Ходасевича без Пушкина не представить. Об этом многие писали еще с 1920-х годов. Откликаясь на последний поэтический сборник своего старшего современника, Владимир Вейдле уверял: «Как Ходасевич связан с Пушкиным, так он не связан ни с каким другим русским поэтом, и так с Пушкиным не связан никакой другой русский поэт».
Но то, что было в глазах Вейдле достоинством, оборачивалось скорее недостатком в представлении русского Монпарнаса, где влиятельный Георгий Адамович разворачивал свою литературную паству в сторону пушкинского «соперника» и «антипода» - Лермонтова.
Для «незамеченного поколения» 30-летних литераторов - переживших не просто читательскую драму разрыва с русской культурой, но трагедию потери близких и родины, - Пушкин был неуместно благополучен. То ли дело мизантропический, недоочарованный Лермонтов, казавшийся единственно приемлемым литературным предком, например, Борису Поплавскому:
«Лермонтов, - утверждал он, - первый русский христианский писатель. Пушкин - последний из великолепных мажорных и грязных людей Возрождения… Пушкин - «удачник», а «все удачники жуликоваты».
Недоверие к Пушкину как носителю несгорающего русского огня Георгий Адамович сильнее всего выразил однажды с помощью своего рода отражающего высказывания, ужалив не самого виновника, а пушкинских читателей: «Умный человек, хоть и поклонник Пушкина…»
В глазах русских монпарнассцев любить Пушкина значило расписаться в литературном дилетантизме, в эстетической неразвитости.
За поруганную честь вступились немногие. Одним из них был Владимир Набоков, оставивший на страницах «Дара» сдержанную и полную достоинства декларацию: «Так уж повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны: можете критиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе и сохранить при этом и талант свой, и честь».
Как почти все в «Даре», слова эти звучали, так сказать, в присутствии Ходасевича. Именно его Набоков назвал «литературным потомком Пушкина по тютчевской линии», именно к нему, непререкаемому мэтру пушкинистики (выведенному в образе поэта Кончеева), приходит с неоконченной второй частью «Дара» Федор Годунов-Чердынцев, - приходит, чтобы прочитать свое окончание пушкинской «Русалки».
Ехидная акварель Юлии Оболенской, рисующая двух собеседников - Ходасевича и Пушкина - в замерзающей Москве, отражала общеизвестный в 1920 году интерес критика к поэту, но намеренно снижала этот интерес до некоей «дружеской ноги». Между тем Ходасевич готовился уже произнести свои знаменитые слова в публицистическом выступлении на Пушкинском вечере в петроградском Доме литераторов 14 февраля 1921 года: «Это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке».
Будто предсказывая, что случится через пятнадцать лет в эмигрантском Париже, Ходасевич призывал сохранить имя Пушкина: «В истории русской литературы уже был момент, когда Писарев „упразднил“ Пушкина, объявив его лишним и ничтожным. (…) Писаревское отношение к Пушкину было неумно и бесвкусно. Однако ж, оно подсказывалось идеями, которые тогда носились в воздухе (…), Писарев выражал взгляд известной части русского общества».
И дальше - с поразительным пророчеством: «Те, на кого опирался Писарев, были людьми небольшого ума и убогого эстетического развития, - но никак не возможно сказать, что это были дурные люди, хулиганы и мракобесы. В исконном расколе русского общества стояли они как раз на той стороне, на которой стояла его лучшая, а не худшая часть».
Собственно говоря, это представление о русской общественности ляжет в основу четвертой главы набоковского «Дара» - главы о Чернышевском, где сатирическому осмеянию подвергнутся идейные предшественники отца - Владимира Дмитриевича Набокова, да и сам отец. И здесь Набоков найдет себе единственного единомышленника - Ходасевича-Кончеева, - кто также противопоставит традициям русской общественности всегда непонимаемого Пушкина.
«Это было, - продолжал Ходасевич свою речь 1921 года, - первое затмение пушкинского солнца. Мне кажется, что недалеко второе. Оно выразится не в такой грубой форме. Пушкин не будет ни осмеян, ни оскорблен. Но - предстоит охлаждение к нему».
Второе затмение Ходасевич связывал с культурным и историческим разрывом эпох, с окопами Первой мировой и наступлением нового языка, когда не только некому будет учиться у «московских просвирен» (как завещал Пушкин), но и самих московских просвирен уже не останется. На встречу с третьим забвением Ходасевич отправился в изгнание.
Как пушкинист Ходасевич сформировался на стыке двух тенденций: академической школы, ставившей во главу исследования факты, и творческой интерпретации, философского толкования. Каждая из тенденций, взятая по отдельности, его не удовлетворяла: академическая - сухостью и позитивизмом, интерпретаторская - вольностью обращения с фактами и пренебрежением к доказательной стороне. Ирина Сурат, чьей небольшой, но бесценной книжкой «Пушкинист Владислав Ходасевич» я все время пользуюсь, пишет: «Отталкиваясь в разное время с разной силой от обеих (…) крайностей, он пытался в своей работе соединить профессиональную фактологическую основу с установкой на смысл (…) В итоге сильное идейное влияние Мережковского и Гершензона оказалось уравновешено у него столь же сильным примером Б. Л. Модзалевского, которого он ценил более всех других представителей академической школы».
Вскоре после эмиграции у Ходасевича возник замысел новой книги о Пушкине, биографического плана, где жизнь поэта объясняла бы его творчество, а творчество высвечивало бы жизненные коллизии. Ибо Ходасевич был уверен, что «едва ли не каждый исследователь, желавший уяснить себе творчество Пушкина, в конце концов фатально становился, хотя бы отчасти, - его биографом».
Книга, задуманная и даже заказанная эмигрантскими издательствами, продвигалась медленно. Ходасевич жаловался на нехватку материалов, недоступность архивов и специальных изданий. То, что это отговорки, вероятно, понимал он сам: в 1931 году нехватка материалов не помешала ему написать книжку о Державине - легкую, вдохновенную, стремительную. С Пушкиным было сложнее, Пушкин был для Ходасевича куда значительнее. Эмигрантская среда поминутно оскорбляла своим прагматизмом, своей бедностью, своей духовной чуждостью. Все те громкие имена изгнанников, за которыми встают для нас сейчас титаны и гиганты, воспринимались Ходасевичем чуть ли не с противоположным знаком: «Вот от каких людей мы зависим». В затяжной депрессии он лежал, отвернувшись «носом к стенке»: «Здесь не могу, не могу, не могу жить и писать, там не могу, не могу, не могу жить и писать».
Он приходил к пониманию, что его книга, по сути, никому не нужна, что в Россию она не попадет, что финансового, отчаянного, положения она не поправит. Тогда зачем ее писать?
Однако он пересилил себя. Неполный, нерадостный, вымученный томик «О Пушкине» вышел в 1937 году в издательстве «Петрополис», к которому имел отношение адресат публикуемого здесь ходасевичевского письма - Григорий Леонидович Лозинский.
Уже известный читателям «Русской жизни» Григорий Лозинский, филолог, переводчик, профессор старофранцузского языка в Сорбонне, многолетний редактор газеты (позднее - журнала) «Звено», он был знатоком и тонким экспертом во многих гуманитарных областях. Как и его старший брат Михаил, Григорий Леонидович закончил юридический, а следом - филологический факультет Петербургского университета и, подобно старшему брату, увлекся переводами. В России он успел в издательстве «Всемирная литература» выпустить перевод романа «Переписка Фрадика Мендеша» (1923) португальского писателя Эса де Кайроша, стал сооснователем (вместе с Яковом Блохом) издательства «Петрополис», перенесшего свою деятельность в эмиграцию, Товарищем председателя парижского Общества друзей русской книги и редактором «Временника» этого общества - четырех изящнейших томов со множеством иллюстраций на изысканной костяной бумаге.
Перу Лозинского принадлежат и «Программы по русскому языку для внешкольного обучения», и «История русской литературы от ее истоков до наших дней», выпущенная по-французски в соавторстве с Модестом Гофманом и Константином Мочульским.
«Пушкин входил в его кровь», - говорил Набоков о своем герое. У Григория Лозинского Пушкин всегда был в крови. Он писал о следах «Евгения Онегина» в «Мертвых душах», о Пушкине в мировой литературе, о пушкинском взгляде на авторское право, комментировал юбилейное издание «Евгения Онегина».
Не случайно в 1935 году Григория Лозинского без колебаний выбрали письмоводителем (официально - генеральным секретарем) Пушкинского юбилейного комитета.
Чествовать Пушкина русская эмиграция готовилась давно. С середины 20-х годов во многих странах русского рассеяния культурные беженцы отмечали День русской культуры, который всегда приурочивался ко дню пушкинского рождения. Как справедливо указывает историк зарубежной пушкинианы Михаил Филин, «идея проведения такого праздника зародилась и была реализована демократическими кругами эмиграции. Помимо общекультурных, организаторы Дней преследовали и иные цели. Не случайно „правый“ лагерь вскорости постановил праздновать - в качестве некоего ответа на вызов - День русской славы, приходящийся на день памяти Святого князя Владимира, крестителя Руси».
М. Филин не раскрывает, что же это за «иные» цели и в чем же заключался «вызов». А цели были, с точки зрения «истинно русских людей», - «еврейские», перетягивание Пушкина на «их» сторону. И все современники, упоминаемые в письме Ходасевича, были, с точки зрения определенных кругов, «несомненно куплены жидами», все это были деятели из «проеврейской» и втайне «просоветской» газеты «Последние новости», с которыми националистическое крыло эмиграции не желало иметь никакого дела.
Эти- то две стороны -дилетантизм и призрак «еврейского заговора» - и высмеивает в своей сатире Ходасевич, язвительно возводя пушкинские, ганнибаловские, корни к иудаизму, распространенному на черной родине Абрама Петровича.
Как вспоминал серый кардинал Комитета, меценат и устроитель грандиозной Пушкинской выставки в парижском Зале Плейель Сергей Лифарь: «Пушкин чествовался в 1937 году, т. е. в год его смерти, во всех пяти частях света: в Европе в 24 государствах и в 170 городах, в Австралии в 4 городах, в Азии в 8 государствах и 14 городах, в Америке в 6 государствах и 28 городах, в Африке в 3 государствах и в 5 городах, а всего в 42 государствах и в 231 городе».
В результате всеэмигрантское празднование юбилея достигло той степени пошлости и умиления, что не сравнить парижские торжества с параллельными московскими было уже невозможно. И там, и здесь национальный культ перерастал в пародию на самого себя и становился угрожающим. Недаром наиболее чувствительные люди бежали от этих самодовольных фанфар: Бунин в юбилейный день просто сказался больным и не явился в президиум. Не видели в зале Плейель и Ходасевича и как раз ему приписывали продолжение пушкинской эпиграммы:
Авторство Ходасевича, признаемся, весьма сомнительно: добавление к пушкинскому тексту неуклюжее.
Центральный Пушкинский комитет был образован в Париже в феврале 1935 года. Во главе его президиума встал адвокат Василий Маклаков (председатель Русского эмигрантского комитета при Лиге Наций), его товарищами выбрали историка и публициста Павла Милюкова, общественного деятеля Михаила Федорова и писателя Ивана Бунина. За два года подготовки к празднованию в Комитет вошли многие видные деятели эмиграции, преимущественно парижане: Георгий Адамович, Константин Бальмонт, Александр Бенуа, Владимир Бурцев, Мария Германова, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Сергей Рахманинов, Марина Цветаева, всего 60 человек.
«Всемирным Пушкинскимкомитетом, - вспоминал С.Лифарь, - была выработана программа-тип чествования Пушкина, и эта программа была разослана во все местные комитеты. Она легла в основу всех местных Пушкинских торжеств. По просьбе местных комитетов им были высланы все необходимые материалы: речи Достоевского, Тургенева, Ключевского, посвященные Пушкину статьи французских писателей, специально написанные к юбилею статьи русских писателей Б. К. Зайцева, А. П. Ладинского и других, партитуры и ноты опер и романсов на пушкинские темы и слова. Композитор Дукельский, по моей просьбе, написал оперу „Барышня-крестьянка“, но, к сожалению, поставить ее в театре мне не удалось».
Но Ходасевич от всего этого уклонился: «…ни в каких заседаниях, собраниях, концертах, ни в каких „пушкинских“ номерах газет и журналов не участвую - ибо нет моих сил преодолеть отвращение к эмигрантской пошлятине, разведенной вокруг Пушкина» (письмо Альфреду Бему, 4 февраля 1937 г.).
И в другом письме А. Бему, также найденном Рашитом Янгировым: «Дело в том, что в комитете сидит человек сорок, из которых читали Пушкина четверо: Гофман, Лозинский, Кульман и Ваш покорный слуга. Читали его, впрочем, еще двое: Бурцев и Тыркова, - но от этого у них в головах произошел только совершенный кавардак. И вот - вздумали непременно издавать Пушкина (…) Начались ужасы. Шмелев и Зайцев объявили, что без «Вишни» они Пушкина не мыслят. М. М. Федоров заявил, что даже те стихотворения, которые Пушкину заведомо не принадлежат, но к которым «мы привыкли, как к пушкинским», - должны быть включены. Милюков сказал:»Не печатать же полностью какие-нибудь «Повести Белкина»: довольно и парочки«. Самый вопрос о принадлежности Пушкину тех или иных вещей он же предложил решать по демократическому принципу - большинством голосов» (6 ноября 1935 г.).
Центральный сюжет письма Ходасевича Лозинскому посвящен не осуществленному проекту Пушкинского Комитета - возведению памятника поэту в Париже. Было выбрано и согласовано с городскими властями даже место для него - Эспланада Инвалидов. Журнал «Иллюстрированная Россия» приводил на своей обложке эскиз монумента (скульптор А. Гюрджан, архитектор И. Фидлер), но сговориться об увековечении Пушкина в бронзе оказалось еще непосильней, чем прийти к согласованию состава юбилейного однотомника, и тут желчность Ходасевича, его многими воспетый «муравьиный спирт» проступили наружу. Не последнюю роль в срыве проекта установки пушкинского памятника сыграло, по ходившим тогда слухам, советское посольство, старавшееся монополизировать все, связанное с «государственными» фигурами русской истории.
Chateau de Prieure a Baillon Asniers sur Oise (SO)
Милостивый Государь Григорий Леонидович! Честь имею сообщить, что сего дня полученные произведения блистательного пера Вашего исторгли обильные слезы возхищения из очей моих. Самую мысль что-либо возразить на драгоценные сии строки почел бы я не иначе как святотатством.
При сей оказии дерзаю присовокупить, что мудрые мысли, как набросать было Вам благоугодно в предыдущем Письме Вашем, проникли в самое мое сердце. Покойный генерал-аншеф Абрам Петрович Ганнибал родом был из той части Абиссинии, где ефиопы в глубокой древности смешались с иудеями. Многие родичи славного сего места и по сей день исповедают веру иудейскую.
Наивозможнейшим почитаю, что и сам генерал-аншеф оную исповедовал прежде крещения своего, в 1707 году (1) в гор. Вильне воспоследовавшего. Опять же, нынешнее государство Абиссинское официально исповедает веру христианскую, близкую обрядами к православию. Следственно, Милостивый Государь! редакция почтенных «Последних Новостей» ничто другое собой не являет, как сию Абиссинию в приятном миниатюре (2). Сие-то нас и обязывает прямо взять позицию ефиополюбивую! Ради снабжения сих храбрых воинов всем потребным для ведения войны оружием полагаю желательным устроить и вторый концерт, с участием славной чернокожей курвы Жозефины Беккер (3) и какого-либо из доблестных наших хоров балалаечных. Признаюсь, для сего концерта я и сам разбудил дремлющую свою Музу и заказал ей Оду, коей первые стихи уже и готовы:
О чем шумите вы, фашисты, по Европам?
Зачем анафемой грозите ефиопам? (4)
За оду сию уповаю не без ордена царя Соломона остаться. Беседовал я также с ваятелем А. С. Головиным (5) о составлении проекта монументу, имеющему быть в гор. Аддис-Абебе воздвигнуту: А. П. Ганнибал, из черной бронзы отлитый, руку подает П. Н. Милюкову (6), отлитому из бронзы светлой. Красоту сей аллюзии Вы, Государь мой, конечно, постигните без усилия. Барельефы на постаменте, помимо приличных случаю Гениев и тому подобного, могут изображать славные события из истории отечественной, како: прибытие А. П. Ганнибала в Санкт-Питербурх - и отбытие П. Н. Милюкова из оного. Сверх того - аллегориями и атрибутами обильно украшенные портреты: в Бозе почивающего ИМПЕРАТОРА Петра Великого - и А. М. Кулишера (7); царя Соломона (со свитком Екклезиаста) - и М. А. Алданова; царицы Савской - и А. В. Тырковой (8); А. С. Пушкина - и Дон-Аминадо. К монументу должна вести аллея, по обеим сторонам уставленная бюстами: П. В. Анненкова, П. И. Бартенева, Л. А. Майкова, И. Д. Якушкина, П. А. Ефремова, П. О. Морозова, С. А. Венгерова, С. М. Лифаря, М. Л. Гофмана (9), всех прочих членов Комитета Нашего и барона Ж. Дантеса. (Наших с Вами бюстов по нашей скоромности мы попросим не воздвигать). Впротчем, подробности замысла сего могут быть еще дискутируемы. Я лишь почел долгом изложить Вам мнение мое - не на предмет публикации, но единственно как Генеральному Тайнику, коему все и сокровенные наши помыслы должны быть ведомы.
Прошу прощения Вашего, что пишу на листах, из тетради извлеченных: в убогой деревне, где я почию есмь (и пребуду до 31 числа сего месяца) почтовой бумаги не сыскалось. С чем и имею честь быть,
Милостивый Государь!
Ваш покорный слуга и усерднейший почитатель,
Владислав Ходасевич.
1935 года, августа 22 дня.
Примечания
Письмо Григория Лозинского, послужившее поводом для этого ходасевичевского ответа, нам неизвестно. Как письмоводитель Пушкинского Комитета он, очевидно, сообщал Ходасевичу какие-то новости о затее с памятником.
1. Ошибка автора. Абрам Ганнибал был крещен в 1705 г.
2. Намек Ходасевича на разговоры в правых кругах эмиграции, будто редакция газеты «Последние новости» кишит евреями и выкрестами.
3. Знаменитая джазовая певица Жозефина Беккер была известна своими благотворительными концертами.
4. Мечты Бенито Муссолини о восстановлении Италии в границах Римской империи привели к захвату им Эфиопии в 1936 году.
5. Скульптор Александр Сергеевич Головин (1904-1968) жил в Праге, затем в Париже, был женат на поэтессе Алле Головиной.
6. Павел Николаевич Милюков (1859-1943) - историк, лидер партии кадетов, главный редактор газеты «Последние Новости», автор книги «Живой Пушкин». Был известен своей легкостью в написании статей на любые темы.
7. Александр Михайлович Кулишер (1890-1942) - юрист, сотрудник «Последних новостей», активный сионист. Арестован нацистами. Погиб в лагере Дранси.
8. Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (1869-1962) - публицист и мемуарист, член кадетской партии. Автор двухтомной «Жизни Пушкина» (1948).
9. Ходасевич перечисляет имена известных пушкинистов: Павла Васильевича Анненкова (1813-1887), Петра Ивановича Бартенева (1829-1912), Вячеслава Евгеньевича Якушкина (1856-1912, которого Ходасевич спутал с его дедом-декабристом), Петра Александровича Ефремова (1830-1907), Петра Осиповича Морозова (1854-1920), Семена Афанасьевича Венгерова (1855-1920), Модеста Людвиговича Гофмана (1887-1959).
Подготовка текста, публикация и примечания Ивана Толстого