Москва через 12 месяцев после революции

Немецкий поэт, писатель и публицист Альфонс Паке (1881-1944) в 1918 году отправился в Москву в качестве корреспондента газеты «Frankfurter Zeitung». Итогом этой поездки стали две книги: «Дух русской революции» и «В коммунистической России». Очерк из последней мы и предлагаем вашему вниманию.

Публикуется по изданию: Глазами иностранцев. 1917-1932. М., 1932.

Эти пирамидальные башни, эти стены Кремля с зубцами, похожими на хвосты ласточек, этот лес церквей - все это дышит еще средневековьем. Только кое-где эти старые стены пробиты снарядами, точно таранами, да некоторые из стройных блестящих крестов на башнях церквей покосились. Кажется, что кто-то вспахал асфальтовую мостовую улиц. Большие вывески свисают с крыш, точно потерпевшие крушение аэропланы.

Чтобы восстановить Москву, сделать ее снова тем городом, каким мы знали ее до войны, - городом с кривыми, холмистыми улицами, с грудами товаров за сверкающими витринами магазинов, с площадями, на которых стояли тяжеловесные памятники, с парками, окруженными железными решетками, - нужно было бы несколько десятков тысяч стекольщиков, плотников, садовников и чистильщиков окон. Десятку тысяч портных, сапожников и парикмахеров пришлось бы немало поработать, чтобы вернуть жителям этого города довольный вид беспечных жителей городов доброй старушки Европы, который и они имели когда-то. Несколько десятков кухонь с их плитами и кастрюлями надо было бы пустить полным ходом, чтобы вернуть аскетическим и озабоченным лицам тот лоснящийся жирок, который был когда-то особой гордостью москвичей.

Теперь эти улицы стали пустынны, несмотря на большое количество пешеходов. Ворота раскрыты настежь, и в них видны запущенные садики, облупленные флигеля, грязные дворы с заржавленными экипажами и пустыми конюшнями. Дворцы, украшенные арабесками, прямоугольные новые каменные пятиэтажные здания как будто изрыты оспой - это следы уличных боев. На их дверях, крышах, украшениях и подоконниках увековечили себя пулеметы со своей мелкой рассыпной дробью, залпы легкой артиллерии и шальные пули винтовок. Правительственные здания, на которых еще уцелел царский орел, на высоту человеческого роста заклеены плакатами, воззваниями, декретами, исписанной и наполовину сорванной и забрызганной грязью бумагой. В зеркальных витринах сияют круглые дыры, окруженные лучами разбитого стекла. На бульварах - почерневшие развалины домов. Только маленькие церкви с их давно обветшавшими пагодообразными колокольнями стоят нетронутыми за своими оградами. Над видным издалека золотым куполом храма Спасителя по-прежнему искрятся звезды - так же ярко, как всегда в глубокие московские ночи.

Над магазинами еще сохранились вывески с фамилиями владельцев. На них нарисованы сахарные головы, сыры, дичь. Но окна и двери забиты досками. На углах женщины с озабоченными лицами продают газеты, изможденные мужчины - огурцы и яблоки. Закрыты трактиры, где за горячим чаем и густыми щами любили отдыхать рабочие от своих станков, извозчики - от своих лошадей, крестьяне - от шума рынков. Деревянные окорока, завернутые в серебряную бумагу колбасы и плотно уложенная в круглые фарфоровые баночки икра издеваются над вечным голодом, нависшим над этими улицами. Население ест смешанный с песком и соломой хлеб, жидкие картофельные супы и сырую репу. Витрины наполняют еще связки запыленного чеснока, горькая брусника, высохшая вобла, гипсовые паштеты и жалкие жареные цыплята. Папирос нет. Много только туалетной воды, машинных частей и антикварных вещей. Но выцветшие товары книжных или бельевых магазинов недоступны: они национализированы, входы в магазины заперты.

По улицам Москвы все еще трусят маленькие обитые синим сукном пролетки. Как жалки эти исхудалые, изможденные лошадки! По ночам на трупы павших за день лошадей слетаются стаи воронья, сбегаются стаи собак, трусливых, шелудивых, похожих на гиен. Часто цокают по мостовой копыта лошадей: это скачут всадники с саблей на боку и с винтовкой за спиной. Мчатся без оглядки мотоциклы, проносятся автомобили революции, военные или отнятые у бежавших миллионеров, грузовики, высоко нагруженные реквизированными мешками с мукой, или кочанами капусты, или кожаными сапогами. Сверху - солдаты, винтовки которых торчат, точно из подушечки булавки. Проезжают черные автомобили со свеженамалеванными красными буквами, скелеты автомобилей, у которых кроме колес остался один лишь мотор, из которого капает бензин; вместо кузова - деревянные доски. В определенные часы гремят еще трамваи, большие коричневые вагоны, бегущие по рельсам со скоростью железнодорожных поездов. Расстояния в городе велики, обувь дорога, и эти вагоны всегда битком набиты людьми, с бою берущими места на остановках. Хрупкие женщины, крестьяне, солдаты на костылях, черноглазые карманники с ощупывающими руками - все это сплетено в один клубок, часть которого, точно гроздь винограда, висит на ступеньках.

Но была ли Москва когда-нибудь так прекрасна, как теперь в своем одичании? Как будто все вернулось в свое первобытное состояние, как будто чудовищный отлив смыл все прежние устои и понятия. Теперь под празднично смеющимися люстрами дворянских домов, под драгоценными картинами, украшающими обитые шелковыми обоями стены, среди подавляющей роскоши бильярдных зал заседают пролетарские продовольственные комитеты или пишутся иероглифы декретов. В новых многоквартирных домах, спешно очищенных, размещены солдаты. На балконе рядом с изящнейшим серебряным самоваром стоит миномет, и люди, пьющие чай, лениво поглядывают на перемежающиеся с башенками и колокольнями зеленые крыши города. Далеко внизу пробегают по широким улицам пролетки, трамваи, грузовики; товарищ в коричневой кепке шагает там внизу по поросшим руинам старой цивилизации с ружьем за спиной, как у охотника, вышедшего за добычей.

Этот скованный город, в котором нет никакой торговли, который бездельничает и обезлюдевает, не может стать ничем иным, как солнечными часами веков. Он прекрасен летом со своим жарким утренним солнцем, со своими золотыми вечерами, с джунглями листвы и травы перед стенами Кремля. Прекрасны тихие, опустевшие улицы одинокими вершинами согнутых деревьев. Прекрасна зеркальная гладь реки, которая течет среди лугов, где пасутся коровы и лошади, к стенам царского Кремля. В ее прохладной воде, не смущаясь, барахтаются купающиеся, тела их розовато-серебряны на солнце. Кое-где рыболовы удят рыбу с маленьких лодочек, как бы забыв все земное.

Хорошо стоять в вечерней прохладе на маленьком балконе. У ног твоих - развесистые ольхи и ели. Впереди - ни далеко, ни близко - на пологом холме виднеются игрушечные дворцы, а посреди них белый огромный дворец, окруженный красноватыми башнями с угловатыми флажками - около тридцати башен и башенок. Дальше коричневатая стена и красные, как сырое мясо, стены низеньких церквей, стройные, далеко друг от друга стоящие башни в бронзовых шлемах, с каменными навесами и копьеобразными шпилями - вперемежку с темной зеленью деревьев и валов.

На другом берегу в полусвете ночи застыли неуклюжие силуэты фабрик с толстыми трубами, с широкими стеклянными сводами, с низкими железными крышами и высокие колокольни церквей, украшенные деревянной резьбой, с колоколами, покоящимися в башнях, как горох в стручке.

В осенние дни перед Страстным монастырем мальчики продают астры. Вокруг них воркуют серо-голубые голуби. Бульвары протянулись по городу пестрой лентой. На скамейках под деревьями сидят бледные, тихие люди, утомленные слухами прошедшего дня, и без улыбки смотрят на беззаботно разгуливающую молодежь. Дождь навис туманом над фабричными кварталами, которые где-то далеко упираются в лес, поля и ручьи. Именем пролетариата в центре города освобождены сотни квартир с ванными и кладовыми; но есть еще рабочие, которые не хотят покидать свои тесные, темные лачуги вблизи фабрик.

Поездка за город в переполненых вагонах, дождливый день и купание в маленькой речке среди зелени. Велосипеды на топких проселочных дорогах. Завтрак в заросшем елями садике перед деревянными дачами. Возвращение домой с мешками, полными картофеля и грибов. Шелест листьев в аллее, которую никогда не подметают. Стаи перелетных птиц, затемняющих небо. Наступает глубокий вечер, идет холодная ночь.

Но вот в одно утро люди тяжелым, уверенным шагом выходят в туман, одетые в толстые пальто и поношенные калоши. Город шумно и весело, наперекор облачному небу, празднует годовщину революции. Люди карабкаются к красным рамам домов, укрепляя яркие транспаранты. На громадных полотнах нарисованы в рубенсовском стиле фигуры мужчин и женщин с молотом, серпом, пучком колосьев в руках. Футуристические аллегории висят среди коллонад. Над толстыми колоннами бывшего императорского театра, на широкой площади развеваются красные полотнища. Деревца в скверах Театральной площади подстрижены в форме шаров и покрыты серебристым флером. Голые кусты, на которых осень кое-где забыла еще жесткие листья, окрашены в синий цвет. Художники смело и остроумно создали из этих серебряных деревьев и кустов цвета ультрамарина худосочную весну. Они причудливо раскрасили пестрыми красками голые зимние клумбы и превратили их в чудесные торты, поставили на фантастические помосты на улицах гигантские подсолнечники. Стены домов расписаны черными, темно-синими семизвездиями и восходящими солнцами. Посреди площадей стоят трибуны, обтянутые материей, похожей на костюм Пьеро, с причудливыми узорами.

Против бывшего дома генерал-губернатора свалили каменную статую генерала Скобелева и воздвигли обелиск из цемента с трибуной для оратора. Обелиск еще сырой. На балконах губернаторского дворца развеваются красные флаги, на всех подоконниках висят неизвестные геральдике эмблемы республики: охваченный серпом пучок колосьев на круглых, окрашенных охрой, карминно-красных и белых щитах.

Деревянный забор незаконченного дома неподалеку дает дощатую поверхность, тянущуюся до соседней улицы. Кандинский открыл ее со своими школьниками, они овладели ею. Художники извели целые чаны красок, они действовали кистью и метлой с безудержным размахом. Они рисовали стройных юношей, марширующие толпы, вращающиеся колеса, жерла пушек, призматически вырывающиеся один из другого снопы света, а над черным железным чудовищем со сверкающими глазами-фонарями надпись: «Революция - паровоз истории».

На углу широкой и короткой торговой улицы - Охотного ряда - и Большой Дмитровки стоит украшенное колоннами бывшее Благородное собрание. Оно красно, как мясная лавка, от красных флагов, розеток и транспарантов. Вечером стеклянный купол этого здания горит огненно-красным светом, и ряды колонн кроваво сияют от бесчисленных пылающих ламп. Старые ларьки этой улицы тоже выдержаны в общем тоне: их раскрасили рисунками игральных карт, волнистыми лентами, японскими кубиками, букетами тюльпанов - белыми и желтыми, зелеными и красными, как киноварь, темно-синими, голубыми и лиловыми узорами, так что выглядят они, как выставка работ детского художественного класса. Даже старые скромные фасады мелкобуржуазных домов с их покинутыми рыбными лавками тоже должны были подчиниться этой деспотии красок; они испещрены желтыми полосами, как почтовые кареты, красно-бурыми, черными и зелеными. Низкие домишки и ворота украшены еловыми ветвями. Только узкая трехэтажная белая церковь стоит неукрашенной на краю мостовой.

Седьмого ноября, в день бракосочетания идеи и хаоса, массы идут на историческую Красную площадь перед Кремлем. Они приходят сюда в строгом порядке из всех частей города. Они приходят с багряно-красными кумачовыми полотнищами, на которых белыми буквами выведены приветствия революции, с расшитыми знаменами из темно-красного бархата, с деревянными щитами и бумажными эмблемами. Среди марширующих колонн движутся грузовые платформы; лошадей, в них запряженных, ведут комические фигуры, которые, подобно представителям еще не забытой эпохи, одеты в настоящие генеральские мундиры, в зеленые шитые золотом фраки дипломатов и белые брюки. На этих платформах стоят женщины в старинных национальных костюмах из московских музеев или солдаты с ружьями наизготовку.

По улицам движутся группы женщин, фабричные рабочие, а среди них войсковые части в серых шинелях, в папахах и со сверкающими штыками. Броневики, высокие и узкие, разнообразнейшей конструкции, окрашенные в защитный цвет, фиолетовые пулеметы… Массы с пением движутся вперед. В уши врываются звуки «Интернационала», который непрерывно играют оркестры. Точно шум океана, нарастает веселый говор десятков тысяч людей, сливающихся и вырастающих в сотни тысяч. Бурлящая, кипящая, движущаяся масса, над которой вдруг, шумя моторами, появляются аэропланы; они спускаются совсем низко и снова взлетают в голубую лазурь. На самолетах видны выпрямившиеся фигуры людей, на землю, точно снежинки, падают белые листки. Тысячи рук тянутся вверх, ловя эти листки, но ветер уносит их, они снова взлетают, прежде чем их изомнут и изорвут в толпе.

Сомкнутым строем идут матросы в черных мундирах; на их фуражках выведены золотом названия кораблей. Идут войска Чрезвычайной Комиссии. Они одеты в новые парадные костюмы из черной блестящей кожи. Их сопровождают автомобили, превращенные в лодки; в них сидят музыканты.

Между башнями у кремлевских стен стоят толпы зрителей; они устроились на лесах, которые окружают поврежденную во время обстрела Кремля церковь и испещренное пулями здание судебной палаты. У самой стены - небольшой поросший травой холмик, окруженный колючей проволокой: это братская могила жертв революции, погибших год тому назад. В траве лежат венки. Скамья, задрапированная красной тканью, служит трибуной для ораторов. Отсюда сильный и твердый голос разносится над движущейся массой, полной звуков отдаленного пения.

В эти ночи театры бесплатны. В них показывают инсценировки мятежных стихов Верхарна. В простых костюмах из мешковины, наспех разрисованных так, что они создают некоторое подобие исторических костюмов, представляют сцены из французской революции. Под звуки Шопена и венских вальсов танцовщицы-босоножки, появляясь между стоящими в кадках пальмами, демонстрируют свою славянскую грацию перед партером, заполненным мужчинами, одетыми по-пролетарски - в шерстяные рубашки и кожаные куртки.

Тихое возвращение домой в глубокой ночи по тихим улицам через парк, где стаи ворон, громко каркая, перелетают с дерева на дерево.

Друг мой, в смущении и сомнении ты ищешь Робеспьера под черными русскими деревьями. Что случилось? Враги революции живы еще. Чьи-то невидимые руки сбросили его с пьедестала, где он стоял уже три дня, и разбили на мелкие кусочки. Ты идешь, будто собирая в своем сердце на этом ночном пути стрелы бытия. Быть может, начинается первый великий карнавал истории, может быть - последний. Ликование гибели, смертная пляска красоты, анархическое рождение нового бытия. Смерть старого волнует тебя, вызывая мрачную скорбь и огромные надежды. Над тенями сказочного прошлого - оргия взбесившегося искусства, сказочный триумф анилиновых красок. Но жизнь, непонятная на каждом шагу, снова течет по какому-то установившемуся руслу. Ненавистный век наживы в самом деле убит, прежнее трусливое филистерство, прежняя всезнающая буржуазия разбита своими вчерашними рабочими. Дико и призрачно возникают величайшие проекты, в бесконечное ничто врастают невидимые башни раскрепощенной, идеальной воли. Народ еще колеблется, он бежит, чтобы прокричать о своей воле, в церковь и вырывается оттуда, не докончив молитвы, и бежит за красными знаменами. Из гудящих автомобилей воздеваются руки к небу: и старый Бог, сидящий там, наверху, стал большевиком!

Ноябрь 1918 г.

Подготовила Мария Бахарева