Русская жизнь

№8, август 2007

Коммерция

* НАСУЩНОЕ *

Драмы

#pic1.jpg

Арктика. Когда десять лет назад голливудский режиссер Кэмерон использовал российские глубоководные аппараты «Мир» для съемок «Титаника», а потом, увлекшись, снял при помощи тех же «Миров» еще несколько документальных фильмов, казалось, что участие в подводных киносъемках - единственная (или, по крайней мере, наилучшая) судьба для советского океанологического наследства. Было очевидно, что «Миры» достойны большего, но где это большее, никто не знал.

Теперь именно с помощью «Миров» экспедиция «Арктика-2007» установила на дне Северного Ледовитого океана российский флаг и взяла пробы грунта с океанского дна. Собственно, ради этого грунта все и задумывалось: хотят доказать, что подводные хребты Менделеева и Ломоносова - не просто хребты, а продолжение Евразийской континентальной платформы. Если докажут (а доказать должны - зря, что ли, экспедицию снаряжали?), Россия вроде бы сможет считать 1200 тыс. квадратных километров арктического шельфа своими владениями (запасы нефти и газа на этом участке оцениваются в 9-10 млрд тонн условного топлива).

Естественно, за такими опытами не мог не последовать «западный ответ». Наиболее четко его сформулировал министр иностранных дел Канады Питер Маккей: «На дворе не XV век. Нельзя проехать по миру, установить какие-то флаги, а потом заявлять: это наша территория». И как бы ни были обидны эти слова для каждого, кто помнит географические карты со смыкающимися у самого Северного полюса «границами полярных владений СССР», не согласиться с Маккеем нельзя. Век действительно не пятнадцатый. Глобальные геополитические проблемы давно не решаются явочным порядком, и вряд ли российские власти придерживаются другой точки зрения.

Реальным результатом установки российского флага на дне океана, вероятно, станет в лучшем случае более уверенная позиция России на теперь уже неизбежных международных переговорах о принадлежности арктического шельфа, а скорее всего - просто очередной виток виртуальной холодной войны, которая как телевизионное реалити-шоу, может быть, и покруче прежних противостояний с Эстонией или Грузией, а как предмет для содержательных дискуссий - абсолютная пустышка.

Жаль только, что аппараты «Мир», которые могли бы принести столько пользы и русской, и мировой науке, так и продолжают использовать не по назначению - то для нужд Голливуда, то для нужд Кремля.

Баркашов. Александра Петровича Баркашова, того самого, Озерский райсуд Московской области приговорил к двум годам условно. Бывшего лидера «Русского национального единства» и трех его соратников обвиняли в нападении на майора РУБОП в деревне Сенницы Озерского района в декабре 2005 года.

В начале девяностых, особенно после событий октября 1993 года, Александр Баркашов и его РНЕ были дежурной страшилкой либеральных и государственных (тогда это были синонимы) СМИ - как сейчас скинхеды. Сейчас от той страшилки не осталось и следа: жалкий измученный пожилой человек, который зачем-то то ли напал, то ли не напал на какого-то майора, - неужели это и есть тот самый призрак фашизма, который когда-то внушал многим вполне реальный страх?

Парадоксов, однако, никаких нет. Призрак на то и призрак, чтобы быть то страшным и зловещим, то жалким и смешным - в зависимости от времени суток, погоды и прочих обстоятельств. Нынешний Баркашов - именно что жертва обстоятельств. Обстоятельства здесь - это и медийная ситуация, и связи с силовиками и чиновниками, и социологическая конъюнктура. Задержись в своем кресле кто-нибудь из покровительствовавших ему 10-15 лет назад милицейских или спецслужбистских чинов или, скажем, возникни мода на националистическую риторику хотя бы пятью годами раньше, чем она возникла, - Баркашов мог бы быть не, как сейчас, сломленным стариком (стариком, хотя ему всего 54), а кем-то совсем другим. Жириновским, Лимоновым, Поткиным - да мало ли ролей для такого человека. Даже мейнстримовый ныне лозунг «Слава России» первым в постсоветской истории стал использовать именно он в своем РНЕ, да и в самом названии баркашовского движения - «национальное единство» - можно разглядеть прототип некоторых нынешних популярных партийных брендов. Все могло быть иначе. Но не стало.

И хорошо, что не стало.

Абхазия. Иногда возникает ощущение, что если вдруг по какому-то недоразумению отношения России с окружающим миром становятся если не хорошими, то, по крайней мере, нормальными, Россия немедленно погружается в состояние ужасного дискомфорта и делает все, чтобы привести обстановку вокруг себя к более привычному состоянию. Успех с зимними Олимпийскими играми 2014 года в одночасье сделал для международного значения России столько, сколько не сделали все прежние имиджевые шаги вместе взятые. Вероятно, даже слишком много. Иначе не объяснить последовавший практически сразу за триумфальной сессией МОК скандал вокруг участия Абхазии в подготовке сочинской Олимпиады.

О том, что непризнанная республика «включена в зону Олимпиады», первыми заговорили министр иностранных дел Абхазии Сергей Шамба и российский вице-премьер Александр Жуков. По словам Жукова, на территории Абхазии могут быть построены цементные заводы, продукция которых будет использоваться для строительства олимпийских объектов в Сочи, а также производство гальки и кирпичный завод. За этими заявлениями последовали возмущенные речи грузинских лидеров и, самое главное, не менее возмущенные выступления представителей американского Госдепа - того самого, стараниями которого был организован бойкот московской Олимпиады 1980 года.

Вообще, привлечение Абхазии к олимпийской подготовке - шаг абсолютно логичный (Черноморское побережье Кавказа - в любом случае единый регион), и если бы не заявления официальных лиц, скандальным этот шаг, скорее всего, не стал бы. Но формальный статус Абхазии, признаваемый мировым сообществом (по крайней мере, пока), и реальное положение республики сильно отличаются друг от друга. Для всего мира Абхазия - мятежная провинция Грузии. Для России - фактически один из субъектов федерации, населенный гражданами РФ, полностью встроенный и в российскую экономику, и в систему безопасности, имеющий устойчивые политические и деловые связи с другими регионами (прежде всего с Москвой) и не менее устойчивые неформальные контакты с российскими федеральными властями. Рано или поздно формальный и реальный статус республики, конечно же, будут приведены к общему знаменателю. К какому именно - пока не знает никто; вполне может быть, что России все-таки удастся увязать судьбу Абхазии с судьбой Косова и добиться для республики настоящей независимости. Но пока будущее Абхазии остается максимально туманным, и России, очевидно, не стоит рисковать ради этой республики таким подарком (или авансом) судьбы и Запада, как Олимпиада в Сочи.

Но Россия зачем-то рискует, буквально просит внешнеполитической бури. Как будто в бурях есть покой.

Пичугин. Когда два года назад в Мещанском суде оглашали приговор Михаилу Ходорковскому, на Каланчевской улице, через дорогу от здания суда, всю неделю (приговор был очень длинный) шел ежедневный митинг - несколько сотен граждан с портретами подсудимого скандировали «Позор!» и «Миша!», женщины плакали, молодежь дралась с милицией, Гарри Каспаров давал интервью на английском языке.

Вынесенный 6 августа Мосгорсудом приговор другому фигуранту «дела ЮКОСа», Алексею Пичугину, вызвал в обществе куда меньшие страсти. И не только потому, что «дело ЮКОСа» само по себе уже давно вытеснено на периферию общественного сознания, фан-клубы распались, футболки с надписью «Свободу МБХ!» уже изношены, а новых никто не сшил. Дело Пичугина и два, и три года назад даже у тех, кто искренне сочувствовал Ходорковскому, вызывало очевидную неловкость. Бывшего сотрудника службы безопасности ЮКОСа обвиняли в организации убийств мэра Нефтеюганска Петухова и предпринимателя Корнеевой, а также покушении на предпринимателя Рыбина. Ранее Пичугин уже был приговорен к 20 годам колонии за организацию убийства супругов Гориных и покушения на бывшую советницу Ходорковского Костину, и теперь единственно возможным приговором для него было пожизненное заключение - к которому Пичугина и приговорил Мосгорсуд.

Почему общество отреагировало на приговоры Пичугину и Ходорковскому настолько по-разному? Очевидно, все дело в том, что никакого «дела ЮКОСа» на самом деле не существует. Есть дело Ходорковского, есть дело Пичугина - и это совсем разные дела.

Основной причиной возмущений, сопровождавших арест Ходорковского, была вопиющая неуникальность его деяний: никто не спорит с тем, что за те же преступления легко можно посадить любого олигарха 90-х. Пичугин тоже совсем не уникален - вряд ли кто-нибудь согласится поверить, что служба безопасности ЮКОСа была в те годы единственной корпоративной службой безопасности, которая оставляла за собой кровавый след. Но довод «все так делали», безупречно срабатывающий в случае с Ходорковским, на Пичугина не распространяется и не может распространяться. Нарушившего человеческий закон Ходорковского простить нетрудно, Пичугин же нарушал не только человеческие законы, и «все так делали» в его случае - не оправдание.

Побег. Чем сенсационнее новость, попадающая на ленты информагентств в разгаре летнего медиазатишья, тем выше вероятность того, что при ближайшем рассмотрении эту новость придется делить как минимум на два. Сообщение о том, что чеченский женский танцевальный ансамбль «Жовгар» («Жемчужина»), гастролировавший в Финляндии, в полном составе попросил политического убежища в этой стране, на поверку оказалось гораздо менее сенсационным: очень быстро выяснилось, что никаких гастролей не было, ансамбль как выступал в Чечне, так и выступает, все в порядке. Убежища же просили 11 чеченок, шесть из которых ранее действительно были танцовщицами «Жовгара», но в разное время и по разным причинам из ансамбля уволились.

Это, впрочем, не повод списывать несостоявшуюся сенсацию в утиль. Кроме сенсаций на свете есть много чего интересного. Одиннадцать чеченок - не правозащитники, не оппозиционные журналисты, не жертвы милицейского произвола, даже не бывшие министры правительства Ичкерии. Обыкновенные люди, более того (если учесть, как относится Рамзан Кадыров к своим спортсменам, исполнителям национальных танцев и прочим деятелям чеченской поп-культуры) - представители немногочисленного благополучного слоя современного чеченского общества. Просят убежища в Финляндии, и судя по тому, что эта страна за последние пять лет приютила многих беженцев из Чечни («Люди, возвращающиеся в Чечню, могут подвергнуться бесчеловечному обращению, - говорил в свое время руководитель управления по делам иностранцев Финляндии Эско Репо. - Этого достаточно для предоставления им убежища»), без проблем получат финские паспорта. Без всяких причин, просто так. Потому что чеченцы.

Разумеется, финские власти никому ничего не должны. Хотят принимать беженцев - пускай принимают, их дело. Да и для России потеря невелика: принцип love her or leave her, при всей его брутальности, вполне справедлив.

А вот российским гражданам нечеченского происхождения, которым по каким-то причинам не нравится жить в России и которые были бы рады уехать из нашей страны в ту же Финляндию жить сытой и беззаботной жизнью патентованных беженцев, - им, наверное, вся эта история покажется очень обидной. Не видать им Финляндии, причем не видать только потому, что национальностью не вышли.

Не сенсация, конечно, зато прекрасный и наглядный пример ущербности европейской политкорректности. Если кто-то еще нуждается в таких примерах.

Мститель. Еще одна летняя сенсация - история про 88-летнего дедушку-ветерана, задержанного в Ростове-на-Дону возле гостиницы, в которой в конце июня заседал Госсовет. Дедушка обратил на себя внимание сотрудников ФСО, потому что спрашивал прохожих, где здесь заседают враги народа, а когда его задержали и обыскали, в портфеле ветерана обнаружили военных времен парабеллум и пять патронов к нему, а сам ветеран признался, что решил убить Владимира Путина и Сергея Иванова, потому что они довели страну. Признался - и немедленно умер.

Эта история (информационный повод - прокуратура якобы закрыла уголовное дело в связи со смертью подозреваемого) кочует по страницам интернет-изданий и бумажных газет, притом что никаких доказательств того, что дедушка действительно существовал, нет в принципе: ростовская прокуратура ничего не подтверждает, ФСО вообще никогда никаких комментариев по таким вопросам не дает, единственным источником сведений о случае в Ростове остается сомнительная газета «За волю!», почитав которую, можно подумать, что никакой России нет, а есть один большой ГУЛАГ. В общем, ветерана, скорее всего, просто придумали.

Но все- таки это не просто выдумка. Городские легенды о «ворошиловских стрелках» (см. одноименный фильм), о тайном обществе «Белая стрела», отстреливающем криминальных авторитетов во славу России, и прочие истории о неизвестных героях, нарушающих государственную монополию на насилие, существуют давно и исчезать из народного информационного поля не собираются. Более того, когда эти легенды исчезнут, когда молва придумает себе новую тему для популярных фантазий -это будет значить, что мы живем в совсем другой стране. Стране с совсем другой судебной системой, совсем другой полицией и ФСО (а может быть, и вовсе без ФСО) и так далее.

Но новой страны не то что нет - ей просто неоткуда взяться. И это значит, что история про ростовского ветерана - далеко не последняя легенда про народного мстителя непонятно кому.

Диверсия. Крушение поезда «Невский экспресс», следовавшего из Москвы в Петербург, власти практически сразу же, через несколько часов после того, как вагоны сошли с рельсов, признали терактом. Это необычное обстоятельство: в большинстве случаев (если речь идет не о чем-нибудь совсем очевидном) с подобными признаниями силовики и чиновники предпочитают не торопиться, до последнего отстаивая какую-нибудь «техническую версию». В случае с поездом техническая версия лежит на поверхности - новый скоростной поезд мчался под двести километров в час по не приспособленному для таких скоростей железнодорожному полотну, в какой-то момент полотно могло и не выдержать, почему нет? Такое объяснение, конечно, немного ударило бы по престижу ОАО РЖД, но все же престиж пусть даже и такой большой корпорации вряд ли стоит того, чтобы прятать возможные технические оплошности железнодорожников за пугающими всю страну новостями о террористах.

Значит, все совсем серьезно, и в России начинается новый террористический сезон. Кто открыл его? Выработанная многолетним опытом ассоциация срабатывает незамедлительно - при слове «теракт» мы немедленно вспоминаем о Кавказе, тем более что сейчас Ингушетия рискует стать тем же, чем восемь лет назад был Дагестан. Да и о вечном «чеченском следе», очевидно, забывать не стоит (хотя если этот след обнаружится, может оказаться, что вся чеченская политика Москвы последних лет была ошибочной, потому что не смогла застраховать Россию от новых терактов).

Но не Кавказом единым жив российский терроризм. Более того, до сих пор опытом подрыва железнодорожного полотна в нашей стране обладали совсем не кавказцы. За двухлетней давности взрыв поезда Москва-Грозный осуждены активисты «Русского национального единства» - очень может быть, что крушение питерского поезда станет поводом для новой «антифашистской кампании» (тем более что за сутки до железнодорожной диверсии в интернете появился ролик, в котором неопознанные нацисты убивают таджика и дагестанца).

В любом случае последствия ЧП на железной дороге (по крайней мере, информационные) Россия будет переживать еще долго. Все меняется, август остается августом.

Олег Кашин

 

Лирика

#pic2.jpg

***

Новый филантропический аврал: экипировать ребенка к 1 сентября. 723 томских школьника от 7 до 9 лет из бедных семей не могут пойти в школу, минимальный пакет принадлежностей для первоклассника стоит (почему-то) 1800 рублей. В связи с этим в области объявлена широкомасштабная благотворительная акция по сбору почему-то 60 тыс. рублей, то есть по 829 рублей на ребенка. Они будут перечислены в Красный Крест и уже оттуда распределены по семьям. Даже навскидку организационные расходы на мероприятие (изготовление и продажа нарядных браслетиков с надписью «Протяни руку»), наверное, будут равны собранной сумме. И отдельный повод для удивления: все это происходит в совсем не депрессивной Томской области с ее нефтегазом, химпромом и цветметом. Поверить в то, что в региональном бизнесе не найдется благотворителя, способного разом пожертвовать чуть больше двух тысяч долларов, решительно невозможно. Опять процесс главнее результата, информационный шум вокруг «доброго дела» важнее собственно доброго дела. И голубые глаза какого-то очередного Альхена застенчиво смотрят в квитанции.

 

***

Конфликт «живых и мертвых» в информационной ленте: в Кузбассе торжественно открывают поликлинику стоимостью аж 60 млн рублей, на Алтае 81 млн рублей выделен музею космонавта Германа Титова. Эта нечаянно высветившаяся несомасштабность характеризует приоритеты социальной политики лучше всяких государственных программ.

 

***

В связи с делом Ларисы Арап - мурманской правозащитницы, насильственно госпитализированной в психиатрическую лечебницу, - упорно вспоминают советскую репрессивную диагностику, «гестаповцев из Сербского» и столь же упорно не вспоминают совсем свежую, полугодовой давности, трагедию в подмосковном Ступино. Суд признал полностью излечившимся тяжелого психического больного. После освобождения тот немедленно пошел на вокзал и накинулся с ножом на троих прохожих. Итог: двое искалечены, один убит, никто ни за что не ответил.

Похоже, у «гражданского общества», ставящего дистантные диагнозы, радикально атрофирован инстинкт самосохранения. Иначе чем объяснить, что из двух тревог - «я могу быть насильственно помещен в психушку» и «меня может убить безнадзорный сумасшедший» - с какой-то клинической настойчивостью выбирают первую?

 

***

Отключили горячую воду - на доске в подъезде тут же появилось объявление об установке водонагревателей за 2500 рублей. Через два часа его сорвали. На другой день продублировали - снова кто-то сорвал, следа не оставив. Подолгу, неделями висят «ярмарка шуб из мутона и шиншиллы», «интеллигентные ремонтники из Молдавии», «английский в совершенстве за 10 часов» и прочая чушь собачья. Нужное, злободневное уничтожается немедленно и подчистую.

 

***

Не могу нарадоваться: стремительно растет уровень куртуазности и обходительности правоохранительных органов. В Ямальском округе объявлена оперативно-профилактическая операция «Аптека»: из аптек будут изыматься фальсификаты, «недоброкачественная и забракованная фармацевтическая продукция». О начале операции извещают широкомасштабно, вплоть до федеральных СМИ. Как скоро в милицейскую практику введут обязанность заблаговременно предупреждать всех подозреваемых о времени и целях визита? Чувствительные милиционеры - залог будущего порядка и гражданского благополучия.

 

***

Широко обсуждают книгу некоей Тамары Катаевой «Анти-Ахматова» - компиляцию цитат современников, представляющих ААА в самом неблагостном виде, разбавленную огнедышаще злобными авторскими примечаниями. Ныне это называется «разоблачением мифологии», но интересна не сама книга, а резонанс. Популярная радиоведущая, попутно - театровед (занятие, предполагающее некоторую эрудицию), простодушно впечатлена распахнувшимся знанием и пишет про Ахматову в своем блоге: «О ее сытой и пьяной эвакуации, о ее пикантных отношениях с женщинами, о мстительности и злобности - первой пыталась рассказать Лидия Корнеевна Чуковская (за что и получила!). Сделала она это в своих воспоминаниях - с болью, с горечью, со стыдом». Здесь уже ум заходит за разум - трехтомный дневник (а не воспоминания) Чуковской исполнен самозабвенного гимназического обожания. Ведущая, скорее всего, просто слышала звон и совместила «подозрения о житейском» с новоявленным откровением. Не удивлюсь, если все это выйдет в эфир, - новости, мнения и репутации давно уже делаются именно так.

 

***

Так странно, так внезапно радостно - встретить в ночном магазине молодую трезвую пару музыкантов с «хорошими лицами», считающую десятки и мелочь на «Ставропольское красное». Словно за двадцать лет ничего не изменилось, только плодово-ягодное пойло перелилось из бутылки в картонный пакет.

 

***

Дают мобильный телефон чиновника одного из министерств. Прошу короткого и, в общем-то, не сенсационного комментария. Чиновник, начальник отдела, и рад бы помочь, но (с отчаянием в голосе) объясняет, что не имеет права: сначала я должна зарегистрировать обращение в пресс-службе министерства. Ну, обычная церемония - письмо на служебном бланке, подпись главного редактора, ответ в течение недели. Раньше - да, можно было напрямую, «а теперь мне будет такой втык, такой втык, вы не представляете!». Выразив службисту соболезнования, уточняю: «Но вы понимаете, что именно эти информационные баррикады искажают официальную позицию вашего министерства?» Ответ: «А вы понимаете, что у меня двое внуков растут без отца?»

 

***

В магазине «Москва» - отец и дочь рублево-успенского вида (или не отец и дочь, но разница в возрасте - лет сорок пять, и не хочется думать дурного) листают альбом Уорхола за девять тысяч рублей. «Знаешь, - скептически говорит она, - он какой-то невзрачный. Совсем не будет выглядеть на стеллаже». - «Милая, - говорит он с печалью, - ну зачем ему еще и ВЫГЛЯДЕТЬ?» - «У тебя совсем вкуса нет, я всегда говорила», - сварливо отвечает она. И тянется за Дали.

 

***

Сосед в электричке, лет пятидесяти, представляется: Иван Николаевич. С Кубани, был прорабом, главным инженером на стройке, теперь вот - в Москве, секьюрити в банке. Оказывается, уже и в банковскую охрану набирают гастарбайтеров из регионов, в Москве приличные охранники нарасхват или много требуют. Смена 1300 рублей, десять суток через десять. Жена не может приехать - дом, заготовки, «крутит банки», и полторы недели пересменки для Ивана Николаевича пусты и мучительны. В съемной комнате живут шесть человек - «книжку не почитаешь». Иван Николаевич проводит выходные в одиноком исследовании ближнего Подмосковья. «Найду лесок, костер разведу, сяду и думаю про вас про всех». - «Про нас?» - «Про москвичей, да. Как вы живете тут, бедные люди. Газ, пыль, грязь, отравленный воздух. Все нервные, закомплексованные. Сижу вот, думаю, как вам помочь, что для вас сделать… - Спохватывается: - Что за станция?» - «Весенняя». - «Не был еще. Пойду познакомлюсь».

Евгения Долгинова

 

Анекдоты

Из любви к законности и порядку

Прокуратура города Казани направила в суд уголовное дело в отношении заместителя начальника управления архитектуры и градостроительства исполнительного комитета муниципального образования Казани. Отстраненный от должности по решению суда уже в ходе расследования уголовного дела Альфред Загиров обвиняется по ч. 1 ст. 290 УК РФ («Получение взятки»). Наказание по этой статье предусмотрено в виде лишения свободы на срок до 5 лет.

Ответственный чиновник был задержан сразу после передачи ему денег в размере 5 тыс. рублей. Это была последняя часть денежных средств, переданных предпринимателем за согласование проектной документации. Обратившись в управление архитектуры в официальном порядке, предприниматель столкнулся с мощной бюрократической машиной, обещавшей длительную волокиту при рассмотрении вопроса по существу. А заместитель начальника управления архитектуры и градостроительства исполнительного комитета муниципального образования Казани, являющийся одновременно и главным инженером учреждения, пообещал ускорить решение животрепещущего вопроса «всего» за 30 тыс. рублей.

Предприниматель обратился в правоохранительные органы. Первоначально Загирову были переданы 25 тыс. рублей, а через 12 дней - еще 5 тыс. После этого чиновник почти сдержал слово - передал часть проектной документации в уже согласованном виде. И тут же был задержан сотрудниками милиции, ранее зафиксировавшими и первоначальную передачу 25 тыс. рублей. В ходе предварительного следствия в отношении Загирова была избрана мера пресечения в виде заключения под стражу, которая была изменена на подписку о невыезде по окончании расследования.

Каждый раз при чтении подобных новостей возникает некоторое недоумение. Зачем? Зачем этот предприниматель обратился в органы? Нет, конечно, сообщить куда следует о покушении на преступление - это, наверное, правильно с точки зрения буквы закона. Но чисто психологически все равно непонятно.

Человек пришел оформлять документы. Дело это долгое, колеса бюрократической машины вертятся медленно и со скрипом. Ну, такие условия. Хочешь быстро все сделать - пожалуйста, вот чиновник предлагает все обтяпать за тридцать тысяч. Не хочешь платить - делай все по закону, жди месяц, два или сколько там.

И человек идет в милицию. Наверное, из чистой любви к законности и порядку. Чтобы все было по закону. Чтобы закон не нарушался, чтобы даже намека и поползновения к нарушению закона не возникало. Потому что личных мотивов тут никаких, кажется, нет. Оттого, что чиновника отстранят от должности и посадят, процесс оформления злополучных документов не ускорится. Более того, сотрудники конторы назло будут все затягивать - в отместку за бывшего шефа.

То есть человек всем сделал плохо - и чиновнику, и самому себе. Хорошо только абстрактному Принципу Закона, который в данном случае восторжествовал. Ну и еще милиции - в плане статистики, раскрываемости, борьбы с коррупцией и так далее.

Возможно, для стерильно законопослушных стран вроде Швейцарии или Люксембурга с соответствующей правовой культурой такое поведение в порядке вещей. Увидел, что кто-то что-то нарушает, - сразу сообщил. Но вот почему такие случаи происходят в России, не очень понятно. Посадить человека только за предложение нарушить закон… Как-то это не по-нашему. Даже, можно сказать, не совсем по-людски.

 

Украл варенье

В одно из частных домовладений Тихорецка (Краснодарский край) 17 июля проник некто и похитил у 70-летней хозяйки три банки малинового варенья. В ходе проведения оперативно-розыскных мероприятий сотрудники милиции установили и задержали подозреваемого - 39-летнего местного жителя, ранее неоднократно судимого за кражи, незаконный оборот наркотиков и хранение огнестрельного оружия.

Ущерб, нанесенный женщине, составил 750 рублей. Поскольку недавно вступил в силу закон, который предусматривает уголовное наказание за кражу на сумму более 100 рублей, злоумышленника за совершение данного преступления привлекут к уголовной ответственности.

Продолжается наша галерея мельчайших преступлений. В одном из прошлых номеров мы писали о том, как одного немолодого дядечку из Иваново посадили на довольно серьезный срок за кражу глазированных сырков, чая, пластмассового тазика и прочей мелочи. А вот другой дядечка украл варенье. И смех, и грех. Вспоминаются бесчисленные канонические истории из советских детских книжек про то, как ребенок украдкой, в отсутствие родителей, достает из комода банку с вареньем и уничтожает ее содержимое. Далее следует мягкое или суровое, но в любом случае неотвратимое наказание.

Так и здесь. 39 лет, украл варенье. Вкусное малиновое варенье. Три банки. Преступление и наказание.

Можно предположить, что человек, ранее причастный к серьезному криминалу, встал на путь исправления. Не совсем завязал, а, так сказать, снизил дозу. Раньше были наркотики, оружие, теперь - всего-навсего малиновое варенье. Потом, наверное, планировал перейти к краже спичечных коробков, шариковых ручек, зубочисток. Глядишь, и вовсе перестал бы.

Сейчас ему как рецидивисту впаяют по всей строгости. Тем более, бабулька свое варенье оценила по 250 рублей банка, что-то дорогое варенье, банки, наверное, большие, трех-, а то и пятилитровые. Целых 750 рублей получилось.

Теперь придется сидеть. За варенье. Тьфу, идиот.

 

Девушка, смерть и корова

Рано утром 31 июля в сарае частного дома в селе Отты Аскизского района Хакасии найдено тело 27-летней местной жительницы с признаками самоубийства. Девушка была незамужней и проживала с родителями. Со слов окружающих, она часто жаловалась на свою жизнь и проявляла склонность к самоубийству. Свое намерение девушка осуществила в сарае, когда поблизости не было никого, кроме ее любимой коровы.

Девушка повесилась буквально в обнимку с коровой, которая так и оставалась на месте, когда самоубийцу нашли родственники.

Довольно трудно сказать что-либо об этом диком случае. С другой стороны, и совсем ничего не сказать, пропустить это сообщение, как будто его не было, тоже как-то неправильно.

Можно предположить, что жизнь у этой девушки была самая обыкновенная. Много тяжелой монотонной крестьянской работы. Бессмысленный, медленно убивающий душу досуг. Жалкие маленькие развлечения. До предела ограниченный, набивший оскомину круг общения. Бедность. Отсутствие или крайнее убожество так называемой личной жизни. Отсутствие новых впечатлений. Отсутствие смысла. Самое близкое существо, с которым возможно какое-то взаимопонимание, - любимая корова. Никаких перспектив.

В принципе примерно такой жизнью живут огромное количество людей. Миллионы. В мировом масштабе - миллиарды. В большинстве они вполне довольны жизнью. И даже не думают о том, чтобы ее изменить. А если и думают, то понимают, что ничего тут изменить нельзя и надо попросту смириться, а в тех редких случаях, когда это возможно, получить свой минимум удовольствия.

А эта девушка почему-то не смирилась со своей участью. Почему-то такая вот жизнь оказалась для нее настолько невыносимой, что она сделала с собой самое страшное, что может сделать человек. Это было, наверное, единственным способом избавиться от обступившего ее со всех сторон, как серая ватная стена, унылого бесконечного прозябания.

Говорят, коровы плачут, когда их ведут на бойню. По крайней мере некоторые. Наверное, и в этом случае было что-то подобное. Корова стояла и своим зачаточным коровьим интеллектом недоумевала, почему эта добрая и ласковая девушка обняла ее и повисла неподвижно в такой нелепой и страшной позе, и кто теперь будет ее, корову, доить, кормить и разговаривать с ней приятным тихим голосом. И из грустных коровьих глаз выкатилось некоторое количество слезинок.

 

Папа, не надо!

Жителю Ленинского района Красноярска грозит 7 лет лишения свободы за избиение собственного сына. Инцидент, который рассматривается в районном суде, произошел 17 мая. Учительница одной из школ Ленинского района совместно с инспектором по делам несовершеннолетних посещали на дому 12-летнего школьника, который отставал в учебе и нередко приходил в класс со следами побоев. На момент посещения в квартире кроме мальчика находился его отец в состоянии алкогольного опьянения.

Когда учитель и инспектор ушли, отец набросился на ребенка. Мужчина был разозлен тем, что услышал от инспектора замечание по поводу невнимательного отношения к собственному ребенку. Мальчик убежал к соседям, где уже находилась его мать, которую отец избил ранее. Однако глава семейства не успокоился: он выбил дверь в квартиру соседей и на их глазах избил жену и сына. Прекратить расправу его заставили только прибывшие сотрудники милиции.

После оказания потерпевшим медицинской помощи и выяснения всех обстоятельств в отношении мужчины было возбуждено уголовное дело по ст. 117 УК РФ (истязание). Сейчас предварительное расследование дела окончено. В настоящее время обвиняемый ожидает вынесения приговора. Наказание, предусмотренное за данный вид преступления, - лишение свободы на срок от 3 до 7 лет.

Звонок, дверь открывается, в проеме - то, что в народе называют пьяной харей. Чего надо. Здравствуйте, нам нужен Петр Сергеевич. Вам нужен Петр Сергеевич? Им нужен Петр Сергеевич… А вы мне на хрен не нужны, поняли? Чего надо-то? Петр Сергеевич, я инспектор по делам несовершеннолетних, а это классная руководительница вашего сына. Может, вы нас пропустите. Хе, может, и пропущу, гы. Ну, заходите. Как говорится, милости просим! Может, это самое, по рюмашке? У меня есть! А?

Из- за угла коридора боязливо выглядывает подросток.

Здравствуйте, Нелли Петровна. Здравствуй, Коля. Как тут у тебя дела? У тебя все в порядке? Ну-ка, гаденыш, пошел отсюда быстро. Вылезешь - убью. Петр Сергеевич, ну как так можно, как вы обращаетесь с ребенком. Ты мне, это, не указывай, как хочу, так и обращаюсь, молодая еще мне указывать, своих роди и цацкайся с ними, а ко мне не лезь. Ну, чего пришли? Что, опять мой что-нибудь натворил? Эй, ну-ка сюда иди, гадина, иди сюда быстро! Чего опять наделал? Опять, сучонок, отца позоришь?!

Подросток снова боязливо выглядывает из-за угла коридора.

Петр Сергеевич, мы хотим с вами поговорить о вашем сыне. Поговорить?

А чего о нем говорить? Его бить надо, оболтуса. Петр Сергеевич, вы невнимательно относитесь к своему ребенку. У него сейчас трудный возраст. Ему требуется внимание. Он очень плохо учится, мы думаем, что у него дома нет условий для занятий. Условий нет?! Да у меня в его годы вообще никаких условий не было, срали на улице! Условия! Да были бы у меня такие условия, как у него, я бы… я бы… Петр Сергеевич, не кричите. Ваш сын постоянно ходит избитый. Я как инспектор обязана предупредить вас. Если избиения с вашей стороны не прекратятся, мы будем вынуждены действовать через милицию. Вы фактически совершаете преступление против собственного сына. Что? Угрожать? Угрожать мне вздумали? Ментами пугать? Да вы кто такие? Ты кто такая, соплячка, чтоб меня учить?! Ну-ка пошли отсюда обе! Быстро! Еще тут появитесь, сами будете избитыми ходить по школе своей поганой! Увижу еще раз - убью!

Подросток уже не выглядывает из-за угла коридора, а забился куда-то, кажется, под кровать.

Мало внимания, значит. Условия, значит, у него плохие. Трудный, значит, возраст. Ну ладно. Щас будут тебе трудные условия. Эй ты, падла малолетняя, где ты там. Ну-ка иди сюда…

Нужны ли эти увещевательные посещения, эти разговоры о правильном воспитании детей, о недопустимости рукоприкладства? Если известно, что отец ребенка - пьяное чудовище, постоянно избивающее сына, даже не скрывая этого, может, надо просто нагрянуть с милицейским нарядом и устроить домашнему тирану действительно крупные неприятности? Если человек понимает только силу, разговоры о педагогике бесполезны.

 

Башкир, угнетатель узбеков

Прокурора Бураевского района Башкирии Ильдара Яушева обвиняют в рабовладении. Как заявляют местные правозащитники, руководитель надзорного органа более полугода удерживал 12 граждан Узбекистана в качестве рабов на своих плантациях и строительстве коттеджа. У гастарбайтеров отобрали документы, их заставляли бесплатно работать по 15 часов в сутки, а провинившихся жестоко избивали.

В начале декабря 2006 года 12 граждан Узбекистана прибыли в Уфу по приглашению жены прокурора Гульнары Яушевой для работы в большом тепличном хозяйстве, принадлежащем ее супругу. Она лично встретила их на вокзале и привезла в деревню Бикзян в нескольких километрах от райцентра Бураево. Пообещав заплатить им с декабря по июль по 50 тыс. рублей, она забрала у них паспорта, якобы для регистрации. Однако после регистрации документы гастарбайтерам так и не вернули, а денег за работу не заплатили. Людей держали в голоде, заставляли работать с утра до позднего вечера в теплице и на строительстве. За плохую работу или побег провинившихся жестоко избивали. Об этом рассказали сами узники, которые были освобождены после проверки Федеральной миграционной службы.

Управление Федеральной налоговой службы, обнаружив 9 нелегалов на плантациях прокурора, потребовала их депортации. Однако 26 июля Бураевский районный суд вынес постановление в отношении 9 граждан Узбекистана о прекращении производства по их делу. Их вина в нарушении паспортного режима не была доказана, поскольку они были незаконно лишены свободы и не могли зарегистрироваться сами.

Как говорится в постановлении судьи Бураевского района республики Башкирия Н. Габдрахмановой, работали они по 15 часов, жили на положении рабов. Один из рабочих, И. У. Толипов, пытался убежать, но был задержан прокурором Бураевского района И. Ш. Яушевым и его заместителем, которые его сильно избили. Пригрозив убийством в случае повторного побега, Толипова привезли обратно в теплицу. Другого рабочего прокурор и его заместитель избили за написание жалобы. Избиение происходило в теплице, это видели и другие рабочие. При этом прокурор отобрал у гастарбайтера шесть с половиной тысяч рублей. На просьбу вернуть паспорт ответили, что порежут его, рабочего, на куски и в мешке отправят домой.

В настоящее время гастарбайтеры заручились поддержкой координационного совета объединенной оппозиции Башкирии. Ожидается, что в суде интересы граждан Узбекистана будет представлять правозащитница Альмира Жукова, которая намерена добиваться не только выплаты задолженности по зарплате, но и компенсации морального вреда за все время пребывания в плену у прокурора.

Очень хотелось бы поверить, что описанный случай - торжество законности. Что это вертикаль власти законно тюкнула нарушителя по его беззаконной голове. Что миграционная служба в соответствии с инструкциями проводила плановую проверку, как положено по закону. И что среди прочих хозяйств планово проверили хозяйство районного прокурора на предмет незаконных мигрантов. Всех проверяли, и прокурора проверили.

И к своему изумлению обнаружили-таки у прокурора в хозяйстве незаконных узбеков. Да еще содержащихся на положении рабов. Ужас, ужас! Общественность в шоке. Как же так, товарищ Яушев, вы же прокурор! Да как же такое может быть?!

Хочется поверить. А что-то не получается.

Потому что, конечно, совершенно невозможно, чтобы миграционная служба просто так, по своей инициативе, по инструкции взяла и планово проверила районного прокурора. Ну не бывает так. Не растут арбузы на Кольском полуострове.

Просто прокурор провинился перед кем-то влиятельным. Что-то не то сделал или, наоборот, не сделал то, что нужно было. Не выполнил договоренностей. Не поделился. Много на себя взял. И откуда-то с высоты поступила команда: прокурора - валить.

Так что узбеки и их права в данном случае играют третьестепенную роль. Узбеки - материал. Узбеков просто используют. Разные люди по-разному. Сначала их использовал прокурор в качестве рабов. Потом - враги прокурора в качестве живых вещдоков. Сейчас еще оппозиция подсуетится, наберет за счет узбеков некоторое количество политических очков. А потом их либо просто вышвырнут, либо найдут им еще какое-нибудь применение.

Кстати, возможно, у прокурора есть отходной маневр. Возможно, он еще может отыграть все назад, быстренько сделать что требовалось, поделиться, образумиться, выполнить договоренности. И, очень может быть, все у него тогда наладится. Дело закроют, оппозицию припугнут, а миграционная служба приведет узбеков строем прямо к тепличному хозяйству. Дескать, возвращаем имущество, извините, что так получилось.

Азия- с.

 

Не отдают копеечку

Медсестра одного из лечебных учреждений Калининграда уже более трех лет не может получить с компании «Аэрофлот» 6 тыс. рублей, взысканных по решению суда в пользу истицы. 1 ноября 2003 года она приобрела в калининградском представительстве компании ОАО «Аэрофлот - Российские авиалинии» билеты из Калининграда до Нижнего Новгорода через Москву. Возвращаясь из Нижнего Новгорода в Москву, женщина прибыла в аэропорт к назначенному времени, однако выяснилось, что самолет, вылетающий рейсом 718, вместо обозначенного в билете времени 08.20 улетел на два часа раньше - в 06.25. При этом авиакомпания не поставила в известность пассажирку и не компенсировала стоимость билетов в результате их переоформления.

Женщина обратилась в суд. 7 июля 2004 года мировой судья 2-го судебного участка Центрального района Калининграда вынес решение о взыскании с «Аэрофлота» в пользу истицы долга в размере 6093 рубля 15 копеек, включая доплату в связи с переоформлением билета, компенсацию морального вреда и неустойку. В связи с неисполнением должником в добровольном порядке данного судебного решения медсестре был выдан исполнительный лист, который она направила в отдел по Северному административному округу Главного управления Федеральной службы судебных приставов по Москве (СВО ГУ ФССП).

Через год, 7 ноября 2005 года, судебный пристав-исполнитель СВО ГУ ФССП по Москве В. И. Тирон вынес постановление о возбуждении исполнительного производства № 66914-7/05, и данное постановление было направлено сторонам. Еще через год, 6 ноября 2006 года, представитель ОАО «Аэрофлот - Российские авиалинии» получил постановление о возбуждении исполнительного производства. Однако и на этот раз требование, указанное в постановлении, в срок выполнено не было.

В настоящее время, как проинформировал жительницу Калининграда начальник отдела по Северному административному округу Главного управления ФССП по Москве Сергей Белянский, судебными приставами вынесено постановление об обращении взыскания на денежные средства должника-организации.

Все- таки крупные компании -«это что-то». Они настолько крупные, что человеческое измерение для них недоступно. Если крупную компанию рассматривать как некое существо, то это существо искренне не понимает, как это оно может быть должно какой-то там медсестре какие-то там шесть тысяч девяносто три рубля, да еще и пятнадцать копеек. Вернее, понимает, но для корпоративного существа это такие невероятные, невозможные мелочи, что оно просто не может толком сообразить, что к чему. Корпоративный монстр вертит в своих неповоротливых железных ручищах бумажку, в которой написано про какой-то там должок, ну-ка, что там такое, медсестра, опоздала на рейс, компенсация, моральный вред, шесть тысяч триста девяносто три, сколько-сколько, шесть тысяч - это чего, рублей, это сколько вообще будет, ох, ладно, потом разберемся, сейчас главное - партию «боингов» закупить, да третий пассажирский терминал достроить, да новую взлетно-посадочную полосу соорудить, да пилотов переучивать, да безопасность, да техническое обслуживание, шесть тысяч подождут, заплатим, заплатим, потом как-нибудь.

Примерно как сказать обычному человеку, что ему надо пойти в сбербанк и заплатить одну тысячную копейки. Или одну миллионную. Заплачу, конечно, потом как-нибудь, такие пустяки, буду мимо проходить - заплачу, и все как-то не складывается пройти мимо, ну и ладно, это же такие пустяки.

А уж медлительность службы судебных приставов - что называется, отдельная песня. Какая-то организация аксакалов, которые «поняли жизнь и не спешат». Получили бумажку - через год переслали фигурантам. Работа в режиме вечности.

Между тем для медсестры шесть тысяч - серьезные деньги. Месяц можно прожить. А то и больше, если сильно экономить. К тому же за почти четыре года эти шесть тысяч изрядно полегчали из-за инфляции.

А для крупной компании «Аэрофлот» это всего лишь стоимость какой-нибудь гайки для «боинга». Мелочи, о которых, право, даже как-то неловко думать.

 

Смерть в детдоме

Прокуратура Марий Эл передала в городской суд Йошкар-Олы уголовное дело в отношении бывшей младшей медицинской сестры Савинского детского дома-интерната для глубоко умственно отсталых детей с реабилитационным уклоном, обвиненной по ч. 2 ст. 109 УК РФ (причинение смерти по неосторожности вследствие ненадлежащего исполнения лицом своих профессиональных обязанностей).

В июне этого года в дежурную часть УВД Йошкар-Олы поступило сообщение об обнаружении в доме-интернате трупа воспитанника 1999 года рождения с признаками насильственной смерти. Смерть несовершеннолетнего, согласно данным экспертизы, наступила от удушения.

Позднее находившаяся в тот день на дежурстве медсестра написала явку с повинной, в которой указала, что, поскольку ребенок мешал ей работать с другими детьми, она привязала его к батарее парового отопления пеленкой. Через 30 минут она обнаружила воспитанника сидящим на полу, голова его свисала над пеленкой.

В связи с фактом смерти воспитанника прокуратура Йошкар-Олы провела комплексную проверку соблюдения действующего законодательства в доме-интернате, по окончании которой в адрес министра социальной защиты населения и труда Марий Эл направлено представление об устранении нарушений действующего законодательства, в котором также поставлен вопрос о дисциплинарной ответственности исполняющего обязанности директора детского дома-интерната.

По результатам рассмотрения представления приказом по дому-интернату за недостаточный контроль за работой младшего медицинского персонала старшая медицинская сестра, а также медицинская сестра, дежурившая в тот день, привлечены к дисциплинарной ответственности.

Приказом министра к дисциплинарной ответственности привлечен и. о. директора детского дома-интерната.

Прочитав эту новость, многие, наверное, как следует размахнутся и бросят в младшую медсестру камень. Мысленный камень осуждения. Потому что из-за нее умер умственно отсталый мальчик. Потому что она привязала восьмилетнего мальчика к батарее. Потому что проявила жестокость, черствость, невнимание.

А зря. Конечно, она совершила преступление, это все понятно. Но когда немного задумаешься, каково это - работать младшей медсестрой при детях с глубокой умственной отсталостью, страшноватые мысли приходят в голову.

Первая страшная мысль - что привязывание к батарее и другие подобные методы воспитательной работы для детского дома-интерната в порядке вещей. Не потому что персонал - звери и садисты. А потому что за годы работы с таким контингентом чувства притупляются, и эти бедные дети перестают восприниматься как люди, пусть и безнадежно больные. Для того чтобы любить этих, вполне возможно, труднопереносимых детей, требуется святость или что-то около этого. И - да, привязывают. Потому что невозможно объяснить. Потому что не понимают. Потому что эти огрубевшие несчастные медсестры по-другому не умеют. Потому что сил никаких нет.

Вторая страшная мысль - что если бы мальчика не привязали, и он не погиб, и продолжилась его бессловесная, мычащая, кромешная жизнь, лучше бы ему не стало. Был мрак безумия, стала смерть. Что лучше, что хуже? - страшный вопрос, и не следовало бы его себе даже задавать.

В этой истории жалко всех. И, пожалев мальчика, надо посочувствовать и женщине, вынужденной добывать свой скудный хлеб таким чудовищным, нечеловеческим трудом. Пусть даже она и совершила страшное преступление.

Дмитрий Данилов

 

* БЫЛОЕ *

Алексей Крижевский

Можно ли в Москве торговать честно?

Брошюра автора, скрывающегося под псевдонимом Ал. Кра-вский, издана в Москве в 1886 году. Настоящее имя этого человека история не сохранила, да оно и не важно - под статьей могли бы подписаться многие московские коммерсанты того времени. Конец XIX века стал временем заката старой торговли: Москва постепенно превращалась из патриархальной «большой деревни» в крупный буржуазный город. Покупателей переставали удовлетворять привычные лавки, лавочники жаловались на придирчивость покупателей. Прошло всего двадцать лет, и многие налоги, на которые ссылается автор, отменили; фирменные магазины производственных предприятий перестали быть редкостью; на смену гостиным дворам и торговым рядам пришли суперсовременные универсальные магазины, призванные удовлетворить все запросы как продавцов, так и покупателей. Однако сегодня, спустя сто двадцать лет со дня выхода брошюры, она читается пугающе современно. Ничто не изменилось: по отношению к малому бизнесу власть, как и в позапрошлом веке, глупа, жадна и безжалостна.

Текст статьи публикуется полностью по изданию: Можно ли в Москве торговать честно? Современные заметки Ал. Кра-вского. М.: Тип. Э. Лисснер и Ю. Романа, 1886.

На московскую торговлю сильно пеняют со всех сторон. И действительно, в Москве дошло до того, что нет товара, который можно было бы купить, не рискуя попасться: либо товар продадут с обманом, либо цену возьмут ни с чем не сообразную, стало быть, тоже обманную… Московские магазины и лавки так прямо и делятся на две категории: в одних покупателя надувают, в других его обдирают. Не говоря уже о торговле полотнами и бельем, которая решительно не обходится без самых забористых реклам об «окончательной» и «самой окончательной распродаже» с выездом и закрытием магазина и даже прекращением торговли «навсегда» и прочими прелестями торгового ухарства, но и всякая иная торговля в Москве, каким бы то ни было товаром, непременно держится одной из приведенных систем. Возьмем, например, хоть обувь: желая иметь прочную хорошую обувь, надо заплатить за обыкновенные дамские ботинки 18 р.! Пара мужских сапог стоит 14 р. Если обувь выбирается поизящнее, то цены еще увеличиваются: мужская доходит до 18 р., дамская до 22 р.!!… Кто не в состоянии платить таких денег, тот может иметь дамские ботинки за 6 и даже за 5 р. и дешевле; мужскую обувь, по-видимому изящную и мягкую, за 9 и за 8 р., - но… она носится не более месяца, двух недель, часто даже расклеивается тотчас после прогулки по сырой погоде.

С мануфактурным товаром, с мехами, с готовыми платьями - та же история: либо платите баснословные цены в известных магазинах, либо рискуете купить вещь, которую нужно выбросить; особенно же это надо отнести к меховым товарам, которые и в самых лучших и богатейших магазинах продаются не «без греха», а уж там, где их продают по так называемым сходным ценам, там каждая продажа просто уголовное деяние; как только продал, так сейчас бери его и веди к мировому, а если покупающие этого не делают, то, надо полагать, только потому, что их обманывают до того грубо и плоско, что покупателю стыдно сознаться в своей простоте и он предпочитает молчать, обещаясь в другой раз быть умнее.

Попробуйте тоже обзавестись в Москве мебелью: конечно, у г. Шмидта вы найдете прекрасные вещи; но его шкафы, его буфеты, его письменные столы продаются по такой цене, что за один его буфет или письменный стол можно купить порядочный домик. Обращаясь же в иные магазины, коим несть числа, несчастный покупатель не то что рискует, а уж наверняка (без риска) будет обманут: все окажется и сырым, и подклеенным, и замазанным, а главное - совсем не того качества и даже вида, каким казалось, когда продавалось в магазине.

Мы, конечно, вовсе не хотим сказать, что магазин Шмидта единственный в Москве, где продают хорошие вещи; напротив, есть немало магазинов, ни в чем ему не уступающих (даже и в крайней преувеличенности цен), но они составляют все-таки небольшую частицу сравнительно с числом торгующих вышеописанным способом. Затем, золотые вещи, драгоценные камни, часы и другой т. п. товар положительно не может быть покупаем нигде иначе, как только в известных магазинах; но попробуйте сосчитать, что берут эти известные магазины за свой товар, попробуйте определить поточнее ту цену, какую они назначают себе за честность своей торговли, - и тогда только увидите, как дорого, как страшно дорого обходится публике солидность торговли излюбленных ею торговцев.

Все это доказывает, что жалобы и упреки московской торговле вполне справедливы. Но из всех тех, кто упрекает и жалуется, спросил ли кто себя: а может ли московский торговец торговать иначе, т. е. торговать вполне честно, без всяких проделок, без надувания и без обирания? Вот вопрос, который необходимо разрешить, прежде чем упрекать и жаловаться.

Торговля в Москве разделяется на две категории: на торговлю, производимую в домах, пассажах и вообще в теплых помещениях, и на торговлю, производимую в рядах, устроенных открытыми линиями, в гостиных дворах и вообще в отдельных корпусах, а не в жилых строениях. Первая обложена особым сбором, известным под именем теплового сбора, вторая освобождена от него. Тепловой сбор этот организован весьма оригинальным образом. Прежде всего, он соразмеряется не с предполагаемой прибылью плательщика, как принято везде, где устанавливаются налоги с благоразумной заботливостью об интересах платящего, а с величиною его затраты. И притом какой затраты? Не на товар - что может еще обнаруживать до некоторой степени платежную силу товаровладельца, - а на найм помещения, что уж ни в каком случае не может служить никаким признаком, годным для каких бы то ни было правильных соображений при установлении налогов. Тем более что сбор этот падает не только на помещение, занимаемое торговлей, но и на то, что занимает сам торговец со своим семейством, т. е. падает на предмет первой необходимости - такой же, как пища или платье, без которого и нищий не обходится. Если же предмет этот в Москве оплачивается очень дорого, то это вовсе не означает высокую платежную способность того, кто платит, а лишь дороговизну жизни. И, стало быть, скорее служит признаком умаления податных сил платящего в пропорции излишка, приплачиваемого им к наймной цене за помещение, возвышенной вследствие существующей дороговизны.

Имея источником своим не доход, а расходы плательщика, сбор этот обладает печальным свойством возрастать с увеличением не торговли, не оборотов, не прибылей, а платы за найм магазина или квартиры торговца. Так, платя за тот же магазин в прошлом году 1000 р., торговец платил теплового сбора 100 р., а платя в нынешнем году 1500 р., он должен внести и теплового сбора уже не 100, а 150 р., хотя торговля его ни в чем не изменилась к лучшему, а, напротив, ухудшилась, ибо помещение стало дороже. Но что всего хуже здесь, так это то, что платимый налог поставлен в зависимость от произвола домовладельцев: они могут его увеличивать беспредельно, подымая плату за квартиры и лавки. Таким образом, чем хуже обстоятельства торговца, тем больше он платит.

Еще страннее, что налог падает не только на помещение, посвященное торговле, но и на то, которое торговец сам занимает со своим семейством и которое, следовательно, стоит вне круга торговых действий. Этим путем грошовая торговля может оплачиваться громадным сбором только потому, что торгующий занимает дорогое помещение, зачастую нужное ему по другим занятиям его самого или кого-либо из членов его семьи, по занятиям, быть может, тоже оплачиваемым всякими сборами. Возьмем, например, такой случай. Жена имеет при квартире крошечный магазин, а муж устроил школу пения, для чего необходимо иметь в квартире большую залу. Доход торговли может равняться 300 рублям, тогда как за квартиру платится 1500 р.; в тепловой сбор окажется обязательным для жены внести 75 р., или четверть всего ее дохода, не считая платы за торговые права, за то только, что ее муж по своему промыслу вынужден содержать дорогую квартиру. Муж же между тем, за то, что имеет школу пения, вносит, где следует, своим порядком платежи отдельно. В результате выходит, что семья работает только для налогов.

Вдобавок ко всему закон о тепловом сборе применяется на практике так распространенно, что даже платежи за найм конюшен, подвалов, флигелей и всяких помещений, находящихся при квартире торговца, хотя бы вовсе не относящихся до торговли, облагаются сим сбором. На этом основании торговец, держащий лошадь или корову для нужд своей семьи, платит сбор с цены конюшни или хлева. Право, со стороны кажется, что торговля есть смертный грех, нещадно преследуемый нашею Думой.

Посмотрим теперь, что под влиянием такого режима должен платить торговец при самой небольшой торговле. Возьмем лицо, торгующее ну хоть канцелярскими принадлежностями. Для такой торговли необходимо место побойчее, а в таких местах магазины дороги, надо брать магазинчик поменьше; взявши такой магазинчик, самому поместиться негде. С тех же торговых помещений, где сам хозяин не живет, тепловой сбор взимается в количестве 10% наймной платы.

По господствующим ценам самый небольшой магазин стоит от 1000 до 12 000 р.; стало быть, теплового сбора придется заплатить от 100 до 120 р. Затем, купеческое свидетельство стоит 210 р., свидетельство для приказчика (без которого невозможно обойтись там, где торгуют целый день) - 20 р., потом процентный сбор, количество которого можно предположить для торговли, ведущей оборот тысяч в 10, не менее 100 р. Итого наш торговец должен уплатить разных пошлин 450 р. За найм магазина домовладельцу - как мы предположили - 1000 р.; осветить и отопить магазин стоит 70 р., приказчику жалованья - 300 р., мальчику при магазине (расход, необходимый при каждой торговле) - 120 р., дворникам, сторожу - хотя бы 60 р., за страховку на сумму 10 000 р. - 80 р. и т. п. Итого расхода по содержанию магазина 1630 р. за год. Всего же расход, с налогами, составит 2080 р., т. е. почти 1/8 всего оборота!

Но что же может купцу дать торговля с принятым нами оборотом в 10 тысяч? Пусть торговля будет самая выгодная, она при правильном образе действий не может дать более 25%. Стало быть, с оборота в 10 тысяч она даст 2500 р., что при расходе в 2080 р. (где нет ни одной цифры преувеличенной, ни одного расхода излишнего, так как все они взяты с действительности) составит чистой прибыли 420 р.! И притом, заметьте, не считая процента на капитал, не считая убытков и потерь от порчи товара, от неаккуратности в платежах и от разн. др. причин. Приняв же в расчет все это, в результате получится чистый минус. Вот награда за все усилия, труды и риск торговца, торгующего в Москве честно.

Мы взяли в пример торговца средней руки, чтобы показать, как сильно угнетен налогами самый важный промысел в государстве, всего более заслуживающий поддержки, - именно промысел мелкий; но если бы мы взяли торговца крупного, мы и в его делах не нашли бы ничего лучшего. Когда идешь по Кузнецкому мосту, по Софийке или другим бойким улицам Москвы и видишь кругом эти большие торговые помещения, с гигантскими зеркальными окнами, с саженными буквами на вывесках, растянутых в длину всего этажа, с богатыми и красивыми отделками простенков между дверьми и окнами, - кажется, что здесь эти цари торговли, заседая в таких роскошных палатах, изобилуют всякого рода благами, какие только может дать успех широко рассевшегося в самом центре городской жизни промысла. Тут-то, думается, вознаграждается труд и риск, составляются те миллионные капиталы, которыми издавна славится Москва; а между тем… стоит только взглянуть на оборотную сторону блестящей медали, чтобы глубоко разочароваться. Роскошные магазины московских пассажей и бойких улиц оплачиваются такими крупными суммами, такими чудовищными ценами, что на них уходит весь заработок торговца. Если бы по счастливому случаю оказался у него какой-нибудь остаток, он пойдет на покрытие теплового сбора, который, как уже сказано, возрастает вместе с наймною платою за помещение.

Нормальная цена за магазин в центральной улице составляет 2000 р. - это самое маленькое, тесненькое помещение, - за магазин, сколько-нибудь соответствующий потребностям торговли, и то с грехом пополам, платится 5000-6000 р. и более; в некоторых известных пассажах имеются и такие магазины, за которые платится восемь, десять, 14 и даже 18 тысяч! Целое состояние уплачивается за какие-нибудь две-три комнаты.

Уплатив с этих «приятных» сумм чудовищную тепловую пошлину в размере 10 процентов, торговец по сведении своих счетов неожиданно приходит к убеждению, что он вовсе не есть торговец, а какой-то посредствующий орган для собирания податей городских и казенных и представления их в надлежащие кассы. Причем для того, чтобы занять эту почетную должность, он принужден был пустить в оборот без процентов свой капитал, подчас весьма солидный; личный же его труд оказывается совсем не вознагражденным или вознагражденным так мало, что, поступив куда-нибудь на службу - хотя бы в приказчики, - он заработал бы гораздо больше.

Для лучшего уяснения сказанного возьмем пример. Вот торговец, платящий за магазин 15 000 р.; сделаем расчет, сколько такой крупный плательщик может заработать своей торговлей. Предположим, что он имеет оборот самый большой, на какой способна обсуждаемая нами торговля, - 100 тысяч. Считая валовой доход в 25%, таковой составит, следоват., 25 000 р. Из них нужно заплатить: за магазин - 15 000 р., теплового сбора 1500 р., за право торговли в разных видах не менее 500 р. Итого 21 000 р. Представьте теперь, что торговля ведется без кредита, на чистые деньги (чего, конечно, в действительности не бывает); тогда требуется затратить капитала по крайней мере 30 000 р.

Не знаем, есть ли какое-либо утешение для московских торговцев в том, что об отмене теплового сбора много толковали и даже как будто ходатайствовали, но знаем, что петербуржцы нашли возможность добиться, по крайней мере, хоть уменьшения его. А Москва осталась в положении больного, которому много соболезнуют, но для излечения которого ничего не предпринимают. А между тем, казалось бы, Москва нисколько не менее заслуживает облегчения своих податных тягостей. Платимые ею (помимо теплового сбора) общие торговые повинности дошли уже до последнего предела возможности. К первоначальной, весьма умеренной плате, установленной в росписи Г и Д (приложен. к ст. 29 уст. о пошл. за право торг. и др. промысл.1), равнявшейся 85 р. за купеческое свидетельство 2-й гильдии и билет на лавку в местностях I класса, постепенно стали присоединяться разные дополнительные платежи на всякие потребности, затем образовалось и увеличение самой пошлины, так что в настоящее время в общей сложности платеж этот достигает суммы, превышающей 200 р. Как ни значительна такая пошлина для торговли средней руки, она все же могла бы действовать не столь гнетущим образом на торговлю, если бы самое собирание этого сбора не было обставлено такими беспощадно суровыми правилами, не знающими никакого облегчения для плательщика. Плата за купеческие права и за билет по закону вносится вся вперед, целиком за круглый год и не далее 31 декабря; при взносе в январе месяце уже платится штраф в виде полуторной пошлины, а если в течение января таковая не будет уплачена - торговое заведение закрывается. За полгода платит лишь тот, кто открывает торговлю после 1 июля. Полугодовые свидетельства выдаются ранее 1 июля исключительно лишь содержателям рабочих для строительных или земляных работ; за этим исключением всякий другой торговец и промышленник должен за целый год вперед рискнуть крупным взносом за торговые права, не зная еще, будет ли он в состоянии продержаться с своим предприятием в течение целого года. Понятно, что такое положение особенно тягостно отражается на всяком вновь начинающем и на всяком, кто работает с малыми средствами. При начале каждого дела столько требуется затрат, столько риска - а между тем такая неизвестность чернеет в будущем, что в этот момент платеж повинностей вперед за целый год часто служит непреодолимым препятствием к открытию предприятия. Тогда как тот же налог, платимый по полугодиям, даже по четвертям года, давал бы возможность торговцу, что называется, извернуться: тогда он из своего капитала оплачивал бы только четверть всего взноса, а следующие платежи шли бы уже из доходов предприятия; само дело, так сказать, оплачивало бы себя. Таким путем предоставлялась бы возможность промышлять и людям малокапитальным, тогда как при теперешнем порядке способный и предприимчивый человек ни за что не может взяться, если у него нет обильных денежных средств.

Без сомнения, мало соответствует чувству справедливости также и то, что с открывающего торговлю в июне взыскивается сбор за весь год только по той причине, что он не может замедлить открытие до 2 июля, чтобы быть вправе внести лишь полугодовую плату. Или когда уплачивается за все полугодие - при открытии промысла в декабре, может быть, всего за неделю (как это часто бывает) перед праздниками Рождества и за две недели перед Новым годом, с которого начинается новый податной период. Таким образом, нынешний способ взыскания торгового налога противоречит как экономическим интересам страны, так и справедливости, первейшей основе всякого закона и всякого государственного порядка. Но этот вред еще и усугубляется - монструальным толкованием закона, придирчивостью собирающих подать чиновников, прямо заинтересованных тем, чтобы взять с плательщика как можно больше, не обращая никакого внимания на законность своих требований. И надо признать, оно иначе и быть не может - при той системе вознаграждения служащих по этой части лиц, какую приняла московская Дума, назначая в пользу чинов торговой полиции и торговой депутации часть ежегодной перевыручки с городских сборов промышленных и торговых заведений. Там же, где невозможно заинтересовать чиновника таким прямым способом, усердие в нем возбуждается путем косвенным - посредством признания за ним особых заслуг и прав на особые награды, определяя их по количеству взысканных сборов. Можно ли ожидать добра от таких награждений! Кому не известны, например, те бесконечные недоразумения, к которым подает повод примечание к 24 ст[атье] уст[ановления] о пошл[инах], по которому, если одно и то же торговое заведение состоит из нескольких покоев и имеет два или более входа, то оно подлежит взятию билетов в том числе, сколько имеется особых входов в заведение. Перегородки вышиною с прилавок, арка или балюстрада, даже иногда простое разделение комнаты шкафами принимается за признак другого покоя и требуется взятие другого билета. Чтобы не останавливаться на всех выдающихся приемах в этом толковании законов, укажем только на один способ толкования ст. 35 уст. о пошлинах - он настолько характеристичен, что дает ясное понятие обо всех других. В упомянутой статье говорится: «Если имеющий купеческое свидетельство 1-й или 2-й гильдии по одному уезду намерен производить розничную торговлю или содержать фабрику или промышленное заведение в другом уезде, то обязан взять там особое свидетельство 2-й гильдии, а также и билет на заведение». По закону же в торговых товариществах полные товарищи должны быть одинаковой гильдии. Вот какое эти два законоположения получили применение на практике: один козловский купец 2-й гильдии вступил в товарищество с московским купцом 2-й же гильдии с целью открыть завод для выделки животных остатков близ г. Козлова и доставлять их для продажи в Москву. Московская купеческая управа при принятии заявления об утверждении товарищества истолковала указанный закон так, что оба товарищи должны быть не только одинаковой гильдии, но что и оба они должны быть московскими купцами; в то же время в Козлове потребовали, чтобы оба они были козловскими купцами. Словом, злополучные товарищи принуждались к двойному платежу, что составляло около 900 р., а основной капитал предприятия равнялся всего 2000 р., и товарищество принуждено было разойтись!…

При таких обстоятельствах и торговля второй категории не может особенно благоденствовать, хотя она и спасена от теплового акциза. Ее положение к тому же много ухудшается безобразным устройством Гостиного двора и других торговых рядов. Темнота, теснота, грязь и вообще весь характер этих помещений, чисто азиатский, отталкивает лучшую публику, заставляя торговцев довольствоваться исключительно покупателем победнее либо поскупее, а то и вовсе одним своим же братом - торговцем из провинции; а этот последний, нужно заметить, сделался в настоящее время вовсе не столь желанным, каким был когда-то; теперь он слишком разлакомился кредитом и слишком познакомился со слабостью судебного взыскания, чтобы мог считаться хорошим и действительно желанным покупателем. Таким образом, весь выигрыш от освобождения от тягостного налога пропадает вследствие худших условий торговли сравнительно с тою, которая его платит. Да не усмотрит здесь читатель какого-нибудь справедливого основания для теплового акциза с магазинов и лавок, находящихся в лучших условиях, нежели магазины и лавки Гостиного двора, ибо пугающий публику вид этого здания есть обстоятельство совершенно случайное и притом временное: есть надежда, что Гостиный двор будет перестроен; на отмену же теплового сбора надежды нет, по крайней мере в близком будущем.

Таким образом, хоть торговля Гостиного двора и рядов вследствие особых условий и не дает особенных барышей торговцам, несмотря на льготу, нельзя не заметить, что освобождение обширных, производящих миллионные обороты и дающих барыши десятками и сотнями тысяч своим владельцам предприятий от теплового сбора потому только, что они помещаются в рядах или Гостином дворе, вызывает чувство горькой зависти в мелких сравнительно торговцах, платящих сбор, и что их нарекания по этому поводу не могут не быть признаны вполне справедливыми - в особенности если принять во внимание, что эти магазины отапливаются так же, как и те, что платят.

И вот эта злополучная московская торговля ради поддержания своего существования поневоле прибегает либо к тому, чтобы разными способами уклониться от уплаты подлежащих сборов, либо к тому, чтобы сбывать покупателю товар ненадлежащего качества, либо, наконец (если кто не считает для себя возможным пользоваться двумя указанными средствами), к тому, чтобы брать такую цену за свой товар, которая бы уж за все отвечала. Иного исхода пока не придумано.

Есть, впрочем, явление вновь возникающее, могущее произвести большой переворот в торговле, - это открытие некоторыми производителями магазинов розничной продажи своих произведений - как, например, недавно открытый мануфактурный магазин «Товарищества Морозова, сыновей и Кo», магазин Сергеева и Романова, торгующий сахаром своей фабрики, и еще два или три подобных. Такие магазины продают сравнительно дешево, и товар отпускают, конечно, доброкачественный, ибо торгуют под тою же фирмой, под которой и выделывают продукты, и, само собою понятно, имеют громадный успех. Но они суть производители, становящиеся в прямое сношение с потребителями, рискнувшие подорвать своих оптовых покупателей, продавая товар публике по фабричным ценам; их положение, во-первых, совсем новое, неизвестно чем еще могущее разрешиться в будущем, а во-вторых, совсем отличное от торговцев. Торговец есть посредник между производителем и потребителем - продавец же своего собственного изделия не есть в точном смысле этого слова торговец. Может быть, такой род торговли и желателен, но, во всяком случае, он есть дело будущего, далекого будущего. Единичные факты не могут иметь никакого влияния и, в общем, не изменяют положение дела.

Пока же все идет прежней колеей, лучшие торговцы не находят другого выхода из затруднений, как накладывать на товар не двадцать пять процентов, как мы полагали при наших вычислениях, а пятьдесят, семьдесят и даже рубль на рубль - а бывает, что и того больше. И в этом направлении они действуют с каким-то упрямым озлоблением: чем более ухудшаются торговые обстоятельства, тем большие цены они наваливают на товар, желая сбросить все свои тягости на публику.

Но публика за то жестоко мстит торговле, отвечая равнодушием ко всем приманкам и сокращением потребностей; повсюду покупателей мало, товар не идет с рук; покупаются только самые дешевые вещи; все торгуют дурно, а некоторые… и совсем не торгуют - сидят в своих магазинах лишь по привычке или потому, что перестать торговать «стыдно».

Все это ясно показывает, что дела стали в ненормальное положение: публике стало не под силу выносить «надбавок», налагаемых на нее торговцами, а торговцы не в силах выносить налогов, налагаемых на них и казною, и городом, и купеческим обществом. Многочисленные несостоятельности, чуть не ежедневно открывающиеся во всех отраслях торговли, приводят к тому заключению, что торговое дело в Москве, каким бы путем оно ни велось, сделалось просто невозможным.

Примечания

1. «Положение о пошлинах за право торговли и других промыслов» было введено в 1865 году.

2. Полные товарищи отвечают по финансовым обязательствам товарищества всем своим имуществом, а не только суммами в рамках уставного капитала.

3. Речь идет о Новом Гостином дворе, построенном на месте Старых Рыбных рядов (Рыбный пер., 3). Его действительно реконструировали вскоре после издания статьи, в 1890 году.

 

Олег Александрович Керенский

Когда папа был министром

В начале 60-х «Радио Свобода» решило подготовить серию программ к надвигавшемуся 50-летию революции. Кто-то придумал обратиться к тогда еще многочисленным свидетелям Февраля и Октября - записать их мемуары на магнитофонную пленку. Задание было поручено преподавателю Колорадского университета, историку Алексею Малышеву (он проделал большую часть этой работы) и главному редактору тематических программ «Свободы» Владимиру Рудину. Центров эмиграции после войны стало гораздо меньше, чем прежде: рассеялись Прага, Берлин, Варшава и Белград, не говоря уже о Харбине и Шанхае. Зато к Парижу и Нью-Йорку добавились бесконечные маленькие американские и европейские городки, где стареющие беженцы селились у своих детей и внуков. Интервьюерам пришлось объездить пол-Европы и пол-Америки, собирая рассказы о революции в одну звуковую коллекцию.

К 1965 году были готовы записи воспоминаний 79 человек: писателей, литературных критиков, историков, художников, адвокатов, инженеров, общественных деятелей старой России, сохранивших и в эмиграции пыл, мысль и не проходящее ощущение трагедии отечества.

С начала 1967 года «Радио Свобода» начало включать фрагменты этих интервью (продолжительностью от 5 до 13 минут) в исторические, публицистические и литературные передачи. К ним обращались не только для иллюстрации какого-либо эпизода между Февралем и Октябрем, но и в тех случаях, когда рассказчик просто вспоминал старую Россию.

Насколько можно судить, в эфире прозвучали приблизительно половина имеющихся записей, причем каждая была представлена не более чем третью своего объема. Остальное так и осталось в архиве.

К концу 1960-х годов (после 15 лет вещания) архив радиостанции разросся настолько, что встал вопрос о целесообразности хранения неактуальных записей. Поскольку «Свобода» - радио американское, архивы полагалось передавать в хранилища США. Для катушек с мемуарными интервью был выбран Колумбийский университет в Нью-Йорке, где существовал Отдел устной истории. Туда и попали все пленки.

Долгие годы о них никто не вспоминал. В конце 90-х, собирая материалы по истории холодной войны, я обратился в Колумбийский университет, но оказалось, что пленок там давно уже нет и даже старожилы не помнят об их существовании. Мне показали лишь машинописные расшифровки, сделанные тогда же, в начале 60-х, в Мюнхене: по былым стандартам, перепечатывалось все, что произносилось, - «э-э-э», «кхе-кхе», всевозможные оговорки. Я искал звук, голоса, мне хотелось делать радиопрограммы. Но голоса исчезли, а за копирование старой машинописи требовали несусветные деньги; у каждого маленького архива свои причуды.

Мне повезло: года через два я нашел голоса - причем там же, на Манхэттене. Правда, не все - одиннадцать записей были утрачены. Сравнить с мертвой машинописью это было нельзя: все они, эти немолодые собеседники Малышева и Рудина, говорили почти забытым, теплым, старомодным русским языком. Не то чтобы их речь была правильнее нашей (хотя часто была), но в ней сохранялось обаяние прежних дней, грация, наивность и изящество манер. И я подумал, что по силе приближения к личности с звуком голоса мало что может соперничать.

 

Старший сын министра юстиции, позднее - военного и морского министра и, наконец, министра-председателя Временного правительства Олег Керенский в 12 лет оказался свидетелем второй, а затем и третьей русской революции. Ему пришлось пережить и эйфорию первых мирных дней, и гордость за знаменитого отца, и растерянность семьи, попавшей под подозрение новых властей, и арест, и побег за границу с подложными документами. Прежняя жизнь с любимым отцом была революцией бесповоротно разрушена, но Олег Керенский стал на ноги сам, отстояв достоинство фамилии и превратившись в видного британского инженера-мостостроителя, владельца большой инженерной фирмы, разрабатывавшей, кроме мостов, дороги и электростанции. «Я пролез в люди, мне повезло», - говорит он. Под руководством Керенского-сына был, в частности, спроектирован и построен знаменитый мост через Босфор, соединяющий Европу с Азией.

Олег Александрович скончался в Лондоне 25 июня 1984 года.

Иван ТОЛСТОЙ

- Я родился 3 апреля 1905 года в Петербурге, на Бассейной улице. В то время мой отец был помощником присяжного поверенного. Мать моя из военной семьи, отец ее был генералом, а дед по материнской линии - первым в России профессором-китаистом. В семнадцатом году мы жили на Тверской улице, почти напротив Смольного института и совсем близко от Таврического дворца. В то время папа был членом Думы и ходил на заседания пешком. Наша квартира, насколько я помню, состояла из пяти комнат: гостиная, столовая, кабинет, наша детская спальня и мамина спальня.

- В вашей семье еще дети были?

- Да, у меня брат на два с половиной года меня моложе. Мы с ним учились в одной школе на Шпалерной улице.

- Какая это была школа?

- Частное коммерческое училище Майи Александровны Шидловской, одна из первых школ совместного обучения в России. В ней было восемь классов. Я успел окончить семь. В 1918 году нашу школу закрыли. Первые дни революции я помню очень ярко. Отец мой вдруг исчез из дому и долго не появлялся. Мы бегали смотреть на толпы, которые шли к Таврическому дворцу. Я видел прибытие гвардейского экипажа. Но в то время мне было двенадцать лет, так что я, разумеется, не мог ни в чем участвовать.

- Какие еще яркие картины вы помните?

- Невероятные толпы людей, невероятно радостное настроение; на улицах обнимались и целовались. Я принадлежал к семье, которая в то время считалась революционной, так что все наши знакомые были в восторге, поздравляли друг друга. Боев не было, только очень короткие перестрелки.

Потом я помню пожар в здании тюрьмы предварительного заключения и окружного суда, многократно описанный разными мемуаристами. Моя школа была рядом, и мы большой компанией отправились рассматривать пепелище. Двор почти выгоревшего здания был завален бумагами и фотографическими карточками. Мы все это подбирали и тащили домой и, между прочим, спасли много ценных материалов. Кто-то подобрал там целый том документов, связанных со слежкой за моим отцом.

- На какой улице был этот окружной суд?

- На Шпалерной, рядом с Литейным мостом… В первые дни февраля все происходило или на улицах, или в Думе. Вскоре отец стал министром, и вся его жизнь переместилась в присутствие. Папа и другие участники революции бегали по коридорам, заседали, а знакомые ждали в приемной, чтобы поговорить или поздравить.

- Вы приходили туда к отцу?

- Мы постоянно там бывали, даже завтракать ходили туда. Это вообще была какая-то сумасшедшая жизнь, у папы стояла кровать в углу кабинета, приходили знакомые, экспромтом подавались завтраки. А дома никого не было, кроме бабушки, ее постоянно навещала папина сестра - она была врач-хирург. Позднее в нашу квартиру вселился папин брат, дядя Федя, который был помощником прокурора в Ташкенте. Он потом вернулся в Ташкент и погиб там со всей своей семьей. Июльские выступления большевиков я помню. Я стоял в толпе у дворца Кшесинской и слушал выступление, не уверен - Ленина или Троцкого.

- О чем он говорил?

- Я не помню, это вообще не имело значения, везде были одни и те же разговоры, что нужно больше свободы, больше углублять революцию. Мы на это не обращали внимания. Было просто интересно посмотреть.

- Как вы и ваши ровесники воспринимали те события?

- Мы все считали себя или кадетами, или эсерами, а вообще революция в моей школе была встречена с воодушевлением - я почти не помню, чтобы кто-то высказывался против. По-моему, в то время таких не было. Но, конечно, наша школа была передовая, все учителя были передовые…

- Занятия в школе продолжались?

- Да. Этот учебный год не был нарушен, мы продолжали ходить в школу.

- А какие-нибудь заметные перемены в школе произошли?

- Нет. Не в Февральскую революцию. Школа жила совершенно нормально.

- Преподаватели, может быть, как-то иначе себя держали или говорили иначе?

- Нет, нет. У нас всегда царили очень свободные нравы. Позднее я был делегатом школы, участвовал во всех нововведениях, был в школьных советах, но в то время этого еще не было.

Тут еще анекдот. Тогда приехали из-за границы дети Троцкого - Лева и… забыл, как зовут младшего… и поступили в нашу школу. А там все очень не любили большевиков, и этих двух мальчиков начали довольно неприятно притеснять - да так, что те вынуждены были уйти. Они приехали такими швейцарскими детишками в коротких штанишках, длинных чулках - то есть представляли собой совершенно непривычное для России зрелище. В общем, они были хорошие ребята, но из-за отца им пришлось несладко. Вообще, в школе было много детей знаменитостей. Сын Кустодиева, сын Лосского, я их многих потом встречал в эмиграции.

- А как соученики относились к вам?

- Не помню, чтобы кто-нибудь изменил ко мне отношение. После бывало всякое, но тогда - не было.

- Вы упомянули об июльском восстании.

- Я его помню смутно, помню детский страх, когда по Невскому маршировали толпы. Вот Октябрьскую революцию я помню хорошо.

- А лето семнадцатого года?

- Мы обычно ездили во время каникул под Казань, в имение дяди моей матери. Но летом семнадцатого я поехал в гости в имение Скарятиных, родителей моего друга, в Тверскую губернию. Глава этой семьи был кадетом, помощником министра юстиции. Там я впервые пристрастился к охоте. Я до этого был противником охоты, но там просто влюбился в нее. Три сестры моего друга потом принимали участие в Белом движении и все погибли, а что стало с их братом, я не знаю. Старики Скарятины давно умерли. Это были замечательные люди.

- И как вы провели лето?

- Совершенно нормально, тогда не было никаких беспорядков. Беспорядки в деревнях начались в восемнадцатом году. Тогда сожгли имения обоих дядьев моей матери - которые, кстати, были помещиками передового толка. Один из них был ветеринаром, и все говорили, что он много хорошего сделал для крестьян, а другой был профессор математики, и у него тоже никакой вражды с крестьянами не было. Тем не менее и дома сожгли, и библиотеки погубили. Потом, много позднее, мой дядя-ветеринар вернулся в те края, долгие годы там жил - уже не в имении, а поблизости - и продолжал заниматься ветеринарством.

- Когда вы вернулись в Петроград?

- К началу школы, в сентябре. Уезжали обычно на пару месяцев.

- У вас остались какие-нибудь впечатления о городе, о вашем возвращении, о тех переменах, которые произошли?

- В Петербурге особенных перемен в первый период революции не было. Трамваи ходили, извозчики существовали, люди были, в общем, радостные. Потом случилось корниловское восстание. И уже к концу осени появились у публики сомнения в устойчивости правительства, и некоторые начали уезжать в эмиграцию. Но я по малолетству обо всем этом особенно не думал. Для меня изменилось одно: мой отец все время был в министерстве, а не дома, и мы видались урывками. В остальном все оставалось по-прежнему. Денег не прибавилось, автомобиль не появился, мы так же ходили пешком.

- Вы вернулись в ту же школу?

- Да. К тому времени уже начали появляться нововведения. Было устроено Объединение учащихся, от школ выдвигались делегаты - я, например. Устраивались собрания, где обсуждались какие-то хозяйственные дела, распределялись бесплатные билеты в театры.

Тогда же я единственный раз слышал речь отца на большом митинге учащихся. Там еще выступали студенты, вернувшиеся из ссылки, куда были отправлены при старом режиме за так называемую революционную деятельность.

О корниловском периоде я мало помню. Затем настали предоктябрьские дни, пошли какие-то тревожные слухи. Но реальных перемен никаких не было. Стояли очереди за продовольствием, но они были все время. В Петербурге и в 1916 году были очереди. Собственно говоря, эти «хвосты» и произвели революцию. Продовольственное положение ведь не улучшалось.

Потом было красное восстание, потом белое, потом стали все говорить о слабости правительства. А потом уже октябрьский переворот, очень страшный. Во-первых, уже было ясно, что правительство может не удержаться, во-вторых, мы жили рядом со Смольным и постоянно видели эти манифестации и толпы людей. А потом пришла революция. И для нас она, в общем, заключалась в том, что Зимний дворец был обстрелян - даже сидя дома, мы поняли, что все погибло. Пришел наш старый друг адвокат Виктор Викторович Сомов и пригласил нас переехать в его квартиру, где мы и прожили несколько дней.

- Отца вы в эти дни не видели?

- Отец тогда исчез. На второй день от него пришли и передали маме револьвер. Потом, когда мы жили у Сомова, папа позвонил нам из Гатчины и сказал, что приедет на следующий день в Петербург. Оказывается, в эти знаменитые теперь гатчинские дни телефон у него не был отрезан, даже надзора над ним не было. Но на следующий день ничего не произошло. Жить у Сомова становилось опасно, нами стали интересоваться какие-то подозрительные типы, и мы переехали в квартиру другого нашего знакомого, адвоката Соколовского.

У него мы скрывались, уже по-настоящему, приблизительно неделю. Там был первый обыск, который мы видели. В квартире находились мы с братом, мама и прислуга - хозяин был, наверное, в Финляндии. Так вот, в два часа ночи пришел молодой нахальный студент в сопровождении солдат, он вызвал маму в одну из комнат и убеждал ее, что он верный эсер, что если она ему скажет, где отец, то он его спасет. Но, во-первых, моя мать понятия не имела, где находился отец, к тому времени он уже скрывался в лесах. Во-вторых, она понимала, что все это провокация. Потом начался обыск, продлившийся до утра.

- Как вы жили в чужих квартирах? У вас были какие-то вещи, хотя бы самые простые?

- Ничего не было. Все было заперто в нашей квартире на Тверской. Эту квартиру, как ни странно, довольно долго никто не трогал. Потом мы все же сумели извлечь из нее некоторые вещи и в течение трех лет что-то продавали и жили на вырученные от этого деньги.

После обыска мама была очень напугана, и мы переехали к бабушке, которая жила на Песках, на Преображенской, в очень старой квартире. Мама там прожила до 1920 года. А мы вскоре перешли в интернат и возвращались домой раз в неделю.

- Когда возобновились занятия в вашей школе?

- Я думаю, довольно быстро. Потому что эту зиму наша старая школа продолжала существовать. Потом, к весне 1918 года, классы раскассировали, создали школу в Старой Деревне и соединили нас с Николаевским корпусом. К тому времени уже исчез из продажи хлеб, наступил тотальный дефицит продовольствия.

- Вас кормили в школе?

- Да, все время. В 1918 году летом кормили нормально, в 1919-м хуже, а в 1920-м совсем плохо.

- Когда вы в первый раз после Октябрьской революции получили весть от вашего отца?

- На 9 января, как известно, был назначен созыв Учредительного собрания. Тогда еще существовали и эсеровская партия, и кадетская, и Дума еще где-то там фигурировала. Все они непрерывно совещались, как устраивать манифестации против большевиков: идти с оружием, идти без оружия. И вот эсеры решили идти без оружия приветствовать Учредительное собрание. Приблизительно за два дня до этого, пока мы были в школе, папа пришел домой, он был с бородой. Приехал из Пскова на Финляндский или какой-то другой вокзал, прошел пешком через весь Петербург и пришел на квартиру к своей маме, нашей бабушке. Ясно, что были какие-то предварительные сношения, потому что он знал, куда прийти. Конечно, все были испуганы, и его сразу же поселили у одной преданной женщины на Васильевском острове - риск был очень большой, он у нее скрывался не менее двух месяцев. Я ходил к нему каждое воскресенье на эту конспиративную квартиру. А потом было решено, что ему необходимо уехать. Мы пришли проститься, а потом увидели его только в августе 1920 года - как его вывезли, мы не знали.

Но вернемся к открытию Учредительного собрания. Я это прекрасно помню - будучи уже к тому времени лет тринадцати, я к этой манифестации присоединился. Я шел с колонной довольно долго, и на подступах к Таврическому дворцу нас остановили. Взвод солдат стоял поперек улицы, начались какие-то крики и визги, потом раздались выстрелы в воздух, и наша манифестация начала ложиться, как ложится рожь в поле. И когда мы легли, началась стрельба из окон находившихся рядом казарм. Мы в панике вскочили и побежали. Свернули на соседнюю улицу, где я увидел огромную поленницу, спрятался за ней и долго лежал. Потом боковыми улицами пробрался на квартиру наших знакомых, которые жили рядом, на Бассейной.

- Вы были на демонстрации один или с кем-нибудь из взрослых?

- Совершенно один. Я был страшно перепуган.

- Много ли там погибло народу?

- Нет, но было много раненых. Солдаты не стремились убивать, им велели только разогнать манифестацию.

- А как вы шли в толпе?

- Шли радостно, песни пели.

- Лозунги какие-то несли?

- «Да здравствует Учредительное собрание!», «Руки прочь!», «Приветствуем…». Такие были лозунги, сделанные дома кустарным способом. После этого об Учредительном собрании я ничего не слышал. О том, как все с ним обернулось, я узнал уже за границей - кто там выступал, кого разгоняли. В России тогда не было известно, что именно там произошло.

- Чем вам запомнился восемнадцатый год?

- Лето восемнадцатого года было еще очень хорошее - по сравнению с тем, что началось потом. Кто-то нам посоветовал поехать подкормиться в город Усть-Сысольск. Мы поселились рядом с этим городом в деревне - мама, я, мой брат, бабушка, мамина сестра с дочерью и семья наших друзей. И действительно, кормили нас знаменитыми ржаными пирогами. А еще у меня было ружье, и я там на уток охотился.

- Это был не только спорт, но и способ добычи провианта?

- Конечно, но моя охота была не особенно успешной, так что я лишь иногда приносил какую-то тощую утку. Еды там было сколько угодно - они не знали, что такое голод, что такое революция. Хозяин наш только что из солдат вернулся и был очень к нам расположен. И вдруг, внезапно, когда я утром был на охоте, пришли люди с оружием, затолкали нас в грузовик и увезли на железнодорожную станцию. Там посадили в поезд и повезли в Москву.

- Под конвоем?

- Под конвоем, в запертом вагоне третьего класса, с часовыми и почти без еды.

- Вас схватили именно потому, что вы семья Керенского?

- Потому что мы были семьей Керенского, нас обвиняли в том, что мы хотели перебежать к белым, что мы ждали их наступления. Поездка была страшная. Конвоиры все время говорили: «Не пристрелить ли нам их по дороге? Зачем их тащить в Москву?» Но каким-то образом нас все же довезли и препроводили на Лубянку, там мы провели шесть недель. Это было осенью 1918 года. Камера была большая, абсолютно переполненная; кого там только не было - всевозможные эсеры, какие-то актрисы. Там была артистка в бальном платье. Всего, наверное, человек шестьдесят. Спали на полу рядами. В уборную водили под охраной и держали открытой дверь. Причем это была женская камера, а в ней мы, два мальчика. Нас подкармливали, все посылками делились, детям отдавали шоколад, если он у кого-то появлялся. И долгое время не было никаких допросов. Потом начали вызывать, и даже я присутствовал при допросе, стоял рядом с мамой. Ее спрашивали: куда вы ехали, зачем вы ехали, что намеревались делать? В конце концов нас выпустили. Мама написала расписку, что она не собирается покидать Россию.

- Кто вас допрашивал?

- Не помню и абсолютно уверен, что мы тогда этого и не знали.

- Как с вами обращались?

- Так же, как и со всеми остальными; во всяком случае, тогда никого не били. Спать было неудобно, кормили скверно, каждую ночь выводили людей на допрос или на расстрел. Так что люди исчезали.

Потом мы вернулись в Петербург, на квартиру бабушки, мы с братом пошли в новую школу, где учились до самого отъезда в августе двадцатого года. Я ходил в кадетском мундире, в высоких сапогах - это была форма мальчиков. А девочки ходили в институтских платьях. Это то, что удалось захватить большевикам.

- На складах?

- Да, на институтских складах одежды.

- Что вы тогда знали об отце?

- Абсолютно ничего. То есть мы знали, что он выехал за границу, но никаких личных сношений не было - ни писем, ни звонков. Надо сказать, что в эти годы нас не трогали. Мы с братом учились в школе так же, как все остальные. Я даже выполнял какие-то общественные поручения. Например, в 1919 году мне поручили раздавать соученикам бесплатные билеты на проезд в трамвае. Билеты были на веревочке катушками - по пятьдесят или сто билетов.

Еще большевики давали нам бесплатные билеты в театр. И я с 1918-го по 1919 год пересмотрел почти все оперы и почти все знаменитые пьесы, которые шли в бывших императорских театрах. А потом и это закончилось.

- Как изменились школьные занятия?

- Занятия шли как обычно, особых изменений не было. Преподаватели остались те же, но был новый начальник школы, известный педагог, настоящий большой педагог. Школа была показная, и когда в Россию приехала первая делегация из Европы, по-моему, лейбористская, они в эту школу пришли, учеников выстроили в ряд. Предварительно нам выдали абсолютно новую одежду и немножко лучше покормили в этот день. Уже за границей я встречал людей, которые утверждали, что они были тогда в делегации и помнят этот визит. Там случился такой казус: у одной маленькой девочки англичанка спросила, чего бы та больше всего хотела, и девочка ответила: «Хлеба».

У нас в школе зимой устраивались гонки на лыжах по Неве, и в качестве приза победителям давали хлеб. И каждому участнику состязания выдавалось сколько-то хлеба.

В тринадцать лет я начал курить. Это были такие революционные веяния. В девятнадцатом году как-то поменял хлеб на папиросы. Пришел домой, поцеловал маму, она спросила: «Ты куришь?»

- Какие настроения были среди ваших товарищей?

- Все было довольно скверно. Исчезали люди, многие эмигрировали, постоянно шли обыски, аресты. 1919-й и 1920 год были очень тяжелые. Недоедание было хроническое. В двадцатом году начался настоящий голод. Мы вынуждены были менять на продукты все, что возможно: мебель, шторы, ковры. Я ездил по финской дороге в деревушки обменивать или покупать картошку, хлеб. Появился знакомый крестьянин из-под Петербурга, который нам сочувствовал и регулярно брал у мамы какую-нибудь портьеру и приносил взамен мешок картошки или чего-нибудь еще. Наверное, он с этого что-то имел.

Как люди зарабатывали? Моя мать и бабушка сначала набивали папиросы, часами сидели. Папиросы куда-то продавались. Потом пошла мода делать шоколад. Покупался какао, потом масло, и дамы делали шоколад. Потом маме нашли службу, она два года работала переписчицей, и на это мы жили. А потом заболел мой брат - сломал руку, а потом у него начался туберкулез. При том питании, которое мы имели, эта болезнь была неизлечима. Потом вдруг появился человек из-за границы и сказал, что может нас вывезти. Это был такой Соколов, эсер, который сейчас живет в Америке, он нам устроил фальшивые паспорта и вывез нас. Мы боялись, думали одно время, что он провокатор.

- В 1918-м, 1919-м, 1920 году среди подростков говорили о политике?

- Да, говорили. Хотя у нас в школе не было особенной почвы для дискуссий, среди нас не было даже полубольшевиков. Но все были всегда очень осторожны в высказываниях - и учителя, и ученики. А среди преподавателей были яркие личности. Например, учительницей рисования у нас была Татьяна Николаевна Гиппиус, сестра знаменитой Зинаиды Гиппиус. Русский язык преподавала Вера Павловна Андреева, ее брат был известным эсером. Но моя школа не совсем типична, конечно же.

Я еще вспомнил о покушении на Ленина. Тогда это произвело колоссальное впечатление на всех. А мы знали людей, участвовавших в этом, некоторые из них даже одно время у нас ночевали, для других мы искали укрытие.

- Вы не помните их имена?

- Нет. Это не были люди, которые непосредственно стреляли в Ленина. Но они как-то были в этом замешаны и находились в бегах.

- Вы жили тогда в квартире вашей бабушки?

- Да. Но в конечном итоге нас, разумеется, уплотнили. В квартире бабушки была кухня, гостиная и две спальни, которые она еще с довоенных времен сдавала, обычно офицерам Генерального штаба, потому что она вдова генерала и была знакома с многими военными. И еще была комната, где жили все мы. И вот в квартиру вселили какого-то господина. Перед тем как съехать, он вырезал все картинки из бабушкиных книг. У нее было замечательное издание Брокгауза и Ефрона, и он выдрал оттуда все иллюстрации и смылся с ними. Но в определенном отношении это был очень полезный жилец. Он заведовал провиантскими складами, воровал там и что-то приносил. Еще мы думали, что он поставлен наблюдать за нами.

При этом наша собственная квартира на Тверской уцелела, и мы постепенно перетаскивали вещи к бабушке. А потом Тверскую, конечно, отобрали.

- Вы помните, как уезжали из России?

- Соколов сначала пришел и сказал, что папа жив и что мы дураки, что здесь сидим. Мама страшно испугалась. Приблизительно через месяц он появился опять и спросил, что мы решили - ехать или не ехать. Мы вообще-то не хотели уезжать, но мой брат Глеб был болен, в России его нечем было лечить, и мы решились.

- А не хотели вы ехать почему?

- Как-то не хотели бежать. Не хотели оставлять бабушку. Но Соколов нам устроил фальшивые паспорта на фамилию Петерсонов, которые у меня до сих пор хранятся. Это происходило, когда была создана Эстонская республика. Всем эстонцам разрешили покинуть Россию - так же, как и латышам. И вот нас записали эстонцами.

- Кто устраивал эти паспорта?

- Паспорта устраивал эстонский консул при посредничестве Соколова. Паспорта были настоящие, но в дороге мы пережили несколько страшных минут: я почти уверен, что комиссар поезда знал, кто мы.

- Откуда он мог это знать?

- Дело в том, что мама везла с собой какие-то драгоценности: несколько колец, несколько цепочек, которые запрещено было вывозить из страны. Но ей сказали знающие люди, что надо обратиться к этому комиссару, и он поможет все вывезти. И мама через третье лицо ему все передала в маленьком замшевом мешочке. В Ревеле мы должны были этот мешочек забрать по указанному нам адресу. Мы пришли, нам вынесли мешочек, и мама сразу увидела, что часть вещей пропала. Однако человек, к которому мы пришли, сказал: «Берите что дают, я знаю, кто вы». В Ревеле нас посадили на сорокадневный карантин, потому что мы все были абсолютно завшивленными. Что не удивительно - зимой мы вообще не мылись. А летом я, например, ходил по Петербургу босиком: обуви не было никакой. Это было и в 1919-м, и в 1920 году. Когда мы приехали в Швецию, нас принимали с большим шиком, а одежда наша выглядела удручающе; какие-то добродушные шведы подарили нам костюмы на зиму.

- Когда вы встретились с отцом?

- К концу августа двадцатого года мы приплыли пароходом из Швеции в Англию. Меня высадили на Liverpool Street Station. И тогда я увидел папу и встречающих, а потом мы жили в Англии безвыездно. Где-то в начале 1921 года я пошел в частную школу изучать английский язык, затем окончил университет и жил здесь всю жизнь; и мама, и мой брат всю жизнь здесь жили. А папа здесь никогда не жил. Он отсюда потом переехал в Берлин, потом в Париж, потом в Америку. Отец и мать разведены, они очень дружны, но не жили вместе с революции.

Публикация и подготовка текста Ивана Толстого

 

* ДУМЫ *

Александр Храмчихин

Конструктор красного цвета

Справедливость - это не когда поровну, а когда по заслугам

 

#_3.jpg

До перестройки у нас была социальная справедливость и уверенность в завтрашнем дне. И всенародная собственность была. Все владели всем. Имелись, правда, незначительные недостатки (очень уж много народу загубили, несколько десятков миллионов), но чего не сделаешь ради социальной защищенности.

Потом пришли проклятые демократы и все у нас отняли. Нашу собственность, которую мы коллективно создавали и которой коллективно владели, у нас отобрали путем прихватизации. И отдали олигархам. И все теперь продается и покупается. И все стали продавать и покупать, но алкать социальной справедливости. Например, возвращения прогрессивного подоходного налога («кто больше зарабатывает, тот пусть больше и отдает»). И сохранения бесплатной медицины. И пенсий в 132 рубля при курсе 60 копеек за доллар.

Правда, при ближайшем рассмотрении возникает ряд сомнений.

Вспоминается мне, например, больница в подмосковном городе, в коем я провел первые 23 года моей жизни. Жители называли ее исключительно Освенцимом, хотя она была нисколько не хуже других - нормальное лечебное учреждение, предоставлявшее бесплатное медицинское обслуживание (бесплатно там можно было только быстро и эффективно подохнуть).

И с образованием не всегда и не везде было все хорошо. Помню я, например, молодого бойца советской армии, не умевшего читать. Он был чистокровный русский, уроженец Курской области. Призвали его не в стройбат, а в зенитно-ракетные войска, причем в Московский округ ПВО. Про бойцов из Средней Азии я уж не говорю, они не то что читать, изъясняться по-русски могли с большим трудом.

Пенсия не у всех была 132 рубля. Моя бабушка, например, всю жизнь убивалась в совхозе (сначала за трудодни, потом как бы за деньги). Паспорта, само собой, не имела до 60-х, то есть была крепостной, да и потом родную деревню почти не покидала. Есть в деревне было нечего, производительность труда в колхозах и совхозах вообще была невысокой, несмотря на каторжный труд, но и то, что выращивали, уходило в качестве налога. Пенсия ей за все это вышла 12 рублей. Нет, я не пропустил тройку в середине. Двенадцать рублей ей была пенсия в рамках уверенности в завтрашнем дне. Только когда социальная справедливость закончилась (в 1992 году), бабушка начала получать сумму, обладавшую хоть какой-то покупательной способностью.

Насчет того, что мы все владели общенародной собственностью, я вообще не сомневаюсь, настолько откровенным бредом является данное утверждение. Сомневаюсь я в том, что эту самую «общенародную собственность» создавал весь народ. Основной вклад в ее создание внесли заключенные ГУЛАГа, которые были физически не способны претендовать на восстановление справедливости. Главную ценность у нас традиционно представляют нефтяные и газовые месторождения. Их все-таки отнюдь не вся страна обустраивала. Рабочие, выпускавшие никому не нужную продукцию, эмэнэсы, вязавшие носки в бесчисленных НИИ, доблестные работники советской торговли ничего существенного не создавали. И не владели, разумеется, ничем. Соответственно, не очень понятно, что именно и у кого украли Чубайс и олигархи (нельзя украсть то, чего у тебя нет) и почему приватизация была аферой. Кстати, квартиры ведь почти все мы приватизировали, то есть стали соучастниками аферы. Это нехорошо. Надо бы отказаться от квартир-то, господа аферисты.

Непонятно, почему у нас справедливостью считается равенство в смысле уравниловки. В частности, не совсем ясно, почему надо считать справедливым прогрессивный подоходный налог. Если Иванов зарабатывает 100 тыс. в месяц, а Петров - 1 тыс., то при нынешнем «плоском» налоге в 13% Иванов отдает обществу 13 тыс., а Петров - 130 рублей. То есть кто больше зарабатывает, тот больше и отдает, причем во столько же раз больше, во сколько раз больше зарабатывает. И совершенно не понятно, почему для Иванова надо повысить процент. Создается впечатление, что это будет наказанием за хорошую работу и поощрением плохой. Если Иванов свои деньги не заработал, а украл, надо у него их все (100%) отнять, а его посадить. А если не украл, то почему надо повышать процент?

Даже и с бесплатной медициной не вполне очевидно. Очень-очень многие люди у нас приобретают болезни по собственному желанию. Как минимум из-за наплевательского отношения к своему здоровью. Как максимум - из-за неумеренного употребления крепких алкогольных напитков. Почему другие члены общества, не занимавшиеся неумеренным употреблением, должны оплачивать их лечение?

Правда, и у сегодняшнего российского капитализма есть ряд незначительных недостатков. Справедливость и равенство - антонимы в том случае, если речь идет об имущественном равенстве. А если о равенстве перед законом, то они должны быть синонимами. В России неравенство перед законом носит гротескный характер. Сначала административный ресурс, потом - деньги, и лишь потом можно вспомнить о законе. Последний, впрочем, вскоре будет изжит окончательно.

И еще есть сейчас одна совсем нехорошая вещь, причем ставшая ментальной установкой, агрессивно навязываемой СМИ: что все можно купить, в том числе и то, что покупаться не должно ни при каких обстоятельствах. В результате врач, отказывающий старику или ребенку в помощи, если у родственников нет денег на взятку, преподаватель, ставящий оценки не за знания, а за деньги, офицер, продающий солдат в рабство, а оружие противнику, быстро становятся не изгоями, а нормой.

Увы, и это мы тоже получили из советского прошлого. Нынешняя ситуация выросла из марксизма, всеобщей искренней убежденности в том, что экономика - все, остальное - ничто, поступки отдельных людей и общества в целом обусловлены исключительно экономическими мотивами. Заявления оппозиции о том, что руководство страны занимается огосударствлением экономики и укреплением государства, просто комичны. Режим добился полного разгосударствления всего; по сути, ликвидации государства вообще. Оно приватизировано и превращено режимом в частную корпорацию. Годы застоя, когда нынешние владельцы корпорации формировались как личности, стали переломными в советской истории: коммунистическая идейность окончательно умерла, поскольку прямо противоречила марксистской экономической мотивации, усугубленной необходимостью постоянной унизительной погони за самыми элементарными товарами. В итоге любая идейность стала синонимом глупости, а стремление к материальному благополучию - единственно допустимым вариантом поведения.

Именно в этом главная проблема России: где взять антимарксистов, которые бы четко отличали то, что продавать можно и нужно, от того, что продавать ни в коем случае нельзя.

 

Евгения Долгинова

Третья Россия

Справедливое мироустройство - это благополучие тривиальных людей

 

#_4.jpg

Всем хорошим в себе я обязана молодому российскому капитализму, всем дурным - мрачному советскому прошлому. Все покупается и все продается, потому что мы не изжили еще в себе остатки вульгарного марксизма. 2,6 млн заключенных ГУЛАГа внесли главный вклад в создание советского общенародного достояния. Приватизаторы собственных квартир - такие же участники афер, как и приватизаторы крупной госсобственности. «Справедливость - это не когда поровну, а когда по заслугам».

Я искренне благодарна коллеге Александру Храмчихину за его прямоту. Конечно, он сознательно говорит о проблеме шершавым языком клише и штампов, а может быть, и шаржа, отвечая то ли невидимым собеседникам, то ли самому себе (сегодня, кажется, и контингент кастрюльных маршей не отважится всерьез отстаивать тезис о подлинном равенстве в СССР), - и, скорее всего, столь брутальные образы выбраны для того, чтобы «сделать ярче и выпуклей», как выразился по совсем другому поводу Андрей Бабицкий, социальные противоречия действительности. В социал-дарвинистской риторике как таковой, пусть и представленной здесь в ее soft-варианте, давно уже ничто никого не удивляет, кроме, может быть, самого феномена ее обыденности, нормативности, почти фоновой растворенности в общественной атмосфере. Это нормально. Так думают многие. Мы с этим смирились.

Эта риторика просто перешла на уровень дефолтных реакций. В мире, описанном Храмчихиным, коммуникация «сильного» и «слабого», виннера и лузера, предсказуема до слез: слабому предписано испытывать чувство вины и стыда за свою слабость. Беспомощность дезавуирует биографию, заслуги, право и эмоцию. Заговори о равенстве стартовых позиций - окрик: «Равенство? То есть поровну? Шариков? Швондер? Взять-да-поделить?» (и очень показательно, что у коллеги Храмчихина слово «равенство» использовано в семантике раннего эгалитаризма). Заговорит ли старик о больнично-аптечных тяготах и государственном небрежении - его незамедлительно одергивают: это зэки страну построили, а ты, дед, в НИИ решал кроссворды (вариант - протирал штаны). Не шурши, прихлебатель. Дед отродясь не любил кроссворды, но это не важно, все знают, что деды на службе отращивали геморрой, а молодые бабки вязали носки (эвересты носков), распивали чаи с баранками и свистели про Евтушенку, хорошенького такого, постель была расстелена. Жалоба на гомерических масштабов взяточничество и коррупцию (притом, что всем известно: «стричь» начинают с младенчества, заканчивают же, когда «первый ком о крышку гроба грянет») встречается напоминанием о наследстве советского мировоззрения, распределительном, опять-таки, мышлении, жалуйтесь Марксу. Онкологическому больному напомнят, что сам виноват - не накопил денег, чтобы уехать подальше от химкомбината, диабетику - что жрал не то, а искалеченному в ДТП - что просто не тою улицей пошел, да и вообще, кто мешал тебе смотреть по сторонам?

Основная коллизия нынешней социальной политики: в парадигму тотального потребления не своей волей попали группы социально зависимых людей, которые всегда жили государевым вспомоществованием и призрением ближнего круга или общины - то есть помощью и милостью, чаще небогатой, но достаточной, может быть, для выживания. Теперь иначе: все они стали легитимными субъектами потребления, но с небывалым правом не платить по собственным счетам. И это придает им оттенок какого-то самозванства, облик похмеляющихся в чужом пиру, жирующих на бюджетную копейку. Ничто так не катализировало процессы консьюмеристского строительства, как монетизация льгот, не только самым потрясающим образом воздействовавшая на сознание льготников, но и поставившая высшие правительственные эшелоны за символический прилавок. Теперь инвалид потребляет пособие и лечение, школьник - бесплатное образование, студент - бюджетное; больной потребляет медицинскую услугу, таблетки и ссаный пятнистый матрас. Государство тихо звереет, слезные две тысячи рублей пенсионерки на министерском столе вырастают в адские миллиарды, часть из них незаметно летит на пол. Мы думали, они сироты, а они оказались клиенты. «Кто был охотник, кто добыча? Все дьявольски наоборот». В конце концов, потребление - это тоже распределение, только по очень разноцветным талонам очень гибкого номинала.

Проблема, собственно, не в невозможности договориться о дефинициях социальной справедливости (в конце концов, мало кто видел ее в лицо). Проблема в отказе от воли, в начинающейся утрате идеи социальной справедливости. Российское общество раздираемо не национальными распрями, не классовым антагонизмом, не конфликтом идеологий - его рвут острые этические противоречия. Текст уважаемого коллеги отчетливо демонстрирует расхождение не в идеологиях, а в базовых этических ценностях. Общепринятые «хорошо» и «плохо» размываются, как акварель под дождем. Это не ненависть - это просто vita nuova.

В основе этих «этических противоречий» - не нравственные коллизии, не конфликт добрых и злых людей. Мы наблюдаем формирование новой этики, сопровождающей, в свою очередь, формирование так называемого консьюмеристского общества в стране. Перефразируя ахматовскую формулу двух Россий, «сидевшей и сажавшей» (а третьей России она в упор не видела), можно сказать, что сегодняшняя страна - «торжествующая» и «наказанная», третью нам еще предстоит придумать.

Третья Россия, забытая Ахматовой, всегда была. Это, что называется, люди промежуточные - не злодеи, и не жертвы, и даже не хор. Это театральный статист, на которого никогда не обращают внимания, средних лет обыватель, более всего думающий об утеплении окна и сдаче квартального отчета, с добродетельной и недалекой супругой, озабоченной добычей котиковых бот, и сыном-балбесом, озабоченным сокрытием двойки по немецкому языку. Это громадное сословие «простых людей», которые потом сделались «метафизически виноватыми», хотя значения этих слов они никогда не поймут. Они доверялись течению эпохи тогда и так же существуют теперь. Быть может, по глупости, но никак не по злонравию. Обыватели - не Авели, но и не Каины, и не ими «все расхищено, предано, продано». Они - тривиальные люди. Может быть, по социальному самочувствию тривиальных людей и следует судить о справедливом мироустройстве. Потому что справедливость - это не «поровну» и не «по заслугам», а «милосердно и нецелесообразно». Как иначе - невозможно себе представить.

 

Павел Пряников

Еда и воля

Дефицит продуктов питания как психологический феномен

 

#_5.jpg

Когда сегодня нам рассказывают об ужасах советской действительности, обязательно поминают пресловутый продовольственный дефицит. Это один из самых стойких и зловредных пропагандистских штампов. Надо сказать, что в реальности ничего такого не было. В погоне за колбасой «по два девяносто» советский человек не замечал, что вокруг продаются прекрасные товары по чрезвычайно доступным ценам.

Начиная с 1979 года, когда мне исполнилось семь лет, мама регулярно брала меня с собой на Бутырский колхозный рынок. Рыночные ряды с продуктовым изобилием производили сильное впечатление.

Как сейчас помню парное мясо по 3-5 рублей за килограмм, картошку по 20 копеек, ананасы и арбузы среди зимы. У регулярно отоваривавшихся на рынке постепенно складывался свой круг продавцов. Больше всего удивляли лица и поведение торгующих - на их фоне работники советских магазинов казались агрессивными андроидами. А здесь были люди, яркие, живые. Мед мы из года в год покупали у старовера из Псковской области, зелень - всегда у одних и тех же грузинок: майоран, эстрагон, базилик, шнит-лук, чабрец, черемша; если мама набирала у них товара рубля на два-три, торговки выдавали мне в подарок свечку чурчхелы. Овощи мы брали у бабушки из подмосковной Икши, молочные продукты - у волоколамского старичка.

Среди продавцов на тех рынках почти не было русской молодежи, зато какие старики и старушки стояли за прилавками! С какими шутками и присказками они отвешивали квашеную капусту и соленые помидоры, черную редьку с дмитровских супесей или огурцы из окской поймы. А дагестанцы, продающие баранину, а узбеки с дынями и пряностями! А интеллигентные старушки с Чистых прудов - на Черемушкинском рынке у них был свой угол, где они продавали черенки, отводки и сами комнатные растения.

Московские рынки не только снабжали население прекрасными продуктами, но еще и были советской полуподпольной агорой. Тут из рук в руки, под прилавком пятидесятники передавали Библии, горские евреи - латунные, паянные в гаражах семисвечники; здесь всегда можно было узнать последние новости о маньяке Фишере и дате наступления конца света.

Колхозный прилавок разделил СССР на две неравные части: патерналистскую страну, чьи подданные доверили государству не только свои права и обязанности, но и свой быт, и страну инициативную, страну людей, считавших жизнь своим частным делом, за которое они готовы были нести ответственность. Примечательно, что в советском обществе был наиболее свободен человек, вышедший на пенсию. Благодаря старикам пенсионерам СССР и жил так долго, а под конец своей истории - даже счастливо.

Вопреки распространенному мнению, изобиловала едой и провинция. Мой отец был капитаном пассажирского теплохода, и с 1981-го по 1985 год я каждое лето ходил с ним по Оке, Волге, Ладоге и прочим водным артериям. Помню, гуси в Лашме (городок на Оке, недалеко от Константиново, деревни, где родился Есенин) стоили 5 рублей за тушку - а она обычно тянула килограмма на три или четыре. Литровая банка земляники там же - 1 рубль. В Карелии за те же деньги можно было купить банку морошки. Ящик рыбы (10-12 кг) на реке Медведице обходился в 5 рублей, а литровая банка черной икры в Астрахани - в 20 целковых.

Миллионы людей в те годы выезжали по выходным в лес за грибами или же отправлялись на свои участки, благо в позднебрежневское время шесть-десять соток земли легко можно было получить бесплатно. Несомненно, куда лучше было проводить выходные на диване с увесистым томиком «на языке оригинала», - но признайтесь, многие ли из тех, кому СССР запомнился только пустыми полками, предавались высокоинтеллектуальным читательским упражнениям?

В те же ранние 80-е я несколько раз побывал в деревенской глубинке. В письме, приглашавшем нас на Новгородчину, дальние родственники просили захватить с собой колбасы (!). На месте выяснилось: они держали скот и птицу, а вот приготовить из них ничего не умели, за полвека колхозной жизни эти навыки были утрачены. Единственное, что им удавалось, - сало (сейчас, говорят, уже и его разучились делать). На большую, в двести дворов деревню приходилось всего три-четыре семьи, которые могли сами приготовить балыки, колбасы, грудинку. Как раз эти семьи и жили тогда припеваючи: богатый дом, машина; детей отправляли учиться в хорошие вузы - пусть и не самые престижные, вроде сельскохозяйственной или ветеринарной академии. В 90-е именно эти редкие люди легко переквалифицировались из кулаков в сельских капиталистов - стали владельцами лесопилок.

Но и в городских советских магазинах можно было купить прекрасный продукт, о котором сегодня и не мечтают шеф-повара респектабельных московских ресторанов. Причем цены были на редкость демократичные: магазин «Олень» на Ленинском проспекте предлагал медвежатину по 3 рубля 50 копеек за килограмм, глухарей и тетеревов по 6-7 рублей за тушку, оленину по 3 рубля. Народ заходил туда, брезгливо осматривал деликатесы, разворачивался и отправлялся искать вожделенную колбасу. А в нее всегда пихали манку и соевый шрот.

Можно долго спорить о причинах, породивших пустые магазинные полки. Одни винят в этом командную экономику, другие - резкий рост числа горожан в брежневское время при одновременном уменьшении доли сельского населения, а главное - снижении производительного труда в сельском хозяйстве. Третьи - провалы системы хранения, переработки и доставки продуктов («отделов маркетинга и логистики», как сказали бы сегодня). Четвертые указывают на причину более общую - тотальное и последовательное душегубство советского государства. А мне кажется, что главным фактором советской потребительской трагедии стала психология советского человека. И материальным символом этой психологии был холодильник. Как можно доверять этот предмет бытовой техники, оснащенный большой морозильной камерой, народу, до того триста лет недоедавшему? Народу, половина которого помнила и поминала голод начала 30-х и карточную систему 40-х! Въевшийся в подсознание, в генетическую память Голод заставлял советского человека накапливать в холодильнике месячный запас продуктов.

Принцип «хватай, что дают» достиг апогея во второй половине 80-х, когда возник дефицит идеалов, которые могли бы объединить людей эффективнее, чем батон колбасы. Свою роль в этом сыграл телевизор, породивший социальный аутизм и окончательно разрушивший традиционную для нашего сознания коллективистскую модель. И в наступившую следом эпоху всеобщей дезориентации и умирания государства народ уже не могли спасти ни колхозные рынки, ни хозяйство, ни даже лес. Воля - уже не впервые в российской истории - победила свободу.

 

Дмитрий Быков

Рукопись продать

Русские литераторы всегда были успешными бизнесменами

Одно из самых распространенных заблуждений, старательно культивируемых всякого рода посредниками и спекулянтами, - миф об априорной литераторской неспособности наладить какой-либо внятный бизнес и заработать на пропитание.

Стоит писателю начать что-нибудь писать, как на него наваливается толпа добровольных помощников: сами же вы ничего не сумеете, верно? А мы сумеем! Стоит журналисту придумать идею неплохого журнала, как десять пиарщиков и двадцать маркетологов начинают ему объяснять: что вы, куда вы, это совсем не то, что нужно нашему читателю! Мы только что исследовали нашего читателя с помощью маркетинговых нанотехнологий и стопроцентно вас уверяем: ему интересно только про тест-драйв новой «ауди» в исполнении суперзвезды мегасериала «Уборная сила». А ваше мнение его не волнует, потому что он сам может составить мнение обо всем на свете - ведь у него есть наладонник! Понимаете, наладонник! Человек с наладонником и без вас знает, что ему думать: вы ему факты давайте и экспертные оценки подгоняйте. Мы должны окупаться за счет рекламы, реклама в основном адресована среднему классу, а у среднего класса внутри такое зыбкое болото, такой ужас и комплексы, что надо его постоянно облизывать. Вот и облизывайте: факты выкладывайте, а мнения оставляйте при себе.

Кинематографист ничего не стоит без продюсера, потому что не умеет творец искать деньги на свое кино! Не умеет по определению! Музыкант ничего не сделает без менеджера, кто-то же должен договариваться о гастролях! Художник беспомощен без галериста, потому что это галерист сегодня знает, что модно, а что нет. А художник только творит, и хорошо еще, если может сварить себе сосиску. А то ведь и сосиску не сварит, и будет инсталляция «Пожар на кухне».

На самом деле перед нами одна из форм цензуры, прикрытая, понятное дело, заботой о финансовой стороне творчества - как обычная цензура прикрыта фальшивой, фарисейской заботой о нравственности: люди, которые абсолютно не умеют себя вести и сплошь и рядом беззастенчиво лгут, решают за все общество, что ему можно и что нельзя смотреть по телевизору. Какого рода цензоры были у русской литературы в позапрошлом веке, в период ее расцвета, легко судить по светлому образу Михаила Лонгинова, жесточайшим образом искоренявшего любой намек на вольность (эротическую или политическую) во вверенных ему текстах, а в свободное время сочинявшего такие, например, перлы: «Стихи пишу я не для дам, все больше о пизде и хуе. Я их в цензуру не отдам, а напечатаю в Карлсруэ». Этот же Лонгинов был известен звериной ненавистью к дарвинизму, блестяще подтверждавшей теорию Дарвина. При этом он был милейший человек, и двойные стандарты ничуть его не портили. Просто по умолчанию в России считалось, что цензор и должен быть милейшим человеком - надо же как-то компенсировать профессию.

Так у нас и получилась страна развратных цензоров, преступных надзирателей, ничего не умеющих начальников, бездарных посредников и бесправных творцов - страна, в которой хорошо всем кроме тех немногих, кто что-нибудь умеет.

Между тем миф о писательской некомпетентности в делах - не только идиотский и обидный, но и совершенно ни на чем не основанный. Восходит он к давнему спору о том, что важней - конфета или обертка, смысл или подача. Есть некая категория людей, искренне убежденных в том, что главное в товаре - способ его рекламирования, правильного позиционирования (отсюда анекдот о муже-пиарщике, который ничего не мог, но всю ночь рассказывал, как будет хорошо). Писатель привык исходить из содержания и наивно полагает, что писать надо интересно - тогда и раскупится. Писатель уважает читателя и не считает его идиотом, потому что писать для идиотов - задача безнадежная и, главное, скучная. Посредник, напротив, считает потребителя дураком и полагает своей задачей заморочить его окончательно. Посреднические проекты в русской литературе всегда потакали массовому вкусу - писательские же были ориентированы на просвещение масс и цели, как правило, достигали.

Примеров русских писателей, успешных в бизнесе, куда больше, чем примеров удачливых русских менеджеров. Самые понятливые из русских издателей предпочитали работать в тесном контакте с литераторами, возлагая на них отбор и продвижение текстов, заботясь исключительно о полиграфии и распространении. Так действовал, допустим, Константин Петрович Пятницкий, мудро препоручивший Максиму Горькому с 1902 года весь отбор текстов для «Знания» и привлечение к нему новых имен. В результате совокупные тиражи «Знания» к 1907 году составляли порядка трех миллионов, ежегодно выпускались не менее 50 новинок, а писательские гонорары с 300 рублей дошли до 3000. И дело не только в том, что Горький ввел моду на босячество и социальный реализм, хитро сыграв на политической конъюнктуре: Бунин и Андреев - писатели совсем не горьковского направления. Но вкус на хорошую прозу есть только у писателя - ему и следует рулить процессом. Кстати, все коммерческие начинания Горького были исключительно успешны - взять «Летопись» и «Парус» 1915 года, «Всемирную литературу» 1918-го (издать в голодном и нищем Петрограде 1918-1921 годов больше 200 томов, дав работу и пайки десяткам литераторов, - абсолютный рекорд издательской хитрости), да и последующие его идеи вроде книги «День мира», объединившей в 1937 году полсотни репортажей из разных точек планеты (вышла она посмертно, но задумал он ее еще в 1934-м, на Первом съезде писателей). Можно спорить о Горьком-прозаике, но в качестве издателя и редактора он давал фору всем коллегам.

Впрочем, даже ему было далеко до Некрасова, который первым в русской литературе возвел журнальное дело в ранг искусства. По сути, он осуществлял пушкинский проект «Современника» - оказавшийся преждевременным в застойном 1836 году, но чрезвычайно востребованный с середины сороковых. Журнал как промежуточный (между книгой и газетой) способ подачи текстов вообще создан для эзоповых эпох, когда всем все понятно, но вслух говорить нельзя. Журнальное дело расцветает во времена закисания и упадка диктатур - именно тогда начинается скрытая, осторожная, замаскированная журнальная борьба: до газетной, открытой и чересчур темпераментной, дело не доходит, а книжная уже отстает от времени, постепенно убыстряющегося и отогревающегося. Журнал - дело оттепельное, и вести его должен писатель, потому что в оттепельные эпохи массово востребовано не то, что убаюкивает мозг, а то, что дает ему здоровую пищу. Сегодня, например, толстому журналу делать нечего, и проку от него мало, потому что ситуация прямо обратная: не выход из диктатуры, а вползание в нее. Сказать еще можно что угодно, но дел не воспоследует уже никаких. Иное - закат николаевской эпохи (1845-1855) и сумерки советской империи начиная с ухода Хрущева (1964-1971 и после). Именно тогда два крупнейших поэта - Некрасов и Твардовский, чрезвычайно близкие типологически, даже и прожившие примерно равные сроки, 56 и 61, взяли на себя редактирование двух главных прогрессистских журналов, тут же ввязавшихся в ожесточенную полемику с апологетами официальной народности. И надо заметить, что и Некрасов, начавший платить авторам нормальные деньги и выдававший щедрые авансы под будущие шедевры, и Твардовский, протаскивавший журнал сквозь цензурные рогатки, демонстрировали истинно коммерческую хватку (при бесспорном идеализме и самых чистых стремлениях).

Некрасов- редактор -особая и малоизученная тема, потому что советское литературоведение некоторых аспектов ее по понятным причинам не касалось (очень уж оживал и сверкал непривычными красками образ вечного страдальца за бедный народ), а постсоветскому вообще не нравится вспоминать о том, что интеллигенция была когда-то народолюбива. Между тем коммерческая и деловая хватка этого гениального, без преувеличения, поэта, создателя нового поэтического словаря, великого реформатора эпических жанров, могла сравниться только с его же картежным талантом; мало кто помнит, что первый комплимент Белинского Некрасову был вовсе не «Поэт, и поэт истинный!» (после стихотворения «В дороге»), а «Этак вы всех нас, батенька, без сапог оставите» (после партии в преферанс в 1843 году). Некрасов был известен как игрок тонкий и безжалостный, умудрившийся ни разу не обремизиться, - но только тогда, когда ему надо было выиграть. Иногда, увы, ему надо было и проиграть - это была хитрая форма взятки цензору или иному чиновнику, и здесь ему тоже не было равных. Сыграть в преф в поддавки, да так, чтобы соперник ни о чем не догадался, - высокое искусство, и спасение «Современника» не в последнюю очередь определялось именно этой способностью Некрасова. Не говорю уж о его прославленных обедах, задававшихся для цензоров, и совместных охотах (тут, впрочем, случались конфликты - дело азартное, один цензор рассорился с Некрасовым после того, как некрасовский дворовый человек прогнал его с некрасовской территории, а поэт отказался уволить грубияна, ибо тот был по существу прав и по-человечески ему симпатичен). Faux pas случился у него один - и, по сути, совершенно бессмысленный: пресловутая ода Муравьеву, читанная в Английском клубе 28 апреля 1866 года, Муравьева не обманула, журнал не спасла, а некрасовским врагам вроде Герцена дала лишний шанс воскликнуть: «Браво, браво, г-н Некрасов!» Герцен, сидя за границей, искренне желал, чтобы в России не осталось ничего живого и прогрессивного, и все, кто здесь что-то предпринимает, казались ему предателями святого дела: нормальная эмигрантская точка зрения, не изменившаяся до наших дней. Твардовский этот опыт учел и оды Суслову не писал. Впрочем, Некрасов нашел в себе силы после разгрома «Современника» взяться за «Отечественные записки» - и вместе с Салтыковым-Щедриным вытащить их в первый ряд русских журналов, хотя того резонанса, который достался «Современнику» в пятидесятые, они уже иметь не могли по причинам, описанным выше. Зато огромен был в эти годы успех передвижников, принципиально отказавшихся от прежних форм существования живописи и затеявших в пику Академии собственные выставки. Кто скажет, что Мясоедов или Ярошенко были плохими устроителями этих выставок? Это у них учились братья Третьяковы, а не наоборот.

Непревзойденным коммерсантом от литературы был потомственный купец Брюсов - сам издавший (да почти в одиночку и написавший) «Русских символистов», впоследствии оказавшийся главным идеологом издательства «Скорпион» и, уже при советской власти, ректором собственного литературно-художественного института. Брюсов как никто умел создавать литературную моду, обладая феноменальным чутьем на бестселлеры: он первым заметил и отрецензировал практически всех талантливых современников. Впрочем, для символистов вообще была характерна практическая сметка, и ничего парадоксального тут нет: именно им выпало в русской литературе стирать границы между жизнью и искусством, превращать одно в другое, а такое дело требует серьезных организаторских способностей. Почитайте письма Федора Сологуба к жене, Анастасии Чеботаревской: он много ездил с лекциями и из каждого турне подробно отписывался о встрече, приеме и гонораре. Никаких нежностей - письма четкие, строгие, инспекторские; видно, что пресловутые рассказы Гумилева о трех разрядах сологубовских стихов («Эти отдам по три рубля за строчку, эти по два, эти по одному») - не выдумка или, по крайней мере, не совсем выдумка. Бухгалтерия была поставлена отлично, все по папочкам, по конвертикам. А письма Белого, в которых наряду с клиническим безумием и всякого рода лиловыми или серыми мирами - точнейшие запросы о гонорарах и тиражах? Все символисты были блестящими организаторами литературного процесса - и футуристы, их наследники по части жизнетворчества, ничуть им в этом не уступали. Маяковский как главный редактор «Лефа» и «Нового Лефа» умудрялся делать интересный журнал, на девяносто процентов посвященный такой скучной материи, как «литература факта». По накалу полемики - а читатель на это ловится всегда, ибо обожает публичный мордобой - с «Лефом» способен соперничать только «Синтаксис», вечно бившийся с «Континентом»; надо ли напоминать, что оба возглавлялись писателями, а не коммерсантами?

По части издательского дела безусловным лидером в российской истории может считаться Толстой, который, может, в сельском хозяйстве звезд с неба не хватал (здесь безоговорочно первенствует Фет, отличный теоретик и практик помещичьего землевладения), но в качестве инициатора и идеолога «Посредника» профессионально угадал тенденцию. Организаторскую работу тут взял на себя великий русский издатель Сытин, но тексты и иллюстрации для издательства добывал именно Толстой, потому что ни Лесков, ни Чехов, ни Репин не могли ему отказать. Литераторы в России, вопреки еще одной распространенной легенде, довольно крепко дружат - ибо, во-первых, писатель по определению обязан быть человеком порядочным, а во-вторых, темные силы нас злобно гнетут, и ради выживания лучше сохранять человеческие отношения внутри цеха. Если Толстой просит

у тебя текст для бесплатной публикации - это великая честь, и я не знаю, кем надо быть, чтобы отказаться. Поэтому безгонорарный «Посредник» мог позволить себе продавать сотню книжек за 90 копеек - и все равно процветал. Это было первое по-настоящему массовое издательство в России, и Толстой, надо отдать ему должное, замечательно отбирал для него тексты - делая акцент на увлекательности и только потом на пользе. Преувеличивать роль Черткова здесь не следует - она была именно что посредническая.

Остается напомнить о беспрецедентном коммерческом успехе «Сатирикона» - самого богатого и тиражного русского журнала 1910-х годов. Всю редакторскую деятельность, включая самую черную, взял на себя Аверченко. В результате журнал процветал, а авторы стремительно богатели. Именно Аверченко принадлежит идея библиотечки, в которой вышел отчет о заграничных путешествиях «Сатирикона» и «Всеобщая история» в сатириконской обработке. Деловая хватка харьковчанина позволила ему организовать турне своих авторов по всей России - и никакие посредники были ему при этом даром не нужны: он был сам себе импресарио, пиарщик, агент, царь и верблюд.

К сожалению, уже при советской власти писатель оказался связан посредниками по рукам и ногам. Настоящим писателям не давали и пальцем притронуться к журнальному или издательскому делу: утверждение Твардовского на «Новый мир» было ошибкой системы - наверху понадеялись, что он исписался. «За далью - даль» в самом деле не лучшая его поэма. «Красную новь» редактировали Раскольников и Воронский, «Новый мир» - Полонский и Ставский, «Октябрь» - Панферов и Кочетов, «Знамя» - Вишневский и Кожевников. Все эти люди имели к литературе отношение весьма опосредованное, хотя некоторые из них и считались классиками соцреализма. Истинные же поэты и настоящие прозаики прочно числились по разряду небожителей - хотя лично я могу назвать в русской литературе всего трех-четырех людей, категорически не способных ни к какой посторонней писательству работе. Это Блок, совершенно не умевший работать на заказ (хотя переводивший подчас очень хорошо), Ахматова (ее заказные работы не выдерживают никакой критики), Есенин (этому вообще ничего нельзя было поручить из-за известной слабости, хотя в трезвые периоды он был превосходным организатором) и Бабель (умел хорошо делать только то, что было ему интересно). Все прочие писатели были отличными редакторами, могли быть неплохими издателями, мастерски справлялись с поденщиной и понимали в конъюнктуре - в хорошем, разумеется, смысле (а многие и в плохом). И если бы их допустили до организации литературного процесса - жизнь в России понемногу выправилась бы сама собой… но это слишком хорошо понимали наверху, почему и заменили Твардовского Косолаповым.

Никакие революции в этом смысле ничего не изменят: сегодня у руля в России стоят никак не писатели, хотя иногда, что уж там, наш брат литератор и умудряется прорваться к руководству издательским процессом. Так получилось у М. Веллера, о чьих книгах можно спорить, но нельзя их не замечать. В остальном литераторов и кинематографистов по-прежнему числят в небожителях, и это объяснимо: сегодня надо изо всех сил лишать читателя именно той литературы, которая ему нужна. И старательно внушать ему, что нуждается он исключительно в манной каше. Тогда этим читателем можно будет манипулировать еще какое-то время - так, чтобы он при этом ничего не понимал. Слава Богу, такое положение не вечно. И не за горами тот издательский проект, то кино и та живопись, менеджерами и пропагандистами которых будут выступать их собственные творцы.

Впрочем, чтобы такой проект появился, творцам сначала нужен воздух. То, чем дышат. А до очередной оттепели нам придется дышать его суррогатами и жить в мире, которым правят посредники.

 

Татьяна Москвина

Как Новая Россия снесла Новую Голландию

Санкт-Петербург исчезает. Медленно, но верно

 

#_6.jpg

А как Новая Россия снесла Новую Голландию?

Да так. Взяла и снесла. Была Новая Голландия - и нет Новой Голландии.

Вы о чем?

Я о Петербурге.

Сносят Петербург. Вы разве не знаете?

Тот самый старинный Петербург, с пустынными площадями, заброшенными поэтическими уголками и разными живописными руинами. Его сносят. Эстетическим консерваторам не договориться с пришедшими к власти циничными прагматиками, да никто и не собирается договариваться: площади будут застроены, уголки - расчищены, руины - оборудованы по последнему слову техники. Холодными, ни о чем не помнящими руками все будет потрогано, проверено на зубок насчет прибыли. Все будет крутиться и сиять евростандартом.

Это называется «реконструкция», «развитие». «Петербург должен развиваться», - говорят административные люди и моргают. Петербург им задолжал, понимаете. А получат они свой должок на пластические операции да на спокойную старость - и поминай потом как звали.

Да помянем, можете не беспокоиться, зловеще цедят эстетические консерваторы. Всех и каждого помянем, и тех, кто «проэктировал», и тех, кто разрешил сносить, и тех, кто в кабине бульдозера сидел, и тех, кто это заказывал. Список преступлений будет составлен. Игривая идея посетила тут одного: он предложил на территории Новой Голландии оставить Морскую тюрьму, переоборудовав ее для тех, кто участвовал в уничтожении Петербурга. Но это уж им не по чину вообще-то - в Адмиралтейском-то районе сидеть! Саблинской зоны хватит, заметили на это другие.

На одном из городских форумов среди подобных, ленивых и зубоскальных, реплик питерских аборигенов вдруг раздался вопль некоего «Алексея из Екатеринбурга»: да вы что, ребята, петербуржцы, опомнитесь! Я был в городе, видел этот чудный таинственный остров, как вы позволили его уничтожить, вы от фашистов город отстояли, а теперь что делаете!

Никто ему не ответил.

Что отвечать-то? От фашистов отстояли, так они враги. Они город бомбили, и от этого зияли пустоты. А лорд Фостер и г-н Шалва Чигиринский (совладелец компании «СТ Новая Голландия», проводящей «реконструкцию») - это разве враги? Действительно, и от их деятельности и деятельности им подобных в городе зияют пустоты - и вроде даже их больше, чем от фашистских бомбежек, так разве можно сравнивать! Это же совсем другое дело. Это «развитие».

Лорд Фостер ведь «два месяца не спал, создавая свой проект Новой Голландии»; так пишет пресса. Мы ж понимаем, что человек два месяца не спит, если только он принимает определенные препараты, так как мы можем сражаться с галлюцинациями лорда? Мы их будем воплощать в жизнь.

Итак: с XVIII века стоял искусственный, руками человеков сделанный остров, военно-морской порт, окруженный Мойкой, Крюковым и Адмиралтейским каналами, из красного кирпича по преимуществу, с величественной, бесконечно прекрасной аркой Валлен-Деламота. Исстари этим островом распоряжались военные. Что там внутри - видели и знали немногие, что, конечно, сильно облегчило впоследствии зачистку острова. Тебе говорят, что такие-то здания не имеют исторической ценности, - ну и верь на слово. Хотя вот все дома, построенные в последние годы в Петербурге по проектам г-на Митюрева (воплощающим в жизнь проект Фостера), тоже не имеют никакой исторической ценности, да и вообще никакой не имеют - чего ж это их не сносят? Археологи кричат: подождите! Не сносите! Там культурный слой, там искать-копать надо, там то, там се! Кому интересно?

Геологов и геодезистов, которые сильно сомневаются, что в этом районе, насквозь пронизанном подземными водами, в принципе возможны огромная подземная парковка и тоннель, кажется, никто и не спрашивал - вообще ни о чем. Не успели. Запарка была. Надо было как можно скорее запустить бульдозер - а там разберемся. Разобрались же со снесенным кварталом на углу Крюкова и Мойки, где погибли Дворец Первой пятилетки, фрагмент Литовского рынка Кваренги, школа и жилой дом. Сначала снесли -

а потом выяснилось «недостаточное техобеспечение проекта второй сцены Мариинского театра». Ничего страшного: переделаем проект на живую нитку по ходу дела. Главное - пустить бульдозер, чтоб назад дороги не было.

У питерских архитекторов, наверное, от хищной радости все время сердце стучит. Кто б мог подумать, что это станет возможно! Еще пять лет назад они получали от общественности таких дроздов в печенку за скромный какой-нибудь домик, тихо и хронически бездарно стилизованный и вписанный в историческую застройку. Архитектор Марк Рейнберг, помню, жаловался: у нас руки скованы, мы ничего не можем, мы как вечные ученики должны преклоняться перед своими грозными учителями.

Все, закончился ученический кошмар, вечная робость троечников перед отличниками. Более наши парни ни перед кем гордой головы не клонят - отдыхайте, Чевакинский, Росси, Тома де Томон и Валлен-Деламот. Идут настоящие гении - Митюрев, Рейнберг, Явейн и прочие. Их имен-то пять лет назад никто не знал - теперь пришлось выучить. Заставили! Сносят они нынче кварталами, приписывают свою похабщину в классический роман-город бестрепетно. Руки уже не скованы. Ничем. А теперь, когда снесли Новую Голландию, табу никаких не осталось вообще. Если можно это - значит, можно все.

Совесть?

Да у нас в Петербурге это слово никто не произносит. Ни один человек из администрации города. Ни один архитектор. «Петербург должен развиваться». Где тут место для совести, спрашивается? 340 миллионов долларов на «реконструкцию» Новой Голландии должны дружными рядами отправляться на работу.

Деревья на острове вырубят. Они не имеют ценности.

Здания снесут, оставив только те, что совсем уж запрещено сносить, но они будут кардинально переоборудованы. Арку Валлен-Деламота, конечно, оставят. Она же известна всей России по заставке фильма «Бандитский Петербург». Прагматизм прагматизмом, но святое-то («Бандитский Петербург») святым.

Сейчас уже снесено все, что выходило на Адмиралтейский канал. Как не имеющее ценности.

Вы вряд ли поверите мне, если я стану описывать, как впервые этим летом увидела сие жуткое зрелище - снос Новой Голландии - и как, несмотря на все свое титаническое жизнелюбие, подумала: жаль, что я до этого дожила, чтоб стоять теперь и плакать в бессильной ярости. Ничего не спасти. Ничему не помочь. Стоять в родном городе, который будто в самом деле захватили враги. В родном городе, исчезающем на глазах. Поэтому я и описывать это не буду.

Да и что тут напишешь? Вдруг - открывается пустота. Там, где гулял десятки лет и видел таинственный остров, поросший деревьями, мрачно-романтический, дивный, сказочный, - открытая всем ветрам пустота. Огромный пролом зияет и со стороны Крюкова канала. Остров беззащитно обнажен, открыт. Никаких больше тайн. Деньги-товар-деньги. «Петербург должен…»

В проекте Нормана Фостера предусмотрены восемь мостов, так что проломы будут еще и еще, да, в тех самых, в заветных, в священных кирпичных стенах. Потому что мост же не может упираться в стенку, он ведь куда-то обязан вести.

Проект Фостера, к вящей радости администрации, получил первую премию на выставке в Канне. Это и не удивительно: сам по себе, без городского контекста, как картинка на бумаге или макет, он, подкрепленный авторитетным именем архитектора, вполне может обрадовать любителей современного дизайна на слете «буржуазных холуев, прикидывающих, как им ловчее помочь буржуазии сожрать мир», как выразился один юный экстремал. Простим горячке юных лет.

Кстати, а что будет на острове? Главное здание, центр проекта - Дворец фестивалей, четвертая сцена Мариинского театра. Фантастические цифры, описывающие количество зрителей, которое сможет вместить этот дворец, я приводить не буду. Если все эти зрители припрутся реально, Новая Голландия (в которой уже ничего «голландского» не будет, а будет современная общебуржуазная пошлятина) тихо уйдет под воду.

Да, Мариинский театр определяет в Адмиралтейском районе все или почти все. Его сценами район прорастает, как березовый пень опятами. Валерий Гергиев не может остановиться. После четвертой сцены, очевидно, будут и пятая, и шестая, и седьмая. Таков великолепный по хитроумию черный замысел - ликвидировать историческую застройку руками деятелей культуры, чтоб не придраться было. Да, будут офисы, гостиницы, торговые площадки, но главное же - Дворец. Там будет вечный марш культуры; там, размножившись по числу сцен (для крупных демонов это не проблема), пламенный, небритый маэстро с воспаленным взглядом выдаст вам всех ваших Риголетт и Травиат, без которых вы якобы жить не можете.

Общественность Петербурга, бросившая все силы на протест против башни «Газпрома», по поводу Новой Голландии уже только устало машет рукой. Фигуры общезначимого авторитета - какой был академик Д. С. Лихачев - сейчас нет, и закошмарить администрацию просто некому. Кинематографисты, скажем, - народ лукавый, постоянно нуждающийся в деньгах на фильмы, потому они с властями ссориться не станут никогда. Потому-то и Алексей Герман, и Владимир Бортко внезапно вспоминают Эйфелеву башню - и в мечтах предполагают, что наша башня, может, еще и понажористей будет. А писатели - те, что старой закалки, - остатки вяловатого гражданского темперамента стравили еще в перестройку, на современность уже ничего не осталось.

Так что немногочисленным эстетическим консерваторам, убежденным в ценности старого Петербурга и умоляющим об осторожности в обращении с ним, остается грустно писать в маленькие журналы свои слезные сердитые письма. Вот типичная позиция: реконструкция уничтожит сложившийся облик и образ острова Новая Голландия. «Образ сурово-романтический, красивый своей пустынностью, отчасти таинственный, неприступный, чему способствовала многолетняя закрытость территории. Сочетание старинных кирпичных стен с деревьями и поросшими травой берегами двух каналов и реки Мойки создало неповторимый феномен. Это не просто набор из одиннадцати памятников архитектуры, а уникальный целостный архитектурно-ландшафтный ансамбль в самом центре старого Петербурга. Вот его-то и надо было сохранять как достопримечательность Петербурга. Вместо этого предлагается создать многофункциональный комплекс, в буквальном смысле торжище, под завязку забитое зданиями и территориями общественного назначения. Определенно хотят, чтобы получилось нечто вроде нынешней Сенной площади, которая изуродована эклектикой, доведенной до полного беспредела, и забита постройками с предельной плотностью. Но именно эта Сенная начальству и нравится и ее хочется размножать по всему Петербургу. Так будет и в Новой Голландии: исторические памятники, плотно обложенные новоделами, заново покрашенные, густо покрытые вывесками фирм, отелей, магазинов и ресторанов, изукрашенные фонарями и гирляндами лампочек, просто перестанут существовать… Понять же, что решать могут не только деньги, но и идея сохранения красоты и старины, - это городскому руководству не позволяет уровень культуры» (М. Золотоносов).

Эстетический консерватизм выражает мнение нескольких тысяч образованных петербуржцев, понимающих и чувствующих ценность старины, памяти, камней, накапливающих время, атмосферы и прочих невесомых прелестей. Мнение миллионов он не выражает. Эстетический консерватизм - позиция культурного меньшинства. Он слегка тормозит современные процессы, осложняя скорость «развития» всякими ритуальными жестами (вроде общественных слушаний по проектам, о которых мало кто и знает из-за разрушенного информационного поля Санкт-Петербурга). Он несколько облегчает совесть этого самого меньшинства. Мы писали, протестовали, если нас спросят: а где вы были, когда уничтожали Петербург, - мы скажем: мы были против, вот у нас и справки есть. Но определять стратегию обращения с культурным наследием города эстетический консерватизм не может, ибо это - свойство старых мудрых народов с сильно развитой «бюргерской» закваской. А мы народ молодой и по происхождению крестьянский, всего-то сто пятьдесят лет как из-под крепостного права. Для того чтобы прочувствовать и оценить «сурово-романтический облик» старой Новой Голландии, надо иметь инстинкт красоты, развитое чувство гармонии. Откуда бы все это взялось в нынешней лихорадке будней у средних менеджеров, рулящих сейчас городом?

Так что вместо чего-то сказочно-таинственного, поросшего травой и деревьями, вместо всего этого поэтического романтизма, абсолютно не понятного нормальному менеджеру, будет ясно и понятно что? Многофункциональный бизнес-центр с досугово-развлекательной доминантой. У колонии нефтяных паразитов, каковой постепенно становится Россия, будет ведь очень много досуга.

На подходе очередной глобальный проект: выселение зоопарка. Еще не ясно куда, но ясно, что от Петропавловской крепости подальше. А что там будет?

Вам действительно не понятно, что там будет?

Подбираются к самому сердцу города.

Шерсть вся дыбом, осклабились, от азарта взмокли, зубы навострили. См. сказку «Щелкунчик» писателя Гофмана. Только Щелкунчика нет.

Пока еще ничего не построено. Все только снесено. Зияют пустоты. Но через два, три, четыре года… Да вы приезжайте! Да вы не узнаете ваш старый жалкий немодный Петербург!

Вместо живописных руин вы увидите настоящее царство мышиного короля, еще и покруче того, что рисовал Шемякин.

 

* ОБРАЗЫ *

Евгения Пищикова

Буровая установка позолоч.

Разговор по душам о торговле в Москве

 

#pic7.jpg

Встречаются они редко. Раз, много два раза в год. На нейтральной территории, во время бизнес-ланча. А в начале девяностых, студентами, не могли прожить друг без друга и дня. В те годы, когда телевизоры еще были маленькими, а мобильные телефоны большими, они вместе начинали свое первое дело, и дело это было важное, взрослое - торгово-закупочный кооператив. Сначала их было пятеро, потом трое, наконец они остались вдвоем - и совместно владели элегантнейшим магазином дорогой итальянской мебели. Володя Шульгин и Миша Раппопорт, коммерсанты, которые потеряли всех своих друзей.

А потом и они поссорились. Были даже некоторые обвинения в предательстве, некоторые оскорбительные намеки. Никакого смертоубийства, просто пять интеллигентных мальчиков, блестящих бурсаков, вместе принялись зарабатывать деньги, и все переругались. Вегетарианский вариант «Бригады». И все же Шульгин и Раппопорт встречаются.

У Владимира осталась дорогая итальянская мебель, Михаил открыл магазин дорогой сантехники. Оба преуспели. Шульгин от магазина уже несколько устал, а Михаил - энтузиаст, торговля его увлекает. Он вообще способен увлекаться - пишет, например, фантастические романы. Поэтому производит впечатление человека, мыслящего бескорыстно, что редкость для людей его рода занятий, которые обыкновенно думают о предельно конкретном и за большие деньги.

Вот сидят они на веранде ресторации, приличествующей их положению, на крыше небольшого особнячка в самом сердце Москвы. Торговый город Москва! Москва-товарная. И днем и ночью желтым светом горят магазинные окна. Шульгин и Раппопорт сидят за белым столиком, на донышках безразмерных плутократических бокалов неподвижны лужицы коньяка; и навек они объединены общей тайной. Они знают, что живут в богатом, веселом, некрасивом, ломящемся от товаров городе, в котором невыгодно эти товары продавать и невыгодно их покупать.

Михаил с неудовольствием смотрит в свой бокал: слишком много коньяка по стенкам размазалось. У Владимира на прошлой неделе был праздник - день рождения. Надо, значит, отметить.

Раппопорт: Ну, с прошедшим. Чего тебе в магазине подарили? Архаровцы-то твои?

Шульгин: Ручку. Как обычно, начали звонить жене: мол-де, что подарить человеку, у которого все есть… Ленка в очередной раз разозлилась - причем на меня. «Почему, - говорит, - если у тебя все есть, я об этом ничего не знаю?» Потом присмотрели в магазине пресс-папье «Буровая установка позолоч.». Опять звонили, советовались.

- Зачем тебе «Буровая установка позолоч.»? Это ж этим, пиратам Каспийского моря. Или тем, у кого сторожевые северные олени по дачным участкам бегают.

- Во-во. Ленка решила, что сотруднички мои издеваются.

- Они у тебя без чувства юмора.

- Деньги и чувство юмора несовместимы.

- Слушай, а хорошо было бы открыть магазин «Для тех, у кого все есть». Так и назвать. Фасад отделать темным, благородных кровей мрамором; дверь - дубовую, с ручкой от «Брикар», тысяч за шесть евро…

- И что бы ты там продавал?

- Ничего! В том-то и дело. Это был бы очень красивый, совершенно пустой магазин.

- Ну-ну. А чего ты еще придумал? Ты ж без мыслей об идеальном храме торговли не живешь.

- Я «Ночной магазин» придумал. Чтоб он работал только по ночам, и там продавались вещи, которые ночью надобятся.

- Водка?

- Водка тоже. И еще вечерние платья, шмотки для ночных клубов, белье, пижамы, кровати, ночники, книжки, сигареты, телевизоры на потолок, чайники на спиртовках, всякая такая еда, за которой ночью в холодильник лезут. Набор молодого фраера для гламурного романтического свидания. Девичий набор «Внезапность» - в изящной сумочке. Главное, все самого лучшего качества. Очень дорого. И ночные книжные презентации устраивать. Премия от «Ночного магазина» за самую успокаивающую и самую возбуждающую книгу года. Нравится?

- Только в качестве утопии.

- Нет, почему, я уж своего менеджера послал инспектировать ночную торговлю. Он у меня провел ночь в «Крокус Cити», в гипермаркете «Твой дом». Я ему велел: ходи всю ночь, проникайся атмосферой. Он мне такой забавный отчет принес: «Ночь - время обладания. Эманация пустого магазина, полного красивых вещей, способствует выражению эмоций в виде покупок».

- Зачем же ты эдакого дурака держишь?

- Он не дурак, у него жизнь была тяжелая. Он в рекламной фирме работал, придумывал вопросы для фокус-групп. Ну, типа «Если бы «сникерс» был мужчиной, каким бы он был мужчиной?». Потом начал работать у меня продавцом-консультантом. Я его как приметил: он лучше всех самые дорогие ванны продавал. Он таким низким голосом говорил «Эта удивительная ванна на ножках, на львиных лапках…», что даже мне начинало казаться, что сейчас эта ванна будет красться за мной по всему магазину на своих лапках. Ну, перевел его в аналитический отдел. Поэт!

- Слушай, ты меня заинтересовал: а каким мужчиной был бы «сникерс»?

- Не знаю. Сладким. Липким. Навязчивым.

- То есть жиголо? Тогда получается, что «сникерсы» должны были бы покупать в основном женщины. А покупают мужчины - так фокус-группы показывают.

- С твоим опытом и покупаться на эту лабуду?

- А ты с твоим опытом? Весь в мечтах. Вот отчего ты не расширяешься - хотя бы с тем ассортиментом и той клиентской базой, что уже имеешь? Отчего не откроешь еще два, три магазина?

- Клиентская база у меня ровно на один магазин. Ты же знаешь, вещи нашей ценовой категории продаются только на личных контактах. Моя реклама - это молва, добрый отзыв, терка по vertuфону, смокинговое радио. И потом: я не расширяюсь ровно оттого же, отчего и ты. Вовремя не подсуетился, не купил помещения под магазины, пока еще по деньгам были. А аренда в Москве - это маленькая смерть.

- Да. Ты знаешь, я недавно думал, что бы я сделал по-другому, если бы мог вернуться на десять лет назад. Чего я не предугадал совершенно - клондайкового роста цен на недвижимость. И того, что местные ребята так быстро научатся делать хорошую отечественную мебель.

- Неужто хороша?

- По дизайну - еще нет. А технологически очень даже неплоха.

- То есть ты не предугадал самое плохое и самое хорошее. Логично. А ты, кстати, не боишься, что в торговлишке кризис случится? По моим ощущениям, уже давно пора.

- Нет, не боюсь. Мебель всегда покупать будут. Я девяносто восьмого года и не заметил. Продажи почти не снизились.

- Да? Я-то в девяносто восьмом еще магазин не открыл. Странны мне твои слова. Помнишь Аль-Обайди (он еще первым в Москве начал торговать «харлеями»)? Он мне рассказывал, что с августа девяносто восьмого по август девяносто девятого не продал ни одного мотоцикла. За целый год - ни колесика. Причем у него машины по двадцать тысяч долларов стояли, а у тебя иные гарнитурчики и кухоньки по пятьдесят, а то и семьдесят тысяч евро идут.

- Тогда евро еще не было.

- Какая разница? Не бесплатно же тебе Cappellini свою мебель отдавал. Может быть, объяснение в том, что мебель - это дом, а в доме можно спрятаться? А мотоцикл - антидом. Это побег.

- Ну, убежать-то ведь многие хотели. Но Harley Davidson - не побег, а каникулы.

- Погоди, все равно получается ерунда. Тогда получается, что в кризисные годы люди должны с охотой жениться, а в спокойные - заводить любовниц. А я всегда думал, что наоборот.

- Мне говорили, что во время кризиса увеличились продажи только в одной области - в ювелирной. Старая идея: драгоценности - переносное богатство. Между тем всякий разумный человек, хоть раз в жизни купивший дизайнерское кольцо, знает, что продать в России он его не сможет. А на Западе - за полцены. Генетическая память: золото, бриллианты, сокровища. Природа страха…

- Слушай, ну ты зануда.

- А ты паникер. Какой может быть кризис торговли? Вот смотри, остановилась торговля недвижимостью. Цены стоят с осени прошлого года. В результате - избыток экспонированных квартир; никто ничего не покупает по той парадоксальной причине, что никто ничего не может продать. И что мы видим? Мы видим запрет на точечную застройку в Москве, который выгоден кому? Продавцам уже точечно построенного жилья. Государство нас не бросит. Ты чего боишься - перепроизводства дорогих вещей?

- Я боюсь перепроизводства таких, как ты, умников, которые дорогими вещами торгуют. Ну, как доброе государство забудет помочь маленьким торговцам? Мы же, по сути, маленькие.

- Ну, по сравнению с «Крокус Cити». А ты ведь, дружок, ненавидишь гипермаркеты, я знаю.

- Знаешь? А вот знаешь ли ты, что в Австралии в пятидесятые годы случилось первое гуманитарное восстание зеленых - они пожалели овец, которым во время стрижки причиняются немалые страдания? Фермеры знаешь как им отвечали? «Никто не ценит того, чего слишком много. У нас много овец, мы их не жалеем. У вас, в городах, много людей. Вы их не жалеете». В гипермаркетах слишком много покупателей. Чего их жалеть?… У нас в России нет культуры расставания - вот что я думаю. Ни с чем. Ни с женой, ни с работой, ни с родиной, в конце концов. А магазин - важнейшая часть культуры расставания. Там покупатель расстается с деньгами, а продавец с товаром. Люди меняются тем, что у них есть, и поэтизацией этого простого действия занята половина населения Земли. Все радуются. А у нас акт продажи и покупки рождает чаще всего только одну эмоцию - глухого взаимного недоверия. Если продавец слишком радостно расстается с товаром, покупатель чувствует себя нае*анным, а если покупатель слишком уж доволен, продавцу кажется, что происходит что-то не то.

- Ну и кто из нас зануда?

- Погоди, есть один гипермаркет, который я люблю. Это провинциальная «Километровочка». Там на территории торгового центра расположены часовня, зубоврачебный кабинет, «поболтай»-комната и комнаты отдыха. Причем с кроватями. Умаялся дорогой покупатель, ходил-ходил, ножки устали - пожалуйте полежать.

- А разврат? Девочки на эти комнаты не набежали?

- Торговля - это вообще разврат. Владелец «Километровочки» молодой совсем парень, еще только начинает, весь в долгах, в кредитах, энергии через край, аж подпрыгивает на ходу. Правду говорят: «Пока голодный, не скучно».

- Кстати насчет голода. Вот что в Москве действительно из рук вон скверно, это торговля продуктами «для богатых». В любой немецкой деревне в обыкновенном продуктовом магазине еда раз в десять лучше, чем в пафосном московском бутике.

- Ох, не говори. Это же издевательство над людьми - между прочим, социально близкими. Когда я брожу с тележкой по магазину «для чистой публики», меня не покидает ощущение, что владельцы подсматривают за нами, покупателями, и тихо, но заразительно смеются. Слушай, я понял, кто они, - они мародеры. Стоит на полке, например, австралийское подсолнечное масло за бешеные деньги. Это находится за пределами экономической и человеческой выгоды. Зачем, для чего? С точки зрения логики объяснение может быть только одно: шел по ночной Москве какой-то несчастный австралиец с бутылкой масла, они на него напали, масло отняли и выставили на продажу. Красные кормовые бананы отняли у слонов. Рыба на вес золота лежит во льду. Черт знает сколько времени лежит, черт знает откуда привезена. Я и названий таких не слышал, а уж сиживал за столом, не беспокойся, сиживал.

- У пингвинов отняли?

- Не, это результат пиратского нападения. Захватили шхуну бедных индонезийских рыбаков, скоммерсантили улов, сами не разобрались, чего отобрали. Потому что совершенно невозможно себе представить, чтобы взрослые нормальные люди на бизнес-совещании, обсуждая ассортимент своего магазина, сказали друг другу: «Все у нас в продаже есть, а пучеглазой глубоководной зае*атки нету! Давайте срочно закупим зае*атку по цене двести евро за килограмм и обрадуем наконец наших постоянных покупателей!»

- А помнишь лобстера Борьку?

- Постой, я еще не договорил.

- Я же в тему… Помнишь, в начале девяностых мы ходили в один ресторан, ну, знаменитый еще тогда?

- Не помню.

- Как же, про лобстера Борьку писали даже потом, настолько он стал знаменитый. В общем, всякий раз, только клиент заказывал лобстера, появлялся метрдотель с живым лобстером на подносе и спрашивал: как вам такой? Нравится? Можно приступать к тепловой обработке? А потом все узнали, что у них этот лобстер живет в аквариуме на кухне, зовут его Борька, и никто его не варит. Он там вообще всеобщий любимец. Его только носят показывать, а готовят замороженных лобстеров, из коробочки.

- А вот мы с тобой люди добросовестные.

- Я-то уж точно. Да не смотри на меня так - это у меня (как ты говорил?) акт глухого взаимного недоверия. Но если серьезно, у нас выхода нет: мы же не можем взять у многих понемногу, мы должны брать у немногих помногу. Значит, и контроль значительно жестче.

- А кстати, в торговле ведь нет равенства. Торговец не может работать, не покидая свой социальный круг. Покупатель либо беднее тебя, либо богаче. Значит, ты в любом случае имеешь дело с не знакомым тебе мировоззрением.

- Ну, я своим покупателям уже ровня. Почти.

- Ой ли? Даже если так, не могу тебя обрадовать: это очень плохо.

- Отчего?

- Драйв пропадает. Азарт. С равным нелюбопытно. Его ничто не удивляет, тебя ничто не удивляет. Торговля обретает привкус супружеского секса: «Ну, давай, что ли?»

- Ну, давай, что ли, Миша, выпьем наконец. Тост всегдашний: за тех, кого уже рядом нет.

- Степанцов так с тобой и не разговаривает?

- Ты же знаешь, что нет. И с тобой, кстати, тоже. И Федюня. И Слива.

- А ты знаешь, чем они сейчас занимаются?

- Не интересовался.

- И все-таки лучше так. Мне тут недавно рассказали леденящую душу историю про поколение английских сирот.

- Что это такое?

- Первые русские дети, которых разбогатевшие родители посылали учиться в Англию. Этим занималась тогда всего одна компания. И вот эта повзрослевшая компания подсчитала, что девяносто процентов всех повзрослевших детей, которые уезжали с1991-го по 1995 год, остались за границей оттого, что стали сиротами. Некоторые еще в совершенно ребяческом возрасте. Родители не столько отправляли их учиться, сколько прятали. Детей спрятали, а сами - увы.

- Черт, действительно неприятная история. Вот что я тебе по этому поводу скажу: оттого я и ненавижу менеджеров.

- Они тут при чем? Кстати, я и не знал-то, что ты ненавидеть умеешь.

- Умею. И они очень при чем. Мои менеджеры меня, разумеется, устраивают, но только по принципу «евреев терпеть не могу, а Соломона Абрамыча люблю». Чудовищно раздражает меня manager-культура, вся эта философия «дорогого наемного работника», главный смысл которой в том, что люди хотят получать большие деньги без всякого риска. Ведь каждый же работоспособный управленец считает себя ровней владельцу и даже выше - и по уму (ну-ну), и по образованию. А разницы не помнит: в случае чего он только рабочее место потеряет, а у нас собственная задница на кону стоит.

- Эк тебя разобрало. Не все коту творог, пора и жопой об порог. Но понять можно. Я тут недавно захожу к рекламщикам моим в кабинет, а у них на стене новый лозунг: «Мечта каждого хорошего менеджера - заработать миллион и уехать на Гоа». Я говорю: «Ребят, снимите это, пожалуйста». Они: «А почему, Михаил Львович, - вы думаете, мысль о Гоа расслабляет? Она нас подстегивает на совместные трудовые подвиги, бла-бла-бла-бла!» А я им: «Не, все проще. Оттого, что на Гоа вы уедете с моим миллионом». А насчет задницы я давно выводы сделал: подготовиться к риску невозможно. Ты ждешь одного, а треснет тебя с противоположной стороны. Ах, какая прелестная байка у меня есть по этому поводу: лет пять тому назад Дарвиновскую премию (ту, что присуждают за самую бессмысленную смерть) отдали погибшему аквалангисту. Представь себе: горят флоридские леса, и вот на отвоеванном у огня месте находят полуобгоревший труп аквалангиста. С маской. В костюме. Со всеми делами.

- А как он туда попал?

- Его вместе с водой зачерпнул пожарный вертолет. Они ж воду как набирают: просто зависают над океаном и зачерпывают такой специальной емкостью с откидывающимся дном.

- Твою мать!

- Ага. Представляешь, ведь подводное плаванье - рискованное дело. Человек готовился к риску, был во всеоружии, так сказать.

- Да, не повезло пацану.

- Вот так и про нас скажут. Хотя риск и риски, согласись, - большая человеческая разница.

- Мне пора в магазин.

- Тянет? Соскучился? Я давно говорил, что современный магазин - часть индустрии развлечений.

- До свиданья?

- Пока-пока. Да, а ты знаешь, что один из владельцев Колпинского пищевого комбината ушел в монастырь?

- К чему ты это?

- Да так… Показательно. Раньше великие князья уходили…

Теперь они увидятся не скоро. Шульгин всякий раз после этих встреч испытывает некоторую неловкость: на отвлеченные темы он разговаривает только с клиентами. Часть работы - личные контакты. Человек он очень и очень сообразительный (про него однажды написали: «…с той свирепой скоростью соображения, которая отличает успешного человека от неуспешного»), но давно отказался от привычки полировать ум бесплодной беседой. Говорит, что уже двадцать лет аполитичен; что перестал рассуждать о политике приблизительно в то же время, когда перестал рассуждать о смысле жизни. А именно - еще в студенчестве. Вот о смысле деятельности он говорит. Признает, например, что удачно выбрал сферу приложения сил и трудов: торговля очень дорогим для небольшого круга. Удачно для себя - потому что многое изменилось с начала девяностых годов, и сейчас типичный московский владелец крупного ритейлинга - это очень энергичный и очень невдумчивый человек, прошедший жесткую практическую школу или выросший из управленца, знающий все тонкости именно русской торговли назубок, соединяющий в себе величавость царедворца со сноровкой камердинера - что необходимо для успешного улаживания проблем «наверху».

Ну а Раппопорт - вообще торговец не очень типичный. Говорит притчами. Например, спрашиваешь его: «А если бы вы вернулись на пятнадцать лет назад, занялись бы торговлей?» А он отвечает: «Недавно прочел поучительное: пошел немолодой волжанин на рыбалку. Попалась ему на крючок огромная щука. Тянул он ее, тянул, да не вытянул - сорвалась. Так расстроился, что сердце схватило. И пожалуйста - инфаркт, больница. Долго лечился. А как выписываться стал, доктор ему говорит: «Вы уж, голубчик, поберегите себя. Ничего стрессоопасного. Сон, прогулки, покой. Сходите в лес, съездите на рыбалочку».

Так что не поедет Раппопорт на рыбалочку, как и Шульгин не вернется в начало девяностых. И не будет, конечно, никакого «Ночного магазина» - время таких магазинов безвозвратно не пришло. Такого рода прекрасные проекты - часть «прошлого будущего», которое могло бы сбыться, да жизнь пошла другим путем. Параллельным. Да ведь и Шульгин с Раппопортом - часть прошлого будущего. Когда-то главные удачники своего поколения, они не сумели предугадать ни самое плохое, ни самое хорошее. Теперь им в затылок дышат новые удачники - свежие, бодрые, бесконечно чужие. И весь год, тщательно скрывая нетерпение, они будут ждать новой встречи друг с другом, очередного бизнес-ланча.

 

Аркадий Ипполитов

Гений ночи

Цена на мальчика

Любое искусство абсолютно бесполезно. Бесполезно и глуповато, так что уайльдовское остроумие оказывается родственным остроумию пушкинскому, при всем их принципиальном различии. Оба высказывания почему-то тут же всплыли в памяти, когда я наткнулся на сообщение о том, что в музее Гэтсби готовится огромная выставка с завораживающим названием «Гений ночи. Сны и сновидения в искусстве маньеризма», собранная вокруг приобретенного музеем в 2007 году мраморного рельефа, который приписывается мастеру Джованни да Парма, ученику Пармиджанино. Рельеф был куплен на аукционе «Кристи» в Лондоне не за такую уж и невероятную сумму - всего за 2,5 миллиона фунтов, - но тем не менее вошел в книгу рекордов: его продаже сопутствовала умопомрачительная история находки и происхождения, расследованная специалистами и позволившая в результате торгов повысить первоначально заявленную стоимость в пятьдесят раз. Накрутка цены привела даже к скандалу - американцам пришлось долго возиться с разрешением на вывоз, которое было получено от британского правительства не без дипломатических ухищрений. При этом объявлялось, что рельеф был найден в каком-то английском провинциальном доме, где пребывал в полной безвестности, и владельцем, пожелавшим остаться неизвестным, первоначально определялся как безымянный мрамор начала XIX века.

Я хорошо помню, как впервые встретился с Гением ночи. Это было в Москве, в чудные девяностые годы. Пушкинская глуповатость и уайльдовская бесполезность витали тогда над отечеством. Россия только что вырвалась на свободу, и пошло-поехало: какие-то банки, фирмы, деньги (которых, как казалось с непривычки, было очень много), первые ночные клубы, галереи плодились как саранча, проживая срок мотыльков, выставки Гилберта и Джорджа, бутики Дольче и Габбана, все что-то коллекционируют, все заняты интерьерами, и в воздухе носится какая-то необязательность невыносимой легкости бытия, сотканная из обжорства и нищенства. Москва переживала сразу и шестидесятые, и семидесятые, и восьмидесятые. Во всем мире XX век уже закончился, СПИД и война в Заливе прекратили вторую молодость шестидесятых, Россия же представляла собой заповедник, в котором столетие в сжатые сроки вновь проигрывало свой конец. Точнее - проигрывала Москва, ставшая Россией, а в Москве - горстка людей, насчитывающая пару сотен, с которой знакомы пара тысяч. Остальные миллионы километров и людей к этому имели мало отношения.

Все трындели о постмодернизме, весьма уже старомодном, но недавно открытом у нас прилежными читателями Умберто Эко. В это время я оказался в гостях у одного из многочисленных новых коллекционеров, разбогатевшего на каких-то делах со среднеазиатскими республиками и устроившего себе с этих дел квартирку в центре Москвы, на последнем этаже высокого модернового дома - по московским параметрам она сходила за пентхаус. Тянувшийся к изящному среднеазиатский спец нанял продвинутого дизайнера, так что все мерцало неровно окрашенными поверхностями, тусклой позолотой, старыми зеркалами и карельской березой, небрежно перемешанной с хайтеком. Все это составляло обрамление для купленной коллекции картин одной восходящей арт-звезды, все лучше и лучше продающихся на отечественном рынке. Эти картины, голых комсомольцев в стиле вазописи классических Афин, я был призван посмотреть и оценить, а точнее - посмотреть и оценить тонкий вкус хозяина, его квартиру и радушие. Я оценил, восхитился, в голове был туман от виски, заедаемого бастурмой и азиатскими помидорами; неосознанный московский фьюжн, теперь уже исчезающий. Хотелось передышки от гостеприимства минут хоть на пять, так что я отправился в ванную - которая, как полагается, была с окном, изумрудно-зеленым итальянским кафелем и роскошным фикусом с посеребренными листьями.

За окном расстилался вид, и Москва, вообще-то не красавица, сейчас, в синеющих майских сумерках, выглядела маняще и многозначительно, как будто беременная будущим. Впечатление, должно быть, ложное. В изголовье вместительной ванны, держась на каких-то подчеркнуто авангардных скобах, был вмонтирован овальный мраморный рельеф, весомый и легкий одновременно. Рельеф представлял собой спящего мальчика, возраста непонятного, как обычно непонятен возраст вакхических путти, сочетающих младенческую пухлость с занятиями, от младенческой невинности далекими, - пьянством, стрельбой из лука, размышлениями о жизни и смерти и тому подобным. Фон был обработан суммарно и грубо, с каким-то нечетким наброском растительности, и составлял контраст телу, отполированному до сияющего блеска. Фигура спящего застыла в напряженной небрежности, одну руку он свесил в безвольном оцепенении, другая покоилась на груди. Ноги, слегка подогнутые, были слишком длинны для младенца, с удивительно тонкими коленями и щиколотками. В правой, безвольно висящей руке мальчик держал потухший факел, на голове его был венок из крупных маков, а поза напоминала микеланджеловскую «Ночь».

Мальчик был, безусловно, лучшим из всего, что находилось в квартире, - он придавал смысл бессмыслице, царившей вокруг него. На вопрос «Откуда?» хозяин с гордостью сообщил, что этот рельеф - круга Козловского, а может быть, даже и его самого - он недавно купил за пять тысяч долларов (сумму по тем временам немалую) у одного антиквара, разыскавшего предмет в какой-то провинциальной усадьбе. Я пытался возразить, что это явно не русская работа и что, судя по всему, рельеф более ранний, может быть, начала XVII века. Предположение хозяина раздражило - русскость уже тогда ценилась выше, чем какой-нибудь западный аноним. Ну а я, из любезности и безразличия, настаивать не стал. Теперь же я знаю, что не правы были мы оба.

Потом я выяснил у того самого антиквара, что рельеф этот прибыл из Вологодской области, где болтался в деревенском доме-мастерской одного художника, антикварова приятеля. Тот выменял его на три бутылки водки в начале восьмидесятых - у рабочих, разбиравших сгоревший сельский клуб, в свое время бывший чьей-то усадьбой. Рельеф был вмонтирован в стену и покрыт масляной краской мышиного цвета. Подбирая мебель для среднеазиатского спеца, антиквар заодно продал ему и рельеф, заплатив нуждавшемуся тогда художнику 500 долларов, чему тот был несказанно рад. От антиквара я узнал также, что спец умер при невыясненных обстоятельствах, началась катавасия с наследством, куда все делось - неизвестно, и что он, антиквар, считает рельеф вообще модерновым, одного времени с покойной усадьбой, что Козловского он приплел для цены и вообще это была удачная сделка. Чердак в английской провинции пока еще не всплывал. Антиквар ошибался тоже.

Вологодская усадьба принадлежала Эмилию Осиповичу Герцу, петербургскому адвокату из выкрестов, начавшему в 1912 году строить себе удобный и в меру роскошный дом в живописной местности, куда он собирался удалиться на покой, покончив с надоевшей ему столичной жизнью. Поселиться в почти построенном доме ему так и не привелось - Герц умер в 1917-м. Усадьба же была разграблена, превращена в школу, потом в клуб, но вмонтированный в стену рельеф, за совершенной его ненадобностью, никто не тронул до самых восьмидесятых. Дом был и правда модерновый, но мраморного парня Эмилий Осипович вывез из Петербурга вместе с обстановкой гостиной дачи княгини Трубецкой в Петергофе, оптом купленной им на аукционе за три тысячи рублей (после того как княгиня окончательно разорилась). До этого мальчик полстолетия украшал ее петергофский салон в стиле Марии Антуанетты. Трубецкая утверждала, что этот рельеф, сделанный для Трианона по рисунку Буше, она купила в Париже за 50 тысяч франков.

Княгиня безбожно врала: на самом деле рельеф был куплен ее батюшкой за 50 рублей на знаменитом аукционе 1854 года, когда император Николай I решил навести порядок в своем Императорском Эрмитаже, устроив коллекции смотр и разделив ее на несколько разрядов. В число предметов, бывших лишними и предназначенных для продажи, попал и рельеф, обозначенный в рукописной описи как «мрамор старый, овальный, длиной в аршин со спящим амуром». Новый его обладатель сам не понимал, зачем он купил эту штуку, болтавшуюся без дела на петергофской даче, пока дочка не пристроила ее в гостиной, свято уверовав в правдивость ею же придуманной истории.

Перед тем как попасть в кладовые Эрмитажа и стать анонимным, мальчик пользовался гораздо большим почетом. В 1801 году рельеф украшал камин в комнате перед спальней Михайловского замка - новой императорской резиденции, выстроенной Павлом, чтобы затмить ненавидимый им Зимний дворец. Для замка отбиралось и заказывалось все лучшее, что только можно было достать в России и Европе; в число лучших попал и «мраморный рельеф со спящим отличной итальянской работы, возможно челлиниевой» - так он проименован в 1797 году в описи скульптур, отобранных для украшения нового дворца. Имя Челлини явно приплетено для красоты, без всяких на то оснований, но оно обеспечило Гению ночи почетное место в апартаментах императора. Почет обязывает: мальчик наблюдал сорок дней жизни императора в Михайловском замке и стал свидетелем его смерти. Свидетелем хоть и молчаливым, но нежелательным, поэтому, когда в 1820-е годы отделку дворца стали снимать, вывозить и распродавать, его отправили куда подальше.

В Михайловский замок мальчик перебрался из дворца Кирилла Григорьевича Разумовского, законченного им в 1767 году, а в 1790-е уже перешедшего в казну. Кирилл Григорьевич привез рельеф из Рима в 1745-м и очень им гордился. Тогда рельеф носил имя Лоренцо Лоренцетти, считался сделанным по рисунку Рафаэля и был украшением елизаветинского Петербурга - города молодого, полного неожиданностей и случайностей, прямо как Багдад из сказок «Тысячи и одной ночи». Барочные дворцы соседствовали с огородами, их золоченые стены были не более стойкими, чем театральные декорации, и роскошь, соединенная с кочевой неотлаженностью быта, накладывала отпечаток на весь характер искусственно выращенного города, бесполезного и глуповатого, как всякое искусство. Население сплошь состояло из приезжих: одни были пригнаны насильно, другие приехали в расчете на быструю удачу. Деспотизм в сочетании с авантюризмом порождали расточительность, которая, в сущности, есть презрение к будущему и отрицание прошлого. Именно ими определялся елизаветинский гедонизм времени - добродушный, тяжеловесный, с явным привкусом варварства, несмотря на внешнюю цивилизованность. Мальчик, посланец Средиземноморья, попал в самую гущу этой милой, болтающей по-французски дикости и выслушивал комплименты, вызванные восхищением столь же искренним, сколь поверхностным. Восторги были заслуженными: рельеф принадлежал брату ближайшего к императрице лица, сенатору и президенту Академии наук, и был куплен за 2,5 тысячи рублей золотом у одного из самых уважаемых римских знатоков древности, выгодно ведшего дела с обожавшими искусство английскими лордами, а теперь - еще более выгодно - с новыми клиентами, русскими князьями. В елизаветинском Петербурге имя Рафаэля связывалось с европейской изысканностью, настоящим шиком настоящих салонов, подлинной жизнью и правильным вкусом столь же крепко, как в лужковской Москве имя Энди Уорхола связывается с крутизной Манхэттена, настоящей тусой и правильным поведением в правильных клубах. Мальчик блестяще играл роль уорхоловской кока-колы, она же - мерилин и джеки.

Антиквар в Риме потирал руки от удовольствия. Он-то застал мальчика в положении не менее бедственном, чем его московский коллега спустя два с половиной столетия. Ни к Рафаэлю, ни к Риму мальчик не имел никакого отношения: он вообще приехал в Рим из далекого Стокгольма относительно недавно, в 1658 году, в составе коллекции королевы Кристины. Экстравагантная шведка обожала искусство и философию, старалась превратить свой Стокгольм в Новые Афины. Для этого она с помощью меча и золота перетаскивала к себе на Север все, что могла добыть, - в том числе и Декарта, которого, к его ужасу, будила в пять часов утра, чтобы он вел с ней умные беседы прямо перед украшавшим ее кабинет рельефом Гения ночи в роскошной раме из серебра и резного черного дерева, с гордой надписью, указывавшей на то, что это - произведение племянника Тициана. Распорядком и стокгольмскими туманами она загнала Декарта в гроб, а сама, обратившись в католичество и отказавшись от престола, уехала в Рим со своей коллекцией. Коллекция была распродана и разбрелась по Европе. Мальчик, явно не имеющий никакого отношения к Тициану, был признан фальшивкой, потерял раму и, оцененный всего в десять скуди, в течение столетия прозябал на задворках различных второсортных римских вилл. Там его обнаружил антиквар, когда разгребал наследство очередного разорившегося аристократа. Рельеф антиквар приобрел вместе с другим барахлом, которое более или менее удачно пристроил заезжим любителям искусств за четыре цехина. О Кристине уже никто не помнил, и сделка с русским контом была настоящей находкой.

Кристина же раздобыла рельеф совсем варварским способом. Он попал к ней в числе трофеев, привезенных в Швецию войсками Конигсмарка, которые в 1648 году славно пограбили дворцы Градчан и Малой Страны в Праге и прихватили большую часть коллекций императора Рудольфа II в качестве подарка королеве, столь искренне любящей искусство. Богатая рама и серебряная надпись вызывали уважение, имя Тициана было на слуху; племянник там или кто, уже не имело значения - было видно, что покойный Рудольф к вещи относился серьезно, а Кристина, в делах коллекционирования чувствовавшая себя лишь неофиткой, к имени императора испытывала почтение. Поэтому и водрузила рельеф на видное место.

Император Рудольф был интереснейшим человеком. Больше всего на свете он любил алхимию, картины Тициана и итальянскую скульптуру, особенно изображения голых гениев, предпочтительно пубертатного периода. Его агенты гонялись за картинами и скульптурами по всей Европе, а руководил ими мантуанец Якопо Страда, поставлявший императору отличнейшие вещи. Среди них оказался и рельеф, купленный Страдой в Венеции где-то около 1576 года - сразу после угрожающей чумы, опустошившей город и приведшей к распродаже многих венецианских наследств, в том числе и наследства семейства Тициана. Как ни странно, имя Марко Вечеллио, племянника Тициана, привязанное к рельефу, не было вымыслом. Тот и в самом деле ему принадлежал, хотя никакого отношения к созданию рельефа этот загадочный персонаж (слегка занимавшийся живописью и очень серьезно - алхимией) не имел. Однако все вместе - имя Тициана, сюжет со спящим мальчиком и легкий таинственный запашок алхимии - столь удачно слилось в единую ауру, овевавшую Гения ночи, что император с большим удовольствием заплатил за него Страде 600 дукатов и, пышно обрамив, украсил им свой дворец Бельведере в Градчанах (где коротал ночи за созданием андрогинных гомункулов и получением эликсира вечной молодости). Рудольф вообще был довольно благодушным монархом, многие другие императоры занимались вещами гораздо худшими.

В действительности Гений ночи создан неким Джованни, уроженцем Пармы, о котором известно следующее: в середине 1530-х он появился в мастерской художника Франческо Пармиджанино, к концу жизни помешавшегося на алхимии, и сопровождал своего учителя до самой его смерти, наступившей в 1540 году, в возрасте 37 лет. У Пармиджанино в это время была куча неприятностей с заказом на фрески в одной из пармских церквей, которые он никак не мог закончить; заказчики добились даже его временного заключения в тюрьму за нарушение договора. Судя по автопортрету последних лет, Пармиджанино производил впечатление совершенного безумца, но для юности безумие маэстро часто притягательнее разума. Во всяком случае, мы имеем документ, описывающий Джованни, посланного Пармиджанино уговорить другого художника, Джулио Романо, отказаться от предложения церковного совета передать ему заказ на исполнение тех самых фресок, что Пармиджанино никак не мог закончить. Джулио сообщает, что ему принес письмо «безбородый юноша, говорящий много и витиевато, все какими-то иероглифами. Он очень предан этому м «ессиру» Ф «ранчес» ко». Безбородый юноша и был тем самым Джованни. Пармиджанино в подарок ему создал рисунок Гения ночи, по которому Джованни вырезал рельеф - свою первую (и единственную ныне известную) работу. После смерти Пармиджанино молодой Джованни отправился в Венецию, где поступил в мастерскую Тициана. Там он сошелся с Марко, вместе с ним занимался алхимическими опытами (что страшно раздражало дядю) и сгинул в чумной Венеции где-то в конце 1540-х - судя по всему, вместе с тициановским племянником. Рельеф же остался.

Забавная история. Имеет ли отношение ценность Гения ночи к ценам, которые за него платили многочисленные владельцы? Кто его создал, Джованни ли, Пармиджанино, Тициан с Рафаэлем, Козловский, Кристина с императором - или грант господина Гэтсби, позволивший раскрутить весь сюжет? Что все-таки в нем дороже - то, что он стоит два с половиной миллиона фунтов, или то, что он растворился в московских сумерках? Кому как.

 

* ЛИЦА *

Алексей Крижевский

Свет в подвале

Нелегальная торговля святым в советское время

 

#pic8.jpg

Ключевой персонаж московского рок-андерграунда 80-х, бас-гитарист «Звуков Му» Александр Липницкий к моменту основания группы был отличником советской торговли - правда, подпольной. Спекулировать иконами он начал в начале 70-х, а к нынешнему моменту превратился в коллекционера и эксперта по древнерусскому искусству.

 

I.

- Вы помните, как и почему начали заниматься иконами?

- Как любой нормальный человек, в девятнадцать лет я хотел зарабатывать. И род моего заработка в начале семидесятых имел простое и четкое название: фарцовка. Кто-то промышлял шмотками - ну, а я начал с коллекционирования и торговли пластинками и западными журналами. И это был не столько способ извлечения прибыли, сколько средство утоления собственной познавательной жажды: продав три пластинки (или пять журналов), один (или одну) можно было оставить себе. Иконами я начал заниматься из чистого интереса. Мне в те годы казалось, что разыскивать и выкупать иконы в СССР - это все равно, что быть конкистадором в Южной Америке. В семидесятых по селам еще можно было найти много предметов старины - столетние книги, прялки, иконы. Деревня хранила в себе еще много запасов. И не совсем отдавала себе отчет в том, чем она, собственно, владеет.

Вот вам для примера случай, который произошел со мной в одной подмосковной деревне. Накупив целый рюкзак икон и уже собираясь уходить, я услышал из крайнего дома крик: «Лови, милок!» С высокого чердака к моим ногам полетела квадратная черная доска; от удара о землю она треснула. Так я получил свою первую икону XVII века - «Рождество Богородицы».

После Хрущева с его политикой укрупнения деревень в России было много брошенных сел; многие крестьяне при переселении просто оставляли какие-то действительно ценные вещи в старых домах - или их дети, выросшие при советской власти, спешили от этих предметов избавиться на месте новом. Коммунистическая власть каким-то удивительным способом сумела лишить русское крестьянство смысла существования - благодаря колхозам обесценились и труд, и имущество. Помню, одна бабушка во Владимирской области в ответ на мое предложение - сто рублей за икону - ответила: «Нет. Вот если с домом, то продам. За двести». Старую икону вместе с домом в деревне можно было купить за шесть тогдашних пенсий.

- То есть в советской деревне люди не держались за свои иконы и охотно продавали их?

- В общем, да. За иконы своих предков держались только старообрядцы - выманить у них образ было трудно. Я объяснял им, что икона должна жить, должна быть отреставрирована, а не лежать на чердаке в виде черной доски. Иногда мне это удавалось - я брал растворитель, скальпель и показывал. До сих пор храню у себя Богоматерь Владимирскую, которую купил у староверов-федосеевцев. Представители этой секты отказывались от брака и всего, что с браком связано. Помимо прочего они отказывались служить в армии. Чтобы не попасться на глаза милиции, они (во времена советской власти!) десятилетиями перемещались в пределах Владимирской области. Русские кочевники во имя веры. Религиозный андерграунд. Больше всего приключений у меня было связано именно с ними. Могли и с дубиной встретить - правда, у меня до таких вооруженных конфликтов дело не доходило.

- Но в глазах общества вы должны были выглядеть, мягко говоря…

- Чего уж там, преступниками, просто преступниками. У нас была большая компания иконщиков. К середине семидесятых для всех нас этот промысел превратился в серьезную профессию. Мы заняли нишу между современными антикварами и… ну, разбойниками, наверное. Никто ведь никогда не знал, краденую вещь тебе принесли деревенские ребята или нет. Конечно, мы спрашивали. И, конечно, каждый раз получали отрицательный ответ - нет, мол, не краденое. Но что мы могли сделать кроме того, что спросить? На мой взгляд, каждая вторая проданная икона была сворована местными жителями у односельчан.

- По идее, вами должна была очень быстро заинтересоваться милиция.

- Она и интересовалась - как нами, так и нашими «контрагентами» в деревнях. Политика была такая: иконы у них изымали, некоторое время проверяли, не краденые ли, а затем просто сжигали. Как правило, раз в год областная милиция посылала запрос в местный краеведческий музей. Оттуда приезжал сотрудник и отбирал в лучшем случае одну вещь, остальное все списывалось и шло на растопку.

В одном подмосковном городе нас с братом задержали с мешком икон, прямо на станции. Я купил милиционерам несколько бутылок водки, нас отпустили, а потом и говорят: «Мы вот как раз вчера списали весь годовой сбор икон. Вон, весь чулан в отделении ими забит». Я спрашиваю - а в каком они состоянии? Они - да вот, порубили мы их, но еще не сожгли. За два ящика водки мы купили у них все, что они уже покололи. В течение года мой реставратор восстанавливал эти образа.

 

II.

- Откуда в советское время мог взяться спрос на ваш товар?

- В семидесятые Брежнев, как известно, открыл евреям выезд. Им практически ничего не разрешалось вывозить - ни денег, ни драгоценностей. Но иконы, как ни странно, брать с собой было можно: по пять штук на одного члена семьи. Семьи выезжали большие - из Одессы, из Грузии, по десять-пятнадцать человек; они и покупали у нас иконы, вывозили их и перепродавали. Представьте, какое оживление на антикварном рынке Европы вызвало такое резкое увеличение доли русской старины. Покупателей было много: русские иконы были редкостью, которую можно было купить за небольшие деньги. Особой любовью наш товар пользовался в Италии - там русскими иконами нередко украшали витрины магазинов; я обнаружил это, когда впервые приехал в Рим.

Постепенно сформировался челночный иконный бизнес. Контрабандистами работали в основном студенты из развивающихся африканских стран, учившиеся в Москве. Они могли свободно выезжать в другие страны и, пользуясь этим, вывозили иконы в оптовых количествах. Торговля шла бойко - в Берлине челнокам платили сразу за чемодан, не открывая. А обратно студенты привозили часы и платки с люрексом - наша промышленность их не выпускала, а среди женщин советского Востока на них был большой спрос.

- Вас послушать, так прямо какой-то мировой рынок под носом у ЦК КПСС. Неужели вами не интересовался КГБ?

- КГБ интересовала главным образом контрабанда золота и валюты. При этом люди в Конторе понимали: прежде чем кого-то брать и «закрывать», нужно быть уверенным, что по задержании будет что предъявить - например, нажитые преступным путем накопления. Я же никогда денег не копил, зарабатывал - и сразу тратил на девушек, на пластинки, музыкальную аппаратуру. А вот тех людей из нашего «иконного» круга, кто занимался накопительством, - их практически всех пересажали.

Впрочем, был такой человек - Анатолий Дейниховский по прозвищу Петрович. Он успел поработать в ГРУ и Комитете, но был уволен за незаконные валютные операции. Сколотил серьезную банду, которая занималась грабежами в храмах. Петрович никогда не копил денег - после каждого дела он их сразу пропивал-прогуливал с друзьями. Криминал стал для него своего рода спортом: ему было интересно обхитрить, обыграть Петровку и Лубянку. Но КГБ тогда следил за чистотой нравов в своей организации - Дейниховский получил пятнадцать лет, а потом еще пятнадцать и умер за решеткой.

Меня тюрьма обошла стороной - многие уверены, что причиной такого везения был мой отчим Суходрев, личный переводчик Брежнева. Но я думаю, что дело как раз в том, что я не хотел становиться подпольным миллионером. Впрочем, все было не так уж и безоблачно: наши телефоны постоянно прослушивались, не раз и не два я замечал ехавшую за мной машину. У меня с тех пор остался инстинкт - я и сегодня способен интуитивно почувствовать слежку или определить, прослушивается телефонный разговор или нет.

- Отделы МВД по преступлениям в сфере искусства - они тогда дружили с вашей компанией или, наоборот, враждовали?

- Мы были по разные стороны баррикад. В семидесятые-восьмидесятые, как известно, имела место своего рода травля коллекционеров. Собирал человек, к примеру, старинное оружие - ему подсовывали нарезной пистолет, а это сразу срок. Или сбывали коллекционеру живописи краденую картину, чтобы конфисковать всю коллекцию. А дружить с нами отделы по искусству стали только сейчас - туда пришли молодые люди с хорошим образованием, которые действительно служат обществу. Кому служили эти отделы при советской власти, я не знаю. Все серьезные дела в этой сфере забирал к себе КГБ. Но Контора имела привычку сажать всю цепочку участников перепродажи. А из контрабандистов, посаженных и не посаженных, потом выросло целое поколение российских бизнесменов.

- А музейщики шли с вами на контакт?

- Нет, круги музейщиков и коллекционеров стали объединяться только после перестройки.

- А не было страха преследования, чувства, что сейчас возьмут? Все-таки вы долго занимались совершенно противозаконными делами.

- Тот, у кого это чувство было, сходил с дистанции. Это как в рок-н-ролле - нельзя играть музыку, если боишься выходить на сцену. Вообще, у рок-н-ролла с нашим делом было немало общего, как я смог убедиться.

 

III.

- В конце семидесятых мы подружились с группой «Аквариум». И я знаю, что нас сблизило, - и мы, и они были нелегалами. Людьми абсолютно несоветскими. И мы, и они пытались бороться, рисковать, играть против правил. Нам всем мешали реализовывать самые естественные и необходимые человеческие потребности: им не давали выступать, а нам - торговать. И, наконец, и то, и другое делалось в конечном счете не для наживы, а для себя.

Но, надо сказать, рок-н-ролл для меня постепенно вытеснил иконособирательство; как только мы основали «Звуки Му» и начали репетировать, я стал постепенно завязывать с активной торговлей и ушел из среды антикваров. Начал потихоньку распродавать свою коллекцию - это помогало сносно существовать и мне, и группе. Как только мои запасы подошли к концу, мы стали зарабатывать деньги концертами. Но в какой-то момент я почувствовал, что законы жизни в рок-н-ролле куда правильнее, чем в бизнесе.

- А существовал ли в Москве восьмидесятых подпольный концертный бизнес?

- Да, безусловно. Одни всерьез пытались делать деньги на подпольных сейшнах, другие занимались организацией концертов просто из любви к музыке. У профессии подпольного антрепренера тогда было много общего с профессией иконного дилера - приходилось конспирироваться, таиться, прятаться. Что, согласитесь, в случае с рок-н-роллом достаточно сложно: иконщики, как правило, вели дела без свидетелей, тет-а-тет, а на концерт-то всегда приходит много народу. Конечно, все явки и пароли устроители концертов передавали устно, ни в коем случае не по телефону, зрителей встречали в одном месте и по одному перенаправляли в другое. Опасное, в общем, было дело: многим музыкальным менеджерам пришлось пострадать от ОБХСС. Забирают всех и начинают поочередно допрашивать - вы покупали билеты? Не каждый же сообразит сказать, что, мол, нет, все было бесплатно, для друзей, просто собрались песни послушать. А как только зритель сознается в уплате денег и сдает организатора, тому начинают шить уголовное дело по статье «Предпринимательство». Но я в этом не участвовал, концертов практически не организовывал.

- Часто сажали?

- Редко, но сажали. Посадили лидера группы «Воскресение» Алексея Романова. Александра Новикова - за изготовление и сбыт усилителей и колонок. Айзеншписа - за валютные операции и фарцовку аппаратурой.

- А музыканты сами понимали, что являются предметом бизнеса?

- Некоторые из них сами этот бизнес потихоньку вели. При всей нашей дружбе с Мамоновым у него была одна коммерческая тайна - его сольные квартирники. Это был его личный источник дохода. В какой-то момент он вообще занимался чем придется - фарцевал одеждой и пластинками, работал банщиком.

 

IV.

- Вы сейчас вернулись в «иконный бизнес»?

- Я уже давно не дилер, а коллекционер. В 1999 году, стосковавшись по старому занятию, я с удовольствием принял участие в составлении коллекции Виктора Бондаренко - как эксперт и отборщик. За прошедшие с тех пор шесть лет мы собрали, наверное, самую лучшую в стране частную коллекцию икон.

- А снова поработать на этом рынке в качестве дилера не хочется?

- Нет, это мне уже не интересно. Сейчас любой нефтяной магнат может одной левой собрать очень и очень приличную коллекцию. А мы занимались этим в экстремальных условиях и исключительно из желания идти наперекор, бороться и рисковать; соображения выгоды для нас были совсем не на первом месте. Когда Косыгину сказали, что средний уровень доходов населения по стране выше средней зарплаты, он ответил: «Люди засели в трещинах системы». Так вот, мы, в общем, весело жили и хорошо проводили время в этих трещинах.

- Кто из людей вашего круга вышел в мир большого бизнеса после того, как советская система рухнула?

- Вы знаете, никто - потому что мы изначально были скорее игроками, чем бизнесменами. Но одно преимущество у нас было: я и мои товарищи были готовы к наступлению рынка, капитализма, потому что начали жить при нем задолго до реформ. Но при этом всегда, даже в среде советских спекулянтов и фарцовщиков, оставались андерграундом от коммерции, если можно так выразиться. Люди в нашем кругу были в основном необычные - ведь чтобы торговать иконами, в них надо разбираться. Читать книги, ходить на выставки, учиться самому; я, к примеру, объездил все музеи, собирающие произведения древнерусского искусства. И сейчас мы с моими тогдашними коллегами остаемся (наряду со специалистами из музеев, конечно) едва ли не лучшими в мире знатоками русской иконописи.

А мир торговли валютой, крупных махинаций, - его природа, конечно, была не богемная, а блатная. Реальными субъектами рынка в СССР были не авантюристы вроде нас, а серьезные деятели теневой экономики, носители по-настоящему преступного сознания - крутые люди, которых боялись все, даже власть. Мой друг и коллега Толик по прозвищу Вобла в восемьдесят первом мог спокойно оставить группе «Аквариум», жившей в моей квартире, сто рублей на опохмел: деньги для него ничего не значили. А вот настоящий «вор в законе», уровня Крымова из «Ассы» Соловьева, этого не сделал бы никогда, потому что у него совершенно другое сознание. Большие деньги и серьезная власть приходят только к тем, кто очень их любит и не упустит своего ни при каких обстоятельствах.

- Получается, что основой нынешней русской торговли и бизнеса были именно воры в законе, а не мелкие спекулянты и подпольщики вроде вас?

- Нет. Вор в законе - по определению преступник, который добивается власти и денег криминальными методами; ничего общего с настоящим торговцем, спекулянтом, бизнесменом.

Россия на протяжении всей своей истории развивалась и прирастала территориями за счет экспансии не столько военной, сколько торговой: мы восточная страна, и основой нашей экономики всегда был купец. Но как только царь стал управлять бизнесом, он лишился его поддержки, и произошла революция. Советская власть тогдашнюю социально-экономическую систему уничтожила, но купечество выжило - пусть и в измененном, уродливом, мутировавшем виде; я и мои коллеги по подполью тому свидетельство. То, что мы наблюдаем сейчас, все эти попытки власти централизованно управлять бизнесом, - широкомасштабное наступление на грабли, уже ударившие по лбу Николаю II. Такая политика уже привела страну к краху, это было всего девяносто лет назад.

 

Павел Пряников

Удавила немцев за копейку

Как внешняя торговля сделала дочь троцкиста хорошей знакомой королевы Елизаветы II

 

#pic9.jpg

Людмила Кирилловна Киселева руководила внешнеторговым объединением «Трикотаж» при пяти генеральных секретарях - от Сталина и до Черненко. Счастлива, что не удалось поработать при Горбачеве и тем более в нынешнее время: говорит, не хотела быть, как миллионы чиновников, соучастницей разрушения государства. Она просто закупала одежду для советских людей, хотя в глубине души и понимала, что ее работа лишь отсрочивает гибель страны.

-  Людмила Кирилловна, как вы попали во Внешторг? Есть расхожее мнение, что в этот мир пускали даже не по блату, а только людей из узкого круга большевистской элиты.

- Мой отец Кирилл Бобков в двадцатые годы был соратником Троцкого. Наверное, потому его и отравили в 1938 году. Он недолго мучился, но успел дать мне, тринадцатилетней девочке, наказ обязательно получить высшее образование и никогда не предавать дело отца.

Я до сих пор не знаю, чем занимался папа, - он нам не сообщал об этом, только отшучивался, что руководил «закрытым заводом». Дочь рассказывала мне на днях, что посмотрела американский художественный фильм о Троцком, там фигурировал и мой отец. Но и из фильма не понятно, какова была его роль в советской системе.

Тем не менее я закончила Плехановский институт, в 1943 году пришла работать во внешнеторговое объединение «Разноэкспорт», а в 1946-м возглавила объединение «Трикотаж». В двадцать три года. При советской власти не было ни одного руководителя объединения такого ранга столь юного возраста. Импорт всей одежды в СССР шел через возглавлявшийся мной «Трикотаж».

- Импорт одежды не прекращался даже во время войны?

- Объем поставок одежды, конечно же, тогда уменьшился, но мы продолжали закупать одежду, в том числе и модную, и нижнее белье в Англии, в США. Шел импорт из Китая, Ирана, английских колоний. Кстати, это был единственный период, когда мы приобретали одежду в США, - Америка ведь тогда вообще не имела индустрии производства качественной одежды. Очень много брака, ткани плохие, цены высокие, размерные градации при поставках не выдерживались: там и шестьдесят лет назад было очень много толстых людей, и местные производители ориентировались на их пропорции.

После войны в советском импорте преобладали очень качественные, модные западноевропейские вещи. Восточная Европа и Юго-Восточная Азия лежали в руинах, наши фабрики еще не заработали на полную мощность, а людей ведь надо было одевать.

- Политика как-то определяла географию ваших закупок?

- Нет, мы никогда не руководствовались политикой. Нашей задачей было обеспечить поставки и заработать деньги для государственного бюджета. Кстати, бюджет на пять процентов, то есть примерно на семь миллиардов рублей в ценах семидесятых годов, обеспечивался объединением «Трикотаж». Система закупок функционировала очень просто: задание нам давал аппарат Совета министров после консультаций с Госпланом, при этом мы учитывали мнение республиканских министерств торговли. Примерно десять процентов составляли малые размеры (до сорок четвертого), десять процентов - пятьдесят второй и выше. Кроме того, научные институты давали нам обмерные данные, мы ими тоже руководствовались. По этим обмерным данным, кстати, можно было проследить изменения физического состояния советских людей - увеличение их роста, веса, размера ноги.

В некоторых случаях приходилось переходить на «ручное управление», минуя инструкции, утвержденные Советом министров. Например, в шестидесятые за Уралом возник страшный дефицит женского нижнего белья и белья для детей. Как сообщали нам из министерства торговли РСФСР, женщинам не в чем было ходить на работу. Поступило срочное задание закупить теплые женские панталоны, детские колготки.

Кроме экономики наши закупки определяла еще и география. Выбор товара для последующей продажи в советских магазинах проходил следующим образом. Во Внешторге, в огромном помещении, собирались сорок-пятьдесят человек, представители всех советских республик. Импортные образцы лежали на длинных столах; кроме того, одежду демонстрировали модели. И представители республиканских минторгов записывали, что и сколько они берут. Например, в среднеазиатские республики уходила в основном одежда ярких, красных и желтых расцветок, а в прибалтийские - всех оттенков серого.

Помню единственный случай, когда политика вмешалась в нашу деятельность. В середине пятидесятых нам дали сверху установку активизировать торговлю с Японией - надо было попытаться как-то оторвать эту страну от США. В то время основной импорт из Страны восходящего солнца составляла как раз одежда. И наш выбор оказался на удивление удачным: японская одежда была очень качественная, наравне с французской и итальянской. Однако в семидесятые японцы начали резко повышать цены на свою продукцию, и мы были вынуждены отказаться от сотрудничества с ними.

- Какая была наценка на импортную одежду в СССР?

- За трикотаж - примерно в три раза больше в рублях, чем за него было заплачено в долларах. Самая большая наценка шла на пальто и нижнее белье - в пять раз.

- А как находили иностранных поставщиков?

- В основном через торговые представительства. В общем, это была экономическая разведка; поиск первоначальной информации о потенциальных поставщиках осуществляли совзагранбанки. Выясняли, кто реальный владелец, спектр производимой продукции, историю фирмы, отношения с властями, круг поставщиков и так далее. За такую работу Внешторг банкам платил - например, Моснарбанку в Лондоне.

- На протяжении тех тридцати восьми лет, что вы руководили объединением, эта система оставалась неизменной? Сказывались ли на вашей работе хрущевская оттепель, разрядка - или, наоборот, новый виток холодной войны?

- В начале шестидесятых мы начали приглашать для отбора одежды студентов МГИМО. Там училась самая модная молодежь, они нам давали очень ценные рекомендации, рассказывали о том, что сейчас популярно в их среде. Чуть позже появился Слава Зайцев со своим домом моделей. Зайцев начал рисовать какие-то эскизы, и по ним во Франции и Италии шили одежду для СССР.

До сих пор почти наизусть помню программную статью в газете «Правда» 1971 года: «По мере насыщения широкого рынка товарами проблемы, связанные с модой, становятся все острее. Законам моды подчиняется товарооборот, исчисляемый десятками миллиардов рублей, а потому мода требует серьезного к себе отношения». То есть правительство признало, что надо как можно интенсивнее пополнять бюджет с помощью денег от продажи импортной одежды. Нам тогда стали выделять еще больше валюты для закупок.

- За границей вам приходилось действовать по капиталистическим законам - экономическая разведка, тендер на поставщиков, проводки огромных сумм через банки, маркетинг. Вы не находили, что такая деятельность вступает в диссонанс с социалистической системой?

- Вот нам открывают глаза современные экономисты на то время: оказывается, тогда у нас был госкапитализм. (Смеется.) В каких-то ситуациях я действовала даже сверхкапиталистически. Например, в середине семидесятых нам нужно было закупить за границей детские колготки. В Минвнешторге выделили по тридцать одной инвалютной копейке на пару. Поставлять за такие деньги согласились чехи и югославы. А фирмы из ФРГ уперлись, соглашались только на тридцать две копейки. Кажется, всего копейка, - но ведь мы должны были купить десятки миллионов пар. Немцы начали писать на меня жалобы в министерство. «Упрямая, за копейку цепляется». Хотели меня снять, говорили, что я подрываю добрые отношения между СССР и ФРГ. Три года я с ними торговалась. Выторговала. Какой-то немецкий экономический журнал написал про меня тогда: «Удавила нас за копейку».

По итогам этой закупки мне дали премию - тысячу двести рублей.

Участвовала я и в торговых войнах. В первый раз столкнулась с ними в Индии, когда одна местная компания пыталась всучить мне взятку, а потом сдать компетентным органам, подставить, одним словом. Делалось это для того, чтобы я не подписала контракт с конкурирующей фирмой.

Но самые жесткие торговые войны, как ни странно, происходили с участием советских людей. Посольские работники во многих странах получали откаты от местных фирм за лоббирование их интересов. В эту игру пытались включить и меня. В одной стране наши посольские работники предлагали мне взятку в несколько сотен тысяч долларов. Напомню, это были семидесятые годы, когда американский доллар котировался в четыре раза дороже, чем сейчас.

- В «узких кругах» существует мнение, что именно в семидесятые часть советской элиты поняла неизбежность краха СССР и начала потихоньку переводить деньги на Запад. Занимаясь в том числе и теми операциями, о которых вы говорите.

- Да, я знала о таких настроениях среди части советской элиты. Такие операции осуществлялись в основном в тех случаях, когда был задействован какой-то иностранный посредник. Если в торговле между СССР и третьей стороной появлялся посредник, в половине случаев это была махинация. Особенно отличались этим фирмы, которые поставляли в СССР высокотехнологичные товары в обход американской поправки Джексона-Вэника. Пока для отвода глаз американцев они проходили через четвертые-пятые руки, конечная цена возрастала в три-четыре раза. Проследить, был ли обман, и если да, то на какой стадии сделки, было физически невозможно. Суммы комиссионных советских коррупционеров исчислялись, конечно, не миллиардами долларов, но уж сотнями тысяч и миллионами наверняка. Несомненно, к началу перестройки они могли накопить капитал в десятки миллионов на каждого, тем более что в советское время эти деньги нельзя было потратить без того, чтобы привлечь к себе внимание.

Я знала: у тех, кто продавал нефть и покупал зерно, трубы, многое нечисто. Но даже сегодня я не могу рассказать об этом подробнее, тем более назвать имена: многие из этих людей живы, а некоторые занимают высокие экономические или политические посты.

- Вы уверены, что на государственном уровне коррупции не было? Все ограничивалось «частной инициативой»?

- За всех говорить не буду, скажу про мой ближний круг, людей, с которыми я особенно дружила. Юра Брежнев, наш замминистра и сын Леонида Ильича. Милейший был человек, бессребреник. Работал в своем кабинете до десяти-одиннадцати часов, пока не напивался. Люди пользовались его состоянием и подсовывали ему бумаги на получение квартиры, дачи - он подписывал все не глядя. Какая коррупция, ему физически не до того было. Потом отец, конечно, приказал Юру снять.

Или другой замминистра, Кузьмин. Умница, но никакого образования у него не было, даже среднего. Он все быстро схватывал крестьянским умом. Природная честность не позволяла ему участвовать в сомнительных делах.

Тем более что весь высший круг был под колпаком КГБ: сделай хоть раз неверный шаг - и конец не только карьере, но и свободе. Люди из верхушки никогда не катались как сыр в масле, это миф. Например, у членов ЦК КПСС была единственная привилегия по нашей линии: ежегодно мы закупали лекал западных модельеров на сто пятьдесят тысяч долларов, и потом по ним высшим партийным чиновникам шили костюмы, а их женам - платья.

- В конце семидесятых - начале восьмидесятых КГБ как раз взялся за чистку рядов в системе торговли…

- Вы знаете, что я вам скажу. Андропов ведь и начал разрушать СССР. В 1980 году я официально стала советником генерального секретаря, Леонида Ильича Брежнева, и могла воочию наблюдать за происходящими процессами. Как раз где-то с 1980 года Андропов и стал фактически управлять государством: Брежнев всецело ему доверял и неформально передал ему власть, в силу физической неспособности заниматься государственными делами.

Мы не доверяли Андропову, знали, что КГБ в тех же внешнеторговых операциях ведет двойную игру. Подробности раскрывать пока рано.

А вы знаете, что КГБ в государственных бумагах фигурировал как общественная организация? На одном уровне с профсоюзами или КПСС. Де-юре он не имел рычагов управления - в отличие от государственных органов власти. Я сама была поражена, когда в конце пятидесятых, после реформирования МГБ, увидела в бумагах этот его статус.

Теми же западными разведывательными контактами занимался отнюдь не только КГБ. Например, через наш Минвнешторг шла поддержка дружественных коммунистических фирм.

- Были и такие?

- Были. Западные компании, созданные на деньги европейских коммунистов. Или не европейских. (Улыбается.) Эти фирмы имели так называемый статус «пи».

- Назовете хотя бы одну такую компанию?

- Одну назову, потому что она уже не существует. Это австрийская фирма «Зюд Меркут», производитель трикотажа. Их продукцию закупали многие дома моды из Франции и Италии, один крупный итальянский алкогольный дом. Но названия фирм даже сегодня разглашать рано - это ударит и по их репутации, и по русским людям, курировавшим их.

Лучше я кратко расскажу, как из фирмы со статусом «пи» вылетел Пьер Карден. После очередного визита в СССР он почему-то написал нелицеприятную статью про нашу страну, а потом стал активно общаться с французскими правыми. В итоге мы не только на время прекратили у него закупки, но и дали понять, что можем обвалить его фирму. Я это объясняла ему, будучи у него в гостях. Года через три Кардена в СССР простили.

- И часто вы навещали Кардена?

- Я и еще три-четыре товарища регулярно, по два-три раза в год ездили на показы от кутюр. Отбирали коллекции, закупали лекала. Карден как модельер, кстати, мне никогда не нравился. Разве можно его сравнить с Кристианом Диором? И как человек Диор был намного выше его. После Диора на второе место я бы поставила Нину Риччи, хотя у нее был непростой характер.

- Сами вы тоже носили одежду от Диора?

- Нет, я любила английский стиль. Каждое посещение Лондона я начинала с универмага Harrods: юбки, костюмы, обувь. Старалась походить по стилю на английскую королеву. (Улыбается.)

- Вы с ней знакомы?

- Да, и очень хорошо. Встречались не только на официальных приемах, переписывались, она очень большое внимание уделяла экономическим вопросам. Но настоящая дружба у меня сложилась только с Индирой Ганди - она была искренна в своей любви к СССР, в отличие от Елизаветы II, как бы я к последней ни относилась.

Англию я вообще не очень любила: местная элита и аристократия ставили перед остальным миром слишком высокие барьеры. Хотя чаще всего обо мне писала именно британская пресса. Неделю назад перебирала газетные вырезки и наткнулась на заметку из «Гардиан». Корреспондент газеты писал, что застал меня за покупкой мини-юбки - видимо, для дочери. «Стоит полагать, - отмечала газета, - что теперь миссис Киселева закупит и целую партию мини-юбок для СССР».

 

Квартирный вопрос философии

Признания бывшего риэлтора

 

#_10.jpg

Наш собеседник - черный маклер, участник квартирного бизнеса 90-х. Совмещал коммерцию с работой преподавателя МГУ. Овладел многими методами отъема чужой недвижимости и пытался их научно осмыслить.

 

I.

Новая жизнь для меня началась 10 июля 1991 года, когда вышел закон о приватизации жилищного фонда РФ. Отныне квартиры можно было официально покупать, дарить, наследовать. Конечно, и раньше ничто не мешало прийти в бюро обмена, оформить ордера, а деньги передать за углом. Но шестнадцать лет назад такая коммерция легализовалась.

Тогда же вошел в широкое употребление термин «черный маклер». Произошло это после регистрации первых риэлторских фирм - термин популяризировали именно их сотрудники. Дело в том, что столкнулись два мира: волков-одиночек, выросших в джунглях советского теневого бизнеса, и легальных, но менее опытных коммерсантов новой волны. Довольно долго черные маклеры брали верх в рыночной конкуренции, поскольку не вкладывались в рекламу, не снимали офисы, не платили налоги. Действовали они кустарно, но эффективно - через знакомых паспортисток и участковых. Люди, желавшие изменить жилищные условия, по привычке шли именно к ним.

И маклеры боролись за существование изо всех сил. Тогда в каждой риэлторской фирме сидели девушки, которые фиксировали звонки и записывали данные клиентов. Так вот черные маклеры устраивали в фирмы своих людей, те копировали записи секретарш и передавали маклеру. И тот получал солидную клиентскую базу и таскал верную прибыль прямо из клюва компании. На сумму, которую приносила одна сделка, можно было жить целый год, так что содержание в фирме шпиона многократно окупалось.

Мне самому довелось участвовать в этих войнах - разумеется, на стороне черных маклеров. Но лично я предпочитал использовать другую форму шпионажа, технически более простую, но требующую большей фантазии. Например, я просил свою секретаршу обзвонить фирмы под видом потенциального клиента - она выясняла, что агентство, скажем, «Старт» располагает подробной информацией о жилищном рынке района Сокол. Чуть погодя в «Старт» звонила вторая моя сотрудница: «Я хочу купить квартиру на Соколе». - «Отлично, поехали смотреть». Мобильных телефонов тогда не было, и она, осмотрев квартиру, просила разрешения позвонить из нее «мужу» (моему помощнику): «Привет. Вроде подходит. Еду домой». А у того на определителе высвечивается номер. Затем я спокойно еду к хозяевам и увожу клиента. Посредническая дельта (15-20%) отходит не агентству «Старт», а мне.

Однажды так случилось, что моя секретарша Илона выдала себя. Фирмачи заподозрили неладное, устроили слежку и раскололи хозяев. В предвкушении гонорара я пришел заключать сделку на улицу Алабяна. Вижу, подъезжает иномарка с тонированными стеклами, и оттуда высовывается страшная морда. «А знаете ли вы Илону?» - «Нет, не знаю». - «Э, брат, ты решил по-легкому денег срубить. Мы тут в рекламу вкладываемся, мусорам платим, а ты хочешь всех объебать?» - «Не понимаю». - «Все ты понимаешь. Сейчас мы повезем тебя к этой Илоне».

Что делать? Если я не поеду с ними, сделка развалится. Поеду - неизвестно, что будет со мной. Поначалу пытаюсь спасти сделку и сажусь к ним в автомобиль. В конце концов все же решаю бежать, выскакиваю из машины на ходу. Потом я трясся неделю, представляя, что могло со мной случиться.

Наконец я пришел в милицию, дал служивым денег, и мы стали дружить. У меня появилась надежная «крыша». А та сделка на Алабяна, разумеется, прошла без меня.

Был еще поучительный случай, после которого я перестал опаздывать на деловые свидания. Я назначил продавцу и покупателю встречу у магазина «Рыболов» на «Водном стадионе» и задержался на какие-то три минуты. Они нашли друг друга сами и уехали.

 

II.

Знаменитый принцип холизма, которому следовали еще греки, гласит: целое больше суммы его частей. Для квартирного бизнеса это очень актуальный закон.

Стоимость квартиры в центре Москвы по ценам 1992 года - примерно 60 тысяч. Стоимость каждой комнаты - 12-14 тысяч. Почему же нельзя выкупить двух- или трехкомнатную коммуналку по частям? Ведь так дешевле. Конечно, хозяева на это не пойдут. А как было бы хорошо, если б пошли.

Эта мысль возникала у многих. Но не все додумали ее до конца. А мы додумали и поступали следующим образом. Находили пожилого хозяина, выкупали у него одну комнату. Спустя некоторое время мы устраивали пожар в той комнате, которая у старика оставалась. Расследование показывает, что причина возгорания - неисправная электропроводка. Старик хватается за голову. И тут появляется добрый маклер, который говорит: «Дед, а давай-ка я тебе в соседнем доме дам такую же комнату в трешке и еще три тысячи долларов». Старик чрезвычайно доволен и благодарен. Принцип холизма в действии. Расходы - 35 тысяч, а квартира стоит 60. Такая операция называлась «отжим». Норма прибыли - 50%.

 

III.

Самой интересной операцией была так называемая продажа выморочного имущества. Предположим, отправился на тот свет хозяин приватизированной квартиры. Родственников у него нет. Умер он где-то за городом.

И люди, ставшие свидетелями этой смерти, приносят черному маклеру паспорт покойного и рассказывают обстоятельства. Начинается работа по подделке нотариальной доверенности. В принципе, так же все происходило и в том случае, когда хозяина держали где-нибудь в лесу под Тамбовом или попросту убивали. От имени этого человека составляли доверенность. С нотариусом проблем не было; печать стоила недорого, и ее можно было изготовить так, что подделка обнаруживалась только с помощью экспертизы. Оставалось расписаться и переклеить фотографию в паспорте. Тут главная трудность - рельефная термопечать. Над кипящим чайником фотография отклеивается и заменяется другой. Потом у знакомой паспортистки за коробку конфет ставится новая печать - «Клава, шлепни, пожалуйста». И вот паспорт на имя покойного носит живой человек.

Вклеив свое фото, я обычно шел к нотариусу и выписывал доверенность на сбор документов третьему лицу. Это важно, и вот почему. В паспортном столе хранится так называемая первая форма (форма 1А), к ней прилагается фотография. Если фальшивый продавец с паспортом покойного придет в паспортный стол сам, его могут разоблачить. А так приходит кто-то другой по чистейшей доверенности, выданной нотариусом. Можно двигать сделку.

Правда, на этом этапе покупатель может снять ксерокс с вашего паспорта, не полениться сходить с ним в паспортный стол и сверить его с формой 1А. Именно по этой причине я удлинял операцию на один шаг. За отдельный гонорар приглашал человека, который покупал у меня квартиру и в дальнейшем исполнял роль продавца. Фальшивый паспорт из оборота исчезал. Все было исполнено грамотно.

Главный принцип подобных схем: финальные документы должны быть чистыми. Подделывать бумаги можно на промежуточных этапах сделки. Единственная реальная опасность - почерковедческая экспертиза. Но чтобы ее назначить, требуется уголовное дело. А для его возбуждения нужны улики, которые можно получить только посредством экспертизы. Замкнутый круг. Норма прибыли здесь не 50, а все 100%.

Однажды я сделал глупость: купил квартиру у наследника и оформил ее на себя. Стал продавать, а покупательница наняла опытного юриста. Физически найти предыдущего собственника не удалось. Потом выяснилось, что человек умер до того, как я купил у него недвижимость. Было возбуждено дело - но не по факту мошенничества, а по факту пропажи человека. Началось веселое время, я даже залетел в СИЗО. Меня спасло то, что в милиции одни и те же дознаватели занимались расследованиями преступлений совершенно разного характера: изнасилованиями, хулиганством, ограблением ларьков и квартирными мошенничествами. Они ни в чем не могли разобраться, даже отличить справку БТИ от договора купли-продажи не могли. Только шумели: «Мы знаем, что он умер раньше, чем продал вам квартиру». Я отвечаю: «Покажите мне закон, который запрещает мертвому что-то продать. Вообще, он был мертв в качестве тела, но жив в качестве социального знака…» В итоге оперативник пожал мне руку и сказал: «Не понимаю, за что вас здесь держат».

У меня бывали случаи, когда умерший не только продавал квартиру, но и вступал в права наследования. Помню ситуацию, когда почивший дед завещал квартиру внуку, но внук тоже умер. Однако это не помешало ему продать полученную в наследство жилплощадь.

Хорошо иметь дело с приватизированными квартирами. Но люди умирают и в неприватизированных. Что делать? И выход был найден.

От имени умершего подавались документы на обмен ну, скажем, с городом Млечиным. Гражданин из Млечина получал квартиру и прописывался в Москве. Однажды милиция заинтересовалась: почему в сделках так часто фигурирует один и тот же город? Милиция уже собралась ехать в Млечин - и тут выяснялось, что такого города не существует. Документы есть, и московское Бюро обмена выдает разрешение на обмен, а квартиры, которые менялись на московские, были виртуальными.

 

IV.

В случае с выморочными квартирами мы имеем дело не с античной мудростью, а с современной философией языка. Если отжим - это философский парадокс, то сделки с мертвыми - неклассическая семиотика. Честный бизнес опирается на классическую парадигму, а бизнес мошеннический - на неклассическую, в которой означаемое постоянно «ускользает», «отсутствует», «недоступно». Одна бумажка отсылает к другой, другая к третьей, а реальности как бы нет.

Если ко мне поступало предложение со стороны, я становился «классиком». Бывало, приходили бандиты и говорили: «У нас есть должник, он сидит в бункере. Вот документы на его жилье - продай-ка его».

Но у меня был твердый принцип. Если вариант бандитский, я требовал показать труп. Нужно было точно знать, что человек мертв. Иначе подлинный хозяин мог появиться в самый неподходящий момент. Был такой случай, когда человек, которого держали где-то под Тамбовом, вырвался из заточения и пришел пешком в Москву воевать за свою уже проданную квартиру. Так вот, я начинал говорить об условиях продажи квартиры лишь после того, как сравнивал труп с фотографией в паспорте ее владельца. Если у меня оставалось малейшее подозрение, что кто-то из возможных претендентов на недвижимость жив, я отказывался работать.

Меньше всего проблем бывало, когда потерпевшей стороной оказывалось государство. Оно свои интересы отстаивать не хотело. Если, конечно, не находились желающие ему в этом помочь.

Однажды я искал квартиру для клиента. Приходим в один дом, там несколько бритоголовых, часть из них чеченцы. Говорят: «Ну, смотрите». Смотрим. И какое-то чувство заставило меня заглянуть за диван. А там труп с признаками насильственной смерти. Я понял, что это хозяин квартиры. К счастью, никто не заметил, что я это обнаружил, а то и меня убили бы.

Меня спасла вредная привычка. Я закурил, поскольку знал: если не займу чем-нибудь рот и заговорю, дрожащий голос сразу меня выдаст. Несколько минут я ходил по квартире, дымил, деловито простукивал стенки. А потом сказал клиенту: «Хватит, посмотрели. Пойдем». Мы ушли. Ему я так ничего и не сказал, но позвонил в милицию. Всех, кто был тогда в квартире, взяли с поличным.

 

V.

Без «крыши» в девяностые никто не ходил. До 1995-1996 годов все были под «крышами» бандитскими, а потом стали переходить под ментовские. Они оказались более надежными. Помню, у меня был небольшой скандал с перовскими ребятами. Мы забили стрелку. Со мной приехал большой милицейский чин, который сказал одному из бандитов: «Значит, сейчас в этом кармане у тебя окажется ствол, а в этом - наркотики. И ты прямо отсюда уедешь сам знаешь куда». Вопрос был решен.

Я пользовался поддержкой смешанной группы, куда входили как бандиты, так и представители силовых структур. Потом главного силовика посадили. Без него бандиты мне были не нужны. Прослушка, «жучки», право на ношение оружия - всего этого они не имели и, соответственно, мне не могли предоставить. Я отказался платить абонентскую плату, как мы это называли. Бандиты выследили меня, привезли в какой-то офис и немедленно разбили что-то о мою голову. Потом сильно прессовали. Спасся я чудом.

Что- то подобное происходило тогда и в подвалах многих московских банков. Когда банку не отдавали кредит, он за половину денег нанимал бандитов для выбивания долга. Выглядело это так. Наверху, в офисах, идут кредитно-денежные операции. А внизу, в подвалах, томятся узники, которые банку должны. И все это в центре Москвы. Дальнейшее известно: паяльник, утюг, напильником по зубам. Некоторые кредитные организации даже держали в штате специальных врачей, которые следили, чтобы плененные должники не умерли. Измеряли давление, давали таблетки, делали уколы -исполняли клятву Гиппократа, одним словом. А маклеры продавали недвижимость должников, пока тех пытали в банковских подвалах.

 

VI.

Однажды я создал благотворительную организацию. Называлась она «Фонд помощи лицам, пострадавшим от незаконных операций с недвижимостью». Этот фонд должен был заниматься примерно тем же, чем сейчас промышляют структуры, выкупающие квартиры у старушек с правом пожизненного проживания. Хорошая была идея. Ведь массы людей у нас плохо адаптированы, боятся рынка и его институтов. Зато любят организации, напоминающие собес или церковь. Вообще, с помощью религиозных организаций легко можно решать вопросы недвижимости. Ведь хорошо известно, как секты «раздевают» своих членов. Значит, возможен и такой вариант: коммерческая организация маскируется под благотворительную и трансформируется в секту. Это эффективно по отношению к тем, для кого существенна цена на хлеб, но нет разницы между миллионом и миллионом с половиной: и то, и другое «много». В моем фонде должен был быть телефон доверия, я бы позиционировал свою деятельность как некоммерческую. Но на меня завели уголовное дело, и с этой идеей пришлось расстаться.

Записала Екатерина Боровикова

 

* ЛИЦА *

Анна Андреева, Наталья Пыхова

Вечные вещи

На блошином рынке понимаешь, что такое старость

 

#pic11.jpg

- Чемодан бери! Это картон прессованный, кирпич упадет - ничего не будет. В сорок восьмом году выпущен, бери за триста! Он в кино снимался, про желтый чемоданчик, знаешь?

Веселый дед в неплохом когда-то пиджаке. Чемодан коричневый, пыльный, легкий и драный, с железными углами. Дед ездил с ним в пионерский лагерь.

- Ключика нет, да что нам прятать? Бери за двести пятьдесят!

Смотрим на старинную настольную лампу.

- Чего трогаешь, брать будешь? - одергивает хмурый мужик. - А то ходят, щупают, а потом не работает ничего.

Она еще и работает!

Тягучий августовский зной, масляный дух поднимается от черных, пропитанных креозотом шпал. Веер за полтинник («Моя бабка еще с ним по бульварам гуляла!»), значки «Индийский слон. Московский зоопарк», «Высоцкий Гамлет», «Общество борьбы за трезвость». Охота, помойка, вернисаж, антикварная лавка. Мы на единственном в Москве блошином рынке возле платформы Марк, что по Савеловскому направлению.

«Блошиный рынок» - несколько облагороженное заимствование. В XIX веке в Москве гудели вшивые рынки, название свое получившие, по всему судя, от Вшивой горки (в районе нынешней улицы Гончарной). Есть несколько версий, почему горка Вшивая. То ли потому, что на Таганском рынке, как и на всяком торжище, стояли цирюльни, и земля была густо усеяна стрижеными волосами, из которых ползли насекомые. То ли из-за бурлаков, сушивших здесь на кострах одежду. К началу XIX века этих стихийных, хаотических ярмарок, где все продавали все, было много, и Пушкин писал жене в 1834 году: «Ныне это вшивый рынок», - на минуточку, про литературу. Вшивыми рынками, или барахолками, долго работали (после знаменитой Сухаревки, ликвидированной в 1928 году) рынки Даниловский, Бутырский и Преображенский, но после войны и они были закрыты. Юрий Нагибин писал в «Золотой моей теще» (может, и врал), как жена директора ЗИЛа продавала на Тишинке папиросы из спецраспределителя: стихия легкой спекуляции захватывала и самых обеспеченных москвичей.

Дольше всех, до 2000 года, продержалась легендарная Тишинка - мекка нищих и «стильной молодежи», непреклонных стариков и хищных кладоискателей, растерянных старух и - модных столичных дамочек, еще в прошлом веке выучивших слова «винтаж» и «фьюжн» и не жалевших маникюра при переборе тряпья. На Тишинку - предельно засранную и полукриминальную, натуральное «чрево Москвы», куда ни взгляни, готовый физиологический очерк - плевались и жаловались, ее же истово поэтизировали, здесь надолго заряжались мрачным горением, жестким золотоискательским азартом, и мало кто позволил себе не вернуться сюда во второй, третий и пятый раз. Дальше Тишинку, как и Птичку, и прочие гнойники на наливающемся, дебелом туловище столичного центра, ликвидировали, а торговцев выперли в замкадье. Великое прошлое площади, ее миф, ее genius loci были вульгарно оприходованы и забрендованы народившимся арт-бизнесом: в сверкающем торговом центре появились магазины для профи, «концептуальных» винтажников, - модельеров, дизайнеров, антикваров. Здешние выставки-ярмарки «Блошиный рынок» собирают по сотне зарубежных галерей и салонов, модельер Разумихина торгует раритетным тряпьем с европейских барахолок («платье 60-х годов от Jean Muir за 300 у. е.»), а Бугаев-Африка продает свои космические костюмы, можно с поддувом. Здесь чистота, милота, искусство, цивилизация, одухотворенные VIP-лица. Антисанитарное же старичье расстилает клеенку далеко от чистой публики - возле МКАД и железной дороги, прямо на рельсах. Прилавки у них недавно отняли.

 

Упрямые люди

До весны этого года «Ярмарка вещей, бывших в употреблении» (так она называлась) работала вполне официально. На огороженном участке стояли «прилавки» - деревянные столы; с торговцев, исключая пенсионеров, брали плату за место (день ценился в двадцать рублей); были и охранники; по вечерам после торговых дней - суббот и воскресений - территорию кое-как, но убирали. Но для управы района Лианозово, где располагался блошиный рынок, эта «толкучка» всегда была головной болью: дохода никакого, одни проблемы - грязь, суета, бомжи, толпы, карманники. Теперь на воротах бывшего рынка висит объявление о том, что «с 14 апреля 2007 года ярмарка прекращает работу», у входа пункт приема стеклотары, а на месте прежней барахолки груды камней. «Автомобильную развязку будут делать», - поясняет щербатый приемщик бутылок.

Барахольщики - люди упрямые. Они переместились в рощицу по соседству. Так даже и лучше: меньше солнца, меньше дождя. Их погнали и оттуда - теперь блошиный рынок расположился прямо на железнодорожных путях рядом с платформой: на шпалах и насыпи расстелены клеенки с товаром. Мимо несутся электрички и товарняки. Когда приближается поезд, клеенки быстро сворачивают.

Очень хочется в туалет.

- Люди в основном немолодые, со здоровьем проблемы, а идти надо в кусты или в лесок тот, - жалуется из-под зонтика дама лет шестидесяти, торгующая поношенной одеждой.

В рощице рядом с Марком не только справляют нужду. Туда же выбрасывают не проданные за день или испорченные дождем вещи, пустые бутылки, объедки и ошметки. Жарит солнце. Ароматы соответствующие.

Мы не прихватили с собой ни еды, ни воды. Духота. Жажда становится невыносимой.

- Вы не знаете, где тут можно купить воды?

Дед одет в синие суконные штаны какой-то невероятной степени изношенности. Перед ним на занавеске для душа - книги: «Судейство соревнований по футболу» соседствует с блистающим глянцевым альбомом «Секс пополудни», брошюрой «Как ловить рыбу на удочку» и каталогом моделей магазина девичьей одежды Mango сезона весна-лето’2006 (такие суют бесплатно в пакет с покупкой).

- Михалыч! - кивает дед соседу. - Напои даму, отдай ей мою порцию.

Михалыч - тоже джентльмен. Аккуратно протирает клетчатым носовым платком водочную стограммовую рюмку с прилавка, наполняет ее простой водой.

- Может, еще хотите? Смотрите, тут до ближайшего магазина минут сорок топать.

Ни воды, ни продуктов на Марке не купишь. Разве что ходит тетка с пирожками - можно просто понюхать, и аппетит уходит. Совсем.

 

Больше - нечего

Продавцов на Марке тысячи две, не меньше. Покупателей больше раза, наверное, в два. Народ приезжает занимать места для «торговых точек» в 5-6 утра. Под мостом - места самые козырные. Тут не старушки, а мужики средних лет с антиквариатом: серебряные ложки, старинные аккордеоны, почерневшие деревянные прялки. Цены высокие - триста, пятьсот. «А за этого зайца фарфорового прошу две штуки, это редкая вещь, их всего полторы тысячи выпустили, внизу порядковый номер».

В остальных рядах товар попроще.

Здесь предлагает себя подробная, опрятная русская домашняя нищета. Трижды запаянные и начищенные проволокой кастрюли. Выглаженные, но траченные молью грязно-зеленые кримпленовые костюмы, от которых крепко пахнет мелом, завучем, извлечением корня квадратного, ужасом контрольной. Мятая, как из-под пресса, обувь ЦЕБО. Пожилые девичьи босоножки с бантиком - похоже, свадебные. По этому ассортименту можно догадаться, что хранится в закромах, в сундуках и кладовках стариков, чем наполнены заветные шкатулки, какие книжки остались в серванте. Можно понять, что люди дошли до той стадии нужды, когда бытовой мусор обретает статус Вещи, в нем судорожно начинают искать какую-то ценность и прагматику - и, может быть, даже эстетическое значение, какую-то, так сказать, красоту. Хлам начинает равняться буханке хлеба, пакету молока, катушке ниток, лекарству - тем десяти, тридцати или пятидесяти рублям, которые (может быть, а вдруг?) удастся за него выручить.

Больше им продавать нечего.

Худой и седой Вячеслав, лет семидесяти, в полосатой майке «Олимпиада-80» и кедах - явно ровесниках майки. Продает пластинки и значки. В основном детские.

- Всю жизнь собирал. Думал, внучка заинтересуется, а ей не надо…

Есть ли у него внучка? Не похоже.

Нина Ивановна принесла «хорошую еще одежду».

- Невестка накупит, а носить не носят. Жалко выбрасывать. Вот, смотрите, - фирма иностранная.

- А сами-то нуждаетесь?

- Да не то чтобы. Нормально живем. Есть тут и те, кто от бедности добро продает. Сын пьет, всю бабкину пенсию пропивает, ну, она сюда с последним, что нажито. Сама тут ничего не покупаю. Я, если заработаю что, лучше хлеба хорошего себе куплю.

«Последнее» выглядит так.

На клеенке перед Сергеем Николаевичем - алюминиевые кастрюли и ложки, два граненых стакана. Предлагает утятницу.

- Чугунная! Жена готовила. Теперь померла, дети уехали, к чему мне… Я, между прочим, подполковник, вот и корочка есть. Каждый выходной с Кузьминок езжу. Пенсия четыре тысячи, как тут…

Мальчик приценивается к белой пластмассовой мыльнице.

- Десять. Да, бери за пять, милый. И вот я, значит, подполковник, стою… Полгода себя настраивал, все не мог решиться. Не привыкли мы торговать…

Мы знаем, что пенсия подполковника - совсем не четыре тысячи. Но это не важно. От хорошей жизни не везут сюда из Кузьминок мыльницы и алюминиевые вилки.

Покупатель тоже разношерстный. Бабушка щупает тюль, мечтательно глядит сквозь него на солнце. Два модника-винтажника примеряют серые полуботинки («Новые, подошва кожаная, таких не найдешь!»). Семейство - беженцы? погорельцы? - тащит к платформе покупки: сумки с тряпьем, оцинкованное ведро, в нем хлебница, половник и терка. Суровая златозубая дама приценивается к хрустальной многоярусной безделушке непонятного назначения.

- У меня тут преподаватель институтский джинсовую рубашку купил, за сто рублей отдала. Говорит, я рукава ей вот так обрежу и буду перед студентами франтовать.

- Иной раз придет какой. Надо брюки. Ну на тебе брюки, пятьдесят рублей брюки. А он: ну нет у меня пятьдесят, отдай за тридцать! Пожалеешь, отдашь…

А как не отдать?

 

Постскриптум на рельсах

С какой стороны ни взгляни, барахолка - дело богоугодное. Старушка заработает на вкусный хлеб, продав фарфоровую супницу, а искатель советского посудного ширпотреба пополнит свою коллекцию. Студент найдет сковородку и занавески в общагу, а театральный художник по костюмам - фуражку и защитного цвета флягу для реквизита. Ненужная, десятилетия пролежавшая на антресолях вещь продолжит свою жизнь. Беда одна: в помойку превращается сама барахолка.

В большинстве европейских столиц - по нескольку блошиных рынков, и они, как правило, в центре. Это настоящие городские достопримечательности - ими хвастаются путеводители, гордятся горожане. Побывать в Лондоне и не посетить Портобелло решительно невозможно. Римский Порто-Портезе, парижский Ванв - средоточия материальной истории и демократической вещественной современности. В Москве нет ничего такого, кроме Измайловского вернисажа, да и тот специализируется на китче для интуристов; собственно барахолка там на периферии. Три года назад в мэрии попытались заговорить о создании блошиного рынка в каждом из округов («социальный проект»!) - восстал санэпиднадзор. Все как бы понятно: бомжи, нечистоты, - да и собственно контингент, эта голая нищета какой префектуре приятна? Но главное все-таки в другом: для блошиного рынка - этого совершенно бесприбыльного торгового предприятия - нужна земля, а овес нынче дорог. Всяко лучше на любом свободном клочке выстроить хоть крохотный, но торговый центр, нежели пустить туда пенсионеров с их нафталиновым барахлом.

- Постскриптум! - кричат нам.

Оборачиваемся.

- Девушка из Америки снимала квартиру, съехала да оставила. - На рельсе стоят перечница в виде буквы P (pepper) и солонка S (salt). - Постскриптум оставила… Возьмете?

Но нам интересны кепки, которыми торгует старушка напротив. Они выглядят совсем новыми.

- Они и есть новые, сама сшила. У меня старый «Зингер», я мастер, с двенадцати лет работаю. Панамка - двадцать, кепка - пятьдесят.

Раиса Аркадьевна на Марке зарабатывает на глазную операцию.

- Последний пик моды! - горячо убеждает она.

В жанре «носить нельзя помиловать».

Ей нужно 20 тысяч рублей. Уже заработала 2700.

Покупаем у нее «последний пик».

Теперь на операцию Раисе Аркадьевне не хватает всего 17 250 рублей.

Цены на платформе Марк

Колготки нейлоновые, б/у или новые, без упаковки - от 3 рублей за пару

Трусы - 10 рублей

Брюки - 50-200 рублей

Пластинки - в основном по 50 рублей

Значки СССР - 5-20 рублей

Стаканчики, рюмки - 5-10 рублей

Утятницы-гусятницы - 50-120 рублей

Пиджак кожаный б/у - 100-250 рублей

Тюль - 10 рублей за метр

Ботинки - от 50 до 250 рублей

Тарелки - 5-10 рублей

Сумки кожаные старые - 50 рублей

Проезд с Савеловского вокзала на электричке. Рынок работает по субботам и воскресеньям в первой половине дня, приблизительно с 6.00 до 14.00.

 

Анастасия Чеховская

Большое кочевье

Жизнь и смерть обманутых дольщиков

 

#pic12.jpg

Дом - базовая ценность любой идеологии: либеральной, националистической, коммунистической. «Свобода - Частная собственность - Закон», или «Родина - Вера - Порядок», или «Справедливость - Равенство - Братство» - все эти триады покоятся на Доме. Без Дома не складывается порядок вещей, без Дома он рушится.

Государство может быть демократическим или не слишком, мягким, жестким, даже авторитарным: обывателю на это, как правило, наплевать. Только самые оголтелые граждане жаждут радикального переустройства. Остальные живут в том государстве, которое Бог послал. Хорошо, когда власть уважают, нормально, коли с ней считаются, но если лишь терпят, то и ладушки. Однако даже самая тухлая идиллия имеет свой предел. Он вообще-то прост. Государство гарантирует порядок вещей, иначе оно не нужно. Если дом, который вы купили, вдруг испаряется, то вслед за ним пусть испарится государство, туда ему и дорога.

Зябкая хрущоба, друг у друга на головах, семеро по лавкам - стыдоба и проклятие, так жить нельзя. Сейчас они вспоминают это, как райский сад: свое. Своя постель, своя кухня, свои стены. Они продали эти ульи, добавили все до копейки сбережения, влезли в долги - и отдали деньги хорошей, проверенной (лицензия, регистрация, все честь по чести) фирме, возводившей такие красивые, основательные, такие современные дома. Дома можно было потрогать, квартиру - посмотреть: простор и свет, широкое дыхание, пластиковые окна. Расставшись с недвижимостью, они расстались и со старой жизнью - впереди их ждала только радость.

Но вскоре они узнали, что заплатили совсем не хозяину, что купили не достроенную, но чужую квартиру, уже проданную застройщиком, и часто выходило - проданную неоднократно. Две, три, четыре семьи на одну квартиру: успел тот, кто купил первым, прочие же за свои деньги стали беженцами в родном городе. Бомжами. Бездомными. Если в поезде два билета на одну полку, это можно перетерпеть - но жизнь несколько длиннее рейса. Как они выживают после катастрофы? И выживают ли?

 

«Справка по трагическим ситуациям»

Сегодня в судах общей юрисдикции находятся 262 дела ульяновских дольщиков. 995 семей пострадали на сумму 561 501 706 рублей. Подавляющее большинство - соинвесторы ООО «Капитальное строительство». Скоропостижно умерли семь дольщиков, еще двести стали инвалидами (онкология, сердечно-сосудистые заболевания). Естественная убыль? Только причины ее неестественны.

Многих отвозили в больницы сразу после судов или знакомства с «двойниками», «тройниками» и прочими астральными гражданами, которым руководство ООО «Капитальное строительство» выдавало контракты на покупку чужих квартир.

- Я боюсь идти к онкологу, - говорит дольщица «Капстроя» Назия Г. - Боюсь подтверждения диагноза. Боюсь сказать мужу, что мы не въедем в новую квартиру. Жилье получат те, кого по документам вписали первыми владельцами, а мы вторые. Муж ходит к стройке, ищет глазами как будто бы родные окна. Все мечтает, что хоть на старости лет поживет в нормальном доме. Он старый человек. Если скажу правду, вряд ли переживет.

Карандаш бежит вдоль списка фамилий. Вот Людмила Г. Решила разъехаться с сыном, потеряла все. Летом живет на даче, а зимой скитается по подругам, сын уехал в Москву, с матерью почти не общается. Видимо, не смог простить. Семья Полуэктовых: муж и жена, проработав на заводе 25 лет, взяли кредит в Сбербанке и продали квартиру. Руководство «Капстроя» вписало их в квартиру, принадлежащую другим, суд в праве собственности отказал. В ближайшие десять лет семья должна горбатиться без отпусков и выходных, чтобы погасить банковский кредит.

Владимира, его жену и детей обманула дочь директора «Сантехстроя» Илона Старцева. Горбылевы до сих пор клянут день, когда зашли в офис и спросили улыбчивую девушку, с кем можно поговорить насчет покупки трехкомнатной. Девушка изготовила и вручила потерпевшим поддельный приходно-кассовый ордер, справку об оплате, квитанцию и договор. Горбылевы продали двухкомнатную и стали ждать, когда въедут на свои законные 62 квадратных метра, а Илона, получив 360 тысяч рублей, уехала в Москву. Устроилась работать в банк. 21 июня суд приговорил Илону к 3 годам и 6 месяцам колонии за мошенничество в крупном размере. Ее отец Сергей Старцев в 2005 году был осужден на пять лет, но, как сообщают дольщики, его скоро выпустят за примерное поведение.

- Будем ждать, - говорят они. - Может быть, хоть какие-то копейки нам вернут. Другой надежды нет.

Читаю «Справку по трагическим ситуациям по дому на ул. Рябикова», предоставленную в областную администрацию и еще ряд инстанций. Строители-аферисты оставили без крова детей. Самая уникальная - семья Егоровых: двое взрослых, шесть малышей. Люди скромные, верующие, трудолюбивые, ютились в однокомнатной. Потеряли все. Силами местных властей и пожертвованиями бизнесменов Егоровы получили трехкомнатную квартиру. Это больше того, о чем они мечтали. Но гораздо меньше того, что нужно всем остальным.

- Знаете, вообще у меня были другие планы на эту жизнь: отучиться в вузе, найти работу, детей растить, - говорит заместитель председателя комитета обманутых дольщиков Надия Брюханова.

В пять лет ее сын Артем упал с лестницы. Сложная операция, долгое выздоровление, мальчик заикался, с трудом возвращался к нормальной жизни. Врачи сказали: «Есть шанс, что снимут инвалидность, только создайте ребенку благоприятные условия». За полгода до сдачи жилого дома Надя продала свою однокомнатную, внесла недостающую сумму в «Капстрой» и переехала к друзьям. С тех пор прошло три года. Они скитаются по знакомым, перетаскивая с квартиры на квартиру фортепиано для маленького Артема. Учебу в университете Брюхановой пришлось оставить - все время занимает работа в ассоциации обманутых дольщиков.

Надю сложно назвать студентом-недоучкой. Она давно освоила лукавую науку составлять официальные бумаги, писать запросы, проводить пикеты, прорываться в министерство на прием. Она помнит наизусть статьи гражданского и уголовного кодекса, даты судебных дел, держит в голове динамику цен на недвижимость за последние четыре года и может проконсультировать по репутациям строительных фирм города. Надя - оптимистка до мозга костей. Такие, как она, не сдаются, если существует хоть малейший шанс на победу. Но и она боится, что ее сил не хватит.

 

Тихое умирание

Звоню дольщику Казберову.

- Здравствуйте, можно ли услышать Александра Ивановича? Как умер?

Был очень бодрым человеком. Все надеялся, что «эта катавасия» скоро разрешится, местные власти попросят деньги у Москвы, обманутым найдут жилье, и он еще отпразднует новоселье. Рак. Сгорел за два месяца.

Дольщик Александр Агафонов, 1949 года рождения, умер от острой сердечной недостаточности.

Его ровесник Яницкий В. Н. - от инсульта.

Все три семьи очень похожи: крепкие, дружные, средний класс, специалисты советской еще закалки. Именно для таких людей унизительный поход в офис строительной фирмы, судебное слушание или встречи с коллегами по несчастью чаще всего заканчиваются «скорой помощью». Еще сложнее справиться с чувством вины перед близкими. Как жить, когда нет денег, нет угла, когда некому пожаловаться? Как смотреть в глаза детям и маленьким внукам, которые пока не понимают, что остались без дома?

Дольщики, извиняясь за цинизм, говорят, что эти три смерти - тихие, «обыденные». Это же всего лишь, Господи прости, очередь на выбывание из списка обманутых дольщиков. Из «громких» смертей вспоминают две: убийство предпринимателя Раиса Каюмова и смерть голодавшего дольщика Игоря Восевого. Каюмов вложил деньги в тот же «Капстрой», но не в квартиру, а в строительство торговых площадей, и одним из первых, почувствовав неладное, обратился в следственное управление. Тело Каюмова обнаружили 5 декабря 2005 года на окраине города.

А вот 38- летний офицер Игорь Восевой, приезжий из Пскова. Семья Восевых решила перебраться в Ульяновск поближе к родне: продали псковское жилье и вложили полтора миллиона рублей в строительство нового дома. И, как и прочие, остались без жилья и без денег. Игорь, офицер, выполнявший спецоперации в Сомали и Афганистане, награжденный правительственными наградами, умер через несколько дней после голодовки от сердечного приступа. Теперь вдова Любовь Восевая должна в одиночку поднимать двоих детей и оплачивать съемную квартиру. У вдовы нет ни времени, ни сил, ни денег, чтобы ходить по судам. Усталость и смирение -удел самых беззащитных.

Дольщики признаются, что обычному человеку трудно понять их отчаяние. Когда приличные, стеснительные, интеллигентные люди должны мыкаться по чужим квартирам, стыдливо упрашивая хозяйку повременить с оплатой. А тут еще родственники начинают смотреть чужими глазами - и выясняется вдруг, что надо платить родной тетке за регистрацию тысячу рублей в месяц. Средняя зарплата по области - семь с небольшим тысяч рублей, а аренда самой непритязательной однокомнатной - от трех до пяти тысяч в месяц.

- Мы не верим обещаниям, - раздаются голоса на собрании ассоциации. - Мы все стоим в очереди на выбывание. Квартиру? Ясное дело, дадут нам квартиру - три государственных метра за железной оградкой.

Шутка про тесную однокомнатную без окон, но с палисадником - фольклор дольщиков. Черный юмор и безысходность, с одной стороны. А с другой - раз шутят, значит, надеются.

 

Мировое началось во мгле кочевье

Голодовки, смерти, слезы, истерики, болезни, массовое отчаяние - все лбом об стену. Масса сил ушла только на то, чтобы добиться возбуждения уголовного дела. Их два года не хотели признавать пострадавшими. Читаю документы - уведомления за подписью и. о. начальника УБЭП УВД Ульяновской области. «Уведомляю Вас в том, что по окончании проверки фактов, указанных в Вашем заявлении о неправомерных действиях руководителей ООО «Капитальное строительство», вынесено постановление об отказе в возбуждении уголовного дела по основанию, предусмотренному п. 2 ч. 1 ст. 24 УПК РФ за отсутствием состава преступления». Один документ датирован 15.04.2005. Второй - 22.08.2005. Были и другие запросы, на которые служба экономической безопасности отвечала стандартно: отсутствие в деянии руководителей «Капстроя» состава преступления. И только благодаря одной особенно упорной дольщице и опытному адвокату, собравшему все документы, уголовное дело стало раскручиваться. В 2006 году заявления дольщиков начали приобщать к одному уголовному делу.

Так длится их жизнь - внутри замкнутого треугольника. С одной стороны, беспредельщики - фирма-застройщик. С другой - горстка запаниковавших товарищей, правдами и неправдами пытающихся решить квартирный вопрос. С третьей - молох беспощадной, нерассуждающей бюрократии. Внутри этого периметра бьются живые люди с чадами и домочадцами - «сами виноваты», «лохи», «думать надо было». Как странно, непостижимо устроена действительность: они, крепкие мирные обыватели, отдавшие последнее за то, чтобы построить Дом, укрепить корни, по чужой злой воле становятся - на годы или на всю жизнь? - именно что людьми без корней, кочевниками, перекати-полем, странниками и путниками. Эта страшная ломка, эта практика всестороннего унижения не пройдет просто так: какая-то новая генерация рождается сейчас в стране, среди ветоши и рухляди съемных углов или при поиске очередного ночлега. И болезненный мальчик, за которым путешествует старое пианино, и девочки, в одночасье потерявшие сначала крышу над головой, а потом молодого, крепкого отца, и юные вдовы, и все осиротевшие семьи - они обретают сейчас особенно жестокое знание о законе, справедливости и стоимости человеческой жизни. Их много по всей стране - сотни тысяч. Стабилизация продолжается.

Ульяновск

Двойник двойника

Обманутые дольщики стараются рассказывать свои истории весело, но изредка сбиваются на нервный смех.

- А помните, помните, как директор у меня контракт порвал? Потом изображал по телефону, что с инженером разговаривает, а сам украдкой телефон из розетки выдернул…

- Помните, как он передо мной изворачивался? Мол, менеджеры ошиблись и случайно вписали в чужую квартиру. А потом предложил другое жилье, двумя этажами выше. А я пришла домой, посмотрела по шахматке (подробный план дома), а это тамбур с мусоропроводом.

Жизнь дольщиков - сама по себе эпопея. Захват шикарного офиса фирмы - боевик. История голодовки и гибель Игоря Восевого - трагедия. История о сотруднике генерального директора, который предлагал обманутым подать в суд на своего хозяина и даже находил им тайком хорошего юриста, - то ли плутовской роман, то ли песнь о Робине Гуде. А еще каждый дольщик готов рассказать детектив - как по газетам объявлений отслеживал информацию о продаже своей квартиры.

Как искал двойника, как звонил в чужую дверь и, смущаясь, говорил:

«Я вообще-то не совсем по объявлению. Вот документы, я тоже хозяин». И тут же в квартире наступала испуганная тишина, только слышно было, как на кухне падает чайное блюдце… Но что творилось с людьми, когда к ним в гости начинали ходить не только двойники, но и двойники двойников, а потом - двойники в третьей степени, и все претендовали на виртуальные квадратные метры. «Простите, а вы двойник какого двойника? Того, который мой двойник, или того, который появился, когда двойник моего двойника попытался продать квартиру?»

Отношения с «напарниками» у дольщиков разные. Говорят, что в недостроенном доме на улице Рябикова братья по несчастью дружат, ходят друг к другу в гости, даже на дни рождения приглашают.

«А что нам делить? Мы в одной калоше». В другом доме ни одно собрание не обходится без взаимных обид и претензий на первоочередное владение квартирой. В третьем порядок и дисциплина: старшая по дому - серьезная, волевая женщина («У них военный матриархат»).

Семьи Колосовых и Колесниковых - тоже двойники. В каждой строительная афера отозвалась смертью главы семьи. Первым в 2005 году умер Владимир Николаевич Колесников: 55 лет, сердце. Двумя годами позже Анатолий Сергеевич Колосов: 56 лет, инсульт. Два дольщика - тоже из разряда «естественно выбывших». Так две семьи, не подозревавшие ранее друг о друге, стали в каком-то смысле близкими людьми - родственниками по несчастью, поддерживающими друг друга. Все понимают: между первым и вторым владельцем - очень тонкая грань.

 

* ВОИНСТВО *

Александр Храмчихин

Победа вне игры

В России до сих пор не знают, чем кончилась чеченская война

В российских СМИ регулярно высказывается мысль о том, что нам надо готовиться к третьей чеченской войне (подразумевается, что противником в ней станут нынешние союзники - кадыровцы). Справедливость этой мысли неочевидна, хотя и априорно отрицать ее нельзя. Однако следует заметить, что из этой мысли вытекает другая: вторая чеченская война закончена. И она выиграна Россией, что можно считать почти чудом.

Отзываться о действиях российской армии в чеченской войне положительно считается признаком дурного тона и глупости одновременно. Грязная коммерческая война, которую наши войска провели ужасно и с военной, и с моральной точки зрения. Эти штампы устоялись до полной железобетонности, пробить их практически невозможно.

 

#pic13.jpg

Чеченским войнам (особенно, конечно, первой) не повезло в том смысле, что они стали первыми в нашей истории, которые можно было смотреть по телевизору. При этом первая чеченская пришлась на период беспрецедентной независимости СМИ от Кремля и столь же беспрецедентного уровня демократии (в смысле реальной зависимости власти от мнения избирателей). Как показывает зарубежный опыт, очень сложно совмещать войну с избирательным процессом, а журналистам, мягко говоря, не всегда хватает ума и ответственности для того, чтобы освещать ситуацию объективно.

К указанным факторам добавилось начавшееся еще в советское время общероссийское помешательство на нефтяной теме. Тот факт, что в Чечне есть немного нефти (примерно 1% российских запасов), снял для нашей «образованщины» все сомнения в том, что война велась за нефть, причем к нефти рвалась российская сторона (никак не могла прожить без этого процента). Да еще и нефтепровод Баку-Новороссийск должен был проходить через Чечню, после этого сомнения вообще становятся излишними. Правда, труба еще в 90-е была пущена в обход Чечни, а заполнять ее было нечем тогда, нечем и сейчас, но кого это волнует? Почему не случилась война в Татарстане, где нефти и труб гораздо больше, чем в Чечне, да и национальная специфика наличествует? Всякая война имеет ту или иную экономическую подоплеку. Почему чеченская война более коммерческая, чем любая другая, никто никогда и не пытался объяснить. Либо надо говорить о неприемлемости войн вообще (правда, здесь основным аргументом все-таки должен быть гуманитарный, а не экономический), либо чеченская война ничем не хуже других войн.

Что касается того, как воевали и как вели себя в Чечне наши войска, могу утверждать: и по тупости и бездарности командования, и по небезупречности поведения личного состава Великая Отечественная ничем не уступит обеим чеченским войнам. В ней были такие эпизоды и в таких количествах, что лучше уж замолчать эту тему. Что, однако, не отменяет священности Великой Отечественной, которую ей придали массовый героизм военнослужащих (да и множества гражданских лиц) и абсолютная инфернальность противника.

С противником у нас и в Чечне было нормально. По степени варварства боевики достойные конкуренты гитлеровцам. При этом и глобальность их замаха постепенно сравнялась с гитлеровской. Начинали они с вполне традиционного сепаратизма, за пределы Чечни не выходившего. Однако «независимая Ичкерия» очень быстро стала частью глобального исламского проекта в ваххабитском варианте. Вариант этот оказался настолько диким и неприемлемым, что оттолкнул от себя значительную часть тех боевиков, которые поначалу воевали против России за чеченскую независимость. Посмотрев на то, во что выливается эта независимость, они решили, что лучше Москва, чем Эр-Рияд. Соответственно, война была оправданна с любой точки зрения - и с формально-юридической (защита территориальной целостности страны), и с морально-политической (абсолютная неприемлемость противника). Это относится и к первой войне, а вторая к тому же стала отражением прямой агрессии.

Что до героизма, для российских военнослужащих (исключая, разумеется, предателей) вся эта война была сплошным героическим актом. Как минимум потому, что никогда нашей армии не приходилось воевать в атмосфере такого сильнейшего антиармейского морального террора, как в первую чеченскую (до конца этот фактор не исчез и во вторую чеченскую, но все же его значимость резко снизилась). Собственные СМИ превратили военных во врагов и варваров или, в «лучшем» случае, в жертв политики «преступного режима». Поскольку на любой войне важнейшим фактором является моральный, воевать в таких условиях практически невозможно.

Конечно, наша армия не первой попала в подобную ситуацию, просто мы никогда не учимся на чужих ошибках, да и на своих довольно редко.

Исторический опыт показывает, что очень трудно бороться с партизанами, если тех поддерживает значительная часть местного населения или зарубежные силы. Совсем сложно становится, если действуют оба эти фактора одновременно. А если при этом партизаны принципиально не считаются с собственными потерями и не придерживаются никаких писаных и неписаных правил ведения войны, единственной эффективной формой борьбы с ними становится геноцид или, в крайнем случае, массовая депортация или интернирование населения в концлагеря. На такое способен далеко не каждый авторитарный режим, а режим демократический не способен в принципе. В стране, ведущей противопартизанскую войну, начинается психологический слом, охватывающий и население, и власть, и армию. Так было с французами в Алжире, с американцами во Вьетнаме, а теперь и в Ираке. СССР отчасти встретился с этим явлением на заключительном этапе афганской войны. Но в полном масштабе российские военнослужащие испытали на себе все прелести ведения противопартизанской войны в условиях свободы СМИ только в середине 90-х.

Противопартизанскую войну сложно выиграть даже недемократическим режимам, которых не волнует мнение СМИ и электората. СССР выиграл войны в Литве и на Западной Украине в конце 40-х - начале 50-х, однако, как показали события конца 80-х, те победы были пирровыми. В конце 50-х - начале 60-х англичане совершенно варварскими методами выиграли противопартизанские войны в Малайе и Кении, однако практически сразу после этого предоставили независимость обеим странам. Правительственные войска Анголы после почти 30-летней борьбы разгромили-таки группировку УНИТА. В начале 90-х перуанские власти в тяжелейшей войне выиграли у маоистов из «Сендеро луминосо». С другой стороны, режимы Батисты на Кубе, Сомосы в Никарагуа, Менгисту Хайле Мариама в Эфиопии были свергнуты группировками, которые вели против этих режимов многолетнюю партизанскую войну.

Режимы же демократические проигрывают противопартизанскую войну всегда. Они могут выиграть на поле боя (французы в Алжире выиграли, американцы во Вьетнаме, по крайней мере, не проиграли), но ломаются из-за общественного мнения внутри собственных стран. Даже израильская армия, добивавшаяся выдающихся побед в войнах с арабами, сломалась на интифаде и войне с «Хезболлой». Общественное мнение на Западе сейчас устроено так, что слабый (каковым априорно считают партизанское формирование) всегда прав, возражения не рассматриваются. Любое поведение сильного (армии, ведущей противопартизанскую войну) считается заведомо преступным, любое действие слабого (партизан) - заведомо оправданным. Вот и наша армия не избежала участи сильного, то есть заведомо преступного.

Дополнительным моральным фактором для нашей армии в Чечне было то, что армия осталась советской, а воевать ее заставили за Россию. Это тоже сильно напрягало военных. Кроме того, были факторы более приземленные: безденежье, развал тылового снабжения, крайне низкий уровень боевой подготовки личного состава, некомпетентность большей части командования.

Надо сказать, что как раз эти факторы для российского воинства, увы, дело обычное. От Рюрика до наших дней так было не всегда, но очень часто. Однако наши военнослужащие сравнивали не с Рюриком, а с позднесоветским периодом, когда по крайней мере с деньгами дело обстояло довольно неплохо. Кроме того, раньше о катастрофическом положении в армии не говорили по телевизору. И в газетах не писали. Один раз начали писать - во время Первой мировой. И получили колоссальную катастрофу.

Ни к чему кроме катастрофы не могла привести и первая чеченская. Армия начала объективно очень тяжелую войну, будучи лишена нормального снабжения, боевой подготовки, разведки, компетентного командования, а собственная пресса объявила ее сборищем то ли преступников, то ли жертв, и в это поверила очень значительная часть населения. Соответственно, катастрофа была неизбежна. Она и случилась в Грозном в январе 95-го. Тем поразительнее, насколько быстро армия после этого выиграла. К лету 95-го боевики были загнаны в горы и практически разгромлены там, российские военнослужащие в этот период могли свободно ходить по Грозному без оружия. Увы, эту победу сначала не заметили, а потом украли.

Захват Басаевым Буденновска в июне 1995 года был жестом отчаяния, но политическое руководство страны этого не поняло. Оно решило, что это демонстрация силы. Кроме того, оно реально зависело тогда от мнения избирателей, поэтому хотело минимизировать жертвы. И капитулировало, что привело к обратному результату - увеличению количества жертв. Продолжение войны с чередованием приказов «вперед-стоп-вперед-стоп» стало издевательством над армией с гарантированным поражением в конце. Виновато в нем было исключительно политическое руководство страны, которое организовало эту игру в поддавки. Летом 1996 года нам был предоставлен еще один шанс выиграть. Для августовского захвата Грозного боевики использовали 100% имевшихся у них сил, их можно было уничтожить полностью, поскольку они собрались в одном месте (именно это и хотел осуществить генерал Пуликовский). Но Борис Николаевич, измученный выборами, готовился к шунтированию, а Александр Иванович (ныне покойный) увидел удачную возможность путем капитуляции поднять свой рейтинг для скорого, как ему в тот момент казалось, занятия президентского кресла.

За межвоенный период в «независимой Ичкерии» произошел раскол на традиционалистов-сепаратистов и радикалов-ваххабитов. При этом «борцы за свободу» продемонстрировали такие своеобразные нравы, что иллюзии по их поводу остались только у совершенно клинических правозащитников. Это несколько снизило прочеченский пафос СМИ, что явилось единственным положительным фактором. Отрицательных было гораздо больше.

В первой половине 90-х вооруженные силы хоть в микроскопических количествах, но получали вооружение и технику. Во второй половине 90-х этого не стало совсем (исключение составили РВСН, которые, увы, в чеченской кампании помочь ничем не могли), исчезла и боевая подготовка, в то время как боевики в военном плане существенно укрепились. Дефолт добил всех окончательно, катастрофически упал и без того невысокий уровень жизни военнослужащих. Образ армии в общественном мнении нисколько не улучшился. Кроме того, у армии был сильнейший комплекс поражения. Тем не менее в 1999 году она снова пошла воевать.

В современной истории, пожалуй, нет аналогов такого «переигрывания» войны всего через три года после окончания «предыдущей серии». Тут, конечно, радикалы-ваххабиты нам сильно помогли. Они чрезвычайно переоценили степень своего влияния на Северном Кавказе и, видимо, даже не рассматривали возможность сопротивления ни со стороны населения Дагестана, ни со стороны российской армии, когда начали в августе 1999 года вторжение в соседнюю республику.

Безусловно, Россию в тот момент спасли дагестанцы. Если бы они просто остались нейтрально-равнодушными (не говоря уж о варианте поддержки боевиков), ситуация мгновенно стала бы катастрофической. Но они оказали активное вооруженное сопротивление агрессии. В чем-то жители Дагестана, пусть и в гораздо меньших масштабах, повторили подвиг солдат и офицеров 41-го, которые своим сопротивлением показали, что краха не будет, а будет война. Дагестанцы дали остальным россиянам возможность понять, что мы стали жертвой агрессии, коей надо сопротивляться. Это кардинально изменило психологическое отношение к войне в обществе, что позволило армии воевать без оглядки.

Боевики совершили и вторую грубую ошибку. Они не осознали, что отношение россиян к войне изменилось, и ожидали их очередного слома, да еще и поддержки Запада. Поэтому они начали вести против российской армии классическую войну (армия против армии), пытаясь удерживать территорию. В такой войне они не имели шансов хотя бы из-за абсолютного превосходства ВС РФ в воздухе и подавляющего превосходства в наземной технике. Запад, в общем, не обманул ожидания ичкерийских вождей, но вот в российском обществе никакого слома не произошло. Это позволило государственному руководству игнорировать мнение Запада (как сказал в ноябре 1999 года в Стамбуле Борис Ельцин, «вы не имеете права критиковать Россию за Чечню»).

В итоге боевики понесли огромные потери. К марту 2000 года российские войска заняли всю территорию Чечни, после чего выяснилось, что у противника почти не осталось ресурсов для ведения полноценной партизанской войны. Такая война с атаками относительно больших бандгрупп на колонны и объекты федеральных сил длилась потом всего несколько месяцев, до осени 2000 года. После этого противник иссяк. Он перешел к войне диверсионно-террористическими методами, для которой много ресурсов не нужно и которая может идти десятилетиями. Тем не менее к сегодняшнему дню иссякла и она.

Российская армия одержала победу, прецедентов которой в современной истории нет. Она выиграла войну, которую по всем параметрам должна была проиграть, причем обошлась без геноцида и депортаций.

Сегодня американские месячные потери в Ираке превышают наши годовые потери в Чечне. США с 2003 года потеряли в Ираке 15 самолетов и около 100 вертолетов, мы в Чечне с 1999 года - 8 самолетов и около 60 вертолетов. Причем если наши потери в Чечне в людях и технике год от года неуклонно снижались, то американские потери в Ираке, наоборот, медленно, но неуклонно растут. То есть по крайней мере в противопартизанской войне ВС РФ эффективнее ВС США. Да и мирных жителей в Ираке уже погибло в разы больше, чем в Чечне за обе войны, причем там все еще впереди.

Как замечают скептики, значительная часть чеченских боевиков сегодня служат в кадыровских формированиях, которые в любой момент могут вновь повернуть оружие против нас, значит, и о победе говорить нельзя. Возражения эти, безусловно, имеют под собой почву. Но, во-первых, в таком развитии событий, если оно случится, будет виновата не армия, а политическое руководство. Во-вторых, именно военное поражение, ставшее очевидным, заставило многих боевиков «сменить флаг» (это был единственный способ избежать гибели, тюрьмы или эмиграции). В-третьих, нельзя не видеть того факта, что Рамзан Кадыров с большим удовольствием ощущает себя частью российского политического истеблишмента. Ему это несравненно приятнее, чем бегать по горам, ожидая неизбежной и, вернее всего, достаточно скорой встречи с Дудаевым, Масхадовым, Яндарбиевым, Басаевым, Гелаевым. А ведь какие были мощные фигуры! И нет уже никого.

 

* СОСЕДСТВО *

Дмитрий Данилов

Север и сталь

Череповец. Серый цвет ему к лицу

 

#_14.jpg

Север

Поезд не очень быстро ехал где-то между Вологдой и Череповцом. За окном бесконечной лентой тянулась северная природа.

Северная природа, которую было видно из окна поезда, состояла в основном из трех слоев. Внизу - блеклая трава. Посередине - лес, скромный такой, тоже довольно блеклый, как и трава, о таком лесе не скажешь «величественный» или даже просто «красивый» и не скажешь, что он «стоит сплошной стеной», нет, он не стоит стеной, а, скорее, проплывает мимо бесконечной вяловатой зеленоватой массой, это, кажется, называется «смешанный лес», не березовый, не сосновый, не дубрава какая-нибудь, а просто лес, состоящий из просто деревьев, иногда мелькнет береза, или сосна, или верхушки елей, но в основном он состоит из просто деревьев, даже трудно сказать, как называются такие «просто деревья», может, это осины, или вязы, или какие-нибудь липы, или тополя, трудно сказать, чем отличается, допустим, липа от осины, в общем, масса просто деревьев с вкраплениями сосен, берез и елей.

Сверху - небо. Как некоторые говорят, «низкое северное небо», хотя никакое оно не низкое, вообще не понятно, как небо может быть низким, это облака могут быть низкими, но облака - это ведь не небо, небо не может быть низким, так что оно не низкое, а просто серое, равномерного серого цвета. Можно даже сказать - стального. Серое стальное северное небо.

Иногда мелькали озера, речки, небольшие железнодорожные платформы, мельчайшие населенные пункты. А потом опять - трава, лес, серое небо.

Как же это прекрасно.

Захотелось воспеть северную природу, спеть ей небольшой тихий гимн.

О северная природа. Ты, северная природа, самая прекрасная из всех природ. Потому что другие природы стремятся показать себя, бесцеремонно бросаются в глаза, поражают воображение или буйством красок, или величественными скалами и льдами, или падением великих вод с огромной высоты, или еще чем-нибудь вызывающим и нарочитым. А ты, русская северная природа, не бросаешься в глаза и не стремишься выставить себя в лучшем свете, ты скромна и однообразна, если долго смотреть на тебя, северная природа, из окна поезда, то роение мыслей в голове постепенно сходит на нет, наступает прекрасная пустотная ясность, и ты, северная природа, своим неприметным мельканием не отвлекаешь от отсутствия мыслей, и можно вот так ехать, вперив остановившийся взгляд в окно, часами, сутками, годами, ехать и ехать, и смотреть на проплывающую мимо тебя, скромная, однообразная, в лучшем смысле этого слова никакая северная природа. Слава тебе, блеклая трава. Спасибо тебе, смешанный лес. Приветствую тебя, уныло-строгое серое северное стальное небо.

Поезд остановился на небольшой промежуточной станции. Привокзальная площадь представляла собой бесформенный не заасфальтированный участок земли. На площади стояли два грязноватых автомобиля «жигули». За привокзальной площадью - ряд двухэтажных дощатых домов, таких домов много на Севере. На соседнем пути, чуть в стороне, - состав из нескольких грузовых вагонов с надписью «Северсталь» на бортах. По пешеходному мостику над путями медленно шло небольшое количество людей. Через несколько минут поезд тронулся, переехал по мосту довольно широкую реку, и за окном опять установилось монотонное мелькание северной природы.

Путешествие начиналось хорошо.

 

Сталь

Поезд остановился у высоченной и бесконечно длинной бетонной стены, покрашенной в противный ядовито-зеленый цвет. Станция Череповец. Приехали.

Таксист, подвозивший меня до гостиницы «Сталепрокатчик», оказался из словоохотливых. Быстренько выяснил цель приезда и род занятий. Написать о городе? Наверное, что-нибудь про Северсталь? Скандальчик, наверное, какой-то очередной? К нам тут часто ездят, выведывают что-то, журналистские расследования там, то-се. Да нет, скандалы меня не интересуют, просто написать про город, а чего про него писать, город у нас серый, обычный, ничего особенного. Ну как же, в каждом городе есть что-то особенное, вон, к примеру, какой дом симпатичный, да ну, обычный дом, нет, городок ничего, конечно, вот это улица Горького, а сейчас мы сворачиваем на улицу Ленина. У нас тут самое главное - Северсталь. Ну да, Северсталь, металлургический комбинат, крупнейший вроде бы в России, градообразующее предприятие, понятно. Да оно не градообразующее, оно… (таксист некоторое время подбирал подходящее слово) оно областеобразующее, с него вся Вологодская область кормится. Вон, видите - дым? Вот, это Северсталь. Этот дым, как подъезжаешь к городу, километров за двадцать видно. Или за десять. Ну, вот ваша гостиница.

А дальше город кончается, дальше все.

Дальше - все.

Гостиница «Сталепрокатчик», снаружи выглядящая достаточно зловеще (обычная серая кирпичная пятиэтажка, на которой написано «Гостиница»), внутри оказалась оазисом комфорта и уюта, практически гостиничным совершенством (насколько оно возможно в провинциальном русском городе).

 

Север

Череповчанка Элина, моя знакомая по Живому Журналу, любезно согласилась устроить мне небольшую экскурсию. Встретились у здоровенного торгового центра «Интерсити» и пошли в сторону старого города.

Череповец возник на слиянии двух рек: Шексны (большой, на глазок - несколько шире Невы) и Ягорбы (поменьше). Вернее, сначала возник не Череповец, а Воскресенский монастырь. Это было в середине XIV века. Со временем монастырь оброс большой слободой, которая в XVIII веке получила статус уездного города Череповца. Правда, к тому времени монастыря уже не было - его своим указом упразднила Екатерина II (такое в те годы случалось). К началу XX века сложилась нынешняя старая часть города - довольно компактная территория вокруг бывшего Воскресенского, ныне Советского проспекта, типичный старый русский купеческий город. В 40-х годах XX века начали строить металлургический комбинат, срочно понадобилось жилье для строителей и рабочих, и очень скоро на огромных присоединенных к старому Череповцу территориях возник новый Череповец.

И вот мы шли из центра нового города по направлению к центру старого города, по улице Металлургов.

Сразу стало понятно: это город не районного масштаба, а областного. Нормальный такой областной центр. Каждый, кто основательно поездил по российской провинции, с ходу на глаз отличит районный центр от областного. Райцентр - это все маленькое, низенькое, приземистое, а если и есть что-то высокое, большое, то оно все равно маленькое и приземистое, если не по реальным размерам, то по духу, по настроению. А центр области - это все побольше, пошире, поосновательнее. Другой масштаб, другой дух. Вот Череповец как раз областной, а не районный. Широкие проспекты, продуманные архитектурные решения площадей, трамваи, оживленное движение, высокие и часто красивые дома. Нет, по своей стати это никак не райцентр.

Однако по официальному статусу - именно райцентр. И по населению, и по площади, не говоря уже о промышленном потенциале, - гораздо больше Вологды, областного центра. Правда, в 1918 году Череповец и стал центром новообразованной Череповецкой губернии, но период величия длился недолго: в 1927 году все вернулось на круги своя, и даже последующее строительство металлургического комбината не помогло Череповцу избавиться от своего скромного районного статуса.

Говорят, между Череповцом и Вологдой существует некоторая взаимная неприязнь. Вернее, не то что бы неприязнь, а нечто подобное отношениям, сложившимся между Москвой и Петербургом, Сыктывкаром и Воркутой или Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу. Некая ревность друг к другу, что ли. Череповчане считают Вологду городом недостаточно привлекательным и комфортным. Проще говоря - невзрачным и даже убогим, несмотря на имеющиеся там исторические памятники. Приходилось даже слышать, что жители Вологды весной и осенью повально ходят в резиновых сапогах, потому что в другой обуви ходить по тамошним непролазным улицам невозможно. Череповчане отчасти ревниво относятся к областному статусу Вологды, считая, что его в гораздо большей степени заслуживает Череповец.

Интересно было бы послушать высказывания жителей Вологды на эту тему.

Вспомнились слова утреннего таксиста: а ведь город-то действительно серый. Может быть, это из-за серого неба. Но не только. Дома тоже в основном серые. Не потому что так задумано и их покрасили в серый цвет. А просто краска на большинстве домов поблекла, местами облезла, и они производят впечатление серых. Элина говорит, что их периодически подкрашивают, но делают это небрежно, не соблюдая технологий, и краска быстро блекнет.

Подумалось, что дело тут не только и даже не столько в нарушениях технологий и небрежности. Кажется, городу нравится быть серым. Серый цвет ему к лицу. Потому что это не убогая, жалкая серость. Нет, это серость строгая, сдержанная, суровая, северная. Не люблю это слово, но - стильная. Да, именно стильная. Серость северной стали.

 

Сталь

Между новой и старой частями города - довольно большой парк. Раньше здесь было кладбище, а теперь парк. Современные череповчане прогуливаются по парку, а у них под ногами лежат другие череповчане. Это жизнь. Ничто не стоит на месте. Все течет, все изменяется. Старое отмирает, ему на смену приходит новое. «Младая будет жизнь играть», и уже играет.

Посреди парка высится монумент: огромный вертикально стоящий неровный кривоватый параллелепипед, несколько расширяющийся кверху. То есть, строго говоря, это не параллелепипед, а скорее усеченная и перевернутая пирамида. Естественно, металлическая. Памятник металлу. Усеченная пирамида стоит на одном краю длинного мраморного основания. На другом краю - так сказать, скульптурная группа. По мраморному основанию бодро шагает бодрый паренек примерно пяти лет. На пареньке рабочий комбинезон, тяжелые рабочие ботинки и металлургическая каска, слегка великоватая. Рядом, на том же мраморном основании, сидит взрослый металлический мужчина и смотрит на шагающего паренька. Автор скульптурной композиции, наверное, хотел придать лицу мужчины выражение умиления и гордости, но получилось не очень, выражение получилось довольно-таки каменное, вернее, металлическое, и если это лицо что-то и выражает, то разве что туповатое довольство своей жизнью и положением в обществе.

Наверное, имеется в виду, что это отец и сын. Хотя никаких явных указаний на это нет. Вполне возможно, это дядя и племянник или моложавый дедушка и внук. Или вообще это может быть какой-то совершенно посторонний дядька. Присел на парапет, смотрит на паренька и думает: во малец дает, каску напялил и расхаживает, ну чудной, блин, юный металлург. Но скорее всего, это все-таки какие-то близкие родственники, наверное, это все-таки отец и сын, и имеет место нечто вроде передачи трудовой эстафеты, отец всю жизнь горбатился на металлургическом комбинате, теперь вот сын подрастет маленько и тоже горбатиться будет, хорошо, трудовая династия, на тебе, сынок, каску, носи, привыкай, я отмучаюсь, потом ты будешь мучиться, а потом и у тебя дети будут, и они тоже это самое, потому что такая наша жизнь, такая, сынок, наша с тобой жизнь.

 

Север

По мере приближения к старому центру стильная северная серость постепенно улетучивалась. Бывший Воскресенский, ныне Советский проспект, осевая магистраль старого Череповца, - симпатичная, но в целом обыкновенная улица. Подобные есть во многих русских провинциальных городах. Небольшие старые домики разной степени отреставрированности и ухоженности. Множество небольших магазинчиков. Людей мало, тишь и провинциальность. Здесь Череповец своим видом вполне соответствует своему районному статусу. Проспект упирается в бело-зеленый Воскресенский собор постройки середины XVIII века. Это все, что осталось от когда-то стоявшего на этом месте древнего монастыря, упраздненного Екатериной. В облике собора есть что-то странно деловитое и даже немного суетливое. Возможно, такое впечатление сложилось из-за суетившегося около собора свадебного кортежа.

От высокой Соборной горки спустились к Шексне. Широченная река, на противоположном берегу ведется интенсивное жилищное строительство, тут и там торчат башенные краны. Рядом - речной вокзал, располагающийся в огромном старом деревянном двухэтажном дебаркадере, выкрашенном зеленой краской, с многочисленными белыми колоннами. На дебаркадере написано «Череповец». Дебаркадер навевает ассоциации с фильмом «Жестокий романс». Чуть подальше, впритык к дебаркадеру, пришвартован другой дебаркадер, точно такой же, как первый, только совсем старый, готовый развалиться, заколоченный и не действующий. На нем тоже написано «Череповец». Странное, чарующее и вместе с тем болезненное зрелище. В этом месте, как и на Воскресенском проспекте, совсем не чувствовалась северная прекрасная серость, разлитая в атмосфере новых городских кварталов. Нечто подобное вполне можно увидеть где-нибудь на Верхней Волге или Оке. Красиво, трогательно, даже гротескно - но… ничего особенного. А там, на улице Металлургов, среди серых облупленных домов, было особенное.

С Соборной горки к берегу осторожно спускается жених, несущий на руках невесту.

По небольшому переулочку вышли к берегу Ягорбы, второй череповецкой реки. Серая северность постепенно стала возвращаться. Слева - огромный массив высоких грязно-бело-серых жилых домов брежневской эпохи. На фоне массива - одинокая, потерянная часовенка, не старая, а, кажется, недавно построенная. Сразу видно: часовенка не действующая, она какая-то заброшенная и покинутая, маленькая, желтая и беззащитная. Справа, на противоположном берегу Ягорбы, - величественные портовые краны и бесконечные серые корпуса судоремонтного завода. Эту картину можно было бы назвать убогой и безрадостной, но нет, это что-то другое, все это как-то соразмерно, спокойно и - опять на языке вертится неприятное слово «стильно», но действительно стильно, опять в строениях и объектах стала сквозить северная стальная серость, а ведь всего в полукилометре, около пристани и на Воскресенском, ничего такого не ощущалось.

Спрашиваю у Элины, как в Череповце с так называемой культурной жизнью. Имеется ли какая-нибудь литературная активность. Есть ли какие-нибудь интересные группы.

Нет. После Башлачева не было и нет ничего интересного.

Да, ведь в Череповце родился и долгое время жил Александр Башлачев, автор и исполнитель песен, культовая фигура советской подпольной музыки 80-х. Работал, кажется, на местном телевидении. Вроде как нельзя говорить о Череповце и не сказать о Башлачеве.

Нет, нет, не буду ничего говорить о Башлачеве. Не буду выяснять и описывать, в каком доме или домах он жил, какие объекты Череповца с ним связаны. Я совершенно равнодушен к творчеству Башлачева, немногочисленные его песни, которые я слышал, не оставили в моей душе ни малейшего следа, и было бы лицемерием сейчас что-то о нем писать, так что пусть тема Башлачева закроется, не успев открыться, пусть кто-нибудь другой приедет в Череповец и напишет что-нибудь о Башлачеве.

Кстати о культуре и, в частности, литературе: в Череповце есть улица Мамлеева.

 

Сталь

Объясняю таксисту задачу: надо посмотреть Северсталь. Не заезжать на территорию, а посмотреть из-за забора. Просто посмотреть. Полюбоваться индустриальностью. Нельзя ведь побывать в Череповце и не увидеть Северсталь.

Выяснив цель моего приезда, таксист произнес: город у нас серый.

Я не стал отрицать: да, серый, но вообще-то красивый. Ну, не знаю, что тут красивого. Город и город. Заводской, обычный. На комбинате сорок тысяч человек работают. Вон, впереди, видите - дым?

Впереди вдалеке действительно было довольно дымно.

Вот, это Северсталь дымит. Когда к городу подъезжаешь, этот дым видно километров за пятнадцать. Или двадцать.

Приехали на небольшую площадь перед въездом на территорию комбината. Дальше - только по спецпропускам.

Как выяснилось, лучшего места для того, чтобы насладиться комбинатскими видами, нет. Сплошной забор, никаких возвышенностей, мостов, башен и т. п. вокруг, так что посмотреть с высоты нет никакой возможности.

Видно, что за забором - нечто колоссальное. Заводские корпуса, трубы. Много труб. Практически над головой извивается исполинского диаметра трубопровод. Ощутимо пахнет гарью с металлическим привкусом. От проходной к площади ведет тропинка среди травы, и по ней группками и по одному идут рабочие. Усталые рабочие, вид которых навевает воспоминания о романе Горького «Мать». Зарплаты у рабочих на Северстали маленькие. Рабочий мало получает, и через это он страдает, как сказал народный поэт. Восемь тысяч рублей в месяц считаются неплохой зарплатой для рабочего Северстали.

С интервалом примерно в минуту из-за забора доносится оглушительный протяжный металлический грохот, примерно такой, как если в здоровенный пустой железный контейнер медленно высыпать тонну гаек или болтов, только раз в сто громче. Спросил у таксиста, что это так грохочет. Хрен его знает, ответил таксист.

Подъехали к зданию заводоуправления. На здании заводоуправления надпись «ОАО Северсталь». На заднем плане возвышаются шесть одинаковых черных заводских труб. Из одной из них валит густой черный дым. Сделал несколько снимков и поехал в центр.

 

Север и сталь

Улица Мамлеева - небольшая, малозаметная улочка, спускающаяся от здания мэрии города к Шексне. Справедливости ради надо отметить, что она названа не в честь Юрия Витальевича, а в честь Диниахмеда Набиулевича. Диниахмед Набиулевич Мамлеев был начальником треста «Череповец-металлург-

строй», под его руководством строился Череповецкий металлургический комбинат (ныне Северсталь) и застраивалась современная часть города. Череповчане, будучи не в силах выговорить словосочетание «Диниахмед Набиулевич», называли Диниахмеда Набиулевича просто Дмитрием Николаевичем.

Несмотря на то что улица названа в честь Диниахмеда Набиулевича, над ней довольно ощутимо витает дух Юрия Витальевича. Многие его ранние рассказы начинаются практически с описания этой улицы, например: «Среди ровненько-тупых домов-коробочек, в трехсемейной квартирке жил-затерялся холостяк, молодой человек лет двадцати восьми, Сережа Иков». Или «На асфальтно-зеленой улочке расположились веселые, полные людей домишки». Или «За гулом фабрик, за туманом пыли и бензина - приютилась… улица. Четырехэтажные коробки, слепые окна-глаза, зелень, детвора, старушки на скамейках, торопливые мужчины». С одной стороны улицы - сквер и огромное здание Дворца культуры, тоже имени Мамлеева. С другой - ряд сереньких кирпичных пятиэтажечек. В этих пятиэтажечках вполне могли бы жить герои Мамлеева - Вася Жуткин, Человек С Лошадиным Бегом или парень Витя из рассказа «Серые дни». На домиках висят таблички «улица Мамлеева, дом такой-то», без уточнения имени-отчества. Заглянул в один из дворов. Обычный двор. Земля, трава. Качели, песочница. За деревьями в глубине двора виднелась желтая блочная пятиэтажка. На бортиках песочницы сидели несколько персонажей Мамлеева. Кажется, они выпивали. Один из них неодобрительно посмотрел в мою сторону.

Улица Мамлеева оказалась в прямом смысле этого слова дорогой к храму - в конце улицы, за Т-образным перекрестком, обнаружилась симпатичная, недавно отреставрированная белая церковь Рождества Христова. От церкви открывался, что называется, Вид. Вид на широкую Шексну, на огромный вантовый мост через реку, на многоэтажные кварталы новостроек на другом берегу, на речной вокзал и величественные портовые краны. Этот вид можно было бы назвать открыточным, если бы он не был выполнен в таких подчеркнуто серых, стальных тонах.

Вышел на середину моста. Примерно час или полтора стоял неподвижно на мосту и смотрел туда, где почти у горизонта Шексна впадает в Рыбинское водохранилище. Правее внизу белела церковь Рождества Христова, еще правее скромно громоздились пятиэтажные домики улицы Мамлеева. Постепенно темнело. Образ Череповца как северного серого стального города обрел здесь завершенность. Серое мрачноватое небо, такое принято называть свинцовым, но в Череповце ведь делают не свинец, а сталь, значит, и небо здесь не свинцовое, а стальное, холодная серая стальная река, невозможно красивый вантовый мост, висящий на стальных канатах толщиной с руку, прикрепленных к 85-метровой стальной опоре, вдали - серые дымы Северстали… Если бы это был июнь и белые ночи, можно было бы простоять здесь всю ночь, трудно оторваться, хочется бесконечно стоять на этом высоченном мосту и смотреть на небо, реку, церковь и мамлеевские пятиэтажки, но белые ночи уже кончились, темнеет, на горизонте показалась черная точка, она приближается, это какое-то судно, долго-долго это судно приближалось к мосту и приблизилось, оно оказалось черно-белой самоходной баржей, баржа проплыла под мостом, два матроса (или как там называются служители речфлота) что-то прокричали и помахали мне, я тоже помахал им и пошел в сторону гостиницы.

А на следующий день была, что называется, хорошая погода, солнце, голубое небо. Пошел прогуляться по центру. В солнечную погоду город выглядел совсем другим. Куда-то исчезла северность, стильная северная серость. Дома теперь были не серыми, а блекло-цветными. Река, вчера еще строго-стальная, теперь призывно сверкала на солнце, словно бы приглашая к примитивным пляжным развлечениям.

Скучно, пустовато. Обычный город, ничего особенного. И ничего общего с тем городом, который я видел накануне. Солнце и «хорошая погода» сделали свое дело.

Незадолго до отправления поезда погода вдруг испортилась. Снова стало пасмурно, серо. Поезд тронулся, замелькали за окном унылые железнодорожные построечки. Въехали на мост через Ягорбу. Впереди виднеются серые многоэтажки Заречного района, справа - бесконечные корпуса судоремонтного завода, величественные портовые краны, слияние Ягорбы и Шексны, серая вода и небо, опять ставшее стальным. На прощанье Череповец снова принял свой истинный облик - облик серого стального строгого северного города, прекрасного в своей сдержанной серости, и именно таким я его и запомню.

 

* МЕЩАНСТВО *

Мария Бахарева

Думайте о рекламе

Советские способы продвижения товара

Любимая газета появилась у меня, едва я научилась читать. Впрочем, она все равно выходила на французском языке, а я и сегодня знаю его слишком плохо, чтобы получать от чтения хотя бы небольшое удовольствие. Называлась газета, как нетрудно догадаться всякому человеку старше 25 лет, L'Humanite. Внимание четырехлетнего ребенка привлекали, разумеется, не остросоциальные передовицы, обнажающие язвы на теле капитализма, не репортажные фотографии с бесконечных демонстраций протеста, разгоняемых буржуазной полицией, и даже не комиксы. Я любила L'Humanite за рекламу.

Целую страницу занимал кричащий портрет ослепительной красавицы в черных очках. Красавица пила что-то соблазнительное из широкого бокала, сверху сверкала непонятная надпись - MARTINI. На другой странице по дикой прерии скакал мужественный ковбой с сигаретой в зубах. Нарисованную рядом красно-белую пачку я хорошо знала: это «Мальборо», раза два на моей памяти отец курил такие сигареты, а пустая пачка потом долго украшала полочку на кухне. Родители объясняли, что это реклама, она привлекает внимание к некоему продукту и нужна для того, чтобы люди покупали именно его, а не другой товар.

- Вот, - говорил отец, ведя меня за руку по улице, - видишь: «Летайте самолетами Аэрофлота»? Это тоже реклама. Понятно?

Мне было непонятно. Во-первых, реклама в L'Humanite была яркой и красивой, а реклама на улице - тусклой и скучной: серый самолет на фоне серого неба, серая надпись. Во-вторых, если реклама нужна, чтобы люди покупали именно этот товар, а не другой, то зачем рекламировать «Аэрофлот»? Папа был летчиком, и я даже в четыре года твердо знала, что других авиакомпаний в СССР нет. «Наверное, рекламы у нас тоже нет», - думала я, с нежностью перелистывая свежий номер любимой газеты.

Мои детские размышления были не так уж далеки от истины. Традиционной рекламы в том Советском Союзе, в котором успела пожить я, действительно не было. При дефицитной экономике нужда в рекламе отсутствует: спрос на практически любые товары значительно превышает предложение, а то, на что нет спроса даже в таких жестких условиях, рекламировать и вовсе бесполезно, это только вызывает раздражение потребителя. «Лучший детский отдых - в пионерлагере “Орленок”», но достать путевку в этот лагерь почти невозможно. «Покупайте апельсины из Марокко», но апельсины в продажу выбрасывают очень редко, и когда это случается, уже не важно, из Марокко они или нет. Позднесоветская реклама была фикцией, призванной создавать иллюзию какого-никакого изобилия и возможностей выбора.

Потом я выросла, СССР не стало, зато рекламы появилось очень много. Иногда она раздражала, иногда привлекала внимание. А иногда в современной рекламе эксплуатировали находки, сделанные советскими рекламистами. Да, после того как в России реклама стала привычной, выяснилось, что в СССР она все-таки тоже была, причем очень талантливая и яркая. Просто это было так давно, что о ней успели забыть.

Официальным началом истории советской рекламы традиционно считают 20 ноября (по новому стилю) 1917 года. В тот день Ленин подписал декрет «О государственной монополии на печатные объявления». Этот документ вводил монополию на «печатание за плату объявлений в периодических изданиях, равно сборниках и афишах, а также сдачу объявлений в киоски, конторы и т. п. учреждения». Кроме того, в соответствии с этим декретом имущество всех рекламных агентств России было изъято в пользу государства. Через несколько месяцев, 16 апреля 1918 года, был принят еще один декрет - «Об организации управления почтово-телеграфным делом Советской республики». Он предусматривал возможность принимать объявления для размещения в печатных изданиях во всех отделениях связи.

Разумеется, в годы военного коммунизма реклама как таковая существовать не могла. Объявления в печатных изданиях и на афишах были чисто информационными или пропагандистскими. Настоящая история советской рекламы началась одновременно с переходом к нэпу. В стране снова появились коммерция, конкуренция, а значит, и реклама.

Формально основными солдатами конкурентной войны считались сами нэпманы. Они, дескать, хотят правдами и неправдами заработать лишнюю копейку, а потому старательно восхваляют себя, очерняя товар из соседней лавки. Но на самом деле главным конкурентом частника был не другой частник, а государство. Именно государственные предприятия вели наиболее агрессивную рекламную политику. Перед ними стояла задача чрезвычайной важности: отнять клиента у частников.

В этой войне перевес был на стороне государства: на него работала самая креативная, как бы теперь сказали, команда 1920-х годов - дуэт Маяковского и Родченко. Заказы частников выполняли значительно менее способные рекламисты. Родченко и Маяковский задавали тон, шокировали, привлекали внимание. «Работали с огромным подъемом, - вспоминал Родченко. - Это был ажиотаж, и не из-за денег, а чтобы продвинуть новую рекламу всюду. Вся Москва украсилась нашей продукцией. Вывески Моссельпрома - все киоски наши. Вывески Госиздата. Резинотрест. ГУМ. Чаеуправление. Было сделано до пятидесяти плакатов, до сотни вывесок, упаковок, оберток, световых реклам, рекламных столбов, иллюстраций в журналы и газеты».

Разумеется, большая часть рекламы даже государственных предприятий оставалась вполне старорежимной. Так, косметические предприятия, например «Тэжэ», продолжали эксплуатировать дореволюционные рекламные образы: красивая барышня, виньетка, флакончик. Рекламы множества государственных магазинов были больше похожи на скучный прейскурант. Эта реклама продавала товар, а работы Родченко-Маяковского в первую очередь конструировали новый мир.

Любое рекламное сообщение несет два смысла - товарный и социальный. Первый дает информацию о рекламируемом товаре; второй - об обществе потребления этого товара. Традиционно реклама внушает человеку надежды на то, что, приобретя товар, он повысит свой статус. Социальный дискурс советской рекламы 1920-х был совершенно иным. Она адресовалась не просто потребителям, а рабочим и крестьянам, которые получали доступ к благам, доступным ранее только высшим классам, не меняя при этом своей социальной принадлежности. Типичный пример: изображенные на плакате рабочий и работница безжалостно наступают на валяющиеся на земле мешки с чаем частных производителей, чтобы дотянуться до сияющей в небе пачки с надписью «ЧАЕУПРАВЛЕНИЕ ВСНХ». Стихотворная подпись гласит:

Здесь есть все. Реклама четко таргетирована, ее адресаты - «пролетарий и пролетарка». Только им, трудящимся, а не каким-то там недорезанным буржуям предназначается райское блаженство - «чай Чаеуправления высшего качества». Чтобы получить лучшее, нужно быть бдительным. Частник готов обмануть рабочий класс и подсунуть ему «дешевую гадость», поэтому пролетарий не должен ходить в нэпманские лавки: «от чая случайного откажемся начисто». Государство прямо говорило: частники рекламируют некачественный товар, а мы рекламируем качественный, хотя он в рекламе и не нуждается. Для объяснения этой сложной коллизии был приглашен все тот же Маяковский: «Обычно думают, что надо рекламировать только дрянь - хорошая вещь и так пойдет. Это самое неверное мнение. Реклама - это имя вещи. В СССР все должно работать на пролетарское благо. Думайте о рекламе!»

В 30- е годы, после окончательного уничтожения частного бизнеса, задачи рекламы изменились. В 1935-м наркомат внутренней торговли принял постановление «Об использовании рекламных методов в деле расширения товарооборота». Вскоре были учреждены несколько специализированных предприятий: «Торгреклама» при наркомате внутренней торговли, «Союзпищепромреклама» при наркомате пищевой промышленности и рекламное бюро при Госторгиздате. Согласно постановлению, предприятия были обязаны тратить на рекламу 0,1% от товарооборота. При этом она должна была играть воспитательную роль: покупателям не просто рекомендовали купить какой-либо товар, но еще и рассказывали о его преимуществах и, иногда, способах использования. Из-за этого реклама 30-х годов по насыщенности приближалась к информационной брошюре: «Суп-пюре, оладьи, кукурузную кашу, пудинг и целый ряд других вкусных и питательных блюд вы можете приготовить из этой банки консервированной кукурузы, которая по калорийности равна 140 гр. жирной говядины, или 300 гр. куриного мяса, или 5 шт. яиц, или 3 стаканам молока. Продажа во всех фирменных магазинах Союзконсервбыта и других продуктовых магазинах. 560 гр., цена 1 рубль».

Помня о просветительской роли рекламы, легко наконец понять смысл набившего оскомину лозунга «Летайте самолетами Аэрофлота». Изначально он продвигал не «Аэрофлот» как авиакомпанию, а самолеты как средство передвижения в противовес привычным, но устаревшим поездам. В ранних версиях аэрофлотовских рекламных объявлений это было особенно заметно. «Запомните! На курорты Крыма и Кавказа вы прилетите в день вылета из Москвы», - обещали они в 1940 году. Этот год и стал финалом истории советской рекламы. Во время войны все рекламисты переквалифицировались в пропагандистов и, вероятно, так и не смогли вернуться к прежним занятиям. Просветительские и назидательные ноты в рекламе становились все громче, а призывы купить - все тише. Было понятно: купят и без того. Надо было лишь создавать иллюзию. С тех пор реклама в СССР существовать перестала, оставшись только на страницах привозной L'Humanite.

 

Людмила Сырникова

Вор

Из жизни цивилизованного рынка

Когда я читаю в глянцевой и не очень прессе истории про бизнесменов, у меня возникает ощущение, что мне насильно моют голову, и мыло щиплет глаза. Хотя до недавнего времени я сама в избытке сочиняла подобные success stories. Проблема в том, что эти апокрифические бизнесмены все как один выходят тошнотворно идентичными, как идентичны их ладно скроенные партикулярные костюмы, а рынок, который они создают, транспарентный, конкурентный и насыщенный, даже издалека выглядит ненастоящим, будто вставная челюсть кинозвезды. Реальный рынок складывается из совсем иных составляющих, о которых давно пора написать честно.

У меня есть знакомый бизнесмен. Эксцентрик, большой оригинал. К примеру, любимую жену он превратил в секретаршу. На вопрос, зачем, отвечает: «Лучше так, чем наоборот». Его бизнес - дорогие ювелирные украшения. На столе в его рабочем кабинете я однажды увидела пресс-релиз, похожий на маляву медвежатника: «Украшения действительно присутствуют в сейфах многих статных персон и заслуживают самого пристального внимания». В том же кабинете к стене приколочена книжная полочка. На ней стоит толстый альбом «Сокровища Ватикана». Вокруг дома бизнесмена на Николиной горе разбит парк с аккуратно прочерченными дорожками, который он называет английским. Как-то раз по этому парку позорно бежал портфельный инвестор - узкий глистообразный человек вроде диккенсовского Урии Хипа. Он бежал, а исполнительная калмыцкая прислуга уже отворяла ворота. Ювелирный магнат выгнал брокера из дому за снобизм, после того как тот произнес за столом фразу: «Пятнадцать лет не ел сарделек. Вкусно, оказывается». А может, и за ложь - портфельный инвестор прекрасно помнил вкус сарделек. Он снимал соседнюю дачу у академика, верхний этаж громадного дома. Академик круглогодично жил в нижнем, ходил зимой в финской дубленке и не оставлял надежд повысить ренту, но финансовый гений портфельного инвестора был непобедим. Едва речь заходила о деньгах, брокер часто-часто хлопал рыжеватыми ресницами и начинал шутить: «Алексей Георгиевич, а сколько миллионов советских рублей вы превратили в золото и спрятали под паркет? А? Хи-хи-хи». Действительный член Академии наук отступал в свой подвал. Вскоре экономный портфельный инвестор приобрел однокомнатную квартиру в сталинском доме на 1-й Тверской-Ямской, эту покупку он называет своей лучшей инвестицией. Молдаване отделали ему стены пародийной венецианской штукатуркой. После скандала с сардельками мой бизнесмен сказал: «Честно говоря, давно мне надоел этот прилипала. Терпел его, терпел, но больше не буду. Переложу бабки в другой банк». И переложил, не передумал.

Человек он искренний и в хорошем смысле слова простой. Как-то раз, открывая новый бутик в известном торговом центре, он устроил презентацию. Ювелирные изделия разложили под стеклом. Человек сорок журналистов с поддельным интересом разглядывали товар, кося одним глазом в сторону фуршетного стола. Заметив этот взгляд, официанты приближались с подносами: «Шампанского?» Журналисты брали бокал за бокалом и кивали царственно и немного отстраненно. Пиар-менеджер - вероятно, сочинительница того самого пресс-релиза про статных персон - сновала рядом: «Вам все нравится? Не правда ли, какая мощная энергетика? Вот этот кулон в форме солнца, он излучает тепло! А это кольцо в виде головы кошки - в нем есть что-то хищное, женское!» Мой бизнесмен стоял посреди залы, по-хозяйски облокотясь о мраморную тумбу. Он выглядел усталым, но мужественным человеком. Дорогая голубая рубашка была расстегнута. На волосатой груди висел блестящий золотой кружочек со сложной монограммой. Бизнесмен вяло подмигнул мне и спросил: «Ну как?» Я ответила вопросом на вопрос: «Все идет как надо?» Тогда он отвел меня в угол и сказал, что ему страсть как надоели все эти презентации, но они необходимы, чтобы «подсадить русскую публику на красоту». Далее он распространился на тему российского рынка и его дремучей дикости. «Знаешь, какой город в России второй по продажам ювелирки?» - спросил он. «Питер?» - спросила я. «Ростов-на-Дону», - сообщил он. «Неужели?» - удивилась я. «Да, бл*дь, - ответил он. - Ростов-папа». Потом он сделал глазами выразительное движение, показывая в глубь магазина, и прошептал очень серьезно: «Они вообще тупые. Им главное, чтобы все блестело и стоило нереальных бобов. В искусстве они не понимают ничего. Пока что. Мне нужно десять лет. И здесь будет нормальный цивилизованный рынок, с экспертами, ценителями и грамотными, интеллигентными покупателями». Я не возражала, я кивнула. Тогда он пообещал познакомить меня с Иларио. Так звали того самого ювелира, который создал кольцо с головой кошки и кулон в виде солнечного диска. Имя этого ювелира и было зашифровано в монограмме. Этим же именем назывался свежеоткрытый бутик. Сам Иларио жил в Риме. На презентацию приехать не смог - заболела жена. Мой приятель-бизнесмен сказал: «Этот человек делает настоящее лакшери. Мне скоро надо к нему поехать, давай со мной. Поговоришь с ним, может, напишешь, он же интересный персонаж». Через пару недель я взяла отпуск, и мы полетели в Рим.

В самолете нашим соседом по первому классу оказался старик - по всей видимости, какой-то итальянский коммерсант, длинноносый, с блестящей лысиной и в дорогих очках, которые он протирал фирменным платочком BVLGARY. На нем был отличный горчичного цвета костюм, темно-рыжие ботинки мягко сверкали. Даже пигментные пятна на руках, казалось, были наипервейшего сорта. Когда самолет приземлился в Aeroporte Internazionale Leonardo da Vinci, старик пропустил нас к выходу, изящно изогнулся и, обнажив белоснежные искусственные зубы, произнес: «Prego, prego». Мы видели потом, как он вышел на улицу, и немедленно к нему подкатил темно-синий сверкающий Mercedes AMG, распахнулась задняя дверца, старик легко сложился пополам, исчез в машине и умчался. Мой друг-бизнесмен перевел взгляд на меня и сказал: «Теперь ты понимаешь, что такое цивилизованный рынок? Это позиция, жизненная философия! Господи, почему в России нет таких прекрасных стариков?! С нормальным цветом лица и без торчащих из носа седых волос?» - «Ты будешь первым», - ответила я. Он посмотрел на меня очень серьезно и сказал: «Наверное».

Иларио оказался худым длинноволосым брюнетом, но в остальном впечатления творческого человека не производил. Скорее он выглядел как преуспевающий банкир. Наша дружеская встреча имела все признаки деловых переговоров: в ресторане, снабженном тремя мишленовскими звездами, Иларио проявил почти профессиональную осведомленность в блюдах и напитках, после чего сразу сообщил, что вскоре откроется его бутик в Дубае. «I’m very famous person in the Middle East», - сказал он с чувством глубокого удовлетворения. Пообедав, мы отправились в шоу-рум. Иларио ходил от витрины к витрине и энергично демонстрировал бесконечные цацки - в форме солнц, лун, кошек, змей, птиц, золотые, с серебряным напылением, осыпанные сапфирами и бриллиантами. Было даже колье - по цене, сравнимой с годовым бюджетом небольшой восточноевропейской страны, покрытое пыльцой какого-то экзотического африканского цветка. Иларио махнул нам рукой, мы пересекли двор и вошли в помещение мануфактуры - несколько крохотных, по-спартански обставленных комнаток, в которых с десяток женщин и мужчин воплощали в жизнь его фантастические замыслы. «Very complicated, - бормотал Иларио, - very complicated». Мой приятель-бизнесмен вертел головой, как советский ребенок, которого впервые привели на ВДНХ или посадили на колесо обозрения. Мало-помалу экскурсия близилась к концу. У последнего стола, за которым молодая светловолосая девушка меланхолически помешивала что-то в жестяной банке, Иларио остановился и огляделся, все еще удерживая на лице улыбку, в которой к тому моменту гостеприимство уже преобладало над жизнерадостностью. «Ну, поговори с ним», - толкнул меня в бок мой приятель. И тогда я задала Иларио единственный интересовавший меня вопрос. Я спросила, из чего в его бизнесе складывается ценообразование. Иларио промедлил несколько секунд. Мне даже показалось, что он рассердился. «Главное в цене, - наконец произнес он, - это креативная составляющая. Ее труднее всего выделить. Такова природа бизнеса».

Обратно из Рима мы летели ночным полупустым рейсом. Мой приятель читал La Stampa и время от времени коротко комментировал борьбу сторонников Проди со сторонниками Берлускони. Радовало его только одно: Карло Адзелио Чампи, дряхлый старикан, одной ногой стоящий в могиле, наконец-то освободил пост президента, а значит, моложавый и энергичный Берлускони может его занять, если все же не вернется в премьерское кресло.

После этой поездки я на несколько месяцев потеряла приятеля из виду. А потом мы случайно встретились на каком-то светском мероприятии. Он направился ко мне через весь зал, подхватив с фуршетного стола два стакана виски. Я ждала, что он спросит, написала ли я статью про Иларио, и перебирала в уме уважительные причины. Но на Иларио не было и намека. Вместо этого он рассказал мне о портфельном инвесторе, приходившем просить прощения. Инвестор извинился, они выпили граппы за примирение, завязался непринужденный разговор. Урия Хип поведал моему бизнесмену странную историю. Дескать, ездил он в Милан по приглашению друзей-финансистов, попал на частную вечеринку. Там же оказался известный на весь мир итальянский дизайнер одежды. Они выпили, разговорились. «В чем секрет вашего успеха?» - спросил портфельный инвестор, хлопая рыжеватыми ресницами. Итальянец посмотрел на него в упор прекрасными пьяными глазами и сказал: «Я вор». Запах дорогого парфюма смешивался с запахом превосходного алкоголя. Инвестор счел правильным вежливо рассмеяться. «Вор, - подтвердил итальянец. - Это мой бизнес. Все свои идеи я черпаю на блошиных рынках Юго-Восточной Азии. Я много путешествую. Когда я вижу что-нибудь незнакомое, оригинальное, новое, то сразу срисовываю это в блокнот. Потом возвращаюсь в Милан и копирую. Это стоит огромных денег - благодаря моему имени. Это хорошо. Как минимум я популяризатор свежих идей». Видно было, что портфельный инвестор явился к моему капиталисту не столько для того, чтобы извиниться за сардельки. Он пришел, чтобы рассказать об этом разговоре. Он и предположить не мог, что дело обстоит именно таким образом. И очень надеялся, что миланский дизайнер пошутил. В противном случае картина жизни неприятно переворачивалась: многократно обманутый академик РАН ходил в настоящей финской дубленке, привезенной из советской командировки, а ловкий обманщик Урия Хип - в фальшивых дизайнерских пиджаках. Разговор между портфельным инвестором и его соседом-бизнесменом срочно нуждался в смене темы. Тему сменили: личные финансы продавца ювелирных изделий вернулись в управляющую компанию владельца однокомнатной квартиры в центре Москвы.

Еще через пару месяцев бизнесмен-эксцентрик позвонил мне снова. Его пригласили в Стамбул на встречу с крупнейшим турецким бизнесменом и меценатом, знатным попечителем оперы. Турка, впрочем, мало интересовала музыка - куда большее внимание он уделял тому, во что одеты певцы, выписывал для них лучших специалистов по истории костюма, дорогих стилистов и визажистов. Теперь ему захотелось, чтобы бриллианты и кольца на исполнителях были настоящими и самого лучшего качества. Продукция Иларио для этого вполне подходила, но итальянец в Стамбул лететь не пожелал, сослался на неотложные дела в Париже - или в самом деле не смог и официально наделил своего российского партнера всеми необходимыми полномочиями для ведения переговоров с турецкой стороной. А тот, в свою очередь, сказал мне: «Ты же разбираешься в музыке. Ювелирное дело - такое же сложное искусство, как и опера. Надо с твоей помощью пустить пыль в глаза этому бабаю и продавить самые выгодные цацки. Шутка! Ха-ха!» Мы полетели. Стамбульский меценат встретил нас в кабинете, всю стену которого занимало волчье лицо первого президента Турции Кемаля Ататюрка. Переговоры прошли успешно, меценат пошевелил холеными толстыми пальцами и сказал, что вплоть до самого отъезда лимузин с шофером находится в нашем полном распоряжении. За обедом, уписывая суп из бычьих хвостов, мой приятель-ювелир вдруг заявил: «Мне говорили, тут очень крутой рынок. Поехали, посмотрим!» Имелся в виду знаменитый Гранд-базар Капалы-Чарши - гигантское сооружение со сводчатыми потолками, до отказа заполненное продукцией турецкой легкой промышленности.

Чем дальше мы углублялись в торговые ряды, тем растеряннее чувствовал себя мой спутник. Дело в том, что все вокруг было турецкое и одновременно ничто турецким не было. Ассортимент рынка Капалы-Чарши - от мужских носков до дамских сумочек - целиком состоял из продукции лучших мировых брендов. Gucci, Versace, Cerruti, Dolce Gabbana, Armani, Calvin Klein, Baldessarini, BVLGARI, Boss, Canali, Corneliani - тут имелось абсолютно все. Ни на одном предмете при этом нельзя было остановить взгляд - иначе продавец выскакивал из своего укрытия, хватал покупателя за руку и с криком «I’ll make you a very good price!» увлекал за собой. Товары были стопроцентно поддельными, и вместе с тем нигде в мире было не найти более честной торговой точки. Турецкие продавцы, как заведенные автоматы, произносили тексты, складности которых мог бы позавидовать любой составитель пресс-релизов. В Капалы-Чарши впору было открывать курсы по маркетингу. Не купить вообще ничего было невозможно. Мой приятель не устоял. Он приобрел у какого-то особенно настырного турка брючный ремень из страусиной кожи с серебряной пряжкой. Ремень стоил 50 долларов. Я попробовала поторговаться. Продавец, сверкая глазами, запальчиво сообщил, сколь редкой и дорогой птицей является страус и каким благородным металлом считается серебро, но в цене все же уступил: за 40 долларов ремень перешел в собственность моего приятеля, который немедленно и с удовольствием примерил его. В аэропорту при прохождении паспортного контроля ремень, однако, пришлось снять. И тут нежная кожа страуса вдруг оглушительно лопнула. Отскочившая пряжка запрыгала по керамическому полу. Турецкий пограничник прыснул. Торговец ювелирными изделиями смутился. Сейчас этот ремень висит у него в кабинете на гвозде, рядом с полкой, на которой по-прежнему стоит книга «Сокровища Ватикана».

 

Михаил Харитонов

Обсосанный лимон

История потребления от Брежнева до наших дней

 

#_15.jpg

00.

Два нуля - это нужник. Наверное, это западные, сияющие чистотой туалеты (не то что наши нужники) снабжались еще и этими самыми нулями, для красоты. Я читал про два нуля в переводных книжках.

Читать приятно. Продавленный диван, на рыхлой тряпочной шкуре которого я, маленький еще, пытался вышивать крестиком. Меня не ругали: диван был старый, дачный, испортил и испортил. Беречь нужно только книжки. Их приходится «доставать». Особенно переводные.

Мне восемь лет, но я уже прочел всю домашнюю библиотеку. Кроме коричневых томиков Стендаля: он скучный, хотя тоже переводной. Но не по-настоящему переводной, а так, классика, гадость вроде Лермонтова. Настоящие переводные - они про ихнюю настоящую жизнь. Например, в одной такой книжке человек ел «морской язык». Не знаю, что это такое. Еще у них «бары», и там пьют «мартини со льдом». Я пытаюсь представить себе, что такое «бар», в голове распахивается огромное темное пространство, озаренное инфернальным светом, идущим почему-то снизу, - и посреди этого пространства стоят люди в черном и белом, смеются и пьют что-то сияющее, какой-то жидкий огонь, в котором горит и сияет белоснежный, как клыки барса, лед. Это, конечно, все для буржуев. Хотя у нас, говорят, бары тоже есть - только для космонавтов, дипломатов и членов Политбюро. Но это специальные, тренировочные бары. Чтобы если они окажутся за границей в буржуйском баре, то знали, как там надо себя вести, не опозорили бы страну. Говорят, Ростропович, который сбежал, был на приеме у английской королевы, там ему подали чай с лимоном, а он взял да и по нашенской привычке обсосал этот лимон. А королева, чтобы не позорить гостя, сама взяла лимон и обсосала, и все англичане на приеме обсосали, у них такие правила - если королева чего делает, то все делают. Но все равно история какая-то нехорошая. С одной стороны, смешно, что предатель так облажался. А с другой, облажал-то он не себя, а страну. Ну плохо у нас с лимонами. Не растут они у нас, приходится покупать их на Западе за валюту. Правда, - думаю я, морща лобик, - у нас есть Вьетнам. Он же наш, Вьетнам, там тепло, почему там не растить лимоны или бананы? Бананы бывают в магазинах редко, и они всегда зеленые. Я никогда не могу дождаться, чтобы банан пожелтел, ночью прихожу к шкафу и ем зеленый. Он невкусный, но сил ждать нет. А во Вьетнаме эти бананы на деревьях небось растут. Дядя Коля, бабушкин брат, был во Вьетнаме. Почему социалистический Вьетнам не может помочь советским детям хотя бы бананами, ведь мы же помогли им против американцев? Дядя Коля говорит, что бананы там отравленные. Американцы все травили ядом. И еще он говорит, что бананы продают за валюту. Ну, это понятно. Валюта государству нужнее. У дяди Коли был знакомый валютчик, так его посадили в тюрьму.

Дядя Коля очень осторожный. В тридцать шестом его «взяли» за то, что он что-то сказал, не подумав. Зато потом ему повезло: началась война, он воевал. А во Вьетнаме он уже работал. Он очень хороший специалист по электричеству. Поэтому он работал очень долго, его не отпускали. Взрослые говорили с гордостью: вот такой у нас дядя Коля. Теперь он все-таки ушел на пенсию, но все равно осторожный. Как-то мама сшила мне болоньевую курточку, очень красивую, синюю с красным и с белым. Всем понравилось, а дядя Коля все чего-то жевал, жевал, а потом и сказал: «Ты, Валюха, того… с парнишки-то это сними. Яркая очень, как импортная. Завидовать будут, порежут. И цвета, знаешь… Могут подумать чего». Мама не поняла, и дядя Коля позвал ее на кухню. Я пытался подслушать, запомнил слово «власовцы» и мамино «царский флаг, и полоски по-другому, и вообще не те времена». Курточку мне оставили.

Это была первая вещь, которую я носил с удовольствием. Это была победа, а курточка - знаменем этой победы.

 

100.

Сто лет - это недолго по историческим меркам. Примерно столько времени в мире (точнее, в западном мире, но другого мира у нас для вас нет) существует то, что мы сейчас называем обществом потребления.

Словосочетание, конечно, дурацкое. «Общество потребления» - общество, которое «хорошо кушает». Смешно.

Три минуты на формальности: потребление - в кондовом экономическом смысле - это использование продукта в процессе удовлетворения потребностей. Например, сел на пенек - съел пирожок. Съедание пирожка есть потребление. Англичане до сих пор говорят: «Считай своим только то, что ты съел».

На самом же деле удовлетворение потребностей - еще не потребление в настоящем смысле этого слова. Потребление начинается, когда пирожок уже съеден, зоб полон, а глаза все равно голодны. То есть когда потребности удовлетворены, а удовольствие от их удовлетворения все еще не добрано.

Если пузо еще не сыто, потребления нет, а есть удовлетворение. Если сыты и глаза - начинается жрачка на публику, напоказ (что тоже является формой агрессии). Это уже не потребительство, а роскошь, каковая во все времена удел немногих.

Потребление же существует в зазоре между удовлетворением и удовольствием. Там же заводится и потребительство - образ жизни, рассчитанный на максимальное увеличение потребления и максимизацию удовольствия от этого занятия. От роскоши оно отличается тем, что может быть массовым. С точки зрения роскошествующих, потребительство - это имитация роскоши, доступная многим.

Массы играют в «потребительство», это их любимая игра, а также вид досуга и причина азарта. Античные хлеб и зрелища больше не противостоят друг другу: «хлеб» сам становится «зрелищем». Например, любимый вид спорта в потребительском обществе - шопинг, а обычная закуска под пиво в ресторане средней руки - телеэкран с бесконечной демонстрацией мод.

Соль потребительского общества, без которой ничего не готовится, - мода. Перец, которым щедро приправляют все, - реклама. Общество с развитыми институтами моды и рекламы можно считать обществом потребления.

Начнем с моды. Слово восходит к высокой латыни: modus - философское понятие, обозначающее меру, образ, правило или способ выражения чего-либо. Современное значение проклюнулось в XVII веке в аристократической Франции, когда возникло выражение «быть одетым а la mode». Что первоначально обозначало всего лишь «одеваться правильно», «согласно принятым сейчас правилам». Это самое «сейчас» и щелкнуло: слово стало непереводимым и ссыпалось в европейские языки уже в нынешнем значении: одеваться модно - это «как в нынешнем сезоне принято».

Сначала мода была забавой скучающих аристократов. В начале века пара и электричества возникла - вместе с массовым производством - и массовая мода. Она и обозначила начало новых времен.

Второй столп общества потребления - реклама. Тоже латинизм, но низкий: слово происходит от глагола clamare - «кричать». «Рекламо» - это еще сильнее, это буквально «перекрикивать». Первоначально «рекламой» были крики уличных глашатаев и уличных же торговцев, которым надо было перекрыть голосом шум толпы и любой ценой обратить внимание публики на себя. Ненужная, нежеланная, реклама всегда была двигателем торговли и государственных нужд. Даже в средневековье существовали кричалки, их выкрикивали глашатаи и герольды.

Но настоящее развитие реклама получила в середине XIX века, после великих буржуазных революций, вместе все с тем же массовым производством. Здесь центром была Америка. Палмер, Баттен, Ласкер - имена основателей рекламного дела как мировой индустрии.

Тем не менее точкой отсчета следует считать момент, когда английская «Таймс» начала публиковать рекламные объявления. Это случилось в сороковых годах XIX века. А в десятые годы века XX реклама пришла на радио и в кинематограф - прогрессивнейшие по тем временам средства массовой информации.

Вот тогда-то и завертелось.

 

200.

Двести рублей - это приличные деньги. «Зарплата инженера» составляла «сто с чем-то». Зарплаты солидных людей исчислялись сотнями. Тысячу не получал никто: их привозили «с Севера», где лед, золото и оленья тундра. Десятки тысяч проходили через руки грузинских и армянских трудящихся прилавка. Больше было только у воров и магазинщиков. В советском теледетективе плохой человек, сразу и вор, и магазинщик, собирается скрыться от правосудия и прячет у другого плохого две картины, а тот за прятанье требует две тысячи. Зрители, заранее не любившие плохого человека, начинали сочувствовать: столько брать нельзя даже с жулика, свинство ж.

Магазинщики и в самом деле имели много. Как я убедился на практике, в московском магазине «Белград» сотню сверху можно было заработать за полдня - если стоять на весе, и не на овощах или там яблочках, а, скажем, на бананах. Или на лимонах: на них можно было взять и полтораста, и даже двести за смену. Заведующая поздравляла своих сотрудников с днем рождения: «Вот тебе лимоны, и все твое». Твое - в смысле не нужно делиться с заведующей.

Но двести были деньгами. Именно эта сумма денег была нужна для удовлетворения базовых потребностей одного, отдельно взятого советского человека в течение месяца. Жить-то можно было и на меньшую сумму. Например, в восьмидесятые годы московский студент из хорошего технического вуза, получающий повышенную стипендию - семьдесят пять рублей, - мог существовать на нее, не мучаясь голодом. Но это если шмотье и обувь покупались на родительские. Если речь о взрослом, получалось где-то около двухсот.

Выше - начиналось оно. Потребление.

 

300.

Trista - это ошибка. Сборник стихов Осипа Мандельштама (первое издание, 1922 год, обложка работы Добужинского, в хорошем состоянии) называется Tristia. «Триста» - так написала глупая девка, которую посадили выписывать квитанции в букинистическом отделе книжного магазина на Калининском проспекте. Я ее не поправляю, зачем.

Хорошая книга - универсальный советский товар. Она - нечто среднее между водкой, валютой пролетариата, и барской роскошью какой-нибудь там шубы. Книга не удовлетворяет физиологическую потребность в опьянении и не символизирует статус генеральской жены. Это именно что предмет потребления par excellence. Читатели книг - не соль земли, но содержимое социального пирога. За ними будущее, которое они представляют себе как огромный книжный магазин, где полно всякого-разного, особенно переводного. Еще бы кафешку на углу, и - вот оно, счастье.

Книжный магазин - место активной спекуляции. Всякая насекомая здесь знает свое место. Жучки тусуются на первом этаже, норовя перехватить томик какой-нибудь гуманитарии или худлита. Жучары занимаются все тем же худлом и альбомами отечественной и гэдээрошной печати. Солидные жучилы обтяпывают делишки на втором этаже, где букинистический с дореволюционными книгами (там пылится Ницше) и настоящими импортными альбомами (стеклянная витрина, которую украшает немецкой печати Босх по запредельной цене). Иногда на поверхность книжного моря волны выносят редкие жемчуга - томик «Философии имени» Лосева, или «Диониса и прадионисийство» Вячеслава Иванова, или того же Ницше в переводе Солдатенкова за сто двадцать пять рэ. Интересную и редкую книгу слизнут за день. Покупателем обязательно окажется какой-нибудь задохлик, отчаявшийся интеллигент, осознавший, что он так и умрет, не прочитав Ницше, «теперь или никогда», - и уходящий с опрокинутым лицом, как у заложившего фамильное имение. Что ж делать, такие книжки стоили «как джинсы» и даже дороже.

«Джинсы» возникли не случайно. Сейчас часто забывают, что в системе дефицита книжки, в том числе и политические, были таким же «объектом потребительского желания», как джинсы. Запрещенное уважали - запрещенность ассоциировалась с дефицитом. Когда рассказывали байку про «Я Пастернака не читал, но осуждаю», в уме возникала ассоциация с незабвенным «О вкусе устриц спорьте с теми, кто их ел».

С другой стороны, пресловутые джинсы были своего рода диссидентской книжкой, под синей обложкой которой скрывалось некое идейное послание, куда более убедительное, чем сатиры Войновича и унылая весть «Красного Колеса». Послание из общества потребления, искушавшее советского гражданина запретными плодами, самым запретным из которых было оно само. Запад вкрадчиво предлагался: «Съешь меня, совок, ну или хотя бы надкуси наливной гамбургер, глотни кока-колочки».

И втуне причитала соввласть: «Не пей, козленочком станешь».

 

400.

Четыреста страниц - это много. В смысле - печатать на машинке. Столько страниц изготовила собственноручно моя (к счастью, теперь уже бывшая) теща, делая для себя сборник Георгия Владимова.

Моя теща не любит советскую власть. Она читает антисоветские книжки и слушает «Радио Свобода». «Свободу» глушат. Теща обошла весь дом в поисках лучшей слышимости. Лучше всего принимается сигнал в сортире, если просунуть антенну под дверь. Ночами она сидит на унитазе и слушает по радио «Архипелаг ГУЛАГ» и рок-концерты.

Тем же занимались миллионы советских людей, которые по-разному относились к советской власти, но твердо знали одно: все дефицитное хорошо по определению, и если антисоветчина в дефиците, значит, она хороша и полезна. Это был не политический, а сугубо потребительский подход.

Советское общество по задумке было антиконсьюмеристским. Потребление считалось делом буржуазным. «Потребляют» зажратики в цилиндрах, толстенькие и зубастые акулы капитализма. Рабочие же ничего не потребляют - разве что в том техническом смысле этого слова, в котором машина потребляет электричество и масло. Это логично: рабочий, приставленный к машине, сам является ее узлом, «агрегатом», а потому нуждается разве что в заправке и починке, но не в потреблении.

Отношение к любым человеческим потребностям как к заправке и починке проявлялось в каждой мелочи. Например, человеческая потребность в теплом море, песочке и адюльтере - «съездить на курорт» - неуклюже маскировалась под «лечение». «Курортно-санаторное обслуживание населения» шло через «здравницы», в обязательном порядке предполагавшие какие-то «лечебные процедуры». Деталь машины не может поехать «на юга» за плотскими наслаждениями, не сделав при этом вид, что ей требуется подлечить поджелудочную… Другой отмазкой для того же самого служил спорт - понимаемый опять же как такой специальный «труд для здоровья», «чтоб не болеть». Кстати о болезнях: на фоне всеобщей ангедонии болезнь зачастую становилась поводом для потребления, а то и предметом его же. Больничный давал возможность сладко побездельничать, купить что-нибудь «днем, без очереди» и тэ пэ.

Но существовало и народное неприятие самой идеи потребления. Завязанное на горькую историческую память нашего народа. Который имел все основания относиться к демонстративному потреблению с угрюмой подозрительностью.

Историческая память содержит в себе мало хорошего и много плохого. Если сунуть нос в общественное подсознание, там можно увидеть в основном запреты и табу. Туда нельзя - сюда нельзя - здесь только левый поворот - там вообще череп с костями. Как правило, знаки стоят не просто так.

На советское отношение к потребительству сильно повлияли «гражданка» и «разруха». То есть bellum omnia contra omnes плюс остановка производства и запрет рынка. В условиях, когда любая пестрая тряпка могла быть добыта только одним способом - снята с чьего-то тела, - надеть пестренькое было или запредельной глупостью, или демонстрацией крутизны: «с меня не снимут». В результате бедному крестьянину - вообще-то очень любящему пестренькое и хранящему в заветном сундучке красную рубаху, а то и «спинжак с карманами» - приходится всячески маскироваться, заматываться в серое и бурое, чтобы только не отобрали и не убили за тряпку. И самому окорачивать дурака, вырядившегося в «спинжак»: не дай Бог, какие-нибудь бандиты решат, что на той улице живут зажиточно и перетряхнут все домики-квартирки… Правда, и слишком бедно выглядеть тоже нехорошо, подозрительно. Бедняки в раннесоветское время были погромной силой, натравливаемой на людей побогаче. Человек в лохмотьях мог возглавить какой-нибудь жуткий «комбед» - и его тоже стали бояться… Окончательно же закрепила такое отношение война, во время которой большинство лишились остатков собственности, зато некоторые категории граждан жирно наварились, обросли шубами, золотом и картинами малых голландцев. Осталось всеобщее понимание: обладатель хороших вещей является опасным хищником - так же как и человек, явно не имеющий ничего и которому нечего терять, кроме справки о досрочном.

Это отношение к показному потребительству и показной же оборванности как к опасности въелось очень глубоко и держалось долго. Помню, как в семидесятые слово «стиляжество» сохранилось в стариковском языке, а из молодежного сленга уже выветрилось напрочь. Стиляжеством считалось любое немотивированное отступление от стандарта, в том числе и демонстративное хождение в дерюге. Помянутый дядя Коля неодобрительно отзывался о приятеле дочки, который «ну как нищий какой-то ходит, нитки из штанов торчат».

Дядя Коля умер перед самой Олимпиадой-80. К тому времени у советского народа не осталось никаких ценностей кроме джинсов и книжек.

У нас сложилось общество потребителей - при системной нехватке потребляемого.

 

500.

Пятьсот дней - это программа Явлинского. Сначала она называлась как-то по-другому, и дней было меньше. Но сейчас это ельцинская программа. Борис Ельцин - Председатель Верховного Совета РСФСР, он собирается реформировать экономику России. Мы должны построить шведский социализм и стать нормальной страной. Иного не дано. Альтернативы нет. Академик Шаталин и Григорий Явлинский говорят: будет кризис, производство упадет вниз, многие заводы закроются. Но к пятисотому дню кривые пойдут вверх. Это прошли все страны. Даже Польша расцвела после шокотерапии. Разве мы хуже Польши? Конечно, нельзя говорить после Катыни, что мы не хуже, но вообще-то мы не хуже, правда? Кровь, пот и Черчилль, мы сделаем это. Если Горбачев не помешает. Но он не посмеет, нас поддержит весь мир, к 1 сентября 1990 года программа «500 дней» и 20 проектов законов к ней подготовлены, утверждены Верховным Советом РСФСР и представлены на рассмотрение Верховного Совета Союза. Хитрый Рыжков, плачущий большевик (о, крокодиловы его слезы!) разрабатывает свой проект, «Основные направления развития». Горбачев опять ищет компромисс, этот кот Леопольд всегда хочет скрестить ужа и ежа. Абсурд, через пропасть в два прыжка.

Как развивалось потребительское общество в эти не слишком славные годы?

Прежде всего, именно на перестройку выпадает время первого удовлетворения накопившегося массового спроса. Невероятные тиражи перестроечных журналов с романами Платонова, Набокова и - наконец-то - Пастернака были первыми, пока еще бумажными, витринами грядущих супермаркетов и мегамоллов.

Сфера «нового материального потребления» концентрировалась вокруг потребления духовного. «Хлеб» появлялся вокруг «зрелищ». Первый лаваш, первые кооперативные шашлыки (мясо размочено в соде, сверху угольная корка, внутри сырятина), чебуреки и беляши (из того, что когда-то называли «стерво»). Все это поглощалось с нездоровым интересом - как журнал «Огонек» (из тех же продуктов). Во всем этом было нечто идеальное.

Но на виртуальном потреблении долго не продержишься. Хотелось большего - ресторанов, дорогих машин, да того же мартини, о котором раньше читали в переводных книжках.

В мае девяностого Рыжков объявляет, что цены на продукты питания следует повысить. Из магазинов исчезает все. 17 октября честнейший Григорий Явлинский подает в отставку вместе со своей командой, все погибло, проклятые большевики.

Безумие, август, ельцин-ельцин-ельцин, танки, Белый дом, свобода.

 

600.

«Шестисотый» «мерс» - это крутая тачила. В смысле авто. Роскошное средство передвижения, наряду с малиновым пиджаком и золотой цепью на шее ставшее символом Золотого десятилетия, «ельцинской эпохи», «додефолта», короче - девяностых.

Всеобщие мечты о материальном и осязаемом счастье, о ресторанах и дорогих машинах сбылись, по крайней мере для определенной части населения. Но в дорогом ресторане могли пристрелить, и чем дороже ресторан, тем больше был шанс словить маслину. Малиновый пиджак, дизайнерская шутка то ли Версаче, то ли Армани (кто упомнит?) стал бандитской униформой, а особо опасным приобретением стал великий «шестисотый». Купить эту машину было можно, но чтобы ездить на ней, нужно было иметь определенный вес в определенных кругах. Если владелец марки не мог обосновать свое «право рассекать», его участь была незавидной. Зато обосновавший имел право на дополнительные удовольствия - например, шугать зазевавшихся пешеходов. «Пеший перед конным», как в средневековье.

Потребительством, однако ж, тут и не пахло. Это была именно что роскошь - античная по размаху и советская по стилю. Она была демонстрацией силы, формой господства и подавления. Отсюда и ее брутальность: голда на шее, мухоморный пиджак, машина-давилка с правительственными номерами, стиль «сам-барин». Особенно широко использовала богатство как символ статуса всякая челядь: бандюганские ляльки, жены и дочки государственных сановников, прислуга нефтесосных олигархов e tutti frutti. Стоимость шмотья на телке определяла меру ее опасности для окружающих - хотя бы через уровень людей, которым она могла позвонить в случае чего. Каждый брюлик на ее шее означал пулю или тюремный срок для ее обидчика.

У этих роз цветы были опаснее шипов.

 

700.

Семьсот миллионов рублей - это годовой оборот туристической отрасли в Нижегородской области. Не знаю, кто и зачем ездит туда с официально заявленной туристической целью. После того как у людей появляются деньги, они начинают делать странные вещи - странные, разумеется, с точки зрения тех, у кого деньги так и не появились. Ничего удивительного, сытый голодного не разумеет, а потребительство - занятие сытых масс.

Критическая сытая масса копилась в России долго. Более-менее толстый слой человеческого шоколада выпарился только к середине двухтысячных. Нефть-матушка, подобрев, запустила мультипликатор роста, что-то стало перепадать не только сидящим на трубе, но и их обслуге и обслуге обслуги, которая, утолив первый голод и завоевав первый статус, начала подсаживаться на гламур.

Опять мы отвлекаемся, но что ж делать, надо сказать о гламуре, без него никуда.

Слово взялось, как у нас водится, из английского, туда пришло из французского (что пикантно, через Шотландию), а вообще-то это латинский аттицизм. Исходное значение очень смешное: гламур - прямой потомок греческой «грамматики». Значение выковалось в глухое средневековье, когда любую книгу подозревали в том, что там написано что-то загадочное и волшебное. Было даже слово «гримуар» - книга заклятий. Вот через этот-то самый гримуар и образовался glamour. Так в Шотландии называли вид колдовства, когда одну вещь временно превращали в другую или заставляли наблюдателя в это поверить. В дальнейшем его стали понимать расширительно - как все «ва-а-алшебное», то бишь искусительное, завлекательное и блестящее, «мир моды и красоты». Короче, очаровательное. Полузабытое русское слово «очарование» (от «чар», то есть колдовства) в точности соответствует импортному «гламуру», но импортное словцо сильнее чарует и, следовательно, звучит гламурнее. В действующий словарный состав русского языка словцо завербовалось несколько позже «топлеса», но, кажется, до «унисекса». Или наоборот. Во всяком случае, впервые словцо появилось около 1997 года, какое-то время жило на задворках языка, потом пошло-пошло через клеточки дискурсивной шахматной доски и где-то в начале двухтысячных двинуло в дамки.

В чем разница. Человек, жирующий в стиле девяностых, делал это для того, чтобы утвердить и показать себя, а остальных запугать. Человек двухтысячных захотел, чтобы им восхищались и ему завидовали, но без злости. Эта потребность в восхищении и вызвала к жизни гламуризацию. Брутальность стала мало-помалу сходить на нет. Люди - мужчины и женщины - стали красиво одеваться, холить ногти и не пугать бриллиантами, а заманивать. Выяснилось, что красивые и успешные люди могут вызывать не только страх, но и восхищение. Это понравилось.

Не обходилось без смешного. Знатоки вопроса помнят, как россиянские дизайнеры скупали в европейских столицах давно вышедшую из моды одежку, перелицовывали ее промышленным способом в Москве, украшали своими лейблами и продавали за свое. Потом принялись подделывать и сами бренды, точнее, саму идею брендовости: по московским улицам поплыли курточки и маечки с переводными именами, ботики-пазолини и туфельки-терволины с их отклеивающимися, как фальшивые усы, подметками. Но проросли и настоящие бутики настоящих кутюрье, начиная с плотно мужских хьюго-босса и поль-энд-шарка и кончая скупо-загадочными японцами, имена которых шуршат, как осенний дождик. А также открылись магазины сети «Азбука вкуса», в продаже появились слайсеры для мягких сыров, элитные кофеварки, портмоне из слоновьей кожи и множество других удивительных вещей.

С этого момента потребление стало воистину общенародным делом.

 

800.

Восемьсот бонусов - это цена. В смысле - фильма «Бумер-2» на DVD от VoxVideo. Хотя, наверное, вы предпочли бы диску с «Бумером» шоколад Luker Panela в гранулах (с экстрактом тростникового сахарного сиропа), но для этого нужно 1200 бонусов. Для того чтобы накопить бонусные баллы, нужно делать покупки в магазинах, участвующих в бонусной программе клуба «Дофига.Ру», ну, например, в магазине «Парад планет», все для ремонта и декора. Если накупить до черта стройматериалов и декора, можно собрать на банку шоколада. Много банок шоколада могут принести кофеварку. Хотя, конечно, нет, вы не играете в дешевые игры с низкими ставками. Вам не нужна банка горячего шоколада, вы ведь пьете этот горячий шоколад в «Кофемании», если вы относитесь к низам московского среднего класса, или в Vogue Cafй, если ваш жизненный уровень несколько более адекватен. Кстати, если уж в Vogue Cafй, то можно завернуть, скажем, в бутик PaulShark и взять рубашечку, белую с синим и красным, забавная вещица, жаль, что у них не бывает распродаж, зато есть дисконтная карта, что облегчает и стимулирует. Хотя, понятное дело, вы такое не носите, брезгуете. Настоящие мужчины ходят в костюмах - Georges Rech или Pierre Cardin, хотя не важно, ведь это все мусор, настоящий костюм должен быть сшит руками, ну, скажем, у Матиаса Ауля, или уж у Котвани, стоп-стоп, это уже начинается следующий ценовой уровень, хотя…

Система потребления, как она простроена сейчас, в середине 2007 года, в Москве и десятке крупных российских городов, худо-бедно скопирована с мировой и напоминает компьютерную игру. Есть разные уровни сложности, начиная с первого, где потребитель бродит по дешевым супермаркетам, и кончая запредельно высокими, заоблачными, где потребители летают в напоенном ароматами аэре. В середине - мир магазинов, турагентств, бутиков, распродаж, галерей и прочих потребительских точек. На каждом уровне есть своя система бонусов, маленьких наград и поощрений, призов, скидок, бонусных и клубных карт (отличный подарок на те случаи, на которые раньше дарили книжку). Вы делаете покупки, чтобы накопить на другие покупки, а через это выходите на третьи. Перейти с уровня на уровень можно, радикально повышая уровень доходов, но иногда переход на новый уровень доходов является условием (недостаточным, но необходимым) повышения уровня потребления. Путь сложный, но пять десятков журналов, телепередачи, рассказы подруг и подарки друзей выведут вас на верную дорогу. Это, конечно, если ничего не случится. Но ведь не должно же, никак не должно, Зурабов говорил, Кудрин обещал, Фрадков клялся-божился, наконец, есть «гарант», пусть гарантирует.

А пока нефть стоит твердо - тьфу-тьфу-тьфу, постучим по телику.

 

900.

Девятьсот человек - это число погибших американских солдат, отдавших жизни в Афганистане и Ираке в четвертом году века сего за то, чтобы иракский народ обрел право потреблять и быть потребляемым. Впрочем, они, может быть, думали иначе.

Каждый имеет шанс на пятнадцать минут славы. Имена всех погибших прозвучали в эфире телекомпании Эй-би-си в году две тысячи пятом, в последний понедельник мая, когда в США отмечается общенациональный Memorial Day. Телезрители увидели их лица и выслушали краткие биографии. Некоторые политические комментаторы расценили программу как попытку манипуляции политическими взглядами американцев, то бишь как попытку саботажа победоносной войны, которую ведет Америка. Другие, напротив, увидели в этом «никто не забыт, ничто не забыто». Скорее всего, правы и те, и другие. Совершенно искренний, осознанно честный гражданский жест - total recall, «вспомнить все» - может быть столь же осознанной манипуляцией общественным мнением, и в этом нет ничего странного или плохого.

Интересно другое - мотивы зрителей. Что заставляет людей смотреть это? Безусловно, сострадание. «И милосердие иногда стучится в их сердца». Успокоение совести: люди, встающие во время объявленной минуты молчания, чувствуют, что делают что-то хорошее. Немного невинного тщеславия, которое охватывает при виде смерти, - «они умерли, а мы живы». Чувство это считается дурным, а между тем оно более чем извинительно: «все там будем». Но остается еще что-то, очень тесно связанное с нашей темой.

Вспомним ту же самую перестройку. Первым новым товаром, предложенным к потреблению, стали плохие новости - от «разоблачений» (сталинизма, коммунизма, русской истории и вообще всего) и вплоть до страшных баек системы «мама насиловала младенца топором». Истинность страшилок особенно не интересовала, коллективная душа алкала чернухи и всяческого зла. Почему-то это было надо.

То же мы видели и на Западе, только растянутое во времени. Распространение и утверждение потребительства везде и всюду сопровождалось ростом спроса на все ту же чернуху. Именно в потребительском обществе телесериалы системы «ужас-ужас» стали самым востребованным жанром.

Проще всего встать в обличительную позу и разразиться филиппикой по поводу того, что потребительство гнусно и аморально, раз оно обязательно включает в себя еще и потребление плохих новостей. На самом деле эта темная подкладка проста. Чтобы человек потреблял больше, он должен получать удовольствие от этого занятия. Удовольствие скорее морального свойства.

Тут мы прикасаемся к сути. К главной тайне.

Идеальный потребитель и в самом деле «никого не обижает и не унижает» своими покупками, приобретениями, успехами. Но надмеваться можно и над людьми нереальными, торжествовать над призраками. Производство каковых призраков является тайной, но бесконечно важной частью машины моды и механизма рекламы.

Вся реклама основана на сравнении. Иногда в лоб: берутся два стиральных порошка, «обычный» и «новое моющее средство суперплюс турбо максимум». Понятно, что никакого «порошка обычного» в природе не существует, это рекламный фантом. Но покупатель, приобретая пачку «нового моющего средства суперплюс турбо максимум», в душе торжествует над дураками, которые все еще стирают «обычным». Кстати, одного такого дурака он знает лично - себя. Ведь он раньше не пользовался суперплюсом. Он чему-то научился, стал лучше, победил себя. Далее это победа над родителями (они, замшелые пни, не пользовались новым средством) и над социальной средой (все еще не купили порошок, а я уже купил, значит, я выше). Да и вообще это победа.

Точно так же действует мода. Смена модных тряпок на «новую коллекцию» - это победа над собой-вчерашним, а также над теми, кто тряпки сменить не успел или у кого не хватило на это денег. Удовольствие от «слежения за трендами» состоит именно в регулярной виктории и праздновании этой виктории, где сама победа и праздник в ее честь слиты в едином акте.

Вот, вот оно. Потребление является эрзацем или протезом взросления, личностного роста, нравственного и физического самосовершенствования, а также эрзацем роста социального, выхода за пределы своей среды. Всего того, что потребитель, как правило, на самом деле не имеет и никогда не получит, но чего очень хочет.

Оборотная сторона того же механизма - символическая игра в роскошь. И механизм потребления предоставляет потребителю такую возможность, исправно напоминая о том, что на Земле живут миллиарды людей, которым пришлось куда хуже, чем ему. Если бы они только представили себе, как он, красавец, покупает себе новую штучку, если бы они его видели… Именно поэтому почти в каждом недешевом магазине имеется ящичек для сбора пожертвований в пользу каких-нибудь сироток, голодных детей или еще кого-нибудь очень несчастного. Само наличие такого ящика делает потребителя счастливее. Конечно, это варится «в глубинах сердца». Если соответствующая эмоция доходит до головы, от нее можно быстро откупиться парой некрупных купюр. И потом все-таки купить курточку.

Потребительство стимулирует - неявно, но настойчиво - напряженный интерес к беде: своей (как правило, бывшей или будущей) или чужой (как правило, настоящей или «исторической»). Он разжигается разными способами - от просмотра фильмов ужасов до благотворительности. А также политическим активизмом, борьбой за чьи-нибудь права, экологической озабоченностью и т. п. В конечном счете все это улучшает продажи.

Так или иначе, и то, и другое сводится к простому обстоятельству. Потребитель, потребляя, получает поводы для любви.

А что же мы, дорогие россияне? Мы тянемся за современным миром - робко, но упорно. Мы уже не хуже других умеем пить дорогой кофе и покупать шмотки, а главное - любить себя в этих шмотках.

Но, может быть, когда-нибудь мы полюбим себя и без них?

 

* ХУДОЖЕСТВО *

Денис Горелов

Звон серебряной деньги песней входит в сердце

Золотой телец на советском экране

Ангельские дудки пропели упокой Советам задолго до их календарной кончины. «Социализм есть распределение», - предупредил неразумных потомков Ленин, из мавзолея наблюдая прекраснодушную утерю рычагов и фундамента воздвигнутого им колосса. Сталин отдал продовольственные и вещевые карточки, Хрущев санкцией на кооперативное жилье - раздачу бесплатных квартир. Последний гвоздь в гроб идеалистического красного учения вколотил А. Н. Косыгин гигантом «АвтоВАЗ» в 1970-1974 годах. Деньги обрели покупательную способность и смысл их коллекционировать. В то время как советологические мудрецы изучали фантомную надстройку в виде верности населения бесклассовой риторике, материалисты-гайдаровцы уже с хельсинкского совещания твердо знали, что народовластию вот-вот настанет хана.

Именно на ранние семидесятые пришелся коррупционный бум в сфере услуг и эпоха северных шабашек. Тогда же на экран явились деньги как покупательный эквивалент и осязаемая ценность, а не абстрактный символ борьбы с накопительством. Сцена очищения огнем казначейских билетов в «Идиоте» виделась красивым жестом гордой паненки - до тех пор, пока Татьяна Москвина в «Сеансе» походя не заметила, что в ценах 1880 года в иволгинской печке сгорело полтора миллиона долларов США. Немало вынужденных бессребреников поперхнулись и ощутили себя насекомыми из массовки, ждущими отмашки рвать из огня заветную денежку. Пырьев, и без всякого миллиона имевший у себя домашний коммунизм, акцентировался пуще всего на высокой, анилинового цвета вражде к презренному металлу и бумазее. «Жги! Ндраву моему не препятствуй, я власть денег разоблачаю!» - язвил его в дневниках сердитый Г. М. Козинцев, да и поделом. Не дай Бог свинье рог, а мужику барства.

Первым, кто посягнул на академический образ золотого тельца, был флагман Свердловской киностудии Ярополк Лапшин с экранизацией Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы». Трехчасовую картину непопулярной студии в первый год проката посмотрели 23 миллиона человек. История густопсовых купчин, закладов и банкротств в стиле рекламы пива «Сибирская корона» потрясла нацию размахом гульбы, подробностями легкой наживы и трагедиями непорочных дев, идущих с молотка. В год закладки ВАЗа начальник Чукотки Леша Глазков вез через все североамериканские штаты саквояж с миллионом. В год первой партии «жигулей» товарищ Шилов тащил через Горный Алтай саквояж с полумиллионом и отвечал на адресованный Господу вопрос, почему вся помощь свыше - ему: «Потому что ты жадный» (фильм в рабочем варианте звался «Полмильона золотом вскачь, пешком и волоком» и уже в прокате получил классическое название «Свой среди чужих»). Многие тогда запомнили вопль Лемке: «ЭТО надо одному, одному! - а не всем». Червь стяжательства поднял голову в коллективной национальной душе.

Червя глушили. Э. А. Рязанов жестоко глумился над символом просперити автомобилем «жигули» в «Невероятных приключениях итальянцев в России», «Гараже», «Иронии судьбы» (сугроб с мусоросборника на крышу несчастной Ипполитовой «копейки»). Начав с предложения «взлохматить» горку капусты, В. М. Шукшин швырял даровые деньги в морду гонцу воровской малины.

М. А. Швейцер, искренне, с «Чужой родни» ненавидевший скопидомство и жукование, с подлинно карательным пафосом ставил «Мертвые души». Носителем идеи тихого счастья на сундучке с дензнаками от фильма к фильму становился Александр Калягин - Чичиков, Ванюкин, Полуорлов из «Старого Нового года», хлебосол брат, пожалевший брату краюху в «Подранках», Сан Саныч Любомудров в «Прохиндиаде». В последней (как и в «Блондинке за углом», «Ты мне - я тебе», «Искренне ваш») денежный эквивалент заменялся бартером добрых услуг - но это было последним извращением социализма, упорно державшего символические цены на малодоступные блага. Шейлок и Жан Вальжан перешли к тухлой позиционной войне с редкими успехами по сплошной линии фронта.

Прорыв бесов случился в 84-м. Сначала Рязанов предвосхитил грядущий триумф негоциантов умелой и предосудительной перелицовкой «Бесприданницы». Паратов, на театре обаявший Ларису кротостью и великодушием, в «Жестоком романсе» рвал струну, швырял шубы в грязь, гонял вперегонки на рысях и «Ласточках» и сверкал белыми штанами, картузами и штиблетами во главе цыганского хора. Из четырех секс-символов позднего социализма (в классификации Л. Г. Парфенова - наряду с Тихоновым, Боярским и Кикабидзе) он один откровенно покупал восторги наивных шмар дарами, дорогими жертвами да сальными песенками. Перипетии, которыми тешился ярмарочный честной народ, в тот же год для чистой публики разыграл Г. А. Панфилов в «Вассе». Горьковская мадам Железнова, тая наследство от снохи-смутьянки, позволяла ему уплыть в алчные лапы ключницы. «Рассиживаться нечего, фортуна переменчива, золото, золото, золото тяни!» - тараторил шутовской кордебалет в захаровской «Формуле любви». В тот миг еще слышная гуманитарная интеллигенция пошла войной на вещизм - но это уже был бой недотепы Полкана с морем высокомерных шавок. «Во дурак!» - вылупил глаза малолетний жлоб на известие о безвозмездном даре коллекционера Бессольцева городскому музею в «Чучеле». Бунинское чувство ограбленности - вот что пуще прочего свербело в завтрашнем кабацком шлягере про поручика Голицына, исполнявшемся до поры на студенческих пирушках. Недаром его почти сразу переделали в «По нашему ГУМу гуляют грузины и наши товары увозят от нас».

Россия обрушилась в тартар товарно-денежных отношений, который так высмеивала в чужом глазу на протяжении десятилетий. Желтый дьявол легко прибрал не тронутые христианством души, учинив вслед за разгромом общинности форменный разгром государства: армии, полиции, суда и управления. Национальной идеей стали Большие Деньги и покупаемая на них абсолютная вольница. В России уже 15 лет продается все: права и дипломы, ордена и должности, уголовные дела и народные тротуары, берега водоемов и справки в бассейн об отсутствии вшей. Вшей, безусловно, стало больше, но они не являются предметом изучения. Открылся прелюбопытный парадокс: русский понимает под Деньгами только и исключительно халяву. Он потому и ненавидит богатых, что те подсуетились раньше него. Главной темой кумушкиных вечерь стало: кто, где, у кого и каким макаром украл дубинку. С торжествующим пафосом - если самим обломилось, с критическим - если Лужкову с бабой.

Из кино исчезли бедные и умеренные - за исключением бомжей, для благотворительности и косноязычных философских сентенций. Ушли в небытие однокомнатные квартиры, булочные, общественный транспорт, обеденный перерыв, школа, поликлиника и некогда вожделенный знак преуспеяния автомобиль «жигули» - все дюжинное, будничное и заурядное. Народились в гигантском количестве боссы рекламных агентств и элитные няни (специальности, позволяющие в глазах миллионов получить миллион, ничего не умея и не делая). В каждом пятом сценарии, приходящем в сериальский концерн «Амедиа», присутствует Хоттабыч (т. е. что хочешь в любом количестве за бесплатно). В каждом третьем - наследство (т. е. мешок даровых денег на голову), хотя люди, способные оставить последышу мешок золотых, в России еще не состарились, и тема раздела их капиталов будет неактуальной еще как минимум лет 15. Зритель желает всего, сразу и даром - отчего густыми сорняками заполняют ниву скорошвейки Руслана Бальтцера «Даже не думай», «Мечтать не вредно» и т. д. Это он сегодня король и звезда массового рынка, а не исследуемый СМИ самовольщик Балабанов и не пригретый гранд-фестивалями Звягинцев.

Сбылась мечта либеральных диссидентов о мире без вранья, государства и принудиловки, - а они ее не признали, обозвав наследием кровавого большевизма. Нет, милые, именно за это вы и боролись, за пробки из иномарок, оловянные глаза ментов и поборы за все, что в нормальных странах делается бесплатно или не делается вовсе. Паратов с его царственным измывательством над нижними чинами вернулся, виртуозно прострелив часы. «Так и надо, - говорит, - идти, не страшась пути».

И пускает бесстрашных Ларис в орлянку.

 

Аркадий Ипполитов

I love America

Новый Свет. Три столетия искусства

 

#_16.jpg

Сложнейшие чувства связывают Старый Свет и Свет Новый. Само противопоставление слов «старый» и «новый» создает тучную почву для бесчисленных комплексов вокруг молодости и старости, наследника и предка, будущего и прошлого, здоровья и болезни, цветения и гниения. Разборка детей и отцов на межконтинентальном уровне. Политика, густо замешенная на фрейдизме, хотя известен анекдот, рассказанный Фрейдом в «Толковании сновидений», о том, как на лекции одного австрийского психоаналитика американская дама встала и с возмущением заявила, что его выводы основываются на австрийских снах, а в Новом Свете никому ничего подобного не снится.

Что же снится Новому Свету? В сфере деятельности человеческого духа, занятой созданием снов и сновидений, никто не может чувствовать себя уверенным. Свои-то сны мы забываем, а уж что снилось человечеству до доктора Фрейда, представить крайне сложно. Сложно, но возможно. Ведь на самом деле живопись всегда была заменой памяти и, следовательно, материализацией сновидений. Как во сне мы можем чувствовать себя вновь детьми и видеть живыми умерших, побороть время и пространство, так и живопись предоставляет человечеству ту же самую возможность. В какой-то мере любая картинная галерея - демонстрация впечатанных в вечность сновидений.

Так вот, посмотрев выставку живописи Нового Света, убеждаешься, что американская дама была права. Все американские сновидения, выставленные в Пушкинском музее, просты, чисты и однозначны: портреты, пейзажи, жанровые сценки. Ни мифологии, ни символизма, ни кошмаров, ни сладострастных наваждений. Все очень скромное и опрятное: расшитые камзолы XVIII века, строгие лица первых переселенцев, милый уют с черными рабами, капуста на рынке в Сан-Франциско, элегантные ньюйоркерши в туалетах belle йpoque около дорогущего китайского фарфора, ковбои, романтично бредущие по осеннему снегу с чувством одиночества вдвоем, хотя «Горбатую гору» они пока еще не посмотрели. На редкость здоровенькое искусство. Так, во всяком случае, представляет первые два столетия американского искусства пушкинская выставка, претендующая на объективность.

Продолжается эта идиллия вплоть до XX века, то есть чуть ли не буквально до времени выступления той самой безымянной фрейдовской дамы. А именно с этого времени Новый Свет стал утверждать свою новизну, уже понимаемую не как молодость, а как современность. Как только Европа захотела футуризма, так сразу и в Америке пошло-поехало: она же Новый Свет, и будущее - за нею.

Противопоставление нового и старого раздражает. Оно содержит в себе грубую априорность, похожую на дискриминацию: мне еще неполных пятьдесят, или сорок, или тридцать, но то, что я родился в Москве, Гонконге или Риме, автоматически меня относит к «старому», в то время как рожденные в Сиэтле или Сан-Франциско всегда «новы»; нет ничего более раздражающего, чем толпы семидесятилетней молодежи из Нового Света, сверкающие великолепным хайтеком белоснежно юных челюстей, крепкими икрами, торчащими из-под шорт, рубашками гавайских расцветок и вспышками дорогих фотоаппаратов во всех святынях Старого Света. Впрочем, у старости тоже есть свой снобизм: уроженца Манхэттена, как бы он ни старался доказать свою изощренность, всегда можно упрекнуть в неискушенности. Что он вообще может понимать, если с детства привык к прямому однообразию своих авеню, и не было у него перед глазами ни Нотр-Дама, ни Василия Блаженного.

Новый Свет не просто имя, но звание. Эта заявленная с большой буквы новизна, даже помимо воли, наделяет Новый Свет чертами утопии в глазах Света Старого. Утопии же бывают разные, черные и белые, но какие бы они ни были, все утопии немного глуповаты. Если умный человек изобразит утопию, у него, само собой, антиутопия получится. Глупость всегда идет рука об руку с самомнением, и в Новом Свете больше всего раздражает его утопичность, святая вера в то, что Америка могущественна, добра, свободна и богата, а остальной мир по большей части состоит из лузеров и злодеев, ее за доброту, богатство и свободу ненавидящих. Это убеждение не лишено оснований, но это-то и самое обидное, потому что нет ничего более обидного, чем правда.

В одном голливудском фильме нового столетия есть многозначительная сцена. У главного героя, хорошего, хотя и грешащего излишней интеллектуальностью американца, нехорошие и продажные фэбээровцы делают обыск, подбрасывая ему улики, чтобы очернить его лично и правое дело борьбы с преступлениями против американского народа и американского правительства. Среди всего прочего ему подброшенного и его обличающего фэбээровцы находят книгу Why Do People Hate America?. Герой никакого отношения к этой книге не имеет, ее не покупал, не читал, но ею победоносно тычут ему в нос как одной из главных улик, свидетельствующих о его неблагонадежности. Сцена поражает не тем, что история какая-то советская, и даже не тем, что в современной Америке вообще возможна ситуация, когда кому-то инкриминируют книгу, в Америке написанную и там же изданную, но тем, что сам режиссер со всей очевидностью считает факт обнаружения Why Do People Hate America? компроматом. И старательно подчеркивает: книга подброшена, герой ее не читал, что вы, что вы, никогда и в руках не держал такую гадость.

А книга и в самом деле весьма выразительна. Написанная сразу после 11 сентября, она начинается с вопроса, заданного с экрана телевизора всей Америке испуганной женщиной на фоне оседающей пыли над Нижним Манхэттеном: «Why do they hate us?» -и в этом вопросе слышна трагическая растерянность всех американцев, вдруг осознавших непреложный факт пугающей и наглядной ненависти. На вопрос «Почему?» авторы книги Зиауддин Сардар и Меррил Вин Дэвис пытаются четко и подробно ответить, разбирая взаимоотношения Света Нового и Света Старого на протяжении последних двух столетий.

Количество причин для ненависти впечатляет. Однако то, что Why Do People Hate America? написана и опубликована в Америке, является блестящим комплиментом американской демократии и американской утопии. Особенно на фоне 11 сентября, приведшего к повсеместному росту национализма. У нас, во всяком случае, подобное вряд ли возможно, и даже старая книжечка маркиза де Кюстина вызывает у подавляющего большинства интеллигенции приступ ярости, так как покритиковать самих себя изнутри можно и даже нужно, но задуматься о том, почему люди ненавидят Россию, - это же преступление против нашей всемирной отзывчивости. Честно говоря, грехов у России собралось бы не меньше, чем у Америки, то есть не меньше, чем у всякой империи, но нас-то все любят. Это же объективная истина, что Россия большая и добрая. А кто не любит, тот просто клевещет, полячишки там всякие, англичане и прочие национальные меньшинства.

В конце книги авторы разумно замечают, что «никто в действительности не хочет ненавидеть американцев. Кто же хочет ненавидеть Дензела Вашингтона или Сидни Пуатье, Хэлли Берри или Вупи Голдберг, Мохаммеда Али или Тайгера Вудса, Джона Стейнбека или Артура Миллера, Гора Видала или Сьюзен Зонтаг? Предметом ненависти большинства людей является «Америка», то есть политическое единство, для которого характерны авторитарное насилие, двойные стандарты, зацикленность на себе и историческая наивность, отождествление себя с миром». Несмотря на то что они разбирают культурную экспансию Америки, о живописи в книге нет ни слова, хотя о торжестве американского, нью-йоркского в первую очередь, искусства на международной художественной сцене после Второй мировой войны можно было бы сказать многое. Как о том, что абстрактный экспрессионизм и поп-арт стали своего рода идеологическим оружием, не менее действенным, чем першинги и макдоналдсы, так и о том, что никто не хочет ненавидеть Поллока и Энди Уорхола. Американцы, однако, сами понимают, что, несмотря на все успехи второй половины XX века, изобразительное искусство - не самая сильная их сторона. Особенно то, что относится к первым двумстам пятидесяти годам истории Нового Света.

Скромность похвальная, хотя американская живопись вообще-то очень интересна. Выразительны портреты и пейзажи XVIII - начала XIX веков, этакие парсуны-примитивы, запечатлевшие недоверчивый взгляд квакеров на самих себя и окружающий мир. Вполне виртуозны Гилберт Стюарт и Бенджамин Вест, овладевшие живописностью на уровне европейцев, с их очень эффектными портретами. Пейзажистов середины XIX века вроде Черча, Коула, Кенсетта и Бирштадта всегда красит экзотичность того, что они изображают, так же как и жанристов этого времени, так что Бингем и Хан занимательны не менее, чем Леонардо Ди Каприо в «Бандах Нью-Йорка», притом что гораздо более подлинны. Уинслоу Хомер и Томас Икинс оба большие художники с очень ярко выраженным американским характером, раздражающим и привлекательным в одно и то же время, как вообще раздражающе привлекателен для европейца образ янки, здорового и сентиментального. Хорош и салонный импрессионизм: Сарджент, Мери Кассет, Хассам и Сесилия Бо, американские парижане с их страстным желанием слыть и быть космополитами и живописью, похожей на раздавленные эклеры: дамы в шляпках, бантах и рюшах, ворох кремовых мазков. Замечательна «школа мусорных ведер», Беллоуз и Слоан, отлично изображавшие жизнь мегаполиса начала прошлого века. 20-е-30-е годы, время Великой депрессии, на картинах Эдварда Хоппера, Пола Кадмуса и Гранта Вуда выглядят не менее стильно и оригинально, чем в романах Фолкнера и Фицджеральда. Классику послевоенного авангарда уже и защищать не нужно, Поллок, де Кунинг, Уорхол, Лихтенштейн, Кляйн и Ротко всеми признаны, всеми почитаемы, всеми любимы.

По музеям американского искусства, существующим только в Америке, ходить поучительно. Не обязательно все время сравнивать, думать о том, кто лучше, кто хуже, подмечать вторичность и подражательность. Американцы не итальянцы и не французы и сами это понимают. Тем и хороши. Идея устройства ретроспективы американской живописи в России крайне полезна, тем более что в нашей истории множество параллелей, о которых мы не очень часто задумываемся, и американское искусство с искусством русским иногда выглядят как близнецы-братья. Новая русская живопись, порождение петровских реформ, возникла чуть ли не одновременно с американской, около трех столетий назад. Они происходят от одного и того же семени и зачаты примерно одним и тем же способом: через искусственное оплодотворение европейскими образцами. Но если в Петербурге, отвоеванном у шведов, это семя было брошено в приют убогого чухонца, то в Америке оно излилось в голую в культурном смысле землю Манхэттена, у индейцев купленную за двадцать четыре доллара. Совпадений масса, и пластическое чувство обоих народов удивительным образом схоже вплоть до сегодняшнего дня.

Сходство, проникнутое множеством тончайших различий. Первые портреты американских переселенцев до боли напоминают работы ярославских безымянных портретистов. Альберт Бирштадт, хваленый певец красот американской природы, - вылитый Шишкин, с которым его роднит дюссельдорфская закваска, а отличает лишь гористость ландшафтов супротив русской покатости. Фредерик Сэкрайдер Ремингтон, лучше всех остальных американских живописцев изображавший лошадей и ковбоев, просто двойник нашего Верещагина, столь же виртуозно унылый в своем прославлении американского движения на запад, сколь Верещагин уныло виртуозен в гимнах русскому продвижению на восток. Бронзовая скульптура Джеймса Эрла Фрэйзера, изображающая конного индейца, неотличима от бронзовых казаков Лансере, полюбившихся в последнее время новорусским коллекционерам, а живописность Джорджа Беллоуза, столь же почитаемого американцами, сколь Репин почитаем россиянами, имеет много общего с величавой неуклюжестью Ильи Ефимыча. Уистлер недаром родился в Петербурге, а лучшие полотна Сарджента вполне схожи с худшими полотнами Серова, у которого совсем плохих полотен, впрочем, не бывало. Экстравагантная Джорджия О’Киффи со своими черепами чем-то сродни нашей амазонке Гончаровой, и список этот можно длить до бесконечности. Ведь, в сущности, размах сталинских полотен соцреализма ужасающе похож на гигантизм американского абстрактного экспрессионизма 50-х годов, несмотря на всю идеологическую разницу. Недаром и наш соцреализм, и их абстрактный экспрессионизм выступали в роли пропагандистского оружия. А шедевры Энди Уорхола тем и милы сердцу русского человека, что напоминают ему привычные лозунги «Слава КПСС», но кпсс там нежно заменен банкой кока-колы. Отечественный концептуализм ни на что кроме Нью-Йорка и не ориентируется, а Джефф Кунс отличается от Виноградова с Дубосарским только тем, что американец один, а русских - двое.

Впрочем, многого в заокеанской живописи нет. Нет, например, у американцев иконописи, нет «Явления Христа народу», нет «золотой осени крепостного права» Венецианова и Сороки, нет и не могло быть «Мира искусства». Зато полно черных квадратов и красных треугольников, лучше-хуже, не принципиально. И есть замечательная картина, небольшая, всего 19х30 см, «Наше знамя в небе» Фредерика Эдвина Черча 1861 года. Главное мистически-религиозное откровение на выставке, вариация на тему лермонтовского «И в небесах я вижу». В русской живописи ничего подобного не было до Эрика Булатова: над чернеющим лесом горят кроваво-красные облака, превращающиеся в широкие угрожающие полосы, и сквозь них проглядывает квадратик голубого неба, и в нем звезды, и красное отливает золотом, и все торжественно и страшно, и столь все выразительно, что даже теряешься, непонятно становится, ироничен Черч или серьезен. Патриотический закат ширится, растекается, заливает пурпурным блеском пространство выставки, и уже не важны портреты, пейзажи, бытовые сценки и абстрактные композиции, все это мелочное искусство, пурпур и блеск сосредотачиваются в грандиозности самой большой картины выставки, 3,5х6,1 м, в «Пловце в тумане экономики» Джемса Розенквиста, по композиции идентичном композиции старого герба Большой печати Америки с его орлом и надписью E Pluribus Unum («Из многих - единое»), и странно двойственен смысл этого огосударствленного поп-арта, и совершенно не понятно, патетична ли ирония Розенквиста и иронична ли его патетика. Вот он, вот он, Новый Свет!

Красиво. Читается как внятный ответ на инсталляцию Ильи Кабакова «Человек, улетевший в космос», венчавшую выставку «Россия!» в Гуггенхайме. Вообще, в предисловии к каталогу все официальные лица сообщают, что нынешняя экспозиция «Новый Свет» - ответ на знаменитую «Россию!». Америка показала историю вместо живописи, так что самыми выразительными произведениями стали пейзаж Черча, «Американский исторический эпос» Томаса Бентона, Розенквист и Джефф Кунс, своим висящим в небе педикюром заполняющий грандиозную пустоту Ниагары.

Великая все-таки нация, если она так, ничтоже сумняшеся, представила три столетия своего искусства.

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

13.01.2012