Потерявшийся в России

Я помню всех своих учителей: школьных, университетских, помню частных репетиторов. Разве забудешь первую учительницу сталинской женской школы? Я ее обожала. По субботам, после уроков Антонина Ивановна проводила «классный час», рассказывала первоклассницам про врагов народа, про иностранных шпионов, проникших в страну и еще не разоблаченных, про товарища Сталина, который почти не спит: думает, что сделать, чтобы наша родина была еще краше. Сталин беспокоится о каждой девочке, о каждом мальчике и часто спрашивает своих помощников: «Как там у школьников с успеваемостью? А с дисциплиной? Не нужна ли помощь?» Счастливое, неповторимое детство, всегда в моей памяти залитое солнечным светом.

Когда я поступила в университет, тирана уже семь лет как не было в живых. Моему поколению повезло: молодая жизнь совпала с хрущевской оттепелью. Не могу понять, радуются ли нынешние студенты так, как мы в свое время, возможности учиться в ЛГУ. И чему они вообще радуются? Когда ненавистную историю КПСС плюс истмат, диамат и экономику социализма, наконец, отменили, студенты бросали неподъемные учебники в Неву с Дворцового моста и улюлюкали, а либеральные профессора, проходя мимо, сдержанно улыбались. Сейчас я вижу их, молодых, каждый день на своих лекциях: у них нет иллюзий, у них собственные машины, они не хотят напрягаться, прогуливают половину занятий. Они, в общем, славные: не ябедничают, не завидуют друг другу, ничего не боятся.

Но до этого надо было еще дожить.

Моим первым преподавателем на филфаке был швед Андрей Антонович Нильсон. В начале тридцатых он приехал в СССР строить социализм. Дома остались родители, два брата, три сестры, связь с ними оборвалась навеки. Там, в Швеции, он жил в провинции, работал шофером, вступил в компартию. Когда я начала изучать шведский, ему было уже за шестьдесят. Старый коммунист. Аккуратный, седовласый, всегда носивший один и тот же костюм, плохо говоривший по-русски. У него не было не только высшего, но и среднего образования. Он ничему не смог нас научить, нас научили языку другие преподаватели, которые отродясь за границей не бывали и умерли, так и не побывав. Не знаю, как наш Андрей Антонович пережил тридцатые годы, но тюрьмы избежал. Правда, был на всю жизнь сильно напуган, и мы, студенты, это чувствовали. Он был очень осторожен, вне занятий говорил с нами только о погоде. Иногда в Доме дружбы устраивали вечера, где можно было поговорить с носителями языка, увидеть живого иностранца. Андрея Антоновича тоже приглашали, но он всегда отказывался: прошел суровую школу. На заседаниях кафедры Андрей Антонович не выступал, сидел тихо, внимательно слушал, голосовал вместе со всеми, единогласно. На день рождения секретарь кафедры вручала ему три гвоздики и открытку.

Он был единственный иностранец, работавший на факультете с послевоенных лет до начала восьмидесятых, до выхода на пенсию. Из кафедральных архивов я знаю, что до войны у нас работали и Ингеборг Хенриковна, и Гудрун Теодоровна и Ульрика Карловна. Никто уже не помнит, каким ветром занесло к нам этих женщин с экзотическими именами, но участь их была предрешена: сгинули в ссылках и лагерях.

Старик Нильсон шуток не понимал, а злые студенты часто его разыгрывали, обманывали.

- Андрей Антонович, вы сегодня «Правду» читали?

- После занятий я пойду побывать в партбюро и почитать.

- Там опубликовано постановление правительства: экзамены и зачеты отменяются, всех студентов отправляют на практику заграницу.

Швед умолкает, он не знает, врут студенты или нет. На всякий случай велит достать тетради и писать сочинение «СССР - оплот мира и социализма». Эти сочинения у меня хранятся до сих пор. «Залп „Авроры“ - начало новой эры», «Ленинград - колыбель революции», «Конец колониализма в Африке». У нас на курсе была девушка, чья мама работала в ресторане гостиницы «Европа». Орган шведских коммунистов, газета «Новый день» в единственном экземпляре поступала в гостиницу, и мама добывала для нас это бесценное издание, а мы перекатывали оттуда и получали зачеты.

Ко Дню Победы на факультете вывешивали фотографии фронтовиков, там был и наш швед, майор Нильсон. Говорили, что во время войны он занимался контрпропагандой, призывал неприятеля сдаваться. Интересно бы узнать, сдался ли хоть один враг после контрпропаганды Андрея Антоновича. Я видела, что коллеги относились к преподавателю Нильсону снисходительно: шведский шофер на нашей престижной кафедре… Никто его не обижал, но никто с ним и не дружил. Швед ни разу в жизни не опоздал на работу, не пропустил партсобрания. Товарищи по партии тоже были к старику глубоко равнодушны, а некоторые осторожничали: как-никак иностранец, черт его знает.

Сейчас я понимаю, что в то время, как Андрей Антонович в своих ботинках с заплатками, с портфелем, который пора было выбросить десять лет назад, одиноко брел по темным университетским коридорам, его родина переживала расцвет. В шестидесятые годы Швеция стала богатейшей страной в мире, страной всеобщего социального обеспечения, недаром ее назвали «Дом для народа».

У нашего учителя была жена, медсестра районной поликлиники, и четверо детей. Я была у старика дома только один раз, в начале девяностых: принесла подарок от профкома на Девятое мая. Андрей Антонович сломал шейку бедра, из дома не выходил и больше уже никогда не вышел. У него была маленькая трехкомнатная квартира на окраине, из тех, где «большая» комната - двенадцать метров. Дочки были незамужние и ютились тут же. Андрей Антонович жил бедно, очень бедно. Пустая комната, на стене - радиоточка, обтрепанный диван, колченогий стул, на табуретке - треснутые очки, дужки обмотаны изолентой. Жена стояла у изголовья его кровати и недобро смотрела на меня, а сам старик виновато улыбался. Я не знала, о чем говорить. Стала рассказывать, как идут дела на кафедре, кто защитился, кто женился, у кого родились дети и внуки. Что-то останавливало меня, я не решилась сообщить старику, что с тех пор, как он ушел на пенсию, изменилось все, чему он отдал жизнь. Там, где было партбюро, открыли факультетский косметический салон, вместо статуи Ленина - огромный двуглавый орел, одна голова смотрит на книжную лавку, другая - на суши-бар. Во дворе филфака, где полвека стояли лужи с нечистотами, разбит сквер, уставленный скульптурами Ахматовой, Мандельштама, Бродского, Масарика. А недавно под колокольный звон открыли скульптурный горельеф: «Вход в Иерусалим», «Омовение ног», «Иисус перед Пилатом». И главное - все преподаватели и студенты непрерывно ездят за рубеж, в вашу, Андрей Антонович, Швецию. Молодежь слова такого - выездная комиссия - не понимает, никому и в голову не приходит сбежать заграницу.

Мой первый университетский учитель лежал на белоснежных простынях. Жизнь его подходила к концу.

О чем он думал? Ради чего давным-давно оставил отца с матерью? Кто знает, что он пережил, сколько раз был на краю гибели. Социализм, который он мечтал построить на одной шестой части суши, построили там, на другом берегу Балтийского моря, в его отсутствие. Ни один товарищ по партии не помог ему, даже не навестил. Да и мы, беспартийные коллеги и бывшие ученики, тоже ничем не лучше. Увлеченные новыми, невиданными прежде возможностями и свободами, мы спешили жить, ведь времени осталось так мало.