Моя тогдашняя жена Люба где-то познакомилась с Зинаидой Николаевной Райх, и та пришла к нам в гости, в наш угол в Рахмановском переулке, где мы снимали часть комнаты около шести квадратных метров. Мы устроили ее в единственном кресле. А я, этак роскошно облокотясь о книжную полку, стал рассказывать ей о системе Станиславского. Она, надо заметить, потрясающе выглядела и очень стильно одевалась. Они с Мейерхольдом каждый год ездили во Францию лечиться, и поэтому одета она была очень скромно, но по парижской моде, никакой москвошвеи (когда она по Тверской шла из дома в театр, на нее всегда оборачивались). Так вот, рассказываю я ей, рассказываю, и вдруг слышу: «Странно, мне Костя по-другому про эту систему рассказывал». Костя, вы понимаете! У меня язык прилип к гортани от осознания собственной наглости. В общем, я что-то такое промямлил, дискуссию свернул, и тут слышу: «Леня, а вы довольны своей нынешней студией?» Я стал ныть, мол, есть, конечно, кое-какие замечания… Тут слышу: «А приходите как-нибудь, покажите нам с Мейерхольдом что-нибудь». Можете себе представить? Нам с Мейерхольдом!

Я позвал их к нам в театр на «Дальнюю дорогу» Арбузова. В первом акте играл отвратительно, думал только о том, что где-то в зале сидит Мейерхольд. И вот в перерыве, можете себе представить, я вдруг слышу от коллег: «Мейерхольд приехал!» Я: «Когда?» Мне отвечают: «Только что, они по лестнице поднимаются». Опоздали! Судьба дала второй шанс! Ну, тут уж я выложился. После спектакля мы с ним поговорили. Про пьесу он сказал, что она «могла бы быть посодержательнее», меня - о, счастье! - похвалил. Я получил аудиенцию у них дома.

Мейерхольды занимали целый этаж в первом доме от Тверской по Брюсову переулку. Я вошел, и позвонил в одну дверь, а он открыл другую. Я помню, как он меня слушал, - не глядел в упор, а повернул ко мне ухо, мол, «слушаю тебя, но не мешаю». Я читал из «Петербурга» Андрея Белого, «Лейтенанта Шмидта» Пастернака… Сработало. Меня взяли в труппу.

Я репетировал две роли: Корчагина в «Так закалялась сталь» и Гаврилу Пушкина в «Борисе Годунове». Ни того, ни другого мне на сцене сыграть не довелось, к сожалению. Но вот работа… Я вам могу сказать, что на любой репетиции у него сидела вся труппа - и занятые, и незанятые в спектаклях. А когда устраивались открытые репетиции, так вообще весь зал был полон; вся артистическая Москва приходила.

Благодаря Мейерхольду я встретился с Тухачевским. В какой-то момент мне пришла повестка в армию. А у нас был самый разгар работы. Мастер был в этот момент с Зинаидой Николаевной в Париже, я позвонил им туда и стал спрашивать, что делать. В ответ Мейерхольд прислал директору театра Свандовской из Франции телеграмму: «Аграновичу помоги обязательно!» Я явился к Тухачевскому в наркомат, и думал, что вот, сейчас придется объясняться. А Тухачевский стал так запросто расспрашивать - о здоровье Райх, о том, чем мы сейчас занимаемся, что готовим. Интересно ему было… Я получил бронь.

Однажды мне довелось выполнить поручение Мейерхольда. В театре Корша должно было пройти совещание, посвященное формализму в искусстве. Мейерхольд попросил: «Сходи, пожалуйста, послушай, что там про нас говорить будут…» Я отправился - а времени было в обрез, я опоздал. Капельдинер проводил меня на балкон, я зашел, скрипнув дверью. Мне показалось, что весь зал обернулся на этот звук. Президиум представлял собой картину «Обеспеченная старость» Лактионова: народные артисты, все в наградах, в церковной тишине внимали докладчику Павлу Маркову. Я старался вникать; в какой-то момент дверь скрипнула снова, и вошел обожаемый мною Алексей Денисович Дикий. Он облокотился о спинку моего кресла, обдав меня - благоуханными, замечу, - винными парами, послушал несколько минут, после чего внятно, четко, с оттяжкой по слогам произнес: «Гов-но!» Вот тут мне не показалось - обернулись все без исключения.

Во второй половине 30-х дела театра совсем разладились. Даже мне, при всем моем пиетете к мастеру, было там откровенно нечего делать.

Я пошел в армию, сам. Правда, бронь Тухачевского не давала мне возможности служить в регулярных войсках, и меня направили в ташкентский театр Красной армии. В 1937 году, во время наших гастролей по советской Средней Азии наши два вагона - товарный с декорациями и пассажирский с труппой - стояли на перецепе, на полустанке где-то посреди пустыни. Я вышел на перрон и увидел под ногами небольшую черепашку. В этот момент по радио, из репродуктора стали передавать последние известия. Первой новостью шел расстрел Тухачевского. В этот момент черепаха, пытаясь освободиться, прищемила мне палец, и я ее выронил. Она, бедная, упала на бетон, в ее панцире появилась трещина, из которой показалась кровь.

И вот в этот момент, с известия о расстреле вроде бы лишь шапочно знакомого, но все-таки близкого человека, у меня, бывшего бравого комсомольца, начали пропадать последние иллюзии относительно Сталина и всего того, что он творил в те годы и после. И дальнейшие страшные события - закрытие театра Мейерхольда, пытки и расстрел его самого, зверское убийство Зинаиды Райх - лишь подтвердили это.

Записал Алексей Крижевский