепа тонкие и короткие косые линии, повторяя рисунок сетки на голове куклы. Постепенно на всем взятом ею для работы пространстве появлялись, ячейка за ячейкой, элементы сетки, хотя и не все ее места отличались необходимой прямизной, что объяснялось, разумеется, слабостью детской ручонки.

Теперь череп нужно было обрядить в шапочку, похожую на головной убор адвокатессы.

Под письменным столом стояла урна, полная старых английских газет. Человек пытливого и увлекающегося ума, жадно стремившийся читать любые произведения в оригинале, Франсуа-Жюль весьма преуспел в изучении многих живых и мертвых языков. В течение почти всего предыдущего месяца он ежедневно получал «Таймс», где в то время печатали самые серьезные комментарии занимавших его событий.

Английский путешественник Дунстэн Эшерст незадолго до того вернулся в Лондон из очень длительной полярной экспедиции, замечательной тем, что, хотя к северу не удалось продвинуться ни на шаг дальше других, были открыты многие новые земли. Так, например, отправившись как-то в пешую разведку по льдине и удалившись на большое расстояние от своего скованного льдами судна, Эшерст обнаружил на полном препятствий пути остров, который не был нанесен ни одну карту.

У самого берега, на вершине холма, под шестом красного цвета, воткнутым там, чтобы обратить на себя внимание, лежал железный ящик. Когда его взломали, то внутри оказался лишь старый и потемневший от времени пергамент, покрытый необычными, написанными от руки знаками. Едва возвратившись в английскую столицу, Эшерст пригласил посмотреть на документ ученых языковедов, которые предприняли попытки перевести его.

Написанный на старонорвежском древний пергамент, сохранивший разборчивую подпись и дату, причем все это было исполнено руническим шрифтом, принадлежал руке норвежского мореплавателя Гундерсена, отправившегося к полюсу году эдак в 860, но так из плавания и не вернувшегося. Поскольку замечательным было уже то, что в столь давние времена кто-то смог установить красный шест на острове, расположенном на такой широте, что потребовалось несколько веков усилий, чтобы вновь высадиться на нем, то весь мир проникся вдруг живейшим интересом к документу, ажиотаж вокруг которого поддерживался еще и тем, что многие его строчки почти стерлись и, следовательно, могли приводить к противоречащим друг другу толкованиям.

Все газеты мира склоняли на все лады этот животрепещущий вопрос, а особенно газеты по другую сторону Ла-Манша. «Таймс», например, помимо многочисленных версий, предлагаемых сведущими людьми, умудрилась даже ежедневно помещать факсимильные отрывки из пергамента в виде нескольких длинных строк — учитывая размеры оригинала — над заглавием статьи на полстраницы и три колонки, неизменно посвящавшейся популярной теме. Франсуа-Жюль, бывший хорошим знатоком старонорвежского и рун, сразу же увлекся этой проблемой. Он вырезал все изображения древнего текста и держал их постоянно при себе, проводя над ними все свободное время. Чтобы случайно что-нибудь не перепутать, он записывал на обратной стороне листка свои заметки поверх печатного текста газеты.

В конце концов таинственные записи были полностью прочитаны, из них стало ясно, что в пергаменте подробно, хотя и без известий о трагической его развязке, описано путешествие к северу, казавшееся чудом, ввиду давности его осуществления.

По завершении дела Франсуа-Жюль в то же утро, прибирая на столе, выкинул в урну вырезки и ненужные уже экземпляры «Таймс».

Лидия вынула из урны первый попавшийся номер популярной газеты, захватив невольно вместе с ним три вырезки с рунами, попавшие в свернутую газету. Оторвав целый лист, девочка стала загибать края вокруг оставленной гладкой круглой площади, а затем ножницами обрезала загнутые края, так, чтобы получилась шапочка нужной высоты. Для узенького вертикального края, которым надлежало завершить убор, Лидия использовала три полоски с рунами, понравившиеся ей удлиненной формой и, значит, не требовавшие лишней работы ножницами.

Вооружившись взятыми из своего несессера наперстком и иголкой с длинной белой ниткой, она полностью обшила нижний край шапочки, пришивая к нему верхней частью три тонкие ленточки, которые она прилаживала друг к другу так, что сторона, исписанная заметками ее отца, оставалась внутри.

Закончив работу, девочка водрузила хрупкий убор на череп и, довольная полученным сходством с куклой, принялась убирать все с ковра. Сначала был собран и спрятан в карман несессер, а изрезанная газета снова свернута и возвращена в урну. Обрезки же шапочки Лидия решила сжечь и, чтобы не промахнуться своими маленькими ручками, протиснулась за экран камина, а там бросила скомканную бумагу в огонь. Подождав, пока обрезки загорятся, она повернулась спиной к очагу и стала выбираться из-за экрана. Но в этот момент горящий конец бумаги разогнулся, как это обычно бывает, замер на миг в воздухе и развернулся наружу, подобно открывающейся форточке. Огонь с куска бумаги перекинулся сзади на коротенькую юбочку Лидии, которая заметила его, лишь через несколько секунд, когда пламя начало продвигаться по кругу.

Услышав крик дочки Франсуа-Жюль, поднял голову и помертвел от ужаса. Окинув взглядом кабинет в поисках какого-либо спасительного средства, он бросился к девочке, схватил ее, не думая о грозящей ему опасности, и понес к толстой занавеси на окне, пытаясь обернуть ею дочку. Однако, когда он стремительно несся с девочкой на руках к окну, пламя еще больше разгорелось, невзирая на лихорадочные попытки несчастного отца завернуть дочку как можно плотнее.

После того как огонь был наконец потушен, Лидию отнесли в постель, а срочно вызванные врачи не оставили отцу никакой надежды. В бреду девочка без конца, и не забывая ни малейшей подробности, говорила о том, что она делала с той минуты, когда отец разрешил ей поиграть около него, и до того рокового момента, когда на нее перебросился огонь.

Вечером того же дня девочки не стало.

Безутешный отец установил на камине в стеклянном шаре череп с нарисованными на лбу чертами и с бумажной шапочкой сверху. Эти два предмета — память о последних счастливых часах жизни дочки — стали для него бесценными реликвиями.

Вскоре после этой ужасной трагедии Франсуа-Жюлю пришлось оплакивать умершего от легочной болезни, переданной ему годом раньше почившей женой, своего лучшего друга — поэта Рауля Апарисио, с которым его связывала еще с лицейской скамьи тесная братская дружба.

У Апарисио, потратившего все свое состояние на лечение, осталась дочь Андреа, ровесница и подружка Лидии, которой теперь оставалось надеяться лишь на многодетного и бедного дядю.

Еще не отошедший от своего собственного несчастья, Франсуа-Жюль забрал сиротку к себе, надеясь, что она заменит ему дочь, да и сама девочка — тихое и очаровательное создание — внушала к себе трогательную нежность. С радостью воспринял весть о приходе в их дом новой сестрички и Франсуа-Шарль, до сих пор рыдавший при воспоминании о Лидии.

Шли годы, и красота Андреа Апарисио расцветала. В шестнадцать лет это была стройная гибкая девушка с тяжелой копной волос, обрамлявших цветущее лицо, украшенное огромными чистыми глазами. Франсуа-Жюль со страхом видел, как его отцовские чувства к сироте перерастают в безумную, пожирающую его страсть.

Несмотря на отсутствие между ними родственных уз, совесть его не позволяла любить это дитя, которое было им воспитано и называло его отцом. Поэтому он держал возникшее чувство в глубокой тайне.

Борясь со своими желаниями и обуздывая их, он наслаждался счастьем жить под одной крышей с Андреа, видеть и слышать ее каждый день, а вечером брать ее за руку и чуть не падать от опьянения, целуя на ночь ее лоб.

Когда девушке исполнилось восемнадцать, она достигла, казалось, всего, что может быть у молодости, и довела Франсуа-Жюля до полного смятения чувств, так что он не мог больше сдерживаться и задумал немедленно жениться на Андреа.

В общем, каких-то физических препятствий к столь желанному союзу не было. За неимением любви чувство благодарности к подобравшему ее человеку заставит Андреа дать согласие, ибо она будет, несомненно, счастлива превратиться из бедной девушки в состоятельную даму.

Решивший для себя следовать по стопам отца, поскольку унаследовал от него писательский дар, Франсуа-Шарль работал в то время целыми днями над диссертацией по литературе. После ужина он прощался с отцом и Андреа, поднимался к себе, занимался еще добрый час и с последним поездом отправлялся ночевать в Париж, чтобы назавтра с утра опять идти в библиотеку и лишь к сумеркам вернуться в Mo.

Однажды вечером, когда сын сидел у себя над книгами, Франсуа-Жюль со страшно бьющимся сердцем обратился, почти заикаясь, к девушке:

— Андреа… дорогое дитя… ты уже достигла возраста для замужества… Я хотел бы поговорить с тобой об одном намерении… которое закрепило бы счастье моей жизни… Но… увы… я не знаю… согласишься ли ты…

Девушка покраснела и встрепенулась от радости, услышав эти слова, хотя, как видно, она вкладывала в них какой-то свой смысл.

Уже давно они с Франсуа-Шарлем обожали друг друга. Еще в детстве на каникулах дом и сад оживлялись от их игр, перемежавшихся невинными поцелуями. Подростками они поверяли друг другу свои мечты, говорили о прочитанных книгах. Теперь же, чувствуя, что стали всем друг для друга, они поклялись, что соединятся, и ждали лишь подходящего момента, чтобы открыться отцу, в радостном одобрении которого у них не было ни тени сомнения.

Уверенная, что намек, содержавшийся в произнесенной фразе, мог относиться только к ее браку с Франсуа-Шарлем, Андреа не задумываясь ответила:

— Отец, радуйтесь, ибо ваши пожелания уже осуществились. Франсуа-Шарль любит меня, а я люблю его. Он выбрал меня своей суженой, и я стала его невестой.

До этого момента Франсуа-Жюль был уверен, что росшие вместе его сын и Андреа оказывали друг другу лишь целомудренные и невинные знаки внимания, принятые между братом и сестрой. Сраженный услышанным, он все же кое-как сдержал свои чувства, выслушивая слова благодарности счастливой девушки и прибежавшего на ее зов сына. Вскоре юноша ушел на вокзал, а на отца после того, как его проводила до спальни исполненная почтительности и радости Андреа, напал приступ бешенства. Мучившую его ревность еще больше усилил осознанный им контраст между собственным стареющим телом и искрящейся молодостью сына, несмотря на то что они были очень похожи друг на друга.

«Она его любит!..» — исступленно повторял он, сходя с ума при мысли о том, как Андреа уйдет с его сыном. Несколько долгих часов подряд он мерил шагами спальню, сжимая руки в кулаки и тихо стеная. Внезапно пришедший ему в голову дерзкий план оживил надежды ревнивца. Он признается Андреа в любви и, хотя между ними стоял теперь его сын, будет униженно умолять стать его женой, сказав, что от ее ответа зависит жизнь и смерть ее благодетеля. Она должна будет сжалиться над ним и согласиться.

После принятого решения им овладело неукротимое желание немедленно испытать судьбу. Да! Покончить с этими ужасными муками… скорее… скорее… услышать одно только ее слово, чтобы переживаемый ад сменился несказанным блаженством!

Бледный как полотно, шатаясь, с блуждающим взглядом он поднялся на второй этаж и вошел в спальню Андреа.

За окном светало. Девушка спала, и ее золотые волосы рассыпались вокруг ангельски красивого лица и обнаженной шеи. Проснувшись от звука шагов Франсуа-Жюля, она улыбнулась ему. Но тут же ей показалось странным, что он зашел к ней в столь неурочный час, и ею овладел необъяснимый ужас, еще больше усиливавшийся страшным видом и перекошенным лицом мужчины.

— Что с вами, отец?… — промолвила она. — Почему вы так бледны?

— Что со мной? — пробормотал несчастный и прерывистым голосом поведал ей о своей непреодолимой любви.

— Ты будешь моей женой, Андреа, — сказал он, молитвенно сложив руки, — а если нет, то я умру… умру… я… твой благодетель.

Бедная девушка стояла, словно пораженная громом, ей казалось, что она спит и видит какой-то кошмар.

— Я люблю Франсуа-Шарля, — прошептала она — Я хочу принадлежать только ему…

Слова эти коснулись растерзанной души Франсуа-Жюля, словно раскаленный утюг открытой раны.

— О! Нет… нет… не ему… а мне… мне! — вскричал он, умоляюще подняв к ней глаза и протянув руки.

Девушка окрепшим голосом повторила:

— Я люблю Франсуа-Шарля. Я хочу принадлежать только ему.

Эта ненавистная фраза, еще раз прозвучавшая в его ушах, довершила помешательство Франсуа-Жюля, представив его воображению более ясное, чем когда-либо, видение его сына, обладающего Андреа.

Дрожащим голосом он произнес: «Нет… не ему… нет… нет… мне… мне…» и попытался обнять девушку, сходя с ума от вида ее обнаженной шеи и угадывающихся под тонким покрывалом изящных форм.

Несчастная пробовала было закричать, но он обеими руками схватил ее за горло, повторяя страшным голосом: «Нет… не ему… мне… мне…»

Пальцы его расцепились только, когда девушка умерла.

После этого он набросился на труп.

………………………………………………………………

Часом позже, вернувшись в свою спальню, Франсуа-Жюль пришел в себя и ужаснулся содеянному им страшному преступлению. К тяжелым мукам горести от убийства своего идола примешивался страх наказания и тягчайшего позора, грозившего запятнать его имя и перенестись на сына.

Но постепенно бедняга успокоился, подумав, что, поскольку все совершилось тихо, без свидетелей и никто и никогда ничего не знал о его любви, то подозрения на него не падут, учитывая безупречно честно прожитую им жизнь. В восемь утра служанка, ежедневно будившая девушку, принесла страшное известие, и Франсуа-Жюль сам вызвал служителей правосудия.

Внимательный осмотр места происшествия позволил прийти к выводу, что никто посторонний не проникал ночью в дом, в котором находилось только двое мужчин: Франсуа-Жюль и недавно нанятый молодой слуга Тьери Фукто. Франсуа-Жюль не мог быть причастным к убийству, и все подозрения пали на Тьери, которого тут же и арестовали, несмотря на его отчаянные протесты, обвинив его в убийстве с последующим изнасилованием.

Приехавший срочно из Парижа по вызову отца Франсуа-Шарль рыдал как безумный над обесчещенным трупом той, которая должна была стать солнцем его жизни.

Дело расследовалось своим чередом, и суд присяжных, признавший отсутствие умысла, приговорил Тьери, против которого сходились все улики и вопреки яростному отрицанию им своей вины, к пожизненной каторге. Мать юноши, Паскалина Фукто, добропорядочная фермерша из пригорода Mo, уверенная в его невиновности, поклялась до самой смерти добиваться его оправдания.

Терзаемый угрызениями совести Франсуа-Жюль, которого денно и нощно преследовали мысли о бедном каторжнике, терпящем всевозможные муки по его вине, утратил сон и здоровье. Печень его, никогда не отличавшуюся особенной крепостью, поразила тяжелая болезнь, приведшая его через несколько лет к краю могилы. Предчувствуя близкий конец, он решил написать признание, которое могло бы после его смерти снять обвинения с Тьери, чья незаслуженно терпимая кара ни на минуту не переставала его мучить.

Вынужденный молчать при жизни из страха уголовного последствия, которое последовало бы после такого признания, а также из страха навсегда запятнать доброе имя сына грязным скандальным процессом, он выбрал путь честного посмертного признания в содеянном злодеянии. При этом, однако, он решил, что, дабы смягчить открываемый им позор, спрячет покаянное письмо в такое надежное место, само по себе указывавшее на его славу, которое можно будет найти только, пройдя череду мест, сохранивших свидетельства его славных дел.

Некогда его наибольшим творческим успехом стала комедия, в течение целого сезона не сходившая со сцен Парижа. Перед началом ужина в честь сотого представления он извлек из портфеля и открыл на глазах у гостей футлярчик, в котором лежала золотая пластина, украшенная драгоценными камнями и изображавшая афишу спектакля, который давали этим вечером, изготовленную искусным ювелиром по заказу друзей автора. Текст афиши был выполнен из изумрудов, выделявшихся на фоне более светлых камней. В тринадцати белых гнездах прямоугольной формы, но разного размера из алмазной крошки помещались имена актеров, двенадцать из которых выписаны были более или менее крупными буквами из синих сапфиров, а одно — первое и самое большое — из больших красных рубинов, а также надпись: «Сотое представление», красовались вверху.

Франсуа-Жюль решил, что если выбрать в качестве тайника именно этот предмет, знаменовавший собой самый триумфальный день в его жизни, то он лучше любого другого прикроет славой грязь его исповеди.

Следуя подробному и точному заказу, опытный парижский ювелир превратил изящную золотую пластину в незаметную для глаза плоскую коробочку, верхняя часть которой, по-прежнему усеянная каменьями, являлась крышкой, и сдвинуть ее можно было лишь с помощью специальной системы, приводимой в действие нажатием ногтем на рубин с пружиной в имени главной звезды спектакля.

Раскаявшийся в мыслях злодей поклялся, что спрячет свое страшное признание в золотой коробочке.

Что касается пути, который должен был постепенно привести к обнаружению его письма, то Франсуа-Жюль задумал указать на него, частично используя некоторые обстоятельства одного исторического события.

В 1347 году, вскоре после знаменитой осады Кале, Филипп VI Валуа решил вознаградить мужество шестерых его граждан, босиком и с веревкой на шее двинувшихся навстречу Эдуарду III, уверенных, что идут на верную смерть, ибо таково было требование вражеского короля, и спасших тем самым свой город от неминуемого разрушения. Сами же они впоследствии были неожиданно помилованы благодаря заступничеству Филиппины де Эно.

Первоначально Филипп VI хотел было даровать им дворянство, но затем счел такую награду чрезмерной, рассудив, что происшествие это, хотя и свидетельствовало об их высоком мужестве, ибо они считали, что жертвуют собственной жизнью, в итоге окончилось благополучно и сами граждане никак не пострадали.

Однако подобный подвиг, совершенный к тому же состоятельными знатными людьми, заслуживал только почетной награды, ибо о денежном вознаграждении речи быть не могло. Король не выбрал ни то и ни другое, а решил предоставить шестерым героям некоторые дворянские привилегии, оставив их в прежнем состоянии.

В некоторых крупных родах, старший сын главной ветви которых получал всегда одно и то же имя, было принято вписывать это имя в официальные пергаменты так, чтобы одна из составляющих его букв выделялась особо. Эта могла быть, например, буква «t», выполненная в виде шпаги, стоящей на острие, или буква «о», напоминающая своей внутренней росписью щит, буква «z», преобразованная в молнию, буква «і» в виде зажженной свечи, буква «с», переделанная в серп, или буква «s», изображающая речку. Обладатель такого имени с детства приучался исполнять свою подпись с буквой-виньеткой. Буква эта служила своеобразным дополнением к различным атрибутам фамильного герба и считалась особо редким и ценным отличием, дававшим право еще и на такую незначительную привилегию, как венчание епископом, одетым в подрясник — красное одеяние, сделанное специально длиннее верхней рясы и предназначавшееся для самых главных церковных торжеств.

Решив даровать шестерым гражданам Кале эти две привилегии, король приказал украсить по его собственному выбору основное имя каждого из них и объявил, что в таком виде оно будет передаваться по наследству вместе с правом на совершение таинства бракосочетания епископом в подряснике.

Судьбе было угодно, чтобы среди этих граждан оказался некий Франсуа Кортье, прямой предок Франсуа-Жюля, буква «с» в имени которого изображена была в виде свернутой в полукольцо змеи. С тех пор все старшие сыновья из его потомков получали имя Франсуа, нередко с добавлением второго имени для различия, а в подписи своей букву «с» выписывали, как и требовалось, змеей. Вплоть до середины Века Людовика XIV, пока эта традиция не была отменена, они пользовались правом на венчание епископом в подряснике.

Примеру Филиппа VI последовали другие монархи, благодаря чему в ходе истории многие мещане получали за свои подвиги привилегии аристократии, не меняя при этом своего сословного положения.

Поэтому, когда при Людовике XIV Сен-Map де Ломон писал свой колоссальный труд «О гербах, привилегиях и отличиях знатных родов Франции», то из двадцати пяти томов только двадцать три он посвятил дворянству, двадцать четвертый — мещанам, получившим привилегии, а последний — всем остальным. Затем автор решил было подчеркнуть эти различия, заказав для печати томов про дворянство роскошную двойную бумагу, в которой было бы отказано мещанству, но, поразмыслив, решил приговорить только последний том к обыкновенной белой бумаге, считая, что предпоследний еще достоин дорогой бумаги. В двадцати трех первых томах знатнейшим родам с их затейливыми гербами отводилась, ибо так было приятнее и удобнее для глаза, лицевая сторона листов, которые и нумеровались даже только с одной стороны, что требовало добавления к номерам страниц слов лицевая и оборотная, а тем самым не только должным образом разбивались на две категории имена, но и ясно указывалось их превосходство или неполноценность.

После некоторых колебаний Сен-Мара де Ломона в целях единообразия издания оба тома о разночинцах были выполнены таким же необычным образом, хотя это и не отвечало первоначальному замыслу, имевшему чисто эстетический смысл, основанный на большей или меньшей красоте включаемых в книгу геральдических знаков. И все же двадцать четвертый том сохранил свое преимущество над последним, даже имена, указанные на его оборотных страницах, имели большее значение, чем те, что помешались на лицевой стороне последнего тома. Учитывая их значимость, а главное, бесспорное преимущество по давности учреждения, обе привилегии рода Кортье были выписаны на лицевой стороне страницы 1 тома XXIV вместе с описанием героического поступка заслужившего их предка. Тогдашний глава рода, польщенный оказанной ему честью, приобрел весь труд, занявший целую полку в книжном шкафу и аккуратно с тех пор передававшийся от отца к сыну вплоть до Франсуа-Жюля.

Теперь же он, столь гордый таким давним и знаменитым родом, хотел воспользоваться им как способом загладить содеянное, вынуждая тех, кому доведется раскрыть его тайну, внимательно прочитать прославившее его предков место в книге. Глядя на нужную страницу, он написал на отдельном листке четкие указания: «Во втором томе издания Сен-Мара де Ломона на лицевой стороне страницы 1, в абзаце о Кортье взять буквы 17, 30, 43, 51, 74, 102, 120, 173, 219, 250, 303, 348, 360, 412».

Сознательно выбранные в самых значительных словах достопримечательного отрывка, указанные буквы составляли слова: «Рубиновая звезда», которые должны были непременно побудить внимательно рассмотреть красное на драгоценной афише, а дальше обязательно позволит обнаружить пружину, с помощью которой тайник будет открыт.

Франсуа-Жюль нарочно приказал ювелиру поместить исходную точку для обнаружения тайника в выписанном большими красными буквами имени, ибо оно выделялось размерами и цветом, а значит, должно было безошибочно указать на дальнейшие действия.

Однако даже самим сделанным таким образом указанием Франсуа-Жюль хотел добиться того, чтобы находка смягчила его позор, обратив внимание на некий способствующий этому предмет, бывший не чем иным, как черепом в стеклянном шаре, странный рисунок на лбу которого и шапочка столь трагично напоминали ему о последних минутах жизни его дочери Лидии. То, что он так, почти по-детски наивно, хранил эту реликвию, тоже послужит в его пользу, а столь трогательная отцовская любовь вызовет симпатию к нему.

Рассматривая волнующую его память реликвию, он размышлял, как бы сделать так, чтобы в раскрытии его указания участвовали и необычная шапочка, и сетка на лбу, поскольку они были творением рук Лидии и на них более, чем на все остальное, следовало обратить внимание людей.

Вскоре, после долгих и упорных размышлений о том, как использовать шапочку и сетку для поставленной цели, он заметил некоторое сходство между ячейками, неловко нацарапанными на черепе, и рунами на вертикальной полосе импровизированного головного убора.

Франсуа-Жюль достал череп из шара, вооружился ножом, используя его острие вместо резца, а лезвие вместо скребка, и принялся за долгую и трудную работу на неровной сетке, там что-то добавляя, тут убирая, но не стирая полностью старые линии. Так он вырезал на черепе свою подсказку на французском языке, но руническими буквами, которые можно было разобрать, хотя они и были наклонены в разные стороны, искажены или слиты друг с другом. Оба подчеркнутые в сожженном им после этого образце слова были аккуратно взяты в кавычки, а поскольку рунических цифр не существовало, он записал номера страниц словами. По окончании работы на черепе еще оставалось несколько незанятых ячеек сетки.

Череп затем был возвращен вместе с шапочкой на прежнее место в стеклянный шар. Теперь рисунок на лобовой части черепа стал похож на распущенную сетку, а если перевести взгляд на расположенные по соседству на бумажной шапочке руны, то становилась очевидной их связь, что должно было почти наверняка привлечь к себе внимание, а значит, успокоить совесть виновного в преступлении, хотя при этом и оставить некоторые шансы на то, что тайна эта так никогда и не будет раскрыта.

Мельчайшими буквами Франсуа-Жюль записал свою исповедь на нескольких страницах сверхтонкой бумаги, используемой для голубиной почты. Он описал всю правду о том, что случилось, не упустив также и цель придуманных им различных этапов, ведущих к этой маленькой рукописи, а саму ее аккуратно сложил и поместил в тесный золотой тайничок с каменьями.

Франсуа-Жюль, который уже давно почти ничего не ел, ослабел настолько, что больше не мог вставать с постели. Он хранил при себе ключ от запертого кабинета, чтобы никто не мог раньше времени взглянуть на череп-реликвию и, следовательно, раскрыть тайну, до своей смерти, настигшей его две недели спустя.

Когда настало время, как это всегда бывает после чьей-либо смерти, привести в порядок бумаги покойного, Франсуа-Шарль вошел однажды вечером в кабинет отца, сел к его столу, заваленному бумагами, и стал их перебирать.

Просидев так за просмотром бумаг часа два без перерыва, он решил передохнуть, встал и с сигаретой в руках подошел к камину, на доске которого в открытой коробке лежали спички. После первой затяжки, гася спичку, чтобы бросить ее в золу, он рассеянно посмотрел на череп в шапочке, ярко освещенный электрической люстрой висевший посреди комнаты. С детства привыкший к окружавшим его предметам, Франсуа-Шарль не мог не обратить внимание на то, что в них оказалось необычным. И действительно, в глаза ему бросились царапины на черепе, ставшие теперь группой странных знаков, похожих, как он сразу же заметил, на те, что были напечатаны на шапочке. Это заинтриговало его, и он снял стеклянный колпак, а череп с шапочкой взял в руки и снова присел к столу. Там он внимательно присмотрелся к нему и обнаружил, что сеточка и в самом деле была тонко переделана и образует теперь несколько строк рунического текста.

Чувствуя, что он близок к какому-то важному открытию, связанному, без сомнения, с тем, кого он оплакивает, Франсуа-Шарль испытывал нетерпеливое любопытство, лишенное, впрочем, какой-либо предвзятости, ибо отец всегда олицетворял в его глазах прямоту и честность. Благодаря своей высокой эрудиции и знанию рун он быстро переписал французскими буквами на грифельной доске таинственное послание и выделил полностью прописными буквами два слова, взятые в кавычки. После этого он достал из стоявшего рядом с камином книжного шкафа указанный том, вернулся к столу, выбрал в отрывке о Кортье нужные буквы и составил из них на грифельной доске слова «Рубиновая звезда».

Перед ним в раскрытом футлярчике сверкала драгоценная афиша, всегда украшавшая письменный стол отца. Франсуа-Шарль взял ее в руки и с помощью лупы, валявшейся тут же среди карандашей и перьев, стал изучать выложенное из красных камней имя. В конце концов он разглядел на золотой пластине незаметную кольцевую полоску, вплотную окружавшую один из рубинов, который от легкого нажатия ногтем тут же ушел внутрь и возвратился на прежнее место, как только на него перестали давить.

Юноша отложил лупу в сторону, и теперь ему оставалось лишь сделать несколько движений пальцами до раскрытия страшной тайны. Как только пластина была мягко открыта, тайничок предстал его взору. Франсуа-Шарль прямо от стола бросил докуренную сигарету в камин и, узнав на извлеченных листках знакомый почерк, с интересом принялся читать страшное признание своего отца.

Мало-помалу черты лица его вытягивались, а все тело охватила дрожь. Андреа, его любимая, его подруга, его невеста, была любима его родным отцом и им же убита и изнасилована!.. Закончив чтение, юноша весь оцепенел. Затем им овладели ужасное волнение и тревога. Сын убийцы! Эти слова, казалось ему, кровью проступают у него на лбу. Уверенный, что не переживет такого позора, он решил, что не может больше жить.

Но что делать с исповедью? Если он оставит на виду найденный документ, то тем самым донесет на собственного отца, а если уничтожит его, то обречет на вечное мучение невинного. И в том, и в другом случае роль Франсуа-Шарля была незавидной.

Ему оставался лишь один выход: оставить все как есть. Не предпринимая ничего, он отдаст на волю случая, того самого случая, на который уповал его отец, раскрытие его тайны, остающейся прикрытой различными утешавшими его достоинствами.

На незаполненной половине последней странички исповеди Франсуа-Шарль, желая для очистки совести, чтобы люди когда-то узнали и поняли его поступок, записал сначала все, что с ним случилось в этот страшный вечер, а далее указал причины, по которым он решил снова спрятать признание отца и покончить с собой.

Дополненный этой записью документ возвратился в тайничок драгоценной афиши, сама же она была закрыта и уложена на бархатную подкладку футлярчика. Затем Франсуа-Шарль поставил на место том Сен-Мара де Ломона, стер надписи с грифельной доски и установил на середину камина череп в шапочке, вновь накрыв его стеклянным шаром.

Приведя, таким образом, все в первоначальный вид, Франсуа-Шарль вынул из кармана заряженный револьвер, бывший всегда при нем в силу того, что дом его стоял на отшибе. Он расстегнул жилетку, приставил дуло к сердцу, выстрелил и замертво рухнул на пол.

Наутро известие о трагедии вызвало в округе большой шум. Паскалина Фукто, жаждавшая оправдания своего сына, заподозрила, что между убийством Андреа и этим необъяснимым самоубийством имеется какая-то таинственная связь. Зная из газетных статей обо всем, что удавалось проделывать с покойниками Кантрелю, она подумала, что если Франсуа-Шарля таким способом как бы оживить, то он должен, по логике вещей, пережить минуты, наверняка содержащие ценные для ее Тьери откровения, которые для молодого Кортье окажутся значительнее любых других, если уж происшедшее в это время заставило его покончить с собой.

Благодаря настойчивым и неугомонным стараниям, всюду и всем рассказывая о своем плане, она добилась от правосудия, чтобы тело для дополнительного расследования было перевезено из опечатанного дома в Locus Solus вопреки возражениям родственников, боявшихся скандала, который мог разразиться от возможного пересмотра дела Фукто.

Подготовленный Кантрелем труп Франсуа-Шарля выбрал себе для «возрождения», как на это указывало внезапное трагическое падение тела, последние моменты своей жизни, в которые — и в его поведении все говорило именно об этом — он был, несомненно, совершенно один. Обстоятельство это не позволяло рассчитывать на какое-либо словесное свидетельство и прямые сведения об этих мгновениях, и сам самоубийца также не мог, разумеется, больше никому и ничего о них поведать, а потому восстановить их было весьма непросто.

Выяснив, впрочем, без особого труда, у тех, кто обнаружил труп, в каком точно месте произошла восстанавливаемая им сцена, Кантрель сначала с математической точностью составил схему шагов и движений своего «пациента», а затем направился в его дом в Mo, с которого по этому случаю сняли печати. Попав в рабочий кабинет, он с помощью своих записей и рассуждений сообразил, что Франсуа-Шарль сначала подошел к камину и взял с него череп.

Обратив, таким образом, внимание на этот предмет, Кантрель, чьи громадные познания охватывали, конечно же, и руны, сразу же распознал их на околыше шапочки и удивился их странному сходству со знаками и линиями на лбу черепа.

Он снял стеклянный колпак и увидел, что на лобной кости нарисованы рунические знаки, вскоре они были переписаны им французскими буквами в записную книжку и он смог прочитать путеводные слова.

Тем же сложным путем, что и Франсуа-Шарль, точная схема движений трупа которого была у него постоянно под рукой и облегчала ему задачу, Кантрель в конце концов добрался до исповеди. Документ этот он передал служителям правосудия, предварительно полностью прочитав сияющей Паскалине Фукто длинные признания отца и мрачную приписку сына.

Тьери вернули с каторги, дело его для соблюдения формы быстренько пересмотрели и тем самым вернули ему и свободу, и честь.

У Паскалины не хватало слов, чтобы отблагодарить Кантреля за искусственное оживление Франсуа-Шарля, без которого злополучные руны на черепе (а расшифровка их была для ее сына-мученика единственным путем к возвращению в жизнь) еще долго, если не вечно, оставались бы, возможно, незамеченными.

Испытывая отвращение ко всему, что относилось к дикому преступлению, которое совершил человек одной с ними крови, родственники не стали забирать у Кантреля утративший их уважение труп сына убийцы и продали с молотка все имущество виллы в Mo, a саму ее — уже весьма старую и не стоящую сожаления — обрекли на полное разрушение.

Решив полностью восстановить сцену, которая была, очевидно, самой значительной за всю жизнь самоубийцы и потому определила его выбор, Кантрель скупил почти всю обстановку кабинета Франсуа-Жюля и смог восстановить ее в своем леднике. Затем он воспользовался газетой, напечатавшей исповедь отца-убийцы в факсимильном виде, и заказал ее копию с полным подражанием почерку и подписи, но без приписки сына, на листках бумаги для голубиной почты, чтобы поместить в драгоценную афишу-тайник. Последний листок был заказан во многих экземплярах, так как во время каждого нового представления покойник должен был заполнять чистую половину страницы.

Когда все было самым тщательным образом подготовлено, он нередко заставлял покойного Франсуа-Шарля проигрывать его последний трагический вечер по просьбе Паскалины и Тьери, не устававших приходить и в который раз созерцать в подробностях событие, которому они были, в конце концов, обязаны своим счастьем. В сцене использовался и подлинный револьвер, правда, заряжали его каждый раз холостым патроном.

Облаченный в меховые одежды помощник Кантреля вставлял покойникам или извлекал из них капсулу с виталином и при необходимости «пускал» сцены одну за другой, приводя в движение одного мертвеца и сразу же ввергая в неживое состояние другого.

 

Глава пятая

Пока мы слушали рассказ метра, спустились сумерки, и он повел нас по уходившей круто вверх тропинке. Через десять минут подъема мы очутились перед небольшой каменной хижиной, на передней стене которой, обращенной к огромным лесным массивам, находились только две створки двери, забранные широкой и очень ржавой решеткой с массивными золотыми петлями. В домике была всего одна просторная комната без окон, без дверей и скромно меблированная.

В комнате стоял мольберт с неоконченной картиной, изображавшей в виде аллегории Авроры женщину с лучистым телом, влекомую к бледному горизонту множеством веревок с крыльями на конце.

Давая время от времени краткие пояснения, Кантрель указал нам на находившегося посреди комнаты некоего Луция Эгруазара — человека, враз сошедшего с ума при виде того, как его годовалую дочь затоптала насмерть кучка убийц, плясавших жигу. Он уже несколько недель находился на лечении в Locus Solus.

У дальней стены неподвижно стоял сторож.

Этот самый Луций, мужчина почти совершенно лысый, сидел к нам левым боком перед мраморным столом, на котором устроен был своего рода очаг с двумя гладкими подставками для дров, привинченными строго параллельно к краям квадратного листа с рассыпанными на нем раскаленными углями.

Набросив на подставки, словно мостик, кусок серого репса длиной в метр и шириной в полметра, сумасшедший, действуя так, чтобы не ожечься, протянул оба конца ткани друг против друга под листом, натянув ее до отказа и подоткнув в виде мягко спадающей полоски.

На квадратный лист ткани с пробитыми в нем близко друг к другу бесчисленными отверстиями, через которые вверх шел горячий воздух, Луций поставил двенадцать прекрасно вылепленных и разрисованных фигурок из кишечной пленки высотой в несколько сантиметров, стоявших до этого группкой на столе и напоминавших шайку диких бродяг. Если сдвинуть их с места, они держались вертикально благодаря грузику, уложенному им в ноги. Вскоре они забегали по ткани, подчиняясь пальцам безумца. Когда на фигурку не попадал никакой вертикальный поток, кроме тех, которые скользили у нее на спине или по животу, она сильно наклонялась и в таком виде передвигалась вперед или назад. Затем, когда она попадала прямо на отверстие под ней, то резко подпрыгивала, и все вместе эти повторяющиеся движения напоминали прыжки в жиге. Другая фигурка в это время начинала вращаться под действием косых потоков, ударявшихся в ее локоть или руку.

Выстроившись наконец в две шеренги по шесть штук лицом друг к другу, воздушные куклы пустились отплясывать по всем правилам знаменитую зажигательную жигу, известную в народе под названием «сэр Роджер де Коверли». Весь танец управлялся Луцием, чьи пальцы виртуозно бегали по репсу, как по клавишам, благо он не жалел времени и терпения на репетиции.

Стоявшие по диагонали танцоры вприпрыжку двигались навстречу друг другу, а сблизившись, тут же возвращались на свои места, в то время как фигурки, расположившиеся на концах другой диагонали, начинали такое же движение со своей стороны. Фигура эта поочередно проделы-валась несколько раз и оживлялась вращениями, исполнявшимися попарно в момент, когда танцоры сходились в центре. Руки Луция скользили по ткани наискосок, а затем резко сгибались, чтобы не перекрывать потоки, удерживающие стоящих на месте кукол.

Затем сумасшедший подводил исподволь к себе две наиболее дальние фигурки и заставлял их крутиться на средней линии кадрили сначала вместе, а затем каждую с танцором из противоположной шеренги, да еще так, чтобы каждый раз они придвигались все ближе. Затем пляска начиналась сначала.

Танец продолжался в том же ритме. Первую фигуру сменяла вторая, и беспрестанное коловращение позволяло двенадцати фигуркам поочередно становиться на углы.

Силой своего таланта и умения Луций поддерживал жизнь танца на ткани, и его первоначально спокойный темп ускорялся, чтобы достичь в конце концов завидной порывистости.

Но внезапно пляска прекратилась. Убрав руки с ткани, над которой продолжали теперь уже бесцельно парить танцоры, Луций растерянно, с ужасом в глазах повернулся к нам лицом, хотя и не видя нас. Как объяснил нам Кантрель, на него надвигался престранный приступ галлюцинаторных рефлексов, связанный с тем страшным зрелищем, которое он только что сам для себя продемонстрировал, повинуясь помимо своей воли жестокому наваждению.

Под властью охватившего его страха по обе стороны лысины на голове безумца дыбом встали по шесть волосков и вдруг заскакали сами по себе, прыгая с одного места на другое. Оторвавшийся от кожаного покрова в результате расслабления глубинных тканей, каждый волосок, казалось, выталкивался из своей поры вверх от сжатия ее верхних краев, описывал малюсенькую траекторию, не меняя вертикального положения, и падал в соседнюю пору, раскрывавшуюся по такому случаю и тут же выталкивавшую волосок в направлении следующего раскрытого убежища, готового проделать с ним то же самое.

Выстроившись после множества таких скачков на блестящем темени двумя рядами друг против друга параллельно воображаемой средней линии, двенадцать волосков не изменили своему способу передвижения, а исполнили вдруг такую же жигу, как и та, которую танцевали фигурки на ткани. Те же поочередные передвижения четырех, занимающих крайние места волосков — по диагонали до середины «площадки» — сначала просто так, а затем с вращением в центре; та же общая вторая фигура, во время которой противоположные волоски, извиваясь, проходили от одного конца «сцены» до другого.

Сжавшийся от боли, похожий на нервнобольного, не выносящего неудержимый тик, Луций поднимал руки к голове, словно желая остановить отвратительную пляску, но какой-то страх не давал ему коснуться волос. И прыгающая жига безжалостно продолжала свой беспрестанный ход, а двенадцать волосков занимали по очереди четыре главных места. Кантрель вполголоса стал говорить нам о громадном интересе, который, с точки зрения анатомии, вызывает этот рефлекс на наваждение, ставшее следствием умственного потрясения.

С болью осознавая, что проклятый танец не только неумолимо продолжается, но и стремительно ускоряется, как это происходило с его легкими куклами, Луций бился в конвульсиях, испуская жалобные стоны.

В какой-то момент кризис, очевидно, достиг наивысшей остроты и начал наконец ослабевать. Пока безумец успокаивался, волосы вернулись на свои прежние места по краям лысины и улеглись как ни в чем не бывало. И тогда Луций разразился долгими рыданиями, уткнувшись лицом в ладони, омываемые потоком слез, вызванных его нервной разрядкой.

И вот некоторое время спустя он встал с лучезарной улыбкой, сделал несколько шагов влево и сел напротив боковой стены к широкому столу, где стояли хрустальные банки без пробок, в каждой из которых мокла в бесцветной жидкости кисть. Там же валялись куски ткани, уже разрезанные и судя по их размерам явно предназначенные для набора пеленок.

Он вынул из кармана и воткнул прямо в какое-то незаметное отверстие в столе белый прутик длиной сантиметров в десять, а толщиной не больше нитки, хотя казался он жестким, как сталь.

Луций смочил кистью верхний конец прутика, а потом, не сделав паузы, поднес к нему сверху два сложенных вместе по краю куска ткани. Внезапно жесткая нитка вытянулась, подобно тонкой змейке, и стала, быстро извиваясь, прокалывать то снизу, то сверху сложенную ткань, выполняя снизу вверх тонкий и поразительно ровный шов — прекрасный стежок, оконченный меньше чем за секунду, по всему свободному пространству. Шитье прекратилось, и Луций оборвал нитку, концы которой на ткани вдруг сами собой свернулись в шарики, напоминающие портняжные узелки, а сама она тут же приобрела совершенную гибкость.

Кантрель обратил наше внимание на белый прутик, лишившийся всего лишь своего крошечного увлажненного кончика, который беспламенное горение, обеспечиваемое определенными химическими свойствами бесцветной жидкости, превратило в огнепроводный шнур.

Луций снова смочил кончик прутика кистью уже из другого флакона и поставил перед ним загнутый край сшитого материала. Мелкой спиралью стал при этом виться белый шнур, выполняя подрубной стежок и прошивая ткань дважды за проход простым и двойным швом. После обрыва на концах шва образовались два шарика-узелка, а сам шов расслабился.

Кантрель указал нам на веселое нетерпение, с которым безумец поспешно работал над пеленками для своей дочери, которая, как он временами воображал, уносясь своей больной мыслью в неведомую даль, должна была скоро родиться. Бесцветная жидкость из разных флаконов порождала собственный огненный шнур, выполнявший свой вид стежка, указанный на этикетке сосуда.

Быстрый, как молния, вопреки своей относительной сложности, следующий шнур, образованный с помощью третьей кисти, выполнил задний стежок, каждый раз опускаясь, чтобы проделать отверстие чуть ниже последнего на сложенной вдвое ткани, помещенной как раз на пути «иглы», а затем сразу же подскочить чуть выше, чем раньше.

Почти такой же по виду четвертый шнур благодаря действию еще не использовавшейся жидкости проделал в ткани стеганый шов, входя в первое, попадавшее при спуске ему на пути отверстие, и поднимаясь вверх на двойную величину.

Пятый шнур — результат действия жидкости из следующего флакона — произвел шов через край, замыкая сбоку в довольно широкие витки своей спирали внешнюю линию, составленную из двух аккуратно приложенных друг к другу краев ткани.

И всякий раз на нитке завязывались узелки, а шов становился мягким.

Благодаря наметанному глазу Луций подмечал мельчайшие различия каждой операции и смачивал буквально кончик прутика, безошибочно определяя, какой шов, по его расчетам пропорции, будет выполнен тем или иным новым огнепроводным шнуром.

Шнур, полученный с помощью жидкости из шестого флакончика, выполнил на ткани вязальный шов, а совершаемые при этом невероятные зигзаги напоминали безумные пиротехнические представления, поражающие беспорядочными взлетами ракет в воздух, сопровождающимися выстрелами. Все его «швейные» зигзаги тоже, впрочем, были похожи в крайне уменьшенном виде на сложные настоящие вспышки фейерверков с их ракетами, выписывающими в небе всевозможные кривые, спирали или ломаные линии.

Мгновенное выполнение каждого шва показывало непревзойденное совершенство его метода, позволившего бы рядовой швее в сто раз быстрее справляться со своим дневным заданием, пусть даже она работала бы на лучшей швейной машинке.

Потрудившись еще какое-то время все с теми же шестью флаконами, Луций, видимо, вдруг почувствовал усталость и остановился перед уже сильно укороченным белым прутиком.

Он отвернулся от него и взгляд его, как нам показалось, впервые задержался на нас. Луций подошел ближе к решетке и бросил в нашу сторону одно слово: «Пойте».

Кантрель не мешкая попросил присоединившуюся к нашей группе певицу Мальвину спеть что-нибудь лирическое, дабы удовлетворить каприз безумца. Мальвина, недавно выступавшая в роли наперсницы в новой опере на библейский сюжет — «Абимелех», начала почти с самой верхней ноты своего диапазона: «О, Ребекка…»

Однако Луций тут же прервал ее и заставил множество раз повторять этот фрагмент арии, особенно прислушиваясь к чистому звучанию последней ноты.

Потом отошел вправо и устроился напротив нас перед небольшим столиком, на котором находились следующие предметы:

1. Потушенная лампа.

2. Тонкое шило с необыкновенно острой золотой иглой.

3. Маленькая линеечка длиной в несколько сантиметров, сделанная из сала, на одной стороне которой нанесены были шесть главных делений в виде жирных черточек с номерами, разбитых каждое на двенадцать меньших делений, отмеченных более тонкими и короткими штрихами. Ярко-красные черточки и цифры резко выделялись на бледновато-сером фоне сала. Тонко изготовленный инструмент этот воспроизводил в миниатюре старинную «туазу», разделенную на шесть футов и семьдесят два дюйма.

4. Тоненькая квадратная пластинка из затвердевшего воска.

5. Очень простой звуковой аппарат с тонкой золотой иглой, укрепленной на круглой мембране с рожком.

6. Квадратный листок белого картона с отверстием в центре, в которое был плотно вставлен и прижат чуть сплющенными краями плоский ограненный гранат ромбовидной формы, так что листок был похож на бубнового туза.

Луций прижал к середине зеленой пластинки, плашмя лежавшей перед его глазами, миниатюрную туазу, взятую им указательным и большим пальцами левой руки и сжимаемую ими так, что сминались и укорачивались большие и маленькие деления, которые мы могли видеть со своего места.

Старательно примеряясь к красным штрихам и выбирая соответствующее им место на одной линии, с помощью шила, подносимого в вертикальном положении правой рукой, он сделал семь меток на поверхности воска, прижимая иголку сбоку к салу.

Когда все метки были сделаны, Луций слегка ослабил усилие пальцев на сале, и упругая туаза сама собою удлинилась, увеличив тем самым расстояние между нанесенными на нем делениями. После этого он точно таким же способом снабдил восковую пластину новыми метками в дополнение к предыдущим.

Безумец еще долго продолжал свой труд, сжимая сало каждый раз с разной силой и доводя его порой до совсем малых размеров, сверяясь с красными делениями, чтобы легонько прокалывать воск в еще нетронутых местах все на том же прямом участке, хотя наклон иглы время от времени менялся.

В конце концов на зеленой табличке образовалась короткая прямая бороздка из мельчайших проколов, похожая на те, которые видны на валиках фонографа при записи голоса.

Повинуясь нетерпеливому жесту Луция, убиравшего туазу и шило, сторож подошел к лампе и чиркнул спичкой.

Пока пламя на фитиле разгоралось, Кантрель просунул руку между прутьями решетки и достал лежавший слева от него у стены длинный плоский чехол из вылинявшего шелка, на одной стороне которого вышито было латинское слово «Mens» — «Дух», украшенное религиозными символами и цветами. Из чехла он извлек очень старую деревянную переплетную доску, и мы увидели, что на обеих ее сторонах написан мелкими коптскими буквами полный текст мессы. Затем он снова уложил доску в чехол, просунул его назад через решетку и приставил к стене.

Сторож тем временем включил какой-то механизм в зажженной лампе, и она стала посылать короткие яркие вспышки, регулярно перемежавшиеся почти полной трехсекундной темнотой.

Взяв зеленую табличку в левую руку и отведя ее далеко назад, а пальцами правой сжимая нижний конец бубнового туза, Луций встал спиной к лампе, поднял руку и повернулся чуть вправо, оказавшись к нам боком. Теперь он поднял оба предмета параллельно один за другим но так, что туз находился, словно экран, между пламенем и табличкой.

При первой вспышке, сверкнувшей в гаснущем свете дня, гранат отбросил в глубь комнаты микроскопические красные световые точки, рассеянные далеко друг от друга и отличавшиеся по яркости, что объяснялось большей или меньшей чистотой тех областей и граней камня, через которые проходил свет.

Движением своей диковиной карты Луций направил одну из таких световых точек на самую высокую метку таблички и удерживал ее в этом положении в течение трех следующих вспышек.

В промежутках между вспышками пятна света без следа исчезали. Так, по очереди, были освещены все метки, проделанные шилом. Луций же для каждой метки выбирал более или менее яркую точку и удерживал ее на месте от одной до пятнадцати вспышек. Иногда на одну и ту же метку последовательно направлялись две или больше световые точки.

Кантрель решил наконец объяснить, что именно делает этот безумный человек. Благодаря тонко продуманному и тщательно рассчитанному смешению красного и зеленого цветов, каждая из световых точек, обладавшая некоторым теплом, на какую-то малость размягчала воск метки, на которую была направлена, завершая, таким образом, предварительно проделанную работу и улучшая будущее качество создаваемых звуков.

Луций повернулся к нам лицом и положил карту на место, а табличку на маленький столик, затем взял звуковой аппарат и стал осторожно водить почти вертикально стоящей золотой иглой по образованной метками линии. Острие иголки копировало все неровности на своем пути и передавало колебания на мембрану. Из рожка зазвучал женский голос, похожий на голос Мальвины, отчетливо пропевший по заданным нотам: «О, Ребекка…»

На наших глазах безумец, как видно, искусственно создавал всевозможные человеческие голоса. Он стремился найти звук голоса своей дочки и для этого умножал опыты, надеясь случайно напасть на тембр, близкий к его идеалу, который привел бы его к столь желанному результату. Вот почему, произнеся слово «Пойте», он сразу же поспешил воспроизвести образец, предоставленный ему Мальвиной.

Водя золотой иголкой по строке, Луций еще несколько раз дал прозвучать фразе «О, Ребекка…», последняя нота которой вызывала у него тревожное волнение. Возвращаясь к концу отрывка, он с упоением слушал вторую половину последнего звука и под влиянием сильного волнения жестом прогнал нас.

Кантрель отвел нашу группу туда, где Луций не мог уже нас видеть, продолжая все так же внимательно и настойчиво свои опыты и беспрестанно прослушивая звуки, проигранные секунду назад.

Мы прохаживались за комнатой с решеткой, не отдаляясь от нее, так, чтобы услышать сторожа, если вдруг что-либо случится с охваченным волнением безумцем, и Кантрель стал рассказывать о связанных с ним тяжелых событиях.

Как-то к Кантрелю явилась молодая посетительница, некая Флорина Эгруазар, и стала умолять его употребить свои выдающиеся знания и спасти ее мужа, потерявшего рассудок от внезапно приключившегося несчастья и уже два года утомлявшего безрезультатностью попыток вылечить его виднейших специалистов. Заливаясь слезами, она поведала волнующую историю.

Луций Эгруазар был фанатичным членом итальянского общества, исповедовавшего культ Леонардо да Винчи, и занимался наукой, пытаясь хоть в чем-то следовать уникальному в истории примеру своего кумира. Талантливый художник и скульптор, он и как ученый сделал ряд ценных открытий.

Флорина и Луций нежно любили друг друга и в супружестве познали абсолютное счастье, когда после десяти лет беспокойного ожидания исполнились их самые пылкие желания и у них родилась дочь Джиллетта. Счастливый отец забывал о работе и часами наблюдал за тем, как улыбается или начинает произносить первые звуки долгожданный ребенок.

Годом позже Луций вместе с Флориной и Джиллеттой поехал в Лондон, где его ждал выгодный заказ на портреты и бюсты.

Два раза в неделю он отправлялся в роскошную резиденцию в графстве Кент писать портрет молодой хозяйки замка леди Рэшли. Однажды, подчинившись изящно высказанному ею пожеланию, он взял с собой Флорину с Джиллеттой на руках, которую она еще кормила грудью.

Флорину тепло встретил лорд Рэшли, показавший ей парк и замок, пока Луций работал над портретом. Художника с семьей пригласили на ужин, а часам к десяти вечера хозяева усадили их в свою карету, на которой они должны были доехать до ближайшей станции километрах в пятнадцати от деревни.

На полдороге, когда они ехали густым лесом, рядом с ними раздались пьяные призывные крики, оказавшиеся кличем орудовавшей в тех краях «Красной банды». Лошади были остановлены шайкой полупьяных бродяг. Порывистый Луций спрыгнул на землю, увещевая напавших на них разбойников, но те скрутили его и высадили из кареты Флорину, со страхом прижимавшую к груди заснувшую дочку. В этот миг кучер дважды выстрелил из револьвера в главаря шайки, и от звука выстрелов лошади понесли карету во тьму.

Раны главаря были поверхностные, но от вида своей крови он рассвирепел, набросился на Луция и забрал у того все, что при нем было, а потом выхватил Джиллетту из рук Флорины и приказал своим людям обыскать несчастную женщину.

Увидев, что бандит, дабы заставить замолчать, бьет кулаком девочку, заплакавшую оттого, что ее разбудили чужие руки, Луций рванулся с такой силой, что у одного из державших его выпал кинжал. Он схватил оружие и стал в бешенстве наносить им удары мучителю, метя ему в лицо, так как грудь его была прикрыта малюткой. Кинжал распорол бандиту щеку снизу доверху и глубоко вонзился в левый глаз.

Луция тут же снова скрутили, а лишившийся глаза главарь заревел, как дикий зверь. Вне себя от боли он бросил рыдающего ребенка на землю, поняв, что сможет причинить муки пленникам через их дочь.

Срывающимся голосом он приказал, указывая на Джиллетту:

— Сэр Роджер де Коверли.

Все бандиты, кроме троих, державших Флорину и Луция, стали в две линии друг против друга и заплясали адскую жигу, в центре которой находился ребенок. Главарь и один из бандитов двинулись вприпрыжку к центру и каждый с силой стукнул девочку каблуком, прежде чем вернуться на свое место спиной вперед. Вслед за этим двое других разбойников, стоявших в двух других углах, проделали такое же «па». Пары сменяли друг друга, выполняя в центре вращения приветствия, при этом движения первой пары в точности повторялись второй. Чудовища при каждом проходе цепляли свою жертву ногами и бешено топтали ее. Главарь же в своем жестоком исступлении норовил ударить ребенка в голову или в живот.

После этого по одному бандиту из двух предыдущих пар проплясали от одного конца квадрата к другому, крутясь то в одиночку, то с кем-либо из стоящих в линии. И во второй фигуре не обошлось без того, чтобы девочку вновь пинали ногами.

Потом все началось сначала, и страшная жига еще долго продолжалась перед обезумевшими от ужаса родителями. От периодического повторения второй фигуры все «танцоры» поочередно занимали центральные места, и казалось, все прыгали и скакали, не упуская случая еще и еще ударить бедного ребенка.

Это и была знаменитая жига сэра Роджера де Коверли, превращенная «Красной бандой» в орудие пытки и мучений для своих предателей.

Ускоряя и разжигая эту кошмарную пляску, разъяренные бандиты хлопали друг другу в ладони, когда из новой раны на теле девочки, нанесенной гвоздями их башмаков, брызгала кровь.

Внезапно послышался стук колес. Это кучер гнал изо всех сил карету, переполненную вооруженными людьми. Вся шайка бросилась наутек. Флорина подбежала к дочке, но в руках у нее был теперь обезображенный труп ребенка, покрытый ранами и кровоподтеками. При виде этого Луций прикоснулся к дочери и вдруг, как громом, пораженный безумием, захохотал и принялся, словно в бреду, выделывать движения только что прекратившейся смертельной пляски. Убитая горем Флорина отвела его к карете, повезшей их назад в замок, в то время как прибывшие люди продолжили преследовать шайку.

Исполненные состраданием Рэшли провели всю ночь с Флориной у тела Джиллетты, сдерживая приступы несчастного безумца.

После похорон ребенка Флорина дала и подписала показания против уже пойманных в результате умелых действий убийц и распростилась с окружившими ее теплотой и заботой хозяевами. Она вернулась с Луцием в Париж, где безотлагательно принялась за лечение мужа.

Несчастный считал себя теперь Леонардо да Винчи и связывал с дочерью, мысли о которой беспрестанно осаждали его, все свои универсальные труды об искусстве и науке.

За два года Луций сменил одну за другой пять известных лечебниц, пока в конце концов ему не запретили получать, несмотря на его непрекращающиеся просьбы, какие бы то ни было материалы для работы из опасения, что напряженный труд может ухудшить его состояние.

Из всего, что ему было рассказано, Кантрель сделал вывод, что больного можно излечить, и, будучи в подобных случаях яростным противником даже малейшего принуждения, решил, напротив, покорно угождать самым необычным желаниям безумца.

Чтобы обеспечить Луцию полнейшую тишину и покой, он быстро выстроил на одном из возвышенных мест парка простую комнату и обставил ее скромной мебелью, а вместо выхода оснастил ее широкой двустворчатой решеткой со стороны фасада, обращенной к обширным лесным массивам — единственной и успокаивающей грандиозной панораме, простирающейся в бесконечную даль.

Туда-то и поместили больного, предоставив ему возможность вдыхать целебные потоки свежего воздуха и днем, и ночью, когда его заботливо укрывали от холода.

На следующий же день ему были без промедления доставлены разные предметы по заранее составленному им подробному списку. Используя остатки былого таланта, он начал писать картину, сюжет которой, отмеченный признаками безумия, строился на изображении большого числа распростертых крыльев, влекущих за собой на веревках аллегорическую зарю. Впоследствии, ведя с Луцием лечебные беседы, Кантрель понял, что он изобразил так свою дочь Джиллетту, унесенную на самой заре жизни.

Пользуясь своими скульпторскими инструментами, он соорудил затем маленькие фигурки из кусков тонкой кишечной пленки — бодрюша, которая, если с ней работать, как с расплющенной тонкой жестью, сохраняла благодаря свой упругости приданную ей терпеливыми и осторожными усилиями форму. Края пленки скреплялись клеем, а в каждую ногу насыпался мелкий песок в качестве груза, после чего фигурка надувалась воздухом через специальное отверстие, которое можно было легко открыть снова, чтобы ее поддуть. Закончив эту подготовительную работу, Луций принимался за раскрашивание фигурки, проявляя при этом чудеса мастерства и изысканности — настолько выразительной получалась его поделка и настолько красочно выписывалась ее одежда. Вскоре он изготовил таким образом двенадцать почти невесомых фигурок — по числу подлых убийц.

Вслед за этим с помощью листа железа с раскаленными углями, двух гладких подставок для дров и куска серого репса, проколотого по всей площади булавкой, он добился получения на мраморной плите вертикальных потоков горячего воздуха и искусными движениями рук заставил своих кукол плясать воздушную жигу, по мере убыстрения которой прояснялось понимание поведения Луция в голове Кантреля. Преисполненный сознанием своего горя и мыслями о своей гениальности, псевдо-Леонардо как скульптор и художник создал по запомнившемуся ему образу фигурки, способные исполнить ту роковую пляску. Как ученый он задумал заставить их плясать под действием струй горячего воздуха.

То, что в списке для его опыта был указан кусок репса, да еще серого цвета, который не замарают обрывки взлетающего вверх пепла, свидетельствовало о любопытном здравом смысле Луция, а для Кантреля значило шаг к излечению. Выбранный Луцием материал мог не бояться жара от близко лежащих углей и был лучше любого металлического решета, так как его мягкость позволяла пальцу легким нажатием на ткань вблизи выходного отверстия несколько отклонять струю горячего воздуха в сторону и заставлять двигаться фигурки.

Внезапно Луций выпустил ткань, и с ним случился страшный приступ, во время которого в результате рефлекторной реакции, вызванной сильнейшей галлюцинацией от только что виденной волнующей сцены, на его голом черепе дыбом встали двенадцать волосков и заплясали неудержимую жигу, постепенно убыстряющуюся, точь-в-точь как в пляске убийц.

С того момента каждый день на закате солнца под влиянием чувств, охватывающих его в этот час, Луций, действовавший день ото дня все виртуознее, требовал горячих углей для очередной жиги на репсе, за которой неизменно следовала такая же пляска волос на его лысине.

Однажды утром безумец попросил доставить ему кусок ткани, ножницы и, кроме этого, сложный набор химикатов и лабораторных инструментов. После многочисленных опытов он изготовил несколько бесцветных смесей, а еще — ровную белую «фараонову» змейку, которая могла развиваться, как нитка, и после определенного смачивания выполнять необыкновенно быстрые швы, что позволило ему достичь просто-таки сферических успехов в шитье.

Прибегнув к умело построенным расспросам, Кантрель нашел разгадку и этих действий. Луций время от времени начинал думать, что у него вот-вот должна родиться дочь. Мысль эта — от совершившихся в его мозгу нарушений — была такой навязчивой, что он начал готовить ребенку «приданое», а нетерпеливость, влиявшая на научные способности лица, которым он себя мнил, привела к замечательному изобретению.

Начатое им непрерывное производство химическим способом твердых ниток, которые им быстро расходовались, вызвало интенсивный процесс окисления, а за ним — ржавление решетки и ее петель, пришедших в конце концов в негодность.

Были сделаны попытки заменить петли, изготовив их из другого металла, но все они также ржавели, за исключением золота, которое в итоге и было выбрано Кантрелем для петель. Луций же получил для работы с тканью острые золотые ножницы.

Флорина регулярно наведывалась узнать о состоянии здоровья мужа, но встречаться с ним ей не позволяли. По настоянию Кантреля она в один из дней принесла диковинные аппараты, истребованные накануне Луцием. Он часто держал их в руках до рокового отъезда в Англию и пытался использовать их для искусственного создания речи или пения.

Доставленная передача, однако, не удовлетворила его, и безумец настойчиво повторил несколько раз слово «туаза».

Флорине сообщили об этом, и она вспомнила, что в те моменты, когда Луций подолгу возился с этими приборами, он говорил, что хочет соорудить из пока еще не выбранного материала такую меру длины, которая, чтобы отвечать некоторым тонким арифметическим расчетам звука, имела бы такую же разбивку на деления, как и старинная туаза, но в очень мелком масштабе.

На следующий день безумец вырезал лезвием ножниц из принесенного по его просьбе и хорошо просохшего куска сала небольшую линейку, превращенную им в игрушечную туазу с помощью красных делений, нанесенных кисточкой на одну из сторон.

Посредством этой туазы и последних полученных им предметов Луций принялся за кропотливый труд, основанный на тяжелейших расчетах расстояния и тепла, с тем, чтобы получить на имевшемся у него зеленом воске метки для извлечения звука речи или пения.

Результат тонкого выбора, служившего еще одним подтверждением возвращения разума, — сало благодаря своей определенной упругости обладало в большей степени, чем любой другой материал, именно теми свойствами, которые требовались для задуманного дела.

Единственная цель несчастного, как можно было судить по его бессвязным речам, заключалась в том, чтобы воспроизвести голос его дочери таким, каким он воспринимался внимательным ухом отца в последние дни ее жизни, когда она уже начинала говорить. Меняя до бесконечности тембр и интонации, он создавал всевозможные голосовые оттенки из фрагментов речи или мелодий в надежде волей случая найти тот звук, который поведет его в нужном направлении.

И в этом деле снова-таки участвовал — в сочетании с его идеей фикс — научный гений героя, за которого он себя принимал.

Поскольку он одновременно занимался и шитьем детского белья, заржавевшие иголки на тонкой деревянной ручке и на вибрирующей мембране пришлось заменить золотыми, дабы уберечь их в дальнейшем от порчи.

В один из вечеров Луций попросил доставить ему тут же описанную им некую тяжелую старинную игрушку, ассоциировавшуюся в его памяти с крещением дочери.

В давние времена в Египте коптские священники во время службы пользовались в качестве подспорья своей памяти доской из сикомора, которую можно было легко переворачивать в нужный момент. Устанавливали ее сбоку от алтаря, а на обеих сторонах доски был выгравирован текст молитвы на их языке.

Доску с молитвой благоговейно воспринимали как саму мессу, потому что она содержала ее глагол, и после использования аккуратно прятали в шелковый чехол с красиво вышитым на нем латинским словом «Дух», украшенным различными узорами.

В память о крещении Джиллетты Луций подарил Флорине подобную доску, увиденную им как-то вместе с целехоньким чехлом в витрине антикварной лавки.

Больному передали доску и чехол, и часто поутру он брал с улыбкой их в руки, вспоминая праздничный день в жизни своего ребенка.

К вящей славе Кантреля и его метода все чаще повторяющиеся периоды полного сознания обещали безумцу верное и полное выздоровление.

В этот момент возглас Луция вернул нас к его комнате, и вскоре мы все опять стояли у ржавой решетки с золотыми петлями.

На зеленой табличке виднелась новая линия меток, наверняка, судя по их виду и размеру, сделанных с помощью шила и туазы, а также лампы и бубнового туза.

Явно очень взволнованный, Луций поставил на свежую строку кончик иглы, и из глубины рожка послышался на букве «а» долгий веселый звук, напоминавший радостные попытки детей, которым жадно хочется говорить, и очень похожий на образец, предоставленный концом фразы «О, Ребекка…»

Безумец издал еще один возглас, похожий на тот, который, очевидно, был вызван перед этим первым прослушиванием детского голоса. Растерявшись от мысли о том, что он достиг цели, Луций прошептал:

— Ее голос… это ее голос… голос моей дочки!..

Затем он произнес, задыхаясь от волнения, слова, словно обращенные к кому-то рядом:

— Это ты, моя Джиллетта… Они тебя не убили… Ты здесь… рядом со мной… Скажи, дорогая…

А между этими отрывистыми фразами словно ответ ему звучал обрывок слова, без конца воспроизводимого им.

Кантрель тихонько отвел нас подальше, чтобы дать возможность спокойно завершиться спасительному кризису. Он выразил при этом свое восхищение Мальвине, чье пение привело к счастливому выздоровлению больного. После этого мы двинулись вслед за ним по длинной, ведущей вниз тропинке.

 

Глава шестая

Спустилась ночь, и безоблачное небо осветилось волшебным светом почти круглой луны.

Попав теперь в нижнюю часть парка, мы увидели на некотором расстоянии от речки в скалистых берегах какую-то седовласую нищенку-старуху, работающую за заваленным какими-то предметами столом рядом со стройной негритянкой с обнаженными руками и красивым мальчиком лет двенадцати, одетым в лохмотья.

Пока мы медленно приближались, Кантрель стал рассказывать нам об этих людях.

Одним воскресным вечером, прибыв в Марсель после морского путешествия, Кантрель заметил среди толпы некую Фелисите, знаменитую гадалку, как раз демонстрировавшую на ветру с помощью своего внука Люка искусство предсказания.

Зная, что все это шарлатанство, Кантрель тем не менее во время сеанса был неоднократно поражен действительно любопытными приемами, которые ему захотелось использовать для своих собственных работ.

Когда толпа разошлась, он заключил с прорицательницей сделку, с тем чтобы заручиться на время безоговорочной помощью ее и ребенка.

По прибытии в Locus Solus Фелисите и Люк вполне удовлетворили своими услугами ожидания хозяина, который в нашу честь попросил их держаться в этот день наготове.

Негритянка была юной суданкой по имени Силеис.

Завидев нас, Фелисите убрала листок, исписанный таинственными знаками и цифрами.

Затем она взяла из корзины и выложила в ряд на столе четыре яйца среднего размера, непроницаемая скорлупа которых казалась толстой и твердой, после чего открыла дверцу большой клетки, откуда вышла птица с разноцветным оперением. Птица эта отдаленно напоминала величественного павлина, хоть и была размерами поменьше. Кантрель сказал нам, что это «радужница», самка «радужника», представителя семейства куриных с острова Борнео, принадлежащего к слабо изученному виду, получившему свое название за тысячецветное оперение.

Великолепно развитый хвостовой аппарат, эдакий прочный хрящеватый остов, поднимался сначала вертикально, раскрывался верхней своей частью к голове, образуя над телом птицы настоящий балдахин. Внутренняя часть была обнаженной, а снаружи отходили длинные густые перья, отброшенные назад подобно роскошной гриве волос. Самый конец остова оканчивался, словно острием, и держался параллельно столу в виде чуть изогнутого ножа. К балдахину винтами была привинчена золотая пластина, под которой какой-то неведомой притягивающей силой удерживался довольно тяжелый «ком» воды объемом с пол-литра, поведением своим напоминавший простую каплю на кончике пальца, готовую вот-вот сорваться.

Радужница остановилась перед первым яйцом, наклонилась, будто в глубоком реверансе, и тихонько принялась бить по скорлупе острым концом своего мощного хвоста, вынося его далеко вперед за голову. Почувствовав сопротивление, она стала наносить более резкие удары, не доводя их, однако, до наибольшей силы и совершая при этом невероятные телодвижения, чтобы пробить изогнутой кромкой своего ножа прочную оболочку яйца. От этих беспорядочных размашистых движений водная масса сильно болталась во все стороны и вверх, не оставляя ни единого следа влаги, когда хвост брал размах для нового удара.

После серии умело вымеренных усилий на скорлупе наконец появилась небольшая трещина.

Радужница переступила лапами и тем же манером взялась за второе яйцо, скорлупа которого раскололась почти сразу. Третье яйцо устояло перед аналогичными, по-прежнему осторожными попытками, и тогда птица перешла к последнему, а вскоре на нем в результате обычных действий образовалась трещина. В течение всей этой процедуры, и несмотря на замысловатые трясущиеся движения, вода все так же была приклеена к золотой пластине.

Фелисите отнесла оставшееся целым яйцо в клетку, куда проследовала и птица, чтобы тут же сесть на него, а Люк тем временем бросил в речку три больше ни на что не пригодных яйца.

Кантрель начал рассказ об удивительной птице, притягивавшей к себе сквозь прутья клетки наши изумленные взгляды.

В Марселе Люк за мизерную плату нанимался иногда на разгрузку пароходов, работая под наблюдением беспокоившейся за него Фелисите. Занятый как-то в шумном пыхтении подъемных кранов на облегчении трюмов прибывшего из Океании пакетбота, мальчик на десятом заходе появился на конце трапа, неся на плече решетчатый ящик, содержимое которого его зачаровало.

Когда он подбежал к бабушке, чтобы показать ей то, что его так восхитило, из одной из щелей ящика выкатились два яйца, которые, однако, при падении не разбились и были подобраны Фелисите.

В ящике, который показал ей Люк, кроме зерна и воды, были две птицы с ярким оперением и необычным хвостом, распушившимся над ними вроде балдахина. На полу ящика валялось несколько треснутых яиц. Были там и целые яйца, которых, правда, теперь стало на два меньше. Они лежали ровной кучкой, и одна из птиц уселась на них с таким видом, словно она с удовольствием торопилась возобновить недавно прерванную работу.

Сообразив, какой притягательной силой может послужить показ птиц, подобных тем, что находились в ящике, для ее сеансов, Фелисите подложила два подобранных яйца своей курице, благо их скорлупа оказалась твердой и выдержала падение. Из яиц вылупились две птицы — самец и самка, предназначенные старухой для активного воспроизведения.

Птицы оказались в точности такими же, какими были те, что снесли яйца. Для них соорудили просторную клетку и с успехом демонстрировали любопытным.

Однажды утром старуха увидела, как самка, оказавшаяся хорошей несушкой, бьет своего рода природным ножом, бывшим на самом деле концом ее хвоста, по каждому из недавно снесенных ею семи яиц. В конце концов ей удалось испортить четыре из них. Три выдержавших все удары яйца оригинальная птица высидела, и из них вылупились птенцы.

Гадалка решила извлечь выгоду для своего ремесла из странного поведения птицы, хотя смысл его она еще не разгадала.

Каждый раз, когда на свет появлялись новые яйца, она демонстрировала ошарашенной публике номер с разбиванием яиц, заранее придавая — в ответ на просьбы своих клиентов — пророческое значение числу яиц, которым суждено было остаться целыми.

Кантрель стал доискиваться причины этих определенных инстинктом действий пернатого существа после постигшего его изумления в вечер его первой встречи с Фелисите.

В результате терпеливых наблюдений он обнаружил, что птенцы разбивают скорлупу яйца, чтобы выбраться из него, не хрупким клювиком, а острым передним концом хвоста. Впрочем, даже и у взрослых птиц была заметна разница между очень коротким и слабым до атрофии клювом и чрезвычайно сильным хвостовым аппаратом.

Кантрелю довелось наблюдать, как один из радужников, на которого напала собака, воспользовался для защиты и для нападения именно своим нависающим сверху ножом, а вовсе не клювом. Очевидно, вот так в дебрях своих родных лесов должны были отбиваться от своих врагов все представители этого необычного вида.

Метр понял, что самка пытается помешать преждевременному появлению птенцов на свет и уничтожает яйца с относительно слабой скорлупой, которые могут быть разбиты раньше срока еще недостаточно развитыми птенцами, что обрекало их на неполноценную жизнь вечно больных существ.

Собрав как-то все яйца кладки до того, как самка начнет испытывать их прочность, он поместил их в инкубатор и выяснил, что действительно, те птенцы, которые слишком рано покидали свое узилище, рождались тщедушными и болезненными и оставались такими навсегда, тогда как другие, появлявшиеся на свет с заметным опозданием, представали миру цветущими и крепкими. Скорлупа их яиц, отличающаяся незаурядной толщиной, наверняка осталась бы целой под тщательно рассчитанными ударами несушки, в то время как первым яйцам, с тонкой и хрупкой скорлупой, не суждено было остаться в целости.

Больше всего при изучении радужников Кантреля поразили экстравагантные движения самки, разбивающей свои собственные яйца. Уверенный, что нигде больше в природе нельзя увидеть такую смесь качаний и подскоков, метр решил воспользоваться этим явлением, чтобы полностью проверить одно необычное свойство предмета его недавнего открытия, навеянного ему отрывком из Геродота.

В 550 году, после завоевания Медии, Кир вступил как победитель в Экбатан и был поражен количеством золота во дворцах и храмах города. Он принялся выяснять, откуда взялось столько драгоценного металла, и узнал о существовании к тому времени уже опустошенного рудника под названием Аруасту.

Поскольку из ненависти к завоевателям побежденные могли нарочно сказать, что некогда богатое месторождение уже истощено, Кир подумал, что, в общем-то, в таком месте могла оставаться неизвестная никому жила, и отправился к руднику, взяв с собой множество рудокопов.

Спустившись в рудник, он увидел, что в нем действительно не осталось неразработанных мест, но все же приказал копать новые штольни, и через сколько-то дней у него в руках сиял тяжелый самородок золота, добытый на большой глубине кем-то из работников. Однако последующие поиски, проводившиеся во всех направлениях, оказались бесплодными, и царь вернулся в Экбатан с этим единственным куском золота.

Согласно древней традиции, Кир, когда захватывал очередную столицу, принимал, сидя в роскошном одеянии на импровизированном троне посреди главной площади, униженные приветствия знатных людей в присутствии толп народа, а затем одним глотком выпивал из золотого кубка воду, зачерпнутую в самой большой реке этих краев. Подобным жестом завоеватель отождествлял с самим собой главный водный путь и символически вступал во владение завоеванной страной.

Торопясь до конца исследовать рудник горы Аруасту, ибо он боялся, что, если вдруг в руднике еще осталось что-то ценное, он не успеет добыть его по причине возможного внезапного наводнения или обрушения, Кир покинул Экбатан, перенеся торжественную церемонию, в которой ему надлежало выпить воду Хоаспа — крупного притока Тигра, — на свое возвращение.

На этот раз решено было, что воду для символического поглощения нальют не в какой-то обычный сосуд, а в кубок, выкованный по его приказу из вывезенного из рудника золотого самородка. Завоеватель намеревался таким образом испить воду Хоаспа из кубка, изготовленного из совершенно определенного материала, фактически им самим добытого недавно из недр покоренной земли, что должно было усилить значение церемонии.

В назначенный день взорам огромной толпы в центре Экбатана предстал сверкающий на солнце, обтянутый дорогими тканями трон, на который и воссел Кир. Рядом с троном стоял мраморный стол, а на нем — золотой кубок, уже наполненный водой Хоаспа, и все знатные жители Медии по очереди подходили к новому властителю в знак покорности.

Когда все они прошли перед ним, наступила тишина и Кир поднес кубок ко рту. Однако, как ни опрокидывал он его над откинутой назад головой, вода, удерживаемая неизвестной силой, в его глотку так и не полилась.

Растерянный Кир в испуге отбросил кубок в сторону, и тут же толпа издала крик изумления: вода не выливалась из кубка, а свисала из него. Кубок пошел по рукам, и жидкость вместе с ним. Скользнув по бокам сосуда, она раскачивалась теперь под его ножкой, но не собиралась от нее отделяться. Видно было, что золото действует на воду непреодолимой и загадочной силой притяжения.

Медийцы пришли к выводу, что по воле богов Кир не смог испить воду Хоаспа и, значит, не может владеть их землей, а коль так, они осмелели настолько, что даже взбунтовались. Лишь с большим трудом персидским воинам, сомкнувшимся вокруг трона, удалось защитить Кира от толпы.

Уязвленный случившимся завоеватель отправился на следующий день в другие страны, а в Медии оставил достаточно войска, чтобы подавить зародившийся бунт.

Киру так никогда и не удалось полностью подчинить себе медийцев, в которых случай с золотым кубком вселил уверенность в скором освобождении, и они без устали и терпеливо приближали день, когда смогут сбросить персидское иго.

Геродот описывает это происшествие как легенду. Но Кантрель смотрел на этот рассказ с научной точки зрения и считал вполне возможным, что золото, содержащее некие особые химические элементы, способно действовать на жидкую массу как сильный магнит. Полагая, что легенда эта могла отражать действительное событие, метр составил смелый, но в то же время довольно обоснованный план поиска в самых сокровенных уголках того самого рудника золотого самородка, притягивающего воду.

Своим новым планом он поделился с археологом Дерокиньи, который собирался вести раскопки вблизи горы Эвленд, бывшей не чем иным, как древней горой Аруасту. Придя в восторг от идеи, Дерокиньи по прибытии на место стал копать именно в той точке, ясно указанной Геродотом, где слуги Кира добыли ему кусок золота.

После длительных и неустанных поисков археолог нашел-таки тяжелый самородок, подтвердивший слова Кантреля о сильном притягивании им воды. Самородок был спешно отправлен Кантрелю.

Получив желанную вещь, метр окунул ее в таз с водой, вынул и стал энергично стряхивать с золота воду, но вода только отлетела в ту или иную сторону, чтобы тут же снова прилипнуть к не отпускавшему ее самородку.

Для демонстрации магнитных свойств необычного металла требовались беспрестанные замысловатые движения, и Кантрель пытался своей рукой проделывать самые непривычные жесты. Однако осознанно выполняемые движения казались ему куда менее эффектными, чем спонтанные перемещения, производимые кем-либо, кто не знает о преследуемой цели.

Только животное — существо одновременно живое и неразумеющее, — могло придать требуемую непосредственность такому зрелищу.

Кантрель получил самородок вскоре после возвращения из Марселя, в те дни, когда он изучал радужников. Ему пришло в голову, что беспорядочные движения хвостовой части самки, испытывающей на прочность снесенные ею яйца, принесут невиданный результат, приводя в волнение и беспокойство тех, кто окажется свидетелем колебаний воды.

По заказу Кантреля из самородка изготовили специальную пластину и поместили ее под естественным балдахином радужницы, и в тот момент, когда птица начала привычным ей способом отбирать яйца, пластина притянула к себе почти всю воду из поставленного рядом сосуда. Необычный хвост, обладавший слишком большой силой, чтобы ощущать двойную нагрузку, все «клевал» и «клевал» яйца, заставляя подвешенную под ними жидкую массу совершать именно такие спонтанные и непредсказуемые движения, каких столь пылко ожидал хозяин.

Восхищенный зрелищем Кантрель дал и нам возможность вдоволь насладиться им в этот вечер.

Радужница спокойно сидела в клетке на своем яйце, и подвешенная к пластине на хвосте вода почти не колыхалась.

Фелисите взяла со стола обеими руками охапку крапивы, к стеблям которой, как это делается на искусственных цветах, проволокой была привязана тонкая палочка, удлинявшая стебель.

Старуха пояснила, что с помощью этой, по ее словам, волшебной травы она отгадает характер каждого из нас, и протянула поэту Лелютуру, одному из самых увлеченных в нашей компании, свободным концом тонкие тростинки, которые она держала за середину, все время с удивительной быстротой перебирая и перекладывая их между собой.

Лелютур выбрал одну из тростинок и по знаку Фелисите хлестнул крапивой, привязанной на"?5 ее конце по обнаженной руке подошедшего к нему с закатанным рукавом Люка.

Гадалка обратила наше внимание на мгновенно проступившие на коже красные пятнышки, образовавшие меленькими, неодинаковой высоты, но разборчивыми заглавными буквами надпись:

ТРЯСИ

ТРУС

После этого она разразилась сложной обвинительной тирадой и обозвала Лелютура человеком, полным парадоксов. Замечание старухи оказалось настолько верным, что вызвало единодушный взрыв смеха, к которому присоединился и сам Лелютур, осознававший свой недостаток.

Поэт, бывший действительно неутомимым говоруном и врагом штампов, умел совершенно невозмутимо, с полным непредсказуемости обаянием отстаивать одну за другой тысячу бессмысленнейших идей.

Появление букв на коже было, несомненно, окутано тайной, ибо крапива даже при ближайшем рассмотрении не представляла собой ничего необычного.

Нам стало жалко Люка, нервно чесавшего ужаленное место, и по нашей просьбе Кантрель жестом остановил Фелисите, готовую продолжать свое дознание и поднести крапиву новым желающим. Затем метр открыл нам секрет обжигающей надписи на руке.

Гадалка с первых же минут внимательно изучала свою публику и по поведению и репликам быстро угадывала главную черту характера каждого из зевак. Подготовившись таким образом, она своими ловкими движениями так протягивала жалящий пучок травы, что, выбранный ею нужный прутик, на котором держалась крапива с подходящей надписью, безошибочно, как умело передернутая карта, опускался на руку «жертвы».

Фелисите заранее красила крапиву кисточкой, смоченной в таинственном бесцветном растворе, лишающем листья их жалящих свойств, при этом гадалка оставляла нетронутыми контуры заглавных букв, подобно типографским клише. Листья она подбирала самые плоские и ровные, и окрашивала их одинаково с обеих сторон. После удара по руке Люка кожу его жалили только места, не обработанные заранее раствором, и через несколько мгновений взорам предстала красная жгучая надпись, задуманная, как казалось, тем безобидным человеком, который наносил удар, и выдававшая его мысли.

Таким образом, крапивный букет хранил в себе длинный список людских недостатков и достоинств.

Нельзя было лучше указать на парадоксальность, чем обвинив в трусости одного из храбрейших воинов в истории. Фелисите подметила те несколько обескураживающих фраз, брошенных невозмутимым Лелютуром в адрес радужницы, и ей уже не составило труда выбрать нужную крапивину.

Гадалка отложила в сторону крапиву, вынула из узкого и высокого старого кожаного футляра без крышки колоду карт таро и положила одну из них рубашкой на стол. Через несколько мгновений из карты полилась серебряная мелодия, хотя карта была самой обычной толщины и нельзя было заподозрить наличие в ней какого-то механизма. В воздухе мягко зазвучало некое нестройное адажио, словно импровизируемое живыми существами, мелодия, пропитанная странными нотами без единой ошибки в гармонии.

За первой картой на стол легла вторая, и зазвучал более веселый мотив. Выкладываемые одна за другой карты играли каждая свою мелодию, состоящую из чистых металлических звуков. Каждая из них походила на самостоятельный оркестр и, как только ее клали на стол, рано или поздно начинала свою симфонию — тягучую или живую, мрачную или радостную, а почти незаметная непредсказуемость выдавала характер оживляемых персонажей карт.

Наш слух ни разу не резанула фальшивая нота, и теряться можно было лишь от множества всех этих ансамблей, бывших, впрочем, слишком слабыми, чтобы совместной игрой создать неприятную какофонию.

Точное расположение места, из которого исходили звуки, вынуждало разум допустить, против всякого здравого смысла, что в каждой карте находится некий необыкновенно плоский музыкальный механизм.

Пока Фелисите продолжала свое действо, раскладывая в ряд и наугад лицом кверху «отшельника» и «солнце», «луну» и «дьявола», «скомороха» и «судилище», «папессу» и «колесо фортуны», Кантрель взял стоявшую на столе возле лопаточки из слоновой кости круглую металлическую коробочку, наполненную белым порошком, и сказал, что это точно воспроизведенный один из знаменитых «плацетов»-прошений Парацельса, препаратов, предназначенных для получения путем секреции своего рода опотерапических лекарств.

Он набрал лопаточкой в коробочке порошка и нанес его легким слоем на руку негритянки Силеис, покрыв изрядный участок кожи.

После этого метр стал ждать действия своего лекарства, а в это время Люк поднял чехол из черной саржи с каким-то крупным плоским предметом, стоявший до этого прислоненным к одной из ножек стола.

Карты все так же без умолку разыгрывали свои хрустальные чарующие ноты, давая прямо-таки большой, но нестройный концерт. Фелисите выложила их уже все и теперь прислушивалась, сравнивая их звучание и удаляя те из них, в ритме которых чувствовалась пассивность. Она заставляла их внезапно умолкать, переворачивая вертикально в своей руке. Вскоре звучать продолжали только самые развязные, но затем и они были убраны одна за другой, так что на столе осталась только карта — «храм», чье allegro vivace превосходило все остальное своим веселым жаром.

Порошок, видимо, обладал огромной проникающей способностью, так как быстро впитывался в кожу суданки. Когда исчезла последняя его крупинка, Кантрель подал знак Фелисите, а она наклонилась к столу и пропела совсем рядом с «храмом» нежную задумчивую мелодию. Карта тотчас же прервала свое аллегро и, не прибегая ни к каким гармоническим ухищрениям, безошибочно и в полный голос проиграла одновременно низкими и высокими нотами с интервалом в две октавы подсказанную ей медленную жалобную мелодию, отмеченную высоким ностальгическим очарованием, которую можно было записать следующим образом:

С самых первых нот над картой возникли восемь светящихся горизонтальных кругов изумрудного цвета размером меньше колец, что носят на пальцах, хотя никакой видимой связи между ними и картой не было. Словно тонкий ореол, возвышающийся на три миллиметра над раскрашенной поверхностью карты, они помечали собой центр восьми одинаковых воображаемых квадратов, которые, взятые по двое, могли симметрично поделить всю поверхность карты.

Фелисите без устали напевала свои пятнадцать тактов, повторяемые таинственными и послушными исполнителями, скрытыми в карте. Яркие ореолы излучали очень сильный зеленый свет, и казалось, что сама мелодия без конца распаляет зажженный ею одной их загадочный огонь.

Повинуясь резко брошенному Кантрелем слову, Люк извлек из саржевого мешка картину в роскошной раме и поднес ее прямо к лицу Силеис.

Лунный свет осветил изумительное по рельефности полотно кисти Воллона. На фоне африканского селения юная темнокожая танцовщица изображена была в момент одного из па, которым она направлялась в сторону туземного вождя, сидящего справа в окружении своих приближенных. На голове и на ладонях девушка держала в хрупком равновесии три обычные корзины, наполненные плодами, уложенными в виде остроконечной пирамиды. Лицо танцовщицы было искажено страхом из-за того, что с корзины на левой руке случайно упала большая красная ягода, и к девушке уже несутся с саблями в руках два чернокожих палача.

Вся картина излучала необыкновенную силу, а выражение ужаса в глазах девушки достигло высшей степени напряжения, однако о таланте знаменитого автора стольких натюрмортов красноречивее всего свидетельствовали плоды. Они как бы сходили с полотна, а падающая ягода поражала сочностью пурпура.

Внезапно наше внимание отвлек глухой стон Силеис, с которой явно происходило что-то невообразимое. Устремив безумно расширенные глаза на картину, она просто хрипела от неизъяснимого ужаса, дыхание ее стало прерывистым, а лицо судорожно дергалось. Кантрель с видимым удовольствием наблюдал за резкими изменениями вида девушки и показал нам, подняв ее обнаженную руку, что она покрылась гусиной кожей от сильного страха.

Фелисите сложила руки ковшиком, и карта-«храм» лежала теперь на сложенных полукольцом пальцах. Она по-прежнему пела все ту же мелодию в музыкальную карту, а та все громче повторяла ее. Таким образом старуха поддерживала яркий свет ореолов.

Кантрель опустил голову, чтобы видеть снизу, и, поддерживая в горизонтальном положении руку Силеис, все так же заворожено глядящей в одну точку картины, медленно приблизил вплотную к одному из крайних ореолов тот участок кожи, который он незадолго до этого покрыл белым порошком.

На наших глазах на коже, не вызывая боли или кровотечения, стало возникать немалое углубление конусообразной формы, основанием которого служил светящийся зеленый круг.

Вскоре с вершины заглубленного в руку конуса на карту-«храм» упала красная капля, что вызвало ликующий возглас Кантреля, немного приподнявшего руку девушки, чтобы тут же снова опустить ее, слегка сдвинув в сторону.

Над тем же ореолом выросло новое углубление почти рядом с уже полусомкнувшимся предыдущим, и новая красная капля слетела вниз. Подобную операцию Кантрель стал повторять без перерыва. Не выходя за пределы участка, покрытого порошком Парацельса, Кантрель, верный своей загадочной стратагеме, вскрывал то там, то здесь новые выемки в коже Силеис, держа черную руку параллельно карте и резкими движениями опуская и поднимая ее. Все конические углубления были похожи друг на друга и потихоньку закрывались, не оставляя следа и предварительно выпустив красную каплю, падавшую на карту точно через центр все того же зеленого ореола. Кантрель торопился, словно желая не упустить мимолетное проявление нервной дрожи, вызванной смертельным страхом, по-прежнему внушаемым суданке картиной Воллона. Капли продолговатой массой сходились в середине карты-«храма», не прекращающей упорно посылать в воздух повторяемую Фелисите мелодию, тогда как ее восемь ореолов продолжали сверкать ярким светом.

Наконец Кантрель закончил опыт, отведя вбок и отпустив руку Силеис, которая, не видя больше перед собой вселявшую в нее страх картину, быстро спрятанную в чехол Люком, обрела спокойствие в момент, когда нервный припадок казался неизбежным.

Поскольку Фелисите внезапно перестала петь, растерявшаяся карта тщетно силилась продолжить мелодию без «проводника». После бесплодных попыток ухватить нить начатой музыкальной фразы карта вернулась к своей прежней странной симфонии, а ореолы погасли.

Кантрель направился к речке и попросил нас ни на миг не спускать глаз с красных капель, чтобы потом послужить ему свидетелями. Мы двинулись за ним, предводимые Фелисите, которая все так же осторожно держала на десяти пальцах карту-«храм», куда сходились и наши взгляды.

Пройдя полсотни шагов, мы очутились на скалистом берегу и, подчиняясь указаниям хозяина, по очереди, пока остальные не спускали глаз с капель, осмотрели небольшую, явно искусственного происхождения выемку в виде шпура, в которую спускался довольно длинный запальный фитиль.

Фелисите поднесла к выемке уже умолкнувшую карту-«храм» и слила капли на дно этой небольшой ямки, после чего Кантрель поджег свободный конец фитиля, а нам объяснил, что скоро произойдет взрыв, так что нам пришлось вернуться к столу, от которого мы только что отошли.

Пользуясь медленным тлением фитиля, Кантрель решил занять время и рассказал нам о предшествовавших виденному нами событиях.

Как-то, идя по одной из живописных улиц Марселя, Фелисите обратила внимание на плоские часы, выставленные в витрине магазина известного часовщика Френкеля. Пораженная очевидным наличием сложного механизма в корпусе ничтожной толщины, изобретательная Фелисите решила разнообразить свои сеансы новым таинственным способом привлечения зрителей, основанным на невероятном применении возможностей уменьшения размеров предметов. Если вложить в старые карты таро, которыми она пользовалась ежедневно, малюсенький музыкальный механизм, то они придадут ее гаданиям и предсказаниям новые богатые оттенки, выполненные по ее воле и по ритму различных мелодий.

Однако для того, чтобы, как того требовала поставленная цель, сослаться на магическое действие внеземных сил, нужно было избежать использования каких-либо пружин, ибо внимательный зритель вполне способен быстро обнаружить скрываемые ото всех движения рук, а сделать так, чтобы музыка звучала как совершенно случайная бессвязная мелодия без каких-то правильных тем. Гадалке пришло на ум, что только живые существа, спрятанные в саму карту, обеспечат ей, как она того хочет, абсолютно непредсказуемые мелодии, возникающие по собственной воле.

Пятью этажами ниже ее мансарды в пыльной лавке обитал пожилой букинист Базир, собиравший в великом множестве старые книги и перепродававший их по дешевке. Фелисите отправилась к Базиру, с которым ей иногда случалось перекинуться словечком, и попросила у него какую-нибудь книгу о насекомых. Старик вручил ей несколько хорошо иллюстрированных трудов по энтомологии, которые она и стала добросовестно перелистывать.

После долгих поисков ей попалось изображение изумрудника, привлекшего ее внимание своим чрезвычайно плоским телом. Как явствовало из текста, обрамлявшего рисунок, сей изумрудник был бескрылым паразитом каледонской грушанки — растения, распространенного в центральных районах Шотландии, и отличался тем, что в темноте мог излучать мерцающий свет, образующий равномерно вокруг насекомого своеобразный зеленый ореол. Все время, пока длилось свечение, насекомое, бывшее белым в обычном состоянии, покрывалось благодаря отражению от своего нимба роскошным изумрудным цветом, откуда и пошло его название.

Фелисите пришлось по сердцу то, что она прочитала об ореоле, который, как она думала, сможет пробиваться сквозь тонкое покрытие, а его чудесное появление над картой даст пищу для захватывающих дух предсказаний. Итак, гадалка остановила свой выбор на изумруднике, подходившем ей еще и своей формой.

Зная, что у Базира были свои поставщики в каждом крупном городе, Фелисите решила обратиться к нему за помощью в получении насекомых. Он написал своему собрату в Эдинбург, и тот, предприняв необходимые шаги, выслал вскоре шесть глиняных горшков с каледонскими грушанками, выкопанными в долине реки Тэй, на каждой из которых жила колония изумрудников.

Фелисите понимала, что задуманное ею может осуществить только такой мастер тонкой механики, как часовщик Френкель, который согласился выполнить для нее эту работу бесплатно, взамен на единоличное право использовать ее идею, которой он собирался впоследствии воспользоваться и сам. Сделка была заключена, и Френкель для выполнения работы получил одну из шести каледонских грушанок.

Приглядываясь к насекомым на оставшихся у нее пяти остальных растениях, Фелисите увидела однажды вечером описанный в книге ореол. Яркий зеленый круг засветился вокруг одного из насекомых и двигался вместе с ним во всех направлениях. Мало-помалу каждый изумрудник украсился подобным ореолом, центр которого располагался прямо над головой насекомых. Казалось, что это всеобщее свечение было вызвано какой-то единой причиной.

Гадалка закрыла лампу и стала любоваться сверкающими кольцами, двигающимися и пересекающимися, льющими мягкий свет и окрашивающими своим цветом белое тело букашек.

Через несколько минут все нимбы один за другим потухли.

Френкель успешно выполнил первый образец, представлявший собою металлический прямоугольник неощутимой толщины, симметрично поделенный на восемь ровных квадратов по два в ряд, в центре каждого из которых был помещен один изумрудник. Каждая ножка насекомого была одета в микроскопическую металлическую гетру с припаянным к ней шатуном, приводящим в движение ряд колес, уложенных в общем направлении всего предмета.

Оси и шестеренки с тончайшими зубчиками сцеплялись друг с другом в нужной последовательности, и каждое колесико получало необходимое ему усилие, теряя при этом немного в скорости. Первое колесо, соединенное прямо с шатуном, вращалось без труда благодаря постоянным движениям рычага, а последнее, вращавшееся медленно, но производившее значительную силу, периодически цепляло шипами, установленными на его оси, кончик тонкой пластинки, издававшей вследствие вибрации чистый звук, когда шин соскальзывал с нее. Таким образом, каждая из шести ножек изумрудника играла свою ноту, а все восемь покрывали диапазон в четыре септимы.

Кроме того, с помощью авторитетного музыкального специалиста была создана необыкновенная система замедления неизвлекаемых колес, управлявшая каждой из восьми зон по отдельности и всеми вместе, препятствуя нестройному звучанию и давая свободу правильным и понятным сочетаниям звуков.

Инструмент Френкеля напоминал в уменьшенном виде автомат для сочинения музыки из Брюссельской консерватории.

Заботясь о том, чтобы на ее сеансах вдруг не начинали звучать карты, стоящие вертикально в коробке, Фелисите потребовала исключить такую возможность, что и было сделано с помощью мельчайшего подвижного грузика, останавливавшего все части механизма, как только он утрачивал горизонтальное положение.

Карту прорезали на всю длину по толщине от узкого конца, и внутрь был без труда вставлен металлический прямоугольный каркас, причем вся эта операция никак не сказалась на внешнем виде карты, а взрезанный край был опять заделан так, что от прорези не осталось следа.

Френкель начал изготавливать следующие карты, и вскоре они все превратились в невидимые оку вместилища музыкального механизма с восемью изумрудниками, который можно было легко извлекать и снова вставлять.

В художественном смысле изделие отличалось безупречной чистотой звучания и желаемой степенью неожиданности. Часто через картонный экран пробивались и сверкали над ним ореолы, всегда отмечая своим присутствием, вызванным, очевидно, каким-то внутренним слуховым сладострастием исполнителей, лучшие моменты концерта.

Фелисите следила за тем, чтобы все насекомые по очереди были заняты в представлении, после которого их отпускали на растения, где они находили себе иную пищу.

Музыкальные карты принесли гадалке большой успех, особенно потому, что она пускала их в ход вечером, рассчитывая на дополнительный эффект от зеленых нимбов. В каком бы музыкальном жанре ни выступали изумрудники, изворотливая старуха всегда находила в мотиве повод для предсказания, полученного от самой карты. Когда же появлялись ореолы, она с жадностью набрасывалась на новую плодотворную жилу, внезапно открывавшуюся перед ней в разгар ее пророчеств.

В силу совершенно обычного вида карт таинственная и внезапно возникающая музыка в сочетании с пылающими воздушными венцами производила сильное впечатление на любопытных, и их число все возрастало.

Во время своих музыкальных импровизаций изумрудники, как будто подчиняясь преследующему их року, часто начинали в тональности фа мажор одну характерную мелодию, хотя дальше начала дело не двигалось, и это не осталось незамеченным Фелисите. Но вот в один из вечеров английский турист, оказавшийся в обычной толпе зевак, услышал и узнал, едва только выложена была первая карта, в странном волнующем мотиве начало кантилены с берегов Альбиона и тут же допел ее до конца. Изумрудники стали вторить его голосу, чтобы исполнить вместе с ним в регистрах сопрано с интервалом в две октавы мелодию, которую они столь долго искали, и высветили яркие ореолы, отражавшие своей невиданной доселе силой веселье, приходящее, когда спадает напряжение. Удивленный таким подражанием, англичанин, не переставая петь, приложил ухо к карте, чтобы лучше разобрать звуки. Когда же он выпрямился, Фелисите опешила, увидев на его ухе и щеке восемь впадин в виде воронок, бывших, судя по их симметричному расположению, результатом действия ореолов. Несколько мгновений спустя впадины эти закрылись сами собой, не оставив никакого следа, и при этом англичанин ничего не заметил. На расспросы публики он сказал, что мелодия эта — шотландская народная песня «Шотландские колокола».

Вспомнив, что изумрудники присланы из Шотландии, Фелисите намотала сказанное на ус, а назавтра поведала обо всем приключившемся Базиру. По ее просьбе букинист послал своему собрату в Эдинбург целый список вопросов и через какое-то время получил от него подробные ответы и экземпляр «Шотландских колоколов». Всех этих каледонских грушанок выкопали на зеленом лугу неподалеку от каменной скамьи, на которую частенько присаживался молодой пастух, наблюдавший за своим стадом, наигрывая на волынке. Его волынка постоянно повторяла, видимо, любимый им мотив «Шотландских колоколов», звучавший в тональности фа мажор и впитанный в себя изумрудниками, которые позднее, когда их наделили музыкальным даром, пытались воспроизвести дремавший в их памяти мотив вплоть до того дня, когда при помощи «ведущего» они смогли исполнить всю мелодию. Радость, проявившаяся в этот момент в виде необычайно яркого свечения каждого ореола, наверняка связана была с пьянящим беглым воспоминанием о холодных родных просторах, которое в этой новой для них обстановке со слишком теплым климатом, несомненно, вызвало определенную ностальгическую грусть.

Отметив про себя самый впечатляющий момент из того, что проделал английский турист, Фелисите сама выучила «Шотландские колокола» и стала петь их в тональности фа изумрудникам, тотчас же подхватывавшим мелодию на октаву ниже и выше. Таким образом, она смогла добиваться по желанию возникновения ослепительных ореолов, таинственным образом приводивших к появлению безболезненных впадин на коже ее рук, когда она держала их над картами. Первоначальная тональность способствовала одновременному всплеску ореолов, а всем восьми изумрудникам одной карты давала возможность участвовать в их создании.

Распевая на своих сеансах эту мелодию речитативом, Фелисите использовала для предсказаний не только яркое свечение нимбов, но и загадочное кратковременное появление ямок на руках, делая ударение на их величине или на том, как быстро они исчезали.

Однако только ореолы, возникавшие от исполнения «Шотландских колоколов», ни за что не получавшегося у насекомых без ведущего голоса, обладали силой воздействия на кожный покров.

Заинтересовавшись самим свечением ореолов и особенно их таинственной продавливающей силой, Кантрель решил заняться более глубоким изучением изумрудников, о которых в книгах содержались лишь краткие упоминания и которые до того времени ускользали от серьезных исследований натуралистов.

Однажды вечером, рассматривая один из ореолов в надетую на глаз лупу часовщика, в то время как Фелисите своим старческим голосом не без успеха напевала «Шотландские колокола» восьми изумрудникам извлеченного из карты механизма, Кантрель обнаружил два почти невидимых световых конуса, вращающихся в противоположных направлениях и соединенных своими основаниями, причем нижняя вершина находилась на голове одного из насекомых, а верхняя — в воздухе. Нижний конус был синего, а верхний — желтого цвета.

Образованный двумя соприкасающимися и вращающимися в разные стороны кольцами ореол, получивший свой сочный зеленый цвет от соединения желтого и синего, тонкий и четко видимый, оставался неподвижным ввиду вращения колец в противоположных направлениях и резко выделялся на фоне слабо светящихся конусов, совершенно невидимых невооруженным глазом.

Кантрель вскрыл мертвого изумрудника и нашел в его голове два микроскопических конуса из сухого твердого вещества, расположенных вертикально основаниями друг на друге. Их вершины упирались в верхний и нижний своды чуть большей по размерам сферы, в верхней части которой метр проделал скальпелем боковое отверстие.

У Кантреля родилась идея, и он подал в определенное место сильный электрический ток, от чего, как он и предполагал, белые конусы завертелись в разные стороны. Одновременно с этим средней интенсивности ореол образовался прямо над конусами двух светящихся конусообразных фигур, увиденных с помощью лупы.

Загадка, таким образом, была раскрыта. Под влиянием какого-то мгновенного чувства удовлетворения, выражающегося в тончайших нервных сигналах, изумрудники приводили во вращение белые конусы, а те в свою очередь сразу же излучали собственное изображение, значительно усиливая его. Основания мнимых конусов касались друг друга благодаря некой блестящей воздушной субстанции, отходившей от них, тогда как основания настоящих конусов были отделены некоторым пространством.

Кантрель решил, что появление ореолов свидетельствовало не только, как это бывает у мурлыкающих котов, об умиротворенном состоянии, но должно было, как у светлячков, иметь любовный смысл и означать брачный призыв.

На этом, однако, анатомические исследования Кантреля не прекратились. Острие каждого из действительных конусов проходило сквозь отверстие сферы и оканчивалось в центре небольшого свободного внешнего белого диска, параллельного плоскости ореола и окруженного кольцом из нервных нитей, отходящих от главного нерва и вызывающих посредством магнитного воздействия вращательное движение, напоминающее работу электрических двигателей. Как только диск приходил во вращение, он передавал его конусу, с которым был соединен воедино.

Стараясь ничего не сместить, Кантрель нанес стальной иглой царапину на нижний конус, и, как он и предполагал, над мертвым изумрудником точной увеличенной копией царапины засветилась синяя полоска. Такой же эксперимент, проведенный с верхним конусом, привел к аналогичному результату, только полоска светилась желтым цветом.

Тогда Кантрель принялся царапать конусы как попало, получая от каждой царапины тонкие полоски света в пространстве, отображавшие синим или желтым цветом, в зависимости от царапаемого конуса, все начертанные им линии, соответственно увеличивая их.

В подтверждение его смелых предположений эти световые полоски помогли ему понять, каким образом конусы в результате трения всей их поверхности о воздух сферы при вращении вырабатывают своих четко различимых световых двойников, гаснущих, как только вращение прекращается. Увязав контраст двух производимых цветов с определенной разницей химического состава, Кантрель нанес тонкой кисточкой по капельке специального раствора на каждый конус и действительно получил две разные реакции.

Каждый изумрудник, независимо от того, как его поставить — прямо или косо, боком или обратной стороной, нес свой ореол все время одинаково, как венец, украшавший его макушку, а два двойных конуса вращались, как казалось, вокруг единой абсолютно ровной длинной оси.

Пытаясь найти объяснение такому постоянству направления светящейся фигуры, Кантрель заметил незначительную разницу в тоне между половинками сферы, состоящими, как оказалось, из неодинакового белого вещества. Он отделил их друг от друга скальпелем, извлек конусы и нервы, получив таким образом две полусферы с малюсеньким отверстием в вершине, на одной из которых все так же зияло окошко, проделанное им для предыдущих наблюдений.

Помещая по очереди каждую полусферу в световые конусы, излучаемые живым изумрудником под звуки «Шотландских колоколов», Кантрель увидел в лупу, что верхняя полусфера, обладающая особенной прозрачностью, схожей, впрочем, с уже опробованными им другими материалами, никак не нарушила световую фигуру, лучи которой проходили сквозь нее, как луч солнца через стекло. Что же касается нижней полусферы, то она всюду вносила беспорядок, оказавшись непреодолимым препятствием для атомов света, не просто встречающих на своем пути непроницаемую преграду, но еще и отталкиваемых ею. Теперь стало понятно, как нижняя полусфера, играющая в голове насекомого роль отражателя и обладающая благодаря особой вогнутости заметным увеличивающим действием, все время отбрасывала далеко вперед изображение сверкающей фигуры.

С помощью увеличительного стекла удалось понять причину — недоступную вооруженному глазу — появления ямок на коже: от сильного вращения верхний воздушный конус впивался своим острием в какую-либо пору и раскатывал ее так, что появлялась впадина. Сначала Кантрель удивился тому, что простое, физически неощутимое свечение может так действовать на кожу, но затем вспомнил, как в Америке, чему имелись достоверные свидетельства, соломинка, приведенная страшным ураганом во вращение, сама собой глубоко впилась в деревянный телеграфный столб. Итак, быстрое вращение могло позволить легкому и хрупкому телу пробить более твердое, чем у него, вещество, и это явление в данном случае поражало еще больше, потому что от прикосновения к коже вращающегося светового конуса она пропускала свет, как и многие другие материалы.

Установив, что ямки никогда не кровоточат по причине крайней легкости воздействия на кожу, Кантрель обратил внимание на одну из особенностей знаменитых порошков алхимика Парацельса, которым он восторгался, оставляя, впрочем, в стороне проявления шарлатанства, как одним из величайших умов шестнадцатого века.

Учение о плацетах, столь близкое, несмотря на свою грубую метафизическую основу, современным научным идеям о вакцинах и опотерапии, воспринималось Кантрелем как гениальное предвосхищение будущего.

Парацельс рассматривал каждую часть человеческого тела как мыслящую индивидуальность, обладающую наблюдательной душой, позволяющей ей знать саму себя лучше, чем кому-либо другому, и в случае болезни определять, какое лекарство может ее излечить, и для этих бесценных откровений нужны были лишь умело поставленные вопросы проницательного врача, только этим и ограничивающего свою роль.

Развивая эту мысль, алхимик создал специальные белые порошки под названием «прошение», обладающие различными, определенными им свойствами.

Каждый такой порошок, выполняющий разведочную функцию, воздействовал на тот или иной нужный орган, который при этом вырабатывал неизвестное вещество, а оно и являлось ответом на заданный вопрос в виде требуемого s лекарства.

Название порошка, означающее на латыни в строгом смысле слова «Угодно будет», само по себе отражало метафизический смысл изобретения. Вот так, в качестве покорного просителя, Парацельс с уверенностью обращался к органам человеческого тела, считая их таинственными силами, желающими быть задобренными.

Один «плацет», например, действовал на печень, которая при этом выбрасывала в кровь — откуда его можно было извлечь — вещество для борьбы с заболеваниями печени; другой побуждал желудок выделять тем же путем лекарство от любого расстройства; третий помогал получать из сердца эликсир для сердечников. При таком применении надлежащего «плацета» каждый орган здорового человека вырабатывал определенное вещество, которое Парацельс собирал, чтобы давать затем пациентам. Некоторые «планеты», как исключение, не принимались вовнутрь, а наносились на больной орган или часть тела. Если один из порошков накладывали прямо на глаз, считавшийся органом проницательности, то вместе с потоком слез вытекали и универсального действия глазные капли, а при нанесении другого порошка на кожу — средоточие ясновидения — одновременно с потом из тела выходил превосходный бальзам от кожных болезней.

На самом деле этот метод наверняка не приносил никаких плодов, если смотреть на совершенно догматические утверждения Парацельса, доверчиво полагавшего, что пользуется советами и указаниями мудрецов и сведущих людей.

Выделения, вызывавшиеся его знаменитыми порошками, не могли обладать какими-либо лечебными свойствами. Сами же порошки представляли собой безвредные, действительно возбуждающие определенную реакцию средства, состав которых дошел до нас. Несмотря на всю свою бесплодность, сама идея была в высшей степени интересной в качестве предвестника той системы, что усилиями Дженнера и затем Пастера должна была внести революционные перемены в терапию. По словам Конта, Парацельс стал представителем теологического периода принципа вакцин, вступившего впоследствии, в результате незаметного метафизического перехода, в эпоху своего положительного развития.

Удостоверившись после упорных поисков, что слово «плацет» уже в шестнадцатом веке обозначало просьбу, Кантрель убедился в вере Парацельса в свободу выбора тех могущественных сил, к которым он взывал.

В своем объемистом трактате о «плацетах» — «De vero medici mandato» Параде лье описывает множество примеров и в их числе одно знаменательное событие.

Друг алхимика путешественник Летий, заинтересовавшийся в свое время языком одного негритянского племени из Западной Африки, привез с собой оттуда самого умного представителя этой народности, звавшегося Мильнео и согласившегося покинуть родные края, чтобы ученый мог продолжить у себя дома лингвистические исследования, только с тем условием, что с ним вместе поедет и его темнокожая подруга Досенн.

Надо сказать, что Мильнео к тому времени уже давно болел каким-то эндемическим дерматозом. По возвращении в Европу Летий повел своего подопечного к Парацельсу, и тот, будучи слепо приверженным своему учению, посчитал, что для лечения кожи негра нужно лекарство, добытое только из кожи ему же подобного. Самой судьбой на эту роль была предназначена соплеменница юноши Досенн, и Парацельс смазал ее руку специальным порошком.

Вскоре на руке стал выделяться пот, необычная окраска которого подтвердила правильность выбора представителя черной расы, чей организм показал иную, чем у европейцев, реакцию. Парацельс впервые заметил в выделениях из кожи красные шарики, а после анализа обнаружил в них, к своему большому удивлению, «уголь, серу и селитру» — составляющие пороха, изобретенного Роджером Бэконом тремя веками раньше. Однако пропитанные вызвавшими их появление выделениями мельчайшие крупинки были лишены какой бы то ни было взрывной силы, не появившейся даже и после их многократного высушивания.

Подумав, что громкий взрыв привлечет всеобщее внимание к неожиданному открытию, ставшему предметом его гордости, алхимик захотел узнать, не образуется ли гремучая смесь еще до выхода на поверхность увлажняющего шарики пота. Его догадка подтвердилась, когда в ходе нового опыта он добыл несколько красных шариков, которых не коснулась влага пота, проникнув своими тонкими стальными инструментами через несколько мгновений после нанесения порошка в кожу Досенн, нечувствительной к боли и без жалоб позволившей проделать над собой эту операцию. Однако такой способ получения шариков приводил к кровотечению, от которого, несмотря на все меры предосторожности, Парацельс не мог уберечь шарики, и они безвозвратно утрачивались.

Тем временем алхимик, пользуясь выделениями кожи как смягчающей мазью, вылечил Мильнео, болезнь которого, разумеется, прошла сама собой.

Размышляя над этой историей, Кантрель составил порошок по рецепту, описанному в трактате, согласно которому в его состав входили такие основные вещества, как едкий натр мышьяковистый ангидрид, хлористый аммоний силикат кальция и калийная селитра.

Из любопытства он смазал им кожу темнокожего человека и обнаружил при появлении пота шарики, в которых выявил после анализа те три вещества, что были указаны алхимиком. Зная, что в человеческом организме содержатся углерод и сера, Кантрель быстро понял суть явления.

Благодаря калийной селитре порошок непосредственно вырабатывает селитру, а едкий натр и мышьяковистый ангидрид, жадно впитывающие углерод и серу, захватывают частички этих двух веществ, находящихся в кожном покрове. Нужно заметить, что особый пигмент, окрашивающий черную кожу и обладающий многими химическими свойствами, притягивает к себе семь различных веществ, в том числе едкий натр, мышьяковистый ангидрид и калийную селитру. Под действием пигмента едкий натр и мышьяковистый ангидрид выделяют свежеполученный запас углерода и серы, и из такого случайного соединения получаются шарики в результате внутреннего сжатия кожи, готовящейся к высвобождению пота.

Первостепенная роль пигмента объясняла, как смог проверить Кантрель, отсутствие этих таинственных красных шариков в выделениях людей белой расы. Загоревшись, в свою очередь, огромным желанием добиться взрыва гремучей смеси такого подкожного происхождения и воспользовавшись острыми миниатюрными инструментами, он, как в свое время и Парацельс, столкнулся с невозможностью добыть из толщи кожи, не увлажнив их кровью от неизбежных порезов, эти чудесные шарики, которые также сразу становились влажными при получении их из выделяющегося пота.

И вот оказалось, что световой аппарат изумрудников, благодаря способности проникать в кожу, не разрывая сосуды, может помочь Кантрелю достичь желанной цели. После нанесения обычного порошка на руку черного пациента еще до появления пота на кожу были направлены восемь невидимых световых точек под звуки «Шотландских колоколов», исполнявшихся миниатюрной музыкальной шкатулкой под вокальным управлением Фелисите, применявшей по просьбе Кантреля единственный способ заставить изумрудников излучать сильный проникающий свет.

Но в часовую лупу метр увидел, что бестелесные конусы совершенно свободно проникают в кожу, не причиняя ей вреда, подобно тому, как лучи света проходят сквозь стекло. Кожа негра оказалась значительно грубее кожи белых, а ее поры — слишком прочными для вращающегося светового острия, которое таким образом просто проникало в эпидерму, как в любую прозрачную материю.

Такие же результаты были получены и с другими темнокожими пациентами мужского и женского пола.

Не желая признавать себя побежденным, Кантрель надеялся, что поры станут проницаемыми в результате какого-либо возбуждения, например, такого явления, как «гусиная кожа». Видя, что холода для этого недостаточно, метр решил испробовать влияние сильного страха, хотя этому испытанию бессмысленно было подвергать уже давно обосновавшихся в Европе темнокожих, доверяющих нашим не допускающим насилия законам.

Ему вспомнилось, какое глубокое впечатление произвела на него недавно на выставке знаменитая картина Воллона «Танцовщица с фруктами», заслуженно считавшаяся шедевром великого живописца. В каталоге выставки так описывался сюжет картины, в основу которого лег один из суданских обычаев: «Каждый год в Куке по ставшей почти религиозным ритуалом традиции, когда ветви деревьев-кормильцев гнутся под тяжестью плодов, их первую корзину должна поднести к ногам вождя, сидящего в окружении своих приближенных, девушка-танцовщица. Если хоть один плод упадет на землю во время исполнения сложных танцевальных фигур, девушку ждала мгновенная казнь, а танец должна была продолжить следующая девушка, которой уготована такая же страшная участь в случае падения плода. Согласно поверью, объясняющему такую жестокость, если первая корзина плодов не будет полной передана вождю, остальной урожай обязательно уничтожит саранча, которая попутно опустошит и все поля. Падение же хоть одного плода из подносимой корзины являет собой угрозу грядущего бедствия, и, чтобы отвести его, следует тут же убить девушку, не выполнившую требование обычая. В стране, живущей в постоянном страхе голода от нашествия саранчи, без колебания приносили в жертву танцовщиц ради спасения тысяч остальных жизней. Церемония проходила в роскошной обстановке, и многочисленные преподносимые вождю плоды укладывали высокой горкой в три простые корзины, которые девушка должна пронести в сложном и довольно быстром танце, держа одну из них на голове, а две другие на ладонях раскрытых рук. Удержать равновесие в таких условиях очень трудно, и часто девушек предают смерти на месте за то, что столь драгоценный груз им не удается донести в полной сохранности до цели. И потому сильнейший страх охватывает несчастных девушек, выбираемых для смертельного танца».

Для Воллона, достигшего бесспорного совершенства в искусстве натюрморта и портрета, эта история стала прекрасным сюжетом. Для своей картины он выбрал, конечно же, трагический момент падения из корзины плода, изображенного им в виде крупной яркой красной ягоды. Лицо девушки уже исказилось ужасом при виде бросающихся к ней двух палачей, тогда как ноги ее еще исполняют танцевальное движение, которым она направляется в сторону восседающего справа среди своих приспешников вождя. Плоды в трех с трудом удерживаемых девушкой корзинах написаны были с необыкновенной точностью, а красный цвет падающей ягоды сверкал ярким сочным пятном. Все темнокожие персонажи были как живые, и поразительная по своей жизненности картина вызывала восхищение у самых неискушенных в живописи людей. Кантрель долго рассматривал полотно, дивясь тому, насколько прочны у первобытных народностей некоторые суеверия. Те набеги саранчи, которые наверняка случались, даже если танец с корзинами оканчивался благополучно, должны были бы разрушить это поверье, а оно все же сохранялось точно так же, как, например, вера в силу людей, вызывающих дождь, чьи потуги дают, разумеется, лишь редкие и к тому же случайные результаты.

Кантрель подумал, что при виде этого произведения, которое должно произвести особое впечатление на зрителя дикого, не знакомого с приемами живописи, какая-либо суданская женщина, испытавшая этот страх, но оставшаяся в живых после такого ежегодного испытания, может внезапно вновь ощутить ужас, что в нужный момент вызовет резкую холодную дрожь в ее теле.

Считая всякую репродукцию недостаточной, Кантрель договорился с владельцем крупной художественной галереи о том, что в условленное время тот предоставит ему во временное владение оригинал картины. Кроме того, из переписки с консулом Франции в Борну он узнал, что там живет танцовщица Сплеис, пять лет подряд успешно доносившая корзины с фруктами до вождя, хотя каждый раз волнение и страх ее все возрастали, а на шестой год в тот момент, когда она должна была начать свой путь, с ней случились такие конвульсии, что пришлось навсегда освободить ее от этой роли. С тех пор чрезмерно впечатлительная Силеис обходила место танца с плодами, ибо не могла переносить даже одного его вида — столь тягостными были мучившие ее воспоминания.

Получив от Кантреля обстоятельные инструкции вместе с неограниченным кредитом, консул, намеренно умолчав обо всем, что могло смягчить в будущем ожидаемый нервный шок, склонил Силеис, соблазнившуюся кругленькой суммой, отправиться в Locus Solus под заботливым присмотром одного торговца хлопком, с готовностью покинувшего Борну ради Парижа.

После прибытия Силеис Кантрель стал готовить свой эксперимент, построенный на эффекте неожиданности и иллюзии. Ввиду того что повторить его когда-нибудь еще вряд ли удалось бы, требовалось засвидетельствовать это событие документом с подписями очевидцев. В ходе опыта гремучая смесь, полученная из-под кожного покрова человека темной расы, должна быть при свидетелях помещена в специально проделанный в скалистой глыбе шпур без какой-либо обработки, а затем взорваться.

Итак, рассчитывая, что мы подтвердим виденное и поставим свои подписи на документе, Кантрель выбрал для эксперимента участок скалистого берега реки и подготовил все необходимое к тому моменту, когда Фелисите будет заканчивать задуманное представление и выберет карту, изумрудники в которой покажутся ей наиболее готовыми к выполнению своей роли. Сама по себе металлическая музыкальная шкатулка, очевидно, не смогла бы вызвать желаемое отделение шариков. Картину Воллона должен был по сигналу внезапно представить взорам Люк.

Кантрель торопливо заканчивал свой рассказ, видя, что огонь подбирается к концу фитиля. Когда он умолк, пламя уже скрылось в отверстии шпура. После нескольких мгновений тревожного ожидания раздался оглушительный взрыв, от которого каменная глыба раскололась на части, а разлетевшиеся во все стороны обломки возвестили о полном успехе эксперимента.

Фелисите не мешкая подала Кантрелю письменный прибор, и он на большом листе бумаги быстро составил протокол с точным описанием события, особо указав на подлинность шариков, перенесенных на наших глазах без какой-либо подмены или химической обработки из вскрытой толщи кожи в отверстие скалы. По просьбе хозяина каждый из нас подписал документ.

Кантрель обратил затем наше внимание на руку Силеис, начавшую выделять под действием порошка псевдолекарство от кожных заболеваний.

 

Глава седьмая

От реки мы двинулись вслед за хозяином к опушке прелестной густой рощи и вскоре, войдя под ее сень, достигли обширной романтической поляны, по которой прогуливался подросток с обветренным лицом, одетый бедно, но так, чтобы привлекать к себе внимание людей на улице, когда нужно показать им какое-нибудь зрелище средь бела дня. По словам Кантреля, парня звали Ноэль и он с недавних пор слонялся окрест, зарабатывая на жизнь гаданием.

Прослышав о том, что в Locus Solus приехала Фелисите, Ноэль решил посостязаться с ней и накануне показал хозяину усадьбы довольно любопытное представление, а тот предложил ему продемонстрировать свое искусство сегодня перед нами на этой волшебной поляне. Для Кантреля это была приятная возможность вместе с нами сравнить мастерство двух этих «авгуров» с большой дороги, столь отличавшихся по возрасту и полу.

Рядом с Ноэлем, повесившем себе на плечи солдатский вещевой мешок, расхаживал быстроногий петух по кличке Мопс, на спине которого тоже был груз в виде узкого короба, закрепленного ремнями на шее и хвосте птицы. Боковые стенки этого предмета, слегка изогнутый каркас которого облегал тело петуха, были изготовлены из тонкой эластичной сетки, натянутой металлическими пряжками, отбрасывавшими во все стороны серебристое отражение луны.

Ноэль поставил петуха на легкий раскладной столик, подготовленный им при нашем появлении, затем снял с птицы короб и предложил составить каждому из нас гороскоп.

Вперед вышла Фаустина и назвала мальчику год своего рождения, указав также точный час и день.

Ноэль выложил на стол содержимое короба и объявил нам, что будет пользоваться только этими предметами, а затем полистал взятую из общей кучи книжечку с астрономическими таблицами и провозгласил, что первым крикам молодой женщины на белом свете сопутствовали созвездие Геракла вместе с Сатурном. После этого он протянул Мопсу длинный заостренный стальной прутик, и тот взял его своим клювом.

Петух прошествовал на середину стола, улегся на спину, слегка помяв при этом перья своего плюмажа, перехватил толстый конец прутика в правую лапу и поднял его острием к небу. Глядя то на прутик, то на небосвод, Ноэль слегка наклонил этот своеобразный указатель и направил его точно на Сатурн, ярко блестевший почти в зените. Таким образом, соединенная магнитными силами с планетой птица становилась ясновидящей и могла зреть судьбу Фаустины.

Стараясь не шевелиться, Мопс сгибал левую лапу, прижимая к середине своего тела залитый лунными лучами неподвижный прутик. Видно было, как он сосредоточенно впитывает в себя потоки энергии, исходящие от звезды.

Наконец петух взял прутик в клюв, перевернулся на лапы и положил его снова в общую кучу предметов, а из нее вытащил четки и протянул их Фаустине, ясно указывая на «аве».

Поняв из объяснений Ноэля, что Мопс призывает ее предотвратить молитвой возможное в скором времени несчастье, суеверная и явно встревоженная действиями птицы Фаустина взяла в руку четки и стала вполголоса читать указанную ей молитву.

Среди высыпанных из короба богатств рядом с высокой стеклянной банкой, полной, как нам объяснили, специальным способом сделанных губчатых соломинок, блестел небольшой хрустальный шар, почти до конца заполненный ярко-красной жидкостью. Горлышком шару служила тонкая прямая трубочка из того же материала. Ноэль открыл банку, взял из нее соломинку и с легким нажимом, но плотно, вставил ее в конец трубочки, предварительно вынув из нее пробку.

Мопс склонил голову, ухватил трубочку клювом и подал шар Фаустине, а та по знаку подростка взяла его в руку. Под действием тепла жидкость закипела и стала подниматься по трубочке, а дальше — по соломинке так, что она постепенно полностью пропиталась красным на две трети своей длины. Когда жидкость перестала подниматься, петух снова забрал шар и отнес его Ноэлю, а мальчик подождал, пока охлаждающаяся жидкость стечет вниз, извлек соломинку и вновь заткнул трубочку пробкой.

Теперь Ноэль приказал Фаустине в уме задавать вопросы о каком-либо благоприятном или пагубном событии, относящемся к прошлому, настоящему или будущему, которое, даже если оно уже и свершилось, внушало бы ей тревожные сомнения. Женщина, однако, попросила точнее подвести ее к тому, что от нее требовалось, и получила ясные примеры.

Что касается прошлого, то она могла задать, скажем, такой вопрос для счастливого события: «Пользовалась ли я, как сама думаю, чьей-то взаимной и искренней любовью?» А для печального события вопрос мог звучать так: «Был ли мне сделан, как я того боюсь, в определенных обстоятельствах невысказанный упрек привязанным ко мне человеком?» Подобные же вопросы можно было задать в отношении настоящего времени, а будущее предоставляло необозримый простор для всевозможных вопросов.

Поразмышляв какое-то время, Фаустина объявила, что задумала вопрос. Мальчик взял двумя пальцами и сразу же подбросил высоко вверх старую игральную кость из куска слонового бивня, упавшую на середину стола. На верхней грани, кроме цифры 1, поставленной в одном углу, тонкими линиями, образованными, как казалось, жилками кости, написана была фраза: Было ли это со мной?

Ноэль сказал Фаустине, что, судя по кости, она задумала вопрос о приятном событии прошлом. Молодая женщина кивнула головой знак согласия, но когда она взволнованным и растерянным голосом попросила его дать ответ, он ничего не сказал ей, хотя, впрочем, этого он и не обещал. Глубоко личный характер вопроса, мысленно заданного женщиной, имел серьезное значение, которое нам скоро должно было стать понятным. Волшебная же кость, по словам Ноэля, должна была лишь безошибочно угадать задуманный вопрос, не оставляя места, как это могло бы случиться при прямом высказывании, для каких-либо игривых неискренних фраз, говорящихся специально, чтобы сбить с толку прорицателя.

Рассказывая все это, Ноэль демонстрировал нам игральную кость. На ее гранях, пронумерованных от 1 до 6, в прожилках кости читались три вопроса: Было ли это со мной? Происходит ли это со мной? Будет ли это со мной? Написаны они были то красным, то черным цветом, и вопросы противоположного смысла располагались на противоположных гранях. Красный или черный цвет надписи говорил юнцу о счастливом или несчастливом случае, а время его легко было понять по времени соответствующего глагола. Цифры были таких же цветов.

Ноэль раскрыл длинную и узкую старую потрепанную книгу в роскошном голубом переплете — своего рода кабалистический свод, секрет которого он нам поведал. Книга разделена была на группы по шесть страниц, относящиеся к одному из созвездий и состоящие из самостоятельных коротких фраз в несколько строк, заключавших в себе в виде более или менее темного изречения описание человеческой судьбы. Каждая из таких самостоятельных глав была отдельно же и пронумерована.

Паренек быстро листал страницы из прекрасной веленевой бумаги, бывшей теперь такой же грязной и потертой, как и переплет. Через каждые гри листка с верхнего угла наискосок было написано название созвездия, выделявшееся прописными буквами на фоне мелко напечатанного текста. Ноэль остановился на названии ГЕРАКЛ, чьи звезды, как следовало из его выводов, вместе с Сатурном находились на небосводе в момент рождения Фаустины. Он объявил затем, что из шести страниц открытой им главы только первая могла содержать искомую запись, как на это указывала игральная кость выпавшей гранью 1, подсказав правильный путь поиска. При детальном знакомстве с книгой можно было действительно разобрать шесть разных принципов, управляющих соответствующими страницами каждой главы. Так что, например, все страницы 1 объединяло между собой поразительное сходство содержания. Точно так же и страницы 2 во всей книге образовывали своеобразное однородное семейство, и это подобие было характерно для всех остальных страниц с одинаковыми номерами, вплоть до 6. Выбирая для своего потаенного вопроса прошлое, настоящее или будущее, человек проливал на свою сущность яркий свет, дополнявшийся еще и указанием на благоприятное или неудачное событие. В задаваемом самому себе вопросе, без ошибки угадываемом волшебной костью, можно было видеть оптимизм, робость, угнетенность, недоверчивость, властность, аккуратность, предусмотрительность. В силу вытекающего из применяемого метода гадания шестикратного набора страниц кабалистический текст составлялся с помощью тонкого анализа названных черт характера. Итак, главу в книге указывали звезды, а страницу получали по номеру, выпадающему на игральной кости.

Ноэль положил точно посередине страницы 1 главы «Геракл» соломинку, окрашенную на две трети в красный цвет жидкостью из хрустального шара. Соломинка оказалась такой же длины, как и весь текст на странице, и упиралась своими концами в первую и последнюю строки, а окрашенная часть ее, шедшая от верхней строки, оканчивалась на середине одного из абзацев, к которому и приложил свой палец мальчик. Здесь была записана судьба Фаустины.

И на этот раз способ разгадывания оказался рациональным. В самом деле, именно от жизненных сил человека и от его темперамента зависело, насколько поднимется по чистой соломинке красная жидкость, указывающая теперь своей крайней отметиной на вещий абзац. Надо сказать, что отрывки текста от начала к концу каждой страницы равномерно усиливали какие либо черты характера, отображаемые в виде притчи или изречений. Вот почему Ноэль прикладывал соломинку к странице началом окрашенной части сверху. После каждого сеанса мальчик доливал в хрустальный шар столько капель красной жидкости, сколько было впитано соломинкой, без чего результат его гадания мог бы оказаться неточным.

Глядя в увеличительное стекло, Ноэль прочел там таинственную запись, которую вместе с ним внимательно слушал и Мопс:

«Во дворе Византийского дворца слуги посадили куртизанку Хризомалло на ее гордого черного коня Барсимеса, нетерпеливо бившего копытом под своей царской наездницей. Женщина тронулась с места и весело поскакала через поля и леса. Ближе к вечеру, когда уже настало время поворачивать домой, она вдруг почувствовала, что ее шпоры сами быстро и не переставая впиваются в бока коня. Барсимес пустился во весь опор, и ничто не могло его остановить. Спустилась ночь, и дорога, по которой неслась всадница, осветилась зеленоватым светом, всюду следовавшим за пей. Хризомалло стала присматриваться и увидела, что бледное свечение исходит от ее шпоры, освещая дорогу и увлекая против ее воли ногу, все глубже впивающуюся в кровоточащую рану копя. Эта безумная скачка длилась долгие годы. Без конца бившая коня шпора днем принимала свой обычный вид, а ночью светилась ярким светом. В Византии никто и никогда больше не видел Хризомалло».

Ноэль принялся толковать рассказ.

Подобно Хризомалло, весело отправляющейся на прогулку, Фаустина тоже когда-то радостно начала роман, предвещавший много счастья. Однако ее любовь, которую сама она поначалу считала легковесной и поверхностной, стала вскоре стойкой и тиранической, пропитанной к тому же мучительной ревностью. Как символ этой погоняющей любви, влекущей свою жертву, несмотря на ее попытки замедлить бег, в роковые неведомые дали, шпора с ее сине-зеленым светом, отбрасываемым на дорогу в темное время, обозначала трагический и пронизывающий свет, которым большая страсть освещает вопреки всему темные страницы жизни.

Необычное правдоподобие рассказа мальчика подтверждали многие громкие безумства, совершенные в прошлом Фаустиной, известной легкостью поведения.

Взволнованная молодая женщина, вся во власти своей пылкой натуры, восприняла с пьянящим чувством мысль о едином сильном пламени, захватывающем ее всю и пронизывающем ее жизнь, пусть даже ценой тысячи мук, светом, олицетворяемым светящейся шпорой.

Ноэль не смог удержаться от смеха, видя, как петух настойчиво протягивает Фаустине, комично дергая клювом, цветок шалфея, сорванный им с веточки, находившейся вместе со всем прочим в коробе. Женщина приняла этот талисман, предназначенный, по словам мальчика, смягчить болезненные последствия ее будущей привязанности.

Четко произнеся для петуха имя Фаустины, подросток установил на столе небольшой металлический мольберт, а на нем вместо полотна закрепил тонкую, как лист, высокую пластинку из слоновой кости. Мопс приблизился к ней и, словно под действием странного тика, несколько раз дернул головой, скручивая при этом вбок шею. После этого петух на мгновение замер, широко раскрыл клюв и выплюнул из глотки капли крови прямо в верхний левый угол пластины, где появилась небольшая красная прописная буква Ф.

Петух кашлянул еще раз, целясь ниже, и под буквой Ф возникла буква А. Буквы вылетали, казалось, уже готовыми из клюва птицы и отпечатывались на пластине. Так падавшие одна за другой буквы образовали в конце концов слово ФАУСТИНА, написанное сверху вниз по левому краю листа из слоновой кости.

Ноэль решил наконец удовлетворить наше все возраставшее любопытство.

Пораженный умом своего ученого петуха, которого он долгое время дрессировал, мальчик подумал, что если бы Мопс умел говорить, то вместо чисто механических слов, обычно выговариваемых попугаями, он мог бы произносить обдуманные и нужные фразы.

Но петуху недоставало какой-то анатомической частички, которой обладают говорящие птицы, и потому он никак не поддавался обуче нию речи, а лапы его отказывались водить карандашом, когда потерявший надежду и терпение Ноэль решил было выучить его писать.

Мальчику пришлось отказаться от своих планов, но случайно возникшее обстоятельство подсказало ему своеобразный путь к успеху.

Однажды утром, прервав на время свои странствия, Ноэль в одиночестве завтракал в сельской таверне, где он останавливался на ночлег, а Мопс прохаживался у его ног. Вдруг в помещение ворвались два мальчугана — хозяйские сыновья, со смехом гонявшиеся друг за другом, ничего и никого не замечая вокруг. Один из них на бегу задел стол Ноэля и опрокинул солонку с двумя отделениями, стоявшую на самом краю. Соль быстрым потоком высыпалась на пол, а рассыпавшийся перец опускался медленно в виде легкого облачка, окутавшего голову Мопса, на которого сразу же напал страшный кашель. Обеспокоенный подросток подошел к петуху и увидел, как тот при каждом приступе кашля выплевывает сгусточки крови, ложащиеся на пол странными и не похожими друг на друга геометрическими рисунками.

Когда кашель утих, Ноэль захотел узнать причину этого необычного выплевывания крови, для чего он раскрыл клюв птицы и обнаружил в ее глотке налитую кровью перепонку, которая могла без труда кровоточить. По густо пронизанной нервами поверхности перепонки пробегала частая дрожь, и от этого пленка покрывалась различными фигурами, рельефные черточки которых были еще больше налиты кровью, а от бессознательного усилия покрывались ясно различимым алым потом. Внезапно подросток отшатнулся в сторону, чтобы в него не попал плевок от запоздалого приступа кашля, сотрясшего петуха, и узнал в новой кровавой отметине на полу рисунок, который он перед тем видел на перепонке.

Вернувшись к своему старому замыслу, Ноэль решил воспользоваться подмеченным им явлением, чтобы обучить птицу письму, и заказал полный французский алфавит в виде двадцати шести маленьких печаток, каждая из которых изображала одну прописную букву. Против обыкновения несимметричные буквы были оттиснуты в правильном положении с целью их двойной «перепечатки».

После того как металлическая поверхность первой печатки была прижата на несколько секунд к чувствительной перепонке, там осталась рельефная буква А. Через некоторое время благодаря упорным тренировкам и частому повторению упражнений буква стала появляться сама по себе без помощи образца. Затем Мопс научился управлять нервами перепонки так, что они уже не двигались непроизвольно, а петух мог по своему желанию получать или убирать букву, неустанно повторяемую Ноэлем во время тренировок, чтобы объединить в воображении птицы звук и форму буквы.

Когда таким же способом все печатки прошли через это упражнение, петух мог вызывать на перепонку любую букву, произносимую подростком, научившим его еще и кашлять в нужный момент. Поскольку кровь приливала к выпуклым и смягченным его частям, то при выплевывании всегда вылетала алая капелька в форме соответствующей буквы. После нескольких дополнительных упражнений Мопс научился так дергать шеей, чтобы вызывать прилив крови к перепонке.

Ноэль искал для своих сеансов белую жесткую и моющуюся поверхность и раздобыл пластинку из слоновой кости, которая, если ее разместить почти вертикально на маленьком мольберте, становилась прекрасной основой для нанесения красных букв.

Постепенно Мопс выучился составлять буквы в слоги, а потом и в слова и овладел таким образом письменной речью, что позволило ему выражать собственные мысли, как на то и рассчитывал Ноэль, преподавший ему несколько правил просодии и сделав особенное ударение на акростихе. Теперь на каждом сеансе гадания петух сочинял стих на имя испытуемого человека.

Тем временем Мопс трудился не переставая, и на костяной пластинке уже лежали шесть александрийских стихов, написанных мелкими красными прописными буквами, равными по размеру восьми первым и выбрасываемыми одна за другой. Для поддержания прилива крови к зеву Мопс иногда резко дергал шеей. Еще несколько частых покашливаний, сопровождаемых выплевыванием кровавых букв, и два последних стиха завершили таинственный акростих, толковавший со смутным, глубоким и странным смыслом притчу о Хризомалло…

Мы вместе с Фаустиной прочитали его несколько раз, и теперь молодую женщину охватило неясное волнение, а на лице ее застыло задумчивое выражение.

Пока она предавалась своим мыслям, Ноэль убрал пластинку и мольберт, а вместо них достал легкий предмет, представляющий собой маленький прямоугольный кусок асбестовой ткани, натянутой на металлическую рамку с четырьмя ножками. Рядом он поставил плотно закрытую прозрачную слюдяную коробочку, в которой виднелась смотанная в рулончик фольга с таким ажурным рисунком на ней, что его детали можно было рассмотреть только в микроскоп. Невооруженный глаз позволял лишь угадать воздушные контуры этого, будто вышедшего из-под рук феи миниатюрного цилиндрика, едва ли занимающего двадцатую часть пространства, в которое его поместили.

Подросток развязал малюсенький полотняный мешочек и высыпал из него на асбестовую ткань ровным слоем мелко истолченный древесный уголь. Затем он чиркнул спичкой и провел ею над углями, а когда огонь охватил всю площадь, поместил на этот импровизированный костер прозрачную коробочку так, что ни один край ее при этом не выступал за пределы огнища.

Предложив нам внимательно следить за тонким металлическим рулончиком, которому уготовано было некое чудесное превращение, он принялся громким голосом рассказывать о себе.

Еще в раннем детстве Ноэля приучил к бродячей жизни старый артист по имени Васкоди, игравший на гитаре и певший на улицах все еще красивым тенором. В конце представления Ноэль танцевал и собирал деньги.

На привалах и в часы отдыха Васкоди завораживал мальчика рассказами о своей молодости, часто вспоминая славное время, когда с двадцати до тридцати лет он с триумфом выступал в театре. Апогеем его краткой артистической карьеры стала «Вендетта», поставленная в 1839 году, где он пел заглавную партию. Автор оперы — граф де Руольц-Мончал перед этим поставил в Комической Опере маленький спектакль «Ждать и бежать», сценарий которого он написал вместе с Фроменталем Алеви. Васкоди был тогда юным дебютантом и исполнял небольшую партию, но поразил графа де Руольца красотой своего голоса, да так, что тот в «Вендетте» именно ему предложил главную роль.

С этим спектаклем к Васкоди пришел оглушительный успех. Его чистый и богатый голос каждый вечер вызывал бури восторга.

Однако из-за болезни горла ему пришлось в самом расцвете таланта оставить театр, и он стал жить уроками пения. Глубоким стариком, оставшись без учеников, он пел под гитару на улицах, собирая по несколько монет благодаря умению брать красивые ноты.

Однажды путь кочевника привел его в Нейи. Он вошел через незапертые ворота в чей-то сад и затянул под окнами уютного домика арию из «Вендетты». Через несколько тактов в дверях домика появился старик, взволнованно бормотавший:

— О! Этот голос… этот голос… Господи, неужели это возможно?… — Он подошел ближе и воскликнул, всплеснув руками: — Васкоди!.. Это он, это точно он!..

Васкоди умолк и произнес с дрожью в голосе:

— Граф де Руольц-Мончал!

Оба старика упали друг другу в объятия со слезами на глазах от нахлынувших воспоминаний молодости.

Васкоди был приглашен в дом и там поведал другу свою печальную историю, а тот рассказал ему, как жил он сам все эти годы.

Занявшись волею судеб химией, когда за плечами его уже было обильное музыкальное наследие, граф де Руольц изобрел ставший знаменитым способ серебрения и золочения металлов, а впоследствии — новый метод плавки стали. Позднее он разработал фосфорный металл, тут же нашедший применение в производстве французских пушек.

Сейчас в результате долголетних поисков и трудов Руольц сделал новое открытие, которое пока держал в тайне. Он решил первым посвятить в него старого друга, чей неожиданно зазвучавший голос с до сих пор еще пьянящим очарованием радостно напомнил ему о старых временах. Граф повел гостя в свою лабораторию и там на маленький поднос из асбестовой ткани, стоящий на четырех ножках, насыпал тонкий слой раскаленных углей, а на эту огненную подстилку установил слюдяную коробочку, внутри которой блестел малюсенький рулончик из тончайших металлических кружев. Тонкая и прозрачная асбестовая ткань должна была исключить какие-либо подозрения в наличии потайного дна.

Под действием жара необычное кружево постепенно увеличивалось во все стороны, заметно разрастаясь в длину и толщину, а ее внутренние поверхности, удлиняясь, скользили друг по дружке. Металл при этом становился мягче, и от увеличения размеров на изделии проявлялись мельчайшие рисунки. В конце концов все свободное пространство слюдяной коробочки оказалось занятым туго смотанной длинной блестящей кружевной лентой.

Взяв коробочку за два боковых ненагревающихся колечка, Руольц снял ее с огня и отставил в сторону для охлаждения, а потом приподнял крышку и вынул из коробочки кружево, которое сразу же развернулось. Когда Васкоди взял его в руки, то увидел, что это сказочное плетение гораздо мягче, тоньше и красивее, чем самые изысканные и роскошные кружева, несмотря на свою металлическую основу, о чем еще свидетельствовали остатки тепла, необычный вес изделия и его яркий блеск.

Поразительная тонкость петель и рисунка, даже после их многократного увеличения, указывали на огромный труд миниатюриста, проделанный, кстати говоря, Руольцем с помощью мощного микроскопа, который он тоже показал Васкоди. Однако граф гордился не тем, что выполнил эту тонкую работу, а тем только, что нашел изумительный металл, способный при нагревании расширяться до небывалых размеров, не меняя при этом свою природу, а приобретая мягкость, свойственную самым нежным тканям.

Если использовать эти великолепные кружева для украшения нарядов, то своим пышным видом они непременно вызовут жаркое желание женщин обладать ими, а это сулило немалую выгоду, и Руольц решил приобщить к делу Васкоди. Он подарил ему прозрачную коробочку, предварительно очищенную асбестовую подкладку и четыре новых металлических рулончика, похожих на первый и готовых к превращению. Это были все образцы, имевшиеся у него на тот час. Проведя четыре показа опыта с диковинным превращением металла до того, как изобретение будет представлено широкой публике, Васкоди сможет дорого взять за него, а потом еще и продать за высокую цену результат опытов.

Обрадованный таким чудесным подарком, Васкоди покинул своего благодетеля со слезами благодарности на глазах.

Вернувшись на другой день, 30 сентября 1887 года, он с горечью узнал, что граф де Руольц внезапно умер от давней болезни сердца и навеки унес с собой в могилу тайну этого изобретения.

Васкоди опубликовал рассказ о последней встрече с графом, а затем дал для избранной публики и за высокий гонорар сеанс расширения металлического кружева в гостиной богатого почитателя науки, который после сеанса приобрел у него за большие деньги сверкающее кружевное чудо, возникшее на его глазах в слюдяной коробочке от жара углей на подкладке из асбестовой ткани.

В стремлении растянуть на дольше полученную сумму, все равно не достаточную для безбедного существования, старый артист продолжал вести жизнь бродячего певца, лишь предоставляя своему потрепанному годами телу больше отдыха и удобств.

Через пять лет, когда деньги кончились, он добыл их вновь тем же способом в другом месте, после чего у него осталось только два образца способного к превращению металла.

Так прошло еще несколько лет, скрашенных благодаря запасу, из которого он пополнял свои день ото дня мельчающие заработки. Каждый час он благословлял память Руольца, без которого его старость была бы наполнена сплошными лишениями и муками.

Однажды, остановившись во время своих странствий в одном городке, он снял комнату по соседству с неким рабочим, пьяницей, недавно овдовевшим и проживавшим вместе с шестилетним сыном Ноэлем. Через стенку слышались крики ребенка, плакавшего от побоев чудовища, попрекавшего его куском хлеба.

Мальчик часто приходил выплакаться к старому музыканту, находя у него ласку и утешение. Возмущенный Васкоди решил забрать Ноэля с собой, подумав, между прочим, что непосредственность ребенка поможет ему привлекать зрителей. Грубый отец с радостью согласился на это предложение и без единой слезинки расстался с мальчиком, в тот же день отправившимся в путь со своим спасителем.

Радуясь своей новой жизни, которую он невольно сравнивал с оставшимся в прошлом адом, Ноэль научился у старика нескольким веселым танцам под гитару, от чего их скудные доходы несколько увеличились.

Васкоди пытался приобщить мальчика и к пению, но обнаружил в нем полное отсутствие вокальных способностей. Ноэля интересовало нечто другое, и когда какой-то бродячий фокусник преподал ему основы прорицательства, он в дальнейшем усовершенствовал это искусство на свой манер.

Мало-помалу растаял и второй капитал Васкоди. Третий сеанс принес ему средства для относительного благоденствия на значительное время.

Однако вскоре, с наступлением первых холодов рано пришедшей зимы, старик, чей голос так и не утратил чистых волнующих ноток, умер, дожив почти до ста лет. Он оставил Ноэлю, помимо недавно полученной суммы, и последний из четырех драгоценных металлических рулончиков графа Руольца.

Опечаленный Ноэль со страхом смотрел, как уходит от него его благодетель и единственный друг. Содрогаясь от рыданий, он один, совершенно один проводил тело старого музыканта на кладбище…

Нетвердыми шагами, исполненный боли и отчаяния, он вернулся в комнату, где испустил последний вздох его дорогой друг. Отныне Ноэль был предоставлен сам себе. Годом ранее, когда вместе с Васкоди они зашли в город, где произошла их первая встреча, он узнал, что отец его умер, подточенный алкоголем.

Мальчик продолжил бродячую жизнь, занимаясь гаданием, а чтобы скрасить одиночество, заводил разных животных, дрессировал их и тем разнообразил свои номера. Так у него перебывали собака, кошка и обезьяна, удивлявшие любопытных зрителей своими способностями к гаданию. Последним его подручным стал Мопс, прошедший незаурядную школу и превзошедший своих, к тому времени уже умерших, предшественников.

Ноэль бережно хранил последний образец металла графа Руольца. В ожидании случая хорошо заработать мальчик на каждом своем сеансе показывал его вместе с подкладкой и коробочкой, вставляя в программу также и короткий рассказ об этом предмете.

В честь нашего прихода Кантрель по-царски заплатил за демонстрацию необычного превращения и заранее выкупил будущее кружево, а Ноэль по этому случаю запасся нужным количеством углей.

Пока подросток рассказывал, разогретый углями металлический рулончик постепенно разросся в коробочке и теперь занимал почти всю ее, продолжая разматываться изнутри.

Ноэлю казалось, что рулончик еще недостаточно развернулся, и он ждал, когда разбухшее кружево упрется во все шесть стенок коробочки. Затем он надел толстые вязаные зимние рукавицы, чтобы не обжечься, снял с углей и раскрыл коробочку, не касаясь ненагревающихся колец, а затем разложил кружево на столе, справедливо полагая, что так оно быстрее остынет.

У каждого из нас вырвался возглас восторга при виде великолепного изделия, сравнимого с самыми дорогими валансьенами. Несмотря на исключительную тонкость, материал его оставался металлом, сверкавшим в свете луны.

Металлическое плетение, которое мы вскоре смогли безбоязненно пощупать, поражало своей чрезвычайной мягкостью, свойственной самым воздушным тканям.

Кантрель снял кружево со стола и преподнес его Фаустине, а она, хоть и казалась смущенной таким роскошным подарком, сразу же примерила его себе на грудь. Кружево великолепно выглядело на розовом фоне купальника, и каждому из нас захотелось еще раз прикоснуться к мерцающему невесомому украшению, теперь уже оставлявшему впечатление прохладного металлического предмета.

Ноэль аккуратно собрал все приспособления, послужившие ему для сеанса — астрономическую книгу, стальной прутик, четки, коробку с соломинками, хрустальный шар, окрашенную в красное соломинку, игральную кость, свод созвездий, лупу, ветку шалфея, пластинку слоновой кости, мольберт, слюдяную коробочку, мешок с углями и уже остывшую подкладку из асбестовой ткани, — уложив их в растяжной короб, водрузил его на спину Мопса и спустил петуха на землю.

Затем подросток сложил свой столик и удалился, не забыв при этом собрать по кругу посыпавшиеся дождем монеты и дружеские слова.

Глядя вслед ему и петуху, Кантрель, получивший от мальчика кое-какие объяснения, раскрыл нам тайну волшебной игральной кости. Ноэль внимательно смотрел человеку в глаза, и в зависимости от того, что угадывал в них — определенный налет твердости или неуверенности, радости или грусти, — он разгадывал и задаваемый в уме вопрос, а затем незаметно встряхивал кость так, чтобы перевести в нужное место скрытый внутри грузик, после чего кость падала требуемой гранью.

Закончив рассказ, Кантрель объявил, что теперь нам известны все тайны его парка, и повел нас к дому, где всю компанию ожидал веселый ужин.