Войну человек воспринимает столь извращенно, что вынужден прибегать к перелицовке действительности, к мифам, они не досужая забава, не прихоть политиков, а острейшая необходимость.

Миф - он и в Африке миф, полезен и спасителен. Мифотворец упорядочивает безумную правду войны, приглаживает ее, сколачивает мозаику из россыпи непонятных эпизодов, поднимает человека над его бренной сущностью, превращает тварь в богоподобное существо, человек и остается таким, сколько бы правдолюбцы ни шарили в архивах, доказывая лживость пропагандистских басен и злорадно похихикивая при сем. Доказывают, что героически погибший летчик вовсе не тот, за кого его выдают, и ныне попивает кофеек на набережной Касабланки. Боец такой-то не мог грудью закрыть амбразуру, потому что… Сотни причин найдут, опровергая мифы. До всего докопаются в попытках один жанр подменить другим. И вообще - существовал ли синенький скромный платочек?

Мифы опровергают друг друга. Они разные в окопах по обе стороны колючки. Стало общепризнанным: в первые месяцы войны наши войска потерпели жестокое поражение. Но некоторые немецкие офицеры другого мнения. Так, Эйке Миддельдорф («Русская кампания: тактика и вооружение») утверждает, что наша пехота была лучшим родом войск именно в эти месяцы. Прав, пожалуй, этот честный труженик Генштаба. Да, сдавалась она повсеместно, с поднятыми руками шла навстречу немцам, но и - сопротивлялась, и так сопротивлялась, что Миддельдорф уже в июле понял: дела вермахта - швах.

И не только швах, но и дрек. Потому что в многомиллионной массе сработал закон больших чисел, стали множиться в Красной Армии те единицы, для которых война - мать родна. Такие единицы не пестуются и не готовятся, они непорочно зачаты в толще народных масс, и единиц этих тем больше, чем выше дух, некий бродящий по сознанию вещий сон, где ты всегда прав и любого врага одолеешь. Подобие общественного мнения, не подверженного ветрам перемен.

Чтоб уж завершить рассказ о подготовке флота к будущей войне, припомню драму, где мне отводилась роль героя, оклеветанного злодеем.

К поднятию занавеса я уже был повышен, стал командиром батареи, дважды успешно управлял огнем, но на третьей стрельбе случилось то, что почти всегда бывает на войне. Осечка на последнем залпе, орудие, одно из четырех, не выстрелило, заряд не воспламенился и, следовательно, снаряд так и остался в канале ствола (калибр 120 миллиметров). В стереотрубе управляющего огнем отчетливо вижу щит и 3 (три!) всплеска вместо четырех. А чуть ранее слышу в шлемофоне доклад из каземата: «Осечка!» Команду «Дробь! Орудия на ноль!» давать нельзя, потому что на не выстрелившем орудии начинается процедура отсчета (вслух) до трехсот. Жду, размышляя о грядущих последствиях. Осечка - это одним баллом меньше при оценке стрельбы. Поскольку все прочее в пределах нормы, то вместо «отлично» будет «хорошо». Не беда. Зато орудийный расчет испытан в настоящей боевой обстановке. Что радует.

Минуты проходят, заряд извлечен, снаряд остается в канале ствола, иду докладывать на ходовой мостик, но по пути меня перехватывает командир дивизиона и старший артиллерист, заключают в объятья и поздравляют с блестяще проведенной стрельбой. От объятий уклоняюсь, бубню про осечку, мне затыкают рот. И тут же динамики доносят с буксира доклад группы записи, где ни слова об осечке. Четырнадцать залпов произвела батарея, и после каждого залпа - четыре всплеска.

Ничего не понимаю. Я что - оглох и ослеп? Пытаюсь в рапорт командиру вклинить осечку, но тот пренебрежительно отмахивается. Жду прибытия катера с буксира - с фотографиями, сделаны они с кормы, ни один всплеск от камеры не уйдет.

Предъявляют наконец фотографии, на последней - четырнадцатой - четыре всплеска. Правда, если присмотреться, то, пожалуй, не четыре, а как бы три с половиной, волна так ударила по основанию щита, что гребень ее взлетел. В упор спрашиваю командира орудия об осечке. Тот подтверждает. Не верить нельзя. 1953 год, повторяю. Никакой дедовщины не было и не могло быть, а срок службы во флоте - пять лет, старшины же групп и батарей - парни, заставшие на кораблях войну. И, в это сейчас никто не поверит, существовала обоюдная моральная ответственность - офицера перед матросами и матросов перед офицером. Короче, не врали.

Начинаю писать отчет о стрельбе, которая на бумаге должна быть без осечки - таков приказ. Занятие трудоемкое. Каждая команда управляющего огнем зафиксирована группами записи, все бумажки можно подменить, и они уже подменены, команде «Дробь! Орудия на ноль!» можно приписать другое время, но оно, время, уже застряло в памяти приборов наведения, в механизмах ЦАПа! Надо чем-то покрывать недостачу, обыденно выражаясь.

И покрыл. Сочинил что надо. Артиллерийское начальство одобрило. Через пять дней - разбор стрельбы в кают-компании. Бодро докладываю, указкой тыча по схемам и графикам. Доложил. Едва кончил, как входит всем незнакомый капитан 1-го ранга - всем, кроме меня. Этот офицер с внешностью военспеца при Троцком - отец моего однокурсника и дока по артиллерийской части. Испрашивает разрешения присутствовать, получает его и внимает похвалам в мой адрес. Комдив говорит, что счастлив иметь такого подчиненного, старший артиллерист такого же мнения, старпом припоминает, что я ему понравился с первого взгляда… Я же готовлюсь к шпицрутенам, сейчас меня погонят сквозь строй.

И погнали. Капитан 1-го ранга встает, представляется: начальник отдела АНИМИ (Артиллерийский научно-исследовательский морской институт, г. Ленинград), - и в дым разносит мою галиматью, доказав осечку на последнем залпе. После прилива следует отлив - и начались хулительные речи. Комдив решительно заявил, что такого офицера он терпеть не станет и сегодня же… Старший артиллерист со скрежетом выдавил: наконец-то разоблачен очковтиратель!

Ждали слова старпома. А тот крутил недоуменно головой, кого-то высматривая и не находя его. Постановщику всех спектаклей на ходовом мостике, артисту эскадренного, так сказать, класса, требовалась пауза. Она истекла в тот момент, когда ему указали на меня, в трех шагах от него.

- Ка-ак? - поразился старпом. - Он еще… здесь?

Где надлежало мне быть - предрекал тон. Не на гауптвахте в камере младшего офицерского состава и не в темнице следственной тюрьмы. Где-то еще, но в любом случае - не на славном Краснознаменном линкоре «Севастополь», флагмане эскадры.

Отец однокурсника удалился с чувством исполненного долга. И офицеры разошлись, мысленно вынеся военспецу приговор, не подлежащий обжалованию: «Салага!»

Потому что все они (кроме меня, лопуха, и заумного каперанга) знали: судьба стрельбы решилась не на последнем залпе, а задолго до нее в кабинетах Главного морского штаба. Командира линкора пора было двигать вперед и выше, сперва на бригаду линкоров, а потом - на Север, начальником штаба флота. А чтоб никаких осечек в возвышении не возникало, намечаемую стрельбу главным калибром на приз Главкома линкор выполнит на «отлично». Ну и предшествующие - тоже. Поэтому отчет негодяя, по переборке размазанного, утвердили с оценкой «отлично». Чему матросы радовались: мы ведь в одной комсомольской организации.

Вот и вопрос: благо это или беда в том, что матросы вовлечены в адмиральские забавы? Что мелкие страстишки тех и других тонут в общей судьбе и взаимном самообмане? Ведь ночью банником вышибли снаряд из ствола и утопили. И заряд тоже. Воистину: концы в воду!