Русская жизнь

№21, февраль 2008

Великие писатели земли русской

* НАСУЩНОЕ *

Драмы

#_1.jpg

Тарас Бульба

По интернету гуляют (наверное, это и есть партизанский маркетинг - когда не поймешь, то ли это незапланированная утечка, то ли хитрый рекламный трюк) кадры из фильма «Тарас Бульба», который снимает создатель «Собачьего сердца» и «Мастера и Маргариты» (кто сказал «Булгаков»?) Владимир Бортко. Судя по этим кадрам, фильм обречен стать классикой мирового трэша. Наверное, гоголевские описания ляховских зверств при любой экранизации не могут стать ничем, кроме «Ночи живых мертвецов-8», но кадр с оторванным раскаленными клещами мужским членом в жанровом отношении представляет особую ценность. Вне зависимости от исторических реалий.

Однако они имеют большее значение в другом смысле. Фильм выйдет в первых числах ноября - и это не рыночный расчет, а политический. Миссия по укоренению в массовом сознании праздника Народного единства возложена на российский кинематограф. Прошлой осенью Владимир Хотиненко порадовал публику картиной «1612», похожей на «Пиратов Карибского моря» до такой степени, что даже спродюсировавший (то есть выбивший из государства деньги) фильм Никита Михалков постеснялся указывать в титрах свое имя. Теперь очередь за Бортко - его работа тоже, хоть Гоголь и не писал о Минине и Пожарском, призвана воспеть освобождение русской земли - нет, не от поляков, а от «международных террористических бригад» (так сейчас российские официальные лица называют интервентов Смутного времени, чтобы окончательно не испортить и без того испорченные отношения с Польшей).

Может быть, из 4 ноября и мог бы получиться хороший праздник. Наверное, не только я прекрасно помню многочисленные статьи идеологов-государственников трехлетней давности - они тогда радовались, многим казалось, что день (пусть и условный) освобождения Москвы от захватчиков - это адекватная замена празднику советской революции. Но вот не вышло - то ли потому, что власти с самого начала не озаботились каким-то дополнительным, кроме выходного дня, наполнением памятной даты, то ли потому, что национал-радикалы, посвятившие 4-му ноября свои «русские марши», оказались более активны и фактически узурпировали праздник. Исправление ситуации по обоим направлениям (нейтрализация радикалов и госзаказ на патриотическое кино), разумеется, дало какой-то эффект - но совсем не тот, который был нужен для превращения Дня народного единства в настоящий всенародный праздник. 4 ноября - просто выходной плюс повод сходить в кино на очередную клюкву.

Отмените этот праздник. Хватит позориться.

 

Батюшка

На барке «Крузенштерн» построена походная православная часовня. Ее освятит в марте, накануне очередного плавания, митрополит Кирилл, и уже в этот рейс (по маршруту, как всегда весной, Калининград - Канарские острова) вместе с моряками отправится специальный батюшка, который будет окормлять практикантов и членов экипажа.

Противникам клерикализации - новый подарок. Семнадцать лет как на морских судах упразднили должность «первого помощника капитана» (в переводе на сухопутный - замполита) - и вот пожалуйста, теперь будут судовые батюшки. Когда я проходил на «Крузенштерне» практику, с нами тоже путешествовало много непонятных пассажиров (если тебя не заставляют работать, парусник становится прекрасным круизным лайнером) - какие-то научные сотрудники, награжденные загранкомандировкой за выслугу лет или по блату, журналисты, которые ничего не пишут и не снимают, еще какие-то люди - все они по судовой роли проходили как «руководители практики» («trainee? s supervisors»). Наверное, руководителем практики запишут и батюшку, и, наверное, в крузенштерновском фольклоре (жалко даже, что на паруснике давно не работает бард Городницкий) появится целый пласт баек и анекдотов «про попа».

И мне бы тоже, наверное, стоило высказаться в антиклерикальном духе, потому что и мне всегда неприятно, когда отделенная от государства церковь ведет себя так, как будто она в этом государстве полноправная хозяйка, а остальные - так, гости. К тому же, даже если я сам себе в этом не сознаюсь, появление священника на том судне, на котором прошли, может быть, лучшие месяцы моей (персонально моей) юности, не получается рассматривать иначе как покушение на что-то родное и неприкосновенное. В общем, поводов для недовольства клерикализацией «Крузенштерна», по-моему, достаточно.

Но все же батюшка, с какой стороны ни посмотри - лучше, чем замполит, а часовня - лучше, чем какая-нибудь «ленинская каюта». Глупости и нелепости, которые наверняка будут сопровождать первые батюшкины шаги на судне, по-видимому, неизбежны - но надо ведь с чего-то начинать. Может быть, сложится хорошая традиция - например, в портах захода на борт будут подниматься православные паломники, чтобы специально помолиться в судовой часовне.

Так что пускай будет.

 

Патаркацишвили

Смерть Бадри Патаркацишвили - самого богатого грузина в мире и одного из самых ярких деятелей новейшей не только грузинской, но и русской истории, - сама по себе, разумеется, драматична, но отдельная драма - это сутки с момента собственно смерти до момента, когда полиция графства Суррей объявила его смерть естественной. Кажется, в кино такие вещи принято называть саспенсом - когда непонятно, что именно должно произойти, но ожидание того, что произойдет, холодит кровь гораздо сильнее, чем любой ужас, какой только возможен.

Я не верю в заговоры и почти верю в беспристрастность британских правоохранительных органов. Но ни одно, ни другое не отменяет того, что почему-то очень просто представить, как в эти сутки где-то под Лондоном в комнате с занавешенными окнами двое или трое каких-то очень солидных джентльменов, сидя за столом или, скажем, на диване, спорят о том, как должна выглядеть позиция суррейской полиции. «Отравлен полонием», - и все, здравствуй, Литвиненко номер два. Оправдывающиеся русские спецслужбы, эксперт Луговой в теленовостях, истеричные газетные передовицы и пикеты у посольств в обеих странах. «Отравлен ткемали», - и трон под президентом Саакашвили зашатается. В информационном обществе подача новости - важнее самого события, и так просто поверить, что кто-то сильный, сидя в тени, этим обстоятельством пользуется. И если полиция графства Суррей говорит, что человек умер своей смертью, то это значит не то, что он действительно умер своей смертью, а только одно - «Так надо».

Конечно, это не более чем фантазии. Но, согласитесь, очень уж соблазнительные.

 

Брентон

Кстати, вот еще одна история про маленькие исторические развилки. Снова появились слухи о скором отзыве из Москвы британского посла Энтони Брентона. Британский МИД оперативно их опроверг. А мне на днях попалась моя собственная двухлетней давности заметка об учредительном форуме коалиции «Другая Россия». На мероприятии среди прочих выступал посол Брентон. Его выступлению я посвятил две строки, вот такие: «Г-н Брентон был настолько дипломатичен, что многие даже подумали, что он просто не понял, куда попал. Начав с того, что „еще 15 лет назад такая конференция была в России невозможна“, г-н Брентон поблагодарил российские власти за то, что они поддерживают гражданское общество». Поскольку журнальный репортаж, даже свой собственный, трудно считать историческим документом, нашел стенограмму форума и прочитал речь Брентона. Разночтений нет: «Пятнадцать лет назад такие встречи были невозможны. При коммунизме не было оппозиции, не было независимых организаций гражданского общества, не было права на свободу собрания. Один взгляд на этот зал свидетельствует о том, как далеко вперед ушла Россия».

Наверное, стоит пояснить, в чем здесь интрига. Российские власти с самого начала очень болезненно отнеслись к выступлению британского посла на съезде оппозиционеров. О наглом вмешательстве посла Брентона во внутрироссийские дела много говорили по телевизору и писали в государственнической прессе, а молодежный активист Тихон Чумаков на протяжении нескольких месяцев преследовал посла всюду, где бы тот ни появлялся, - требовал, чтобы Брентон извинился за то, что выступил на «фашистском» съезде. В итоге послу пришлось жаловаться на активиста Чумакова в российский МИД. Именно травля Брентона, а не убийство Литвиненко, стала началом настоящей новой холодной войны между Россией и Британией.

И все это - из-за невинного, в общем, выступления, состоящего из общих фраз, вполне комплиментарных по отношению к российским властям. Выступление Брентона вполне могло стать поводом для приглашения его, допустим, в МИД и для вручения ему почетной грамоты за вклад в развитие гражданского общества, а то и вовсе ордена Дружбы. Но вот кто-то решил повести себя по-другому. Кто, почему - наверное, никогда не узнаем.

 

#_2.jpg

Косово

Процедура объявления независимости Косова производит, конечно, ошеломляющее впечатление. Праздник на площади Матери Терезы в Приштине. Албанский оркестр, играющий «Оду к радости». Албанские же и американские флаги в руках ликующих косоваров - и идиотская радость европейских телекомментаторов, для которых почему-то очень важно, что косовские власти согласились с пунктом плана Ахтисаари, согласно которому флаг нового государства не должен быть красно-черным. Бандит и наркоторговец Тачи, на которого надели европейский костюм и которого обучили слову «толерантность». Ощущение вопиющей несправедливости и негодяйства действительно оглушает.

Дополняют картину, разумеется, митинги и погромы в Белграде (сербы вообще большие мастера плакать по волосам, снявши голову) и - реакция российских телеканалов и патриотической общественности. «Мало кто знает, что акт о независимости Косова писали юристы Госдепа США», - хмурит брови диктор «Вестей», и ему почему-то хочется плюнуть в лицо, даже если он говорит правду. «России пора поднимать в воздух стратегическую авиацию», - завывает какой-то патриот в ЖЖ, ты его читаешь и думаешь - Боже, какая авиация, он что, Храмчихина не читал? Что-то обеспокоенное говорит министр Лавров. До его слов никому нет никакого дела - может быть, поэтому он раздражает так же, как патриот из ЖЖ, хотя, конечно, позиция министра по сравнению с позицией юзера отличается гораздо большей взвешенностью.

Когда рушится мир, нелепо выглядит все вокруг. А мир, судя по всему, действительно рушится.

 

Милиция

В прошлом номере «Русской жизни» я писал о том, как в Воронеже погиб лидер забастовщиков с экскаваторного завода Виктор Швырев - он попал в милицию, домой вернулся избитый и со сломанным позвоночником, месяц пролежал полупарализованный, потом умер. Милиционеры говорят, что старик (ему было 72 года) сам бился лицом и туловищем об асфальт и афишную тумбу, но это объяснение настолько абсурдно, что после знакомства с ним делается более убедительной версия самого покойного, который говорил, что его избили милиционеры.

В день выхода журнала со статьей об этом происшествии информагентства сообщили, что приказом начальника ГУВД Воронежской области уволен со своей должности начальник Коминтерновского РУВД Воронежа (того самого, в которое привозили Швырева) полковник Ларичев. Ларичев был одним из героев нашей публикации, он же является автором версии о саморанениях Швырева и, когда мы с ним разговаривали, он утверждал, что скандал вокруг гибели старика - это политический заказ. Наверное, было бы здорово, если бы увольнение полковника Ларичева стало результатом выступления «Русской жизни», - но это не так, просто совпало. Более того - никаких основания радоваться увольнению полковника Ларичева у меня, например, нет.

Полковник Ларичев если в чем-то и виноват, то только в том, что придумал завиральную версию - а, как известно, бюрократические подстраховывания самого себя и своих подчиненных - это единственное, что по-настоящему умеют делать старшие офицеры и генералы российских силовых ведомств. То есть Ларичев исполнял обычную полковничью работу, и наказывать его, по большому счету, не за что.

Более того. Даже если бы оргвыводами по итогам «дела Швырева» стало уголовное дело и тюремное заключение для тех, кто искалечил и фактически убил старика, - даже такой исход трудно было бы назвать торжеством правды и справедливости. «Непубличная Россия», о которой не говорят с трибун и которую не показывают по телевизору (программа «Максимум» не в счет - она не фиксирует и тем более не бичует ужасы, а превращает их в элемент шоу-бизнеса)- эта Россия настолько обширна и непобедима, что, когда соприкасаешься с ней, хочется навсегда впасть в уныние, желательно алкогольное. Или, как в одном старом фильме - «Всех расстрелять, город сжечь».

А что еще, в самом-то деле?

 

Алексанян

Две недели назад мы уже писали о «деле Алексаняна» - о нем сейчас многие пишут (бывший адвокат Михаила Ходорковского, некоторое время, уже после ареста главы ЮКОСа, проработавший вице-президентом компании, два года сидит в тюрьме, у него диагностирован СПИД и рак лимфатической системы). За прошедшие две недели по этому делу появились новые известия: Алексаняна перевели из камеры в гражданскую клинику, теперь он лежит не на тюремных нарах, а на больничной койке, и к этой койке его приковывают наручниками, чтобы не убежал. Начальник Федеральной службы исполнения наказаний Юрий Калинин в интервью «Интерфаксу» подтвердил, что про наручники - это не «городская легенда». «Ничего необычного здесь нет, - говорит Калинин. - Во избежание возможного побега предусмотрены подобные меры в случае, если охранник на какое-то время должен покинуть свой пост».

Об Алексаняне в последнее время принято спорить. Одни считают, что именно его случай является чем-то сверхвопиющим, другие говорят, что защищать только Алексаняна - это свинство по отношению к другим смертельно больным заключенным, которые тихо умирают в камерах, и ни один правозащитник по их поводу ни слова не говорит. Наверное, обе точки зрения имеют право на существование - тем более что одна другой не противоречит. Я же не понимаю другого - зачем вообще какие-то слова, когда человека, который уже почти умер, приковывают к кровати наручниками?

 

Против всех

Президентская гонка, как известно, вступила в решающую фазу. Вообще, конечно, это (про решающую фазу) - такой анекдот, но шутки шутками, а выборы пройдут уже в ближайшее воскресенье, и хотя это была, наверное, самая тихая президентская кампания за всю историю нашей страны, какие-то намеки на политическую активность в последние предвыборные недели все-таки случались.

Например, в интернете появился сайт «Против всех», авторы которого агитируют граждан не ходить на выборы. Вообще, создание какого-то сайта - не Бог весть какая новость, но политические новости сейчас в дефиците, поэтому и об этом сайте с удовольствием пишут в газетах.

И пишут, надо сказать, интересные вещи. Сайт «Против всех» устроен так, что его посетитель, если он согласен с идеей бойкота выборов, должен нажать на кнопку, чтобы в счетчике еще на один пункт увеличилось количество граждан, не желающих голосовать. Так вот, в один из первых дней существования сайта «против всех» проголосовало сразу 62 тысячи человек. А потом сторонник Михаила Касьянова Антон Фирсов с гордостью признался журналистам, что это он, Фирсов, написал такую программу, которая автоматически раз за разом нажимает кнопочку на этом сайте, увеличивая тем самым количество участников бойкота выборов.

«Вдумайтесь» - не очень хорошее слово, но вы все-таки вдумайтесь. Есть люди, которые недовольны тем, как проходят выборы. Эти люди решили бойкотировать голосование и ведут подсчет таких же, как они. И вот в этом подсчете, который не идет ни в какой ЦИК, ни в какое другое место - просто для себя, - так вот, в этом подсчете «для себя» они сами, безо всякого смысла и безо всякого дальнего прицела жульничают, да еще и с гордостью об этом говорят - да, мол, мы жульничаем.

Ну вот как их называть, а?

Олег Кашин

 

Лирика

#_3.jpg

***

Знаменитая «доктор Лиза» - онколог Елизавета Глинка, организатор хосписов и социально-медицинских проектов, рассказывает в своем блоге о бывшей пациентке из Саратова: «Я уже говорила о ней - о бывшей детдомовке, усыновившей трехмесячного мальчика. Через несколько лет она заболела раком. Лечение, реабилитация и любовь к этому ребенку помогли сохранить ей жизнь. Ей около сорока лет, сыну - 15. Живут вдвоем. Пенсия по инвалидности».

И цитирует ее письмо:

«С 1 февраля обещали прибавить пенсии и прибавили на 32 рубля. Я в шоке - какая наглость и какое унижение. Ну, скажите, доктор Лиза, как им верить? Куда мы катимся?»

«Мы уже докатились», - мрачно комментирует доктор Лиза.

Тридцать два рубля. Возразить нечего.

 

***

В городе Чудово Новгородской области продолжается противостояние цыганской общины и городской администрации. Переселившийся из Белоруссии табор за 20 лет возвел около 200 домов на фактически самозахваченной земле: ни одной бумажки, ни одного налога. В позапрошлом году глава администрации заключил соглашение с бароном о том, что община начнет оформление своих домов. Вместо этого отстроили цыгане восемь новых домов и живут себе, в ус не дуют. Суд, конечно, принял постановление о сносе этого новостроя, но отчего-то кажется, что они устоят и через год прирастут десятком новых.

 

***

«В системе органов внутренних дел зарплата - самая низкая во всей структуре правоохранительных органов России. Постовой получает шесть тысяч рублей. Если говорить о зарплате начальника УВД, то она в три раза меньше, чем у прокурора области и в пять раз меньше, чем у председателя областного суда. Мне платят ровно столько, сколько в следственном комитете при прокуратуре РФ получает стажер», - признается региональным журналистам начальник УВД Тульской области генерал-майор Матвеев. «Жалоба турка» или ревность к смежникам?

Будущая теща во мне желает немедленно знать, сколько получает этот легендарный стажер. Не пьет ли? Аккуратен ли в быту? Или просто у милицейских другая арифметика?

 

***

Из серии «пусть едят пирожные». В Тульской области с начала года тарифы на природный газ повысились на 24 процента, однако квитанции потрясли потребителей: тарифы повысились на 150, а где-то и 200 процентов. Паника, возмущение, негодование: полторы-две тысячи из пенсии только за газ! Оказывается, власти тихо, застенчиво повысили еще и нормы потребления газа для домов без счетчика. Застенчиво, но аж на 60 процентов - чтобы совсем гармония, чтобы додавить социальный балласт со всех сторон. Поразительна в этой истории позиция региональной прессы: областная газета дает совет - ставить счетчик. За свой счет, разумеется. И строго рекомендует счетчик не за 5 тысяч, а специальный, за 8-9. Вот я поставил, пишет журналист, и имею экономию в 2, 5 раза. То есть обыватель кричит: последнюю рубашку снимают, а подгубернаторская газета советует ему нанять секьюрити, и не абы каких, а подороже, а то не помогут.

 

***

В Москве задержан вор-домушник высокой квалификации: двадцать лет отсидки, три-четыре кражи в день, одна из последних - в квартире Аркадия Мурашева, экс-начальника столичного ГУВД. Следователи говорят о старой формации, культуре: не грабил бедных, если видел, что взять нечего - уходил, а нынешние что? Наркоши, все метут у старицы и вдовицы, гробовыми не брезгуют, как деградировал воровской мир.

А фамилия культурного - Сократов.

 

***

На заседании Мосгордумы, посвященном проблемам визуальной среды, заслушали основателя новой науки - видеоэкологии. Основатель говорил об агрессивных полях, повышающих уровень криминогенности горожан, и, соответственно, о необходимости экстренных мер. Говорил ли про «автоматию саккад» (один из постулатов его учения) - неизвестно, но чиновники согласились, что нужно ставить вопрос о финансировании научно-исследовательской работы. Ох и размахнутся же, страшно подумать, теперь в главном храме новой науки - одноименном магазине-салоне, торгующем очками и линзами, поди, и прилавки позолотят. Кажется, только уфологи и остались неохваченными, но у них все впереди.

 

***

Программы профилактики СПИДа - громадные, богатые, работают образовательные центры, выделяются щедрые гранты, просвещение идет в школы и техникумы, фантастическая полиграфия, умные лекции, дожди презервативов. Результат: за прошлый год количество ВИЧ-инфицированных только в Москве увеличилось на 14 %. Большинство зараженных в стране - 58 % - получили ВИЧ половым путем. Это новость, еще совсем недавно преобладали шприцы.

 

***

В Старопромысловом районе Грозного ко Дню защитников отечества открывают улицу Псковских десантников. Это чеченский «симметричный ответ» на протесты москвичей, давно требующих переименования улицы Ахмада Кадырова в Бутово. Наверное, его можно было бы посчитать даже не лишенным определенного остроумия, однако улыбка будет такой же натянутой, как и сама идея. Удивительная логика: вы терпите нашего, а мы будем терпеть ваших - вряд ли способствует миру и взаимопониманию. У каждой из сторон свой счет и свои герои, а расчесывание ран никогда не было способом их лечения.

 

***

Читаю в блогах рассказ неизвестной дамы, проехавшейся в маршрутке. На просьбу пассажирки передать сто рублей шоферу она «срезала»: «У нищих слуг нет». Пересказывая, комментирует: «Самое интересное во всем этом, что они, простые людишки, не понимают, что они хамы. Может, у них отсутствует какая-то извилина в мозгу». Из комментария следует, что дама «непростая», в муниципальный транспорт попала случайно, ее собеседники одобряют формулу среза, всем хорошо. Очень хочется, чтобы в следующий раз она ответила так не простой женщине, а, к примеру, поддатому и агрессивному мужику, то есть получила бы в рыло или что там вместо лица у людей, позволяющих себе такие манифесты. Вместе с тем - и не без огорчения - понимаешь, что это литература, попытка предания, трепетная классовая мечта об унижении «простых людишек».

 

***

Пытаюсь забронировать номер в волгоградской гостинице, звоню наугад поздно вечером. Раздается натуральный магазинный лай: «Куда вы звОните, бронь по другому телефону, звоните завтра, щас нет никого». Гостиница, между прочим, называется «Интурист». Надо ли сомневаться, что, заговори я на английском - тот же голос пел бы, мурлыкал и ласкался. Приятно знать, что где-то еще остались вечные ценности.

 

***

В Самаре проходит практическая конференция для организаторов патриотического воспитания. Называется «Патриотическое воспитание молодежи: достижения, проблемы, перспективы». Новые формы, методики, технологии, пакеты предложений, праздничный концерт. «Все понятно» - до сосущей металлической тоски. Пытаюсь вспомнить, где, в каком году был пройден тот рубеж здравого смысла, когда еще можно - и нужно - было заниматься «патриотическим воспитанием» по действительному, снизу идущему общественному заказу. Когда родители ждали, что наконец-то Россия на школьных уроках перестанет быть империей-зла-полюбишь-и-козла, а темы национального стыда уступят место поводам для национальной гордости, когда краеведческие, историко-архивные кружки и поисковые отряды еще предполагались альтернативой дискотекам и подвалам, - Господи, ведь был же момент, когда все это можно было внедрять без пошлости и не поганить в административных восторгах! 2002-й, 2003-й? - все сливается, всех тошнит.

Евгения Долгинова

 

Анекдоты

Преступление идиота

#pic4.jpg

В Мордовии 34-летний кочегар обворовал салон сотовой связи. Преступление было совершено в ночь на 22 января в пос. Торбеево. Утром 23 января сотрудники салона связи не досчитались выручки в размере 50 тыс. рублей. В ходе следствия выяснилось, что к преступлению причастен супруг кассира данного салона, работающий кочегаром в местной аптеке. Мужчина выкрал из сумки жены ключи от входной двери салона и от кассы, после чего похитил всю наличность.

В настоящее время решается вопрос о возбуждении уголовного дела по статье «Кража».

Продолжается неостановимый победный марш криминального идиотизма. Хочется спеть этим людям небольшой гимн.

О вы, несгибаемые рыцари глупости! О вы, безупречные паладины недоумия! О вы, воины дебильности, сделанные из сверкающей стали! Вы, ворующие у своих жен-кассирш ключи от кассы! Вы, похищающие камеры слежения и потом обнаруживаемые по записям, сделанным этими камерами! Вы, проникающие в чужие квартиры, пьющие хозяйский коньяк и засыпающие тут же, на кухне!

Вы - не только причина нашего заливистого смеха…

Вы - не только украшение унылых лент криминальной хроники…

Вы… Вы… Вы полные, абсолютные, стопроцентной очистки, незамутненные идиоты!

Ура!

 

Уснул на рельсах

Двадцатисемилетний житель г. Новоалтайска Алтайского края остался чудом жив. Мужчина в состоянии алкогольного опьянения уснул на железнодорожных рельсах и не услышал приближающегося грузового поезда.

В Новосибирской области на 3151-м километре перегона Каргат - Убинская машинист грузового поезда применил экстренное торможение, увидев на путях человека. Грузовой состав остановился буквально в нескольких метрах от неподвижно лежащего тела.

Как выяснилось, уснувший на путях тоже машинист, только водит он не поезда, а работает на башенном кране. Находясь в гостях, он выпил такое количество алкоголя, что потерял ориентацию, упал и уснул прямо на рельсах главного хода Транссиба. Поскольку добудиться до уснувшего не могли, его отправили в Центральную районную больницу с диагнозом «алкогольное опьянение».

Все в этой истории прекрасно и удивительно. Есть в ней и эпически-богатырский размах (уснуть на рельсах Транссиба посреди сибирской тайги - это вам не задремать на лавочке в парке). И диагноз замечательный человеку поставили - «алкогольное опьянение». Хороший диагноз, распространенный. Вроде бы комментировать нечего, надо просто наслаждаться такой новостью. Одно только хотелось бы отметить. Грузовой поезд - это гигантская масса железа, до десяти тысяч тонн. Тормозной путь грузового поезда составляет до полутора километров. То есть машинист видит на пути препятствие, резко тормозит - и поезд еще проползает после этого огромное расстояние. Поэтому, если лежать на рельсах перед грузовым поездом, шансов на спасение практически нет. Мы имеем дело с невероятным везением, примерно как упасть с пятнадцатого этажа и не разбиться. Впрочем, с пьяными еще и не такое бывает.

 

Пострадал за супружескую верность

В ночь с 3 на 4 декабря 2007 года в квартире одного из домов в центре Калуги был обнаружен труп 21-летнего калужанина с множественными ножевыми ранениями. Из квартиры убитого были похищены видео-, фототехника и другие вещи. По данному факту следственным отделом по городу Калуге в тот же день было возбуждено уголовное дело по признакам преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 105 УК РФ (убийство).

В результате напряженной работы уже в первые дни расследования была получена оперативная информация, которая привела органы следствия в поселок Воротынск Бабынинского района Калужской области, где у одного из жителей поселка были обнаружены вещи убитого. Следствием было установлено, что убийство молодого человека и кражу его вещей совершила 20-летняя ранее судимая жительница поселка Воротынск. Она познакомилась с потерпевшим накануне совершения преступления по объявлению в бегущей строке одного из телеканалов. Потерпевший пригласил обвиняемую к себе домой, где совместно с ней употреблял спиртное. В завершении вечера потерпевший признался, что женат, после чего лег спать. Девушка обиделась и, взяв нож, нанесла множественные удары в тело спящего потерпевшего, 8 из которых оказались смертельными. После этого девушка забрала из квартиры ценные вещи общей стоимостью 26 тысяч рублей и скрылась с места преступления.

Подозреваемая была задержана менее чем через трое суток после совершения убийства, Калужским районным судом ей избрана мера пресечения в виде заключения под стражу. В настоящее время расследование окончено. Обвиняемая полностью признала свою вину. Уголовное дело направлено для рассмотрения по существу в Калужский районный суд. Девушке угрожает лишение свободы на срок от 6 до 15 лет.

Люди довольно редко гибнут от рук преступников вследствие своих хороших поступков. Чаще всего причина убийства - либо наличие у жертвы каких-то материальных ценностей, либо какая-то ссора, жажда мести, либо - нелепая случайность в сочетании с алкоголем и общим социальным неблагополучием участников происшествия.

В данном же случае человек пострадал за то, что сохранил супружескую верность. Вернее, не только за это: конечно, в первую очередь за свое легкомыслие - если человек связывается с девушкой так называемого легкого поведения, он должен понимать, что с высокой вероятностью этой девушкой окажется беспринципная жадная дрянь, способная на разные гадости. Парню, видно, просто хотелось «посидеть» с кем-нибудь, выпить, «пообщаться» - и все. А компании подходящей не было. Пришлось выпивать в компании неподходящей, и вот результат.

Лучше бы он выпивал в компании телевизора с его беспокойной бегущей строкой.

 

Просверлил голову

#pic5.jpg

В Амурской области приговором Магдагачинского районного суда осужден несовершеннолетний житель поселка Сиваки за умышленное причинение смерти другому человеку (ч. 1 ст. 105 УК РФ). Подросток приговорен к 6 годам 2 месяцем лишения свободы с отбыванием наказания в воспитательной колонии.

Вечером 28 октября 2007 года в поселке Сиваки двое нетрезвых несовершеннолетних зашли в дом 49-летнего жителя поселка, имеющего инвалидность 2-й группы. Хозяин дома в это время спал. Проснувшись от шума, он увидел незваных гостей и стал выгонять их из своего дома. Пьяные подростки не ожидали столь холодного приема и избили возмущенного их визитом хозяина. Потом один из подростков взял находящуюся в кухне дома механическую дрель с зажатым в патрон сверлом и, подойдя к хозяину дома, направил торец сверла в голову и воткнул сверло в затылок, от чего наступила смерть потерпевшего.

Органом предварительного расследования действия несовершеннолетнего квалифицированы по ст. 105 ч. 1 УК РФ. Подросток в зале судебного заседания полностью признал свою вину, подробно рассказал об обстоятельствах совершенного преступления и просил «не садить его в тюрьму». Однако суд, учитывая обстоятельства совершенного преступления, а также позицию государственного обвинения, пришел к выводу, что исправление осужденного невозможно без изоляции его от общества.

Щас я расскажу, как оно все было. Я, вообще, плохо помню, пьяный был. Как с утра сели с Петрухой… да, с гражданином Петрухиным. Короче, как сели с Петрухой отмечать… че-то мы отмечали, день рожденья был, у Пашкиной сестры, вроде… ну у этой, как ее… гражданки Лаптевой, да. Мы еще вечером отмечали, а с утра с Петрухой еще добавили. Сидели, сидели. Петруха… гражданин Петрухин который, в общем, он уснул сначала, потом я его, короче, разбудил, пошли по району прошлись… ну, проветриться. Свежий воздух, типа. Петруха… гражданин Петрухин говорит, давай к Васильичу зайдем, к гражданину Фролову, да. У него всегда бухло есть, ну, то есть, алкогольные напитки, да, с целью распития… да, с целью дальнейшего распития алкогольных напитков. Вы меня, граждане судьи, простите, да. В общем, короче, приходим, а Васильич, гражданин Фролов, то есть, дрыхнет. Ну, ладно, че там, мы, типа, сели, в холодильнике пузырь взяли, ну да, бутылку водки емкостью ноль целых семь десятых литра, в общем, мы взяли, сидим, телевизор, то-се. Дверь как открыли? Да какая там дверь, граждане судьи, она на крючке, знаете, на таком. К Васильичу войти - говно вопрос. Извините, граждане судьи. Да, проникли. С легкостью проникли в помещение, да, точно так. Ну, типа, сидим, базарим, тут он просыпается и че-то как начнет на нас гнать, мы ему - Васильич, ты чего, давай посидим, чего ты, а он, типа, пошли отсюда, козлы, говорит, а Петруху вообще пидарасом назвал. Да я не ругаюсь, это Васильич, то есть, гражданин Фролов, ругается, вернее, ругался. Уже, падла, не ругается, отругался, козел старый. Извините, ну а чего он. Я-то че, я правду говорю, как оно все было. Ну, граждане судьи, вы ж понимаете, так ведь нельзя. Чтоб нормального пацана пидарасом назвать… Ну а как еще скажешь, как было, так и говорю. Ну, не буду, не буду. Да, словесно оскорбил. В общем, мы ему говорим: Васильич, ты, типа, не прав. Ну, он упал сразу… Что нанесли? Ну, может, чего и нанесли. Я, честно, дальше не очень помню. Пьяный был. Дрель, вроде. Дрелью я его, да. Ну, по пьяни, понимаете. Смотрю, дрель лежит. Ну я его… Я думал, так, чуток его припугну, чтобы за базаром следил. Ну, просверлил. Я тихонько, вроде, так ткнул, слегонца. Да сам он виноват, граждане судьи. Сам на нас наехал, сука такая. Не буду, не буду. Все, не буду больше, не буду, сорвалось. Ну а, правда, че он. Обидно!

Ну, я, типа… обязуюсь… обещаю, граждане судьи… вообще больше никогда. Сделал выводы. Никогда, правда… Никогда больше дрель в руки не возьму! Не садите только меня в тюрьму, пожалуйста.

Дмитрий Данилов

 

* БЫЛОЕ *

Зеркалам и буревестникам, до востребования

Разговор читателя с писателем о правде жизни

 

#_6.jpg

Как сказал критик, литература в России всегда во всем виновата, и она же всякому делу помочь должна.

Проект конституции? Идеальные помещики? Пожалуйста. Святая с желтым билетом? Города из алюминия? Мост до небес? И это вполне осуществимо. На страницах русской романистики и по большей части только там.

Жизнь то и дело эмигрирует в литературу. Каждый прогрессивно мыслящий человек мечтает либо сделаться писателем, либо, на худой конец, в охотку поучиться у писателя жизни. Почувствовать себя вольтерьянцем или, допустим, скучающим байронитом, проповедовать вольность вслед за Радищевым и Герценом, пережить мировую скорбь с Шопенгауэром и опроститься с помощью Толстого…

Революция мало что изменила. Едва ли не каждый из советских вождей стремился заполучить себе придворного письменника, чтобы тот учил подданных уму-разуму. Диссиденты, едва народившись, - тоже берутся за перо…

Неудивительно, что архивы, оставшиеся от русских писателей, заполнены посланиями, записками и мольбами от поклонников. Те прекрасно знают, «делать жизнь с кого», и потому без устали спрашивают, требуют советов, делятся творческими достижениями, а представительницы прекрасного пола заводят с автором… продолжительные эпистолярные романы. Что, впрочем, вполне естественно. Ведь на самом деле роман между писателем и читателем длился в России веками и прекращаться не собирался. А известное «писатель пописывает, читатель почитывает» на самом деле - отнюдь не о лености ума. Наоборот - о живейшем интересе этих двух человеческих типов друг к другу.

«Дайте жрать хлеб ржаной, дайте спать с живой женой!» Это требование Маяковского звучит не диссонансом - криком отчаянья.

Дорогой дедушка,

Лев Николаевич!

Большое вам спасибо. Прочел все присланные мне вами книги. Только прочел не так, как хотел их прочесть, - в тени кустов, оторвавшись от косы, в минуты отдыха. Любимый труд мне этого не позволил.

Когда я вышел косить, взял одну маленькую книжечку и, пройдя несколько рядов, сел отдохнуть и принялся было за чтение. Но звуки посторонних кос трудящегося со мною вместе народа оторвали мои мысли, я бросил книжечку и стал присматриваться вокруг себя.

В траве вокруг меня разные бабочки, жучки и козявки поспешно копошатся, а между тем каждая их них трудится, трудится. Я поднял голову и вижу - далеко и близко, в синих и белых рубахах мелькают мужчины и женщины. И все, как и вся тварь, поспешно трудятся, трудятся. Потом вспомнил слова Некрасова - в полном разгаре страда деревенская, - и великое чувство наполнило через край мою душу. Я поднял к небу глаза, полные слез. Боже мой, боже, дай мне уразуметь в этой развернутой перед мною книге всей жизни хоть одну премудрую таинственную строку, хоть одно слово, к чему этот труд, эта страда, к чему эти все движимые существа.

«Для жизни, - шепчет мне внутренний голос, - время и труд дают жизнь». Я взял косу и поднажал. Зеленая сочная трава, прелестные цветы мертвыми повалились в ряды. Значит, для поддержания одной жизни нужно уничтожить другую, одно помирает, другое растет и живет ею. Кому это все нужно? Понятно, тому, кто создал все и всему назначил свой предел. Кто же мы, люди? Мы - жалкие пришельцы и маленькие существа, посланные сюда, на землю, для того, чтобы жить и потом помереть - так же помереть, как помирает и все. К улучшению своей жизни, то есть всей жизни человечества, мы должны заботиться сами, потому что нам даден ум, дадена сила, дадено все-все, чем мы и можем распоряжаться.

Генри Джордж предлагает - для улучшения человеческой жизни отобрать из частной собственности всю землю и дать ее трудящимся на ней. С этим я вполне согласен, потому что это для существования необходимо. Что же касается налога с земли, я не соглашаюсь только потому, что нам, жалким пришельцам, нельзя никак оценить правильно неоцененные сокровища. Ведь создана не земля для нас, а мы для земли, потому можем ли мы с саженью в руках оценить то, что не в нашем распоряжении, не в нашей власти. Мы только можем оценить, что дадено нам: свою силу, свой ум, свое понимание. Это в полном нашем распоряжении, и мы всему этому можем дать полную цену. Зачем же нам стараться делать трудновозможное, когда нам является возможность сделать легковозможное?

Все это дорогой дедушка, может быть, предвидится вам метафизическим бредом, но, простите, я почему-то и не знаю, быть может, потому, что не вполне уразумел Генри Джорджа, не мог и не могу иначе думать.

С другой стороны я думал и так. Земля наша мать всегда для жизни нам дает материалы в сырцовом виде, и людям, добывающим этот материал, всегда приходится трудно. Зачем же они одни только будут платить, а те люди, которые перерабатывают этот материал, не будут на общее благо платить ничего? Кроме того, как я понял, землю пока нужно оставить в руках землевладельцев и ждать, когда они сами откажутся. На мой взгляд, этот никогда не может быть. Паразиты и тогда сумеют остаться паразитами, они преспокойно заставят всех крестьян пахать и сеять исключительно себе, и крестьяне за неимением своей земли действительно пойдут и будут работать. Они скажут, что всю землю мы будем обрабатывать сами за дешевую цену, наймут работников и будут продавать весь добытый материал.

И вот на основании, по этим моим соображениям я и думаю, что для того, чтобы люди жили лучше, нужно установить подоходный налог, что в полном нашем распоряжении, в полной нашей власти. Если я со своим семейством заработаю 300 р., то я охотно отдам 3 р., если мало этого будет, тогда можно удвоить, и мне будет лестно перед моими братьями, потому что я хорошо знаю, что я плачу на общее благо.

Теперь у нас и везде есть много таких людей, которые навешивают на грудь светленьких детских игрушек и называют себе большими людьми, а посмотреть в его изнеженные руки - в его ладонях нет ни одного ордена, тогда как у каждого истового работника эти ордена, то есть мозоли, никогда не сходят.

Да, дорогой Лев Николаевич, только все и делается мозолистой рукой. Мозолистая рука питает всех, и, наверно скоро эта же мозолистая рука сдвинет и устранит всю неправду. Все крестьяне уже давно чувствуют, что творится что-то неладное, и все это чувство с каждым годом, и особенно неурожайным, разрастается больше и больше, а потом сразу обрушится вся эта стихийная сила на головы злодеев и тогда…

Ужасно- ужасно жаль, что до этого доводят большие люди.

Простите меня, я написал неумело и нескладно, потому что тороплюсь убирать хлеба. Быть может, потом явятся и еще мысли, но я не стану вам больше надоедать. Если мне позволит моя сила, то я когда-нибудь побываю в Ясной Поляне и посмотрю своими глазами, где живет дорогой человек. Если вы переселитесь в другой мир и не дождетесь меня, то этот бедный, но счастливый крестьянин придет поклониться вашему праху и уронить несколько искренних слезинок на вашей могиле.

Простите, остаюсь известный вам по неумелому письму счастливый, но бедный крестьянин

Александр Шильцов.

Июль 28-е, 1908 года

ГМТ, инв. № 57433

Офицерская ул., д. 57.

Александру Александровичу Блоку, милому поэту.

В. А. Щеголева.

Помогите мне…

Может быть, это грезы? Или сон? Но вся наша жизнь есть сон, короткий, мучительный. И только благословенные праздники радости и счастья мешают нам проснуться, притягивают к ночи.

Вы мне ответите?

Будьте счастливы.

22 декабря 1910 г. В. Щеголева.

Если бы я сказала Вам, что хочу видеть Вас еще один раз… один раз! Что ответили бы Вы мне? Я отравлена последним вечером, тишиной островов, мое сердце эти дни так полно.

Ваша…

26 января 1911 г. В. Щеголева.

Кажется, это нехорошо. Я не поблагодарила Вас за Вашу прекрасную книгу. Я получила ее давно!

Благодарю Вас!

В. Щеголева.

15 декабря 1911 г.

В. Щеголева 1921 г.

Прочтите - и улыбнитесь… легко.

Это было давно…

В королевстве приморской земли…

РГАЛИ. Ф. 55, Оп. 1. Ед. хр. 474. МК

Письмо Юркина Петра Блоку с приложением стихотворения Юркина П. «Александру Блоку» и дарственная надпись Юркина П. Блоку А. А. на титульном листе книги Юркина П. «Утро мечты».

С приветом глубокоуваженья,

Автор сборника «Утро мечты»

Посвящается отзывчивым душам…

Глубокоуважаемый поэт, примите скудный подарок моей осиротелой музы и не осуждайте, пожалуйста, за искренность, которая как любимая вечерняя весенняя зарница, мелькает вспышками… в строчках, посвященных Александру Блоку.

Автор сборника «Утро мечты»,

Искренне уважающий Вас

Петр Юркин

Александру Блоку

15 марта 1916 г.

РГАЛИ. Ф. 55, Оп. 1. Ед. хр. 478. МК

Письмо М. Горького селькору И. А. Якушеву

Селькор И. А. Якушев из деревни Семеновки, Вироновской волости, Бежецкого уезда, Брянской губернии, послал письмо в Италию на имя Максима Горького. В письме селькор спрашивает Горького о том, как Горький живет, есть ли в Италии крестьянские газеты, селькоры, какие там налоги и что собой представляют фашисты.

Отвечаю на ваши вопросы, Иван Афанасьевич!

Рабочие и крестьянские газеты в Италии не издаются. Само собой разумеется, что и рабкоров и селькоров здесь тоже нет. Почему? Напишите в «Крестьянскую правду», чтобы вам ответили, что такое «фашизм». Тогда для вас будет ясно почему. Я отказываюсь ответить на этот вопрос, потому что он требует большой статьи, а у меня нет времени написать ее. Такой литературы: книг, брошюр, журналов, газет для рабочих и крестьян, какая издается у нас в России, нигде в Европе нет и быть не может. Вы должны знать это. В европейских государствах рабочий народ - не хозяин своей судьбы, и его здесь учат только начаткам грамоты. А налоги взимаются за все и со всего. Как же вы не знаете этого?

Надо знать. Всего хорошего!

М. Горький

«Крестьянская Газета» от 29 мая 1928 года

«Механическим Гражданам» СССР

Ответ тов. Горького на письма читателей.

За четыре месяца, прожитых мною в Союзе Советов, я получил свыше 1000 писем, и среди них сотни две посланий от граждан противосоветского умонастроения.

Вот несколько образцов черного словесного дыма, исходящего из глубины обывательских душ.

«Наплевать мне на всякую общественность, на все призывы к труду, творчеству; я не честолюбив, я хочу жить просто для самого себя, для семьи»…

«Русский народ не понимает свободу, ему нужна плеть».

Есть у меня, разумеется, и письма иного типа, и часть одного из них очень уместно привести в противовес философии обывателей.

Автор письма - «человек от земли, называемый прежде мужик, а тепериче гражданин как все».

Он - «ето письмо писал две недели как грамоти навчился от племяша члена красной Армеи». Он пишет: «Ежели бы раньше знать чего знаем от совецкой власти, ну так не было бы никаких воин и сукиных сынов которым затевают и деньга была бы на хозяйство деревням на фабрыки и дай Господь добиться товарищам разружения всех тогда пойдем широко впереди всех».

Писем такого типа у меня тоже немало, и они иногда внушают нелепую мысль о вреде грамоты для «механических граждан».

Граждане! Вы убеждаете меня, что я «ослеплен», «оглушен», «продался», «кривлю душой» и так далее в этом духе.

Совершенно не верно, граждане, что я не вижу в Союзе Советов ничего плохого, темного.

О чем и как вы пишете мне?

Посмотрите: «Фабрик у нас нет» - это когда восстановлены почти все старые фабрики и затрачена не одна сотня миллионов на построение новых.

«В каждом городе тысяч 50, 100 жителей, а то и больше безработных», - конечно, это ужасно, и особенно ужасно для тех городов, в которых все население исчисляется в 100, в 50 тысяч. А каково живется городам, население коих 30, 40 тыс.? Это уже невозможно представить.

«75 процентов населения России болеет сифилисом» - сообщаете вы. «Каждый коммунист имеет 10 жен». «Девочки с восьми лет начинают жить половой жизнью». «Фабрики стоят и разрушаются, транспорт - тоже». Что - «тоже»? Стоит и разрушается? «Ряды комсомольцев пополняются сыновьями бывших урядников и волостных писарей».

И мне тошно, гражданин, от вашего дикого невежества.

Малограмотность у вас, граждане, ужасающая. Один из вас пишет, что «коммунисты заткнули мне уши для того, чтоб я не слышал, как народ безмолвствует». Но - сами посудите: если народ безмолвствует, на кой же чорт уши-то мне затыкать? И - как можно говорить «народ безмолвствует» в те дни, когда столь яростно и бурно кипит «самокритика», когда огромная армия рабселькоров беспощадно обличает все, даже самые мелочные ошибки и непорядки управления хозяйством страны.

«Бывшие поклонники из Нижнего и Сормова» пишут мне, что мною «владеют большевики, люди с темным прошлым, с тюрьмой назади», пишут и - прощаются: «Прощай, наш Горький». Ведь вот как опоздали проститься! Давно бы пора, граждане! Кстати: вашим я никогда не был. Большевики владеют мною уже лет 25. У меня, граждане, тоже «тюрьма назади», только не такая тяжелая и длительная, как у любого из старых большевиков. Отличаюсь я от них еще и тем, что, к сожалению моему, - в 17 году переоценил революционное значение интеллигенции и ее «духовную культуру» и недооценил силу воли, смелость большевиков, силу классового сознания передовых рабочих.

Тем гражданам, которые спрашивают: почему я «продался», «примазался» к большевикам, отвечаю: юношей, живя в Казани, Царицыне, Борисоглебске, Нижнем, я познакомился с революционерами народнического толка. Это было для меня случайностью счастливой, - впервые увидел я людей, жизненные интересы которых простирались дальше забот о личной сытости, об устройстве личной спокойной жизни - людей, которые прекрасно, с полным знанием каторжной жизни трудового народа говорили о необходимости и верили в возможность изменить эту жизнь.

Для меня старые революционеры, побывавшие в тюрьмах, ссылке, на каторге, являлись героями, полусвятыми, я смотрел на них как на живое воплощение «правды-справедливости», как на людей, способных разрубить все тугозавязанные узлы жизни.

В 91-92 гг. в Тифлисе я встретил особенно много людей, судившихся по процессам начала 80-х годов, отбывших каторгу и ссылку. И вот, на вечеринке один из них, некто Маркозов, выслушав рассказ о холерном бунте в Астрахани, сказал, вздохнув:

«Очевидно, для управления народом все еще необходимы кнут и штык».

Много слышал я таких слов, а в 1907 году в сборнике «Вехи» прочитал:

«Мы должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной».

Все это, не умаляя высокой оценки мною культурной работы, которую вела интеллигенция, заставило меня усомниться в ее «любви к народу» и в ее революционности.

Подлинную революционность я почувствовал именно в «большевиках», в статьях Ленина, в речах и в работе интеллигентов, которые шли за ним. К ним я и «примазался» еще в 1903 году. В партию - не входил, оставаясь «партизаном», искренно и навсегда преданным великому делу рабочего класса, и в окончательной победе его над «старым миром» - не сомневаюсь.

Вы, граждане, люди с органическим пороком, с каким-то темным пятном в мозгах. Это пятно обладает способностью стягивать в себя и затем отражать явления, факты и мысли только отрицательного характера. В вашем мозгу непрерывно происходит процесс гниения, разложения впечатлений. Я вижу, что процесс создания новой действительности у нас, в Союзе Советов, развивается с удивительной быстротою, вижу, как хорошо, творчески вливается в жизнь новая энергия, - энергия рабочего класса, и я верую в его победу.

Верую, потому что - знаю.

«Крестьянская газета»

от 12 октября 1928 года

Москва, Лубянск. проезд № 3, кв. 12. Редакция журнала «Новый ЛЕФ». Ответственному редактору Владимиру Владимировичу Маяковскому от Аркадия Губаря из г. Киева, ул. Ивана Франко, дом № 30, кв. 2

Глубокоуважаемый

Владимир Владимирович!

Прежде всего, разрешите преклониться перед Вашим феноменальным стихотворным талантом и долгим писательским опытом и пожелать на будущее такой же плодотворной работы по укреплению позиций левого фронта искусств в области литературы.

Искренний почитатель Ваш, пишу Вам, главе Футуризма, из Киева. Разрешите Вам, досточтимый Владимир Владимирович, излить свою просьбу. В Киеве недавно была получена Ваша книжка «Как делать стихи», изданная в «Библиотеке Огонька». Моментально по получении все издания в Киеве разошлись, и нигде не возможно достать этой книжки. Такой же аналогичный случай был с Вашими книжками «Облако в штанах» и «Избранное из избранного» - их тоже невозможно нигде в Киеве достать. Прошу Вас, уважаемый Владимир Владимирович, не отказать в моей просьбе и одарить меня этими книжками. Буду очень рад получить эти книжки от ВАС с надписью «Аркадию Губарю от В. В. Маяковского».

Прошу Вас, Владимир Владимирович, не откажите мне.

13 августа 1927 г.

РГАЛИ. Ф. 336. Оп. 5. Ед. хр. 110. МК

Уважаемый

Владимир Владимирович!

Так хочется Вас послушать и еще больше - поболтать с Вами, но не могу. Сегодня редакционное совещание. Если у Вас есть время и желание - зайдите ко мне, я буду очень рада, напою Вас чаем с вареньем (вкусное). Телефон мой 83-58, а адрес Вам скажет сестричка моя, которая и передаст письмо.

Сжимаю руку

Наташа Кузьмина

Из «Красной» я ушла уже полгода, работаю в «Лен. Правде»

(Без даты)

РГАЛИ. Ф. 336. Оп. 5. Ед. хр. 112. МК.

Отзывы рабочих трамвайного депо, хлебопекарни № 2, 3, государственной мельницы № 5 о стихотворениях Маяковского Владимира Владимировича

[Выписки из библиотечных книг отзывов] рукой неустановленного лица

1930 г.

Депо трамвая

«Стихи о революции» - читали дома и слушали в библиотеке. Нравятся всем, в особенности «Левый марш». «Зажигают», - по выражению одного из слушателей. Хвалят также антирелигиозные.

«Облако в штанах» - почти никто не понял, даже служащие со средним образованием. Отзывы: «Набор слов, галиматья».

«Париж» - малопонятно, нравятся «Нотрдам» и «Версаль». Отдельные читатели отмечают необыкновенную сжатость речи. В двух словах рисует целую картину, создает настроение, но читать трудно, странная расстановка слов - «никак не подделаешься к нему».

Вывод библиотекаря: массовому читателю лучше Маяковского читать вслух, набрав стихотворения последнего времени, но при условии хорошего чтения нужно предварительно побеседовать на ту тему, которая положена в основу стихотворения.

Библиотекарь депо трамвая немного знакома с современной поэзией, владеет техникой чтения стиха, интересуется художественной литературой.

Еще один отзыв из этой библиотеки: «Никакого вывода определенного не нахожу и к книге имею равнодушное отношение» (рабочий, выходец из деревни).

Хлебопекарня № 2

Читают стихи вообще неохотно, предпочитают старых поэтов. Маяковского многие отказываются брать. В результате опроса некоторых активных читателей, читавших Маяковского, собрала следующие отзывы:

1. Пекарь, 17 л. Образование низшее, читатель серьезный. Стихи любит больше всего Кольцова. Любит слушать хорошую декламацию. Маяковский не нравится по форме произведений: «Пиши получше - мы будем читать». Кольцова же любит потому, что стихи жизненные (парень деревенский). «Пусть напишет поэму о революции 1905 года (в это время в библиотеку поступала литература о 1905 г.), да постарается, а то пишет, пишет абы как-нибудь - пусть читает пролетарий»

2. Пекарь, 28 л., образование низшее, стихи любит, больше всего Пушкина и Лермонтова. Маяковский мало понятен, если не знаком с вопросом, о котором он пишет. Вообще его стихи рабочим не понятны. «Красивый стих, а смысл не понятен», «Читать трудно, не знаешь, где остановиться», много слов, которые режут слух.

Из новых нравится Есенин (возможно, что это просто отражение общего увлечения Есениным после его смерти).

3. Пекарь, 19 л. Рапповец. Любит стихи, новую поэзию, Маяковский нравится блестящей техникой - «научиться можно чему».

Вывод библиотекаря: Маяковский массе не доступен. Библиотекарь интересуется новой литературой, по образованию словесница.

Хлебопекарня № 3

Была проведена читка стихотворений Маяковского. Читали «Париж», и из сборника «Маяковская галерея», «Пуанкарэ» и «Муссолини». Присутствовали пекаря. Имеется протокол читки. Высказывания слушателей:

«Это не книга для рабочего, которую без расшифровки сам рабочий не поймет, для рабочего книга должна быть изложена ясно, понятным разговорным языком…»

«Как видно, Маяковский, описывая в юмористическом тоне места и лица, старался подражать Демьяну Бедному, переплетая, как яичницу с луком, прежние народные обороты с модным иностранным языком, но до Демьяна Бедного ему далеко».

«Я не любитель беллетристики вообще и юмористической модной в особенности, - я считаю нужным сказать начальству - к чему эта затея: одно слово писать на одной строчке, портить зря бумагу, ведь существуют знаки препинания, а эти фокусы совершенно лишние».

«Я этой книги не понимаю, совершенно как на китайском языке» (женщина, читательница начинающая).

«Слов нет, что человека, знающего политику, то есть очень хорошо развитого и политически, и литературно, эти книги заинтересуют, а для рядовых читателей подавай стишки только Демьяна Бедного».

Группа читателей, обсуждавших стихотворения Маяковского, решили, что фонд «Передвижная библиотека» заинтересовался вопросом об оценке его произведений в связи с комплектованием передвижки и поэтому вынесли резолюцию: сочинения Маяковского не понравились и среди читателей библиотеки-передвижки хлебопекарни № 3 не пойдут, а потому просил коллектив его стихи не присылать.

Госмельница № 5

Проведена читка стихотворений «Пуанкаре» и «Муссолини». Вначале слушатели были очень заинтересованы темой «…» на вечере в клубе ВСАОХР. К концу читки осталось из 30 - 12 человек.

«Рабочие такой книги читать не будут, т. к. все в ней непонятно. Зачем он бьет словом, словно кошке к хвосту что-нибудь привязывает».

«Это какие-то загадки, над которыми нет никакого времени ни желания рабочему утруждать себя разгадками».

«Ни к чему нам такие книги, нужны ясные, понятные».

На двух последних передвижках библиотекарь, слабо знакомый с литературой.

РГАЛИ. Ф. 336. Оп. 5. Ед. хр. 137. МК

Записки, поданные слушателями на вечере 12 мая 1930 г. в Большом Зале Консерватории памяти Вл. Вл. Маяковского.

Председательствовал Малкин

Выступали: Луначарский, Асеев, Каменский, Кирсанов, Малкин, Шкловский, Безымянский… (далее нрзб.)

1. Почему Маяковский не был членом партии?

2. Маяковский индивидуален. Как можно поэта индивидуального назвать поэтом массы?

* * *

Тов. Ф. Кон! Почему Вы и Луначарский не были на вечере памяти Великого Поэта в клубе КОР, ведь поэт писал для рабочих, а не для любителей литературных вечеров и литературных скандалов, которых в зале большинство.

* * *

Каково отношение Маяковского к революции? Принимает ли он бюрократию в революции или же только ее разрушающий, грозовой период? Ответьте поподробнее, а то не понятно.

* * *

Можно ли считать Маяковского равнодушным в своем решении на смерть?

* * *

Прекратите насмехательство над поэтом, уберите бездарнейшего из чтецов!

* * *

Необходимо ограничить время ораторов, а то прямо скучище невозможное - сегодня не похороны.

* * *

Виктор Шкловский! Если у Вас есть совесть, не пишите книжки о Маяковском!

(в президиум Шкловскому)

* * *

Почему отзывы о Маяковском ДО его смерти так противоречат теперешним отзывам о нем и как прикажете понимать статью Малевича в «Марксистской хрестоматии»? Убедительная просьба ответить на эти вопросы - ими вы рассеете массу вопросов не меня одной.

* * *

Лишите Безымянского слова хотя бы из уважения к покойному. «Саша» - безнадежен.

* * *

С кем можно сравнить Маяковского с прежними писателями по удельному весу?

РГАЛИ. Ф. 336. Оп. 5. Ед. хр. 136. МК

Здравствуйте дорогой дядя -

Корней Чуковский!

Я октябренок Юрий Яковлевич Носков (6 лет) убедительно прошу Вас дядя Корней прислать мне наложенным платежом полное собрание Ваших сказок для детей последнего издания, так как здесь я никак не могу достать Ваших книжек.

Если Вы сами почему-либо не можете выслать просимых сказок, то не сочтите за труд переслать мою просьбу Вашему издательству.

Заранее сердечно Вас благодарю -

Юра Носков

16/I - 36 г.

Адрес мой:

Донбасс, г. Константиновка, ул. Труда, 78 - Юрочке Носкову.

Здравствуйте, товарищ Чуковский!

Почему звери поехали в СССР?

Я прочел Вашу книжку «Доктор Айболит».

Пишу Вам, потому что мне не понятно, почему звери едут в СССР.

Откуда медведь им принес письмо? А кто послал письмо?

Почему доктор Айболит не рассказал зверям: «Почему мы едем в СССР?»

Пришлите, пожалуйста, для моего товарища Вилика в Одессу еще одну книгу «Таничка и Ваничка»

12 сентября.

Юра Ф.

Дорогой Бибигон!

Пришли свою фотографию. Так, как я не слушал 1-й передачи, где ты дрался с индюком и испугался пчелки, то пришли мне ее в письме. Я слушаю детские передачи для дошкольного возраста, хотя я уже в 5-м классе.

Ну до свидания

Ученик 5 класса «А» города Таганрог, 15-й железнодорожной школы

Сергей Щеглов

Детские письма, адресованные Корнею Чуковскому, предоставлены Павлом Михайловичем Крючковым, частным владельцем.

Материал подготовили Наталья Рыбальченко и Евгений Клименко

 

Елена Чугунова

Как Горький спасал Блока

Неопубликованное письмо жене поэта

 

#_7.jpg

В РГАЛИ хранится ответ Горького Любови Дмитриевне Блок на ее просьбу отпустить смертельно больного поэта на лечение за границу. С этой запиской связаны и два других документа: ходатайство Петроградского отдела Всероссийского Профессионального Союза Писателей (ПО ВПСП), адресованное Председателю Совнаркома В. И. Ленину, а также сопроводительная бумага Наркоминдела в Наркомпрос за номером 4786, датированная 26 июля 1921 г. Вот полный текст письма Горького, никогда ранее не публиковавшийся.

[2- 3 августа 1921 г. Петроград]

Г- же Л. Блок. Ваши анкеты и карточки были отправлены мною в Москву на другой день по получении их от Вас. Вчера я спрашивал по телефону -разрешен ли Вам выезд? - отвечено: «Еще не рассматривался Ос. «обым» Отд. «елом», но - без сомнения - будет разрешен на этой неделе». Здесь находятся финны профессора Игельстрем и Миккола, - можно просить их устроить А. А. в лучшей санатории Финляндии.

Привет А. А.

А. Пешков

РГАЛИ. Ф.2833. Оп.1. Ед. хр. 564. Л.3

 

***

Этот документ позволяет восстановить картину тех усилий, что предпринимались родными и друзьями поэта.

Чтобы прояснить некоторые вопросы, связанные с хронологией тех августовских событий, обратимся к предыстории вопроса, а именно - к некоторой части переписки блоковского окружения с Горьким, который в то время возглавлял Петроградское отделение КУБУ (т. н. Петрокубу) - комиссию по улучшению быта ученых - и в качестве председателя мог помочь в скорейшем продвижении «дела Блока».

Комиссия, образованная в декабре 1919 года, быстро становится одним из центров спасения научной жизни в стране. Здесь вместе с Горьким работали видные ученые, в том числе академики С. Ф. Ольденбург и А. П. Карпинский: хлопотали о хлебе насущном для профессоров, лаборантов, ассистентов, преподавателей; много сил также отдавалось ходатайствам, связанным с участью репрессированных ученых. Усилиями комиссии были спасены десятки жизней тех, кто составлял, по выражению Горького, «мозг народа», интеллектуальное богатство страны.

Итак, впервые Любовь Дмитриевна написала Горькому о тяжелой болезни Блока и затронула вопрос «» о выдаче паспорта с опросным листом», который ей пока «не удалось приготовить», 21 июня 1921 г. - это письмо Л. Д. Блок можно считать отправной точкой в ее переписке с Горьким о выезде Блока в Финляндию. К письму от 21 июня прилагалась копия свидетельства врачей о состоянии здоровья Блока, сделанная рукой Л. Д. Блок и заверенная секретарем редакции «Всемирная литература» Е. П. Струковой. Как удалось установить, первая адресная просьба о помощи поступила от Л. Д. Блок при личной встрече с Горьким, которого она посещала 28 или 29 мая 1921 года. Теперь уже можно считать полностью установленным тот факт, что Горький, зная о болезни Блока и бедственном положении его семьи, впервые начал лично ходатайствовать перед Луначарским и Лениным о выезде поэта в Финляндию на лечение 3 мая 1921 г., т. е. до своей личной встречи с Любовью Дмитриевной.

С 23 июня по 24 июля, т. е. в течение месяца, Горький находился в Москве, где пытался добиться выезда Блока в финский санаторий - сделал доклад Ленину и передал заявление о тяжелом состоянии здоровья Блока члену Президиума ВЧК В. Р. Менжинскому (одновременно с Горьким вопросом выезда Блока на лечение занимались и другие лица).

11 июля 1921 г. к ходатайству Горького за Блока присоединяется в своем письме в ЦК РКП Ленину и народный комиссар просвещения А. В. Луначарский.

На следующий день, а именно 12 июля, состоялось заседание Политбюро ЦК РКП(б), на котором рассматривался вопрос о выезде Блока за границу. В этот день вопрос так и не был решен. Постановление гласило: «Отклонить. Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока». Есть серьезные основания полагать, что отъезд Блока затягивался умышленно, и даже авторитета Горького не хватало для положительного исхода дела.

По мнению В. Шепелева и В. Любимова, с которым сложно не согласиться, «роковую роль в этом сыграли запрос В. И. Ленина в ВЧК о предоставлении отзыва на Блока и сам отзыв В. Р. Менжинского».

На письме Луначарского от 11 июля Ленин составляет резолюцию члену коллегии ВЧК В. Р. Менжинскому, на что и получает весьма показательный ответ, во многом характеризующий отношение власти, по крайней мере, ВЧК к поэту: «Уважаемый товарищ! За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории. С коммунистическим приветом В. Менжинский».

И все- таки, благодаря совокупным усилиям, в том числе Луначарского и Горького, через 11 дней, 23 июля, путем опроса членов Политбюро ЦК Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева и Молотова, было вынесено постановление за подписью секретаря ЦК В. Молотова, гласившее: «Разрешить выезд А. А. Блоку за границу».

25 июля Горький возвращается в Петроград, где узнает о резком ухудшении здоровья Блока, и 29 июля извещает об этом телеграммой находящегося в Москве Луначарского (текст телеграммы приводим полностью, поскольку она безусловно важна для уяснения датировки исследуемой записки Горького): «Срочно. Москва. Кремль. Луначарскому. У Александра Блока острый эндокардит. Положение крайне опасно. Необходим спешный выезд Финляндию. Решительно необходим провожатый. Прошу вас хлопотать о разрешении выезда жене Блока. Анкеты посылаю. Спешите, иначе погибнет. М. Горький». Именно в этой, значимой для нас телеграмме Горький просит оформить анкеты на выезд уже не только Блоку, но и его провожатому, т. е. жене. 1 августа Луначарский посылает письмо в ЦК РКП(б), на котором начертана резолюция секретаря ЦК Молотова: «Возражений не встречается». О том, что разрешение на выезд было дано, Луначарский сообщает Горькому 6 августа.

Промежуток между 1 и 6 августа 1921 года также насыщен событиями и в блоковском окружении: еще не зная о полученном разрешении, Л. Д. Блок пишет Горькому 1 августа 1921 г. второе письмо. В нем - просьба по возможности ускорить отъезд, т. к. «» положение его очень тяжелое и воспользоваться поездкой нужно бы как можно скорее «». 3 августа Любовь Дмитриевна сама заполняет анкету в Наркоминдел и передает ее в двух экземплярах Е. П. Струковой, которая пересылает ее вместе со своим письмом Горькому 6 августа.

Итак, 6 августа Горький получает информацию о том, что Блоку и его провожатому дано разрешение на выезд и тогда же, 6 августа, он уезжает в Москву, куда ему пересылают письмо Е. П. Струковой. Из всего этого можно предположить, что публикуемая записка Горького к Л. Д. Блок была написана не позднее 2-3 августа.

В самом начале записки Горький говорит о том, что анкеты и карточки были направлены им в Москву практически сразу же («на другой день») по получении их от Л. Д. Блок. Как уже говорилось выше, в своем первом по времени послании к Горькому Любовь Дмитриевна написала, что анкету на выезд Блок тогда заполнить отказался - вследствие «глубокой и мучительной полосы неврастении»; иными словами, в письме от 21 июня, кроме копии медицинского заключения о здоровье поэта, никаких анкет или карточек не было. Но при этом мы знаем, что в своем письме от 1 августа 1921 года Любовь Дмитриевна пишет о том, что ее «пропуск решает все дело; если он опоздает - пропуск Ал. Ал. может оказаться уже бесполезным»; анкеты на выезд были заполнены Л. Д. Блок 3 августа и прикреплены к письму Е. П. Струковой с тем, чтобы сразу же передать их Горькому. Неизбежно возникает следующий вопрос: а не была ли передача этих анкет уже второй - и главной - попыткой оформить спешный выезд? Если предположить, что посланные вместе с письмом Струковой анкеты были составлены Л. Д. Блок вторично, многое проясняется: в телеграмме от 29 июля Луначарскому Горький прямо говорит о высланных анкетах - причем не только самому Блоку, но и его провожатому, т. е. жене. Иными словами, Горький мог получить образцы этих анкет от Любови Дмитриевны сразу же по возвращении из Москвы в Петроград, т. е. 25-26 июля, когда он узнал, что Блоку стало значительно хуже.

Горький, по всей видимости, знает о благоприятном для Блока исходе дела, но не знает о положительной резолюции на выезд самой Любови Дмитриевны, которая, как мы помним, появилась на письме Луначарского только 1 августа за подписью секретаря ЦК РКП(б) Молотова. Об этой резолюции от 1 августа, разрешающей сопровождать Блока в Финляндию, не могла знать и Любовь Дмитриевна, которая тогда же посылает Горькому свое полное отчаяния письмо с просьбой об ускорении выдачи ей пропуска. Таким образом, можно с большой долей уверенности предположить, что горьковская записка - ответ именно на это письмо Любови Дмитриевны от 1 августа.

И, наконец, косвенным подтверждением того, что записка Горьким была написана не ранее, но и не позднее 2-3 августа, является упоминание в ней двух финских профессоров - А. В. Игельстрема и И. Ю. Микколы, членов КУБУ, приехавших в Петроград с делегацией Финского академического комитета. Исследователь Горького Н. А. Дикушина в своей публикации для «Литературного наследства» пишет, что А. В. Игельстрем приехал в Петроград в августе 1921 года (это подтверждается его участием в заседании Петрокубу 2 августа 1921 года), а еще чуть ранее сообщает, что финские ученые «» именно летом 1921 г. деятельно помогали русским ученым «».

Таким образом, публикуемая записка, хотя и оставляет еще некоторые вопросы, все же существенно проясняет и ход дела по помощи Блоку, и роль в этом Горького.

 

Послесловие редакции

Не только переписка о «финской санатории» поддается датировке. Великие слова тоже имеют свою хронологию.

17 января 1921 года Блок записывает в своем дневнике: «О Пушкине… Подражать ему нельзя; можно только „сбросить с корабля современности“ („сверхбиржевка футуристов“, они же „мировая революция“). И все вздор перед Пушкиным, который ошибался в пятистопном ямбе, прибавляя шестую стопу. Что, студия стихотворчества, как это тебе?»

Через четыре дня, 21 января, он снова возвращается к Пушкину, отмечая самые важные его стихи, начиная со «Слезы» 1815 года, потом еще раз пишет о нем между 2 и 5 февраля; наконец, 6 и 7 февраля в дневнике возникают два больших куска, по которым уже легко опознать знаменитую речь «О назначении поэта», произнесенную 13 февраля 1921 года на вечере в Доме литераторов. Оттуда такие слова: «Но „для мальчиков не умирают Позы“, сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура».

Меньше чем за год до этого Блок, очевидно, так не считал. В статье «О Мережковском», написанной 21 марта 1920 года, он, как в таких случаях говорят, еще полон оптимизма: «Культура есть культура - ее, как „обветшалое“ или „вовсе не нужное сегодня“, не выкинешь. Культуру убить нельзя; она есть лишь мыслимая линия, лишь звучащая - не осязаемая. Она - есть ритм». Однако за год ситуация изменилась: отсутствие воздуха стало мучительным. «Мне трудно дышать. Сердце заняло полгруди» - эта запись, сделанная 18 июня 1921 года, одна из последних в его дневнике.

С пушкинской речи начинается прощание Блока. Он уходит; и этот процесс неостановим. Горький не в силах его задержать, а Менжинский - ускорить; их усилия одинаково параллельны тому, что на самом деле происходит; пуля Дантеса ищет свою траекторию, но поэт идет к смерти независимо от этого.

Одновременно с речью «О назначении поэта» Блок пишет свое последнее великое стихотворение. Черновик датирован 5 февраля, беловой текст - 11 февраля. Стихи называются «Пушкинскому дому»:

Последнее законченное стихотворение написано 15 марта в альбом Чуковского. Оно было вызвано случайной встречей с дочерью революционера кн. Кропоткина:

К шестой строчке в альбоме Чуковского Блоком сделано такое примечание: «В „Отделе управления Петросовета“ висит объявление „Государственного крематория“, где указано, что всякий гражданин имеет право быть сожженным в бане на речке Смоленке, против Смол «енского» лютер «анского» кладбища».

В мае-июле он последний раз работает над поэмой «Возмездие».

26 мая Блок пишет последнее письмо Чуковскому со знаменитым: «слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия «меня», как чушка своего поросенка». Этим словам непосредственно предшествует фраза: «Итак, „здравствуем и посейчас“ сказать уже нельзя». Она отсылает к счастливому, как теперь выяснилось, декабрю 1919 года, когда появились такие стихи:

4 июня помечено последнее письмо матери: «Если нервы несколько поправятся, то можно будет узнать, настоящая ли это сердечная болезнь или только неврозы… Я принимаю водевильное количество лекарств. Ем я хорошо, чтобы мне нравилась еда и что-нибудь вообще, не могу сказать… Спасибо за хлеб и яйца. Хлеб настоящий, русский, почти без примеси, я очень давно не ел такого».

18 июня 1921 года Блок уничтожает часть своего архива, а 3 июля - часть записных книжек. Эпопея с попыткой выехать на лечение в Финляндию, которой посвящена наша публикация, разворачивается почти месяц спустя. Наверное, товарищи из Политбюро умышленно препятствовали отъезду поэта, даже - наверняка; им надо было сбросить его с корабля современности; но и в этом случае нельзя сказать, что их планы шли вразрез с планами Блока. 7 августа он умер - романтический Пегас, запряженный в тарантас, перестал рвать постромки.

Александр Тимофеевский

 

«Стихи Бальмонта о нарциссе казались мне написанными для меня»

Из воспоминаний Веры Гартевельд

 

#_8.jpg

Вера Георгиевна Гартевельд (1893 - ок. 1970) - это еще одно имя из петербургской «полночной Гофманианы», из той, по словам Анны Ахматовой, «беспечной, детской, готовой на все превратности семьи бродячих артистов» и сопутствующей им богемы.

Урожденная Логинова, Вера Гартевельд была родственницей композитора Милия Балакирева, училась в привилегированных гимназиях, интересовалась искусством. Совсем юной она познакомилась с одной из блистательных «коломбин десятых годов» - Палладой Старинкевич. В «эпоху Паллады», как называла Вера начало 1910-х годов, она входила в аристократический и артистический кружок графа В. П. Зубова, барона Н. Н. Врангеля, графа Б. О. Берга.

Мужем Веры Георгиевны стал Георгий Вильгельмович Гартевельд (по-домашнему «Гри-Гри»), композитор, написавший около 80 романсов на стихи поэтов Серебряного века, в том числе Черубины де Габриак. Его брат Михаил был автором поэтических книг «Ночные соблазны» (СПб., 1913), «Кровавое солнце» (Военные стихи). Пг., 1915, «Сафо» (Пг., 1916) и воззвания Солдатского союза просвещения «Долг Народной Армии», выпущенного в дни Февральской революции 1917 года. Во главе этой артистической семьи стоял швед по происхождению Вильгельм Наполеонович Гартевельд, собиратель песен каторги и ссылки, фольклора времен войны 1812 года, очеркист и драматург. Словом, Вере Гартевельд было о чем вспоминать, несмотря на то, что ни именем, ни делом она не определяла ход событий, а лишь была подхвачена их водоворотом, как тысячи других свидетелей ушедшего века. Ее рассказ, написанный по-французски в 1960-е годы, - это история частного лица, непосредственная, непоследовательная, а потому, возможно, вызывающая доверие и сопереживание.

В рукописи Веры Гартевельд упоминаются десятки имен: Борис Пронин, Георгий Иванов, Федор Сологуб, Николай Клюев, Илья Репин, Лиля Брик, Владимир Маяковский, Константин Бальмонт, Всеволод Мейерхольд и другие завсегдатаи кабаре «Бродячая собака». Там, как писала Анна Ахматова, «на стенах цветы и птицы томятся по облакам». Запомнившиеся мемуаристке строки из стихотворения «Все мы бражники здесь, блудницы…» датированы 19 декабря 1912 года и не единственные из созданных в «Бродячей собаке». Один из упомянутых в воспоминаниях поэтов, Всеволод Курдюмов, включил в свою книгу «Пудреное сердце» (СПб., 1913) цикл стихов «Коломбина» с посвящениями Палладе и ее подруге.

После окончания учебы в гимназии и на курсах Лохвицкого-Скалона (со специальностью «французский язык») я должна была по желанию моей матери продолжить учебу в университете. Однако скука, которую я испытывала в течение всех этих лет обучения, привела меня к заключению, что не стоит больше длить эту скуку - я могла бы учиться и просто у самой жизни.

Мне было 15 или 16 лет, когда я познакомилась с младшей дочерью инженер-генерала Старинкевича Палладой Олимповной, которая была старше меня на семь лет. Она до крайности очаровала меня своей несколько экстравагантной внешностью и чудесным профилем, напоминающим профиль ее отца, человека весьма благородного. Мадам Старинкевич, женщина очень привлекательная и высоконравственная, была когда-то артисткой цирка, но легкомысленный и фривольный характер, который часто встречается у людей этой профессии и начисто отсутствовавший у матери, проявился, напротив, у дочери; и этот характер развился совершенно невероятным образом, в особенности после смерти отца.

Вначале меня притягивало к Палладе не одно только восхищение ее красотой. Поскольку у нее было много знакомых среди артистов всякого рода, мне казалосьполезным для собственного развития всюду за ней следовать и принимать участие в интересных и увлекательных вечеринках и обедах - компания культурных людей вполне могла заменить мне школу. В Палладе меня восхищала ее манера вести беседу: говорили обо всем и ни о чем; она умела строить разговор так, как это делали в ХVIII веке. Все, что она рассказывала, было в высшей степени занимательно и полно иронии, даже тогда, когда речь шла о ней самой. Я могла часами слушать эти рассказы, любуясь ее профилем, все забывая, как загипнотизированная. Часто мы проводили вместе целые дни, и эта дружба длилась почти восемь лет; я называла это «эпохой Паллады».

У нее было много поклонников, к которым она относилась с большим пренебрежением. Один из них мог оставаться часами в гостиной, ожидая ее, и ждал терпеливо, в то время как мы сидели у себя и развлекались ему назло. Этого молодого человека уже считали женихом, но Паллада довольно скоро его спровадила, и место юноши занял его отец. Тот всегда приносил конфеты, и мы не осмеливались заставлять его ждать слишком долго.

Каждую субботу у нас были собрания, в которых иногда участвовало до двух десятков молодых людей, почти все из хороших семей и с интересами непременно артистическими или литературными. В три часа утра мать Паллады предлагала нам небольшой ужин: чай, бутерброды и конфеты.

Среди поклонников Паллады, которые вспоминаются мне лучше всего из-за сопутствующих им трагических историй, я должна упомянуть молодого Островского, внука великого писателя-драматурга, а также и сына генерала Головачева. Последний жил напротив Старинкевичей и у него (и у нескольких других молодых людей) была «обязанность» провожать меня до дома, если я не оставалась на ночь у моей подруги. Оба они покончили с собой из-за любви к Палладе. Головачев грозил Палладе самоубийством по меньшей мере месяц, и она просила меня пойти к нему и попытаться его успокоить. Это казалось мне довольно трудным, - я была еще очень молода и не представляла себе, как это сделать. И пока я колебалась, он решился и покончил с собой. Два года спустя настала очередь Островского. Вот как это произошло.

Как раз в это время Паллада предприняла свою первую авантюру: она убежала из дома с одним художником, весьма, кстати, ревнивым. Внезапно я получила телеграмму, где сообщалось, что Островский пытался покончить самоубийством, но неудачно. Я сообщила об этом Палладе, и она заставила его не медля придти в дом его родителей, где они изредка встречались. Когда она была на пороге дома, он преградил ей путь и раскинул руки, чтобы задержать; это рассердило Палладу. Тогда он спросил: «Я должен застрелиться?», на что она сухо ответила: «Да, Островский, стреляйтесь». После этих слов он выстрелил из пистолета и замертво упал у ее ног.

Вспоминая разные истории, происходившие еще тогда, когда Паллада жила в родительском доме, я не могу не упомянуть один случай, весьма типичный для моей подруги.

У нее была привычка приглашать к себе молодых людей, то одного, то другого, на, так сказать, «несколько слов». Кажется, их было человек шесть, - тех, кто считали себя женихами Паллады. Но в один прекрасный момент этот секрет раскрылся, и, к сожалению, со скандалом; в результате все шестеро возмущенно покинули дом. Бедная Паллада стала вести себя все более и более развратно. Ее отец, который ни о чем не догадывался, слал ей трогательные письма, где давал полезные советы и просил никогда не оставаться в комнате наедине с молодым человеком. Она, смеясь, показывала мне эти письма и говорила: «Бедный папа, я не должна принимать молодых людей в одиночестве, - но если бы он знал, что они проводят со мной всю ночь, и я их прячу за портьерой».

 

***

Начало века в Петербурге было временем весьма веселым и очень интересным для любознательной молодежи, готовой к восприятию любых новых идей, нового образа жизни и поведения, которые постепенно захватывали общество. С одной стороны были социалисты и революционеры, которые вели очень опасную жизнь с постоянными заговорами и риском оказаться в полицейском участке; с другой стороны - вся «золотая молодежь» - артисты, художники, поэты, - проводящая ночи напролет в проблемных диспутах, дело делающая, проповедующая свободную любовь и т. д. Экстравагантность ценилась превыше всего. В эту эпоху русская культура переживала «серебряный век», - то, что называлось веком «золотым», было временем Пушкина.

Мне было крайне приятно проводить время с Палладой, которую вся эта молодежь окружала. Мы ходили на вечеринки, часто продолжавшиеся всю ночь, и всегда нас сопровождало большое число молодых поклонников.

Если нас куда-то приглашали, мы, разумеется, приезжали в компании многочисленных кавалеров. Среди семей, которые мы часто посещали, я помню семью Храмченко, родственников адмирала Нордмана, чья дочь была второй женой художника Репина. Хотя вокруг меня было много молодых людей, я не была увлечена ни одним из них. Меня интересовали только романы Паллады. О нас говорили, что нас связывает «Лесбос», который был в моде; мы не считали нужным это отрицать, хотя в действительности об этом не было и речи.

Как- то раз Паллада и я были приглашены на необычный вечер, где мы были единственными дамами. В обычае было накануне женитьбы устраивать проводы холостой жизни; этот вечер был в честь некоего Чаплинского, который назавтра вступал в брак; все приглашенные были молодыми людьми, нашими хорошими знакомыми. Чаплинский должен был следовать карьере своего дяди, генерал-губернатора Варшавы, однако из-за его принадлежности к либеральной политической партии «кадетов» такая карьера была для него исключена. Кроме того, он материально нуждался, снимал комнату и зарабатывал деньги переводами. Но у него был приятель-испанец, который его поддерживал деньгами, поэтому он смог устроить этот вечер в маленькой квартире из двух комнат. К концу вечера наш хозяин уединился со своим испанским другом в соседней комнате, и когда через некоторое время мы туда вошли, то увидели несчастного жениха оплакивающим горькими слезами свою холостяцкую жизнь, которую ему предстояло оставить. Будучи обрученным, он все-таки женился, и я с тех пор больше его не видела. Позже я узнала, что Людовик Чаплинский был убит во время Первой мировой войны.

Примерно в этот период после чудовищной ссоры закончилась наша дружба с Палладой. Тогда же я заболела - следствие жизни, которую я вела, полной бессонных ночей и утомления. У меня была пневмония, и потому позже меня отправили в санаторий «Тайцы», а затем «Халила» в Финляндии. Я вернулась домой через полтора года лечения в санаториумах, и моя дружба с Палладой возобновилась.

Жизнь продолжалась как прежде. Чтобы занять время, я стала изучать классический танец и благодаря этим занятиям познакомилась с г-жой Брик, подругой поэта Маяковского. Моя учительница танцев преподавала также и ей; это знакомство сыграло большую роль в моей жизни. Я занималась балетом, как мне казалось, не без успеха. Я уже танцевала перед публикой, и это доставляло мне радость.

 

***

В этот период мой муж проводил одно лето у своей матери в Финляндии. Мне в голову пришла идея, и я попросила снять нам комнату в Куоккале, чтобы иметь возможность посещать Репина, жившего в своих «Пенатах» недалеко от Куоккалы; там я надеялась встретить Бродского, любимого репинского ученика. План удался, комната была снята, и вот я прошу мужа сопровождать меня во время первого визита к Репиным, которые теперь стали, так сказать, нашими соседями. Мой муж неохотно согласился и не скрывал плохого настроения всю дорогу (8 км), которую мы проделали пешком.

Я знала, что по четвергам Репины устраивали журфиксы; двери были открыты для всех знакомых, которые могли придти на обед, не предупреждая хозяев об этом заранее. И вот в один из четвергов мы и пошли туда к обеду. Небезынтересно коротко описать эту вегетарианскую трапезу. Круглый стол с вертящейся серединой. Эта середина уставлена бутылками хорошего вина, конфетами, свежими и засахаренными фруктами. Вокруг расставлены тарелки со всевозможными тертыми овощами (морковью, свеклой и т. п.). Едят зеленый суп из какой-то травы, сорванной в огороде. Эта вполне обычная невысокая травка, которая растет повсюду (я забыла ее название), составляла основу супа, в котором плавали другие овощи. Суп был отвратительным; характерной особенностью его было большое количество лука, поджаренного на подсолнечном масле, который придавал ему вкус скорее странный, чем приятный.

Хозяева и приглашенные рассаживались за этим круглым столом; садились также повариха и мужик, помогавший на кухне, - оба хорошо одетые; мужик всегда был в длиннополом черном сюртуке.

Бродский, ученик Репина, был завсегдатаем дома; с ним я и хотела познакомиться из-за своего интереса к Шаляпину. Репин тогда был женат на г-же Нордман, дочери русского адмирала шведского происхождения. Помимо того, что она была вегетарианкой, эта женщина была оригинальной и в других отношениях; всех окружающих она называла «сестричками» и «братиками». Так, в первый вечер нашей встречи она обратилась ко мне: «Сестричка, почему Вы не сказали мне, что Вы дружили с моей племянницей? Вы ведь знаете, что мы приглашаем на обед только знакомых, а остальным показывали дом - и только!»

Однако нас просили остаться обедать благодаря имени Хартвельда, потому что, кажется, Репин немного знал мать моего мужа. С этого времени мы приходили к Репиным каждый четверг. Однажды случилось так, что мы опоздали к обеду, и оба наши стула оставались пустыми. Мы чувствовали себя неловко, но г-жа Нордман, указав на нас пальцем, обратилась к присутствующим с такими словами: «Вы считаете, что это люди? Нет, это птички Божьи, которые не сеют, не жнут, а только и делают, что поют».

У г- жи Нордман был брат, светский человек, который не ездил в гости к сестре вот уже несколько лет. Ему вроде бы принадлежали презрительные слова: «Нелли вышла замуж за «мужика», да в придачу еще и «гражданским браком».

Лет через десять, однако, брат г-жи Нордман сменил гнев на милость и стал часто навещать их, оставаясь в гостях по нескольку дней. Однажды у него произошла забавная встреча. После вегетарианского обеда у Репиных Нордман пошел искать ресторан на ближайшей железнодорожной станции, чтобы дополнить обед порядочным бифштексом.

Каково же было его удивление, когда он нашел там Репина, который также поглощал хорошую порцию мяса. Тягостная минута…

После короткого пребывания в Санкт-Петербурге мы вернулись в Куоккалу, и я обратилась к Репиным с просьбой порекомендовать, где лучше снять комнату. Ответ был стандартным: «Зачем искать комнату? У нас весь дом свободный рядом с тем, где мы живем, - живите там сколько захотите». Репин и его жена проводили нас в этот дом, взяв с собой умывальник и извинившись за то, что не могут на сегодняшний вечер устроить нас поудобнее. Но там были кровати, и достаточно матрацев, на которых можно было спать и даже укрыться. Поскольку весь вечер шел проливной дождь, мы промокли, и большим облегчением была одна только возможность снять одежду. Назавтра Репин послал к нам человека, который принес наши вещи, оставшиеся накануне на вокзале, и вегетарианский суп. Он также зажег нам печки - такова была его работа у Репиных. Это была довольно странная личность - бывший монах Соловецкого монастыря. Целые дни мы проводили у Репиных. По утрам мы получали чай без хлеба, но с овсяной кашей, сваренной с мармеладом, или же по куску арбуза.

Мастерская Репина располагалась на втором этаже и использовалась большей частью для писания портретов. Мой муж почти все время проводил в мастерской, но что касается меня, то я ни разу туда не входила. Время от времени я видела эти картины, но не могу сказать, что все они были, на мой взгляд, хороши. Мне нравились изображения казацких украинских типов, а также большое полотно с портретами членов Государственного Совета.

Г- жа Репина учила меня вегетарианской кухне. Эта женщина интересовалась общественными проблемами, даже писала книги на эту тему, однако ее подход к этим проблемам казался мне слишком наивным. Ей нравилось помогать бедным, но для экономии она велела шить зимние пальто и тулупы не на вате, а на соломе.

У Репина мы познакомились с Корнеем Чуковским, у которого была дача недалеко от «Пенат». Журфиксы у Чуковского были по воскресеньям. Мы каждый раз там бывали, и хозяин читал нам высоким голосом свои стихи и переводы.

В Куоккале находился и знаменитый русский поэт Маяковский, который в это время почти никому не был известен и был очень беден. Г-жа Чуковская, жалея его, предоставила ему комнату и дала возможность кое-как существовать. Это был большой ребенок, смешно одетый; он писал стихи, которые никто не читал. У Чуковских он жил до приезда г-жи Брик, которая увезла его в Санкт-Петербург. Хотя мы были друг другу представлены, разговаривать с ним оказалось невозможно - так он был молчалив.

Мне кажется, что Маяковский был первым, кто ввел в стихи новые космические ритмы, которые теперь правят всем миром, как, например, ритмы негров. Стук их ног поднимается и охватывает землю, как громадные волны невидимого мира. После его смерти (самоубийства в 1930) во время заупокойной обедни и посвященного его памяти собрания в Юсуповском дворце я впервые это осознала. Молодые люди читали его стихи голосами, восторженными и взволнованными от горя. Через несколько лет после тех месяцев в Куоккале, в большевистскую эпоху, мы вернулись в Москву, и тогда я смогла с ним познакомиться по-настоящему. Я расскажу об этом дальше.

 

***

Среди людей, которые бывали на моих вечеринках у Зарттельда, когда я только начала жить в этом доме, был один молодой поэт, который за свой счет опубликовал две книги собственных стихов. Звали его - Курдюмов. Я не знаю, известно ли его имя в литературе, но случайно несколько строф его стихотворений посвящены мне.

Он вырос сиротой и воспитывался няней. Когда мы познакомились, он жил с ней в одной из четырех квартир дома, которым владел. И вот как-то раз, проходя мимо его дома в 10 часов вечера, мне пришла идея зайти к нему без предупреждения; мне было любопытно узнать, как он там живет. Няня открыла мне дверь, очень вежливо поздоровалась и впустила в дом. Через несколько минут она вошла в комнату, где Курдюмов предложил мне сесть, и принесла чай с разными вкусными вещами. Ее скромность мне очень понравилась: она молча вошла с подносом и тут же удалилась. У Курдюмова была большая библиотека, которая очень меня интересовала. Он не казался удивленным моим визитом - в России, в особенности среди писателей, музыкантов и поэтов, было в обычае приходить друг к другу в гости без предупреждения. Позже я узнала, что была вдохновительницей нескольких строф в цикле его стихов, которые он назвал «Коломбины» и где содержались описания по меньшей мере трех десятков знакомых ему девушек и молодых женщин. Там присутствовала и Паллада, а также некая мадемуазель Гольдштейн, которая сделала, так сказать, «бесчестное» предложение его отцу, и в результате он ее отправил в сумасшедший дом.

Позже Курдюмов женился на девушке из хорошей семьи, но это не мешало ему продолжать принимать визиты дам, и он не стеснялся сажать их к себе на колени даже в присутствии жены. Это была странная пара: его жена жила в деревне, он - в городе. Он навещал ее два раза в год - на Рождество и в пору летнего отдыха.

Прошло несколько лет, я потеряла их из виду, а затем, спустя много времени, он приехал в Зубовский институт, чтобы увидеть меня. Я была сильно удивлена этим. Он попросил меня показать ему зубовские интерьеры, что я с удовольствием сделала. Но я была неприятно удивлена, когда он обнял меня за талию. Я ужасно испугалась, что профессора Института увидят меня в таком фривольном положении. Ведь здесь следовало себя вести прилично, и профессора посмотрели бы косо даже на такой, по сути достаточно невинный, жест. Я сослалась на начинающуюся лекцию и распрощалась с ним. С тех пор я не имела случая его видеть, тем более что он жил в Москве.

 

***

Кабаре под названием «У бродячей собаки» в начале века было уже хорошо известно; позже оно сыграло большую роль в моей жизни, но в описываемое время я даже не знала о его существовании. В один прекрасный день мне пришло в голову провести там новогоднюю ночь. В сопровождении Годзинского, завсегдатая кабаре и музыканта, я утром отправилась в «Бродячую собаку», чтобы предупредить о своем визите туда вечером. Борис Пронин, директор «Собаки», бывший режиссер драматического театра, сказал мне, что я могу придти, но без гарантии: слишком много народа. Вечером за мной зашел Годзинский. В этот период мой муж почти не выходил из дома. Эта болезнь длилась почти восемь лет. Он лечился у психиатра, но безрезультатно.

Годзинский отвел меня к знакомым, которые непременно хотели провести этот вечер в ресторане, но я решила пойти в «Бродячую собаку». С нами была одна полька, очень красивая, благодаря ей и ее уверенному виду мы все вошли, даже не заплатив при этом ни копейки. Вся эта компания оставалась там недолго. Некий Пиотровский, человек с чистыми бледно-голубыми глазами, с которым я познакомилась в тот вечер, но позже часто виделась, выпил немного лишнего, и прекрасная полячка увела компанию в другое место. А я осталась одна проводить канун Нового года в кабаре «Бродячая собака»; и так повторялось в течение многих лет.

Это кабаре помещалось в подвале с небольшими окнами; чтобы скрыть их малый размер, были повешены шторы, на которых поочередно красовались изображения арлекинов и коломбин. Эти декорации сделал художник Судейкин, работами которого можно полюбоваться в Русском музее в Ленинграде. Стены были украшены изображениями цветов и птиц. Как писала Анна Ахматова, «на стенах цветы и птицы томятся по облакам».

Здесь было два зала, больший из которых служил эстрадой; с противоположной стороны имелось возвышение в четыре ступени, где можно было расположиться за довольно большим столом. Других столов, маленьких, было довольно много; их всегда украшали свежие цветы. Когда под утро мы покидали подвал, Пронин раздавал оставшиеся цветы дамам. Когда же они приходили в кабаре, он также встречал их словами: «Цветы и дамы, дамы и цветы…».

В зале был один особенно укромный и уютный уголок, где стоял диван и стол внушительнее других. Во втором зале мебели почти не было: кругом стояли скамейки, было полутемно, а иногда темно почти совсем.

Мы, постоянные посетители, проводившие здесь ночи напролет, не должны были платить за вход; но вообще входная плата была довольно высока.

Среди завсегдатаев был знаменитый русский поэт Георгий Иванов, тогда совсем молодой человек семнадцати лет, который, однако, уже успел выпустить книжку стихов. Он был среднего роста, скорее тщедушный, с волосами, подстриженной челкой, которая покрывала лоб. Комната, где он жил, была как у девушки: постель покрывали белые кружева, туалетный столик украшал флакон одеколона и т. п. Все это я увидела, когда как-то раз зашла к нему за сборником стихов, который он мне давно обещал. Георгий был очень талантлив, но я не могу судить о его поэзии, потому что кроме этой первой его книги больше ничего не читала.

Мне кажется, он хотел мне понравиться, но, честно говоря, я не обращала на него особого внимания.

Мой первый и единственный визит к нему домой происходил так: он сразу прошел к туалетному столику, начал переставлять бывшие там флаконы и сказал между прочим: «Вот это - одеколон Кузмина». Поскольку я ничего не ответила, а на лице у меня ясно было написано, что его одеколоны меня не интересуют, он, помедлив, произнес: «А Вы не слышали, чтобы обо мне говорили, что я „такой“?…» Я довольно холодно ответила: «Нет, ничего подобного не слышала». Получив книгу, я через несколько минут с благодарностью откланялась.

Однажды во время вечера в кабаре, когда я беседовала с одним из своих «ухажеров», мы увидели Георгия Иванова сидящим неподалеку. Мой кавалер попросил отпустить его на полчасика: он хотел засвидетельствовать почтение «юному Иванову», который на этот раз был в одиночестве. Мой знакомый сел рядом с ним и попросил разрешения заказать ему бокал вина. Ответ был мгновенным и высокомерным: «Да, мерси; но я пью только шампанское».

Я услышала этот ответ, и мне стало смешно, т. к. я хорошо знала, что у этого мальчика была привычка после ухода приглашенных с удовольствием опустошать бутылки, еще оставшиеся на столе. Кажется, мой кавалер также посчитал слишком высокой цену за «свидетельство почтения» и довольно быстро ретировался.

Одним из ярких поэтов, которых я встречала в «Бродячей собаке», была Анна Ахматова, уже знаменитая в это время. Ее стихи, очень своеобразные, мне тогда не нравились, как и ее внешность, - она была худой, немного сухой, с острым лицом восточного типа. Она была женой поэта Гумилева. За ней ухаживал поэт Шилейко, изучавший восточные языки; я помню его, высокого и худощавого, в форменной тужурке студента университета, под мышкой - толстый том персидской поэзии, который он ей показывал. По ассоциации на ум мне пришел доктор Фауст. Как-то раз, когда Гумилев собирался уходить, Шилейко вдруг попросил у него разрешения проводить домой его жену. Гумилев рассердился и уже с порога прихожей ответил ему: «Это немыслимо. Если хотите, можете к нам придти и оставаться с ней хоть на всю ночь», - после чего эта пара покинула кабаре.

Иногда в «Бродячей собаке» бывали музыкальные вечера. Я помню один такой вечер, когда певица исполняла современные романсы, а аккомпанировал ей профессор Софроницкий. Он имел обыкновение рано ложиться спать, и потому собирался уйти сразу после концерта, однако директор Пронин непременно хотел задержать его. Будучи немного навеселе, Пронин обратился к нам, двум дамам, со словами: «Задержите его, задержите его, чародейки». И нам это удалось - мы удержали его до утра. Но это был единственный раз, когда Пронин позволил себе обратиться к нам в подобной манере.

Я теперь снова возвращаюсь к Шилейко, знатоку восточных языков, который также писал стихи, изредка публикуя их в журнале «Аполлон». Это было время мировой войны. Шилейко не был красив; большой, очень худой, с печальными глазами, которые, казалось, видят тебя до самой глубины души. Он часто усаживался за мой столик, иногда сопровождаемый своим приятелем, поэтом, погибшим в самом начале войны. Пили красное вино и о чем-то разговаривали. Как Нарцисс, я была очарована собственной внешностью, я сама собой восхищалась, и часто меня охватывало желание встать из-за стола и посмотреться в зеркало, чтобы снова почувствовать удовольствие быть красивой. Стихи Бальмонта о Нарциссе казались мне написанными для меня…

Однажды, часа в четыре утра, несколько человек оставалось в кабаре, среди них Паллада и ее титулованные приятели. Мне было смертельно скучно, я села одна и смотрела на танцовщицу, выступающую на сцене. Вдруг ко мне подошел Шилейко и сказал: «Как жаль, что Вы замужем. А то я смог бы приходить к Вам и читать персидских поэтов…» - «Совершенно не важно, замужем я или нет. Все равно Вы можете приходить ко мне читать стихи хоть сегодня, но с одним условием: не раньше восьми утра. Потому что в это время г-жа Гартевельд обычно уже встает и одевается, и горничная тоже».

Было больше пяти часов утра. В семь мы ушли из кабаре. Холодало, и я посоветовала Шилейко не брать извозчика, а ехать на трамвае. Тут он вдруг спросил меня: «А у Вас есть ковры на лестнице?» Сперва я ничего не поняла, но затем сказала с нажимом: «За кого Вы меня принимаете? Не считаете ли Вы, что я веду Вас в буржуазный дом, где муж может спустить Вас с лестницы?» Он не ответил.

Мы подошли к двери нашей квартиры. Я позвонила, дверь открыла горничная. Я знала, что когда меня нет дома, мой муж обычно спит в комнате своего брата. Я с громадным удовольствием представляла себе тот момент, когда мой муж, проснувшись, увидит фигуру незнакомого человека прямо у своей кровати. Я провела Шилейко в комнату, где спал муж, усадила его на кровать, а сама стала будить мужа: трясла его за плечо и говорила: «Гри-Гри, просыпайся».

Он открыл глаза и закурил сигарету. Затем я представила ему Шилейко, и они стали болтать как ни в чем не бывало.

Мы жили у моей свекрови, поэтому я ничего не могла подать к столу, не спросив ее разрешения. Она была «старомодной» дамой, и я должна была надлежащим образом объяснить появление Шилейко в столь ранний час; я сказала, что он поэт и не понимает условностей светских людей. Мое лукавство дало желаемый результат: мы были очень голодны, и горничная принесла нам легкий завтрак. Шилейко записал в мой альбом стихи, посвященные мне, и около одиннадцати часов, почувствовав усталость, я почтительно извинилась и ушла спать. С тех пор я его больше не видела ни в кабаре, ни у нас дома. Мне кажется, ситуация оказалась не той, что он ожидал, и не располагала зайти еще раз.

 

***

Восстанавливая в памяти перечень известных поэтов, бывавших в кабаре «Бродячая собака», я должна назвать имя Федора Сологуба. Он часто приходил туда вместе с женой или несколькими друзьями. Я не могу вспомнить черты его лица, потому что почти всегда мне случалось видеть его со спины; все мое внимание притягивал его голый блестящий череп. Он написал множество стихов, но, к сожалению, я помню только одну строку, характерную для тех времен:

«Помолимся немного - и дьяволу, и Богу».

Там можно было встретить также поэта Игоря Северянина, который не читал, а пел свои стихи, причем очень ритмично. В своем творчестве он добился превосходного, почти классического мастерства, но темы его стихов мне не нравились - они казались мне слишком банальными. Говорили, что у него были многочисленные романы с женщинами всех сословий.

Бывал там и поэт Клюев, который приходил в кабаре одетый a la russe (сапоги и т. п.). Часто его сопровождал Есенин, веселый парень с русыми волосами, позднее женившийся на знаменитой Айседоре Дункан.

Как- то раз после вечера в кабаре поэт Клюев -давний друг Есенина - и я пошли к Палладе на чашку чая. Паллада села к нему на колени и стала гладить его по голове. Клюев, простой и совершенно не испорченный человек, был шокирован, и от стыда закрыл лицо руками. Я наблюдала эту странную сцену, делая вид, что дремлю.

К концу описываемого времени поэт Бальмонт приехал из Москвы в Санкт-Петербург и пришел в «Бродячую собаку». Он был маленьким, рыжим и некрасивым; я вертелась около него, никак не решаясь сесть рядом, но в конце концов мой большой интерес к большому поэту взял верх. Пронин, который много выпил, уселся рядом со мной и склонил голову мне на руку. Чтобы не будить его, я не стала ее убирать; тут Бальмонт, ревновавший каждую женщину, которая ему встречалась, постарался прогнать Пронина, но безрезультатно.

Около четырех часов утра появился мой муж; он быстро прошел к фортепьяно и стал играть Баха. Это не понравилось Бальмонту, и он сухо сказал: «Это не музыка, это только клавиши». Но когда через некоторое время мой муж начал играть балладу на стихи Бальмонта «Замок Джэн Вальмор», где рассказывается о красавице Джэн, живущей в своем средневековом замке среди прекрасного парка, свидетеля ее любовных приключений, Бальмонт был в восторге и несколько раз воскликнул: «Вот это музыка!» Бальмонт умер эмигрантом в Париже, нищим и покинутым, в лечебнице для неимущих.

Среди тех, кого я встречала в «Бродячей coбaке», был и Мейерхольд. Я вскоре узнала, что днем в кабаре идут театральные репетиции. Готовилась пантомима в духе «Комедии дель aрте». Эльза Радлова, актриса и художница, принимала в ней участие, и мнe случалось заменять ее, когда она не могла придти. Режиссером был Мейерхольд, и у меня была возможность видеть его ежедневно за работой. Он показывал актерам, как нужно играть роль Арлекина. По моему мнению, он сам был идеальным Арлекином. Портрет, изображающий его в этой роли, насколько я знаю, находится в Музее Александра Ш, который теперь называется Государственным Русским музеем, и фотографии этого портрета продаются в музее в качестве открыток.

В этот период к Маяковскому стала приходить известность. Мейерхольд занялся режиссурой одной из его пьес; в спектакле танцевала балерина, благодаря которой я познакомилась с ее ученицей, г-жой Лилли Брик, которая сыграла в моей жизни большую роль. Когда чета Бриков переехала в Москву, за ними последовал Шкловский, и это был идеальный menage a trois.

Я действовала не размышляя, импульсивно, часто рискуя, когда речь шла о какой-то вещи, которой мне очень хотелось. Примером я могу привести случай, когда граф Зубов организовал для своего института экскурсию в Москву; я в ней приняла участие, имея в кармане всего несколько рублей. И с этой суммой я жила там шесть недель, участвуя в институтских занятиях. Часто мне к тому же везло; я пользовалась симпатией со стороны моих друзей. В этот раз в Москве меня приютила Лилли Брик. Все это делалось по-дружески, и все друг другу помогали как могли. И такой образ жизни не казался мне странным, хотя я и отдавала себе отчет в том, что даже в этой среде я отличаюсь от других.

Публикация и подготовка текста Веры Терехиной

 

* ДУМЫ *

Максим Семеляк

В конце тоннеля

Памяти Егора Летова

Когда гроб вынесли, началась вдруг дикая сибирская метель, хотя только что было солнце. Когда гроб зарывали в землю, выглянула радуга. Когда все кончилось, и нужно было уже что-то кому-то зачем-то говорить, его бывший (теперь уже во всех отношениях бывший) гитарист Кузьма Рябинов пробормотал: «Летов умер - что может быть нелепее?»

И действительно. С самым главным в своей области человеком, пропевшим самые сильные слова про самые важные вещи, случилось самое страшное. Кузьма как раз и озвучил совершенно детское ошеломление от случившегося - после того, сколько и как этот человек спел про жизнь и смерть, этот страшный довесок реальности казался просто каким-то необъяснимо-ненужным. Я смотрел на свечи, тихо оплывающие у гроба под музыку Love, и вспоминал наш разговор весной прошлого года перед самым выходом завещания «Зачем снятся сны». Мы сидели в Питере, в гостинице, вдвоем. Егор пил пиво и увлеченно рассказывал про эволюционные циклы. Он говорил, что бывают такие этапы, когда определенные формы жизни просто деградируют или даже гибнут, и чтобы благополучно пережить их, нужно просто затаиться где-нибудь на время, ничего не делать, пережидать, а потом выйти на новый виток. Вдруг он прервался и вздохнул: «Эх, вот как бы так умереть, чтобы потом вернуться?»

Будучи самой масштабной фигурой в местном рок-н-ролле, Летов совершенно не стал всеобщим любимцем - я говорю не об исторических неприятностях с КГБ и не о продолжительной информационной блокаде в девяностые годы, но о той прыти, с которой «Гражданской обороне» противилось местное культурное сообщество. На моей памяти мерзостей о Егоре Летове было наговорено чуть ли не больше, чем обо всех здешних рокерах вместе взятых (да и сейчас, несмотря ни на что, продолжают говорить - в охотку, с хохотком). Это убожество, это фашизм, это коммунизм, это безответственность, это непрофессионализм, это дурдом, это никуда, это ни в какую - Господи, сколько же раз я слышал эту ахинею в своей жизни! Причем от самых разных людей - вплоть до его непосредственных вроде бы соратников.

А он просто занимался своим чудесным ремеслом в рамках бесконечно уязвимой для чужих взглядов традиции - назовите ее визионерской, психоделической или попросту поэтической. Прочтите, если угодно, последнее слово с большой буквы. Это не слова благодарности или экзальтации, просто он на самом деле был из ТАКИХ. Человек, выбранный для трансляции высших истин сколь угодно болезненного или радостного толка. Он действительно был упертым человеком, но в какие именно вещи он упирался! Он был целиком и полностью про откровения, озарения, и про вселенскую большую любовь, и про вечность за окном, и про чудовищную весну, и про свободу, и про воздушные шарики над расчудесной страной.

Есть люди, которые знают себе цену; а есть те, кто сознает, в чем их миссия. Егор был из вторых - совершенно точно. Он был настоящим творцом в эпоху прирожденных комментаторов. И музыка у него такая получалась, потому что он не просто верил во что-то, а еще и элементарно и доподлинно знал. Поэтому по большому счету не нуждался он ни в последователях, ни в ниспровергателях, ни в каком-то дополнительном признании, ни в стимулирующем наезде. Ему правда не надо было никакого телевидения. Он хотел просто спокойно делать свою музыку, осмысленность и силу которой гарантировал стопроцентно. Иногда мне казалось, что географические границы РФ были для него просто вынужденной мерой пресечения. Никогда Летов не стремился стать русским национальным достоянием, да и не смог бы в силу своей глубокой и продуманной нездешнести. Ему вообще, по моим наблюдениям, было здесь не слишком хорошо, но он сносил пребывание на русском поле экспериментов по-солдатски - раз послали сюда, значит, так тому и быть. А вообще же он был доподлинный гражданин мира, причем той его части, где поменьше людей, а больше деревьев, животных, картин, пластинок и книг. Любил Израиль, обожал Сан-Франциско, очень мечтал хоть раз увидеть Австралию.

Настоящие важные вещи - они во всем настоящие и важные. И поэтому «Сто лет одиночества» будет единственной русской пластинкой, которая может встать в один ряд с альбомами хоть Love, хоть Патти Смит, хоть кого (берите любое имя из верхнего эшелона старой Америки). Это была абсолютно оригинальная самобытная секретная история, замышленная и разработанная на основе англо-американской психоделии и гаражного панка. Последний альбом Егора посвящен памяти Сида Барретта да Артура Ли, которых он пережил совсем ненадолго. А вот самому Летову никто из местных не посвятит такого альбома, потому что никто здесь больше не знает, как такое делается, а секрета он не оставил. Летов действительно не оставлял следов на снегу, а без следов на снегу в национальные герои обычно не записывают.

Последний раз он позвонил за несколько дней до смерти. Он был очень грустным и усталым перед Новым годом, пожаловался, что не будет больше ни записываться, ни выступать. И вдруг - совершенно счастливый голос, смех отдохнувшего человека, разговоры о планах. Окончательно договорились делать книгу диалогов, которую придумали еще три года назад, но все руки не доходили. Напоследок он попросил меня купить ему в Москве американский сборник Fading Yellow - волновался, что его раскупят. Он как никто умел радоваться какой-нибудь старой и неведомой записи из шестидесятых.

За свою жизнь он пропустил через себя такое количество дико напряженных и указующих то в дебри, то в эмпиреи песен; так много времени пребывал в состоянии абсолютного эмоционального раздрая; выжал из себя столько густой ошеломительной энергии, что единственное, чего ему можно было желать после всей этой «работы в черном» - это самого обыкновенного комфорта. И я рад, что под конец жизни этого комфорта стало больше. Он стал слышать больше осмысленных слов благодарности, а не только пьяные вопли подрастающих панков. Я рад, что он поел в хороших нью-йоркских ресторанах. Что он поиграл на хорошей гитаре. Что он попел, наконец, в нормальных концертных залах и клубах, а не только в окраинных кинотеатрах, предназначавшихся под снос. Что он поездил по своей любимой Калифорнии. Что он умер в хорошей новой квартире.

Сказать по правде, я не нашелся, что сказать на похоронах, не знаю, что написать и теперь. Я только все время думаю про историю, с которой все, собственно, и началось. Мне было пятнадцать лет, и я ехал куда-то на метро. Нужна была красная ветка. Я вышел на станции «Площадь Свердлова» и потащился по длинной трубе перехода в сторону «Проспекта Маркса». Я шел, а какой-то парень на весь переход горланил песню - в те времена у уличных музыкантов еще встречались неплохие голоса, не то что сейчас. Я никогда до тех пор не слышал песни «Все идет по плану». Собственно, и тогда я услыхал всего пару куплетов в не пойми чьем исполнении под убогий бой гитары. Но даже и в таком самопальном варианте все сработало. Я не успел понять, что произошло - меня пробрало столь сильной, сладкой и солнечной вибрацией, что я просто позабыл, кто я, куда иду. Непонятно было, зачем все вокруг, но радость была такая, что едва не лишился чувств. (Как я много позже обнаружил, похожий эффект описан в «Голубом периоде де Домье-Смита» - чтобы не городить лишних слов, отсылаю вас к нему). Строго говоря, университет мне уже был не нужен, потому что я теперь знал вещи поважнее.

Когда много лет спустя Летов спел: «Х… на все на это - и в небо по трубе», кто-то написал, что он имеет в виду крематорий. А я пребывал (и сейчас, признаться, пребываю) в странной уверенности, что воспета как раз эта труба-переход между давно переименованными платформами «Площадь Свердлова» и «Проспект Маркса». С пятнадцати лет, что бы ни происходило в жизни, я неизменно чувствовал у себя внутри эту солнечную вибрацию, многократно усиливающуюся от прослушивания тех или иных альбомов «Обороны». Я словно бы все еще топал по этому переходу в сторону «Проспекта Маркса». А 19 февраля 2008 года я понял, что этих звуков во мне больше нет, и переход - он кончился. Летов мне однажды высказался в том духе, что не стоит преувеличивать важность алкоголя, музыки, книг, фильмов и прочего допинга в достижении чего-то действительно важного - они только подручное средство. С их помощью, говорил Егор, ты на другой берег перейдешь, а дальше - сам. Дальше - пешком.

Его музыка вела меня почти двадцать лет. А теперь придется самому. Пешком.

 

Дмитрий Быков

Назову себя ВПЗР

Из жизни сакральной фигуры

 

#_9.jpg

Словосочетание «великий писатель земли русской» подарил нам Тургенев за два месяца до смерти, в последнем письме ко Льву Толстому. «Вернитесь к литературной деятельности!» - заклинал его Тургенев. Толстого это письмо скорее раздражило - и потому, что он не был готов возвращаться к литературной деятельности, в грош ее не ставил, переживал религиозный переворот, и потому, что не любил высокопарных формулировок. «Земли! - фыркал он. - Почему не воды?!» Вероятней же всего, его раздражали и мучили - особенно в это время - любые напоминания о смерти, он в это время к ним особенно чувствителен, и Тургенев, пишущий к нему со смертного одра, сильно разбередил ему душу - настолько, что в 1884 году он вернулся-таки к литературной деятельности и написал «Смерть Ивана Ильича».

«Великий писатель земли русской» превратился впоследствии в ироническую аббревиатуру ВПЗР и стал наклеиваться, как ярлык, на любого, кто претендовал пасти народы. Между тем в пасении народов ничего дурного нет - во-первых, литература ненасильственна и никого не заставляет пастись, а во-вторых, нравственная проповедь России никогда еще не вредила, особенно если слово у писателя не расходится с делом. Как не стоит село без праведника, так не стоит русская литература без морального ориентира, писателя, на которого можно оглядываться в поисках ответа или примера; он может быть один, а может их быть и пятеро, если повезет, и Толстой в своем времени был не одинок - рядом с середины семидесятых все более властно возникал Достоевский, умерший на пике всенародного признания. На рубеже веков непререкаемым моральным авторитетом обладал Чехов, вскоре такой же авторитет (признаемся честно, без достаточных оснований) достался и Горькому, который и проходил в ВПЗРах до самой смерти, после чего его сменил А. Н. Толстой. У русских эмигрантов нишу заполнял Бунин, впоследствии Набоков. В шестидесятые на роль главного эпического писателя с некоторым основанием претендовал Василий Гроссман, но досталась она в итоге Александру Исаевичу Солженицыну. Вопрос о том, возможна ли ниша великого писателя в наше время, остается открытым.

В девяностые уж совсем было казалось, что литература никогда больше не будет играть в русской жизни сколько-нибудь существенную роль: новые люди почти убедили страну, что будущее за телевидением, компьютерными играми и киносказками. В силу разных причин постиндустриализм облажался, и Россия вернулась в свою традиционную парадигму: литература оказалась единственным надежным вложением сил и средств, оптимальным занятием для думающей молодежи, заменой упраздненных политических дискуссий, философии, социологии и прочих дисциплин, упорно не желающих приживаться на русской почве. Более того: оказалось, что и сама Россия нереформируема, ибо при первой возможности возвращается к обычному для нее состоянию - а в этом состоянии ниша ВПЗР так же обязательна, как внутренний враг, сатрап, доносчик, идейный борец, великий инквизитор, церковный реформатор, глава тайного общества… У ВПЗР в обществе две основных функции: он не обязательно пишет лучше всех, но обязательно одержим неким концептом, теорией, которая объясняет все. Такая теория предполагает и своеобразный художественный метод, которым главный писатель неуклонно пользуется. Вторая функция - моральный пример, образец для делания биографии: получается так, что сохранить относительно чистые руки - и то с немалым трудом - в России способен только человек искусства, потому что все остальные занятия предполагают слишком тесное сотрудничество с властью, а власть небрезглива по части методов и ни перед кем не отчитывается. Делать жизнь с товарища Дзержинского - занятие для самоубийц вроде Маяковского; даже большевики не рекомендовали брать пример с несгибаемого фанатика Феликса, предпочитая навязывать в качестве морального образца Максима Горького (Ленин был по определению недосягаем).

У ВПЗР полно врагов, готовых цинично высмеивать любые претензии на роль пастыря и морального образца; глумиться вообще нетрудно, цинизм - самая удобная платформа, не требующая вдобавок никакого морального усилия от самого циника. Между тем, как показывает опыт, ВПЗР необходим самой русской литературе - чтобы было на кого оглядываться и с кем спорить. Если у поколения нет негласного лидера, это плохое поколение; если у писателя нет собственного кредо, в высшей степени проблематичны его художественные открытия. Могут возразить, что у Чехова как раз не было устойчивого мировоззрения и что это ярчайший пример агностика, - но это, право, аргумент детский. Если Чехов с чрезмерной настойчивостью вкладывает свои заветные мысли в уста малоприятных персонажей, чтобы таким образом дистанцироваться от них, и заставляет протагониста либо храпеть, либо зловонно курить, - это не означает, что у него нет своего взгляда на вещи: все беды от праздности и распущенности, надо скромно и без гордыни, каждому на своем месте, возделывать свой сад, в будущем все станем трудиться и вечерами читать… В цинизме, аморализме и агностицизме Чехова могли упрекать разве что старцы вроде Михайловского - ровесникам и младшим товарищам он казался морализатором и проповедником. О необходимости заветных мыслей, пусть навязчивых, пусть повторяющихся из текста в текст, высказывался Шкловский: это та энергия заблуждения, без которой писатель двух слов не свяжет. Без проповеднического пафоса ни к чему браться за перо, без веры в свою способность осчастливить человечество ни Сервантес, ни Гоголь, ни Достоевский не прыгнули бы выше головы. Если литератор искренне полагает, что все правды относительны, а единственной целью его сочинительства является борьба с собственными комплексами или обычной скукой, - ему лучше сразу менять профессию и поступать в гусары, а не то в коммивояжеры.

Почему именно в русской литературе так велика роль ВПЗР - понятно: других ориентиров взять негде. Русская литература так великолепна именно потому, что она - единственное утешение местного населения, «сильные руки хромого», по глазковской формуле. Во всех прочих отношениях, кроме нефти, мы давно неконкурентоспособны; главные силы и надежды вкладываются в словесность. При советской власти была еще оборонка, потом отпала и она. Впрочем, разговоры о том, будто ниша Главного Прозаика присуща только нам и свидетельствует о нашей глубинной несвободе, - недорого стоят: трудно переоценить роль, которую в Англии играл Фаулз (и сейчас пытается играть Макьюэн), в Штатах существовал культ Сэлинджера и поныне существует культ Пинчона (а я уверен, что это одно и то же лицо)… Без гуру, великого затворника, пишущего трудно, сложно, мучительно, для немногих, - литературное дело давно загнулось бы; должен быть кто-нибудь один, относящийся к нему истово, как к религиозному служению. Сакральность - непременное условие существования всякого искусства; кино, став слишком массовым, уже пожинает плоды этой секуляризации. Так что ВПЗР был, есть и будет; вопрос только в том, какими качествами должен обладать очередной претендент на эту нишу.

Во-первых, он должен жить литературным трудом. По русским критериям, служенье муз не терпит суеты; допускается общественная деятельность -но побочные приработки и отхожие промыслы исключаются априори. Отсюда ненависть Чехова к медицине, заброшенной при первой возможности; отсюда горьковская борьба за гонорары - чтобы избавить Андреева и Куприна от унизительной газетной поденщины. Идеальная ситуация для ВПЗР - поместье, приносящее стабильный доход. Поместьем он должен тяготиться, время от времени опрощаться, - но в конце концов возвращаться на круги, ибо условием творчества является душевный мир, а ничто так не способствует ему, как скромная среднерусская усадьба. В наших условиях это трудно, тем более что переделкинские дачи принадлежат по большей части нуворишам; но собственной дачи никто не отменял. На ней писатель должен пахать, а если размеры участка не позволяют - копать. Работать на земле русский писатель может и должен, земля дает ему силу и легитимизирует, поскольку в прочих отношениях ВПЗР редко бывает почвенником. Назовем вещи своими именами: наши почвенники в массе своей - просто плохие люди, грубые и глупые, считающие почвенностью склонность к агрессии и примитиву; в советское время это обозначилось с особенной ясностью. Почвенничество ВПЗР должно выражаться в пахоте, в стрижке кустов и ни в чем более. К народу он обязан относиться трезво, без придыхания, как сам народ относится к себе.

Во-вторых, ВПЗР не имеет права состоять ни в каких кружках или объединениях. Он может стоять во главе секты (как Толстой во главе нелюбимого им толстовства или Горький во главе презираемых им подмаксимков), но клановость ему противопоказана: он сам себе направление, вождь и учитель, но никогда не сектант. Место обитания ВПЗР - Мекка для нескончаемого потока паломников, но общение с поклонниками надо строго дозировать: в литературе проповедь еще приемлема, в жизни чаще всего скучна. Сказал же Вересаев, что если бы он не узнал Толстого - счел бы, что перед ним легкомысленный и непоследовательный толстовец, способный любую тему, вплоть до разведения помидоров, свести на однообразное «Люби всех». ВПЗР должен много и плодотворно проповедовать на письме, но в личном общении оставаться замкнутым, а лучше бы и вовсе не допускать к себе никого, кроме избранных: остальные пусть съезжаются и наблюдают издали, как барин пашет, пишет или пышет праведным гневом.

В-третьих, хотите вы того или нет, ВПЗР обязан быть в оппозиции к правительству -причем оппозиции не организационной, не подпольной, а открытой, духовной, почти дружественной. Он может обратиться с письмом к власти, назвав царя «Дорогой брат» или предупреждая «вождей Советского Союза» о китайской опасности. ВПЗР не может быть непримирим - он не теряет надежды открыть оппоненту глаза, переубедить, внушить силой своего пророческого слова, что за ним стоит безусловная правда. Снисходить до вражды ВПЗР не имеет права. Колебать троны может только тот, кто говорит тихо. Бомбистам это не дано.

В-четвертых, ВПЗР обязан быть если не аскетом, то по крайней мере убежденным противником роскоши: у него элементарно нет времени на потребление. Вся его жизнь наполнена подвижнической работой, отчаянным проповедничеством, непрерывной перепиской, с утра он пишет художественное, вечером, когда устает, диктует ответы на письма, по ночам ведет дневник для одного себя, который заставляет читать наиболее близких соратников и родственников. ВПЗР питается просто и скудно, но скудость -не самоцель: он не должен уделять внимания быту ни в каком аспекте - ведь слишком заботиться о строгой диете тоже значит непропорционально много думать о еде. ВПЗР ест, чтобы не умереть. Мозг его сосредоточен на служении. Отсюда же любовь к удобной и простой одежде плюс, возможно, какие-нибудь персональные заморочки насчет образа жизни: толстовское босохождение, горьковская пиромания.

В-пятых и в-главных, ВПЗР обязан много и хорошо писать. «Много» и «хорошо» -одинаково важные условия: Горький был первоклассным очеркистом и сатириком, А. Н. Толстой - превосходным бытописателем, даже Шолохов, если допустить его авторство, был гениальным пейзажистом и лириком (батальные сцены ему давались хуже). Великому писателю земли русской не обязательно быть виртуозным стилистом: он должен обладать медвежьей изобразительной силой, мощью, заставляющей услышать в его словах гул последней, подземной правды. Кажется, последним русским прозаиком, в чьей прозе слышатся отголоски этой силы, последним, кто умеет заставить читателя почувствовать иррациональную, непредсказуемую правду бытия и разрыдаться от своего бессилия при столкновении с ней, - стал Валентин Распутин: в его ранних повестях и поздних рассказах есть сцены, каких не выдумаешь. Только сопричастность тайнам мира, его нелинейной логике способна породить сцены вроде празднования победы в «Живи и помни» или сюжеты вроде «Нежданно-негаданно».

Все эти чудесные качества поврозь бывали у множества крупных русских прозаиков (поэты не бывают ВПЗРами в силу того, что прямая проповедь для стихов губительна, - хотя Блок, например, вполне мог считаться главным литературным и нравственным авторитетом своей эпохи). Скажем, Леонид Леонов имел все шансы стать ВПЗР - но ему помешало отсутствие нравственной проповеди, точней, ее крайняя зашифрованность. Только в «Пирамиде», и то обиняками-экивоками, Леонов дописался до своей заветной мысли о том, что человек - «человечина», как он выражался, - неудачный проект, и лучше бы его забыть; какое уж тут христианство - чистое язычество в самом радикальном, античеловечном варианте. Алексей Н. Толстой почти дотянул до ВПЗР, была у него и нравственная проповедь, несколько ограниченная, конечно, сводящаяся к тому, что мы будем любить нашу Россию, какая она ни есть, и все ей прощать, потому что она лучше всех; именно эти его сентенции - и самый тон - подхвачены были впоследствии Никитой Михалковым и другими идеологами новопочвенничества; но с нравственной составляющей, сами знаете, у «третьего Толстого» наблюдалась определенная беда, чтобы не сказать дыра. Андрей Платонов был безусловно великим писателем - может быть, величайшим во всем ХХ веке, - но он никак не проповедник, и космогония его слишком сложна, чтобы стать всеобщей; кроме того, есть у меня подозрение, что в тридцатые годы он ее пересмотрел. А ВПЗР не имеет права пересматривать свою идеологию, хотя иногда хочется. Не зря Толстой перед смертью повторял: «Удирать, надо удирать».

Вопрос же о том, кто может занять нишу ВПЗР сегодня, относится, по-набоковски говоря, к области метафизики и юмора. У нас сегодня очень мало людей, которые бы обладали каким-либо мировоззрением вообще, и уж вовсе минимум пишущей публики, которая бы не боялась прикасаться к открытым нервам, больным зубам современности. Есть Лимонов, и есть даже секта (хотя нацболы, конечно, лучше и умней секты), - но проблема как раз с концепцией: Лимонов гениально проповедует нонконформизм, но с позитивными ценностями наблюдается напряг, да и не может ВПЗР писать всю жизнь только о себе. Среди учеников и последователей Лимонова выделяется Прилепин, - но тут, кажется, некоторые проблемы с аскезой, а также с затворничеством, хотя шансы, безусловно, сохраняются. Очень хотел стать ВПЗР Олег Павлов - человек одаренный, особенно когда не впадает в избыточную серьезность и позволяет себе пошутить. К нему, однако, слишком применима острота Леонида Зорина, отпущенная, впрочем, по другому адресу: «Он уже почти поверил, что он Толстой. Даже разулся. И тут ему говорят: обувайтесь, вы не Толстой!» Олег Павлов слишком сильно хотел занять нишу - а ниша этого не прощает; да вдобавок и писал он, прямо скажем, неровно. Виктор Пелевин - оптимальный кандидат: его почти никто не видел, нравственная проповедь налицо (сама Роднянская признает, а у Роднянской нюх на такие вещи), написал много и, в общем, не уронил планки… Однако у Пелевина проблема именно с почвой: если бы он жил где-нибудь в усадьбе и публично пахал - я бы немедленно провозгласил его ВПЗР, и дело с концом. Но Пелевин живет везде и негде, во Внутренней Монголии; представить же его босым и пашущим отказывается и самое извращенное воображение. Максимум - карате или велосипед. Все-таки, пока он обитал в Чертаново, это было статуснее.

Некоторые шансы есть у Людмилы Улицкой, но я не очень себе представляю женщину в качестве ВПЗР - хотя бы потому, что женщина в России, в силу нашей ментальности, редко обладает истинным моральным авторитетом. Людмила Петрушевская ничему не учит и очень не любит большинство людей, хотя со звериной изобразительной силой и с пребыванием «на земле», то есть в сельской местности, все у нее в порядке. Владимир Сорокин мог бы и научить кое-чему - в «Трилогии» уже отчетлива нравственная проповедь и даже собственная космогония, - но деконструкторство глубоко проникло в его кровь: он постоянно высмеивает сам себя, даже пытаясь быть серьезным, и пускает оглушительного петуха везде, где впадает в пафос. Как ни странно, до ВПЗР чуть-чуть не дотянул Борис Акунин, у которого и мировоззрение прощупывается - честный такой либерализм католического, честертоновского толка; и даже, говорят, пашет - в смысле, имеет фазенду, но подкачало отсутствие секты. Акунину ненавистны любые формы массовой организации населения - где уж ему пасти народы. (Хотя случаи, когда детективщик пас народы, бывали - вот вам тот же Честертон, да и у Дойла были попытки). Если брать поколение помоложе - оно испорчено отхожими промыслами, поскольку иначе современному писателю, лишенному маститости, просто не выжить: Денис Гуцко подрабатывает то охраной, то журналистикой, Сергей Шаргунов увлекается партийной жизнью, Ксения Букша - экономист, финансовый аналитик… В общем, если бы талант Пелевина приставить к морали Акунина и подкрепить честолюбием Павлова, поместив получившегося монстра на фазенду Петрушевской и снабдив авантажной внешностью Сорокина, - у нас был бы законченный ВПЗР. Но пока он, так сказать, растусован в пространстве, осуществляется коллективно - сама русская жизнь не предполагает сегодня возможности чисто литературного заработка, не располагает к эпосу и предлагает множество нравственных компромиссов, отказаться от которых очень трудно. Наш ВПЗР растворен в пространстве, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.

Значит ли это, что его у нас больше не будет?

Не значит, конечно. Более того - он будет обязательно. Как только хоть один из ныне действующих крупных русских писателей перестанет, наконец, бояться чьих-то насмешек и возьмет на себя труд стать великим. Честное слово, это нетрудно. И преимущества налицо - русский Бог ценит величие и не трогает его носителей. Дело за малым: разрешить его себе самому.

 

Захар Прилепин

К черту, к черту!

Десакрализация литературы

 

#_10.jpg

Российская читательская публика не желает иметь в наличии великого русского писателя. Знание, что у нас есть великий русский писатель, - это, надо сказать, ответственность; а отвечать сегодня никто ни за что не желает.

«Вот умрет Лев Толстой, и все пойдет к черту!» - говорил Чехов Бунину.

Сейчас такого не скажут.

Был бы жив Толстой, многие тайно думали б: «Скорей бы он умер и все пошло к черту! И Чехов еще, и Бунин! И к черту, к черту!»

Великие множества людей сегодня подсознательно, спинным мозгом желают, чтоб все провалилось в тартарары - причем желают этого куда более страстно, чем раньше хотели «в Москву, в Москву».

И все делают для достижения цели своей. Для начала, говорю, дискредитировали статус великого русского писателя.

Выяснилось, что великий русский писатель живым не должен быть, он должен быть мертвым. Если он живой - то надо сделать так, чтоб он замолчал и не лез со своим мнением. Если он еще говорит, надо убавить ему громкость.

Я помню, как яростно кричали и рычали на Солженицына за его возвращение по Россию в «пломбированном вагоне». Причем порицали писателя как раз те, кто нынче летает в собственных пломбированных самолетах и санузлы посещает тоже исключительно пломбированные.

Да что там: я и сам иногда подлаивал на большую бороду. И что теперь? Полегчало?

Понятно, что в той России, которая была сто лет назад, действительно жизнь пошла к черту после смерти Толстого, а сегодня, напротив, все разъехалось по швам, как тулупчик на пугачевской спине, еще при жизни классиков, а то и благодаря им.

Но разве это отменяет ценность собственно литературы?

Она была десакрализована к девяносто третьему, кажется, году, когда стало ясно, что литература упрямо не дает ответов на вопросы: как жить, что делать, кто виноват и чем питаться. А если дает - то все это какие-то неправильные ответы, завиральные. Так всем нам, по крайней мере, казалось.

Нынче ситуация немного успокоилась. Действительно великие и ныне живущие (дай им, Господи, здоровья!) писатели твердо разместились на форзацах учебных пособий, их читают и тактично преподают.

Но вместе с тем любое мнение великих писателей фактически выведено за скобки политического дискурса, да и вообще из пространства современной русской мысли.

Кто знает, что думает Валентин Распутин по тому или иному поводу? Кто жаждет его слова? Часто ли интересуются мнением Андрея Битова? Очень ли нам любопытно, что такого скажет Фазиль Искандер? К Василию Белову давно приходили на поклон мужи, ищущие мудрости?

Могут вывести в круг света Эдуарда Лимонова с кольцом в носу, но именно как старого волка в шутовском наряде; и пришептывать при этом: «Акела промахнулся! Акела промахнулся! И вообще это не Акела, а дворняга старая и злая…»

По сути, нет никакого общественного договора о присутствии и наличии великих писателей, без которых нам было бы жить страшно, так как мы ничего не понимаем.

А мы ничего и не хотим понимать! Нам понимать еще страшнее, чем жить в неведеньи.

Последним, кого спрашивали хоть о чем-то, оказался покойный Виктор Астафьев, но там слишком подл и пакостен был расчет: вытягивать из старого, злого, раздражительного человека бесконечные, несусветные проклятия советской власти - и тем быть сытым и вполне довольным: ничего иного от Астафьева и не требовалось.

Виктор Петрович доиграл эту роль до конца и ушел с брезгливостью и ненавистью в душе, о чем прямо сообщил в предсмертной записке.

А все потому, что писателя как такового стали воспринимать неадекватно и использовать не по назначению. Началось это, судя по всему, с товарища Сталина, который тем не менее формулировал роль литератора предельно точно: как инженера человеческих душ.

Именно душу и врачует литератор, оперируя метафизическими понятиями. Рассудок ему лучше не доверять, он со своим-то не знает что делать.

Бабушка моя, вовсе неграмотная крестьянка, спросила меня однажды о моем покойном отце, ее сыне, умершем очень рано:

- Как же он так сердце свое надорвал? - говорила она удивленно и горько. - Зачем так пил много? Он же столько книг прочел! Разве там не учат, как надо жить? Что пить не надо, разве там не написано?

Наше разочарование в литературе именно таким отношением и порождено - хотелось же, чтоб нас научили долго и сладко жить, а оказалось, что нашептали нам обратное - как быстро и мучительно умереть.

Так нам кажется до сих пор, и даже если перекрестишься, ощущение это не пропадает.

Посему великого писателя видеть нет желания. Он как дурная примета, он как воронье крыло. И голос у него высокий и неприятный.

К тому же - в идеологическом быту это существо крайне неудобное и малоприятное. При ближайшем рассмотрении великий русский писатель обязательно будет выглядеть неказисто, говорить наперекосяк и косноязычно, причем не по существу и о своем.

Сложно представить себе Льва Толстого или Михаила Шолохова в нынешней жизни, в блеске софитов, окруженных стремительными журналистами, жаждущими получить исключительно тот ответ, что уже имеется в формулировке вопроса. Но не менее сложно и Валентина Распутина поместить в те же условия: а ведь Распутин здесь, совсем рядом, неподалеку от нас, день пути - и можно рукой его коснуться.

Но никому не надо его касаться. Не надо нам мучительной и косноязычной неоднозначности. Однозначность нам подавай!

В ходу велеречивые симулякры, - если хотите: веллероречивые. Люди, не осененные божественным крылом русского языка, но при этом очень похожие на великих писателей.

Они дают точные формулировки, грамотные советы и пишут вполне себе пошлости хорошим, без божества, без вдохновенья языком.

Однако сколько не заглядывай в эту прозрачную воду, никогда не увидишь там отражения своего лица, неожиданно схожего в ночи, как писал великий поэт Юрий Кузнецов, с отражением звезды.

Отличие симулякра от великого русского писателя простое. Симулякр пугает, а нам не страшно. Потому что цена его слову определена и обозначена на подкладке пиджака. Симулякр нам расскажет все о жизни, и мы с интересом ознакомимся, ровно потому, что к настоящей жизни написанное не имеет никакого отношения. Симулякр нарисует закат, а мы полюбуемся - потому что знаем, что красота ненастоящая, и закат картонный.

Потому что нам не надо, не надо, не надо настоящего.

Потому что за настоящее нужно отвечать жизнью. К черту это все, к черту!

Жизнь надо прожить так, чтобы никто не сказал, что наши цветные стеклышки, пестрые ленточки и радужные камешки являются чепухой. Не говорите нам этого, а то будет мучительно больно, как при ампутации.

Жизнь надо прожить так, чтобы никто не объяснил всем существом своим, что есть и страсть, и почва, и судьба, и сквозь все это спазматически, в бесконечных поисках пути, рвется кричащая кровь, иногда вырываясь наружу.

К черту, да? Я тоже так думаю.

 

* ОБРАЗЫ *

Елена Веселая

Записки из гетто

Аэропорт и его обитатели

 

#_11.jpg

Лет сорок назад ходила по Москве шутка: если сбросить парочку фугасных бомб в районе метро «Аэропорт», страна может разом лишиться всей своей великой литературы. Несколько домов, кучкой стоящих на месте бывшей деревеньки, окрестили «писательским гетто». Кому пришла в голову идея поселить писателей в одном месте, непонятно. Скорее всего, она родилась в аппаратном мозгу какого-нибудь высокопоставленного чекиста - присматривать за гетто все-таки легче, нужно гораздо меньше персонала.

Дома поражали нездешней буржуазностью. Лифты с зеркалами (с годами становившимися все меньше, пока и вовсе не были разбиты), неотъемлемая принадлежность ведомственного дома - лифтерши, строго спрашивавшие «Вы к кому?» даже у жильцов, чистые (подумать только!) лестничные клетки… Все это сулило домам особую респектабельность. Разрешив писателям купить в рассрочку первое в их жизни приличное жилье, государство задохнулось от собственной щедрости. Ему, видимо, казалось, что теперь все писатели, как комары, должны есть с руки, а если что, можно и прихлопнуть. Неблагодарные мастера пера, инженеры и техники человеческих душ, однако, нет-нет да и норовили куснуть руку дающего, диссидентствовали, писали пасквили на советскую действительность. Государство искренне обижалось. И хотя квартиры были кооперативные, то есть не «давались», а «покупались», само право на их приобретение считалось не просто благом, а благодеянием.

Кооператив «Советский писатель», распределение жилья в котором описывать не стоит хотя бы потому, что это уже сделано Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита», начал заселяться в беспечные оттепельные годы. Писателей оказалось гораздо больше, чем квартир, поэтому было решено надстроить еще один этаж, предполагавшийся чердаком. Именно в этом бывшем чердаке получили квартиру и мы. При распределении жилплощади мама услышала все, что полагалось в то время жильцам на птичьих правах: ее отца, писателя Артема Веселого, расстрелянного в 1938-м, реабилитировали в 1956-м, а мертвый писатель в глазах Правления - это плохой писатель. «Тут живым писателям квартир не хватает, а вы лезете», - сказали маме. Впрочем, она никуда не лезла. Поэтому мы семьей из четырех человек выехали из огромной комнаты в коммунальной квартире в Сивцевом Вражке и оказались в длинной, нелепой «двушке» с одной стеной и одним углом, зато с двойным балконом…

Заселялись весело. Все наши соседи были молоды, почти все печатались в «Юности» и в «Новом мире». Размежевание по политическим мотивам еще не началось, сталинисты затаились, юные дарования, обласканные Полевым и Твардовским, ходили друг к другу в гости, читали стихи, много пили, называли друг друга гениями - лишь для того, чтобы получить в ответ: «От гения слышу». На первом этаже поселился Михаил Светлов, что было очень удобно: гости пользовались не только дверью, но и окном. Много лет спустя эта квартира досталась моему брату, и я сполна оценила планировку: в узком пенале с крошечной кухней начиналась такая клаустрофобия, что впору было запить. Или жениться. Ни о чем другом в этой комнате думать было нельзя. Светлов, как известно, выбрал первое. Брат - второе, да скоро и съехал вместе с женой.

Списком жильцов мог бы гордиться любой журнал. Великие писатели земли русской заселили свою пядь настолько густо, что могли бы делать приличные издания не выходя из дома, в тапочках на босу ногу. Многие так и поступали: секретарь «Нового мира» Софья Ханаановна Минц жила здесь, и многие бегали к ней с рукописями, просьбами и интригами. Интриги она гнала прочь - более принципиального человека найти было невозможно. Ироничный Фазиль Искандер мирно по тем временам уживался по соседству со Станиславом Куняевым, Владимир Войнович из соседнего дома бегал к критику Бену Сарнову, Аникст принимал на дому студентов, а Эмма Герштейн наслаждалась тишиной в первой в своей жизни отдельной квартире… Глухая старуха Мариэтта Шагинян веселила окружающих изощренной громкой руганью со своим шофером, пытаясь подавить его авторитетом и революционной выслугой лет. Шофер, пожилой лысый мужчина, как огня боявшийся пламенной революционерки, всегда сидел на лавочке у подъезда вместе со старушками в шляпках, которые вспоминали свою парижскую юность. Ему, как видно, было интересно - до тех пор, пока они не переходили на французский.

Соседний дом номер 4 по улице Черняховского тоже считался частью «гетто». Он был построен года на два раньше кооперативом «Московский писатель» (наш оказался как бы круче), и там поселилась первая очередь писателей, обласканных в то время властью - от Константина Симонова до Александра Галича, тогда еще автора всенародного хита «Вас вызывает Таймыр» и сценария фильма «Верные друзья». Галич еще не грянул в струны и не запел про плывущие в Абакан облака и каменного генералиссимуса, принимающего парад уродов. Несколько лет спустя по подъездам ходила парочка активистов с характерной гебешной внешностью: молодой человек с мышиными волосами и усиками и пышногрудая приземистая блондинка - они собирали подписи жильцов под просьбой о «выселении аморально ведущего себя члена ЖСК Галича А. А.» В квартире над Галичем жила красавица Белла Ахмадулина, и у нее активисты не смогли добиться свидетельств аморальности соседа - поэтому пошли по квартирам. Мама ничего не подписала, да, кажется, и дверь не открыла - ну, не нравились ей молодые люди с мышиными волосами…

В том же доме развернулась знаменитая «Иванькиада» Владимира Войновича. В его бывшей квартире я тоже потом бывала - там жили мои приятели. Смысл тяжбы, если кто не помнит, был в том, что нижний сосед Войновича, некто Иванько (генерал КГБ и «писатель») решил улучшить жилищные условия. Поскольку в его квартире была встроена дорогая сантехника, которую не хотелось терять, он мог расширяться только вбок или вверх. Войнович к тому времени уже был автором «Чонкина» и ходил в неблагонадежных, поэтому генерал решил его выжать (или выжить) и сделать себе двухэтажную квартиру. Исключительно в государственных интересах, поскольку таким, как Войнович, не место среди наших писателей. Любопытствующих отсылаю к «Иванькиаде», которая стоила-таки Владимиру Николаевичу советского гражданства. Кстати, вернувшись в Москву после эмиграции, Владимир Николаевич по старой памяти поселился в районе метро «Аэропорт» - хотя и не в писательских домах, но все же к старым друзьям поближе. Как говорится, тянет на место преступления. Я иногда встречаю его в местном гастрономе.

КГБ- шные сотрудники Союза писателей густо населяли наши дома. Помню Фриду Лурье -однокурсницу моей мамы, женщину удивительного остроумия. Она работала в Союзе писателей «сопровождающим» - ездила с писателями за границу. Писатели же люди в основном дикие, языков не знают, вот она со своим блестящим университетским английским и путешествовала с ними. Была полезной, одним словом. Заодно писала отчеты о поведении писателей в буржуазных странах - что делал, с кем встречался, о чем говорил. Помню ее блистательные рассказы о поездке с Валентином Распутиным в Америку и первую жвачку в разноцветных бумажках, которую она привозила нам, детям. Мы откусывали понемногу, рачительно заворачивая остатки в фольгу. Размежевание между ней и остальными мамиными друзьями произошло на почве Солженицына: Фрида как-то пришла и с возмущением рассказывала об «этом антисоветчике» и о том, как единодушно все голосовали за исключение его из Союза писателей. После этого Фриде было отказано от дома. Отношения были прерваны навсегда.

Писательские фамилии окружали меня с детства. Точнее, с детского сада, расположенного во дворе нашего дома. Там собрался маленький союз писательских детей. Я, конечно, не знала, кто из отцов что написал, но инстинктивно, как выяснилось, дружила правильно, в соответствии со сформировавшимися впоследствии литературными и политическими вкусами. Например, с Сережей Куняевым и Сережей Бабаевским не дружила, зато с Костей Богатыревым дружила очень. Ему и еще Володе Успенскому обязана умением читать - они были сказочники, много знали (даже о том, как измерять возраст деревьев - водили группы желающих сопляков к единственному на территории детсада пню). Они уже умели читать, и я, стремясь понравиться первым своим серьезным кавалерам, освоила эту науку года в четыре.

Костя Богатырев, губастый кудрявый мальчик, удивительно похожий на своего отца, бывал у нас в гостях. Его папа, блистательный переводчик Рильке, друг Генриха Белля, был избит спустя несколько лет на пороге своей квартиры - ему проломили голову, после чего он мучительно полтора месяца умирал в больнице. Лидия Чуковская, рассказавшая об этом в «Записках об Анне Ахматовой», уверена, что это - дело рук КГБ. В правоте этой версии никого не надо было убеждать - все поверили и так. Дело было быстро закрыто, никто ничего доподлинно так и не узнал. А друг моего детства куда-то исчез. Я нашла его недавно в «Одноклассниках» - адресом значится город Сан-Диего…

Королевой нашего двора была Настя Ефремова, старшая дочь Олега Николаевича. Правда, я помню ее под несколькими фамилиями - ее мама, выйдя замуж, поменяла фамилию дочери на фамилию усыновителя. Настя была и Мазурук, как ее мать, и Липатовой (в честь соавтора мамы по сценарию фильма «Деревенский детектив»), и окончательно стала Ефремовой перед сдачей экзаменов на театроведческий факультет ГИТИСа. На ее месте так поступил бы каждый. Настя была роковой красавицей - из-за таких женщин режут себе вены и идут на безумства. Она в 12 лет выглядела на 16 и была окружена толпой поклонников. Помню влюбленного в нее мальчишку в литфондовском пионерлагере, который вырезал на руке ее имя и прижег рану спичкой - чтобы навсегда…

А самым красивым мальчиком во дворе был Игорь Окуджава. Когда на экраны вышел фильм «Ромео и Джульетта», мы ахнули: Игорь был поразительно похож на Ромео - Леонарда Уайтинга. Может ли девичье сердце не затрепетать при виде настоящего принца? Принц, впрочем, был оторвой. Их квартира была прямо под нами - помню, как 18-летний Игорь, забывший ключ дома, запросто перелез через наш балкон и спустился к себе домой. И это на высоте 30 метров над землей! Мама Игоря, Галя, очень мучилась из-за своих непростых отношений с бывшим мужем. Даже приходила к моей маме поплакать и посоветоваться. Говорила, что Булат все хочет вернуться, умоляет ее дать ему шанс… Умерла Галя внезапно, от сердечного приступа. Игорь остался один. Потом приехали бабка с дедом, но было уже поздно. Армия, наркотики, тюрьма… Последний раз я видела постаревшего и поседевшего Игоря в театре «Сфера» лет 25 назад, где он пел под гитару песни отца. Булат Шалвович, отвечая как-то на записку из зала о том, что он считает своим самым большим грехом, сказал: «Судьбу моего старшего сына». Игоря уже нет в живых.

Писатели - люди в основном любвеобильные, эгоистичные и мало нравственные. Видимо, многолетнее профессиональное морализаторство убедило их в собственной непогрешимости. Справедливости ради заметим, что это свойство не родилось после пролетарской революции, а было присуще русским писателям искони. И в этом смысле Бабаевский ничуть не хуже Достоевского. Кооператив со временем превращался в обиталище брошенных жен. Писатели оставляли жилище бывшим женам с детьми, а сами с легкой душой отправлялись в новую жизнь. Тем более что поспел новый кооператив - в Безбожном переулке.

Писательские дети - явление особое. Они четко знали, что их папы, даже ушедшие из семьи, - великие писатели, а еще лучше - большие люди в Союзе писателей. При знакомстве фамилии произносились со значением. Если, не дай бог, юный собеседник выказывал полное незнание на лице, с ним не водились. Я со своим расстрелянным дедушкой не котировалась вообще. Сын автора «Кавалера Золотой звезды» ходил зато эдаким гоголем.

Пообжившись, писатели начали затевать ремонты. Одним из последствий смены обстановки (а также смены политической ситуации) стала живущая до сих пор традиция: каким бы писатель ни был, Пушкин он или Кукольник, а печатное слово уважает. Ни у кого не поднималась рука выбросить ненужные книги. Книги стопочкой выкладывались на окно на лестничной клетке, и библиофилы радостно там копались. После завершения «оттепели» рыться в этих развалах было особенно интересно: литературные генералы спешили избавиться от крамольных книжек диссидентствующих авторов. Если вовремя подсуетиться, можно было даже ухватить «Роман-газету» с «Одним днем Ивана Денисовича»… Стопки исчезали с неимоверной быстротой. Оставался лишь совсем негодный товар - в 1980-х на окнах долго пылилось собрание сочинений Брежнева, а также сборник критических статей про «Малую землю».

Кстати, традиция жива и сейчас, да вкусы изменились. Одно я знаю точно: гламур в нашем доме сегодня не канает. Недавно я щедро выставила на окно несколько стопок романов про красивую жизнь - читаю их с профессиональным интересом, но дома хранить не вижу смысла. Так вот, стопки были несколько раз переложены в другом порядке, то есть в них явно и тщательно рылись, но ни одна из книг никому не пригодилась. Даже уборщица, молчаливая таджичка с темным лицом, проигнорировала сочинения Оксаны Робски. Наверное, по-русски не очень знает. Зато у лифта появилось объявление: «Господа писатели! Просьба книги и другой мусор относить на помойку!»

Обращение «Господа писатели», впрочем, сегодня не актуально. Мастера пера потянулись с «Аэропорта» уже в конце 60-х. В конце 70-х писатели-диссиденты начали уезжать - Войнович, Аксенов, многие другие покидали эти места, казалось, навсегда. С лавочек у подъездов постепенно исчезли старухи в шляпках, говорившие между собой по-французски. Дом состарился. Во дворе забегали черноголовые дети с гортанными голосами. В лифте стало все чаще пахнуть куревом, разбили зеркало, а стены исписали словами, которые сейчас знает и использует не только каждый писатель, но и простые смертные. Поклонников Фазиля Искандера заменили поклонники Ника Перумова, исписавшие признаниями в любви к своему кумиру все стены в подъездах. Все меньше людей, с которыми хочется здороваться. Из узнаваемых лиц остался лишь седой кудрявый Саша Курляндский, соавтор «Ну, погоди!».

Зато в Правлении кооператива кипят молодые страсти. Там по-прежнему машет своим «добром с кулаками» Станислав Куняев. Время от времени я извлекаю из почтового ящика подметные письма, отпечатанные на машинке и размноженные на ксероксе. Из них я с интересом узнаю, что член правления Куняев дал пощечину другому члену правления, отчего у того случился сердечный приступ, и дети обесчещенного пострадавшего пообещали отомстить Куняеву… Там плетутся заговоры, сжигаются бюллетени для голосования, пишутся кляузы. За что при этом ведется борьба, ускользает от моего понимания. Но, видимо, какое-то призрачное золото еще хранится в этих стенах, если пожилые люди так по-молодецки борются за власть над ними. Или это просто старые писательские привычки?

 

Олег Кашин

Печатались вместе

История любви бизнесмена к поэту

 

#_12.jpg

I.

«Пушкин, Есенин, Рубцов - и все, точка. А запятые между ними - это Тютчев, Фет, Пастернак всякий. Они - поэты для себя, а эти трое - для нас, для всех. На каждый день, на каждый случай. Гении», - ягодный магнат Михаил Васильевич Суров замолкает и смотрит куда-то мимо меня - наверное, хочет вспомнить стихотворение, но оно, как назло, вылетело из головы.

Ягодный магнат - это не метафора. Брусника, морошка, черника, но прежде всего - клюква, - для вологодского олигарха Сурова эти слова значат, может быть, гораздо больше, чем для любого московского олигарха значит слово «нефть». Сурову принадлежат разбросанные по вологодским лесам 59 заготовительных пунктов, 11 грузовиков-вездеходов ГАЗ-66, и, когда сезон, на Сурова работает 2700 человек - крестьяне и пенсионеры.

Ягоду он покупает у сборщиков по 70 рублей за килограмм. Потом перепродает в Москву или куда-нибудь еще (ягодные морсы в последнее время выпускают практически все российские сокопроизводящие компании), на каждом килограмме зарабатывает доллар. Если учесть, что средний урожай составляет полторы тысячи тонн в сезон, нетрудно посчитать, что Михаил Суров зарабатывает полтора миллиона долларов в год - не так уж и много, и то, что он входит в пятерку самых богатых жителей Вологды, свидетельствует только о том, что Вологда - город бедный.

Зато тратит свои миллионы Михаил Суров совсем не так, как обычный российский предприниматель. Ездит на джипе по глухим деревням и скупает у старушек старинную домашнюю утварь («Где растет ягода, там нет дорог, а где нет дорог - там до сих пор XVIII век»). За четырнадцать лет собрал огромную коллекцию - одних деревянных уточек-солониц у Сурова - сто семьдесят штук, а в Русском музее в Петербурге - всего семнадцать.

Но в последние годы коллекционирование деревенской утвари перестало быть самым любимым занятием Сурова. Сегодня для него дело жизни - Николай Рубцов, любимый поэт и великий земляк.

 

II.

Михаилу Сурову 53 года. Легальным бизнесом занимается с начала девяностых, но еще задолго до этого был заметным вологодским теневым капиталистом. Коллекционировал и продавал антиквариат, в 1980 году был арестован за незаконные золотовалютные операции.

- Это перед Олимпиадой во все областные города пришла разнарядка - бомжей, проституток выслать, валютчиков посадить, - объясняет Михаил Васильевич. - А у нас город маленький, тихий - никого не было. Собрали коллекционеров - было нас 11 человек. У меня в коллекции были, конечно, и золотые, и серебряные монеты - ну и пришили мне махинации с драгметаллами. Так что, как и все порядочные люди, посидел в тюрьме. Семь лет, от звонка до звонка.

В его облике и манере говорить, впрочем, нет никаких примет сидевшего человека - что и неудивительно. В колонии Суров писал исследования по древнерусскому искусству. Ну, или сейчас говорит, что писал, но это неважно - он действительно знает о культуре русского севера не меньше профессионалов (у самого Сурова нет никакого искусствоведческого образования, диплом юрфака он получил, когда ему было уже за сорок), которые к тому же не очень его любят, считая выскочкой и невеждой.

 

III.

Но Николай Рубцов рассорил Сурова с официальной Вологдой еще сильнее, чем древнерусское искусство.

- Знаешь, как у нас принято? Рубцов - это наше все. Светоч и икона. А кто что-нибудь по-другому скажет - тот враг, который пытается из светоча и иконы сделать пьяницу и раздолбая. Как будто бы пьяница и раздолбай не может быть светочем и иконой! Они не понимают, что гениальность - это такая выпуклая вещь, которая появляется среди человеческой массы неожиданно и очень редко. Чик - взорвался, поразил, исчез. А пьяница он или нет - дело десятое.

Бронзовый Рубцов на набережной у плавучего ресторана «Поплавок», в котором поэт выпивал задолго до превращения в бронзовый памятник, под описание Сурова подпадает полностью - худой, в нелепом пальто, с чемоданчиком в руке, как будто из дома выгнали. Я подумал, что Сурову должен нравиться этот памятник, но он замахал руками:

- Я не люблю там бывать, особенно в праздники. Собирается большая толпа. Процентов десять приходят сами, остальных - сгоняют по разнарядке. У нас однажды даже скандал был, когда на юбилее Позгалев, губернатор, прямо у этого памятника говорил речь и потом стал читать стихи Рубцова: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет». А потом оказалось, что это Есенин, и после этого Позгалев приказал, чтобы все правительство в перерывах между заседаниями слушало стихи Рубцова, всем диски раздали. Вот с такими вещами у меня этот памятник ассоциируется. Но иногда еду мимо - а там пьяницы стоят. Наливают ему стакан, плавленый сырок кладут. Я тогда останавливаюсь и просто смотрю, до слез.

Два года назад, когда отмечали семидесятилетие поэта, торжества проходили в Москве, в музее Пушкина. Сурова тоже пригласили, а оказалось еще хуже, чем в Вологде:

- Ну представь. Собралась публика в брильянтах, Михалковы всякие, еще кто-то - я и не знаю, как их всех звать. И два больших стола. Стоит охранник со списком и говорит - так, вот вам сюда, вы дорогой гость. А вам - к этому столу, здесь бутерброды потоньше и водка подешевле. Рубцов бы такое увидел - в гробу бы перевернулся.

 

IV.

«Перевернулся бы в гробу», - эта формула звучит уже и в адрес самого Сурова из уст официальных рубцоволюбов. Причина - огромная 744-страничная книга «Рубцов», которую Михаил Васильевич издал к тому же юбилею на собственные деньги. «Книга отпечатана с готового оригинал-макета, за ее содержание типография ответственности не несет», - более идиотской надписи, наверное, не придумаешь, потому что - ну кому в голову придет считать, что типография (то есть рабочие и инженеры, обслуживающие печатные машины) может нести ответственность за содержание книг?

- Я видел «Поваренную книгу анархиста» с рецептами бомб и зажигательной смеси, видел - да что видел, в Москве покупал, в Госдуме, - «Майн кампф» на русском языке, или «Технику минета» какую-нибудь - и нигде таких надписей не было, - Суров делает вид, что жалуется, но скрыть гордость получается плохо. Еще бы - если в Вологде ни один магазин не взял книгу на реализацию, если типография снабжает выходные данные таким трусливым предостережением, если областные прокуратура и УВД ведут служебные проверки по факту издания - значит, это действительно стоящая книга.

Но если совсем честно, дело не в самой книге, а в одной главе - в ней опубликованы отсканированные страницы уголовного дела номер 3456, возбужденного вологодской прокуратурой по факту убийства Николая Рубцова 19 января 1971 года. Дело до сих пор считается засекреченным, срок секретности истекает в 2046 году, и никто не знает, как секретные документы попали в руки предпринимателя. Сам он в предисловии пишет просто: «волею судеб», на мой прямой вопрос ответил: «Кого могли, уже всех наказали. Пускай расследуют, мне-то что». Потом, когда я повторил вопрос, уточнил: «Мне ничего не грозит, они никогда не найдут того, кто передал мне дело», а через несколько минут, уже без вопроса, Суров сам не выдержал и признался (хотя и так ясно было): «Менты сами и сдали. Как? За бабки, как же еще».

 

V.

- Может быть, конечно, я что-нибудь и нарушил, но ведь мне никто не объяснил, зачем это дело секретить на столько лет? Он же не маньяк, не шпион - он поэт, великий. А ведь секретность породила массу слухов поганых, и я - именно я, что бы кто ни говорил! - положил этому конец.

Читать то, что рассекретил Суров, все-таки жутко. «Трупное окоченение хорошо выражено в обычно исследуемых группах мышц. В лобно-теменной области головы обширный участок облысения. Волосы на голове русые, длиной 5 см., глаза закрыты. Соединительные оболочки глаз бледные. Роговицы мутноватые. Зрачки равномерные, округлой формы, диаметром 0,4 см., хрящи и кости носа на ощупь целы. Рот закрыт. Язык за линией зубов. Кайма губ синюшная. Отверстия носа, рта и наружных слуховых проходов свободные».

Из протокола допроса обвиняемой, Людмилы Грановской (Дербиной), гражданской жены Рубцова: «Вопрос: Когда вы душили Рубцова, то отрывали всю руку от его горла, или нет? Ответ: Я один раз отрывала руку, а затем снова схватила за горло. Горло у Рубцова было каким-то дряблым. Я давила Рубцова, то ослабляя силу зажима, то усиляя его».

Есть и забавные вещи - впрочем, тоже жутковатые. Вот, например, показания соседа снизу: «В быту Рубцов был не особенно аккуратен, часто оставлял незакрытым водопроводный кран. Так, по вине Рубцова, мою квартиру трижды заливало водой. Я хотел жаловаться на Рубцова, но он всегда вежливо извинялся, и я как-то прощал его. Уточняю: за ремонт квартиры Рубцов мне денег не платил, а я сам израсходовал на ремонт 180 рублей». Для тех, кто не знает: это - хорошая месячная зарплата в то время.

Соседка обвиняемой по дому в деревне: «Рубцов с жителями нашей деревни никогда не здоровался и даже смотрел как-то не по-человечески, скорее искоса, по-волчьи».

Еще в деле - много протоколов с показаниями вологодских писателей и журналистов, охотно рассказывавших следователю Меркурьеву о пьянстве Рубцова. «Я не могу точно сказать, трезвый был Рубцов или выпимши, но Рубцова трезвым встретить было трудно», - говорит выпускник Высшей партийной школы писатель Задумкин. «В ресторане Рубцов был уже пьян, хотя у Рубцова никогда не понять, сильно он пьян или нет», - добавляет завотделом комсомольской жизни «Вологодского комсомольца» Некрасов. «Рубцов выпивал довольно часто. Неоднократно приходил в редакцию немного выпивши, встречался в нетрезвом виде на улице», - это из показаний заведующего отделом оборонно-массовой работы той же газеты Третьякова. «В качестве примера, - говорит фотограф Кузнецов, - могу привести такой случай. Однажды Рубцову была необходима фотография, и он просил меня сфотографировать. Сфотографировать Рубцова я не мог длительный период времени, т. к. он был все время в нетрезвом состоянии». Правда, тот же фотограф уточняет: «Я не понял, выпивши был Рубцов или с похмелья, поскольку выражение лица у Рубцова всегда одинаковое».

- А потом они все написали мемуары, как они его любили, как кормили с руки, какой он был ангел, - объясняет Михаил Суров. - Естественно, им было неприятно прочитать эти показания, о которых они сами давно уже забыли. Забыли и поверили своим мемуарам.

Мне начинает казаться, что Суров просто ревнует.

 

VI.

- Два раза по велению губернатора рассыпали набор моей книги, - рассказывает Суров. - На третий я уже заорал - вы что, совсем уже, что ли? Я полтора миллиона заплатил за тираж, и если не напечатаете, я эти деньги из вас выбью. Напечатали. Странно, да? Просто вы в Москве оторвались от жизни. У нас абсолютно советская патриархальщина, средневековый строй. Даже деньги не все решают, главное - отношения с властью. А у меня какие могут быть отношения? В «Красном севере» (областная газета, - О. К.) до сих пор меня громят как наймита и отщепенца. И никому нет дела, что я для памяти Рубцова сделал больше, чем все авторы 108 диссертаций по Рубцову, которые в прошлом году защитились. Я не защищаюсь, зато я сколько неизвестных его стихов нашел. Как? Да люди сами приносят. Одна женщина принесла рукопись, ей стихи посвящены, просит - «Только сделайте так, чтоб муж не знал». Я это стихотворение издал без посвящения, конечно. Или у одного мужика нашел бутылку из-под водки. На этикетке Рубцов написал: «Ее ты выпей на моих похоронах, без сожалений „ох“, без восклицаний „ах“». Гениально же, а? Мужик тоже просил его не называть, потому что он вначале хотел бутылку сохранить, а потом все-таки выпил водку, только этикетку отодрал. И теперь ему стыдно.

 

VII.

Суров рассказывает о Рубцове как о своем хорошем друге, и я пытаюсь представить их вместе - того тихого маленького Рубцова с чемоданчиком и огромного Сурова, размахивающего руками и недовольного тем, что в Вологде «даже деньги не все решают». Забавная получилась бы пара, трогательная.

Вдруг Суров вспоминает:

- А ведь мы же с ним были знакомы. Я тогда учился в девятом классе и ходил в клуб юнкоров при «Вологодском комсомольце». Захожу однажды в редакцию - а там мужик какой-то в длинном шарфе. «Здрасьте, - говорит, - вы не знаете, когда откроется бухгалтерия? Я поэт Рубцов». «А мы писатели долбаные», - ответил я. Он заинтересовался и попросил показать заметки. У меня с собой были две, одна ему не понравилась. Я писал про наставничество - ну, когда старые рабочие молодых чему-то учат. Он сказал мне: «Все это шелуха, все пройдет». А вторая заметка, про клуб филателистов - понравилась. И через несколько дней ее действительно напечатали на последней полосе «Вологодского комсомольца» - рядом со стихами Рубцова. Так что мы и знакомы были, и печатались вместе.

Насчет «печатались вместе» Суров, конечно, шутит. Ягодный миллионер слишком любит Рубцова, чтобы всерьез называть себя его знакомым - а тем более равнять с собой. Но вся нелепость суровской любви к Рубцову выглядит как-то очень правильно - гораздо правильнее и адекватнее обязательных к прослушиванию аудиокниг и прочих проявлений официальной любви к поэту. Да и, в конце концов, любовь нелепой не бывает.

 

Дмитрий Данилов

Ангел мой, голубчик

Орел как заповедник гениев

 

#_13.jpg

Людмила Анатольевна говорит по телефону, а я жду, когда она закончит говорить. Заметив меня, Людмила Анатольевна стала прощаться со своей невидимой собеседницей, закончив разговор словами: «Целую тебя, ангел мой».

Разговор, кстати, был сугубо деловой. О подготовке какого-то мероприятия. Деловой телефонный разговор заканчивается словами «ангел мой».

Людмила Анатольевна - заведующая орловским музеем Тургенева. Орел - место повышенной концентрации литературных музеев. Здесь есть музеи Тургенева, Лескова, Л. Андреева, Бунина, Грановского, писателей-орловцев (с экспозициями, посвященными Фету, Пришвину, Зайцеву и другим). Есть еще и Орловский объединенный государственный литературный, филиалами которого являются перечисленные музеи. Такой вот музейный куст, конгломерат. Все перечисленные писатели либо родились и жили в Орле, либо, родившись в других местах, жили и работали в этом городе.

И почти все эти музеи сконцентрированы на очень небольшой территории в самом центре этого симпатичного города. Идешь - музей писателя. Еще немного прошел - опять музей, другого писателя. Свернул за угол - снова музей писателя, еще одного.

У Людмилы Анатольевны просторный, но скромно, даже аскетично обставленный кабинет - стол, полки с книгами, другой стол, на котором стоит довольно старый компьютер со старым 14-дюймовым монитором и еще более древним матричным принтером. Эта техника вовсе не производит впечатления какого-то убожества - нет, кажется, здесь более современная аппаратура просто не нужна и выглядела бы даже несколько неуместно.

Людмила Анатольевна рассказывает о музее Тургенева, в котором она проработала не один десяток лет. Музей основан сразу после войны, в 1946 году, но коллекцию начали собирать еще в 80-е годы позапрошлого века - уже тогда среди местной интеллигенции существовал своего рода тургеневский культ, и почитатели писателя стали понемногу собирать документы и предметы, связанные с Тургеневым. Изначально орловский музей Тургенева составлял одно целое с музеем в усадьбе Спасское-Лутовиново. Примерно с конца пятидесятых начался настоящий бум, достигший своего пика в семидесятые. Советские люди в массовом порядке пристрастились к туристическим поездкам и экскурсиям, благо государство это дело поощряло. К музею Тургенева один за другим подъезжали экскурсионные автобусы. Пока один экскурсовод еще рассказывал своей группе о последних годах жизни Ивана Сергеевича, другой уже заводил речь о предках писателя, и новая толпа взрослых или детей внимала ему. Не было отбоя от иностранных делегаций. За год через музей (вместе со Спасским-Лутовиново) проходило примерно 150 тысяч посетителей - огромное число даже по мировым стандартам.

Одновременно с туристическим бумом достиг своего апогея культ Тургенева в Орле. Уже в шестидесятые годы слоган «Орел - город Тургенева» утвердился в качестве чуть ли не официального. Под эгидой музея проходили многочисленные научные конференции, орловские архивисты сами всюду ездили, участвовали в разных академических изданиях, посвященных Тургеневу…

В восьмидесятые всему этому великолепию пришел конец. Сначала Спасское-Лутовиново отделилось от орловского центра и вдобавок обрело статус мемориального и природного заповедника федерального значения. А региональный и федеральный статус в музейном деле (да и в любом другом) - это, как сказала Людмила Анатольевна, небо и земля. Сначала Спасское со своим федеральным статусом оттянуло на себя львиную долю посетителей, потом наступила перестройка, и людям стало не до поездок по тургеневским местам. Есть такой литературный штамп: «Бурный поток превратился в пересыхающий ручеек». В данном случае он уместен - именно такая метаморфоза произошла с посещаемостью музея в конце восьмидесятых.

Девяностые годы Людмила Анатольевна обозначает словом «обморок». Музей, разумеется, не умер, но на десятилетие застыл в летаргическом сне. Редкие посетители, еще более редкие туристические группы. Материальные проблемы, скудное финансирование, мизерные зарплаты сотрудников.

Вы, наверное, уже поняли, что произошло дальше, в двухтысячные. Правильно: в двухтысячные все стало «налаживаться». Летаргический сон сменился пусть и не особенно активным, но все-таки бодрствованием. Заметно прибавилось посетителей - до советских заоблачных показателей по-прежнему далеко, но от 12 до 17 тысяч посетителей в год - тоже неплохо (средний уровень провинциального западноевропейского музея аналогичного профиля). Возобновилась научная и издательская работа. Более того, в последние годы наблюдается взлет литературного краеведения. Тут я услышал довольно-таки поразительные вещи. Оказывается, во времена советского музейного бума вся Орловская область оказалась покрыта сетью маленьких музеев и музейчиков. Они есть в каждом райцентре, во многих селах и даже деревнях. Везде, где ступала нога Тургенева, где он бывал в гостях, где охотился, - практически в любом подобном месте есть пусть совсем крошечный, но музей. Вся эта сеть сохранилась по сию пору. Вокруг этих музеев группируются энтузиасты из местной интеллигенции (больше всего их, конечно, в Орле), которые по мере сил и знаний занимаются краеведческой работой, а музей Тургенева в этой работе выступает «руководящей и направляющей силой».

По словам Людмилы Анатольевны, страсть к краеведению у орловцев в крови:

- Мы с коллегами довольно часто ездим по районам Орловщины. И практически везде видим такую картину. Приезжаем в село, стучимся в первую избу: здравствуйте, скажите, пожалуйста, есть ли у вас кто-нибудь, кто хорошо знает историю села? Обязательно скажут: есть тут у нас один старичок, вон, видите, дом, идите, он вам расскажет. И в каждой деревне обязательно находится такой «один старичок», который, стоит к нему обратиться, буквально бросит все и начнет рассказывать такие вещи, что бери и записывай - где какой помещик жил, где какая усадьба стояла, кто из жителей чем был знаменит, в каком году произошло то или иное знаменательное событие… Принято у нас интересоваться историей родного края, такой у нас народ. И это создает атмосферу, я бы сказала, духовной оседлости. Люди живут на своей земле не только потому, что их держит здесь экономическая необходимость или они не могут никуда уехать, но и потому, что они знают и любят свою малую родину.

При словах «духовная оседлость» мне не пришлось скрывать улыбку, я не поперхнулся и даже не удивился. В данном контексте - совершенно нормально воспринимается. Как ни странно.

Правда, продолжает Людмила Анатольевна, многие из этих сельских музеев, что называется, дышат на ладан. Будущее их туманно, не знаю, удастся ли нам их сохранить. Главная проблема - нехватка кадров, прежде всего молодых.

- А как обстоят дела с кадрами в вашем музее? - спрашиваю я у Людмилы Анатольевны. Я уже приготовился было услышать рассказ о катастрофическом дефиците специалистов музейного дела, о том, что у молодежи сейчас другие приоритеты… Вместо этого Людмила Анатольевна сказала:

- С научными кадрами в Орле все в порядке. Здесь есть библиотечно-информационный факультет Института культуры и искусств, который готовит и библиотечных работников, и музейщиков. У нас их в городе видимо-невидимо.

В этом месте я чуть было не сказал «Обалдеть!», но сдержался и сказал «Надо же!»

- Напрасно удивляетесь, - сказала Людмила Анатольевна. - Я сама преподаю на музейном отделении и могу сказать, что есть много умных, способных ребят, которые хотят работать в музейной сфере. Они усердно и, я бы сказала, правильно учатся. И приходят к нам работать уже во многом готовыми специалистами, их не приходится учить основам профессии.

Приходят молодые люди и из других вузов, в частности, с филфака. В Орле всегда было много молодых людей гуманитарного склада, им неуютно в современной погоне за успехом. Профессии, которые сейчас считаются престижными, им неинтересны. К тому же сказывается орловский характер. Мы люди достаточно скромные. У нас нет сумасшедших амбиций. В отличие от молодых жителей мегаполисов, наша молодежь не сталкивается с примерами кричащего богатства, громкого успеха. И не гонится за ними.

Я слушаю Людмилу Анатольевну и ловлю себя на мысли, что давно не слышал такой правильной, а лучше сказать, естественно правильной русской речи. Очень, очень давно не слышал. Когда же это было… Вспомнил. Это было в детстве, это была соседка по коммунальной квартире в центре Москвы, старушка из смоленских дворян, Вера Дмитриевна. Вот у нее была похожая речь.

Среди посетителей музея Тургенева преобладают орловские и, отчасти, приезжие школьники. Студентов заметно меньше, еще меньше пенсионеров. Люди пост-студенческого и допенсионного (то есть трудоспособного) возраста в музее - тоже редкость, и в основном это - туристы и командировочные. Орловцев среди них практически нет. Взрослые жители города проводят свой досуг как угодно, но только не в музее - исчезла соответствующая традиция, в советские годы поддерживавшаяся обществом «Знание». По выражению Людмилы Анатольевны, музей «кормится» группами школьников.

- У нас в Орле не только студенты, но и школьники замечательные. Не сочтите за орловский снобизм, но когда приезжают группы из некоторых соседних областей (из каких конкретно - не столь важно), это, извините меня, какой-то кошмар - шумные, крикливые, бегают, сорят семечками. Не все группы такие, конечно, но иногда просто трудно бывает их утихомирить. А среди наших, орловских часто попадаются такие ребята, которые, когда с ними говоришь о литературе, могут вас за пояс заткнуть. Опять же, не все, конечно, но вот такая отрадная тенденция явно имеет место. Все-таки, у нас в школах много хороших учителей, которые стараются привить детям любовь и интерес к литературе. Еще в последние годы замечаю, что приезжает много очень хорошо подготовленных школьников из Москвы.

Мы довольно долго разговаривали, и теперь Людмиле Анатольевне пора вернуться к работе, а мне - ознакомиться с музейной экспозицией. Я благодарю Людмилу Анатольевну, она отвечает: да не за что, голубчик, не за что.

Ангел мой. Голубчик. Опять вспомнилась мне Вера Дмитриевна, смоленская дворянка.

Надеваю поверх обуви гигантские тапочки - не традиционные музейные бахилы на веревочках, а обычные тапочки, только очень большие, размера шестидесятого или семидесятого. Людмила Анатольевна попросила провести для меня персональную экскурсию одного из опытнейших научных сотрудников музея - Евгения Васильевича, человека с очень располагающей внешностью типичного русского интеллигента, с бородой, в толстых очках, опирающегося на тросточку. Мы поздоровались, я представился по имени, Евгений Васильевич уточнил: а как ваше отчество? Я сказал, Евгений Васильевич ответил: очень приятно, Дмитрий Алексеевич, ну что же, начнем, пожалуй.

Сразу стало понятно, что этот человек знает о Тургеневе все (впрочем, иначе и быть не могло). В случае необходимости он, судя по всему, мог бы продолжать экскурсию три часа, десять часов или даже несколько суток - столько, сколько готов выдержать посетитель. Людмила Анатольевна предупредила его, что у меня мало времени (надо еще успеть в другие орловские музеи), и было заметно, как Евгений Васильевич то и дело удерживает себя от погружения в мельчайшие подробности тургеневской биографии.

Комментируя экспозицию, Евгений Васильевич то и дело говорил что-то вроде «Вы, конечно, помните этот рассказ», «Вы, разумеется, читали эту переписку»… Не помню, не читал, но киваю. Показывает на огромный диплом Петербургского университета: не знаю, какой университет закончили вы, Дмитрий Алексеевич, но такого диплома у вас быть, увы, не может. Истинная правда. Показывает на тургеневский набросок-автопортрет с элементами шаржа, сделанный писателем незадолго до смерти: когда вы, Дмитрий Алексеевич, станете корифеем в своей области, вспомните этот рисунок и ту неподдельную иронию, с которой великий Тургенев изобразил себя, и не зазнаетесь.

Корифеем в своей области. С ума сойти.

Шутки шутками, но когда Тургенев, наконец, умер и последний, шестой, музейный зал был осмотрен, я со всей определенностью осознал, что это была, пожалуй, лучшая музейная экскурсия на моей памяти. Довольно трудно объяснить, почему она лучшая, - просто умеет человек. Дано. Дар.

Нельзя сказать, что меня как-то особенно поразила экспозиция. Огромное количество документов, портретов, фотографий, книг, подлинных предметов обихода… Для людей, серьезно интересующихся Тургеневым и его творчеством (к сожалению, не могу себя отнести к их числу) - это, конечно, несметные богатства. А для меня главными впечатлениями стали эти два человека - Людмила Анатольевна и Евгений Васильевич.

Музей Лескова - совсем рядом, минутах в десяти ходьбы, в красивом деревянном доме на тихой Октябрьской улице. Открываю дверь и слышу фортепьянные звуки. Оказывается, здесь сегодня мероприятие, приуроченное ко дню рождения Лескова. Спрашиваю у смотрительницы, можно ли поприсутствовать. Конечно, можно.

Довольно большой зал, заполненный многочисленной публикой интеллигентного вида. На лицах - сосредоточенное и даже благоговейное выражение. Незаметно пробираюсь на самую дальнюю скамейку (остальные места заняты). Молодая пианистка играет неизвестное мне произведение неизвестного мне композитора. Рядом со мной сидит мальчик лет восьми в костюмчике, белой рубашке и галстуке-бабочке. У мальчика в руках блокнотик. Кажется, мальчик учит какой-то текст, наверное, готовится выступать.

Пьеса закончилась, поклоны, аплодисменты. Откуда-то сбоку на сцену выскакивает паренек в красной традиционной русской рубахе и степенно выходит дама в темном платье. Паренек совершает несколько залихватских танцевальных народных движений и громко, ухарски произносит: «Маланья - голова баранья! В одном глухом и отдаленном от городов месте была большая гора, поросшая дремучим лесом. У подошвы горы текла река, и тут стояло селение, где жили зажиточные рыболовы и хлебопашцы». Выпалив эти слова и совершив еще несколько народных танцевальных движений, паренек ускакал со сцены. Дама в темном платье хорошо поставленным голосом прочитала тот же текст, что только что выпалил паренек, но не остановилась на этом, а прочитала целиком сказку Лескова «Маланья - голова баранья». Чтение длилось довольно долго. Я подумал, что пареньку в красной рубахе было бы логично опять появиться в конце сказки, сделать несколько народных танцевальных движений и выпалить несколько финальных предложений сказки, чтобы, так сказать, придать композиции законченность, но этого почему-то не произошло. Поклон, аплодисменты. Мальчик в галстуке-бабочке направился к сцене, судя по всему, с намерением прочитать то, что было написано у него в блокнотике.

Спросил у смотрительницы - долго ли это будет продолжаться. Довольно долго, еще несколько выступлений, будут еще сказки, рассказы. Понятно. Надо идти.

Музей Бунина на ремонте, как и музей писателей-орловцев. Остается музей Леонида Андреева.

Андреевский музей находится на некотором отдалении от центра, в той части города, которая до революции называлась «Мещанской» - это был район, где селились по большей части ремесленники, мастеровые и другие представители мещанского сословия. Район и по сей день сохраняет примерно тот же вид, какой он имел в годы детства и юности Андреева, проведенные им здесь, в отцовском доме на 2-й Пушкарной улице. Дом тоже сохранил свой первоначальный вид. Синий, одноэтажный, деревянный, довольно большой. Кругом - почти деревенская тишина, на улице - ни души.

В музее на момент моего посещения присутствовали две сотрудницы. Сталина Федоровна, узнав, что я корреспондент из Москвы и мне нужно рассказать о музее, сразу передала меня на попечение своей коллеги: «Сейчас вам Юлия все подробно расскажет».

В отличие от тургеневского, музей Андреева - совсем небольшой. Три комнаты (гостиная, кабинет отца, комната матери) и еще небольшая комната, где работают сотрудники. Почти вся мебель - не подлинная, а, как говорят музейщики, типологическая - примерно того же времени и примерно такая же, как подлинная. Музей занимает не весь дом - за стеной живет семья Свиридовых. Свиридовы купили этот дом еще в 1912 году и жили здесь большим кланом, состоящим из трех семей, до начала девяностых. В 1991 году местные культурные власти решили организовать музей Андреева и предложили каждой семье новую квартиру. Две семьи согласились и выехали, а третья отказалась и так до сих пор и живет на 2-й Пушкарной, 41, в доме, когда-то принадлежавшем Андреевым.

Юлия, симпатичная молодая женщина, не столько проводит экскурсию, сколько просто рассказывает, без заранее определенного четкого плана, и это получается у нее, пожалуй, не менее интересно, чем у маститого Евгения Васильевича из музея Тургенева. Мы ходим из комнаты в комнату и обратно, я что-то спрашиваю, Юлия объясняет… Здесь более домашняя и менее официальная обстановка, чем в тургеневском музее, и это естественно - уютный деревянный дом, всего три небольшие комнаты. Жарко натоплена большая печь.

Из экспозиции больше всего запомнились три предмета.

1. Немецкий рояль 70-х годов XIX века, единственный подлинный предмет мебели, сохранившийся с тех времен, когда здесь жил Андреев. Рояль этот интересен тем, что никто из семьи Андреевых на фортепьяно играть не умел. Правда, еще в детстве Андреев освоил «Собачий вальс», который в его будущем творчестве станет символом тупой бессмысленности обыденной человеческой жизни (об этом - пьеса «Собачий вальс» 1916 года). Ничего, кроме «Собачьего вальса», на этом рояле не исполнялось.

2. Рундук одного из братьев Леонида Андреева. Брат воевал на фронтах Первой мировой и пропал без вести. Брат пропал, а рундук почему-то остался. Он стоит в бывшем кабинете отца, у стеночки, огромный, черный и страшный. Чем рундук отличается от сундука (на вид - ничем), я не знаю. Хотел было спросить у Юлии, но меня что-то отвлекло.

3. Плюшевый мишка. Мишке примерно сто лет. Это тоже не подлинный мишка, а типологический. Примерно такой же должен был быть у Андреева в детстве. Мишка не совсем привычный для нашего времени - не толстенький с коротенькими лапками, а, наоборот, худенький, вытянутый, с длинными нелепыми болтающимися конечностями, серовато-бурый, с очень унылым выражением на лице.

Три предмета, на которых лежит печать какого-то тупого, безысходного трагизма. Я смотрю на этого унылого плюшевого мишку, на страшный сундук-рундук пропавшего без вести брата, на старый рояль; в голове крутится циклическая, дерзко-безобразная мелодийка «Собачьего вальса». Почему-то вспоминается эпизод из «Рассказа о семи повешенных» - когда к одному из осужденных накануне казни приходит мать и начинает говорить о какой-то мелкой бытовой ерунде, о домашних делах, а сын говорит ей: маменька, опомнитесь, зачем вы мне все это рассказываете, меня же завтра повесят, а она ему: вот ты бы бомбы-то не кидал, тебя бы и не вешали, и потом она, кажется, сходит с ума.

Спрашиваю у Юлии, почему она решила стать музейным работником. Вопрос, может быть, немного дурацкий, но мне действительно это интересно.

- Я давно хотела работать в литературном музее, еще когда училась на филфаке. Для гуманитария, особенно для филолога, работа очень интересная, даже захватывающая, и при этом не суетная. У меня нет каких-то особых амбиций, карьерных или материальных. В «крысиных бегах» за так называемым успехом участвовать не хочется. При мысли о работе, например, менеджера меня бросает в дрожь. А музей - это мое.

Вспоминаю то, что говорила Людмила Анатольевна про орловских молодых гуманитариев. Почти те же слова, не сговариваясь. Все сходится. Преемственность поколений, как она есть.

Оставляю благодарственную запись в книге записей (или как там она называется), прощаюсь с Юлией и Сталиной Федоровной, выхожу на 2-ю Пушкарную. Уже вечер, тихо, никого нет. Не спеша иду в сторону центра.

Я шел и чувствовал, как во мне нарастает такое, знаете… умиление, что ли. Дескать, вот какие прекрасные люди здесь, в орловских музеях, работают, бескорыстные подвижники, такие интеллигентные… Но я быстренько в себе это пресек. Потому что нечего умиляться, и нечему. Умиляться можно какой-нибудь экзотике, а здесь никакой экзотики нет. Да, подвижники, да, замечательные люди, делающие хорошее, нужное дело. Это прекрасно, и это нормально. Так и должно быть. Уважаю. Спасибо.

 

Аркадий Ипполитов

Суд Париса

Проблема выбора

 

#_14.jpg

Греческая мифология изумительна. Она рассказала обо всем, что нас касается вчера, сегодня и завтра. Я имею в виду вчера, сегодня и завтра Европы и так называемой европейской цивилизации, являющейся, в сущности, лишь комментарием к книжке Куна. Так или иначе, но считается, что именно сегодня мы с этой цивилизацией соотносимся, у нас даже происходят события, похожие на европейские. Так что греческая мифология становится особенно актуальной, и, постольку поскольку публика, да и то только в лице лучших ее представителей, знает ее на уровне этой замечательной книжки, всегда полезно напомнить о старых, рассказанных древними греками историях. К ним относится и история суда Париса, очень поучительная.

В общих чертах она как раз известна. Парис родился в Трое, городе сумбурном и не очень счастливом, находящемся не в Европе, не в Азии, не принадлежащем ни Западу, ни Востоку, столице страны с амбициями большими, но не всегда оправданными. В Трое этой все было как-то мало понятно и мало приятно, поэтому Парис, юноша интеллигентный, с детства обладал самоощущением, свойственным, в той или иной степени, всем троянским интеллигентам. Оно замечательно было описано одним тро-янским поэтом в гениальных строчках:

Ощущал он себя в родной Трое чужим, и складывалось все как-то так, что родина-мать его не полюбила, и она же, родина сударыня-жена не приласкала. Парис делал вид, - а что еще оставалось? - что это ему безразлично, жил на Иде-горе, то есть как бы и в Трое, и в то же время не совсем в ней, и пастушествовал.

В Трое все шумело и гудело, то то, то се, то финансовый крах, то еще один, то свободы слова нет, то свобода слова есть, то все плохо, то все еще хуже, а в общем-то - ничего, и с Троей жить можно. Пастушество его выражалось в том, что он ходил, и думал, и стада пас, читал то Пруста, то Джойса, то всяких троянских писателей, за что даже деньги получал, так что они, деньги, даже иногда и были. Плохо ли это или хорошо, что он вел себя подобным образом, мы сейчас не обсуждаем, не о том речь, а дело вот в чем.

Вдруг, ни с того ни сего, как показалось Парису (мы-то с вами знаем, что это не так, что все это не так уж и неожиданно было, но Парису казалось, что все произошло неожиданно), с небес раздался божественный глас, громовой и непреклонный: «Все, хватит. Хватит прохлаждаться, вставай, иди и выбирай!»

Многие источники мифа, а также поздние интерпретации, рисуют ситуацию как произошедшую мгновенно. Божественный глас персонифицируется в фигуре Гермеса, слетевшего с Олимпа, и Париса прямо-таки чуть ли не разбудившего. За плечо трясет, золотое яблоко в физиономию тычет, а тут же, прямо за гермесовой спиной, три богини раздеваются перед обалдевшим пастухом-царевичем. Глаза протереть еще не успел, а три роскошные красавицы уже напирают, грудями толкают, очами вращают, бедрами поводят, по плечам власы струятся, и верещат они, бог мой: «Мне, мне, мне дай, мне, прекраснейшей, давай, я тебе и то, и другое, и третье сделаю, дай только мне, мне одной, единственной и несравненной».

Так, примерно, очерчено это событие в различных сборниках мифов, и примерно так же его изображают художники. Все же на самом деле было совсем по-другому. Даже мы знаем, что Суду Париса предшествовали обещания богинь: одна, мол, ему обещала власть, другая - славу, третья - любовь. Каждому ясно, что не могли голые богини выкрикивать свои посулы прямо перед Парисом, давя и перебивая друг друга. Несомненно, что богиням была необходима обширная предвыборная кампания, развернутая ими на олимпийские деньги, полученные от жертвенных троянских дымов. Кампания эта потребовала времени, богини заранее Парису в уши дули со всех сторон, и не так уж и внезапно он проснулся. Хотелось бы уточнить обстоятельства выборов «Прекраснейшей» потому, что часто они исчезают из мифологических пересказов, превращая парисово предпочтение в полный абсурд. Вникнув же в подробности, можно не то чтобы Париса оправдать, но понять, по крайней мере. Олимпом троянский царевич был поставлен в психологическую ситуацию крайне тяжелую. Выбор-то его выбором можно назвать с большой натяжкой. Судите сами.

Три богини, явившиеся ему с Олимпа, были следующими.

Первая - Гера. Бабенка с внешностью, не лишенной некоторой официозной приятности, она обладала лицом, напрочь лишенным каких-либо черт, так что время от времени являвшаяся Парису ее голова, вещавшая с облаков над горой Идой, оставляла в нем ощущение говорящего манекена. Супруга владыки, она олицетворяла собой власть, с властью была впрямую связана, и власть вещала ее устами. Блага Гера сулила также все связанные с властью: мол, ничего кардинально не изменится, все будет как вчера (предполагалось, что Парису это вчера симпатично), Азия будет наша, Европа, рано или поздно, - тоже, стабильность, процветание и сущий рай. На официозной физиономии Геры написано было, что стабильность понимается ею как сохранение олимпийской иерархии, давно распределившей все блага по вертикали. Укрепление этой вертикали Гера собой и олицетворяла. Сам Зевес неоднократно намекал Парису, а также и другим троянцам, очень прозрачно, с убедительностью мягкой, но настойчивой, что Гера единственная достойна золотого яблока с надписью «Прекраснейшей», так он ее, свою супругу, давно знает, ей доверяет, и что у нее выдающиеся организаторские и организационные способности. Парис же, вглядываясь в герины двигающиеся уста, его прельщавшие, понимал, что станет она прекраснейшей, и свяжет тогда это навеки его с олимпийской вертикалью, так что ничего, кроме подачек со стола богов, ждать ему не останется; и это его не особенно радовало. Не привлекали его и обещания каких-то гигантских строек, и то, что Олимпийские игры будут чуть ли не навечно перенесены из Олимпии в Трою, так что вся гора Ида превращена будет в олимпийский городок с отлаженной инфраструктурой и любой Элизиум за пояс заткнет. А на берегу, прямо перед его родным городом, вознесется к небесам маяк-небоскреб, выше любого Александрийского и Родосского, и вечно на башне будет гореть жертвенный огонь, символ троянского благополучия и процветания. Ему же придется сидеть в самом малопривлекательном уголке своей Иды, оставшемся от застройки, и с восхищением созерцать неугасимое пламя, время от времени подписывая славословия в адрес Олимпа. Ну ее к черту, эту вертикаль власти, думал Парис, хотя парисов приятель Сарпедон, как-то там связанный с высшими кругами Трои, все ему твердил, что Гера - лучший вариант, если уж ему, Парису, выбирать приходится, и никуда от этого не деться. Лучший - не лучший, а Парис ему все равно не верил.

Второй претендентшей на звание Прекраснейшей была Афина Паллада. Очень гордившаяся титулом богини мудрости, Афина где-то там учила математику и философию, упомянуть о чем никогда не упускала случая. Она была девственницей, то есть чистой и незапятнанной, настаивала на том, что ни в каких скандалах, в том числе и имущественных, замешена не была, так что и она сама, и ее налоговая декларация вполне могли пройти освидетельствование божественных гинекологов. Мудрая девственница, она декларировала самые левые убеждения и все время потрясала червленым щитом с начертанной на нем аббревиатурой, призывающей назад, к славному троянскому прошлому, когда все были равны, едины, велики и могучи. Осуждала роскошь, захлестнувшую Трою, и с пророческим видом витийствовала нечто вроде: «Гяуры нынче Трою славят, а завтра кованой пятой, как змия спящего, раздавят и прочь пойдут и так оставят… Заснула Троя пред бедой». Очень выразительно. Парису это даже было симпатично, потому что приходила ему в голову шальная мысль, что именно с ней, с Афиной, и с ее партией, то есть партией Пикассо и Арагона, ему, троянскому царевичу, и подобает быть. Парис, правда, сам понимал, что мысль эта не более чем взбесившаяся бабочка его эстетства, залетевшая в воспаленное сознание, что никакого отношения к Пикассо и Арагону богиня мудрости не имеет, что все призывы к возвращению означают бюрократию и распределитель, а все рассказы о величии и могуществе прошлого - кровавые мифы, повторения которых не хочет ни один разумный человек. Уж лучше хлипкая продажная роскошь с нищетой вперемежку, чем паек и очереди. Червленый щит был как-то уж больно кровав, да и эгида на груди Афины, которой она потрясала, с головой Медузы Горгоны, вызывала не лучшие воспоминания: Горгона-то была самым настоящим чудовищем, и войны, что когда-то выиграли под ее эгидой, как бы славны они ни были, тоже ведь чудовищны. Все вместе: бряцание оружием, отрывистая диктаторская речь, кровожадное выражение и солдафонская физиономия были мало привлекательны: ну, девственница, хорошо, но кто же такую девственности-то лишать возьмется?

Третья претендентка, Афродита, обладала божественной харизмой. Артистичная, как цирк шапито, она прельщала, прельщала и прельщала. Златые горы и реки, полные вина, при том, что и проблема алкоголизма решена будет. Обещания самые феерические, даже договорилась до того, что как станет Прекраснейшей, так у нее все мужья жен трахать начнут. То ли у них будет самый короткий в мире рабочий день, и больше нечем будет заняться, то ли виагру будут бесплатно в принудительном порядке на специальных пунктах раздавать. В общем, богиня любви во всех ее проявлениях. Художественно очень выступала, напоминая любимые простыми троянцами телевизионные юмористические шоу. Смачно, скандально, с прелестными взвизгиваниями, - одно слово: Афродита! Она еще и шалунья была, так один раз разрезвилась-расшалилась, что египтяне ей даже в визе отказали, когда Афродита, по обычаю олимпийцев, в очередной раз в Египет собралась. Всех любить была готова: стар и млад, мужчин и женщин, троянских пенсионеров и троянских беспризорников. Приди, приди, я тебе такое устрою! Очень все звучало соблазнительно, популизм в вихре Венского вальса, он же - Первый концерт Чайковского. Какая-то богиня любви была, при этом, дрябловатая. Косметики - чересчур, под глазами мешочки набухли, и тело вялое, с жиринкой, поползшее, целлюлитное, тициановское. Когда рот Афродиты переполнялся сладостными обещаниями, то казалось, что речь ее начинает затрудняться от обильного слюноотделения, с которым богине трудно справляться, производимого от фальши челюстей. Так что и обещания казались столь же фальшивыми, как и истасканный популизм богини, великой Афродиты Пандемос, преданной служительницы народа. Честно признаться, Парис голову от песен этой сладкоголосой птицы счастья отнюдь не потерял и с удовольствием отдал бы пресловутое яблоко кому-нибудь другому.

Была там еще какая-то четвертая богиня, но та вообще была статистка, подсаженная Олимпом к трем главным спорщицам для создания иллюзии разнообразия, и ее никто всерьез не воспринимал. О ней говорится только в апокрифах, основные источники не упоминают даже ее имени. Некоторые исследователи пытаются идентифицировать ее с Лоакидой, дриадой, утверждая, что среди высокопоставленных олимпиек она олицетворяла землю и была слеплена Прометеем, соперничавшим с богами, - как это делает Лоран Дюссо в своем мифологическом словаре (Laurent Dussaud. Dictionnaire Mytho-hermetique, Paris, 1999). Карл Ротбарч в фундаментальном исследовании (Karl Rohtbartsch. Die mythische Beteutung des Pariurteil in der antiken und modernen Kunst, Leipzig, 1938) сообщает даже об очень редком сюжете драки Лоакиды с Афродитой, вцепившейся дриаде в волоса, когда богиня любви узнала о том, что эта чернавка тоже претендует на выбор Париса. В качестве доказательства бытования своего апокрифа автор приводит кусок чернофигурной амфоры, находившейся до войны в Берлинском музее. Разыскать другие подтверждения этой версии мне пока не удалось.

Вот они, претендентки на звание Прекраснейшей. Парису нравились все. Однако поставить галочку напротив каждой не позволялось. У Олимпа должна была быть единственная Прекраснейшая. Ну, и что же было делать Парису, кому отдать золотое яблоко с роковой надписью? Олимп строго-настрого запретил голосовать против всех, не выбрать тоже не было никакой возможности. Лоакида была придумана только для Дюссо и Ротбарча, так что Гера, Афина, Афродита - и никого другого. Все три так хороши, что рехнуться можно. Парис думал, думал, то так прикинет, то этак, и…

Все мы знаем, кому Парис вручил яблоко. Все мы знаем, чем это кончилось. А что было делать?

И что бы вы, дорогой читатель, сделали на его месте? - как спрашивает в своих статьях член-корреспондент журнала «Большой город», заканчивая рассуждения о пользе силиконовой груди или вреде стрингов.

 

* ЛИЦА *

Людмила Сараскина

Привилегии триумфа и коварная изнанка славы

Из книги «Александр Солженицын»

 

#_15.jpg

Глава пятая

Был ли в истории литературы случай, когда бы неизвестный и немолодой человек за считанные дни стал признанным писателем? И явился бы не многообещающим дебютантом, «новым Гоголем», как поспешили окрестить критики 24-летнего Достоевского (чтобы на завтра высмеять и развенчать), а выступил зрелым мастером, поднимающим литературную планку на недостижимую высоту? Пожалуй, нет: история литературы таких случаев не помнит. И не знает ничего похожего на тот молниеносный взлет, который случился с Солженицыным. Меж тем громкая, затопляющая слава, об опасности которой предупреждал Твардовский, имела для автора несколько кардинальных последствий.

Первым делом «рассекретилось» писательское подполье. Маска педагога из провинции, плотно приставшая к Солженицыну, была сорвана, и рязанская школа № 2 вдруг узнала, кто на самом деле пятый учебный год работает в ее стенах. «Новый мир» читали далеко не все, да и пришел одиннадцатый номер рязанским подписчикам только дней через десять после Москвы, но статью в «Известиях» от 17 ноября «О прошлом во имя будущего», не могла пропустить даже Рязань. «Солженицын проявил себя в своей повести как подлинный помощник партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями», - писал Симонов, и такую оценки не могли не заметить. Заключительную фразу из статьи Симонова: «В нашу литературу пришел сильный талант» - следовало принять всерьез.

Когда через пять дней «Литературная газета» (в статье Григория Бакланова «Чтоб это никогда не повторилось») назвала автора «рязанским учителем», деваться было некуда. 23 ноября к учителю домой явился секретарь рязанской писательской организации В. Матушкин и выразил радость, что живет в одном городе с автором «Ивана Денисовича». Назавтра в областной газете «Приокская правда» появилась рецензия местного литератора А. Чувакина «Суровая правда». Спустя еще две недели Матушкин пришел снова, на пару с писателем Борисом Можаевым («рослым, молодым красавцем»), жившим тогда в Рязани, и вдвоем они стали уговаривать Солженицына вступить в Союз писателей. А. И. вышел к ним в лагерных валенках и не торопился соглашаться: дайте, мол, оглядеться, пусть повесть выйдет отдельным изданием, и в «Литературку», как просил от имени газеты Можаев, дать что-нибудь затруднился.

Этот визит имел двоякий результат. Во-первых, уже к концу декабря автора «Одного дня» поспешно, без обычной процедуры, без поручителей, даже без личного заявления (оно было послано вдогонку) приняли в Союз писателей СССР. Во-вторых, знакомство с Можаевым вскоре переросло в сердечную дружбу: «Душевная прямота Бориса рождала распахнутость. В конспирацию мою я его не вовлекал, конечно, но политические и бытийные наши взгляды на все время советское и подсоветское не могли не сойтись. Простая трезвость его знающей оценки не могла оставить у него места политическим заблуждениям».

Следует отдать должное и школе № 2: в учительской, на доске объявлений, прикнопили вырезку из «Известий», коллеги жали триумфатору руку, парторг прислала домой личное поздравление, ученики одного из выпускных классов подарили открытку с розой и желали дальнейших творческих успехов. Директор школы пригласил на служебном авто прокатиться на Великие озера (вместо Великих озер получилось съездить в Кирицы, погулять по лесу возле санатория). Оригинально повел себя институт, где работала Решетовская: ректор поручил прочесть «Один день» педагогу, напечатавшему повесть о чекистах, и тот доложил, что хваленое сочинение написано ужасным языком. Торжества из публикации решили пока не делать.

А читатели пробовали на вкус непривычную фамилию: Саланжицын, Соложенцын, Солженцов… В Рязань потянулись журналисты, фотографы, поклонники творчества. Всесоюзное радио связало развитие нового направления в литературе с именем Солженицына, сообщило о двух рассказах, которые вот-вот будут напечатаны, и выдало «биографическую справку», подготовленную «Новым миром» (Твардовский не позволил, чтобы прошла формула «репрессирован за критику Сталина», так что остались «необоснованные обвинения»). То, чего не успели сделать журналы и газеты, довершило радио.

«Чтобы меня раскачать, нужны большие события!» - с этими словами, едва закончилась радиопередача, прибежал Виткевич; с февраля 1962-го он жил в Рязани и работал на кафедре химии Медицинского института. Старая дружба держалась общими воспоминаниями, велосипедными прогулками, но настоящего сближения не получалось: разговоров о литературе и общественной жизни Кока не терпел. Пафосное поздравление с высокой оценкой «со стороны центрального партийного органа» прислал Леня Власов. Экибастузец Владимир Гершуни, читавший «Один день» до публикации, радостно убеждался, что А. Рязанский - его товарищ по лагерю. Однокашник надписал на конверте: «Вручить, если подтвердит, что он - Морж». «Поздравляю с космическим взлетом!» - телеграфировал из Казани фронтовой друг Аркадий Мельников: в 1946-м он выслал от себя лично боевую характеристику комбату, попавшему в беду. Мгновенно отозвались Зубовы, лучше всех знавшие историю «Щ».

Именинницей чувствовала себя и Решетовская. Вузовская карьера, прежде так увлекавшая ее, давно стала бременем. Доцентскую нагрузку Наталья Алексеевна тянула с трудом, уже и перешла на половинную ставку. Пыталась развлечь себя фотографией, курсами кройки и шитья, музицировала, и, как замечала кузина Вероника, Санина слава сильно разогрела Наташины чувства к мужу. Летом 1962-го, еще до выхода повести, она ездила в Ростов. «Я могла, наконец, сознаться, что А. И. пишет, что он - писатель. Да, да, настоящий писатель, признанный Твардовским, Чуковским». Когда вышел «Один день», она жаждала разделить с мужем общественное внимание. «Я ездила по Москве, оповещала друзей и родных, взахлеб делилась нашими новостями и жадно впитывала впечатления от повести, отношение к автору. Каких только похвал „Ивану Денисовичу“ не наслышалась я в те дни! Один из редакторов издательства „Искусство“, учившийся вместе с моей сестрой Вероникой, говорил ей: „Я счастлив, что оказался как бы заочно знаком с Солженицыным. Он - гений. Вы, как родственники, не можете оценить его таланта. Для нас же - это святое“».

Солженицын все чаще выезжал в Москву, и ей тоже не сиделось в Рязани: «тихое житье» утратило былую прелесть. «Хочу в Москву! Хочу к мужу! Хочу хоть краешком разделить его славу!» - вспомнит позже Решетовская свои тогдашние ощущения. И едва появлялось окно в расписании, она мчалась в Москву, чтобы быть с ним в дни триумфа, видеть тех, кого видит он, бывать там, куда зовут его и куда она, по своим собственным возможностям, не имела бы никаких шансов попасть. Было от чего закружиться голове: по броне «Нового мира» муж останавливается в гостинице «Москва», дни его расписаны с утра до вечера, дружеские и деловые встречи плотно следуют одна за другой. Телефон звонит, не умолкая: даже Военная коллегия Верховного Суда жаждет зазвать к себе писателя. Переводчики ждут консультаций. «Советский писатель» намерен печатать «Один день» отдельной книгой. Повесть должна выйти в «Роман-газете». Театр «Современник» хочет ставить пьесу, артисты готовы ее слушать в авторском чтении. На обеде у вдовы Михаила Булгакова гости поднимают бокалы за писателя ушедшего и писателя «внезапно родившегося»; во всех московских культурных семьях, сообщает Елена Сергеевна, говорят об «Иване Денисовиче» (и как же мечтает Решетовская походить на прекрасную Елену, писательскую музу и светскую даму!). Известный чтец Дмитрий Журавлев читает «Матрену». Ходят слухи, что великий Шостакович мечтает написать оперу «Матренин двор».

«Уж это- то я знал твердо, что славой меня не возьмут, на стену советской литературы всходил напряженной ногой, как с тяжелыми носилками раствора, чтобы не пролить», -позже писал Солженицын. Те первые недели, когда он отбивал атаки прессы, оставили оскомину: время и нервы тратились впустую. Но у его славы была одна несомненная и радостная привилегия: новые яркие знакомства. Не то чтобы он как-то вдруг перескочил на другую орбиту, нет: старые связи сохраняли свою крепость. «Бывая в Москве, - напишет он в „Теленке“, - я теперь всякий раз, и с тяжелыми сумками продуктов, делал дальний крюк на Мытную к Теушам, где не надо было скрываться, притворяться, и так тепло сердцу, и можно полностью открыто рассказывать о своих событиях и советоваться. Привязался я к ним… Так они и стали первыми, кому я разгружал свою душу в Москве, первыми, кому рассказывал все мои перипетии с „Новым миром“».

Однако «Иван Денисович» принес автору, помимо славы, известности и официального признания, дружбу тех, перед кем он привык преклоняться, не ища личного знакомства. Так было с В. Т. Шаламовым. «Варлам Шаламов раскрыл листочки по самой ранней весне: уже ХХ съезду он поверил, и пустил свои стихи первыми ранними самиздатскими тропами уже тогда. Я прочел их летом 1956 и задрожал: вот он, брат! из тайных братьев, о которых я знал, не сомневался. Была ниточка и мне ему тут же открыться, но оказался я недоверчивее его, да и много еще было у меня не написано тогда, да и здоровье и возраст позволяли терпеть, - и я смолчал, продолжал писать». Весной 1962-го удалось раздобыть в библиотеке Дома офицеров Рязани маленький сборник Шаламова «Огниво», вышедший крошечным тиражом (это была первая книжка 54-летнего поэта), и Солженицын, радуясь за «брата», перепечатывал на машинке его стихи.

Они встретились в комнате отдела прозы «Нового мира» сразу по выходе повести. Шаламов был крайне взволнован - будет ли «Один день» ледоколом, торящим путь, или останется крайним положением маятника, который качнет в другую сторону. Вскоре он писал автору: «Я две ночи не спал - читал повесть, перечитывал, вспоминал… Повесть - как стихи! - в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что „Новый мир“ с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал». Шаламов находил, что похвалы преуменьшены неизмеримо - ведь автор сумел найти исключительно сильную форму, точно выбрать ракурс - лагерь с точки зрения работяги, чье увлечение работой спасительно. «Вся Ваша повесть - это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперед. Все, кто умолчат об этом, исказят правду эту - подлецы». Шаламов писал, что и сам хочет посвятить жизнь этой правде; просил напомнить Твардовскому, что в «Новом мире» более года лежат стихи и рассказы, в которых лагеря показаны так, как он, Шаламов, их видел и понял. Солженицын благодарил за подробный разбор, в котором столь органично скрестились лагерник и художник. «…»

В ноябре 1962-го, в ошеломлении первого успеха, Солженицын все же надеялся, что у его славы есть минимум полгода. Они нужны были позарез - ведь одной книгой изменить или сдвинуть систему невозможно. Прорыв в публичность - это еще не прорыв к цели; к тому же оказалось, что счет идет вовсе не на годы. Время отмеряло недели - от первой хвалебной рецензии на «Денисовича» до первой контратаки (скандал в Манеже) и потом до кремлевской встречи Хрущева с интеллигенцией: две недели и еще две.

1 декабря 1962 года в Манеже открылась выставка, посвященная 30-летию Московского союза художников, которую посетил Хрущев. Неожиданно к участию в выставке были приглашены художники альтернативных направлений. Как позже выяснится, одна команда живописцев решила свести счеты с другой руками первого человека в государстве. Так же, как Твардовский через Лебедева нашел путь к Хрущеву, так и первый секретарь Союза художников РСФСР Серов действовал через секретаря ЦК по идеологии Суслова. Интрига была тщательна срежиссирована: с первых минут Хрущева повели по специальному маршруту, и он увидел работы, далекие от реализма. Никита был в бешенстве. «Мазня!»; «Патологические выверты!»; «Духовное убожество!» Но кампания против абстракционизма оказалась двусмысленной: авангардисты Запада примыкали к левым организациям, и в Москве их обычно привечали. К тому же готовилась выставка французских художников Фернана и Нади Леже. Советское руководство решило пойти на диалог с творческой интеллигенцией.

Твардовский, отдыхая в Пицунде, сразу понял, чем чреват такой «диалог». «О встрече думается так-сяк. Звонил Дементьеву сегодня утром, тот говорит: обстановка сложная, противоречивая. Кочетовщина поднимает голову в связи с суждениями о живописи. То Солженицын, а то - противоположное, - разберись. Только бы не вверзиться в дерьмо». Предчувствие не обмануло. «Кочетовщина» подняла голову еще до событий в Манеже: ее короткий обморок заканчивался. Лакшин зорко подметит вирши официозного поэта Н. Грибачева, появившиеся в «Известиях» 30 ноября: «Метеорит» стал первым отрицательным отзывом на Солженицына, через двенадцать дней после выхода повести. «Отнюдь не многотонной глыбой,/ Но на сто верст/ Раскинув хвост,/ Он из глубин вселенских прибыл,/ Затмил на миг/ Сиянье звезд./ Ударил светом в телескопы,/ Явил/ Стремительность и пыл/ И по газетам/ Всей Европы/ Почтительно отмечен был./ Когда ж/ Без предисловий вычурных/ Вкатилось утро на порог,/ Он стал обычной/ И привычной/ Пыльцой в пыли земных дорог./ Лишь астроном в таблицах сводных,/ Спеша к семье под выходной,/ Его среди других подобных/ Отметил строчкою одной». Официоз отмерял славе «Ивана Денисовича» срок до утра и хотел видеть автора пылью. Не хватало лишь определения - лагерная. Но в хрущевское время таких эпитетов уже как-то стеснялись, и пока Солженицын был в фаворе, газеты держались за удобную формулу: повесть напечатана «с ведома и одобрения ЦК КПСС».

Меж тем 15 декабря, в субботу вечером, в рязанскую школу № 2 пришло распоряжение из обкома партии: Солженицын вызывается в Москву, в ЦК, к Поликарпову, повезет его утром 17-го обкомовская серая «Волга». Зачем? Первая мысль была - будут загонять в партию. Оделся нарочито: старый костюм из «Рабочей одежды», чиненные черные ботинки с латками из красной кожи, к тому же был сильно нестрижен. «Так легче было мне отпираться и придуряться: мол, зэки мы, и много с нас не возьмете. Таким-то зачуханным провинциалом я привезен был во Дворец встреч». В понедельник утром водитель спросил «товарища Солженцова» и покатил в Москву. В отделе культуры ЦК, где его приняли «восхитительно-заботливо», будто всю жизнь сочувствовали лагерной литературе, он узнал, что приглашен на торжество. Черноуцан вручил пригласительный билет, и, завезя по дороге в «Москву» (в невиданно пышный номер) для размещения, большая черная машина доставила гостя на Ленинские горы.

Лет через пятнадцать Солженицын составит подробный рассказ о той встрече, куда он был зван не как объект вразумления, а как именинник. Запомнит огромные паркетные залы, белоснежные оконные занавесы, разодетую праздную публику, мужчин в остроносых лакированных ботинках, знающих друг друга в лицо и по именам. Он не знал тут никого, и его тоже никто здесь не знал: «Новый мир» портреты авторов не печатал. А потом всех завели в банкетный зал со столами буквой «П», роскошной сервировкой и гастрономическим изобилием; гости приветствовали длинного Суслова, тучного Брежнева, усталого Косыгина, непроницаемого Микояна, и в центре - маленького лысого Хрущева. Близко сидели ответственные персоны: Марков, Кожевников, Софронов, Чаковский, Шолохов… «Это - все грозные были имена, звучные в советской литературе, и я совсем незаконно себя чувствовал среди них. В их литературу я никогда не стремился, всему этому миру официального советского искусства я давно и коренно был враждебен, отвергал их всех вместе нацело. Но вот втягивало меня - и как же мне теперь среди них жить и дышать?»

В перерыве Твардовский знакомил своего протеже с публикой, и надо было учиться с ней беседовать. Потом каким-то ловким маневром, выждав время, когда вестибюль опустел и Хрущев шел один, А. Т. представил ему Солженицына. «Хрущев был точно как сошедший с фотографий, а еще крепкий и шарокатный мужик. И руку протянул совсем не вельможно, и с простой улыбкой сказал что-то одобрительное - вполне он был такой простой, как рассказывал нам в лубянской камере его шофер Виктор Белов. И я испытал к нему толчок благодарного чувства, так и сказал, как чувствовал, руку пожимая: „Спасибо вам, Никита Сергеевич, не за меня, а от миллионов пострадавших“. Мне даже показалось, что в глазах у него появилась влага. Он - понимал, что сделал вообще, и приятно было ему от меня услышать».

Потом, через месяцы, Солженицын будет себя корить, что упустил момент, мог бы смелее говорить с Хрущевым, сделать необратимый шаг, просить аудиенции, предупредить, что успех XX и XXII съезда шатается, и подвигнуть на закрепление начатого. «Но я оказался не вровень с моментом - с первым прямым касанием к ходу к русской истории. Слишком резок и быстр для меня оказался взлет». Кинохроника зафиксировала момент рукопожатия, которое, кроме Твардовского, видел еще только Шолохов. «Земляки?» - спросил он. «Донцы», - лаконично ответил Солженицын. И был момент, когда глава агитпропа Ильичев, клеймя лозунг «пусть расцветают все цветы», вдруг изогнул речь в ту сторону, что партия ценит произведения пусть и острокритические, но жизнеутверждающие. И привел пример: вот правдивое, смелое произведение «Один день Ивана Денисовича», где показаны человечные люди в нечеловеческих обстоятельствах. Хрущев, перебивая докладчика, предложил всем посмотреть на автора. Зал аплодировал. «Я встал - ни на тень не обманутый этими аплодисментами. Встал - безо всякой и минутной надежды с этим обществом жить». Но залом был получен сигнал, и во втором перерыве фаворита окружили и обласкали. Сатюков, редактор «Правды», просил дать кусок рассказа. Подошел интеллигентный Лебедев, «с неба приставленный к беспутному Хрущеву ангел чеховского типа». Радостно тряс руку некто долговязый: Солженицын не признал Суслова, а тот и не обиделся. Потом были прения, о которых позже напишут все, кто там был и кто не был, и все закончилось поздним вечером.

Еще два дня провел Солженицын в Москве. Объяснял Олегу Ефремову - постановка пьесы может сорвать публикацию рассказов в первом номере «Нового мира» за 1963 год. Забрал в редакции верстку и внес правку, видел стопку студенческих билетов - залоги за чтение одиннадцатого номера, взятого на сутки. Обедал у Твардовского: Александр Трифонович, в обход собственных установок, настаивал дать в «Правду» отрывок - это гарантия, что рассказы никто не тормознет. Сошлись на отрывке из «Кречетовки».

23 декабря «Правда» напечатала подвал на четвертой странице. Получив дома газету, Солженицын написал Власову, как настойчиво просился под перо сюжет, услышанный от него. «Я уже проверил действие этого рассказа на людях старшего поколения: у всех поголовно герой вызывает симпатию и сочувствие». Славный Леня ответил: «Могу только радоваться, что моя более чем заурядная персона в какой-то мере способствует расцвету советской литературы. Так что с самого начала твоей художественной деятельности дарую тебе полный карт-бланш».

Публикация в «Правде» - охранная грамота, затыкающая рты злопыхателям. Однако почему-то Москва не советовала Рязани перепечатывать «Один день». Почему-то трехсоттысячное издание в «Советском писателе» урезано до ста тысяч. Почему-то напряжены рязанские писатели, когда на встрече с ними 22 декабря Солженицын рассказывал о встрече на Ленинских горах, и Матушкин спрашивал, правда ли, что за границей «Один день» собираются использовать «против нас». А с другой стороны, «Правда» печатала доклад Ильичева, и автор повести упоминался в положительном смысле. «Межкнига» сообщала, что «Ивана Денисовича» переводят в Лондоне, Париже, Турине, Гамбурге, Нью-Йорке, и получены запросы из Дании, Швеции, Норвегии.

Где победы, где провалы?

Никаких иллюзий насчет дебюта и прорыва у Солженицына не возникло. Вместо диалога власти с людьми искусства прозвучали нотации; партийные бонзы разрешали пение только в унисон с партией. Интеллигенцию призывали трудиться во имя коммунизма, и она торопилась заявить о своей лояльности. Самый дерзкий из выступавших Евтушенко просил считать его не наследником Сталина, но наследником революции. Каждый шаг хрущевской либерализации был двусмыслен, и это стало сущностью эпохи. Встреча на Ленгорах дала внятный сигнал, что повестью, одобренной сверху, лагерная тема в литературе исчерпана, и пахать на этом поле бесперспективно. И был еще один знак: только что вышедшая «История КПСС» под редакцией директора Института марксизма-ленинизма Поспелова разрыва со сталинизмом не содержала. Заглянув в учебник, Твардовский отметил: «Убожество новой лжицы взамен старой лжи… Жалкое впечатление: поручили мелкому чиновнику „исправить“ известный „краткий курс“, он и делает это, стремясь не упустить ни одного из „указаний“ и „разъяснений“, но без всякой заботы относительно целого. Горе!»

Солженицын, нацеленный на «Архипелаг», должен был ощущать это горе еще трагичнее. Градации лжи виделись ему иначе, чем любому правоверному коммунисту, а понимание «целого» не совпало бы даже контурно. «Всей глубины нашей правды они не представляли - и нечего даже пытаться искать их сочувствие», - эта мысль билась в нем при аплодисментах зала, когда его выдернул с места Хрущев. Партийным ортодоксам «Иван Денисович» показал, что дальше отступать нельзя. «Я - не ихний»: чувство чужести им всем только окрепло после встречи на Ленгорах. Литературное подполье должно было отныне обрести новое качество. «Иван Денисович» освобождал от службы, успех давал гарантию защищенности, инерция славы обещала продлить срок спокойной работы. Главное сейчас было правильно распорядиться временем и трудом.

Заканчивалось учебное полугодие. 29 декабря прошли последние уроки учителя Солженицына, и он прощался со школой. Он не подвел директора, от которого всегда видел только добро, но… «За неделю я мог дать „Современнику“ текст, подготовленный к публичному чтению; дважды в неделю мог выдавать по „облегченному“ отрывку из „Круга“ и читать их по радио, и давать интервью - а я возился в школьной лаборатории, готовил ничтожные физические демонстрации, составлял поурочные планы, проверял тетради. Я был червь на космической орбите…»

Отныне на космическую орбиту выходил вольный стрелок, одинокий копьеносец, проводник в миры неведомые.

Книга Людмилы Сараскиной готовится к печати в издательстве «Молодая гвардия». Вскоре она выйдет в серии «Биография продолжается».

 

Михаил Харитонов

Арион

Певец во стане нерусских воинов

У нас, свидетелей и участников последних лет советской империи, не диссидентов, а если и не совсем интеллигентов, то не презирающих это понятие, был свой пароль, код, набор ключевых слов. Этим ключом открывались двери московских, питерских, иркутских, свердловских - далее везде - кухонь. А ключевыми словами служили: «Булгаков», «Галич», «Мандельштам», «Пастернак», «Таганка», «Тарковский», «Трифонов», «Сахаров» (на более политизированных кухнях), «Стругацкие» (на более технократических)… И всегда и везде - «Окуджава».

Олег Хлебников, «Новая газета», 06. 05. 2004.

Как и все успешные советские инакомыслящие, Булат - революционной закалки. Отец, тбилисец Шалва Окуджава, классово-безупречный нацкадр (сын чувячника-алкоголика и прачки), орговик грузинской комсы, направлен на учебу в Комакадемию. Молодая жена, тоже номенклатурная партийка, армянка Ашхен Налбандян, родила ему сына в 1924-м, девятого мая.

Впоследствии эта дата сделалась значимой, как значимым стало первое место жительства младенца - Арбат, 34. Они в рамках творимого мифа были осмыслены как некая порфирородность. «Он с самого рождения дышал воздухом старой интеллигентной Москвы» - фраза из какой-то апологетической статьи о нем, названной, если мне не изменяет память, «На последнем дыхании».

Дни шли, папа уехал на родину комдивом, там вырос до секретаря тбилисского горкома, но пересекся с Берией, коса нашла на камень. Помог Орджоникидзе: нацкадр спрятали за Урал, парторгом в Нижний Тагил на вагоностроительный завод, потом секретарем горкома, маме дали секретаря райкома. Не помогло: в тридцать седьмом, когда зачищали уже сделавшую свое дело большевистскую опричнину, вспомнили и его. Арест, «троцкизм», расстрел, матери - карагандинский лагерь, мальчика с бабушкой не тронули, дали вернуться в Москву. Потом Булата отправили к родственникам в Тбилиси, там было получше с провизией «и вообще».

Учился в русском классе, потом пошел на завод. Дальше была война.

 

***

Булата до сих пор величают «фронтовиком». На деле он фронта толком не видел, в боях не участвовал - не потому, что прятался (шел добровольцем, хотел подвига), а из-за общей неразберихи. Мотались туда-сюда эшелоны, солдатиков припахивали, кормили скверно. Под Моздоком схватил случайную пулю с немецкой «рамы».

Впрочем, фронтовый быт не был совсем уж безрадостным. Ярко врезалось в память, как в Батуме солдатиков зачем-то повели на экскурсию - смотреть дачу Берии. Наверное, сыну расстрелянного хотелось как-то отомстить врагу семьи, «а как». Зато друзья Булата, жулики-профи, той же ночью дачку обчистили, их даже поймали (видимо, выдал скупщик), но ничего не сделали - все равно на фронт… Впоследствии этот биографический сюжет - друзья-жулики грабят советское - повторится в девяностые, с трудновообразимым в былые годы размахом.

Что до поэзии: тут как у всех - горение и гул, тетрадочка, поход в издательство, стыдливый редактор отговаривается от назойливого графоманчика: «На книжку у нас нет бумаги». Бумага нашлась в сорок пятом: в газете Закавказского военного округа «Боец РККА» опубликован стишок. Первая песня - в сорок шестом: вернувшийся с фронта юноша учился в Тбилисском универе на филфаке. Остались фотки: худой, красивый, в свитере.

Распределили его школьным учителем в Калужскую область, в село. Потом учил детей в Калуге, был корреспондентом и литературным сотрудником областных газет «Знамя» и «Молодой ленинец». Там же издал-таки книжку плохих стихов (других поэтов в Калуге не было: городок зачистили от культуры еще в двадцатые) и вступил в партию. Вышел из нее он в 1990-м, когда уже сама партия дала команду на выход.

Тогда до этого было вроде бы далеко. Талантливый юноша мог рассчитывать только на себя и свой дар. Но ему прет карта.

В 1956 году маму выпустили, и тут же семья возвращается в Москву. Место редактора в издательстве «Молодая гвардия» - сами понимаете какое место! - пареньку с улицы не достанется. Окуджаве «выпало». А вот он уже завотделом поэзии в «Литературной газете». Кто не помнит, что была в те времена «Литературка»? О, это космос…

В те же годы он начал выступать с песенками под гитару.

Сначала это не всерьез, но песни нравятся. Окуджава стал давать домашние концерты - брал инструмент, ехал по неизвестному адресу, куда его приглашали попеть. Человек тридцать интеллигентных людей его круга слушали, крутились магнитофоны, и как-то само собой все стало налаживаться.

В 1961 он бросает службу и с тех пор больше никогда не встает по звонку будильника, как простые советские граждане. Мрежи иные его ожидают, иные заботы.

Дальше - всякие эпизоды, кстатние случаи, работающие на популярность. Как скромно объяснял сам бард в одном интервью: «Мои песни стали петь некоторые певцы. Потом эти песни зазвучали в фильмах, в некоторых спектаклях. Потом к ним стали больше привыкать. Я стал ездить по стране выступать. Потом меня послали за рубежи. Я выступал за границей. У меня стали выходить пластинки». Все это в залоге безличном и страдательном: песни как-то сами зазвучали, пришлось выступать, потом кто-то отослал беднягу «за рубежи». Первая известная пластинка вышла во Франции в 1968-м, сделала ее фирма «Le Chant du Mond» (французы делали и Высоцкого), просто первая - в 1966-м на «Мелодии». По интеллигентской легенде, «Мелодия» потом стырила четыре песни с французского диска и выпустила его со скверной фотографией на обложке. Естественно, Окуджава написал грозное письмо, «Мелодия» устыдилась и выпустила диск-гигант…

В 1970-м «на экраны страны» выходит фильм «Белорусский вокзал», и начинается победное шествие Окуджавы по военной теме.

Я ни разу в жизни не видел этого фильма. Не знаю даже, о чем он. Но знаменитую сцену с каменнолицей Ниной Ургант и песней «Здесь птицы не поют, деревья не растут» я видел за жизнь «раз дцать», как выражались в те не столь отдаленные времена. Ее упорно вставляли в самые разные «передачи» (так тогда называли все, что не фильм) и по разным поводам - как будто она была самой лучшей, самой нужной. «Хорошее повтори и еще раз повтори».

Тут нужно было бы подробнее - про военный цикл Окуджавы. Но можно и не трудиться, ибо потом он сам его дезавуировал - дескать, «заставляли писать», растлевали музу.

Завершилось все полной легализацией на телевидении, которую сам Окуджава описывал так: «И ко мне настолько привыкли, что даже однажды в один летний день, когда по традиции десятиклассники выходят ночью на набережные Москвы, чтобы проститься со школой, был такой случай. Телевизионная машина примчалась на набережную, чтобы записать песни вот этих молодых людей. Подъехали к одной группе. Там - рок-н-ролл. Подъехали к другой группе - там тоже что-то этого типа. Стали метаться. И наконец увидели - около собора Василия Блаженного стоит такая маленькая кучка с гитарой, и поют мою песню. Они так обрадовались, услышав свое, что записали и передали в эфир. И так я был узаконен».

В этой истории лишнее - лето: такого рода чудеса обязаны происходить под Рождество.

Тут можно строить разные версии, включая конспирологические: «казачок-то засланный» и все такое. Не то чтобы подобное было совсем невозможно, но сейчас этого не надо. Ограничимся констатацией: какая-то сила приняла его, услышала в нем что-то важное для себя.

На этом биография живого человека кончается. Окуджава взлетает в стратосферу и там парит в облаках фимиама. Позднейшая эмиграция - лишь формальность, он уже не жил среди нас. Он там, на облаке, меж розами - Аллой и Беллой. Оттуда до нас доносятся райские песни и строгие моральные суждения.

Поговорим об этом. О певчей лире и нравственном камертоне.

 

***

Объяснять, что такое «песни Окуджавы», бессмысленно. Все слышали, а кто нет, тот меня сейчас не читает.

Чем они, собственно, берут?

Советские критики регулярно шили Булату «инфантилизм» - на том основании, что очень уж у него много в песенках воздушных шариков, картонных труб, звездочек и т. п. Поклонники отмахивались - какая смешная глупость, он же про душу и судьбу, «да сами вы уроды». На самом деле, конечно, ничего инфантильного у Окуджавы не было. Было расчетливое использование одного, но сильного приема.

На похожем приеме работает фэнтези. А именно - берутся темы и методы детской литературы и оформляются «взрослыми» риторическими ходами. Получается нечто, очень сильно дергающее за нервы.

Правда, фэнтези работает с фольклором, делая из сказки псевдореалистический текст. Окуджава же был, по сути, детским поэтом, причем не советским, а как бы «дореволюционным» - чем-то вроде «детского» Бальмонта, хотя нет, скорее даже Лидии Чарской. Эти снежинки, бумажные солдатики, елочки, и прочие приметы богатой дореволюционной детской, все маленькое, все с подсюсюкиванием, с демонстративной «комодностью-старомодностью» - но во «взрослом» пространстве, с подключением эротики, политики, и прочих серьезных тем.

Иногда это можно разглядеть в проеме одной песенки. Например, знаменитая «Баллада о новогодней елке» начинается как классический детский стишок про «рождественскую елочку»: «Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили, громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили» - узнаваемые строчки из детского журнала. Даже «влюбленные» из предыдущего куплета - это скорее влюбленные дети. «Взрослое» нарастает аккуратно и постепенно - до «Спаса на крови», и только последние слова про силуэт отдаленный, «будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной» - окончательно определяют содержание, вплоть до «малинового ствола» и «звяканья шишек» в самом начале (да, фрейдятина, чего уж). В других случаях структура детского стишка ложится на «взрослое» содержание плавно - ну например, «Давайте восклицать, друг другом восхищаться»: для кого это писано? Если брать как стишок - то оно вполне могло бы быть опубликовано в журнале «Костер», никто бы не удивился.

Правда, песня - это не стишки, ее ж поют. Детский сюсюк надо было как-то приглаживать - но у Окуджавы был ряд специальных приемов. Например, хороший сценический акцент. Вообще-то он говорил по-русски чисто, а его «грузинское произношение» было артистически поставлено и обыграно, включалось в нужных местах, чтобы зарихтовать слишком очевидную «чарскую». Там, где этого не требовалось - например, в военной лирике - акцент куда-то пропадал или ужимался до минимума.

Просек ли кто-нибудь это? Да, разумеется - прием понятен и воспроизводим механически. Достаточно взять несколько мягких гитарных аккордов и заблекотать что-нибудь вроде: «Я взял бумажный щит, схватил картонный меч и встал как часовой, любовь свою беречь» - дальше нужно про стоптанные туфельки любимой, про накативший трамвай, шарик-леденец-мороженое, и т. п. Другое дело, что до уровня Окуджавы - который был талантлив и к тому же имел фору изобретателя методы - не поднялся никто: все проваливали то маленькое, то взросленькое. Филатовские «апельсины цвета беж», сделанные по той же методе - просто детский стишок без шишечки, а какой-нибудь Розенбаум в принципе не мог выжать из себя ни полсюсюшечки, не сбиваясь на блатату. Потом пришла звериная - и в чем-то куда более инфантильная, глупезая - серьезность «русского рока», про «секс и наркоту». Что ж, другие времена, другие задачи.

Теперь о «моральных ориентирах».

 

***

Не потрачу и пол-абзаца на политические симпатии Окуджавы, на описание его либерализма, его чувств к Шамилю Басаеву («этому человеку поставят памятник за то, что он остановил войну»). Все известно, не будем тратиться на пережев. Образ дан в ощущениях, остается объяснить сами ощущения.

Он был плоть от плоти старой большевистской элиты, лишившейся власти, почти выкошенной в середке, но сохранившей периферию - более или менее далеких родственников, не расстрелянных, не загремевших в гулаги. Они были повязаны личными знакомствами и общей бедой, общей ненавистью. При том, что важно, они не чувствовали никакой личной вины за потоки крови, пролитой их репрессированными отцами в Гражданскую и дальше. Девочка, щеголявшая в лифчике и трусиках, принесенных ласковым папой из чекистской пыточной, не задумывалась, откуда некрасивые красные разводы на кружавчиках. Она не задумывалась и о том, в чьей квартире живет, на чьей даче отдыхает, чье место под солнцем занимает. Зато когда в тридцать седьмом папу увезли в воронке, а дачу отобрали, это было «незабудунепрощу».

Не забыли и не простили они, понятное дело, не партии, не мировому коммунизму, а «этой проклятой стране», кому ж еще.

Поэтому оное чувство не мешало своевременно вступать в ряды, делать карьеры в партийной прессе и с наслаждением руководить, руководить, если руки дотягивались до должности. Впоследствии эти люди сыграли ключевую роль в ранней перестройке: в какой-то момент коридоры некоторых прогрессивных учреждений блистали дверными табличками с фамилиями, очень хорошо известными историкам ВКП(б)… Но это будет потом. В советские же времена эта старая элита кантовалась и понтовалась в разного рода отстойниках.

Вокруг наворачивался целый слой, который впоследствии назвался «культурной прослойкой», «приличными людьми», «интеллигенцией». Не диссидентов, даже не особо инакомыслящих - но разделяющих это «незабудунепрощу» как чувство. Это было то, о чем все молчали и чего все ждали: исторического шанса сквитаться. Именно они наточили тот нож, которым партэлита зарезала страну. Они мало что получили от этого, но не жалеют: они отомстили.

У них была религия - Стругацкие, идеология - Сахаров. У них были любимые книжки - Булгаков, Ильф и Петров, Рыбаков. Театр - Таганка, разумеется.

И песни. Очень откровенные - как у Галича, который прямо издевался над ненавистными этой среде вещами. Прикровенные, как у того же Высоцкого. Но сердцем их был Окуджава.

Потому что он пел не об идеологии, не о политике. Он пел о них. Об этих людях. Об их дедах, комиссарах в пыльных шлемах, об их отцах и женах, но главное - о них самих. Что они хорошие и правильные, а все остальные - гадкие и неправильные. Что поднявшие меч на союз приличных людей достойны худшей кары, что надо взяться за руки, что следует друг другом восхищаться, и что их быт, их юмор, их привычки - все это достойно любви, вплоть до банки темного стекла из-под импортного пива.

Это вроде как немного. Но это было им очень нужно. Задушевность, настоянная на социальной фрустрации, искала выход и находила его здесь.

Впоследствии из этой среды вышли многие реформаторы. Некоторые из них были личными друзьями Булата Шалвовича. Хочется добавить - «воспитанными на его песенках», но это все-таки не совсем так.

Булат был как Пушкин при декабристах - или, пользуясь пушкинским сравнением, как Арион при пловцах на челне. Он благословлял их.

Это благословение почиет теперь на всех делах девяностых.

 

Дмитрий Быков

Сентиментальный воин

Ответ Михаилу Харитонову

Ни одно возражение еще никого не переубедило, Михаил Харитонов - не школьник, ловить его на фактических мелочах я не вижу смысла, хотя с оценочной лексикой он несколько перебрал. Сместил там, поджал здесь - и беспристрастно вроде бы изложенная биография памфлетизируется на глазах. Все это взывает к ответу: «Ему прет карта» - чтоб вам так перла. Я биографию Окуджавы писал два года, не вполне закончил до сих пор и лютому врагу не пожелал бы подобного везения. И про то, что его «заставляли писать» военные песни - он нигде и никогда не говорил, да это и невозможно было: как раз военный-то его цикл был чуть не самым крамольным. «Ах, война, она не год еще протянет» - кто мог заставить написать эту вещь с ее ненавистью к картонной героике? Где хоть одна конкретная цитата, дезавуирующая песню «До свидания, мальчики», за которую Окуджава подвергся проработке - как смеет он великую войну называть «подлой»?! «Стыдливый редактор отворачивается от назойливого графоманчика, у нас, мол, нет бумаги» - история из 1936 года, когда двенадцатилетний Булат гостил в Тбилиси и повелся на совет дяди сходить в Союз писателей; что, и это поставим в вину? Окуджаве приходится отдуваться даже за апокрифическую дочь чекиста, щеголявшую в кружевных трусиках с кровавыми разводами, - при том, что отец Окуджавы чекистом сроду не был и сам от рук этих же чекистов погиб. Тут автора несколько понесло, но ему уж очень хочется проассоциировать Окуджаву еще и с чужими окровавленными трусиками - помнится, так Доренко увязывал Примакова с чужим окровавленным суставом.

«Победное шествие Окуджавы по военной теме» началось не с фильма «Белорусский вокзал», а с песен «Медсестра Мария» и «Простите пехоте» - соответственно 1957 и 1961 годов, причем победным оно было только в смысле скорости распространения. Если бы М. Харитонов посмотрел «Белорусский вокзал», он знал бы, что фильм этот, аскетичный по стилистике и продиравшийся на экран с великим трудом, был первым в советском искусстве прямым высказыванием о статусе ветеранов, о фактическом предательстве Родины по отношению к ним, о том, как война осталась их звездным часом, потому что никогда больше они, по сути, не были нужны стране; и песня Окуджавы, стилизованная под окопную лирику, звучала там гимном поколения, которое предали. «Облака фимиама», в которых парил Окуджава после 1970 года, - это, надо полагать, исключение его из партии в 1972 году (остановленное Гришиным из страха перед «мнением Запада»), разносные статьи В. Бушина и иже с ним, сопровождавшие каждую «историческую фантазию», и доносительские рецензии Т. Глушковой. Не станем углубляться в путаницу с датировками (первая пластинка Окуджавы вышла в 1966 году в Англии, на студии Flegon records); это в конце концов не так важно. Важен тон, а тон продиктован отношением, а отношение явно серьезней мелочных придирок. Тут неприязнь, не побоюсь этого слова, онтологическая.

В чем, собственно, главная претензия Харитонова к Окуджаве? Дело даже не в его либерализме - мало ли было либералов. Дело, оказывается, в том, что он не чувствовал вины за отца-коммуниста, принесшего России неисчислимые беды. Но и эта претензия, на поверку, бьет мимо: если отец Окуджавы вместе с братьями кому и принес беды, то главным образом Грузии, где они способствовали в феврале 1921 года установлению советской власти (в чем Михаил и Николай Окуджава позже многократно раскаялись, уйдя в оппозицию). В России Шалва Окуджава отнюдь не зверствовал. Более того - сделавшись парторгом Уралвагонстроя (не по своей воле, из-за конфликта с Берией, вытеснившим его из Тифлиса), он, по воспоминаниям рабочих, был единственным, кто всемерно старался облегчить участь раскулаченных, высланных на уральскую стройку. Он налаживал быт, разрешил частную торговлю, устроил базар - в общем, Шалву Окуджаву любили на Вагонке. И сын его всю жизнь каялся за материнскую и отцовскую непримиримость, говорил, в том числе и автору этих строк, что его родители сами выстроили систему, которая их пожрала. Правда, в письмах к сыну другого уралвагонстроевского репрессированного - Лазаря Марьясина - Окуджава признавался: «Один критик написал о романе, что, несмотря на обаяние окуджавской прозы, вызывает возмущение, что автор описывает с любовью родителей-коммунистов, которые творили зло! Я думаю: болван! А как должен был описывать своих родителей десятилетний мальчик? Какими он должен был их видеть?» Разумеется, можно предъявить к тринадцатилетнему Окуджаве убойную претензию: он не оценил, не поддержал сталинского национального и социального реванша, не приветствовал низвержения подлой коммунистической элиты (в основном, конечно, инородческой - еврейской, грузинской, латышской)… Не стану оспаривать основной тезис, поскольку это бесполезно; концепт насчет справедливого сталинского реванша не нов, а что он для меня сомнителен - так это, вероятно, происхождение подкачало. Боюсь, однако, что если бы Окуджава категорически осудил родителей-большевиков - ему досталось бы от М. Харитонова за предательство. «Пуля дырочку найдет», как писал сам Окуджава, и это невольно рифмуется с другим его предсказанием: «Чужой промахнется, а уж свой в своего всегда попадет». Конечно, Окуджава Харитонову не «свой», но это и есть главная трагедия России - ее граждане так друг к другу непримиримы, что никакого внешнего агрессора не надо…

В чем же исток этой ненависти к Окуджаве? Может быть, в том, что он всю жизнь жаждал реванша, тайно хотел отомстить за отца - и потому приветствовал крах СССР? Но эта схема тоже не выдерживает критики: первым озвучил ее Хрущев. На деле Окуджава вступил в партию в 1956 году - как многие, искренне «купившись» на очищение, покаяние и возвращение к ленинским нормам; он был не просто коммунарским сыном, но и правильным советским мальчиком, чьи коммунистические иллюзии, видимо, не были изжиты до конца жизни. Среди его поздних стихов - множество горьких сетований на всеобщий распад. «Видно, все должно распасться. Распадайся же. А жаль!» Можно, конечно, упрекнуть Окуджаву в русофобии и недостаточном патриотизме, но он-то, в отличие от многих единомышленников, не эмигрировал. «Среди стерни и незабудок не нами выбрана стезя, но Родина есть предрассудок, который победить нельзя» - это его формула, и я не знаю, что к ней добавить. «Но из грехов нашей Родины вечной не сотворить бы кумира себе» - вот, наверное, чего не могут простить Окуджаве иные патриоты: да, он отказывался обожествлять Родину во всех ее проявлениях и все ей прощать априори. Между тем он же сказал: «Но вам сквозь ту бумагу белую не разглядеть, что слезы лью, что я люблю Отчизну бедную, как маму бедную мою», - многие ли записные патриоты могут похвастаться такими признаниями?

Все опять глубже, и пора бы уже назвать вещи своими именами: Окуджава вызывает ненависть необъяснимую и немотивированную, причем у людей диаметрально противоположных взглядов и темпераментов: что общего у Галковского с, простите, Лямпортом? У Харитонова с Яркевичем? А вот поди ж ты. Проще всего сказать, что бесов крючит от ладана, но это будет и неточно, и оскорбительно. Думаю, самая глубокая причина - заставившая в свое время и Владимира Гостюхина бросать пластинки Окуджавы ему под ноги, - заключается в несовместимости окуджавских песен и того мира, который мы видим вокруг себя. Мы не прощаем этому человеку навеянных им грез и принесенных им обольщений, не прощаем ему и того, что он - в реальности - субтильный грузин с усиками, коммунарский сын. Ведь написанные им песни так прекрасны, что должны бы исполняться рослым красавцем либо вообще быть анонимными: они по сути - народные, так же бессодержательны и универсальны. Он занес к нам сюда несколько небесных звуков - а сам, видите ли, подписывал письма: сначала в защиту диссидентов, потом с требованием «раздавить гадину»… Сколько народу подписало то письмо - а простить не могут только Окуджаве: не с Юрия же Черниченко спрашивать? Не Стреляный же занес к нам сюда небесные звуки? А Окуджава - занес: соблазнил своим последним троллейбусом, голубым шариком, бумажным солдатиком. Мы и поверили. А жизнь - она вон какая.

Главная претензия к Окуджаве - именно его пресловутое «арионство»: то, что он своим присутствием - и своими песнями - как бы, получается, благословил и девяностые, и шестидесятые, и семидесятые, и отца-коммунара, и всех приватизаторов. Попытался натянуть человеческое лицо на стальные и каменные сущности. А это нечестно. Лучше без человеческого лица. Разоблачителям невдомек, что единственную ценность в мире только и представляет это самое человеческое лицо, несчастное, жалкое, чаще всего мокрое от слез, - но именно ради него мы сюда и приходим. Никакие сверхчеловеческие, монументальные громады не отменят и не заменят крошечного подвига милосердия и взаимопонимания, никакие великие задачи не задушат и даже не уравновесят простой человеческой сентиментальности. Ведь апология сверхчеловечности, бесчеловечности, архаических непримиримых ценностей, толп, стад, монументальных свершений - во многих случаях не что иное, как вопль оскорбленной души: если все в мире так ужасно, пусть человеческого не будет в нем вообще! Нельзя сажать цветы на могилах, потому что цветы становятся оправданием могил! Нельзя набрасывать цветной покров на язвы мира! А Окуджава только тем и занимался, что делал жизнь приемлемой - тогда как честней и правильней, наверное, было бы вообще к чертям отвергнуть такой мир. Ведь человеческое, сентиментальное, сладкозвучное - только компрометирует его.

Окуджаве не могут простить того, что его сентиментальность сочеталась с абсолютно коммунарской последовательностью в собственных взглядах и поступках: он в самом деле не мог не одобрить расстрела Белого дома, это вытекало из всей его жизненной практики, у него были не убеждения, а предрассудки, и он им оставался по-кавказски верен. А вот нельзя. Сентиментальный воин - каким он и был по сути, и все его «сентиментальные марши» и «грустные солдаты» работают на этот образ - для многих именно онтологически неприемлем: или ты воюешь - и тогда никого не жалей, - или жалеешь - и тогда, извини, бросай оружие. Но ведь именно в этом сочетании - вся ценность и неоднозначность позиции Окуджавы; только этим он и интересен в плане мировоззренческом и эстетическом. Понимаю, что вместить такое «скрещение» всегда трудно - ведь и у Лермонтова оно часто режет глаз: солдат, бретер, часто имморалист - и на тебе, «Воздушный корабль». Не смей компрометировать человеческое солдатским - или, как полагают многие, солдатское человеческим: бесчеловечность вообще часто привлекательна, многие покупаются.

Окуджава привнес в русскую литературу кавказский фатализм в сочетании с русской фольклорной скорбью: принимать участь - и плакать над участью, неукоснительно следовать долгу - и ненавидеть долг. Вероятно, эта коллизия умерла вместе с советским социумом: долг рухнул вместе с идеологемой (другой у большинства не нарос, религиозность не укоренена), а сентиментальность разрушена, поскольку она вообще-то есть свойство высокоорганизованной души, а эта высокая организация канула вместе с советской империей. Сегодня у нас - ни долга, ни милосердия, ни, соответственно, их конфликта; одно взаимное раздражение да составление списков на уничтожение. И когда среди этого голос Окуджавы напоминает нам - «Все мы топчемся в крови, а ведь мы могли бы…» - у многих возникает честное желание его заткнуть, чтобы не травил душу.

Так что понять М. Харитонова по-человечески я могу. Другое дело, что виноват здесь не Окуджава. Просто он лучше и потому нагляднее других.

Как и М. Харитонов, кстати.

 

Дмитрий Ольшанский

Манхэттенский странник

На 65-летие Эдуарда Лимонова

 

#_16.jpg

Главные условия вдохновения для художников: мистическая религия, война, социально-государственное обособление и простонародная свежая грубость.

Константин Леонтьев

 

I.

Мне было четырнадцать, и я успел проглотить уже достаточно хороших и правильных книг, чтобы взяться, наконец, за нехорошую и неправильную. Забравшись на верхнюю полку покидающего Москву поезда, я достал припрятанный загодя томик в грязновато-белой бумажной обложке и недоверчиво принялся за чтение. Обжигающее солнце заливало угол 55-й и Мэдисон-авеню, а на последнем, 16-м этаже отеля для самых бедных сидел еще неизвестный мне, но уже полностью раздетый герой и нагло жрал щи с кислой капустою «кастрюлю за кастрюлей». Из окон напротив на него смотрели обыватели, но он был только рад возможности показать им задницу. В этих, всего лишь начальных пассажах романа мне тотчас же почудилось нечто бесцеремонное, возмутительное: щи с капустою, голый, «пусть смотрят». Еще бы: «я не стеснительный, мне наплевать», - заявлялось на первой странице. Как не походила эта нахрапистая, физиологическая сцена на те стыдливые русские шедевры - Ерофеева, Довлатова, Шинкарева, - что в те годы составляли мои лучшие впечатления о словесности. Щи из кастрюли выглядели почему-то куда бесстыднее, чем задница. - Так писать нельзя, - твердо решил четырнадцатилетний моралист и хотел было сердито захлопнуть книжку, но - все-таки удержался. Возможно, дорога была слишком длинна и требовала развлечений, возможно - дурманящее нью-йоркское солнце, осветившее неведомые эдичкины трущобы, напомнило мне о зачине романа совсем другого писателя, которого я тогда уже любил и о котором мне нередко приходилось писать школьные сочинения. Так или иначе, в тот вечер моя невинность была отнята opus'ом magnum Лимонова, и то сопротивление, ожесточение даже, с которым я встретил его персонажа, час от часу таяло.

- Скверно, скверно, скверно, - испуганно пел кто-то лицемерный у меня в голове, покуда я жадно листал пачкающие руки страницы, но другой, сочувствующий автору романа голос понуждал меня вчитываться в самые отчаянные фрагменты, которые, странное дело, чем дальше, тем меньше казались мне скандальными, неприличными, вызывающими. Скорее, я чувствовал в них своеобразную грусть, природу которой мне было затруднительно определить в свои четырнадцать. - Наверное, он просто талантливый и чувствительный человек, вопреки тому, что такой злобный, жестокий и неприятный, - почти по-девичьи думал я, пытаясь как-то примирить свое явное удовольствие от романа - с таким же очевидным ощущением хищной, вульгарной неправильности творящегося на протяжении всего «Эдички» бедлама. Этот самый Эдичка, неприкаянный манхэттенский безработный, как выяснилось, впутывался решительно во все безобразия, какие только можно было найти на его бесконечных маршрутах, - пил, хулиганил, ревновал, штудировал Троцкого, с кем попало спал, уходил в революцию, грустил, наконец - и это последнее, та самая непонятная грусть, озадачивала меня больше всего. - Чего ему не живется? Зачем он шляется где попало, на что ему эти нелюбимые, пьяные женщины, каких утешений ждет он от своих головорезов и сумасшедших? - интересовался я у самого себя, уже завлеченный, но по-прежнему недоумевающий. - Это все оттого, что Елена ушла? Ну так влюбился бы в другую, в тридцать-то лет, - объяснял я герою, гордый своим олимпийским спокойствием и ранней мудростью. К этому времени я как раз покончил со своей первой любовью и установил для себя, что все девочки дуры и заслуживают одного только снисхождения. Лимоновский буйный тип, однако, не желал слушаться моего благоразумия и все бродил по запутанным нью-йоркским улицам, порядковые номера которых сливались для меня в одну хитроумную таблицу, смысла которой я не понимал так же, как и свалившегося на меня чужого романтического отчаяния. - Как же он не боится гулять там в полном одиночестве, в этом кошмарном Нью-Йорке? - то было последнее, о чем я спрашивал книжку, перед тем как дочитать ее и заснуть.

 

II.

Оспаривать тот факт, что Лимонов в лучшие свои годы сочинил изрядное количество замечательной русской прозы, сейчас уже не найдется охотников. Литературная среда, отрицавшая его, равно советская и антисоветская, давным-давно сгинула - в то время как «Дневник неудачника», «Американские каникулы» и «Харьковская трилогия», не говоря уж о первом романе, по-прежнему любимы старыми и свежими мальчиками и девочками, «бунтующими» и не очень. Достоинства всех этих романов и рассказов, кажется, очевидны, но на всякий случай заново перечислим их.

Лимонов придумал своего героя - близкого родственника персонажей Сэлинджера и Достоевского, племянника всевозможных революционных поэтов и антипода шестидесятников, в то же время близкого им тем скульптурным отношением к собственной биографии, которое не допускает бессобытийного и аккуратного прозябания за письменным столом и требует непременного вмешательства в ход истории. Демонстративно безнравственный, поверхностно циничный, этот литературный негодяй на самом деле куда больше интересуется моралью, исторической и бытовой, нежели «чистой эстетикой». Все лимоновские сюжеты посвящены, конечно же, вовсе не «сексу, преступникам и белым костюмам», но - преодолению инерции, мелочности, тавтологичной заурядности, заложенной в человеческой природе, созиданию античного почти что героя, решительного и трагического, из любого подсобного материала, на любом подвернувшемся политическом или географическом фоне. Манхэттенский ли он скиталец, парижский литератор или московский национал-большевик - все они у Лимонова восстают против энтропии и причудливым образом схожи в этом с автобиографическим героем книг Солженицына; Эдичка ведь тоже несомненный Теленок. Да-да, Эдуард Вениаминович и Александр Исаевич вообще-то не чужие друг другу авторы, оба они не горазды в полной мере «придумывать», зато и тот, и другой подарили нашей словесности по отменному alter ego, легко узнаваемому, вечно сражающемуся с предательством повседневности, каждый раз едва не гибнущему под ударами судьбы и, надо думать, теперь уже окончательно бессмертному.

Лимонов создал себе уникальную, только ему подходящую интонацию. Настроение его прозы как будто бы легко имитировать, но это только так кажется, ибо глубину ей придает особый рецепт, простой и в то же время сложноуловимый. Дело в том, что лимоновская стилистика - вовсе не такая злодейка, какой выглядит. Для нее оказываются органичными не только собственный блеск и чужие пороки, но и родное несовершенство, и страдания посторонних. Не чуждая насмешливости, ярости, безжалостности и злорадства, его надменная фраза то и дело переворачивается самоиронией, театральное высокомерие и напор сменяются растерянностью и поражением. Хваленая агрессивность разбойника-Эдуарда мало того, что вызывающе беззащитна, но часто только для того и нужна, чтобы вовремя оттенить, подчеркнуть то неожиданно заботливое внимание, которое уделяет он вроде бы и обруганным, и осмеянным тысячу раз подробностям и персонажам. Многие начинающие бестии пытались подражать «хулигану» в Лимонове, но никто из них и близко не смог полюбить так, как он - в этом смысле и та самая, знаменитая гей-сцена с черным бандитом Крисом из «Эдички», за которую его много лет будут осуждать разнообразные свиномордии, есть прежде всего отрывок, удивительный своей нежностью и подлинной эмоцией, а совсем не пощечина общественному вкусу. Теперь, когда эротические пассажи Лимонова выглядят прежде всего трогательно и старомодно, хорошо видно, что автор их волнуется, а не эпатирует, не издевается, но - любит.

Вместе с тем, Эдуарда Вениаминовича часто обвиняют в подростковой радикальности его писательского характера, в том, что проза его - вопиюще пубертатная, так и оставшаяся в тинэйджерском стремлении погромче хлопнуть дверями, помахать ножичком, назло обывателю то вспомнить Гитлера, то посочувствовать педофилам и манькам-убийцам, то помечтать о расстрелах и египетских казнях на голову власти, буржуазии и неверной подруге. Возможно. Не буду упорствовать, доказывая, что все эти нарочитые ужасы говорят скорее об интеллигентной непорочности лимоновского протагониста, нежели о склонностях несовершеннолетнего рецидивиста. Что подлинная душевная незрелость свойственна скорее какому-нибудь провинциальному литературному льву, в твидовом пиджаке и с трубкой, велеречиво рассуждающему в эфире прогрессивного радио о том, что «лимоновцев надо сажать, сажать». Пусть его, каждый ведь судит в меру ума, Богом данного. Важнее другое: за внешним радикализмом отдельных сентенций, за подростковым порывом схватить автомат и бежать хоть в тайгу, хоть в пустыню никто не увидел в сочинениях Лимонова удивительной взрослости его эстетического строя, взрослости синтаксиса, композиции, литературных приемов. В лучших его текстах практически нет лишних слов, нет пустого манерничанья, нет той подражательной, невыносимой второсортности, что свойственна подавляющему большинству среднеинтеллигентных русских литераторов. Откройте роман какого-нибудь горе-лауреата Букеровской премии, дайте себе труд ознакомиться хоть с тремя-четырьмя абзацами, написанными кем-то из тех, кого хвалит критика и кто составляет «литературный процесс». Везде будет одно и то же: карликовые прусты, набоковы и джойсы семенящими шажками побегут к вам, обдавая вас запахом многочисленных метафор, торопливо складывая к вашим ногам все, что им так дорого - сны, зеркала, двойников etc. Сверху эта куча будет придавлена придаточными предложениями, и попробуйте только загавкать, что вам не нравится десятой свежести модернизм. Живо попадете в неинтеллигентные люди, а то и в тоталитарные большевики. Вот эта джойсятина с гарниром из вареного набокова и есть самый настоящий литературный пубертат, следствие катастрофической невзрослости тех, кто берется запузыривать свой тонкий высокодуховный внутренний мир в трехлитровые банки авангардных романов. У Лимонова же, напротив, с писательским возрастом все в порядке: сдержанная и трезвая аскетичность его письма намекает на то, что автор кое-что прожил, понял и отредактировал, прежде чем украсить собой русскую литературу.

Наконец, вещи его воодушевляют еще и потому, что с их помощью нам открывается вид на не открытые до него родной речью пейзажи. Благодаря Лимонову оживают прописанные отныне в России люди и образы, которых до него никто из здешних романистов не видел, не переводил на наши деньги и не уносил с собой в памяти. Мелкие гангстеры давно вычищенной Джулиани 42-й улицы, выпавшие из времени эмигранты, проститутки, панк-клубы, где недоросли с ирокезами и зелеными волосами топчутся невдалеке от Андрея Вознесенского, зловещие углы Алфавитного города, Адовой кухни и Бауэри, само потустороннее обаяние воспетого Скорсезе и Лу Ридом Нью-Йорка 1970-х - теперь все это пестрое, пылкое и неугомонное хозяйство существует в том же словесном ряду, в том же невидимом мире, где по соседству прячутся и трактир с Мармеладовым, и гимназия с Передоновым, и подмосковная дачка с мамлеевскими шатунами, и приговское Беляево, и ерофеевская электричка, и холинский барак.

Именно Лимонов сделал Манхэттен частью всемирной литературной России - после него уже можно было, приезжая туда, не только выведывать неизвестное, но и узнавать свое.

 

III.

Общественная деятельность Эдуарда Вениаминовича, разом и ославившая и прославившая его, никогда не была, к счастью, вполне «политической». Художник и, следовательно, не либерал, он вечно норовил ввязаться в историю - еще в Америке выступая против ханжества официальной диссидентуры и посещая вольные ревкружки, затем, в Париже, сотрудничая с крайними всех сортов, а уж в России и вовсе принимаясь за всякое смелое и безнадежное партийно-газетно-митинговое дело. В него много плевали за эту неблагонамеренную активность - называли агентом КГБ, фашистом, экстремистом, провокатором, врагом одновременно и тех и этих, ибо только Лимонов умудрился одновременно попасть как в либеральные, так и в патриотические списки нежелательных публичных лиц, одно время бродившие в интернете. Тем не менее он всегда скорее плыл против течения, нежели поднимался на политических волнах: его беспокойное имя так и осталось чужим и для американских сектантов-троцкистов вроде революционерки Кэрол из «Эдички», и для вальяжных европейских правых, и для валенков - русских националистов из 1990-х, и уж тем более для плаксивых нынешних либералов. «Идеология Лимонова» если и существует на свете, то это не более чем бодрый спартанский призыв к человеку не становиться живой разновидностью фотообоев, не валяться пьяным в турецкой куртке на душном ковре в однокомнатной квартире, не ныть и не жаловаться на неизбывное одиночество, а пойти и заняться чем-нибудь стоящим и боевым: любовью, революцией или войной. Если этот почтенный, пусть и слегка романтический взгляд на реальность объявить фашистским, то в фашисты придется записать слишком многих разновеликих художников, и близко не подозревавших о том, что они - экстремисты и нарушители. Собственно же политика всегда была для него лишь приложением к образу жизни литератора на фронте, да что там литератора - просто самостоятельного во всех отношениях человека, который не покоряется общим паркетным мнениям и пошлым бытовым предрассудкам.

Более того, как минимум три политических деяния Лимонова, обыкновенно записываемые ему в вину, кажутся мне как минимум достойными, если не больше - историческими. Сначала - его военные путешествия, которых ему не простили на Западе. Я думаю даже, что если бы не фотографии, где он с оружием в руках поддерживает сербскую оборону против исламистов и усташей, ему давно бы дали Нобелевскую премию: литературное качество и всегдашнее желание позлить Россию в данном случае блестяще совпали бы, как и четыре раза до этого. Но на Балканах - с точки зрения животно ненавидящего восточное христианство «цивилизованного мира» (увы, это правда, правда, милые мои интеллигенты) - была только одна правильная сторона, и он ее не занял. Понятно, почему: обреченные сербские республики, так героически воевавшие со всем просвещенным Западом, дали второй в двадцатом веке пример определенно романтической войны. Первой была Гражданская война в Испании - почти с тем же соотношением сил, с тем же финалом, и ясно, что Лимонов не мог не последовать за Оруэллом и Хемингуэем. Вот, кстати, вам и наглядное будущее Эдички-Теленка из манхэттенских трущоб: не в истэблишмент, не в канаву, но - солдатом-корреспондентом на заранее проигранную войну. Все почти как у Алеши Карамазова, который, как известно, из своего скита должен был доскитаться до народовольческой бомбы и, вероятно, каторги.

Хочется напомнить и о том, что балканские (да и абхазские, приднестровские) вояжи Лимонова так же, как и в случае с Нью-Йорком, открыли русской литературе неизвестный пейзаж, но на этот раз уже батальный, а не урбанистический. Его фронтовые записки дали панораму воюющих республик, которые Россия предала и продала, хронику войн, которые отсутствуют в русской истории хотя бы потому, что на карте в этот момент, по сути, не было самой России. Тогда, в 1992 году, за неимением царских и советских властей, не боявшихся драться хоть со всем миром, придя на помощь слабейшему, за всю слинявшую империю отвечал один «хулиган» Лимонов. В своей последней на сегодняшний день книге «СМРТ», посвященной балканским событиям, он лаконично и даже несколько растерянно рассказывает, как приходилось ему общаться с толпами сербских беженцев, с надеждой глядевших на него, как на писателя и русского, беженцев, убеждавших его в том, что «Ельцин - усташ!», пока он - без всякого практического смысла, просто чтобы поддержать их хоть чем-то, много часов сидел и записывал имена, адреса сгоревших домов… И мне бы хотелось, чтобы эту сцену увидели те литературные пакеты, надутые воздухом, что много лет объясняли нам про неспособность Лимонова сострадать кому-либо или жалеть кого-то.

Другой традиционный пункт обвинения, уже на родине, а не на Западе - «соблазнение экстремизмом неопытной молодежи». А и в самом деле, хорошо ли совсем молодому человеку в России 1990-х, и тем более 2000-х рисковать за бестолковое и опасное, но взаправду революционное дело? В душе у каждого Алеши своя правда, и разрешить эту моральную коллизию за других невозможно, но с уверенностью можно сказать только одно. Насажденный в нашем бедном отечестве за последние полтора десятка лет торгово-материалистический, жадно-хватательный рай до того тошнотворен, до того омерзителен, что любая попытка хоть как-то да выступить против него - достойна восхищения. Другое дело, что нынешних, равно как и прежних времен народовольцев по молодости волнует отнюдь не экономический и содержательный принцип; им кажется, что швырни они чем-то в кого, громко выговори то, о чем помалкивают другие - и мир будет сотрясен, и зло тотчас обрушится. Но не обрушивается, и они чем дальше, тем больше платят за свое простодушное бесстрашие. Однако не в Лимонове здесь дело, но в их собственной, возрастной и этической готовности к жертве. Разве можно сказать, что так страшно погибший в конце 2007-го от рук «наводящих на районе порядок» 22-летний серпуховский большевик Червочкин умер по вине своего политического учителя? Это было бы неуважением к памяти мертвого, прежде всего. Тем более что сам Лимонов сохранил ровно то же нежелание «учитывать обстановку», пронеся его через несколько эпох - и неоднократно мог бы кончить жизнь так же неожиданно и ужасно, как и великое множество революционеров. Бог сохранил его - и, может быть, не только для литературы, но и в качестве примера для тех, кому требуется рисковать и доказывать. Я вовсе не уверен в верности их путей - но все лучше подпольщики и агитаторы, чем менеджеры среднего звена и миноритарные акционеры.

Есть в жизни Лимонова и совершенно официальное, государственное обвинение - арест, суд, тюрьма, угроза повторного срока etc. Не могу судить о юридической и сущностной сторонах его уголовного дела, затем что не знаю их, но очевидно вот что. Нынешняя Россия приучила нас к тому, что за судом всегда стоят деньги, что любой приговоренный, как, впрочем, и обвиняющий, и уж тем более всякий, стоящий за занавеской и проявляющий инициативу возбуждения серьезного дела, - причастен к чему-то финансово. Гангстеры топят других гангстеров, те утягивают за собой на дно первых, лопаются интересные схемы, возникают новые, и каждый в чем-нибудь да виновен по части кассы и утянутых из нее условных и безусловных единиц наличности. А потому за бизнес-подсудимых на масштабных процессах в России как-то сложно заступаться - сразу думаешь, что крали, мол, крали, да не поделили, тоже мне достиженьице. И вот именно на этом, абсолютно ровном фоне реальности, в которой людей разделяет исключительно кэш, обнаружился человек, применительно к которому «наказание» имело уж точно не коммерческую подоплеку - совершенно как во времена Чернышевского. «Бесплатно» сесть в тюрьму по бунташному, революционному делу в эпоху невозбранной торговли всем, включая маму, папу и детишек, - означало проявить себе человеком совершенно иного склада, нежели окружающие нас улыбчивые существа с «позитивом» и «маркетингом».

Если и можно в чем-то упрекнуть Лимонова, так это в том, что с определенного момента он в погоне за собственной биографией упускал словесность, предпочитал историю, а не литературу, сознательно выменивал себе окончательно мифологическую судьбу в обмен на значительное поражение в писательских правах - и это был ложный выбор, ошибка. Чем старше он становился, тем меньше хотелось ему быть писателем, а только - партийцем, деятелем. Но, хороня в себе писателя, он губил и деятеля. Между словом и бытом, между художественной составляющей прозы и ее грубым и физическим «материалом» существует таинственная, в счастливых случаях гармоническая связь, разрывать которую ни в коем случае не рекомендуется, хотя бы потому, что, пренебрегая одним, ты неизбежно теряешь и другое. Так, соскользнув с земли куда-то в вакуум «филологической прозы», автор моментально расстается не только с презираемым «реализмом», но и с писательскими возможностями как таковыми. С Лимоновым случилось обратное: уже второе десятилетие, как он выгоняет из себя литературу, оставляя одни только статьи, речи, марши и сходки. Но увы, оставшись без себя-писателя, Лимонов-пропагандист впечатляет все меньше. Он начал даже говорить чужими, заемно-фальшивыми словами из стандартного либерального букваря. Он старается быть понятым теми, кому нет дела до судьбы его, и до его книг, всеми этими тараканами из «освободительно-гражданских демократических конгрессов». Его можно понять: всю жизнь, в России, в Америке или в Париже, гонимый, бедный или ругмя ругаемый, он тем не менее чувствовал важность своих писательских занятий. Почти до шестидесяти он жил в мире, где слово кое-что значило - и вдруг, в новом столетии, оказался там, где оно не значит более ничего. Его собственная баррикада, созданная образами и сюжетами, растаяла. В мире «маркетинга» и «позитива» ее не существует, его знаменитый «Дневник неудачника» здесь именно дневник неудачника, блог лузера, если угодно, и ничего кроме. И вот он идет на баррикаду чужую, и упрямо изменяет себе, и своему призванию в надежде на то, что выйдет победителем и там, и у них.

Бог простит ему это: Лимонов слишком долго был горяч для того, чтобы теперь его, запоздало потеплевшего, извергли из уст.

 

IV.

Я прилетел в Нью-Йорк в самом начале осени: очередная газета, где я служил, закрылась, подруга, с которой мы жили, меня неожиданно бросила, и я был поневоле свободен. В первый же вечер я попал на пьянку в Даунтауне - на крыше 40-го примерно этажа, с видом на сверкающие небоскребы вокруг Уолл-стрит и темный Гудзон, по которому с важным видом то и дело проплывали кораблики. Плетеная мебель и очень много вина; довольно скоро я потерял чувство меры и познакомился с маленькой, нервной блондинкой, которая то и дело повторяла кому-то в телефон: меня это не касается, разбирайся как хочешь, живи как хочешь, меня это не касается. Покачиваясь, я молча слушал ее раздраженный шепот, и чем больше слушал, тем меньше мне хотелось жить, как я хочу, и чтобы это никого не касалось. Я вдруг почувствовал, что почти никого не знаю на этой крыше, что мне срочно необходимо побыть вдвоем с каким-нибудь женского пола заботливым человеком. Я выпил еще полстакана и предложил ей уйти. Мы поймали такси и через десять минут были уже в псевдоитальянском ресторане в глубине Вилледжа. Она многословно жаловалась на какого-то мужа, то ли бывшего, то ли еще не вполне отвергнутого, а я поглаживал ее ладонь и пьяно раздумывал. Везти ее сейчас, болтливую, на все готовую, в Гарлем, к другу моему Леше на 157-ю улицу, где я остановился, было неудобно, так, значит, - в отель? Но какой? Взять самый дешевый, на Бауэри, или поехать куда подороже, в «Пенсильванию», например, на 33-ю улицу? «Поэтому меня все это больше не касается!» - услышал я словно бы сквозь туман и вздрогнул. Моя блондинка смотрела на меня глазами глупыми и гневными одновременно. Похоже, она дошла до самого важного момента своей семейной драмы. В этот момент у нее зазвонил телефон, она извинилась и вышла на три долгих минуты.

Она так и не вернулась. Допив бутылку, я выбрался на улицу и взял курс на север, в Аптаун. Поеживаясь на ночном ветру, я шел мимо цветочных и фруктовых рядов, мимо круглосуточных мелочных лавок, мимо бесконечных пожарных лестниц и пустых автостоянок на пересечениях улиц, мимо распахнутых окон, из которых до меня доносились то рэп, то причитания, то пьяный хохот. Я был совершенно один, и теперь уже твердо рассчитывал оставаться в одиночестве. Мне должно было быть больно, грустно хотя бы, но я слишком много выпил, чтобы чувствовать что-то подобное. Поэтому мне было все равно, и я просто ковылял себе, пока меня еще не слишком тошнило. Добравшись до 55-й улицы, я, конечно же, не думал о том, как она выглядит, когда ее обжигает утреннее солнце. Кругом была тьма, и еще тьма, и два светофора. Вряд ли я смог бы сказать, откуда, кроме как от вина, взялась дурнота, что не отпускала меня, но вместе с ней не уходила и странная уверенность, что когда-нибудь все несчастья, преследующие меня, кончатся.

Как выяснилось позже, помочь мне могла бы одна цитата. Я не думал о ней той ночью в Нью-Йорке, но, вспомнив однажды, никогда не забывал уже.

Я хочу не сидения на собраниях, - а потом все расходятся по домам и утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных семей и полевозделывающих групп. Пока это не очень ясно, и только вырисовывается, но ничего - всему свое время. Я хочу жить вместе с Крисом, и чтоб там была и Кэрол, и другие тоже - все вместе. И я хочу, чтоб равные и свободные люди, живущие со мной рядом, любили меня и ласкали меня, и не был бы я так жутко одинок - одинокое животное. Если я не погибну до этого каким-то образом, мало ли что бывает в этом мире, - я обязательно буду счастливым.

 

* ГРАЖДАНСТВО *

Евгения Долгинова

Теснота

Кошмар на Рабочей улице

 

I.

Похоронив младшего сына, фельдшер Юлия вернулась на работу в районную больницу. За спиной шепотки, перемигивания, фырканья. «С какими глазами она придет?» - ядовито сказала одна, у которой, между прочим, муж насмерть сбил женщину, осиротил троих детей. «И это она говорит про меня, представляете?» - Юлия медленно ходит, часто и беззвучно плачет, все в тумане, но надо жить, работать, поднимать старшего сына. У нее миловидное, опухшее от слез лицо, кое-как заколотые волосы и пирсинг в две бусины у края брови. Только этот пирсинг и напоминает, что она совсем еще молодая женщина, тридцать лет. В городе тоже бог знает что несут про «сама виновата»: то сидела в баре, то пила с убийцами самогон, а районная газета написала: «Беспечная мать оставила ребенка…», тра-та-та, - что они говорят, зачем, они же ничего не знают, и откуда это массовое злорадство? И почему они думают, что сами защищены от несчастья? Вот сейчас в реанимации семья из соседнего райцентра, - родителей спасли подушки безопасности, а с детьми совсем плохо, они дышат через аппараты, но говорят - «надежды нет», и она думает - никогда не знаешь, откуда ударит, обеспеченная семья, хорошая иномарка, все вместе, все любили друг друга, а надежды нет, - как же так, Господи?

Во дворе тьма египетская и бугристый лед под водой, в подъезде невыносимо, до ацетона, воняет кошками.

Сын в могиле, муж в тюрьме.

И никто не помолится.

 

II.

В полгода Кирилл весил десять кило, развивался с опережением. Красивый, веселый, ухоженный, - он улыбается с Юлиного мобильника. Шесть месяцев и десять дней ему было, в комнате и сейчас стоит нарядная коляска, - до сорока дней нельзя выносить. Юля не очень рассказывает, зачем ей все-таки понадобилось отлучиться в ту ночь на сорок минут, - но это не так важно, мало ли зачем, у кого не случалось таких ситуаций. Были гости, старший ночевал у бабушки, Кирилл мирно спал, между Юлей и каким-то ее знакомым произошел острый телефонный разговор - и возникла немедленная надобность сказать кому-то два слова в лицо. Гости засобирались, Юля вызвала такси, а Кирилла отнесла соседям - Кате, гражданской супруге соседа Миши Кошкина (имена подозреваемых изменены по просьбе следствия).

Друзьями они не были, вместе не выпивали, но находились в отношениях, что называется, добрососедских - займи десятку, сигаретки не будет ли, как твой малыш, дай посмотреть, ой какой хорошенький. Тихий алкаш Миша, 38 лет, и его гражданская супруга Катя, 33 лет, куда менее тихая, способная и на дебош, и на скандал, но в целом не злая. До того Юля никогда не обращалась к ним за помощью - это было впервые, экстренный случай, почему бы и не.

Катя была трезвая, доброжелательная, пила чай. Конечно-конечно, сказала Катя, без проблем, иди сюда, маленький. Юля снарядила Кирилла памперсами, бутылочкой со смесью, кашей, пустышкой, игрушками - о, у этого младенца было хорошее приданое! - и умчалась. Быстро, не отпуская машину, сказала пару слов обидчику - и вернулась, как и обещала, через сорок минут.

Но Катя не открыла ей дверь.

 

III.

Снижая голос - ведь ребеночек спит, - она объяснила: Мишка, придурок, ушел к матери и закрыл ее на ключ. Все в порядке, не шуми, разбудишь маленького. Юля не спала, дергалась, приходила еще несколько раз, и каждый раз слышала: не пришел еще, Кирюша спит, не шуми.

C пяти утра отвечать перестали. Молчание.

Она не выдержала, стала ломиться в дверь, на удивление легко разбила ее - посыпалась дверная рама, и увидела Мишу и Катю, спокойно спящих на диване, укрытых одним одеялом. Мальчика не было. «Кирюшу, - бесстрастно сказала проснувшаяся и ничуть не смутившаяся Катя, - забрала моя мама. Он очень уж кричал». Это было уже против любой логики - какого черта твоя мама, когда вот я, здесь, зачем вдруг твоя мама? - но Юля сломя голову побежала к этой маме, разбудила ее, та долго протирала глаза, не понимая, чего от нее хотят. Где мой ребенок, на весь город, на весь мир кричала Юля, где мой сын, отдайте моего сына. Вернулась - Кати в квартире уже не было, а Миша по-прежнему спал праведным, бестревожным алкогольным сном. Вызвали милицию. Двор быстро заполнили машины, приехала следственная группа из прокуратуры и кинологи.

Юля надеялась до последнего. И когда увидела на пороге соседской квартиры соску Кирилла («а без пустышки он никуда»), и любимую его игрушку - бабочку, - еще надеялась. И даже когда следователь, отводя глаза, сказал, что в квартире Кошкина обнаружены следы замытой крови, - все равно надеялась. Это их кровь, твердила она себе, порезались, подрались, замыли. Но собака быстро взяла след, повела сложным кружным путем и привела к гаражному кооперативу, - под одним из гаражей торчал краешек матерчатой сумки.

В ней и был Кирилл.

Вернее, то, что от него оставалось.

Голова отдельно, туловище отдельно.

И двадцать одно ножевое ранение.

 

IV.

Катю взяли на окраине, на квартире у предыдущего ее бой-френда. Она возвращалась с «полторашкой» самогона, была хорошо навеселе и очень удивилась, увидев оперативников.

Ее поведение потом назовут неадекватным: твердо, спокойно и убежденно она повторяла, что отдала Кирилла своей маме. Ничего не знаю. У мамы спрашивайте. Я ни при чем.

Михаил в тот же день признался в убийстве мальчика, Катя дала признательные показания на следующий день.

Кирилл был убит, по всему судя, в те самые сорок минут Юлиного отсутствия, почти сразу. В кричащем мальчике, сказал Миша, ему померещился дьявол. Мальчик капризничал, плакал, строил гримасы - а в этом доме никогда не было детского крика, - и Мише показалось, что это дьявол смеется, кривляется, усмехается ему в лицо. Катя пошла на кухню налить воду в бутылочку, - вернулась и увидела Мишу, наносящего младенцу ножевые удары. Почему не ей, почему ему?

Шел четвертый день Мишиного нон-стоп запоя - самое время для явления чертей. Белая горячка, «белка», делириум тременс - она?

- Обыватель ведь как думает? - говорит Сивак Енокян, руководитель следственного отдела СУ Фроловской межрайонной прокуратуры. - Если отрезали голову - значит, кровавый ритуал, смыслы какие-то ищут. А на самом деле все проще: он сначала убил, потом стал расчленять труп.

Енокян с гордостью говорит об этом деле. Сработали блестяще! В самом деле - в 9.45 в прокуратуру поступило сообщение из милиции, а в 12 уже нашли тело. Начинался большой снегопад, и если бы промедлили - собака потеряла бы след, а тело нашли бы только к весне, пришлось бы идентифицировать по ДНК, а характер ножевых ранений - по повреждениям костей, а при отсутствии признательных показаний очень трудно было бы что-то доказать. А тут предъявили - и сразу все пошло, обвиняемые в СИЗО и дают показания.

Кошкин, как выяснило следствие, расчленял Кирилла двумя кухонными ножами. Тонким резал кожу и сухожилия, широким пилил кость. Работу не закончил: вероятно, утомился, - и рухнул спать. Квартира была в крови, Катя замывала ее, как умела, но замыла плохо, брызги остались на табуретке, да и на полу, если приглядеться, были следы. В то время как Юля бесконечно пересекала коридор, отчаянно вопрошая о сыне, останки Кирилла еще лежали в тазике, в ванной. Катя вынесла его, по всей видимости, после того как ей удалось направить Юлю к своей матери. Были они в этот момент вдвоем, или она была одна - следствие еще не выяснило. Кирилла хотели спрятать (или все-таки похоронить?) в овраге, но по дороге ее (или их) кто-то спугнул, и сумка оказалась где поближе - под гаражом, не очень тщательно спрятанная. Ее можно было бы задвинуть ногой - не задвинули. Спешили очень. Ну и похмелье мучило, с раннего-то утреца.

 

V.

Станция Арчеда упоминается в солженицынском «Случае на станции Кречетовка»: «Арчеда? Вот уж никогда не слышал. Где это? - Это, считайте, уже под Сталинградом». Двести километров - не совсем «под»; по здешней традиции город и станция называются разными именами. Бывший хутор Фролово, ударение на первый слог, с 1871 года прирастал железной дорогой, станцией Грязе-Царицынской железной дороги, потом - сталелитейным заводом, газовым и нефтяными месторождениями. Здесь родилась Зинаида Ермольева, изобретатель советского пенициллина, прообраз героини каверинской «Открытой книги», а сейчас на въезде в город стоит золотая баба с крыльями и смотрит в землю; я подумала, что это местная вариация Родины-матери, но она оказалось Добрым ангелом Мира - центром специально отстроенного архитектурно-паркового комплекса, посвященного российским меценатам. (Жители улицы Рабочей, где живет Юлия Сонина, вряд ли знают слова «меценат» и «филантроп» - и не по общему невежеству, а по причине незнакомства с собственно явлениями: если кто-то и становится объектом благотворительности, то явно не они. Когда погиб Кирилл, власти не дернулись, деньги на похороны собирали по окрестным домам, собес, впрочем, проявил внимание - потребовал от Юлии явиться со справками, чтобы снять с нее детское пособие.)

Как и большинство российских райцентров, Фролово прянично мил в мороз-и-солнце. Здесь какой-никакой юг - и частные домовладельцы выбирают для скромных своих жилищ самые жизнерадостные, полноцветные краски, никаких горчиц и пастелей: если забор - то цвета морской волны, дом - нежно-голубой, а наличники желтые, и даже казенное какое-нибудь заведение покрыто густой, почти до оранжевости, охрой; красок не жалеют и в панельных пятиэтажках, густым васильково-синим и ярко-зеленым раскрашивая рамы и оконные переплеты; новодельная белокирпичная церковка на главной площади сияет чешуйчатым золотом, похожа на что-то елочное, новогоднее. На главной улице - модные салоны и салоны красоты, компьютерный магазин, много пунктов сотовой связи; ресторан зовут «Березка», а бар - просто «Бар».

Как и большинство российских райцентров, Фролово отчаянно депрессивен в непогоду - краски меркнут, все неопрятно и угнетает, раздражает, ввергает в глухую тоску. В единственной городской гостинице - единственный же на всех сортир системы «очко» на осклизлом постаменте и пятнистые вафельные лоскутки, символизирующие полотенца. Я застала обе погоды и, соответственно, два города - и поразилась, насколько они непохожи.

Прокуратура находится на улице Революционной, в центре города, а малосемейная общага, где разыгралась трагедия, - на улице Рабочей, соответственно, на окраине, за железнодорожным переездом. Рабочая - еще один город, где можно, при некотором культурологическом прищуре, увидеть особенную элегичность распада - умирание индустриального проекта, ломаную геометрию случайных труб, коррозию бывших производств, ржавь времен и замыслов. Можно, но, наверное, не нужно, эта окраина интересна другим.

Малосемейное общежитие - феномен советского жилсоцбыта: недоквартира и не общага, - убежище с относительными удобствами, персональные клети. Эта временная, межеумочная форма жизнеустройства, которая проявила невиданную устойчивость в новых условиях, и бывшие крепостные казармы вполне органично вписались в рынок недвижимости. Ныне малосемейка - не жилище лимитчиков, а жилье по бюджетным ценам. Его покупают или обменивают. Например, однокомнатная квартира во фроловской малосемейке стоит 200 тысяч рублей (даже меньше, чем «материнский капитал», который Юля, впрочем, уже не получит - пользоваться сертификатом можно только по достижении вторым ребенком возраста трех лет. В Москве сертификат - вздор, три квадратных метра, а во Фролово - реальный шанс на другую жизнь). И это ничего, что в общаге нет горячей воды (даже газовых колонок), а летом нет и холодной, - но свой угол, своя жизнь, своя попытка уюта.

Семья Юли Сониной переехала сюда из Таджикистана еще в 1992-м. Мама - медик, папа «работал на северах», - они и купили сначала эту квартиру, крошечную однокомнатную, потом оставили в ней Юлю, а себе купили трехкомнатную. Хорошая, работящая семья, очень заботливая. Юля окончила медучилище в Волгограде, влюбилась, вышла замуж, в 19 лет родила Сашу, развелась, - обычный цикл женской жизни; несколько лет назад в ее жизни появился Леша, отец Кирилла.

Леша - москвич, в Волгограде отбывал небольшой срок за хранение наркотиков и оружия (Юля уверена, что подкинули), освободился, познакомились, - и переехал к ней. Из Москвы да во Фролово - это поступок, это любовь. Сейчас Леша снова в СИЗО, попал по совершеннейшей дурости - шуганул приставших цыганят, а цыганский отец возьми да напиши про угрозу убийства; дали два года, свидания не разрешают, потому что он подал на апелляцию. Юля надеется, может быть, освободят раньше. «Нам говорили - дайте десять тысяч, и заберут заявление, но не было денег совсем, и у мамы не было…» - «Десять тыщ баксов за цыганят?» - «Что вы, - пугается Юля, - рублей!» И вот, против всех этих обстоятельств - ребеночек, долгожданный, здоровый и очень любимый. Юля и сейчас убеждает, что Леша был хорошим мужем. Ну, пил, да, - а кто не пьет? Зарабатывать не очень получалось, но он старался, повторяет Юля, он очень старался. Кажется, она любит его. Может быть, у них будет еще один ребенок.

Юля с ее полутора ставками и ночными дежурствами получала 6-7 тысяч рублей, что считается очень хорошей зарплатой во Фролове, не всякий взрослый мужик столько приносит. Ее брат Егор работает на сталелитейном, в горячем цеху - тоже 6 тысяч. Тем не менее работать надо, это очень важно, это единственный способ не спиться, не деградировать, не сойти с ума. Фроловцам практически не оставляют выбора: работай за копейки - или ложись в канаву, - последнее происходит стремительно. Третий путь - уехать - практически неподъемен для семей с детьми и со своим так трудно доставшимся углом.

«Мы же понимаем, - говорит одна из работниц бюджетной сферы, - что наши зарплаты зажимают, ведь не может быть так, чтобы у нас платили три, а в Волгограде - десять. Все бюджетники, все на равных правах - как так выходит?» И добавляет, что все очень боятся повышений зарплат, потому что это всегда понижение. Например, в больнице прибавили 14 процентов - и тут же сняли за вредность, на руки получили меньше. «Лучше бы они нас вообще не трогали», - говорит она.

 

VI.

Ее соседи тоже типичны для Рабочей улицы, но несколько по-другому. В анамнезе у Миши неполное среднее, судимость за мелкую кражу и борьба за группу инвалидности, которую недавно сняли (согласно новой социальной политике, цирроз печени считается излечимым?). Миша очень возмущался, написал Зурабову большое обиженное письмо и стал ждать комиссии «из центра», на время ожидания даже расставшись с алкоголем. Но комиссия не приехала, и он развязал. Миша много лет не работал, перебивался пенсией, но главное - маминой помощью: мама его, говорят соседи, «харчи приносила, а Катька меняла их на самогон». (Во Фролове человека характеризует не профессия, а достаток. Не скажут: «Вышла замуж за предпринимателя», но скажут: «Вышла за обеспеченного». Человека же небогатого, но социально благопристойного определяют словом «работает».) В общем, Мишина мать вышла замуж за обеспеченного и могла заботиться о сыне. И как не понять ее мотив: старшего сына она потеряла, - он тоже сидел, подхватил на зоне «тубик» (туберкулез) и быстро умер. Мише досталась его квартира в малосемейке и нескончаемая мамина забота.

Катя другого полета, других обещаний. Все почему-то вспоминают, как она хорошо училась в школе, подавала большие надежды, и в техникуме училась хорошо. И семья приличная. Потом - глупая юность, дурная компания, наркотики, - и нет хорошей девочки. Сейчас на наркотики нет средств (во Фролове, в отличие от больших городов, и среди подростков главная зависимость - алкоголизм, а не наркомания). Нынче наркотики дороги, да хоть и анаша, поэтому Миша и Катя перебивались самогоном. Да и водка здесь недорогая, самая дешевая - 57 рублей - и вроде бы даже не паленая. Катя тоже была под следствием - несколько лет назад парень, с которым она жила, убил свою мать, но в конце концов ее выпустили и оправдали.

Катя и Миша не были глухими деградантами - по словам соседей, неплохо одевались, имели по мобильнику. Они не стояли на учете у психиатра - но они и в наркодиспансере на учете не стояли, хотя все, как говорится, взывало. Не конфликтовали с соседями, не светились. Правда, Юлина подруга Света рассказывает, как однажды Катя вызверилась на нее за то, что она слишком громко цокала каблуками на лестнице, но Свете, царь-бабе, палец в рот не клади, она совсем не фигурально взяла дебоширку за горло, и каблуки перестали нервировать Катю.

 

VII.

Информационные ленты ежедневно приносят факты «жестокого обращения с детьми». Детей выбрасывают из окон, обваривают кипятком, бьют головой об стену; особое дело - убийства новорожденных, за них, по новому УК, больше пяти лет не дают, а чаще всего дают и вовсе условный срок. Фролово здесь не исключение, все как у людей. Буквально через неделю после гибели Кирилла - новое покушение на территории Фроловского района: гражданка Таджикистана вышвырнула младенчика из поезда на полном ходу (через Фролово проходит несколько поездов из Средней Азии); как ни странно, детеныш уцелел. Несколько лет назад в той же общаге на улице Рабочей убили девятилетнего мальчика - изнасиловали в подвале и задушили. Но убийство Кирилла и на этом фоне - что-то беспрецедентное, и в силу жестокости, и в силу общей иррациональности. Даже там, где культурные и социальные нормы демократизированы до полной стертости, покушение на младенца - слом последнего культурного табу.

Город, даром что шипел Юлии в спину, был потрясен - и как знать, не окажись Катя под арестом, устроили бы ей суд Линча.

Поведение Кати вызывает абсолютную оторопь. Оправдания ему нет, но, может быть, есть объяснение? Пусть она не могла убежать, когда Кошкин убивал ребенка, пусть даже он удерживал ее потом, - но потом-то он спал, Юля видела это своими глазами, и сто раз могла бы Катя сбежать, позвать на помощь. Получается, встал, увидел нежного розового дьявола, убил, расчленил, лег спать. Почти как в бунинской балладе «Мушкет»: «Встал, жену убил, сонных зарубил своих малюток, и пошел в туретчину…»

На ум приходят разные банальности про странности любви. Любила, покрывала, спасала и оставалась с ним до последнего. Но если бы все было так просто. Почти все, кто знал семейство Кошкиных, уверены: Миша взял всю вину на себя.

Говорят так не из желания защитить его, но просто по факту характера: слабый, безвольный. Убить, а потом резать, а потом проспать всю ночь.

- Зачем ему себя оговаривать?

Загибают пальцы:

- Амнезия у него, ничего не помнит - раз! Да и жить-то ему осталось, с циррозом-то? - два! Она и сделала, а ему внушила: ты убил, просто ничего не помнишь, признайся. Он и признался.

Сейчас Кошкины проходят психиатрическую экспертизу.

 

VIII.

Дьявол, демон, Омен - нетрудно понять, из каких лекал масскульта возникло это видение. Я спрашиваю, не увлекался ли Миша «этими фильмами», - отвечают, что книг в доме не держали, видак давно сломан, а DVD-плеера не было. С другой стороны, и «Омена», и «Ребенка Розмари» много раз гоняли по телевизору.

Жизнь скучна - и любое преступление расцвечивают богатыми красками. Вот, например, рассказывает мне следователь о недавнем убийстве: подростки убили старика, он должен был снять некоторую сумму в банке, но не снял, получилось - промахнулись. А горожане говорят: о, так это мы знаем! То были девочки, малолетки совсем. Старик нанимал их стриптиз, что ли, танцевать, раз, второй, они решили его ограбить, но денег не нашли и просто вспороли брюшину и отрезали гениталии, носили их в пакетике, всем показывали: смешно, да? Запалились на том, что таксисту одному показали, ему аж дурно стало, он и сообщил. Где миф, а где жесткая провинциальная чернуха, где реалии, а где игра тоскующего воображения? Все смещено, все волнует и будоражит.

Проблема, конечно, еще и в другом - в том, что называется фоновой этикой. В общаге сложилась такая специфическая социальная среда, в которой ни хроническое пьянство, ни плотное знакомство с пенитенциарной системой, ни асоциальный образ жизни не становятся поводом для отчуждения, не воздвигают психологических барьеров между «девиантами» и «благонамеренными». Юлия Сонина, мать двоих детей, медработник, студентка-заочница психологического факультета, и подумать не могла, что с «этими людьми» нельзя иметь дело - во всяком случае, доверять им ребенка, - и у нее была масса причин так считать. Сидели? Так и Леша сидел. От тюрьмы и от сумы, знаете ли. Пьянь и хронь? Ну таких двое из трех, посмотри - и не ошибешься, а люди на самом деле хорошие, добрые, несчастные. Это среда, в которой так плотно перемешаны признаки и характеристики, что самые разные люди вынуждены быть социально близкими. И, может быть, та обструкция, которой подвергает Юлию городское общественное мнение - не жесткая и не всеобщая, но вполне ощутимая, - есть способ самосохранения, такое бессознательное «чур меня»? Потому что все чрезмерно близко и слишком реально. Слишком близкие люди. Слишком тесная жизнь.

Юля провожает меня, накинув куртку на халат, с голыми ногами стоит у подъезда. Мы говорим, что надо - теоретически - уезжать, увозить ее прекрасного старшего мальчика, одиннадцатилетнего Сашу, он увлекается военной историей, и давно я не встречала ребенка с такими вдохновенными глазами, с такой хорошей и ясной речью, надо уезжать, тридцать лет - это совсем, в сущности, немного. Надо, соглашается Юлия, но как-то растерянно. Надо. Если будет возможность… На улице холодно, мы стоим под сенью общаги, восемь вечера, беззвездное небо, тьма беспросветная, под ногами вода и черный лед.

 

Павел Пряников

Массаж деревянной ноги

В Подмосковье закрылся первый в России кибуц

 

Лес рубят - деньги летят

10- километровая дорога от Бронниц до Заворово почти сплошь по обе стороны утыкана рынками стройматериалов. Такое ощущение, что в стране, и уж тем более в Раменском районе, начался второй этап советского массового домостроения. И если бы не заросшие бурьяном или мелколесьем поля вокруг, в это было бы очень легко поверить.

Да и на рынках этих нет никаких покупателей, а продавцов всего человек пять-шесть. И вот сидит, положим, заворовец Серега, продавец бруса в ООО «Крот», и клянет на чем свет стоит местную жизнь: «В 90-х хотя бы сельскохозяйственную технику на металлолом резали - прожить можно было. В начале 2000-х вот древесина пошла. А сейчас кому она нужна - все кирпичом застраиваются. Последние денечки рынка, в общем. Придется в охранники в Москву податься». Единственное светлое пятно в жизни Сереги, а также Бориса и Саши из будки с надписью «Палки-Елки» (они даже целлофан, которым укрыты доски от влаги, стилизовали под корпоративные цвета почти одноименной сети харчевен) - это крах местной молочной фермы, в простонародье называемой кибуц. «Шесть лет нам тут евреи мозги полоскали своим кибуцем, обещали жизнь как в Израиле. Знаем мы этот Израиль - они на ферме евреями будут, а мы палестинцами! Пусть уж лучше никакой жизни, чем такая!» Серега выходит из теплой, с телевизором, будки на мороз и на прощание показывает мне, как искать тот самый кибуц. Мог бы и не подсказывать: на все Заворово с полуторатысячным населением только вокруг этой фермы есть кучи слежавшегося навоза, видные и от рынка, и вообще километра за 3-4. Больше в селе скот, тем более в таких промышленных масштабах, никто не держит - негде его пасти, всю колхозную в прошлом землю (а это больше тысячи гектаров) не так давно скупили коммерсанты, под дачи.

Николай Иванович Сырман, председатель того самого кибуца (официально он назывался «Ферма Country») сидит теперь как в блокаде: вокруг его правления, обитого белым сайдингом, несколько лесопилок, где работают таджики (а тех вместе с произведенной продукцией охраняют работники из числа местных), с десяток разрушенных почти до фундамента строений, кладбище сельхозтехники за колючей проволокой (это раньше, как говорит Серега из ООО «Крот», бери автоген и пили всласть, а теперь у всего появился хозяин) и будка с вывеской «Элитный картофель».

- Все, 7 января продали 800 голов, на этом наша эпопея закончилась, - Николай Иванович грустит и пьет в правлении чай. Больше месяца у него нет привычной работы, но госорганы не отстают от закрывшейся фермы, и все требуют каждый день какие-то бумажки и сводки, то для налоговой, то для статистики. Потом выясняется, что «на работу» надо ходить еще и потому, чтобы местные жители не растащили имущество кибуца или не спалили его.

- Так и не стал наш Сырман израильтянином, вон, чай пьет, да еще и с сахаром, а не кофе, как положено, - вздыхает из-за кипы бумаг зоотехник Наталья Федоровна. У нее тоже теперь нет работы, но, в отличие от своего председателя, она не теряет оптимизма, надеясь на тот самый навоз (его, если не растащат местные или дачники, весной решено отдать на переработку калифорнийским червям), но больше на то, что идея передовой коммуны, замешанной на ветхозаветных принципах, просто так умереть не может.

- Ничего, Арье Геллер что-нибудь придумает, он у нас голова!

Арье Геллер - это израильский бизнесмен, прибывший в Россию в конце 90-х. Чтобы зарабатывать деньги, он открыл в Москве банк, занялся строительством офисных центров, а для души завел эту ферму. Нет, конечно, где-то в подсознании Геллера сквозила мысль, что и сельское хозяйство в России может зарабатывать деньги, но это явно было вторичным. Точнее, Геллер, как сейчас признается Сырман, считал так: сельское хозяйство у нас может развиваться, но только тогда, когда оно подчинено какой-то сверхидее. Фермы, подобные коммунам, в СССР вроде бы существовали, но Геллер считал, что эта «сверхидея» была извращена в 30-е годы и доведена до абсурда уже во времена застоя, когда крестьянину стало все равно, каков будет результат его труда. В общем, Геллер решил, что русскую общину надо немножечко «евреизировать», привнести в нее немножко религиозности и чуть-чуть левачества, и результат тогда не заставит себя ждать. Тем более что в Израиле кибуцы за 70 лет существования доказали свою суперэффективность.

Тогда же в наш российский кибуц из Израиля выписали Зохара Нитзана, внучатого племянника Льва Троцкого, и дело закрутилось. Но для начала, как говорит Сырман, взялись за малое: элементарное человеческое устройство местной жизни. За 10 лет реформ крестьяне не только отучились от труда, но и лишились самих средств производства. Некогда передовое хозяйство ОПХ «Заворово» развалилось на части, в большинстве недееспособные: лишь на той самой ферме стояли полуголодные коровы, да кое-как теплилась жизнь в отколовшейся от ОПХ фирме «Элитный картофель». Остальная земля, розданная крестьянам в качестве паев, стала целиной.

 

Терпение и труд все перетрут

Эту целину (около 800 гектар) новое хозяйство и взяло у бывших колхозников в аренду. Строго говоря, классический кибуц (да даже и еврейские сельскохозяйственные коммуны, десятками открывавшиеся в СССР в 1920-е годы) должен был строиться совсем по-другому: земля, основные средства производства, строения и все прочее объявляются общей собственностью, а оплата труда работников исчисляется исходя из их вклада в работу коммуны. Но понятно, что в государстве, взявшем курс на антикоммунизм, такой фокус не прошел бы, и израильтяне резонно решили, что для начала надо просто восстановить хозяйство. «Мы решили заняться молочным животноводством. Это - самое рентабельное сельскохозяйственное производство для Нечерноземья. Еще оно позволяет применять наиболее передовые технологии», - говорит Сырман. Примерно за 7 лет в молочную ферму было вложено 20 млн. долларов. С 2500 литров молока в год надои довели до 6000-8000 литров. «Вышли на уровень Восточной Европы», - поясняет Николай Иванович. Но и такие надои не приводили к рентабельности хозяйства - она была чуть выше ноля. Зато улучшение жизни в Заворово за это время кто-то все-таки успел почувствовать. Именно кто-то, а не все сотни работников бывшего колхоза. «На ферме у нас работало всего 24 человека - и это на 800 голов, включая 400 молочных коров! В прежнее, советское время ее обслуживало бы около 200 человек, а в нынешних, полуразрушенных хозяйствах - больше 100. Интенсификация труда была одним из главных условий рентабельного современного хозяйства», - поясняет Сырман. И добавляет, что все производство на ферме было компьютеризировано, а техника закупалась в Америке.

Пока не сложился коллектив единомышленников, руководителям фермы несколько раз пришлось провести ротацию рядового состава. Сам Сырман не хочет об этом рассказывать, но некоторые местные жители утверждают, что ценные кадры мужского пола кодировали от алкоголизма за счет компании. В итоге доярки на ферме стали получать по 11-13 тыс. рублей в месяц, а механизаторы - по 15 тыс. рублей. Для сельской местности даже Московской области в 2004 и 2005 годах это были неплохие деньги. Плюс работники могли по льготным ценам покупать молоко и мясо. Кроме того, когда жизнь вроде бы устоялась, руководство начало вводить многие традиционные элементы кибуца: коллективное руководство, специальные обучающие (в том числе и по теме устройства классического кибуца) семинары. Еще бы года 3-4, и дошли бы до маленького Израиля в Раменском районе, как признавались местные жители. Кто-то в запальчивости даже предлагал тогда обнести всю эту землю забором и объявить внутри огороженной территории суверенитет.

 

Насильно мил не будешь

Положение фермы резко покачнулось в 2007 году, когда эффект легких нефтяных денег добрался до сельской местности. С одной стороны, значительно увеличилась закупочная цена молока заводами - с 7 рублей 40 копеек за литр в 2006 году до 17-18 рублей. «Мы тогда, в начале года, начали выходить на нормальную рентабельность: при себестоимости молока в 11-12 рублей за литр ферма стала ежемесячно давать 30-40 тыс. долларов чистой прибыли», - Николай Иванович потрясает гроссбухом, подготовленным к завтрашнему визиту налоговой. Конечно, тут сыграли роль не только благоприятные обстоятельства, но и личные связи кибуцников. Например, Сырман признается, что вначале они продавали почти все молоко заводу «Эрманн», но потом гораздо более выгодно договорились о поставках с «Вимм-Билль-Данном». Директор фирмы не хочет вдаваться в детали, но известно ведь, что ВБД владеют тоже евреи, причем этот переработчик молока единственный в России, чья продукция является полностью кошерной (за соблюдением всех процедур на заводах ВБД смотрит раввин).

С другой стороны, те же нефтяные деньги разогнали зарплаты за непроизводительный труд в округе и в Москве. «Мне хорошая доярка говорит: я лучше вокруг супермаркета „Карусель“ в Бронницах буду через день гондоны и пивные банки подметать за 15 тыс. рублей в месяц, чем тут в коровнике горбатиться!» - чуть ли не со слезами на глазах рассказывает Сырман. Те же 15, а то и 20 тыс. рублей в 2007 году стали платить охранникам и продавцам на полупустых рынках стройматериалов.

Но это не самая главная беда. В конце концов, актив кибуца к 2007 году не променял бы идею на дополнительные 2-3 тыс. рублей за сидение в будке. Ферму добило даже не повышение тарифа на электроэнергию (+44 % в конце прошлого года, поскольку энергетики приняли решение приравнять сельхозпредприятие, прежде оплачивавшее киловатты по льготной цене, к промышленному предприятию). Основной вклад в ее уничтожение внесла одна строительная компания, почуявшая, что пастбища, на волне нефтяных денег, теперь можно легко превратить в дачные участки. Спрос на дачи добрался до 60-километровой от Москвы зоны, и глупо было бы этим не воспользоваться.

И если активисты кибуца до последнего держались за свои земельные паи площадью 2,45 га, то остальные раскрестьянившиеся жители Заворово легко продали их строительной фирме по 2,5 тыс. долларов за пай (т. е. по 10 долларов за сотку). «Бабушки, - включается в наш разговор зоотехник Наталья Федоровна, - руководствовались не столько жаждой денег, сколько страхом, что коммерсантам так и так достанется эта земля, только задаром». Тем более что пример «внеэкономического» подхода к несговорчивым уже был: в соседних селах сгорело несколько домов, как раз с бабушками заодно, а раз нет человека - то нет и проблемы, в России это правило никто не отменял.

А кто- то расставался с землей и злорадствуя, как в той поговорке: «Выколю себе глаз, пусть у тещи будет зять кривой». Дед Валерий (59 лет по местным меркам действительно преклонный возраст), проводящий теперь полдня у обочины дороги («не пропустить бы почтальоншу, жду письмо от сына с зоны, а он все никак не пишет»), охотно комментирует неудавшуюся жизнь в кибуце и взаимоотношения фермы и строителей. «Если бы они обо всех заботились, тогда другое дело! Мясо на завод сдают по 80 рублей, а на рынке оно по 150 рублей. Почему бы мне и другим людям по килограмму на Новый год или на день рождения бесплатно не дать? А они всех людей на два сорта разделили. А рабом я быть не хочу! Землю свою сдал, на гроб мне хватит. Да и дачи сейчас построят -от них больше пользы, чем от молока: колымить у дачников можно. К тому же наши это люди, а не евреи!» - дед Валерий произносит эту тираду без злобы, скорее как доморощенный глубокий эконом, заботящийся об «отечественном производителе».

Дед Валерий тепло отзывается о возможном гиюре, т. е. переходе местных крестьян в иудаизм, сложись история фермы по-другому: «Да, есть среди сельчан такие мужики, кто обрезание готов был сделать, да и вообще ихний язык и обычаи учить. Но опять же - почему это не для всех нас, а только для избранных? Вот с этим я и не согласен!» Он называет мне имена тех самых мужиков, приготовившихся к гиюру, но потом спохватывается и говорит, что в Москве они сейчас: знания и навыки, полученные на израильской ферме, помогли найти хорошую работу в какой-то фирме, продающей ветеринарные препараты.

С пониманием говорит о переходе местных крестьян в иудаизм и зоотехник Наталья Федоровна, но приводя чисто женские аргументы: «Может тогда пить перестанут, религия-то строгая!»

 

«Тут будет город-сад» - 2

А вот работники строительной фирмы, завладевшие землей под дачи, полностью уверены в своей моральной правоте. Грузный мужчина, Анатолий Петрович, представившийся «смотрителем стройки», на чем свет костерит израильско-заворовскую ферму. «Грамотными себя считают! А взяли бы калькулятор в руки и посмотрели бы на цифирки, что выгоднее в Подмосковье производить - молоко с тяжелыми металлами (»Известное дело, все вокруг Москвы отравлено!«) или дачи. Да мы тут больше тысячи домов поставим, будет у всех людей в селе работа, вода и электричество без перебоев, дороги, магазины, кафе, спорткомплексы!» На слове «спорткомплексы» он осекается: «Да и без спорткомплексов жизнь у них как у городских настанет!»

Правда, пока построенные дачи совсем не похожи не только на городские жилища, но и на дачи в представлении эпохи нефтяных денег. Щитовые одноэтажные стандартные домики на 10 сотках в чистом поле, друг от друга отделены сеткой-рабицей. По замерзшим, глубиной в колесо колдобинам на тачке везет стекловату таджик. И за все это просят 50 тысяч долларов.

Николай Иванович Сырман почти каждый раз в конце своего ответа на мой вопрос вставляет, вздыхая с тоской, заготовленный афоризм: «Массаж деревянной ноги». И государственная сельхозполитика - тот самый массаж, и отношение местных жителей, и земельное рейдерство строителей. «Привезли наших коров на ферму в Тульскую область, а они там уже успели заразиться чем-то, поумирали многие за этот месяц. Я, конечно, плачу, только никому не показываю слез - руководитель разве может слезы на людях демонстрировать? Вот так и закончился наш кибуц». И этот рассказ о судьбе стада и идеи тоже заканчивается «массажем деревянной ноги». Он сам будто бы подсознательно воспринимает себя как инородное тело на этой подмосковной земле, как «деревянную ногу», которая используется лишь для сиюминутных надобностей.

Сырман всем видом показывает, что не сдался в борьбе с российской действительностью. В его планах и калифорнийские черви, перерабатывающие навоз в биогумус (только где теперь брать навоз, если животных в Заворово не осталось), и производство каких-то биопрепаратов, и вообще, как он сам говорит, «еще более высокие сельскохозяйственные технологии, чем молочная ферма, тут будут». Только без идеи кибуца и вообще какой-либо идеи, ветхозаветной или атеистической. Пусть лучше остается все так, как есть: глас народа - глас Божий. И голоса 1500 человек все равно по законам что демократии, что общины, что телефонного права окажутся более весомыми, чем мнение 24 молочников во главе с Сырманом.

 

* ВОИНСТВО *

Александр Храмчихин

Северные конвои

Неизвестный подвиг

Тема северных конвоев в советско-российской исторической литературе освещена не то чтобы совсем уж слабо, но как-то не вполне внятно. Причина очевидна - здесь мы как нигде тесно были завязаны с западными союзниками, о вкладе которых в общую победу мы до сих пор не способны договориться не только с ними, но и сами с собой. Тем более что с этой проблемой напрямую связан вопрос о вкладе союзников в нашу собственную победу.

Наверное, мы бы победили без их усилий и без их ленд-лиза. Хотя все советские асы-«пятидесятники» (в смысле количества сбитых самолетов), кроме Кожедуба и Ворожейкина, воевали на «Аэрокобрах». В Берлин мы въехали не только на «тридцатьчетверках», но и на «виллисах», «доджах» и «студебеккерах». Благодаря западным поставкам СССР смог практически свернуть свою станкостроительную промышленность (станки всех типов, причем гораздо лучшего качества, чем отечественные, мы получали от англосаксов), переориентировав соответствующие производственные мощности на выпуск собственно оружия (таким образом, оружие, произведенное вместо станков, можно считать «косвенным ленд-лизом»). Американские и английские стратегические бомбардировки Германии, конечно, так и не смогли подорвать военную промышленность Рейха, да и вообще были варварскими, но с 1943 года все лучшие немецкие летчики-истребители находились не на Восточном фронте, а в самой Германии с целью борьбы с этими самыми стратегическими бомбардировками. Более того, ради производства истребителей для ПВО Рейха немцы вынуждены были практически свернуть производство бомбардировщиков, до этого отправлявшихся в первую очередь на тот же Восточный фронт. Это очень сильно способствовало достижению советскими ВВС превосходства в воздухе.

Некоторые моменты из того же ряда проявились и применительно к собственно северным конвоям. Постоянные ультимативные требования Сталина к Черчиллю посылать конвои как можно чаще и больше (пожалуй, даже второго фронта советский вождь не требовал так яростно) свидетельствуют о том, что они нам были совсем не лишние. И реакция немцев на эти конвои свидетельствует о том же. Если с английским и американским судоходством в Атлантике и Индийском океане боролись почти исключительно немецкие подлодки (создавшие союзникам колоссальные проблемы), то на Севере к тем же подлодкам добавлялась торпедоносная и бомбардировочная авиация, а также практически весь надводный флот Германии. С середины 1942 года все боеспособные крейсера и линкоры и не менее половины эсминцев Кригсмарине базировались в норвежских фьордах. А немецкая авиация с крайним ожесточением бомбила Мурманск (город выгорел практически полностью). У немецких летчиков была формула вражеских объектов с самой сильной ПВО «2Л, 3М»: Ленинград, Лондон, Мальта, Москва, Мурманск. Сила ПВО, естественно, обуславливалась значимостью объектов. Ценность Мурманска, куда прибывали западные грузы для СССР, была исключительно высока.

Англосаксы вели и свои наземные войны, хотя и несравненно менее масштабные, чем наша война. Соответственно, технику для нас они (особенно англичане, тем более до вступления в войну США) «отрывали от себя». Более того, они ее до нас довозили на своих судах под охраной своих боевых кораблей. Хотя арктические воды формально были разделены на английскую и советскую зоны ответственности, советский Северный флот полноценную охрану конвоев в своей зоне обеспечить не мог, поэтому и в ней основные конвойные функции осуществляли английские, а затем и американские корабли. Да, разумеется, в Лондоне и Вашингтоне прекрасно понимали, что лучше помочь пролить кровь русских, чем лить свою. Но, тем не менее, эта помощь сама по себе стоила англосаксам немало крови.

Кроме всестороннего противодействия немцев, особую «прелесть» северным конвоям добавляли погодные условия. В Арктике даже летом почти все время шторм. И вода немного теплее нуля, выжить в ней человек, как правило, мог не более 15 минут. Гибель корабля почти автоматически подразумевала гибель всего экипажа. При этом до 1944 года конвои в основном ходили зимой, в полярную ночь. Это затрудняло работу немецкой авиации, но и мучения самих моряков (сильнейшие шторма, пронизывающий ветер и холод, темнота сама по себе) делало почти невыносимыми. Но они не просто ходили, они в этих условиях воевали. Англичане, американцы, русские (в смысле - советские). Это само по себе было подвигом. Но бывали подвиги особо выдающиеся, часть из которых, как у нас повелось, «затерялась». Возможно, в силу невнятности общего отношения к теме конвоев.

1 марта 1942 года из Рейкьявика в Мурманск вышел очередной конвой - PQ-12 (он насчитывал 16 транспортов). В тот же день навстречу ему из Мурманска в Англию вышел встречный конвой QP-8 из 15 транспортов (обратные конвои возили на Запад различное сырье из СССР в обмен на технику). 6 марта из норвежского Тронхейма в сопровождении эсминцев «Фридрих Инн», «Герман Шеманн» и Z-25 на перехват обоих конвоев вышел немецкий линкор «Тирпиц».

Три линкора постройки времен Первой мировой, имевшиеся у СССР, выполняли во время Великой Отечественной исключительно роль плавбатарей для обороны собственных баз (Ленинграда и Севастополя). Балтийские линкоры в таком качестве оказались весьма эффективны, но ведь строили их не для этого, а для морских операций. Но советское командование подобный вариант применения кораблей никогда даже не рассматривало. Соответственно, к линкорам у нас относились без пиетета. Для других воюющих держав роль линкоров была буквально сакральной. Линкоры были самыми мощными и дорогостоящими из существовавших в тот момент боевых систем, из-за чего становились своеобразными национальными символами. При этом они были довольно уязвимы для атак авиации и подлодок. Каждый выход линкора в море вызывал панику как у противника, так и в собственных штабах, поскольку гибель линкора становилась практически национальной катастрофой. Черчилль за всю тяжелейшую войну всего два раза был близок к отставке, и оба раза это было напрямую связано с линкорами. В декабре 1941 года - с потоплением японской авиацией у Сингапура «Принс оф Уэйлса» и «Рипалса». В феврале 1942 года - когда англичане упустили через Ла-Манш из Бреста немецкие «Шарнхорст» и «Гнейзенау». Воспоминание о первом и последнем походе немецкого линкора «Бисмарк» в мае 1941 года бросало в дрожь британское Адмиралтейство. Соответственно, оно панически боялось однотипного «Тирпица». Со своей стороны, Гитлер не менее панически боялся выпустить этот корабль в море (он помнил, что «Бисмарк», наведя ужас на англичан, все же был ими потоплен). Тем не менее уничтожение идущих в Россию конвоев было задачей сверхважной. Ведь их разгром привел бы не только к потере тех грузов, которые везли конкретные конвои, но и почти наверняка вызвал бы длительный перерыв в отправке новых конвоев. Поэтому «Тирпиц» вышел. Британская подлодка «Сивулф» этот выход обнаружила, но сразу и потеряла линкор. Из переданного ей сообщения было не вполне ясно, какие именно корабли вышли из Тронхейма и куда направляются.

Дальнее прикрытие обоих конвоев осуществляла английская эскадра, однако она находилась от них гораздо дальше, чем «Тирпиц». Немецкие корабли довольно уверенно шли к своей цели. Однако в 15.45 7 марта они повстречали отставший от QP-8 из-за шторма маленький советский транспорт «Ижора» (капитан В. И. Белов), шедший в Англию с грузом русского леса. С немецких кораблей ему был отдан приказ остановиться, спустить флаг и не использовать радио.

В первые годы войны немцы довольно активно использовали для борьбы с английским судоходством вспомогательные крейсера - транспортные суда с замаскированным артиллерийским и торпедным вооружением. Работая в Атлантике, Индийском и даже Тихом океанах, они доставили союзникам множество неприятностей, топя и захватывая их транспорты. Не все, но очень многие атакованные ими суда сдавались без боя. И затем, под контролем небольшой немецкой призовой команды, их моряки послушно таскали свои суда по морям уже в интересах немцев. Иногда даже сами себя привозили в плен, пройдя тысячи миль до французских портов. Хотя противостояли им, повторю, такие же транспорты, как и их собственные, только с пушками.

Перед «Ижорой» были не транспорты с пушками, а один из сильнейших в мире боевых кораблей (8 орудий калибром 380 миллиметров, многочисленная артиллерия поменьше), а также три эсминца (по 5 орудий калибром 127 или 150 миллиметров), каждый из которых мог отправить лесовоз на дно за 5-10 минут. У «Ижоры» не было ни малейших шансов отбиться (просто нечем) и ни малейших шансов получить помощь. Английская эскадра находилась в сотнях миль, то есть в нескольких часах хода от места события. Не понимать этого моряки «Ижоры» не могли. Они вообще были гражданскими людьми. Как до войны ходили в море, так и во время войны продолжали выполнять свою работу «морских извозчиков». Дальнейшая их судьба представлялась очевидной: высадка на судно призовой команды с одного из эсминцев, подъем над судном флага со свастикой, короткий путь в Норвегию, концлагерь. Призрачный шанс выжить. Отказ выполнить требование немцев автоматически означал смертный приговор.

Кто кому что говорил на «Ижоре», мы не узнаем никогда. Но судно увеличило ход и начало радиопередачу. Эта передача была для немцев ужасна. Она раскрывала сам факт их нахождения в море, а заодно и место этого нахождения. После короткого шока эсминцы открыли огонь по лесовозу.

Поскольку ответного огня можно было не опасаться, немцы стреляли почти в упор, то есть практически без промахов. Тем не менее ни через 5, ни через 10 минут, ни через полчаса судно не затонуло. Оно было жестоко избито снарядами. Радиопередача прекратилась, поскольку была разбита радиорубка и убит радист. Да, видимо, погибла уже большая часть команды. Однако теперь «Ижора» демаскировала немцев тем, что дым от горящего транспорта поднимался высоко в небо и был виден издалека. Общий расход снарядов составил 11 выстрелов орудиями калибра 150 миллиметров, 43 выстрела орудиями калибра 127 миллиметров и 82 выстрела орудиями калибра 37 миллиметров. Этого, пожалуй, хватило бы для потопления крейсера. Но «Ижору» держал на плаву русский лес.

Командующий немецкой эскадрой адмирал Цилиакс, наблюдая за затянувшимся «боем» трех эсминцев с одним маленьким транспортом, испытывал естественное чувство бешенства. Легкая проходная добыча превращалась в большую проблему. Немцы уже потеряли скрытность, при этом ненормально долго оставались привязанными к тому же месту, о котором сообщила «Ижора». Расход снарядов на потопление транспорта уже, видимо, был сопоставим с ценой самого транспорта и его груза. Поэтому адмирал потребовал от командира «Тирпица» Топпа открыть по «Ижоре» огонь главным калибром (380-миллиметровые снаряды имели массу 800 кг!). Топпнапомнил Цилиаксу о цене одного такого снаряда. Адмирал одумался и приказал эсминцам атаковать «Ижору» торпедами.

«Инн» выпустил торпеду с короткой дистанции, не подразумевавшей возможности промаха. Торпеда внезапно развернулась и едва не попала в сам эсминец. После этого в атаку вышел «Шеманн». Хотя промахнуться в упор по неподвижной «Ижоре» было нельзя, торпеда непостижимым образом прошла мимо. Это было уже какой-то мистикой. Цилиакс приказал решить проблему немедленно любым способом. После этого «Инн» совершил нетривиальный маневр. Он прошел впритирку с бортом «Ижоры» и сбросил глубинные бомбы, установленные на минимальную глубину подрыва. Они сломали днище советского судна, и оно, наконец, скрылось под водой. Это произошло в 17.28, на избиение ушло более полутора часов. Исключительно для сравнения: 13 декабря 1941 года в Средиземном море 3 английских и 1 голландский эсминцы потопили 2 итальянских крейсера менее чем за 15 минут.

Немцы подняли из воды единственного моряка с «Ижоры» - старшего помощника капитана Николая Адаева. Он погиб в плену, тем самым подтвердив верность выбора, сделанного командой лесовоза. Советские моряки выбрали правильный вариант смерти.

Потеря скрытности и времени в самом начале немецкой операции лишила ее шансов на успех. Еще два дня конвои, «Тирпиц» с эсминцами и английская эскадра бродили по морю в поисках друг друга. 9 марта немецкий линкор подвергся безуспешной атаке торпедоносцев с английского авианосца «Викториес». В тот же день он вернулся в Норвегию. QP-8 потерял только «Ижору». PQ-12 пришел в Мурманск без потерь.

«Шеманн» пережил «Ижору» менее чем на два месяца. 2 мая при атаке на конвой QP-11 он был выведен из строя огнем английского крейсера «Эдинбург» и затоплен своими.

«Тирпиц» в июне 1942 года добился-таки успеха, одним своим выходом в море приведя к катастрофе конвой PQ-17 (эта катастрофа стала самым известным эпизодом в истории северных конвоев). Дальнейшая битва англичан с «Тирпицем» стала эпопеей, состоящей из множества эпизодов, часто весьма необычных. Примерно с середины 1943 года, когда союзники завоевали полное превосходство на море, погоня за «Тирпицем» превратилась для них, по сути, в самоцель. 12 ноября 1944 года утративший всякое стратегическое значение корабль был потоплен бомбардировщиками «Ланкастер» с помощью 5,5-тонных бомб «Толлбой» в норвежском порту Тромсе.

«Фридрих Инн», непосредственный убийца «Ижоры», доживший до конца войны, с 1945 по 1952 год входил в состав советского Балтийского флота под именем «Поспешный».

Моряки «Ижоры» не удостоились даже посмертных наград. Только Валентин Пикуль упомянул ее в своем весьма своеобразном романе «Реквием каравану PQ-17», да несколько статей о ней появилось в последние годы в нескольких мурманских изданиях. И все.

 

* СЕМЕЙСТВО *

Евгения Пищикова

Жрицы

Жописы как идеальные жены

 

Мечта

«Я с самого детства мечтала быть женой писателя, так же, как девочки мечтают стать врачом или балериной. И все мои мечты сбылись: любимый писатель, дочка, внуки, дом в писательском поселке напротив дома-музея Булата Окуджавы», - так говорит Наталья Ивановна Полякова, жена Юрия Полякова. И как хорошо она это говорит: мечты сбылись, у меня есть любимый писатель. Я как никто понимаю Наталью Ивановну - поскольку принадлежу к последнему поколению девиц, мечтающих выйти замуж за Писателя.

На дворе стояло жаркое лето 85-го года, по Москве бродили орды жидколягих восточноевропейских студентов (второй, неудавшийся московский Фестиваль молодежи близился к концу), а возле университетских дверей толпились юные любительницы изящной словесности со своей глубоко личной мечтой. Поступление на филфак виделось началом сверкающей лестницы наверх, к чудесному будущему: а кто же это стоит в берете возле колонны? О, а вы и не знаете? Это такая-то, литератор, жена литератора.

В холщовых сумочках лежали тетрадки собственных стихов, хотелось попасть в салоны, в круг лучших людей своего времени, дурная голова кружилась.

Да и чего большего можно было желать? Культурная жизнь все еще была литературоцентрична, а литературная среда - фаллоцентрична: вот и вертись, как хочешь

Нужно сказать, что наши первые и, как показала жизнь, непродуманные попытки выйти замуж за гения изобиловали неудачными стратегиями: романы с гениями молодыми никакой пользы не приносили. (Как говорит умница Ирина Шишкина, бывшая жена Михаила Шишкина: «Какого черта я первая жена писателя! Хорошо быть последней женой, а еще лучше вдовой»).

Но между тем даже простейший флирт с каким-нибудь студентом Литературного института уже требовал от девицы определенных навыков и умений, приближая ее к ужасной мысли: а так ли уж хорошо быть писательской женой?

Итак - филфаковка и начинающий литератор. Начало флирта. Для этого с самого начала следовало стоически пережить первую фразу молодого литературного бузотера: «А теперь я тебе покажу СВОЮ Москву». Москву эту, прямо скажем, мы не раз видали - чаще всего показ кончался в затейливой подворотне, а то и в каком-нибудь действительно прелестном кафельно-чугунном подъезде (кодовых замков город тогда не ведал) - и хорошо еще, если всего-навсего бутылкой сухого вина. Начинался же поход обыкновенно паломничеством к архитектурной чудинке: горе-горельефу на одном из зданий по улице Герцена, где лженеофитке, на ее натужную потеху, очередной раз демонстрировали пролетария-онаниста. Действительно, имеется там и горельеф, и всем уже известный ракурс, в котором бронзовый рабочий, сжимающий знаменное древко, глядится совершеннейшим охальником.

На втором свидании искательница получала для изучения томик святителя Игнатия Брянчанинова. На следующем - жизнь подвергалась явственной опасности. Следовало в темноте тащиться на второй, уже, собственно, не существующий, этаж какого-нибудь руинированного замоскворецкого особнячка. Тут нужно было вовремя вострепетать, угадав, чем именно тебя собираются угостить. Угощением чаще всего служила особо поэтическая картинка: какой-нибудь романтический переплет стропил, балясин или перил, фоном для которого обязательно должна была служить луна, звезда или темная тучка.

В ассортименте имелись также следующие развлечения: торопливые глумления над районной доской почета, бдения на Чистых прудах, неожиданная поездка на электричке в никуда, с целью выброситься из тамбура на незнакомый перрон, прельстившись прелестью пейзажа. Далее традиция предписывала уйти в некошеное разнотравье и ночевать в стогу. Если же юному литератору и приходила в голову нелепая мысль переночевать под крышей, девицу ждали следующие испытания: побег юнца в одном белье к письменному столу, блаженное его около стола мычание и последующая бурная декламация.

Итогом этих испытаний становился серьезный разговор о прозе и поэзии: высокий мужской мир пришел в столкновение со значительно более низким женским миром; естественное желание девушки свить гнездо из первых попавшихся под руку материалов приводило начинающего литератора к мысли, что вьют гнездо именно из него, ибо он и попался под руку. От искательницы требовалось либо смирение и растворение, либо (что предпочтительнее) участие в мощной и плодотворной работе медленного печального расставания. Ну и пожалуйста. Музой быть уже не хотелось. А кем быть хотелось-то?

Выбор оказывался широким. Вот перечисленный в порядке убывания величия список литературных женских типов. Писательская вдова, литературная старуха, подруга, муза, жопис, поэзобарышня, женщина-мотиватор и профессиональная жена (последними определениями нас подарили Сергей Лукьяненко и Юрий Поляков).

Отдельно стоят литературные и окололитературные дамы - тип, многажды и со вкусом описанный. «Две средних лет литературные дамы, с грязными шеями и большими бантами в волосах, жевали бутерброды у буфетного прилавка», пожевали-пожевали, и, подобравшись под корсетами, отправились отлавливать большого поэта; а лет этак через шестьдесят, глядишь, эстафетная палочка принята и сохранена: «В просторном балахоне бедуинского толка, артистически рассеянная, прикуривающая одну сигарету от другой, Арина сиживала, случалось, в заднем ряду поэтической студии и нагоняла страх на желторотых лириков игрою бровей, выпячиванием нижней губы, красноречиво-отсутствующим видом, с которым она в случае особенно провальных выступлений принималась пускать дым кольцами».

Далее идут определения юных искательниц: кипридки, коктебелочки, поэтки. Позже, когда заманчивая атмосфера ЦДЛ уже рассеивалась, знаменитый ресторан дорожал, буфет лишался своих вольностей, а литераторы-каламбуристы познали радости заграничного отдыха, появилось новое прозвище девиц и дам, коротающих досуги в легендарных стенах. Их стали называть «завсегдатайки» - простенько, но не без фривольного подтекста. Имелось в виду, что возможен завсегдатайский массаж.

Увы, по прочтении списка становилось ясно, что девушки нашего поколения хотели быть жописами и только жописами. Не случайно именно после крушения писательского союза как касты (сращения профессии и образа жизни), красавицы, готовящие себя к карьере профессиональной жены, перестали мечтать о литераторах.

Итак - кто же такие жописы? Это ироническое наименование писательских жен, давно обдуманный и описанный тип. И чем больше я проникала в историю жописов, тем глубже становилась моя уверенность, что передо мной - лучший, наиболее честный, чистый и милосердный образ литературной жены. И почти не смешной.

 

Над чем смеемся?

По мнению людей знающих, словечко это придумалось в Коктебеле, на дачной веранде, в салоне (если позволите) Марии Николаевны Изергиной. На веранде собирался блестящий кружок, цвет литературы, писательский андеграунд. То-то было веселья и смеха: «Вон пошли на пляж жописы, сыписы, писдочки и мудописы (жены, сыновья, дочери писателей и мужья дочерей писателей)».

Так что жопис родилась из пены волн - вошла в море простая добрая дородная писательская жена, прозвенело на белой веранде удачное словцо, и вышла на берег розовоперстая Жопис.

Да и трудно, наверное, было удержаться, когда на твоих глазах к шезлонгам выходят юные авантюристки - обязательно с книжками в руках и поэтическим выражением на лице, а жены (почти что все) идут на море с биноклями. Будто бы обозревать черноморский окоем. О мужьях типические жописы говорили и говорят по-особенному, в «мамочкином» стиле: «мы заболели», «мы написали рассказик», «мы получили гонорарчик».

Забота о супругах практикуется самая свирепая: есть такая профессия - мужа защищать.

Тут иной раз столкнешься с истинной силою: «Ужасно львицы пробужденье, ужасней - тигров злой набег. Но что все ужасы в сравненье с твоим безумством, человек!»

Вот, например, сценка, подсмотренная Бенедиктом Сарновым: «Во внутреннем дворике писательского дома гуляли дамы, жены писателей с собачками. Собачки резвились, и, естественно, время от времени радостно взлаивали. Вдруг отворилось окно второго этажа, и высунувшаяся из него дама, явно тоже принадлежавшая к категории жописов, обратилась к коллегам с такой речью:

- Послушайте! Ведь сейчас - самое золотое время для творческого процесса. Мой муж работает, а ваши собаки своим беспрерывным лаем мешают его творческой мысли. Не могли бы вы найти другое место для прогулок? Ведь вы же интеллигентные люди, вы должны меня понять!

Одна из гуляющих дам смерила говорившую презрительным взглядом:

- Что же это там у твоего мужа на ниточке висит, если мой Кузька гавкнет, и это все у него пропадает?

Трагедия: собачницы-супостатки усомнились в величии защищаемого писателя!

Вот в этом «сомнении в величии» заключается и скромный комический эффект, и подлинная трагедия жизненных трудов жописа.

Впрочем, великий труд жены ни в каком случае не теряет своей подлинности и силы.

«Быть женой писателя - значит любить его дело, а для этого нужен талант самоотвержения, - так говорит интервьюеру Людмила Леонидовна Бубнова, вдова Виктора Владимировича Голявкина, детского писателя, автора теплых и светлых повестей „Мой добрый папа“, „Боба и слон“ и более девяноста „взрослых“ и „детских“ книжек, - литература - это мучение на всю жизнь, и для нас не было разницы, детская она или взрослая. Для нас это был бесконечный труд, без передышек. Сейчас можно слепить ГарриПоттера и срывать аплодисменты с отравленных рекламой читателей, а Голявкину хотелось брать искренностью, любовью». «Мой писатель, - дальше рассказывает Людмила Леонидовна, -очень хотел быть художником-живописцем. Академические неустройства, несовпадения с определенными жесткими требованиями 50-х годов вывели Голявкина из большой живописи. Он ее оставил для души. Уходил в нее, когда было тяжело, когда возникали литературные междоусобицы. (…) Голявкин приблизил литературу к ребенку, сделав его очаровательным. Вы не представляете, сколько у него появилось эпигонов! Одно время какой журнал ни откроешь - все под Голявкина. Что касается рядового читателя… Неудобно жаловаться… Казалось бы, в год выходило по 2-3 книги в советское время, и это при том, что Голявкин, в отличие от многих, ни литературным, ни государственным деятелем не был. Его полюбил читатель. И в то же время… За эти годы выросло новое поколение, не знающее Голявкина. Поэтому я поставила своей задачей популяризовать имя Виктора Владимировича. В журнале „Нева“ за 2001 год вышел роман „Стрела Голявкина“, где я рассказываю о моем писателе». Какие добрые, прекрасные, искренние слова! Хорошая жена - бесконечная удача для всякого литератора.

Вот почитайте: «У писателя Гора тесно, мешают дети. И вот он садится за стол, берет палку в левую руку, и, не глядя, машет ей за спиной, отгоняя детей, а правой пишет». Это не анекдот никакой, это выдержка из документа, представленного в Литфонд! Вот что получается, когда семьей руководит плохая жопис!

А вот что такое хорошая жена: «Мы все относимся к Юре с огромным уважением. Когда он заходит на кухню, на всякий случай „рассыпаемся“ в разные стороны, чтобы ему было комфортно. Если видим, что Юре не пишется, стараемся ему помочь - создать идеальные условия. Когда муж выходит из кабинета, я все вижу по лицу. Если он не написал ни строчки - классик недоволен, а когда все состоялось - Юра всех погладит по голове и всему будет рад. Пока Юра пишет, в кабинет никто не заходит. Если у меня возникают какие-либо вопросы, я стараюсь их запомнить. Если их, судя по его лицу, можно задать - задаю, а если нет - спрашиваю позже» (из интервью Натальи Ивановны Поляковой).

И вот что такое хорошая: «У него не было близких друзей в Риге. Ему их заменяла я. Он работал ночами, я - днями. Когда ложился спать, писал мне записки. По ним я определяла, какое у него сегодня настроение. Если он употреблял в отношении меня ласковое словечко, значит, все нормально. А если называл по имени - Антонина, то у него было какое-то поручение - сходить в магазин или на почту. Поэтому, когда я просыпалась, первым делом бежала смотреть записочку», - рассказывает Антонина Ильинична Пикуль.

И вот что такое хорошая: «Часто по утрам она сидела в гостиной с вязаньем и вышиванием совершенно одна, ей не с кем было и словом перемолвиться, потому что муж ее имел обыкновенную привычку запираться после завтрака в кабинете и писать часов до двух пополудни, а она не смела и не хотела мешать ему, запрещая и прислуге шуметь и беспокоить барина понапрасну. Весь дом ходил на цыпочках!» Это Александра Арапова, дочь Наталии Николаевны Гончаровой от второго брака, вспоминает рассказы своей матушки о первых месяцах ее первого замужества.

И, в довершение, замечательный гимн во славу жениным трудам - теплые слова Михаила Пришвина о второй своей супруге, Валерии Лебедевой: «Зову Лялю Балдой за то, что она, как Балда в сказке Пушкина, все делает: и рассказы мои подсочинила, и корректуру правит, и в очередях стоит, и белье стирает, - настоящий Балда».

 

Типология

Отличительная черта жопис (если подойти к делу поосновательней) такова: она всегда лучше самого писателя знает, что именно нужно писателю.

Лучшая жена и сама не чужда творчества, имела в прошлом собственные литературные опыты. Софья Андреевна Толстая, как известно, в девичестве написала повесть. В повести ее два героя - Дублицкий (средних лет, непривлекательной наружности, энергичен, умен, с переменчивыми взглядами на жизнь) и Смирнов (молодой, с высокими идеалами). Оба героя влюблены в Елену, молодую девушку с черными глазами. Не в силах выдержать зрелища душевных страданий обоих героев, девушка задумывает уйти в монастырь. Повесть эту Лев Николаевич читал в период своего жениховства и был несколько уязвлен: «„Необычайно непривлекательной наружности“ и „переменчивость суждений“ задели славно. Я успокоился. Все это не про меня».

Что говорить, даже Наталия Николаевна Гончарова писала стихи: «Стихов твоих не читаю. Чорт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе, о своем здоровии».

Знание механизмов писательского труда сближает опекающую и опекаемого.

Именно по признаку разной степени опеки поэт Константин Ваншенкин предпринял попытку классификации жопис:

«Первое - просто жены… Верные, преданные. Порою тоже пишущие, по большей части безуспешно, хотя мужья помогали проталкивать. Жены, воспринимающие работу мужей как специальность, которую вполне можно освоить, к тому же домашнюю и выгодную. Они желали быть такими же надомницами. С мужьями никуда не выходили и не ездили - ни в писательские дома творчества, ни даже в ЦДЛ.

Второе: жены-секретари. Перечитывающие рукопись, звонящие и отвозящие ее в редакцию, держащие корректуру. Кокетничающие с главными редакторами журналов и директорами издательств - для пользы дела. Следящие, чтобы все нити постоянно были в их руках. Его дело - только писать. Сопровождающие мужа по возможности везде - и в поездках, и уж, во всяком случае, в ресторанах. Цель: не давать пить или пить вместе.

Третье: жены-консультанты по вопросам общественного поведения мужа, налаживания его связей, отношений, карьеры. Все знают, необыкновенно деловые. Писатели же ценят жен «за понимание и замечательный вкус». А суть понимания вкуса одна: хвалит!«

Разница между вторым и третьим пунктами «женоописания» у Ваншенкина, как кажется на первый взгляд, невелика. А между тем между женой-секретарем и женой-консультантом лежит пропасть. Это пропасть между самодисциплиной и внешним управлением. Жена-секретарь помогает мужу, жена-консультант берет руководство на себя. Еще в 1936 году при Союзе писателей был создан «Совет жен писателей», призванный «помочь преодолению пережитков мелкобуржуазной анархистствующей богемы в литературной среде и активизировать борьбу за высокоморальный облик „инженеров человеческих душ“». В 1950 году Совет жен возобновил свою работу. В чем же нерв борьбы? В бражничестве «ряда советских писателей». Тот же Ваншенкин писал о послевоенном поколении мужественных алкоголиков. Перечислял: Недогонов, Наровчатов, Луконин, Самойлов, Соболь, Львов, Левитанский, Глазков, Дудин, Орлов. Вся жизнь жописа-руководителя оказывается плодом продуманной и героической стратегии. Она не просто жена, она кризис-менеджер проекта «Литератор советский, благополучный». И кто осудит такую благороднейшую женщину, даже если некоторая жесткость присутствует в ее манере управления? Ведь даже заявки на командировки приходится даме писать самой! Нужно сказать, стиль прошений в Секретариат СП и Литфонд за время существования этих организаций существенно менялся - вместе со стилем самого времени. В тридцатых годах было принято использовать эстетику погибели: «Если никто не поможет мне за это время, я погиб» (заявление писателя Б. Агапова). Послевоенные прошения, напротив того, эксплуатировали некоторую победную беззастенчивость («на хапок», «а вдруг»). Так, руководитель ленинградского отделения Союза советских писателей А. Прокофьев однажды публично процитировал поступившее в аппарат ССП заявление некоего известного литератора, с просьбой дать ему творческую командировку на июль и август в Сочи и Гагры, с оплатой суточных. «Цель командировки, - зачитывал Прокофьев, - посещение мест происходивших там воздушных боев». И вот одна из добродетельных жопис, жен-управленцев, пишет заявку: «Прошу командировать меня вместе с супругом в города Ереван и Нахичевань для написания повести „Солнечные камни“. Своевременное поступление первого варианта повести гарантируем».

 

Женская мудрость

Не всякая женщина может стать настоящей жопис - все-таки это совершенно особенный женский тип. Душечка, конечно, но особой, высочайшей квалификации. Всю душечку из любимого писателя вынет: не пропало ли чего, не оскудело ли, все ли там в рабочем состоянии? Жопис живет иллюзией совместного владения даром. А что такого? У супругов все имущество общее. Всякая жопис старается стать мужу интимным другом. В идеале - единственным, чтобы никаких других друзей и близко не было. В ее жизненных практиках друзья куда опаснее врагов. Жизнь, конечно, нужно посвятить русской словесности, а именно - мужу. Распыляться никак нельзя. Личные амбиции не полезны: каждая женщина знает, что пока галантерейщик идет брать Бастилию, братья по оружию идут брать его галантерею.

Вот Наталья Ивановна Полякова на дерзкий вопрос интервьюера: «В романе „Замыслил я побег“ герой все время пытается уйти от своей жены к молоденькой любовнице. Написано очень убедительно…», отвечает не без прекрасной величавости: «Писателям некогда жен менять. Они книжки все время пишут». Ох, золотые слова. Вышить бы их золотыми буквами на золотом знамени каждой писательской жены. Но ведь есть, есть в речах Натальи Ивановны и своя тайная правда: от подлинных жописов не уходят. Велика земля русская, а отступать некуда.

Это потому, что подлинную литературную жену отличает совершенно особое отношение к повседневности. Ведь что такое быт? Быт - это совокупность неисторических, недуховных, невыдающихся происшествий повседневной жизни. Внеэстетический материал. Только богатство знает способ эстетизировать этот материал; путь наверх - дорога от будней к празднику. Но имеется еще один великий путь победить повседневность - и его знает подлинная жопис. Надо придать будничной жизни эпическую высоту. Быт жопис - это совокупность исторических, духовных и выдающихся происшествий повседневности.

- Муж пишет стихи, а я сижу и плачу, - говорит мне замечательная девушка, жена многообещающего литератора Б.

- Отчего же плачете?

- От счастья. Понимаешь, я ведь тоже пишу стихи - только похуже. Но у меня ведь тоже есть этот орган, которым стихи принимаются, только не такой разработанный. Как бы у него приемник получше, а у меня похуже. Он принимает информацию, а я так, белый шум. Но от этого шума у меня такое умиление, такое волнение на душе - сижу и плачу, сижу и плачу!

Жописами накоплен великий опыт деятельного супружества - а вот передать науку почти что и некому. Жена писателя - немодная профессия. Гордыня и тщеславие, разделенное на двоих, преломленное двоими - слишком скудная пища для нынешних литературных барышень. Им бы самим - в великие писательницы земли русской. А лирические их приятели чтобы шли в мужописы. Что ж, и такой опыт имеется. Как говаривал работящий мужичок, ладящий забор на известной переделкинской даче: «Сам писатель Веринбер, ничего не скажу, хороший человек. А вот с женой ему не повезло: стерва стервой».

 

* ХУДОЖЕСТВО *

Ольга Кабанова

Покадровая история

Прошлый век с объективной точки зрения

 

#_17.jpg

Книгу «Россия. ХХ век в фотографиях. 1900-1917» в Московском доме фотографии делали долго, чуть ли не десять лет. Что странно - Ольга Свиблова, тамошний директор - дама повышенной стремительности, и если ей очень надо, то вокруг нее все вертится. Очень надо стало только этой осенью - не выпустить том к девяностолетию революции было решительно невозможно.

Пришлось закончить. Почти четыреста страниц. Столько же фотографий. Первая - мило-простоватая: домик с вывеской «Художественная фотография М. И. Румянцева» на Торговой улице в Ельце, неизвестный фотограф. Вторая элегантная: внутренний вид «Пассажа», впервые освещенного электричеством, Санкт-Петербург, нач. 1910-х, фото - «Карл Булла». Предпоследняя печальная - Готический зал Зимнего дворца после взятия его отрядами Военно-революционного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, Петроград, октябрь 1917, фото Я. Штейнберга. Последняя с известными персонажами: заседание первого советского правительства - I Cовета Народных Комиссаров (в центре В. Ленин), Смольный, Петроград. Январь, 1918, неизвестный фотограф.

Внутри книги карточки расставлены хронологически. Среди них есть фотографии знаменитые (актеры МХТ с А. Чеховым и М. Горьким в Ялте, Лев Толстой с дочерью Татьяной на Гаспре), засмотренные (празднование трехсотлетия Дома Романовых, чаепитие у М. Волошина в Коктебеле - первая слева М. Цветаева), редкие (жители Петербурга в апреле 1912 года увлеченно наблюдают солнечное затмение, арест переодетого полицейского студенческой милицией в феврале 1917 года), впервые увиденные (поручик Голубятников и сотрудники торгового дома «Победа» демонстрируют мотоцикл «Индиан», обитатели вилюйской колонии прокаженных сидят на крылечке).

Есть снимки художественные, но достаточно и безыскусных. Фотографирование в начале века было доступно многим, но казалась еще делом важным - снимались не для баловства, а на память, для будущего. Требовалась выдержка - и фотографу, и модели. Фотографы хотели красоты, подражали художникам. Репортеры спешили быть в нужном месте в тот самый момент.

Пейзажи, события, люди - сами по себе, группами, толпами. Фотографии толпы - неприятные, тревожные - когда людей много, агрессия сгущается. Причем не важно, кто слит в толпу - каторжане на пересылке, рабочие на демонстрации, аристократы в барских нарядах на знаменитом эрмитажном карнавале 1903 года, солдаты перед отправкой на фронт, люди, ставшие революционными народными массами.

Самые симпатичные снимки - групповые. Хорошо вместе: семьей, сослуживцами, однополчанами, труппой, пожарной командой, кружком любителей лыжного спорта, расчетом стрелковой батареи, революционным комитетом Черноморского флота, на «Башне» В. Иванова, на танцах в доме коллежского регистратора А. Панова в Боровичах, во время опытов над собакой вместе с физиологом И. Павловым. Солдатам генерала Корнилова, братавшимся с войсками Временного правительства, тоже было хорошо.

Портреты часто удивляют - мало красивых людей. Балерина Карсавина, конечно, исключительно миловидна, Гиппиус - дивная сирена, подол белого платья плавником закрутился вокруг ног, Андрей Белый - прекрасный серьезный юноша, художник Головин импозантен, хотя и полноват. Но даже артистки тогдашнего МХТ лицом простоваты, не чета нынешним. Мещанки и простолюдинки корпулентные, круглолицые, без косметики. А у каждой второй дамы в роскошной шляпе - нос бульбочкой, у третьей - уточкой. Но нет и ужасных лиц. Даже Распутин - хоть и демонический, но позер. Пожилые террористки в тюрьме Акатуя не привлекательны, но и не страшны, одна в пенсне. Евреи в местечке Подолье физиогномически схожи с русскими крестьянами - все беднота изможденная, костяшки скул протыкают кожу. Один урод и упырь на всю книгу - В. Ульянов после выхода из австрийской тюрьмы. Фотография не ретуширована. При советской власти такую бы не напечатали.

При советской власти дореволюционная Россия виделась натурам романтическим землей мифической - там жили поэты, шуршали юбками гимназистки, окна закрывали кремовыми шторами, репетировал Мейерхольд, проходили думские выборы, адвокат возглавлял Временное правительство, офицеры честь имели, сельские учительницы читали крестьянским детям Пушкина. А вот смотришь сейчас на фотографию этой учительницы и видишь, что с такой физиономией ее ни в гимназию, ни замуж не возьмут. И адвокат в правительстве для нас, переставших быть советскими, - эка невидаль, и балы-карнавалы, и босяки, и попы, и нувориши, и отдых в Ницце, и крестный ход в Сарове, и толпы не первомайских и не ноябрьских демонстраций на городских площадях.

Теперь не восстановишь, в каком году после падения прежнего режима дореволюционная Россия перестала быть страной, которую мы потеряли, и превратилась в понятную родину. Расслоившуюся на сословия, с богатеями и беднотой, заводчиками и лавочниками, с жирной столицей и обиженными окраинами, с избытком французских товаров и не имеющих на них средств покупателей, с шансонетками и антрепризами, казаками и богомольцами, с венчающимися, а не брачующимися, с уличной рекламой, а не лозунгами про КПСС. Нам все кажется, что после революции конца ХХ века (которую когда-нибудь, может быть, назовут консюмеристской) мы повернулись только к Западу. Но мы и забыли, что собирались поворачиваться назад, и поворотились. Обрели прошлое, которое было нам раньше не вполне понятно.

Теперь, когда мы знаем цену революционной фразе, думским дебатам, разговорам о благе страны и народа, закладным на квартиру, учебе за границей, щедрости и коварству меценатов, пошлостям светских барышень, юристам во власти - теперь мы, конечно, дореволюционных русских не идеализируем. Мы их понимаем, и уже не задаем тупых вопросов, вглядываясь в (когда-то казалось - прекрасные) лица на старых фотографиях: как же вы не заметили, что империя рушится, как пошли брат на брата, почему нацепили красный бантик на грудь-колесом, почему малевали черные квадраты, расписывали занавес в Мариинском театре и катались на коньках, пока вокруг все шло прахом, зачем перли с фронта с песней, заседали в революционных комитетах? Как допустили? Где были? Что делали? Ели вишневое варенье?

Что спрашивать, сами знаем, как бывает: есть империя, и нет империи. Слинял, батюшка, Советский Союз, и Россия соединилась с Россией. Знаем, что никто не виноват, пути истории неисповедимы, революции рационально не объяснимы, и что когда все рушится - самое время малевать черный квадрат и молиться.

Для того чтобы вышла эта книга, Феликс Якубсон несколько лет сидел в архивах и просмотрел сотни тысяч снимков, отобрал малую часть, но все равно очень много. Потом фотографии отбирала, складывая свой пасьянс - что-то кадрируя, что-то не трогая - Ирина Тарханова, которая и составила из них книгу. Несколько человек писали к карточкам комментарии, а потом их сухо, безоценочно, точно дописал и переписал Аркадий Ипполитов. Будут ли они делать следующий том, и когда он выйдет, даже Свиблова не дает ответа. Со второй частью вообще будет потруднее - он про 20-е-30-е годы русского, сломавшегося на втором десятилетии, ХХ века.

Правда из фотографий уйдет, фотография станет новаторским искусством - резкие ракурсы, крупные планы, ретушь, монтаж - и станет на службу пропаганде. В малограмотной стране образ важнее слова. Бедных и богатых не будет, попов и богомольцев отменят - разрешат только энтузиастов в единым трудовом порыве. Рекламу на улицах снимут (останется только немножко моссельпромовской), все завесят кумачом лозунгов с обязательным «Даешь!» Худые и изможденные обернутся крепкими телом и здоровыми духом, пахарями, строителями будущего. Поэтессы-сирены исчезнут со снимков. Сельские учительницы начнут обучать грамоте бородатых мужиков. Мейерхольда сфотографируют в тюрьме, и этот снимок стушуется на общем радостном парадном фоне. Дам в шляпах сменят девушки в беретиках и косынках с носами бульбочкой. Располневших господ в пиджаках - жилистые метростроевцы и хитроватые рабкоры. И обязательно будет фотография толпы - убитые горем хоронят упыря из первого тома.

Узнаем ли мы тех, советских людей, встававших друг другу на плечи, образуя многоярусные пирамиды? Поймем ли, о чем трубит толстощекий горнист Родченко и про что кричит, приложив руку к щеке, накрашенная Лиля Брик? Или, может, эс-эс-эс-эр - это мифическая страна, которую мы потеряли, потому что не смогли и никогда не сможем понять ее людей. Настолько, что даже спрашивать их не хочется, зачем маршировали, правда ли верили, как допустили, почему молчали и ваяли рабочего с колхозницей.

 

Денис Горелов

Лир

Апофеоз великого художника земли русской Ильи Кабакова

 

#_18.jpg

Есть художник, про которого можно говорить только с придыханием. Или - с неприкрытой ненавистью. Зовут его Илья Иосифович Кабаков.

Его есть за что ненавидеть - прежде всего, за то, что он единственный из наших художников сделал реальную карьеру на Западе. Это страшный грех, хотя, как известно, другие народы гордятся «своими» ребятами, которые выбились в люди. Еще Кабаков - основатель страшной мафии концептуалистов, ему приписываются демонические интриги, почти всевластие. Недавно один художник громко жаловался на то, что именно благодаря беспрецедентному давлению со стороны Кабакова он не получил высшей награды на важном международном смотре. И с национальной премией прогорел по той же причине. Якобы Кабаков позвонил в какие-то высшие сферы, и… Но я лично ни во что такое не верю, а если поверить в величие кабаковского интриганства, то придется признать: манипуляторы такого уровня следов не оставляют.

Другое обвинение - в том, что Кабаков - глава кровавой мафии концептуалистов, которые заняли все теплые места, и что «кабачки» никого никуда не пущают. Оно конечно, правда, московский концептуализм представляет собой весьма замкнутую и сплоченную внутри себя группировку. Но так уж все в этом мире устроено. Какая-то мафия в художественном мире побеждает и устанавливает правила игры. Если кто думает, что попартисты какие-нибудь не были мафией, то сильно заблуждается.

Несмотря на то, что я садился писать очередной киллерский текст про Кабакова, начну с того, что с этими правилами, то есть дефинициями современного искусства как такового, я в генеральной их части абсолютно согласен. Вопрос и в самом деле в одной только конкурентоспособности и адекватности. История русского послевоенного искусства дала довольно много вариантов различных художественных сект. Но ни одна из них так и не смогла предложить ничего сколько-нибудь реального и удобоваримого, зациклившись на своем эзотеризме, как то произошло, например, со школой Михаила Шварцмана. Его безграничная живописная метафизика имеет определенную ценность сама по себе, однако ни одного из его многочисленных учеников быстро припомнить нельзя.

С концептуалистами случилась прямо противоположная история - в результате осмысленной и последовательной деятельности под концептуалистическими знаменами были собраны лучшие силы нашего искусства. При этом в какой-то момент само это понятие в бытовой практике стало употребляться как синоним современного искусства вообще. Часто можно, например, прочесть в каком-нибудь таблоиде определение «концептуалист Олег Кулик». Ни к какому такому концептуализму Кулик, понятное дело, отношения не имеет, однако слово уже сказано. Значит, так оно и есть. Точно так же в 1910-х всякую девиацию описывали как «футуризм», а в шестидесятых - как «абстракционизм». Эти термины в результате фатально утратили свое стилевое значение и стали «зонтичными» - под них можно подверстать почти все, что угодно. В этом смысле нападки на концептуалистов носят двойственный характер: по большей части имеется в виду, что все современное искусство никакое не искусство, а чистая лабуда.

Но именно в этом и состоит национальное несчастье - строгая необходимость делиться на своих и чужих привела к тому, что во всем нашем послевоенном искусстве категорически отсутствует прелесть баталий между художественными группировками. Классический пример - на рубеже семидесятых и восьмидесятых молодые хулиганы, составившие группу «Мухомор», в принципе должны были бы начинать с того, что низвергать этих засушенных и тоскливых концептуалистов. Однако ситуация была такова, что возможности социального перфекционизма были строго ограничены, отчего вместо веселой драчки на виду у всего честного человечества получилось, что «мухоморы» оказались еще одним поколением концептуалистов. И тут виноват во всем, конечно, Илья Кабаков, который, не жалея никаких усилий, выискивал, обогревал и наставлял на путь истинный буйную поросль.

И вот уж настала пора перейти на личности. Полагаю, что людям девяностых сильно повезло. В 1988-м Кабаков безвозвратно нас покинул. И сообществу концептуалистов стало совсем уж не до учебно-воспитательной работы. Сама необходимость в расширении и укреплении рядов отпала. Напротив, случился «русский бум», то есть эпоха прямой конкуренции. Вот тут и начался славный беспредел, торжество вседозволенности.

Радикалы, среди которых присутствовал и ваш покорный слуга, с каким-то зверским наслаждением накинулись на мертвую собаку концептуализма, громко и публично вопия о том на каждом углу. За это и можно высказать задним числом величайшую благодарность и самому московскому концептуализму, и лично Илье Иосифовичу. Радикалистам было с кем воевать на эстетическом поле, наречия всех прочих просто не воспринимались. Конечно, в ответ на свои молодецкие нападки мы получали лишь вежливое ворчание. Что тоже бывает - в свое время Бурлюк с компанией прокричал что-то про «галдящих Бенуа», а в ответ Александр Николаевич поправил очки на носу и изрек нечто вроде: «Весьма талантливые молодые люди, в сущности. Ничего, повзрослеют, натешатся, толк будет».

Но увы, вся подлость Мирового разума заключается в том, что периоды веселья и забавы когда-нибудь уходят безвозвратно. Мир стал совсем другим, спорить уж нечего. И низвергать Илью Кабакова с его постамента не вижу никакого смысла. Напротив, несмотря на тотальную институализацию и окончательную монетаризацию нашего искусства, думаю, что настала пора начать возрождать те самые технологии совместного выживания и рытья теплых интеллектуальных норок.

И тут должен принести личные извинения Илье Иосифовичу. В 1992 году, съездив на «Документу» в немецком городе Касселе, я наехал на Кабакова с обвинением в том, что он в целях автопиара рассказывает доверчивым европейцам о том, что русские живут в туалетах. (Там был выстроен чудный такой люфтклозет, в котором и располагалось человеческое обиталище, со всеми приметами советскости). Но теперь я должен признать, что был очень даже неправ. Ничего не изменилось - как жили, так и живем в дерьме.

Вот тут, увы, помощи со стороны Кабакова ожидать не приходится. Сам он в последнее время от строгого критического реализма перешел к предметам более возвышенным и метафизическим. Так ему, очевидно, удобней стоять на своем монументе - человек все же немолодой. Но вопрос все равно актуален: что делать с фекалиями, которые уже не переливаются через очко станционного туалета, а упакованы в яркие и красочные оберточки с красивыми этикеточками. Увы, я не художник, а простой художественный критик. Мое дело какашки подбирать и классифицировать. Но что-то ведь надо делать?

 

Андрей Ковалев

Один за всех

Апофеоз великого художника земли русской Ильи Кабакова

Есть художник, про которого можно говорить только с придыханием. Или - с неприкрытой ненавистью. Зовут его Илья Иосифович Кабаков.

Его есть за что ненавидеть - прежде всего, за то, что он единственный из наших художников сделал реальную карьеру на Западе. Это страшный грех, хотя, как известно, другие народы гордятся «своими» ребятами, которые выбились в люди. Еще Кабаков - основатель страшной мафии концептуалистов, ему приписываются демонические интриги, почти всевластие. Недавно один художник громко жаловался на то, что именно благодаря беспрецедентному давлению со стороны Кабакова он не получил высшей награды на важном международном смотре. И с национальной премией прогорел по той же причине. Якобы Кабаков позвонил в какие-то высшие сферы, и… Но я лично ни во что такое не верю, а если поверить в величие кабаковского интриганства, то придется признать: манипуляторы такого уровня следов не оставляют.

Другое обвинение - в том, что Кабаков - глава кровавой мафии концептуалистов, которые заняли все теплые места, и что «кабачки» никого никуда не пущают. Оно конечно, правда, московский концептуализм представляет собой весьма замкнутую и сплоченную внутри себя группировку. Но так уж все в этом мире устроено. Какая-то мафия в художественном мире побеждает и устанавливает правила игры. Если кто думает, что попартисты какие-нибудь не были мафией, то сильно заблуждается.

Несмотря на то, что я садился писать очередной киллерский текст про Кабакова, начну с того, что с этими правилами, то есть дефинициями современного искусства как такового, я в генеральной их части абсолютно согласен. Вопрос и в самом деле в одной только конкурентоспособности и адекватности. История русского послевоенного искусства дала довольно много вариантов различных художественных сект. Но ни одна из них так и не смогла предложить ничего сколько-нибудь реального и удобоваримого, зациклившись на своем эзотеризме, как то произошло, например, со школой Михаила Шварцмана. Его безграничная живописная метафизика имеет определенную ценность сама по себе, однако ни одного из его многочисленных учеников быстро припомнить нельзя.

С концептуалистами случилась прямо противоположная история - в результате осмысленной и последовательной деятельности под концептуалистическими знаменами были собраны лучшие силы нашего искусства. При этом в какой-то момент само это понятие в бытовой практике стало употребляться как синоним современного искусства вообще. Часто можно, например, прочесть в каком-нибудь таблоиде определение «концептуалист Олег Кулик». Ни к какому такому концептуализму Кулик, понятное дело, отношения не имеет, однако слово уже сказано. Значит, так оно и есть. Точно так же в 1910-х всякую девиацию описывали как «футуризм», а в шестидесятых - как «абстракционизм». Эти термины в результате фатально утратили свое стилевое значение и стали «зонтичными» - под них можно подверстать почти все, что угодно. В этом смысле нападки на концептуалистов носят двойственный характер: по большей части имеется в виду, что все современное искусство никакое не искусство, а чистая лабуда.

Но именно в этом и состоит национальное несчастье - строгая необходимость делиться на своих и чужих привела к тому, что во всем нашем послевоенном искусстве категорически отсутствует прелесть баталий между художественными группировками. Классический пример - на рубеже семидесятых и восьмидесятых молодые хулиганы, составившие группу «Мухомор», в принципе должны были бы начинать с того, что низвергать этих засушенных и тоскливых концептуалистов. Однако ситуация была такова, что возможности социального перфекционизма были строго ограничены, отчего вместо веселой драчки на виду у всего честного человечества получилось, что «мухоморы» оказались еще одним поколением концептуалистов. И тут виноват во всем, конечно, Илья Кабаков, который, не жалея никаких усилий, выискивал, обогревал и наставлял на путь истинный буйную поросль.

И вот уж настала пора перейти на личности. Полагаю, что людям девяностых сильно повезло. В 1988-м Кабаков безвозвратно нас покинул. И сообществу концептуалистов стало совсем уж не до учебно-воспитательной работы. Сама необходимость в расширении и укреплении рядов отпала. Напротив, случился «русский бум», то есть эпоха прямой конкуренции. Вот тут и начался славный беспредел, торжество вседозволенности.

Радикалы, среди которых присутствовал и ваш покорный слуга, с каким-то зверским наслаждением накинулись на мертвую собаку концептуализма, громко и публично вопия о том на каждом углу. За это и можно высказать задним числом величайшую благодарность и самому московскому концептуализму, и лично Илье Иосифовичу. Радикалистам было с кем воевать на эстетическом поле, наречия всех прочих просто не воспринимались. Конечно, в ответ на свои молодецкие нападки мы получали лишь вежливое ворчание. Что тоже бывает - в свое время Бурлюк с компанией прокричал что-то про «галдящих Бенуа», а в ответ Александр Николаевич поправил очки на носу и изрек нечто вроде: «Весьма талантливые молодые люди, в сущности. Ничего, повзрослеют, натешатся, толк будет».

Но увы, вся подлость Мирового разума заключается в том, что периоды веселья и забавы когда-нибудь уходят безвозвратно. Мир стал совсем другим, спорить уж нечего. И низвергать Илью Кабакова с его постамента не вижу никакого смысла. Напротив, несмотря на тотальную институализацию и окончательную монетаризацию нашего искусства, думаю, что настала пора начать возрождать те самые технологии совместного выживания и рытья теплых интеллектуальных норок.

И тут должен принести личные извинения Илье Иосифовичу. В 1992 году, съездив на «Документу» в немецком городе Касселе, я наехал на Кабакова с обвинением в том, что он в целях автопиара рассказывает доверчивым европейцам о том, что русские живут в туалетах. (Там был выстроен чудный такой люфтклозет, в котором и располагалось человеческое обиталище, со всеми приметами советскости). Но теперь я должен признать, что был очень даже неправ. Ничего не изменилось - как жили, так и живем в дерьме.

Вот тут, увы, помощи со стороны Кабакова ожидать не приходится. Сам он в последнее время от строгого критического реализма перешел к предметам более возвышенным и метафизическим. Так ему, очевидно, удобней стоять на своем монументе - человек все же немолодой. Но вопрос все равно актуален: что делать с фекалиями, которые уже не переливаются через очко станционного туалета, а упакованы в яркие и красочные оберточки с красивыми этикеточками. Увы, я не художник, а простой художественный критик. Мое дело какашки подбирать и классифицировать. Но что-то ведь надо делать?

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

12.01.2012