В дни ежовщины Воркута пережила самую жуткую трагедию за весь период существования печорских лагерей. Командированный из Москвы энкаведист Григорович со своей комиссией творил следствие, суд и расправу над каждым, кого НКВД даже в лагере считало опасным. В тот период тут было около 6 тысяч заключенных, среди них много видных троцкистов, партийно-советских сановников и участников последних массовых голодовок зимой 1935-36 годов. В бараках отучились спать, поминутно ожидая очередного вызова кого-нибудь к Григоровичу. Нервы у всех напряглись до предела. Партия за партией под усиленным конвоем уходили на кирпичный. Некоторых на самолетах отправили в Москву, чтобы, допросив еще раз, рассчитаться с ними на месте - в подвалах Лубянки. Опасаясь восстания, Григорович вызвал на Воркуту Усть-Усинский взвод охраны.

Кирпичный завод превратился в гигантскую камеру смертников. Мало кто считал себя виновным, но почти каждый надеялся на помилование.

Как это произошло, никто толком не знает, и рассказывать о том не хочет даже спустя два года. Страх тех дней не рассеялся и поныне. Слова совсем скупы. «Вызвали с вещами. Построили во дворе, сказали, что на рудник. Дали команду. Вышли за ворота. Спустили в лощину. - Рассказчик боязливо оглядывается, хотя мы стоим на пустой дороге, и шепотом продолжает. - Вдруг с обеих сторон косогора стрельба. Пулеметная и винтовочная… Всех уложили. Сколько? Кто их считал! Охрана три дня ходила их закапывать. Наверно, несколько сотен. Вон там, несколько правее…» Как все просто! Вывели и ухлопали. Все! Среди этих несчастных находился и мой первый наставник в лагерном планировании - Натан Исаакович Левин, до лагеря начальник планово-экономического управления Наркомзема РСФСР, осужденный в 1934 году якобы за шпионаж. Мы вместе работали в 1935 году в Усинской водной группе. В начале зимы 1935 года, прощаясь со мной - я тогда переезжал в Покчу, а Левин на Воркуту начальником планового отделения, - он сказал:

- Ну, вы еще все переживете, а со мной счеты кончены.

- Полно! У вас здоровье не хуже моего.

- Не в том дело, - прервал Левин. - Я не выйду из лагеря. Тут со мной и покончат. Я слишком много знаю, чтобы жить. Зачем им рисковать? Они допустили ошибку - они исправят ее. Прощайте!

По старой лагерной привычке я постеснялся задать вопросы, но из прежних бесед и случайных фраз я давно понял, что Левин как европейски образованный специалист не раз участвовал в секретных правительственных комиссиях по разработке различных государственных проблем на много лет вперед. Как-то он обронил застрявшую по сей день в голове реплику: «Ну, это только цветики! Подумаешь, событие - лейтенанты вместо товарищей-командиров! Придет время, удивят еще больше. Прошлой весной мы уже об-суждали, во что лучше реорганизовать наркоматы: в департаменты на французский образец или в министерства на прежний русский. А вы лейтенантам удивляетесь!»

Через два года сбылось предчувствие Левина: он слишком много знал!

Я взглянул на Урал. Во впадине над белой пеленой чернели очертания кровавого завода. Не попаду ль и я туда?

А бежать с Воркуты некуда. До первого деревца двести километров, до первой станции тысяча сто… За непроходимой тундрой - непролазная тайга. Легче с Соловков вплавь добраться до материка, чем с Воркуты пешком до железной дороги. Надежная тюрьма без стен! Твори, что хочешь! Кто узнает, тот промолчит. Прошлой зимой трое решились на побег. Достали лыжи, продукты, компас и в пургу скрылись из лагеря. Но куда уйдешь? Самолет отыскал черные точки в отрогах Урала. Взвод охраны на лыжах догнал их и без никаких пристрелил на месте. Летом тем более пути отрезаны. Куда ни ступишь, всюду воды по колено. Встревоженные стаи тундровой птицы сразу открывают беглеца. Тучи комаров и мошкары за несколько дней высосут всю кровь. Облепят сонного, вопьются, и не откроешь больше глаз. Нет уж, отсюда не убежишь!

…На Воркуте я повстречался с заместителем председателя Верховного Совета Коми Республики, у которого бывал в 1937 году при командировке в Сыктывкар. Теперь судьба уравняла нас - оба вредители.

- Ну и режимчик! - признался он. - А я-то думал, что заключенные живут почти так, как вы, когда были в Сыктывкаре. Верите ли, за пять лет службы не осмотрел ни одного лагеря! Да и когда?! Помнится, я вам в Сыктывкаре во всем помог.

- Да. Именно поэтому я постараюсь кое-что сделать для вас.

- О, пожалуйста! Я не против физического труда, но в таких условиях он быстро меня убьет. Отвык, знаете, и ослаб. Ведь вам знакомо следствие…

Через неделю вторая персона в республике подметала коридор в нашем бараке и еще издали встречала меня поклоном. О люди, люди!…

По утрам мимо барака с инструментами на плечах молча и строем проходили бесчисленные бригады шахтеров, строителей и дорожников. За ними на белом снегу оставались розовые пятна. Это цинготники сплевывали слюну с кровью из размякших синих десен. В лазарет принимали больных лишь с резкой формой цинги, когда ноги опухали и появлялись злокачественные пятна. Остальные еще могут работать!

Сегодня в Воркутскую тюрьму под усиленным конвоем погнали около двадцати заключенных. Всю ночь по лагерю шныряли работники 3-го отдела и охраны, вызывая из бараков людей по уже готовому списку. Носились слухи, будто 3-й отдел раскрыл подготовку крупного диверсионного акта - взрыва центральной силовой станции, после которого остановились бы до лета все монтажные и эксплуатационные работы. Рассказывали, что в районе силовой станции и на чердаке управления лагерем нашли спрятанными несколько мешочков с аммоналом и пироксилиновые шашки. Тревожная обстановка чувствовалась и в управлении. Кто знает, может, вот-вот и сюда явится 3-й отдел, чтобы схватить намеченных жертв.

Большинство не верили в это дело. Слишком уж фантастично: диверсия на Воркуте! Да разве НКВД пропустит в концлагерь способных на этот шаг! Он рассчитывается с ними на месте, в своих подвалах. Нескольким диверсантам, допустим, удалось сохранить свою жизнь. Неужели они настолько безумны и легкомысленны, чтоб пойти на подобную диверсию?!

Двадцать диверсантов!… Когда же сумели они договориться о таком деле, если тут даже другу не доверяют сокровенных мыслей? Все загнаны в свое внутреннее подполье и боятся оттуда показать себя.

Двадцать диверсантов!… К чему бы привел этот жест отчаяния? К новым десяткам невинных жертв и к усилению и без того тяжкого режима для тысяч прочих заключенных. Диверсия повредила бы не большевизму, а нам, его жертвам. Явный абсурд! Сам 3-й отдел по своей инициативе или по указке сверху выдумал или спровоцировал диверсию, чтобы, с одной стороны, заслужить награды за бдительность, с другой - иметь повод к еще большим строгостям и зверствам. Старый метод!

Однако работать в такой атмосфере мучительно: черт их знает, что еще состряпают они в 3-м отделе! Душевная стойкость слабеет день ото дня. Уж слишком угнетающе действуют на психику и бесконечная белая однотонность тундры, и пурга, и эти розовые пятна, и ночные аресты. Снова, как в Покче, после приговора ненависть к режиму оттесняется страхом перед ним. Страх, оказывается, глушит ненависть, когда она бессильна проявить себя. Подавленный страхом не способен сопротивляться.

Тает воля, а с ней и организм. Видно, придется сложить кости на Воркуте. А вдруг пересмотрят мое дело? Надо вырываться!