#_6.jpg
Бунин, Мельгунов - да мало ли их, летописцев красного террора? Но интересны и свидетельства тех, кто вынужден был писать, скрывая свое имя, и не рассчитывал на особое внимание историков.
«Ужасы чрезвычаек» - хлипкая и теперь потрепанная книжица 1919 года. На обложке - аллегорический скелет с фонарем вместо косы. Так не издают исторические сочинения. Широко известных топонимов, громких имен видных чекистских начальников первого призыва здесь тоже не обнаруживается. Да и автор - аноним. Вместо имени прозвище - некто «Олень». Кто он? Возможно, простой обыватель. Но, судя по детализации некоторых описаний, бывший младший военный чин. Не исключено, что в момент описываемых событий он был как-то связан с Белым подпольем или Добровольческой армией («это было уже в то время, когда добровольцы приближались к Харькову»). Отсюда, вероятно, и попытка установить точное число жертв и описать внутренний механизм террора, проводимого ЧК в Харькове и Царицыне. Разумеется, заметки этого человека пристрастны и о самом писавшем говорят не меньше, чем о его персонажах. Но такие воспоминания беспристрастными быть не могут.
Красный террор начался в 1918 году как ответ на «белый террор» и почитался его творцами подобием якобинского трибунала. Вначале он назывался «законной революционностью», то есть самозащитой новой власти от остатков старой. Однако практика террора очень быстро вышла за пределы условной «необходимой самообороны» и стала тотальной.
Записки дают возможность поразмыслить, чем было все происходившее в это время. Результатом продуманной политики самозащиты революционного правительства? Попыткой искусственного преобразования непролетарских и негородских слоев? Или просто неуправляемой стихией местечкового чекистского произвола?
Печатается по книге: Ужасы чрезвычаек. Большевистский застенок в Харькове и Царицыне. Ростов-на-Дону, 1919.
I. Харьков
«По делам их узнаете их…»
Опустелые чрезвычайки
Чайковская, 16
В самом конце улицы, на краю глубокого оврага, одиноко возвышается пятиэтажный красный кирпичный дом. Его окружают двойным кольцом ров, наполненный водой, и насыпь с проволочными заграждениями. Маленький, узкий мостик ведет в этот застенок XX века, Харьковскую чрезвычайку, - место заключения и суда врагов тех, кто прикрывался именем рабоче-крестьянского правительства.
16 июня 1919 г. вся улица, прилегающие к ней сады, пустыри и огороды, заборы, соседние дома, балконы, крыши, ниши окон - все, куда только можно было проникнуть, залезть, или за что имелась возможность уцепиться, было сплошь усеяно тысячной толпой народа, пришедшей с крестным ходом к жутким помещениям, где больше полугода томились, мучились и умирали сотни жертв «красного террора».
Опустелый дом неподвижно глядит на толпу темными впадинами выбитых окон и обдает пришельцев зловещими волнами противного, сладковатого запаха тления.
В этот день начались раскопки братских могил расстрелянных большевиками людей.
Извлеченные трупы, полураздетые, полусгнившие, сносятся в подвальный этаж, где постепенно заполняют все помещение.
В одной из комнат, тускло освещенные падающим из окон светом, стоят два дубовых гроба с останками генералов Нечаева и Молчанова. Тут же забытый на подоконнике странный, коричневатый, скомканный предмет, по форме напоминающий перчатку, - кожа, целиком содранная с чьей-то руки.
Комнаты подвала мало разнятся между собой. Все они насквозь пропитаны трупным запахом; стены и пол местами забрызганы кровью; на полу, расцвеченные ржавыми пятнами, буреют обрывки тряпья, какие-то рогожи, рваные рубахи, кальсоны. Бьет в глаза яркая, красная вышитая метка «R. N.» на белой ткани наволочки. В одной из комнат целый угол завален экскрементами…
Подвал молчаливо свидетельствует о страшных тайнах, виденных его стенами, о мученичестве жертв. Верхние этажи рассказывают об оргиях палачей. Там, наверху, крови уже нет. На полу во множестве валяются целые и битые бутылки, жестянки из-под консервов, корки и всякий мусор. В кухне грязь. Пол разворочен. Плиты вывернуты и разбиты.
Во дворе, в братских могилах, частью уже раскопанных, лежат трупы казненных. Одна из могил находится возле самого дома, на расстоянии не более 15 шагов от стены, это просто большая яма, заваленная сверху мусором и отбросами.
Другая могила, в овраге, - бывший колодезь. Отрытые тела, еще не перенесенные в подвальное помещение, лежат тут же, на голой земле. У некоторых содрана кожа с рук и подошв; у других по десятку рваных и рубленых ран, попадаются вывороченные руки и ноги, в черепах, между ребрами и под ногтями забиты железные гвозди…
Вот лежит труп мужчины. Его кололи штыком в рот. Удар был нанесен с такой силой, что железное острие прошло насквозь, через черепную кость. А этого зарубили шашкой. Голова еле-еле держится на тонком лоскуте кожи. Кисть руки отрублена. Труп старика. Беднягу, по-видимому, даже не потрудились убивать, а просто зарыли живым. Его рот забит землей, язык ущемлен между зубами, а на теле нет ни одного ранения. Еще удушенная женщина, тоже с ущемленным между зубами языком, с землею во рту. Вот труп, долго валявшийся до того, как быть зарытым. Он объеден собаками. Тазобедренные кости обглоданы начисто. Внутренности и мягкие части пожраны.
Весь день 16 июня продолжается паломничество народа к лобному месту. Многие с ужасом всматриваются в обезображенные тела, стараясь узнать в них близкие, дорогие черты. Ищут и находят. Разыгрываются тяжелые сцены. Раздаются стоны, плач, рыдания…
Священники служат панихиду, после чего толпа с пением: «Кресту Твоему покланяемся, Владыко!» медленно и скорбно расходится по домам.
Вторая «чрезвычайка», на Сумской № 47, носит на себе такие же следы зверских большевистских расправ. Но кроме того, здесь есть еще небольшой памятник пережитых страданий - деревянная доска, на которой обреченные записывали последние мысли, прощальные приветы. Эта запись - сплошной крик отчаянья невинно погибавших людей. В свое время она была перепечатана почти во всех газетах и, вероятно, известна каждому.
«Дорогая мама, ты никогда больше не увидишь своего несчастного Колю».
«Не говорите, что жизнь - ничто. О, как хочется жить в 21 год!»
«Погиб ни за что».
«Погибаю только за то, что кому-то вздумалось отомстить моему брату».
И подписи: Куликин, Андреев, Знаменский, Вроблевский.
Раскопки могил в концентрационных лагерях чрезвычайки производились очень тщательно, под руководством комиссии из представителей городского самоуправления, врачей, экспертов следственных властей и милиции. Кроме того, в первый день на раскопках присутствовали представители Харьковского Совета профессиональных союзов, Общества деятелей печати и литературы и Общества взаимопомощи трудящихся женщин.
Всего за первые дни раскопок было извлечено 229 трупов. 107 в концентрационном лагере чрезвычайки, 97 в каторжной тюрьме и 25 в районе саперных казарм.
На трупе генерала С. Е. Молчанова, кроме огнестрельной раны, обнаружено отсутствие большого пальца левой руки, кость в этом месте раздроблена. Кроме трупа генерала Молчанова опознаны трупы Иркутского губернатора Ф. А. Бантыша-Каменского и его сына А. Ф. Бантыша-Каменского, 18-летнего юноши, воспитанника 6-го класса Харьковского реального училища, модистки А. С. Остапенко, арестованной на танцевальном вечере в коммерческом клубе и расстрелянной на следующей же день, и портного Зозули; судя по одежде, остальные жертвы принадлежали к рабочему или ремесленному классу.
Расследование вел судебный следователь по важнейшим делам П. Т. Богацкий. Протокол судебно-медицинского исследования был представлен прокурору судебной палаты.
По данным исследования, громадное большинство жертв чрезвычайки погибло от огнестрельных ран, нанесенных в затылочную часть головы. Пытки до умерщвления, безусловно, производились; у трупов найдены отрубленными руки, ступни, пальцы, переломаны кости, есть обожженные или обваренные кипятком, у шести связаны руки, причем у одного настолько крепко, что веревка врезалась в тело и разорвала кожу.
Кто судил
Борьбой с «контрреволюцией» и беспощадным уничтожением «врагов народа» ведала в Харькове Чека - чрезвычайная комиссия из пяти лиц.
Комиссия эта действовала с разрешения и одобрения не только местных комиссаров (Кина, Артема, Рухимовича, Межлаукова, Пятакова, Подвойского, Ворошилова и др.), ее деятельность была несомненно известна как Раковскому, так и Троцкому. Что Троцкий сильно благоволил к чрезвычайкам и поощрял их работу, ясно из того, что приезд куда бы то ни было советского самодержца сопровождался всегда резким взрывом репрессий и жестокостей всякого рода.
Таким образом, ответственность за деяния, совершенные большевистскими местными палачами, ложится целиком на центральную советскую власть.
Во главе чрезвычайной комиссии стояла знаменитая своими жестокостями пятерка: Покко, Циклис, Израилит, Маевский и пятый, имени которого не удалось выяснить, комендантами чрезвычаек были Саенко и Судаков - палачи, имен которых не забудет не только Харьков, но и вся Россия. Ближайшими сотрудниками пятерки являлись следователи, производившие следствие над арестованными. Большинство следователей состояло из представителей рабоче-крестьянского правительства, но были среди них и учащиеся.
Следователи скрывались обыкновенно под чужими именами, так что приводить здесь их фамилии было бы бесполезно.
Юридической стороной дела руководил Маевский, он начал свою карьеру на базаре, где торговал семечками, и закончил образование в должности писца у местного присяжного поверенного. Деятельность следователей проявлялась, выражаясь деликатно, в умножении денежных средств чрезвычайной комиссии. Проще говоря, следователи занимались вымоганием и обиранием. Обирались и арестованные, и свидетели. Если у последних было что взять, они, в свою очередь, становились арестованными и переходили в разряд обвиняемых.
Мотивами к аресту служило главным образом желание присвоить себе чье-либо имущество, «социализировать» торговое дело или же отделаться от какого-либо нежелательного лица. Менее всего здесь было подлинных врагов советской власти.
Недаром пятерка, как правило, не любила доводить дело до трибунала, а казнила и миловала по своему усмотрению. Отпускались на свободу те, с кого уже нечего было взять. С личными объяснениями обвиняемых решительно никто не считался. Представление каких бы то ни было доказательств, оправдывающих арестованного, считалось совершенно бесполезным. Никакие просьбы об ускорении дел не принимались во внимание, и двигались лишь те дела, по которым следователи вели «особые» переговоры с родственниками заключенных. Но и здесь была своего рода ловушка, т. к. родственники выпущенных привлекались в свою очередь за дачу взяток.
Исход дела зависел от размера взятки, от произвола, от личного настроения членов чрезвычайки, от случая, от чего угодно, - только не от справедливости.
Аресты
Имеется множество свидетельских показаний о том, как и за что арестовывали. Из груды имеющихся по этому вопросу материалов приведем некоторые примеры.
Кадет Башинский, 16-летний юноша, неосторожно написал в письме к своему товарищу, кадету Полякову, о том, что в Харьков скоро прибудет Колчак со своими добровольцами и что тогда можно будет поступить в его армию.
Эти слова были приняты за нити грандиозного заговора. Мальчика неоднократно пытали, в результате чего все больше и больше увеличивался список заговорщиков. Возникло целое дело о «монархической организации из Липовой Рощи». Мирных жителей Липовой Рощи арестовывали десятками и препровождали в чрезвычайку. Дело было доведено до сведения Троцкого, что подняло деятельность Харьковской чрезвычайки в его глазах.
При аресте милиционера Якимова ни обвинители, ни обвиняемый не могли себе уяснить, в чем вина арестованного, - в том ли, что он состоит председателем монархической организации, или анархической.
С. Д. Ильин, впоследствии расстрелянный на Чайковской улице, обвинялся в том, что он состоял председателем Союза русских людей (не Союза русского народа), а при обыске у него были найдены стихи:
«Як булы у нас царь с царицей, -
Були булки, паляницы»… и т. д.
А также список народных комиссаров, где против каждого псевдонима стояли настоящие имена: Троцкий - Бронштейн, Стеклов - Нахамкес, Каменев - Розенфельд, Зиновьев - Апфельбаум и т. д. Хранение у себя подобных документов считалось вообще одним из самых важных преступлений против Советской власти. Обладатели их подвергались самым суровым карам, и, если не был расстрелян Г. И. Игнатищев, обвинявшийся именно в этом, то только потому, что заболел сыпным тифом. По рассказам очевидцев, его болезнь привела в неистовое бешенство Саенку, который, боясь упустить жертву, постоянно вертелся около заразного барака, ожидая выздоровления арестованного.
Профессора Вязигин и Денисов, Д. П. Леонов, Кобцев и Мелихов обвинялись в том, что 10 лет тому назад были сняты на одной фотографии с Пуришкевичем.
Некто Сарычев был расстрелян только за то, что 35 лет тому назад служил в полиции. Носович, бывший прокурор судебного департамента Сената, обвинитель по делу Сухомлинова, рассказывает о своем аресте следующее:
«Несмотря на то, что я не скрывался, - не в моем стиле переходить на нелегальное положение, - большевики напали на мой след случайно. Дочь моя служила в Химсоюзе. И вот однажды какие-то сыщики-гастролеры явились в управление Химсоюза в чрезвычайном волнении.
- Кого вы держите у себя? Дочь бывшего обер-прокурора Сената, племянницу министра Протопопова, жену офицера Добровольческой армии!
Так местные ищейки напали и на мой след. И вот, в результате этого, два милостивых государя глубокой ночью на 14 мая пожаловали в мой дом. Они подвергли и дом, и меня всестороннему обыску. Что они искали? У меня было такое впечатление, что они сами этого не знают. Ничего положительно интересного для чрезвычайной комиссии они не нашли. Зато ими были обретены такие компрометирующие вещи, как серебряный портсигар, золотые часы и серебряный сервиз. Все это было забрано и, кроме портсигара, не возвращено.
Пешком, с одеялом да подушкой, наскоро мною забранными, отправились мы на Сумскую улицу. Мое новое обиталище оказалось в тесном и сыром подвале, где уже находилось целое общество бывших чинов полиции, приставов, как титуловали их тюремщики. Через некоторое время нас перевели на Чайковскую.
Новый обыск. Новая брань.
А затем потянулись длинные дни, недели«.
Преступление В. Смиренномудренского заключалось только в том, что он был прапорщиком. Арестованный по анонимному доносу, без предъявления каких бы то ни было обвинений, он был препровожден на Сумскую.
Допрос
Как было уже сказано, судьба несчастных, попавших в чрезвычайку, зависела в большинстве случаев от произвола. Случалось, что допрос производился на следующий же день; бывало, что месяцами приходилось просиживать в подвалах, не зная, за что, собственно, сидишь; случалось и так, что допроса вовсе не было, а жертва без суда и следствия выводилась в расход палачами вроде Саенки.
Такой случай подробно описывался в одной из харьковских газет. Дело касалось целой группы лиц, арестованных 3 июня и препровожденных под сильным конвоем из 20 красноармейцев в Чайковский лагерь.
Среди арестованных находились генерал С. Е. Молчанов, бывший командир Тамбовского полка, впоследствии дивизионный командир, человек безукоризненной нравственности, храбрый, суровый солдат, проделавший несколько войн, бывший Иркутский губернатор, отец и сын Бантыши-Каменские, отец и сын Фисаковы, Б. В. Дудухалов, Судаков, Бабанов, Сабодаро, Лукьянчиков, одна женщина и другие.
«В приемной коменданта, - рассказывает Н. Т-ий, - приведенные сели вдоль стен на стульях. Конвойные, совсем молодые парни, столпились у входной двери. У трех дверей стали часовые Чайковского лагеря.
После недолгого ожидания из комендантской комнаты выходит моложавый матрос с большим немецким железным крестом на груди, товарищ Эдуард, и ломаным языком проверяет список приведенных.
- Полковник Молчанов здесь?
- Здесь, только не полковник, а генерал-майор в отставке, - спокойно, с достоинством, не вставая со стула, ответил генерал.
- А, даже генерал! - воскликнул матрос, - еще лучше, очень приятно! - и при этом засмеялся, а вместе с ним загоготал и весь конвой.
Присутствовавшие сидели пораженные. На лице генерала скользнуло волнение, подавляемое сильною волей.
- Вы спрашиваете, здесь ли полковник Молчанов. Я отвечаю на ваш вопрос, что здесь, только не полковник, а генерал в отставке, - без видимого волнения, несколько упавшим голосом произнес генерал.
- Такая-то? - продолжал матрос.
- Здесь, - ответила молодая цветущая женщина, хорошо одетая, с большим узлом постельных принадлежностей в руках.
- А, сразу видно, что спекулянтка, - ухмыльнулся матрос.
Допрос продолжался в том же духе. Опрошенных поочередно вводили к коменданту и обыскивали. Через 2-3 часа из «комендантского дома» вывели людей в одном белье. На основании донесшихся звуков револьверных выстрелов Н. T-ий делает вывод, что этих людей расстреляли.
Однако, по приведенным выше данным раскопок, теперь можно уже определенно установить, что до расстрела жертвы подвергались пыткам и истязаниям.
Прапорщик Смиренномудренский, допрашивавшийся тем же латышом Эдуардом, так характеризует процедуру допроса:
«Безграмотно и бестолково записывались из показаний факты самые несущественные, и совершенно игнорировалось то, что даже с точки зрения большевиков могло иметь какое-нибудь значение; я решительно ни в чем не был виновен, и при всех властях, какие только были в Poccии, я признавался совершенно не способным к военной службе и до этого был на излечении в Крыму. Целые сутки протянулись в неизвестности, утром меня отправили в каторжную тюрьму».
Бестолковость допросов - вот то, на что указывают почти все те, кому удалось вырваться из чрезвычайки. По-видимому, это была одна формальность, которая не имела значения на ход дела, обусловленный иными соображениями.
С. Д. Ильину было предъявлено обвинение в убийстве.
- Помилуйте, - возразил он, - я на своем веку мухи не убил! В чьей же смерти меня подозревают?
- Это не важно. И для нас не обязательно указывать.
Было совершенно ясно, что участь его была уже предрешена. В ту же ночь его не стало. Вот еще один образец допроса:
- Ваша фамилия? Какой партии? Что вы имеете? Вы обвиняетесь в контрреволюции и в агитации против Советской власти: вы выругали Троцкого жидом.
- Помилуйте, когда? Где?
- Тогда докажите, что этого не было. У нас есть на этот счет партийное сообщение.
После этого допроса обвиняемого отправили в камеру и выдерживали до тех пор, пока его родственники не «капитулировали» откупом.
Пытки
При допросах, как мы видели уже, применялись пытки. О том говорят рассказы очевидцев.
Следственная часть чрезвычайки работала обычно по ночам. Арестованного извлекали из камеры часа в 2-3 ночи и уводили куда-то. До оставшихся доносились крики истязуемых, заглушаемые шумом кутежа и пением веселящихся сотрудников коммунистических застенков. Часто допрашиваемых доставляли обратно с обвязанными полотенцем головами, окровавленной спиной и другими отметками коммунистического суда.
Чаще применявшиеся пытки состояли из обваривания кипятком частей тела, уколов под ногти и битья железными шомполами.
Особенно отличался своей жестокостью член «пятерки» Израилит. Он избрал своей специальностью пытать молодежь, бессознательно называвшую имена даже малоизвестных ей людей. Это он пытал Башинского и Якимова, совершивших не одно ночное путешествие в камеру «товарища следователя» Израилита. Но Израилиту было все же далеко до коменданта Чайковской чрезвычайки, Саенки.
В очерке «В каторжной тюрьме» В. Смиренномудренский дает такой портрет Саенки:
«Издерганный дегенерат, кокаинист с браунингом в дрожащей руке, весь в пулеметных лентах, явный садист - он производил жуткое впечатление».
А вот что пишет о нем Носович, пять недель томившийся в Чайковской чрезвычайке:
«И вот мимо нас, построенных в ряды, как на параде, торжественно и самодовольно прошелся злой гений Чайковской улицы, главный бес концентрационного лагеря, „Сам Саенко“, с фатоватым и наглым молодым человеком таинственной профессии, таинственной национальности, „товарищем Эдуардом“. Крики, угрозы расстрела составляли вокруг них ту особую атмосферу, тот всегдашний вихрь, в котором оба вращались».
Разбор дел, чинимых Саенко, не имел ничего общего с судебным следствием. Это было сплошное убийство.
«Среди нашей монотонной жизни, - пишет В. Смиренномудренский, - мы с особенной жутью ожидали приближения рокового автомобиля „товарища Саенки“. Каждый раз он вырывал несколько жертв и убивал - да, просто убивал, стрелял или рубил, смотря по настроению».
Смиренномудренский приводит образец разбора дел Саенкой. Это было уже в то время, когда добровольцы приближались к Харькову. Власти решили расправиться со своими жертвами. 22 июня в каторжную тюрьму явилась комиссия по разгрузке тюрьмы: Саенко в сопровождении председателя чрезвычайного трибунала Буздалина и члена трибунала Пятакова.
«Начался разбор. «Встать всем в один ряд!» - скомандовал Саенко. И торопливо, переходя от одного к другому, без всяких документов, не давая возможности даже в кратких словах изложить суть дела, комиссия по разгрузке давала заключения. Впереди меня стоял полковник Зарубин, инвалид с рукой на перевязи.
- За что сидите?
Лицо у Саенки вдруг задергалось, и в каком-то припадке исступления, весь белый, с красными пятнами, он задал ему роковой вопрос:
- Вы офицер?
- Да, я инвалид.
- Без разговоров сюда, к расстрелу!
- Позвольте, выслушайте.
- Нечего говорить. Сейчас же к расстрелу, к стенке!
И Саенко быстро подошел ко мне:
- Вы кто?
- Я прапорщик в отставке по болезни. Имею отставку от советских властей.
- Оставить, - коротко сказал Буздалин.
Но товарищу Саенке достаточно слова «офицер». Он записал меня к себе на бумажку и положил в карман; я понял, что стал обреченным».
Жизнь в заключении и казни
Самая жизнь заключенных представляла из себя сплошную, тягучую пытку. Арестованные толпились в грязных зараженных подвалах в сырости и тесноте. Так, например, в помещение 7Ч9 аршин было втиснуто 53 человека.
Кормили плохо. Если же родные приносили что-либо заключенным, администрация чрезвычайки устраивала своеобразную коммуну, распределяя принесенные продукты между всеми обитателями чрезвычайки, причем отделяла на свою долю львиную часть.
Были введены принудительные работы, грязные и унизительные. Комендант Сумской Судаков, любил сам присутствовать при этом. Ему доставляло особое наслаждение смотреть, как почтенные люди, особенно духовного звания, занимались очисткой отхожих мест, выбирая нечистоты без лопаты, голыми руками.
Но даже принудительные работы, поначалу казавшиеся такими страшными, потом радовали заключенных, так как давали им возможность убивать время. Худшей пыткой было нравственное состояние. Обвиняемые никогда не знали своей участи.
Существовала камера № 7 - камера обреченных. Но туда же доставляли и для «воздействия», т. е. для ускорения следствия и получения данных от упорствующих. Здесь с клиентами шел самый беззастенчивый торг, в результате которого апартаменты чрезвычайки были завалены ценными вещами, винами, закусками, конфектами. Толпящимся в грязных подвалах, ожидавшим ежеминутно расстрела, нередко приходилось слышать гул оргий, происходивших в верхних этажах.
«Ночами мрачный и молчаливый Чайковский дом жутко оживал, - пишет Носович, - хозяева его, как ночные птицы ночью, развертывали вовсю свои крылья. В ночи царило особое возбуждение. Окна дома были ярко освещены, доносились какие-то пестрые звуки, странное веселье. Зачастую музицировали. „Товарищ Эдуард“ сам играл на мандолине и фортепьяно. И вдруг резкие звуки выстрелов: раз, два, три! Мы знали, что напрактиковавшиеся палачи убивали обычно одной пулей и, считая выстрелы, знали, сколько порешено».
Заключенные, подползая к окнам, могли видеть уводимых к расстрелу.
Носович рассказывает:
«Иные из моих товарищей наблюдали за казнью из окон. Сам я, кроме одного раза, никогда этого не делал! Улица была ярко освещена электричеством и почти полной луной. На безлюдье четко выделялись три группы по две фигуры в каждой, на значительном расстоянии следовавших друг за другом. Фигура в белом - заключенный, ведомый к расстрелу, в одном белье, с руками, завязанными сзади, - и черное пятно сопровождающего.
И, странное дело, никого не приходилось вести насильно! Все шли сами, мелкой, ускоренной походкой, почти бегом, так что сопровождающие едва поспевали за ними. Мне живо напомнило это морской, залитый солнцем берег и купающихся, спешащих броситься скорей в освежающую воду«.
Казни на Сумской совершались на дворе, днем, на глазах заключенных и сторожей. Со слов последних известно кое-что о последних минутах обреченных.
Журналист В. Г. Плакса-Жданович вел себя перед смертью необыкновенно мужественно. Он обратился к палачам и тоном, полным презрения, потребовал от них объявления ему смертного приговора.
Ответа он не получил. Комендант Судаков приказал ему повернуться лицом к стене. Жданович возразил:
- Стреляйте! Я хочу смотреть в лицо смерти!
После трех осечек Жданович сказал:
- Когда случались осечки, то обыкновенно не расстреливали.
В ответ Судаков приказал стоявшему рядом красноармейцу стрелять, и В. Г. был убит.
Геройски погиб расстрелянный в каторжной тюрьме поручик Зимин. Уходя из камеры, он сказал оставшимся:
- Товарищи, я иду умирать. Кто из вас останется в живых, доведите до сведения всей Добровольческой армии, что я спокойно умираю за ее честь и ее достоинство.
II. Царицын
По словам Царицынских жителей, деятельность местных чрезвычаек достигла наивысшего расцвета осенью 1918 г. Не говоря уже о «буржуях», излюбленных козлах отпущения большевистского террора, власти хватали и казнили всех, не разделявших их убеждений. Меньшевики и эсеры были объявлены вне закона, так что каждый мог расстрелять любого из них, как собаку. Место заключения, тюрьма, гауптвахта, дома Голдобина и Амирханова были настолько переполнены, что арестованных начали размещать на баржах.
На баржах
На баржах арестованные содержались в трюме, куда их спускали через люк. В трюме не было ни одного окна. Лучи света едва пробивались через щели в стенах и создавали днем полумрак, переходивший с заходом солнца в полную тьму. Нечего и говорить о том, что никакого искусственного освещения заключенным не полагалось. Пол был настлан неплотно пригнанными досками, под которыми гнила застоявшаяся вода. На полу люди спали без всяких подстилок, вповалку, ни нар, ни коек не было.
Прогулок не полагалось. На верхнюю палубу выходить не позволяли. Выпускали только для отправления естественных потребностей, по очереди, причем сторожа-красноармейцы всячески издевались над заключенными.
У люков часами простаивала очередь ожидающих; иногда ее без всякой причины прекращали на половине, ни просьбы, ни мольбы оставленных не действовали. В ответ раздавались лишь площадная брань и наглый хохот. Многие не выдерживали и отправляли свои нужды тут же, на барже. Можно себе представить, какая атмосфера царила в трюме!
Кормили восьмушкой хлеба в день. И больше ничего!
Впоследствии красноармейцы согласились возить заключенным обеды, конечно, за плату. Они привозили пищу раз в день, обычно вечером. Эти обеды заключенные делили между собой, так как в противном случае могло произойти междуусобное голодное побоище. Однако в скором времени большевики взяли этот дележ в свои руки, причем отбирали себе все, что им нравилось.
Иногда арестованным приносили пищу родные. И тут не обходилось без издевательства. Комендант баржи, мальчишка Гольштейн, называвший себя Троцким и выдавший себя за родственника Льва Троцкого, любил, стоя на палубе, насмехаться над женами и сестрами, навещавшими заключенных.
- Разуйте ваши ножки, гражданки, и лезьте в воду, иначе промочите ваши башмачки! - цинично говорил он.
Расстрелы производились ночью. Палачи устраивали из этого развлечение, подражая испанскими инквизиторам. Они спускались в трюм с фонарями в руках, в черных капюшонах, надвинутых на лица, бряцая оружием.
Наступая сапогами на тела, они обходили ряды спящих, тыкали проснувшимся в лица фонарями и со смехом проходили дальше.
- Не тот!… Ну ты, подожди еще, пока до тебя дойдет очередь!
Не найдя тех, кого искали, выкликали имена, и если какой-либо несчастный, скованный ужасом, не откликался, поднимали всех и выстраивали в ряды.
Найденного тут же били нагайками, нанося удары по чему попало.
Одному несчастному так выхлестнули глазное яблоко.
Затем обреченных увозили в чрезвычайку. Иногда, впрочем, приканчивали тут же, на берегу.
Возник своего рода спорт: жертв выстраивали в шеренгу по колено в воде. Палачи подъезжали верхом и рубили шашками. Недорубленные захлебывались в воде. Трупы оставлялись тут же.
Кроме Троцкого-Гольштейна палачами барж были Постников, Ратенко, Богатов и еще другие.
Дом Голдобина
Когда подъезжаешь к Царицыну по Волге, дом Голдобина виден издали, он расположен почти у самого устья реки Царицы. В этом громадном здании помещалась прежде чайная; большевики реквизировали дом и устроили в нем «чрезвычайку».
Подвалы большевики использовали под конюшни, лучшие комнаты заняли сами под свои канцелярии, а весь второй этаж превратили в арестное помещение. Отсюда была выписана вся мебель - кровати, столы, стулья; заключенным предоставлялось устраиваться на полу. Однако теснота была настолько велика, что даже пола на всех не хватало! Спали друг на друге в два этажа.
Помещение не отапливалось.
Допросы производились в канцелярии - над письменным столом следователя, на стене, очевидно, в целях психологического воздействия на опрашиваемых, висел большой плакат, исполненный в красных тонах: атлет сокрушает молотом гидру.
Над плакатом надпись: «Смерть Буржуазии!»
Расстрелы производились во дворе или на песчаной косе, как раз против дома.
Казнь считалась занятным зрелищем, и администрация чрезвычайки специально приглашала на этот случай гостей. Хозяева и приглашенные выходили на балкон наслаждаться кровавой расправой. Палачи, зная это, нарочно растягивали экзекуции, не сразу убивали несчастных, а сперва истязали их. Например: обреченных заставляли бежать и стреляли им вдогонку; простреливали им ноги или руки, а затем добивали штыками.
Женщины, особенно молодые и недурные собой, доставались комиссарам и палачам - Червякову, Лекатошу, Сергееву, Иванову и пр. Их заставляли принимать участие в оргиях, оскорбляли и обесчещивали. Некоторых это спасало от смерти. Других же все равно потом расстреливали.
Дом Амирханова
Еще мрачнее был дом Амирханова, расположенный невдалеке от Голдобинского дома. Здесь заключенные содержались в темном каменном подвале - склепе. Их сводили вниз по осклизлым ступеням к большой, тяжелой железной двери, у которой виднелась надпись: «Камера для уголовных контрреволюционеров».
Как и у Голдобина, спали на полу. Нары хотя и были, но их не хватало. Подвал не отапливался. Тут же стояла распространяющая зловоние параша.
Расстреливать водили на Волгу, на кладбище или в ров верстах в полутора от города.
При раскопках были найдены три ямы-могилы с трупами казненных. Число расстрелянных в Царицыне превышает три тысячи.
Публикацию подготовил Евгений Клименко
