Историко-психологическое исследование

Доклад, читаный на заседании Псих. о-ва 5 декабря 1910 года. Печатается с сокращениями по изданию: М. Лахтин, «Бесоодержимость в современной деревне». М., Типо-литография бр. Менерт, 1917.

Вера в одержимость встречается на всех ступенях культурного развития народов. У диких племен она неразрывно связана с общим анимистическим истолкованием Вселенной. У народов цивилизованных она является пережитком прошлого и разделяется главным образом теми элементами, которые еще не успели приобщиться к культуре. Едва ли не самым ярким выражением веры в демоноодержимость у первобытных народов являются черепа с трепанационными отверстиями прижизненного происхождения, которые находили в неолитических напластованиях почти всех стран Старого и Нового Света: во Франции, Португалии, Польше, России, Алжире, С. Америке, Перу, на Канарских островах. Как показали исследования целого ряда антропологов (Пруньера, Берже, Сузе и, в особенности, Брока), отверстия в черепе производились с целью открыть выход духам, духам злобы, проникшим в организм человека и вызвавшим в нем болезненные расстройства. Как далеко идут в этом отношении некоторые первобытные народы, свидетельствует современное население острова Увеа, переживающее каменный век, т. е. находящееся на той стадии культурного развития, на которой находилась Европа в неолитическом периоде. По свидетельству Элла и Георга Турнера, болезнь изгоняется у них из пораженного ею человека через особое отверстие, просверливаемое в черепных костях. Операция эта имеет такое широкое распространение, что редко среди туземного населения встречаются лица, не имеющие дыры в голове.

Вера в одержимость находится обыкновенно в самой тесной зависимости от религиозных практик народа, от существующей у него мифологии. Так у японцев чрезвычайно распространена вера в одержимость лисицами. По исследованиям доктора Шимамура, в провинции Гзино все население сплошь верит в существование особых маленьких лисиц, проникающих в организм человека через промежутки между ногтями и мясом…

Исконные народные верования в демонов и духов с принятием христианства нисколько не утратили своей силы, а переменили лишь форму. В реальности бесовских сил не могло быть сомнения. За них говорили слишком авторитетные свидетельства святых и в особенности пустынников и отшельников, которые всю свою жизнь вели борьбу «с врагом рода человеческого». Описанием козней дьявола полны все жития святых. Свв. Антоний и Павел, спасавшиеся в Египетской пустыне, утверждали, что эта пустыня полна бесов. Бесовским наваждениям подвергались епископ Нифонт, св. Никита, препод. Пахомий Великий и др. Самым удобным временем для искушений являлась ночь, которую инок в силу особого характера русского благочестия часто проводил без сна и в непрерывном молитвенном бдении.

Народным явлением бесоодержимость становится к ХV веку. Одним из наиболее древних является сказание о некой Матрене, которая «плотною похотью со своим мужем смесися, на утро же, Божьяго суда не убояся, приступи к мощам св. Савостьяна и се внезапно парази ю дух перед всеми людьми и сотвори беситися…»

Ей не помогли ни молитва пресвитера, ни «волшебство», так как «более же легиона бесов вниде в ню».

Из сказаний о бесноватых заслуживает упоминания также рассказ о некоей Соломонии, дочери одного священника г. Устюга (1661). Рассказ этот сохранился в нескольких вариантах. В первую брачную ночь молодой муж Соломонии, «скотский пастух», вышел из избы «телесныя ради нужды»; этим моментом воспользовался бес и вселился в Соломонию, и «ощутила она у себя в утробе демона люта». С этого времени каждую ночь стали посещать ее бесы в виде прекрасных юношей и жили с нею блудно. И родила она от демона шесть чертей. Соломония была больна 11 лет, когда, наконец, Христа ради юродивые Прокопий и Иоанн разрезали ей утробу, вытащили оттуда чертей и убили их кочергами на помосте.

Теперь я перехожу к наблюдениям, произведенным мною минувшим летом и записанным под моим руководством лицом, хорошо знакомым с народным бытом и вполне опытным в психиатрии.

Весной и летом 1909 года в приходе села Троицкого Московской губернии, расположенного в пяти верстах от железнодорожной станции и верстах в шести-семи от города, известного более по имени находящегося там монастыря, появилось сразу несколько «бесноватых». Женщины эти страдали какими-то припадками, проявляющимися особенно бурно во время церковной службы и церковных обрядов и вообще в связи с какими-нибудь религиозными представлениями. По всеобщим заявлениям, они были испорчены, в них вселился бес; то же говорили про себя и они сами. Одна из женщин, Клавдия Фадеева, деревни Хомутово, в версте от Троицкого, во время припадков кричала, пела петухом, лаяла собакой, мычала, блеяла овцой, неприлично бранилась, богохульствовала и т. д. Другая, Василиса Большакова, той же деревни, всегда здоровая и бойкая, обращала на себя внимание прихожан за обедней во время причастия, когда ее начинало «ломать», как говорят крестьяне, и она кричала, плакала и могла причаститься с большим трудом и только при помощи других лиц, которые ее подводили насильно, после чего она как бы лишалась сознания. Указывали одновременно и еще на одну женщину, тоже из ближайшей деревни; тогда как прежде ничего подобного в округе слышно не было.

Исследования начаты были со двора Фадеевых.

Больная Клавдия Фадеева, деревни Хомутово, неграмотная, 30 лет, замужняя. Мать ее, Матрена Строева, питомица Воспитательного дома, 50 лет. Умная, словоохотливая старуха, рассказывающая необыкновенно образным, стильным языком, просто, сильно и ярко, - то, что в старину называлось «сказывать» и что создавало главную прелесть народной поэзии. Отец больной Матвей Строев, около 70 лет, здоров. Дед больной умер «желчью», бабка - от сужения пищевода. Матрена Строева носила дочь Клавдию благополучно; роды были тоже нормальные.

Больная была довольна вниманием лиц, желающих ей помочь, но потом стала отказываться от лечения, утверждая, что «эти доктора нам не годятся», и уклончиво намекая, что дело тут не в болезни, и обыкновенные лекарства не пригодны. «Я этих пузырьков-то, может, несчетно выпила», - с презрением говорила она.

По показанию матери и самой больной, Клавдия росла девочкой здоровой, особых болезней не было, если не считать кори в 17 лет. Больная единственная дочь и носит на себе некоторый отпечаток этого, до известной степени исключительного положения. Она, очевидно, привыкла сосредоточивать на себе внимание, пользоваться несколько большими, чем другие девушки, заботами родных. Она богомольна, но «особо не молилась, ходила в церковь, когда можно». У нее было много женихов, что Клавдия объясняет тем, что она «смирная»; но приходилось выбирать такого, который бы пошел «в дом», т. е. поселился с женой у родителей жены, вошел в их хозяйство. А «в дом» хороших не было. Клавдия была общительна, ходила гулять с девками и ребятами, но что означает «нравиться», по ее словам, не понимала, ценила в мужчинах только скромность и трезвость. Замуж ей идти не хотелось, она мечтала поехать в Москву «в люди». Один из местных крестьян, который отличался особенною грубостью и вообще «никому проходу не давал, ругался», как только напивался пьян и начинал браниться с ее отцом, говорил во всеуслышание, будто он, Матвей Строев, живет со своей дочерью Клавдией, и что оттого она не выходит замуж. Раз он так «срамил ее» на улице, что на него подали жалобу, и он десять дней сидел под арестом, а в другой раз, когда его опять осудили, просил прощения, кланялся в ноги Клавдии при всем «мире», и его простили.

На 23- м году Клавдия вышла замуж за Василия, питомца Воспитательного дома из другой деревни, столяра. Шла она охотой, но особенно не любила. Относится и теперь к мужу очень критически.

Родные жениха не ладили со Строевыми, родными Клавдии, ссорились главным образом из-за того, сколько времени им гулять на свадьбе: Строевы не хотели, чтобы они долго оставались у них, - «погостили, и будет». Да и вообще жениховой родне не хотелось отдавать его «в дом». На девичнике вздорили, и кто-то из родни Василия сказал: «Надо сделать так, чтобы ни вам, ни нам хорошо не было». Во время венчания в церкви, когда на молодых надели венцы и повели вкруг аналоя, венцы вдруг закачались. Клавдия сказала об этом свахам, но те промолчали. Дома, по приезде от венца, Клавдия почувствовала, что ей «ударило в голову», сделалось что-то вроде дурноты, так что она не могла сидеть за чаем и легла; муж тоже стал как больной, хотя она не заметила, чтобы он много выпил.

В эту первую брачную ночь случилась и еще одна неприятность. Когда их уложили, молодой так «ослаб», что она опять подумала, не напоили ли его, чтобы сделать ей «насмешку». Дружки и родня, по обычаю приходившие «наведываться», стали приставать, а один мужчина («Петр кузнец, который завсегда по свадьбам дружком ездит») напился и принялся срамить молодую, намекая на клевету, «что говорят, то, стало быть, правда». К Петру присоединились свахи: «Знать, правда». К рассвету, однако, все обошлось благополучно, и молодые стали мужем и женой.

Клавдия не говорит, чтобы все это сильно ее расстроило. Однако, как только встала она утром, так почувствовала боли в животе и не могла ничего есть, а на второй или третий день вдруг заболели у нее ноги, так что больная лежала и могла с трудом передвигаться только по избе.

Боли ног длились больше недели, а когда полегчало, «ударило из ног в бок, лопатку»; а потом «взошло в живот», причем во время наступления болей Клавдия нащупывала какой-то желвачок, которого, однако, Матрена найти не могла. Боли усиливались, «грызло в паху», больная советовалась с одной женщиной, которая заговаривала ей грыжу, «грызла зубами». Болели у нее в то время и руки, как бы немели и отнимались, не было в них никакой силы, трудно было доить и шить. Рожала два раза двух девочек.

Муж ее живет постоянно в Москве, ездит к ней; и она ездит к нему. Клавдия особо не жалуется на мужа, а Матрена намекает, что у них много неприятностей, что с тех пор, как она сильно болеет, он стал отдаляться от нее. После последнего ребенка лет пять уже они, по-видимому, не живут друг с другом.

Два года тому назад у Клавдии умерла летом девочка, болезненная, очень ее утомлявшая. Клавдия как будто и рада была, уж очень намучилась, но, тем не менее, стала сильно тосковать. На второй неделе у нее на лице выступил румянец, так что Матрена радовалась поправке дочери, а вслед за тем она начала быстро толстеть. Скоро всем стало очевидно, что толщина ее ненормальна, болезненна. На деревне стали говорить, что она так растолстела потому, что муж купил ей в Москве «человеческого жиру», и даже умный и грамотный мужик, «начетник Федот», как его называют, сказал при встрече с ней: «Сама виновата. Залечилась у докторов-то, напилась человечьего жиру». Важно отметить, что доктора, к которым она обращалась, не признавали боли. Так длилось до Великого поста нынешнего 1909 года.

Больная и ее родные отмечают, что обыкновенно она говела в начале поста, последние же годы все стала откладывать, «все отлыжка: то нельзя, то больно заболела»; так было и тут.

Как- то она пошла собирать у реки камень с односельчанкой Татьяной Ежовой. Татьяна, молодая красивая баба, выдана была два года назад за хомутовского крестьянина, сына Степана Ежа, человека хилого, бледного, небольшого роста; детей у них не было; с семьей мужа она не ладила, ссоры доходили до того, что она ушла к отцу. Татьяна ездила в Москву, к «брату Якову», который сказал ей, что она «не сама дурит, а сидит в ней бес».

На реке, собирая камень, Татьяна стала советовать Клавдии непременно поехать к брату Якову. «Что бы он тебе сказал? Может, велит операцию сделать, или что?» Но Клавдия не согласилась, сказав, что «не охотница ходить по ворожеям». С тех пор родные стали приставать, почему это она не говеет и посылать к мужу и к Якову. Клавдия даже обругала мать: «Да ну, уж вы, старухи, охотницы к колдунам-то ходить». Однако мать не унималась, пошла к молодой Ежихе и принесла оттуда известие, что Татьяне стало от Якова лучше. Муж Клавдии решительно велел ей приезжать к нему в Москву, чтобы отправиться к Якову, и Клавдия подчинилась.

Предварительно оба решили поговеть. Клавдия особенно боялась причащаться и просила мужа, в случае, если что с ней «приключится», подвести ее к Святым Дарам насильно. Однако причастилась Святых Тайн благополучно и была очень довольна.

На другой день пошли к Якову.

Оказалось, что его «забрала полиция», т. е. что принимать ему запрещено. Огромная толпа ждала у запертых ворот. Пошли в чайную дожидаться. Клавдии уже страшно хотелось его видеть. Наконец сказали, что можно идти, околоточный отпер дверь.

Яков среди икон и лампад стоял на коленях и читал книги. Как только дверь к нему отворили, Клавдия начала «трястись», закричала, заплакала и упала. Народ бросился поднимать, но Яков сказал: «Ничего ей не сделается. Не поднимайте». Клавдия встала и так «блажила», что Яков уговаривал ее: «Ах ты, бесстыдница, народ слушает»; но она «никаких данных не принимала».

Яков сначала лечил других, потом наконец положил Клавдию на свою постель и стал ее «прослушивать». Постель у него низенькая; он становится на колени и «колотит» больную своей головой в живот, слушает ухом и «дошел так до груди и ног».

Как только Яков ударил ее своей головой «по брюху», так и заявил во всеуслышание: «Вот он - в животе сидит. Потом приказал накрыть шалью ее и себя, чтобы «больше душило», и велел ей кашлять и плевать. Клавдия начала откашливаться и кричала: «У меня мало», но Яков возражал: «Тебе не воз плевать». И продолжал приказывать: «Больше кашляй».

Больная кашляла изо всех сил. Вдруг она начала кричать не своим голосом: «Во какого он разбил журавля… Я шел ногами, шел… и когтями ей всю глотку ободрал». Народ плакал. А Яков говорил им: «Вот, православные, вы не верили, что бес в человеке бывает, а вот какой бес-то в ней сидел, самый ахальный, не думал я его и побороть». Клавдия кричала: «Я частями буду выходить. Кабы ты к Якову не пошла, я бы через десять лет, как бы стал разом выходить, так бы тебя и задушил. А он разбил меня частями, ужалел твою душу».

Вернувшись домой, она чувствовала сильную слабость, через день пошла опять. Когда она вернулась в деревню, от крика у нее совершенно пропал голос.

Дома ей еще похужело, стало ее «ломать», и она кричала, не переставая, день и ночь, а на Страстной, в великую пятницу пела, лаяла, кричала петухом, мычала коровой, блеяла овцой и т. д. и все время ругалась, богохульствовала, дралась. Пасху продолжалось все то же, так что старуха Матрена думала, что сойдет с ума. Бабы со всей деревни сходились слушать, и всяким пересудам не было конца.

Муж послал Клавдии из Москвы от брата Якова образ Феодоровской Божией Матери. Но она «зачуяла» еще, когда образ был в дороге, начала кричать, что не хочет его, и стала страшно богохульствовать. «Чего тебе надо? - кричала она, пересыпая речь ругательствами - Каку таку еще беспаспортную везут? Не хочу я тебя. Сюда по машине приедешь, а отсюда назад по шпалам пойдешь» и т. д.

Клавдия говорит об этом времени довольно смутно и рассказывает, что плохо помнит и что она не сознавала вполне, где находится, и не узнавала своих. Ей, например, казалось, что она в Подольске, в какой-то больнице; она звала какого-то доктора Сергея Сергеевича и няню Екатерину Ивановну, принимала за этих лиц окружающих, требовала телятины, чем вызывала уже общий смех.

После Пасхи ее опять отправили к Якову.

Снова причастившись по его приказанию, она пришла к нему и на этот раз начала его «грызть», как выражается больная, «всячески срамить». Она кричала: «Братец Яков, позвольте мне распорядиться, я всех узнаю: кто здесь вор, кто вас испытать пришел и кто непутный». Потом Клавдия стала «выкликать», кто и когда ее «испортил», причем показывала на сестру и сноху мужа: «Испортила Катька, испортила Варька, - кричала она, - сделали под венец… натыкали булавок». Клавдия, между прочим, просила: «Брат Яков, отрежь мне язык, очень ругаюся». Но он возразил: «Не ты ругаешься, а бес в тебе». «Брат Яков, - говорила Клавдия, - меня предлагают в Подольск в безумный дом». Он на это отвечал: «В тебе безумия нет, какая же ты безумная, если все помнишь. А посажен в тебя бес».

Клавдия была у Якова раз пять, и становилось ей только хуже. В это время в Москву приехала и еще одна ее односельчанка, Василиса Большакова, также с целью посетить Якова и также потом заболевшая.

Больная Василиса Федоровна Большакова, 37 лет, деревни Хомутово, питомица Воспитательного дома. В детстве не помнит никаких болезней. Баба на вид крепкая, здоровая, с задорным веселым лицом, бойкая на словах. Часто краснеет, во время рассказа волнуется. Детство было не из легких: по словам больной, она «всего насмотрелась». Приемная мать ее «пошла на тот свет от побоя»; ее все время колотил муж, приемный отец больной; наконец повредил ей шею, зашиб позвонки, и она скончалась. Сам он жив до сих пор, только «стал плох дыханием», ему девятый десяток. Василисе приходилось всегда очень много работать. Работница она, по отзывам окружающих, прекрасная. Замуж вышла 20-ти лет, тоже за воспитанника Воспитательного дома, который ей нравился. Малый красивый, работящий, но «привержен вину»; в пьяном виде невыносим, скандалил даже на девичнике.

Как только Василиса после венца слезла со ступенек церкви, так началась у нее боль живота. Дома после венца снова был скандал. Потом все шло хорошо. Было четверо детей, в живых осталась одна. Первое время очень мучилась животом, страдала ужасно два с половиной года до первых родов. Теперь она здорова, детей нет уже семь лет; отчего, не знает сама. С мужем продолжает жить хорошо: то он к ней, то она едет к нему в Москву.

К Якову она шла весело, но когда увидела его, сильно испугалась, потому что Яков очень уродливый. Начал он ее «прослушивать», причем приказывает дышать и кашлять. Василиса начала плакать и кричать и все время изо всех сил кашляла. Яков все приказывал: «Дыхни; кашляй», и она кашляла до той степени, что «харкотина летела кусками». Яков заявил, что «бес в ней сидит». Она была у Якова всего пять раз, и каждый раз ей все было хуже. Ходила она потому, что он «растревожил в ней беса», который в ней сидел, но которого она не замечала, «разбивает его частями» и выгоняет. Дома у Василисы все время тоска; она плачет, плохой аппетит и плохой сон. Яков велел ей чаще причащаться, и она это исполняет, но всякий раз ее при этом «ломает». Во время Иже Херувимы ей корчит руки, она вся синеет, «людям видно». За выносом ее трясет; потом, пока дети причащаются, она терпит, а как станет подходить к чаше, так ударяет ей в голову - от лба к затылку, она начинает плакать, рыдать и наконец «ничего не помнит».

Так как бесоодержимость тесно связана с народными верованиями, то интересно отметить отношение к этому вопросу местного духовенства. Священник села Троицкого пользуется сочувствием крестьян, устраивает чтение в школе, человек добрый, и тихий, подавленный тяжкими условиями жизни. У него огромная семья и, конечно, большая бедность. Взгляд крестьян на бесноватых и одержимость, по-видимому, вполне им разделяется.

В июле он говорил проповедь на тему рядового Евангельского чтения о бесноватом, беснующемся на новолуние. В проповеди он говорил о том, как бесы вселяются в людей, и в настоящее время, как мы знаем, тому множество примеров. К одержимым бесами он причисляет «вообще всех воров, пьяниц и излишне предающихся плотской любви»… «Почему, думаете вы, - продолжал он, - бес ввергал его, бесноватого, в огонь и в воду на новолуние? Это тоже вполне понятно: он делал это с целью оклеветать невинное светило».

Один крестьянин соседнего села Зажоры, Миронов, больной восьмидесятилетний старик, с непоколебимым убеждением передал рассказ об одном колдуне, который долго не мог умереть, так как ему некому было передать своего лихого ремесла, а без этого, согласно народным поверьям, колдун умереть не может. Пришел батюшка, стал его уговаривать: «Нехорошо это, брось». - «Ну, а он говорит, - рассказывал старик, - что же, говорит, ничего, я на свинину перепущу. На свинину перевел и помер. Окорок весь, как есть, почернел. Ну, батюшка велел с ним положить. Потому что, говорит, «зря тоже нельзя, может скотина поесть или птица поклевать. Скотина не виновата, а будет мучиться. Так с ним в гроб окорок и уколотили. На закуску!» - злобно закончил старик.

Не лишено интереса замечание брата Якова, которое охотно цитируется его пациентами, что очень много бесов развелось теперь, «после забастовок». Таким образом, кликушество и бесоодержимость является как бы специфическою реакцией женской половины русской деревни на освободительное, революционное движение.

По мере того, как в Хомутове число бесноватых увеличивалось, а припадки бесоодержимости принимали более резкие проявления, кругом в народе пошли разговоры о колдунах. Вообще, в Хомутове и ближайших деревнях наблюдалось какое-то повышенное тревожное настроение. Важно отметить, что все это имело место не в каком-либо медвежьем углу, а в деревне, расположенной поблизости города и часто посещаемого монастыря, недалеко от Москвы, с которой у населения непрерывная связь: почти все мужчины отправляются на заработки, всюду кругом живут дачники, деревни выписывают газеты; поднимался даже вопрос об открытии местного отдела Лиги образования. Но еще показательней то обстоятельство, что брат Яков, вызвавший вспышку бесоодержимости, проживает в самой Москве.

Василиса Большакова и Клавдия Фадеева оказались страдающими истерией. Василису удалось вылечить при помощи психотерапии. Высказав все, что было у нее на душе, она вздохнула с облегчением. На следующий день она повторила свой рассказ, через несколько дней снова, и было видно, как она становится все спокойнее. Через короткое время она, не утратив ни одного из своих суеверий, перестала бояться святости, икон, причастия, о чем с ней не было сказано ни одного слова.

В противоположность Василисе, отличавшейся всегда хорошим здоровьем и заболевшей лишь под влиянием неудачно сложившихся обстоятельств, Клавдия представляет собой тип глубоко дегенеративный. Она всегда была замкнута, угрюма, недоверчива. Ее было необходимо взять из деревни, поместить в больницу и здесь, изолировав от всех посторонних влияний, постепенно развеять ее страх и недоверие и этим путем подготовить к психотерапевтическому лечению. Но ни сама Клавдия, ни ее родственники на это не согласились, и никакого психотерапевтического лечения к Клавдии применено не было.

В заключение два слова о брате Якове. Перефразируя положение, согласно которому каждый народ имеет такое правительство, до которого он дорос, мы можем сказать, что и в болезнях и скорбях своих он обращается к тем целителям, которые ближе всего стоят к нему по своему духу и развитию. В рассматриваемом нами случае таким целителем становится слабоумный старик. Как низок должен быть культурный уровень людей, которые из такого источника черпают силы для жизни! Некоторое объяснение успеха Якова следует приписать его полному бескорыстию и мягкому, жалостливому обращению. Я, по крайней мере, не видел, чтобы кто-нибудь давал ему деньги, да и вся обстановка, в которой он живет, исключает предположение, чтобы деятельность его была доходна.

Но эти нравственные качества имеют только внешнюю цену. В значительной степени они обусловлены тем, что Яков представляет собою духовно совершенно распавшуюся личность, в которой сильны только те впечатления, которые чаще всего повторялись в его жизни, а он всю свою жизнь ходил по монастырям, присутствовал при церковных службах и общался с нищими и калеками. И теперь, когда он впал в органически обусловленное слабоумие, он сохранил способность только имитировать виденные им служебные обряды, перепутывая и искажая при этом слова молитвы, и произносить слова утешения, которых так много знает православная церковь. Сознательного нравственного подвига, как это может показаться с первого взгляда, в жизни Якова нет. Но посетители Якова не имеют ни времени, ни возможности разобраться в его психологии, да и не нужно им этого. Они идут к нему за нравственною помощью и советом и получают от него и то, и другое, так как слова Якова так неопределенны и неясны, а, с другой стороны, так доброжелательны, что всякий всегда найдет в них то, что ему нужно.

Если бы брат Яков только молился и утешал, то с известной точки зрения деятельность его могла бы быть признана даже полезною, но, к сожалению, этим его деятельность не ограничивается, он еще лечит и поучает. Как сотни лет назад, он винит во всех людских невзгодах и бедствиях дьявола и на борьбу с ним направляет все свои усилия; этим путем он поддерживает и плодит народные суеверия и невежество, а людей, уже надорвавших свои нервные силы, превращает в бесноватых. Отсюда ясно, что бороться с психопатическими эпидемиями, подобными описанной нами, невозможно только полицейским преследованием отдельных лиц. Параноиков, маньяков и слабоумных всегда будет довольно, и на смену одного всегда явится другой или даже несколько новых лиц. Борьба должна быть направлена на те условия, которые делают возможным существование подобного рода явлений, как деятельность брата Якова, и, прежде всего, на широкое просвещение народных масс.