Если мы спросим себя, что же именно мы построили за последние двадцать лет, то ответ будет ясным: мы построили корпорации. Ничего другого не создали, а вот это, да, сотворили. Наши деды могли хвастаться тем, что они сельскохозяйственную страну превратили в индустриальную, внедрили бесплатную медицину и общее среднее образование, построили метро, проложили дороги. Но и нашему поколению есть чем козырнуть: в результате двадцатилетних усилий страна может гордиться «Газпромом», «Лукойлом» и «Роснефтью».

Самым существенным парадоксом социальной жизни явилось то, что борьба за гражданское открытое общество шла параллельно с конструированием закрытой морали корпораций. Создать демократическую страну значило создать независимые корпорации, а их принцип работы отнюдь не демократичен. Называя вещи своими именами, - корпорация есть тоталитарное государство, функционирующее внутри т. н. демократического государства и обеспечивающее его жизнеспособность.

Положение, которое я хотел бы прояснить, звучит просто: известная игрушка матрешка является примером открытой или закрытой структуры? Матрешка постоянно открывается, но открывается лишь затем, чтобы предъявить очередную закрытую матрешку. В вечной способности открываться, и открываться напрасно, в вечном сочетании открытости и закрытости и есть смысл данной модели бытия.

Я склонен считать, что эта структура в точности воспроизведена демократическим обществом. Всеобщие открытые выборы, которые приводят к созданию номенклатуры; общественные референдумы, которые легитимизируют никому не известных авантюристов; публичные дебаты, на которых обсуждаются невнятные социуму вопросы; общенародные средства (налоги, пенсионные фонды), которые тратятся на нужды ограниченного круга лиц (локальная война, например) - все это есть не что иное как точное воспроизведение структуры матрешки.

Развивая этот образ, можно сказать, что создание открытого общества неизбежно ведет к созданию общества закрытого, которое является его реальным содержанием и внутренним мотором.

Так называемый «средний класс» оттого и не поддается внятному определению, что один и тот же человек в условиях демократии играет одновременно две социальные роли - и эти роли исключают друг друга. Гражданин выражает свою неподкупную гражданскую волю на выборах, но волю работника корпорации он может выразить только исполняя приказы начальства. Более того, в качестве свободного гражданина он борется за право функционировать как винтик тоталитарной модели - и эта удивительная социальная инженерия сделала невозможными всякие революции в принципе. Представитель среднего класса должен сам себе набить морду и построить баррикаду поперек своей гостиной.

Никакая беда не пробудит к общественной жизни это существо - оно и само не знает, за что надо бороться. Некогда Чехов выразил это состояние так: «чего-то хочется - то ли конституции, то ли севрюжины с хреном», и этот роковой выбор до сих пор не произведен, хотя написано немало конституций, а севрюжины съедено немерено.

С одной стороны, наши идеалы - это выборная система, правовое государство, единый для всех закон. С другой стороны, работаем мы в такой организации, которая может функционировать только по директивным правилам, по собственным законам. И это сочетание корпоративной морали и общественных идеалов привело к дикой путанице в мозгах демократических граждан. Кто-то им сказал, что одно не противоречит другому: можно быть директором нефтяной корпорации и депутатом парламента, менеджером газовой державы и членом демократической партии. Мораль корпорации словно бы не мешала морали открытого общества, и даже ее поддерживала: ведь не за бедное же открытое общество мы голосовали, но за богатое. Homo corporativus растерян прежде всего потому, что не знает, что именно жалеть - утраченные демократические свободы или рассыпавшееся корпоративное рабство.