Глава 23

– Не оборачивайся, – сказал Дэвид, отрываясь от газеты. – Вот он идет, счастливый молодожен, вернувшийся из свадебного путешествия.

Действительно, Матёрый Лис цокал каблуками по крыльцу “Гриля”. Майлз был не очень рад его видеть, однако он улыбался: впервые он не услышал тарахтенья двигателя в фургоне Уолта, подъезжающего к ресторану, – звука, преследовавшего Майлза почти год. И в этом отношении его жизнь изменилась к лучшему с тех пор, как он переболел и выздоровел.

После свадьбы его, разумеется, постоянно спрашивали, каково это, чувствовать себя свободным человеком. К собственному удивлению, Майлз чувствовал себя довольно хорошо, словно многочисленные отсрочки в бракоразводном процессе истощили даже его запас угрызений совести и виноватости. Он думал, что свадьба бывшей жены подействует на него угнетающе, усилив ощущение личного поражения. Ведь они с Жанин клялись перед Богом и людьми быть вместе, пока смерть не разлучит их, и вот теперь она давала ту же клятву другому мужчине. Когда мировой судья спросил, имеются ли у присутствующих возражения против предполагаемого союза, Майлз с некоторым смущением обнаружил, что у него таковых более не имеется. Он всегда противостоял наивной вере Жанин в то, что жизнь можно начать заново, будто прошлого не существовало, но именно это она сейчас и делала, так почему бы Майлзу не последовать ее примеру, тем более что он уже все продумал.

Впрочем, о том, как сложится новая жизнь Жанин, высшие инстанции пока не приняли решения. Майлза же огорчило, что ее “великий день” получился несколько второсортным. Конечно, светские бракосочетания всегда казались ему конспективными – церемония заканчивалась, не успев толком начаться. На подписание бумаг о продаже дома уходит больше времени, и Майлз невольно отметил, что сделки с недвижимостью ныне считаются событием поважнее – инициативой, сулящей более долговечную отдачу, чем вступление в брак. Но, с другой стороны, возможно, так было всегда. В конце концов, брак определяет наследственные права, упорядоченную передачу недвижимой собственности от одного поколения следующему. И не была ли торжественность, присущая бракосочетаниям, лишь побочным продуктом куда более значимого – если не более священного – ритуала.

Сама свадьба была почти такой же унылой. Жанин всех оповестила, что она хочет чертов праздник с забойной группой и просторным танцполом, чтобы люди смогли реально оторваться. Чтобы она смогла оторваться. Свадьба словно задумывалась с целью высветить множественные недостатки Майлза в качестве супруга. Пока они были женаты, – казалось, говорила Жанин – ей катастрофически не хватало музыки, веселья и танцев, и теперь, дав отставку Майлзу Роби, она все это наконец получит сполна. Господь свидетель.

Для воплощения в жизнь ее намерений самым подходящим помещением, если убрать перегородки между классом аэробики и тренажерным залом, был фитнес-клуб Уолта, поэтому орудия пыток – велотренажеры, лесенки и беговые дорожки – куда-то вынесли, а коврики для йоги прислонили к стенам, словно для того, чтобы смягчить удар, если гости примутся раскатывать по залу на электромобилях. Размеры образовавшегося пространства навели Майлза на мысль, что приглашенных было много больше, чем явившихся на свадьбу.

Группа вроде была неплохой, насколько Майлз мог судить, но играли они с тем расчетом, чтобы оглушительной громкостью спровоцировать у гостей опухоль мозга. Майлз стоял в сторонке вместе с Беа, мучившейся геморроем, и Хорасом Веймаутом, упакованным в лоснящийся смокинг, поскольку он не смог отвертеться от предложения Уолта Комо быть его шафером. Майлзу было неловко пялиться, но все же он заметил, как паутина вен на том, что росло на лбу Хораса, пульсировала в такт бас-гитаре. Два часа он счел вполне пристойным отрезком времени для пребывания бывшего мужа, не хотевшего развода, на свадьбе своей бывшей жены, поэтому, когда группа ушла на второй перерыв, Майлз разыскал Жанин, сообщил, что уходит, пожелал ей счастья и добавил, что выглядит она потрясающе, что было правдой, хотя на невесту Жанин не слишком походила.

– Нет уж, тебе не удрать без последнего танца, – заявила раскрасневшаяся Жанин и потащила Майлза на середину танцпола.

Группа даже в свое отсутствие потчевала публику громоподобной музыкой, извергаемой усилителями. К пущей неловкости Майлза, почти все гости замерли, наблюдая, как они танцуют. Им, наверное, казалось, что они присутствуют при некоем трогательном моменте.

– Я предупреждала, тебе все это сильно не понравится, – сказала Жанин.

– Ничего подобного, – соврал Майлз. – Разве что музыка громковата.

Жанин это не убедило:

– Зря ты пришел один. Позвал бы Шарлин, она бы тебе не отказала.

Майлз обошелся бы без ее жалости и, однако, был растроган: бывшая жена, хотя и слегка припозднившись, переживает, не чувствует ли он себя чересчур одиноко.

– Она сегодня работает.

– Так дал бы ей выходной, черт возьми. Ты же босс, Майлз. Мог бы вообще закрыть ресторан на фиг, если бы захотел.

За двадцать с лишним лет совместной жизни он так и не привык к тому, с какой изумительной скоростью эта женщина переключает свои эмоции: только что она ему сочувствовала, а через секунду уже обругала.

– Жанин, – вздохнул он, – если ты стараешься доказать, что мне не из-за чего горевать, разведясь с тобой, ты все делаешь правильно.

В тот же миг в ее глазах заблестели слезы, и Майлз извинялся, пока она тихо плакала, положив голову ему на плечо и убеждая соглядатаев в том, что момент, при котором они присутствуют, не просто трогательный. Это был обалденно прекрасный момент. Даже у Матёрого Лиса взгляд затуманился.

Внезапные слезы на танцполе не застали Майлза врасплох. На неделе, предшествовавшей свадьбе, они лились рекой, сопровождаемые нудными переговорами, коих Майлз не избежал и на больничной койке. Сперва Жанин захотела, чтобы он был ее свидетелем, – идея настолько дикая, что Майлз расхохотался. Жанин немедленно залилась краской гнева и обиды, и лишь тогда Майлз понял, что она не шутила.

– Я подумала, как было бы приятно, если бы все прошло по-дружески, – рявкнула Жанин. – Что в этом плохого?

Друзья, значит. Майлзу вспомнились уроки латыни в старшей школе. Вторым существительным, которое они просклоняли, было amicus, “друг” (первым – agricola, “земледелец”, что Майлз нашел странным: неужто кто-то полагает, что в нынешних условиях слово “земледелец” им придется употреблять чаще, чем “друг”).

– А что, если я просто приду и буду непрестанно улыбаться? – предложил он свой вариант. – Это же вполне по-дружески, правда?

У его бывшей жены выступили слезы:

– Отлично. Я сама себя выдам замуж.

И Майлз подумал, что это довольно точное описание происходящего.

Если Жанин столь быстро уступила в вопросе его функций на свадьбе, то лишь потому, как выяснилось позднее, что ей предстояла другая, более важная битва, и без его помощи она бы безнадежно проиграла, ибо ее дочь, так же как и Майлз, не горела желанием сыграть заметную роль на материнской свадьбе. И тут Жанин проявила железную твердость:

– Богом клянусь, Майлз, тебе лучше уговорить ее быть подружкой невесты. Я знаю, ты сможешь, так что принимайся за дело прямо сейчас.

– Ты не можешь заставить Тик сделать то, чего она не хочет делать, – попытался урезонить ее Майлз.

– Я не заставляю ее, Майлз. Я лишь предложила ей выбор. Либо она это делает, либо она пожалеет, что не сделала, – сказала Жанин и разрыдалась прямо в больничной палате. Она всхлипывала и сморкалась, пока Майлз не сдался и не пообещал, что попробует поговорить с Тик.

Вдобавок Жанин плакала так жалобно, что Майлз подумал, уж не нервный срыв ли у нее.

– Ты знаешь, у меня нет ни одной подруги в целом свете, – шмыгала она носом, устав от слез. – Если Тик откажется, мне придется приглашать в подружки невесты мою мать. Не вынуждай меня к этому, Майлз. Я знаю, что ты обо мне думаешь после всего случившегося, но если я хоть немного была тебе дорога, не вынуждай меня стоять между Беатрис и Уолтом в день моей свадьбы. Судья может, не разобравшись, поженить этих двоих.

Сделка, которую Майлз заключил с дочерью, была многосоставной, но в главном сводилась к тому, что Тик будет подружкой невесты у своей матери и притворится, будто исполняет эту обязанность с удовольствием, а взамен от нее не потребуют танца с Матёрым Лисом. А также Майлз пообещал свозить Тик в Бостон на выставку Ван Гога в Музее изящных искусств, куда бы он все равно с ней отправился. Позднее он узнал о сепаратной сделке Тик с матерью: Жанин пришлось подключить их компьютер к почтовому серверу.

– С тобой ведь все будет в порядке? – спросила Жанин, и он не сразу понял, о чем она. Как он будет себя чувствовать, когда она уедет в свадебное путешествие? – Они наконец вычислили, что у тебя за болезнь?

Нет. В то воскресенье вечером он сумел доехать до дому, но потом, когда явился его брат (после звонка от встревоженной Беа), Майлз бредил. В отделении скорой помощи по его свирепой температуре и бреду, последовавшим за принятием внутрь бургеров, предположили заражение кишечной палочкой либо, что не исключалось, вирусный менингит. Майлза положили в больницу, где продержали несколько дней под пристальным наблюдением, хотя жар у него спал уже на следующее утро, а к вечеру понедельника он явно пошел на поправку. К концу его пребывания в больнице полдюжины врачей, обследовавших его и бравших кровь на анализ, к диагнозу так и не приблизились. Люди медицины, они не искали в сфере духа, а Майлзу не хотелось спрашивать их, не связаны ли симптомы, которые они лечили, с тем, что его навестили призраки.

* * *

Как у него было заведено, когда он еще был холостяком, Уолт Комо, переступив порог “Гриля”, разразился песней:

– “Столько ночей, – голосил он, распахивая объятия всему миру, – столько дней, столько ночей друг без друга”.

– Почему нет, – откликнулся Дэвид.

На свадьбу он не пришел и не прислал извинений.

Уолт затих на секунду, словно эта реплика был названием песни, не входившей в его репертуар. А затем начал заново, правда, понизив громкость и пританцовывая у стойки:

– “Сердце свое не тревожь, я вернусь, и это не ложь, не гуляй под луной без меня”.

За стойкой раздалось нестройное “па-па-папайя”.

– Господи, командир! – воскликнул Уолт, усаживаясь на свое обычное место рядом с Хорасом, успевшим съесть свой бургер с кровью в тишине и покое. – Как ты мог позволить такой женщине сбежать?

Уолт и Жанин провели медовый месяц на побережье штата Мэн в гостинице класса “постель и завтрак”, предлагавшей существенные сезонные скидки. Жанин, по сведениям Майлза, нацеливалась на Антильские острова.

– Не дай звезде ослепить тебя, Лисёнок, – посоветовал Хорас, вытирая стойку между ними грязной салфеткой для грядущей игры в джин.

– Не дай луне разбить тебе сердце, – подхватил Бастер, не оборачиваясь. Его первая смена с тех пор, как он вернулся в город, подходила к концу, и он плеснул уксусом на горячий гриль. Уксус незамедлительно вспенился и зашипел, распространяя запах достаточно едкий, чтобы сидевшие за стойкой прослезились, но столь же быстро запах исчез, подтверждая старую истину: нечто совсем уж жуткое длится недолго.

– А где был ты в прошлую субботу? – воззвал Уолт к Дэвиду. – Ты пропустил офигительную вечеринку.

Майлз слыхал, что после его ухода со свадьбы бывшая жена утанцевала до полного изнеможения нескольких крепких мужчин, изрядно напилась, а затем поскандалила с музыкантами, когда они, закончив играть, принялись убирать инструменты.

Дэвид сложил газету, поднялся и потянулся за чистым фартуком.

– Что-то в этом мероприятии остудило мой пыл.

– Джин, – объявил Хорас, выкладывая карты и записывая счет в блокноте. – Честный малый, а? – сказал он, обращаясь скорее к Майлзу, чем к Уолту.

– Завидует, вот и все, – расплылся в довольной ухмылке Уолт, до него пока не дошло, что он уже проиграл партию. – Да они оба с командиром завидуют. Прикидываются, будто это не так, но мне ли не знать.

– Конечно, – согласился Хорас. – Ты скажешь, сколько у тебя очков, или мне самому подсчитать?

Уолт уставился на карты, выложенные Хорасом:

– Не бывает, чтобы джин получался так сразу.

– Так докажи, что это не джин.

Матёрый Лис выложил свои карты и начал считать в уме.

– Я облегчу тебе задачу. Пятьдесят два плюс джин равно семидесяти двум, – сказал Хорас, записывая. – Надеюсь, ты не в претензии, оттого что сегодня я обыграл тебя быстрее, чем обычно. Я должен ехать в Огасту голосовать за школьный бюджет, так что некогда мне тут развлекаться с тобой.

– Семьдесят два, – завершил подсчет Уолт.

– Открой это, пожалуйста, – попросил Бастер, вручая Майлзу большую банку с маринованными овощами и потирая запястье. – Из глаза Бастера больше не текло, но на него по-прежнему было страшно смотреть: красный, распухший, с нависающим веком. Сам Бастер, казалось, с лета похудел фунтов на тридцать. Болезнь Лайма, как сказал его врач. – У меня что-то силенок не хватает.

– Тридцать пять лет он дрочил этой рукой, – покачал головой Хорас, – кто бы мог подумать, что теперь он и банки не откроет.

– Иди домой, Бастер, – сказал Майлз. – Остальное я беру на себя.

Помощник повара без возражений снял фартук и отдал его Майлзу:

– Завтра мне полегчает, вот увидишь.

– Дай сюда, – сказал Уолт, имея в виду банку с маринадом.

Он уже разделся до нижней облегающей майки, в каких выступают тяжеловесы, будто для игры в джин с Хорасом требовалась абсолютная свобода движений. Несмотря на выраженное пристрастие Уолта Комо ко всему сексуальному, Майлз подозревал, что открыть банку, с которой не справился другой человек, доставит ему даже большее наслаждение, чем секс. Поэтому Майлз его проигнорировал, поддел резиновую уздечку, крышка тут же щелкнула.

– Ты схалтурил, – возмутился Уолт. – Так любой сможет.

– Джин. – Хорас опять выложил карты на стол.

– Даже ребенок, блин, сумеет открыть банку таким способом. – Уолт посмотрел на ухмыляющегося Хораса: – То есть как джин?

– Шестьдесят девять плюс джин, – пояснил Хорас, вписывая 89 в таблицу их игр.

– Восемьдесят семь, – сказал Уолт, у него была своя арифметика. Он сердито подвинул карты к своему противнику.

Хорас отодвинул карты обратно:

– Сосчитай еще раз.

Уолт так и сделал, и спустя минуту у него образовалась иная сумма.

– Восемьдесят девять, – сказал он, а Хорас показал ему блокнот с уже вписанной цифрой. – Но ведь и ты мог ошибиться, – обиженно заметил Уолт. – Тебе такое не приходило в голову?

Хорас перетасовал колоду и дал Уолту снять.

– Приходило, конечно. Впрочем, я всегда стараюсь избегать простейших сценариев.

Уолт был слишком занят, собирая по одной карте в руку, чтобы услышать насмешку в голосе Хораса.

– Говорят, у вас появятся конкуренты, командир, – сказал он, когда наконец разобрался с раздачей и скинул парочку карт.

Дэвид разгружал холодильник, и Майлз, глянув на него искоса, отметил, что брат и ухом не повел. Майлзу хотелось бы думать, что и по его физиономии ничего прочесть нельзя, но Хорас уже с любопытством уставился на него.

– С чего вдруг, Уолт? – спросил Майлз как можно равнодушнее.

– Жанин сказала, что ее мать в “Каллахане” опять собирается кормить людей ланчами, – отрапортовал молодожен, выбирая одну из сброшенных Хорасом карт. – Вроде бы уже через месяц.

– Желаю ей удачи, – ответил Майлз, и он не лицемерил.

Почти все утро он провел в заведении Беа, куда был вызван электрик. Новости были неутешительными. На кухне “Каллахана” – да и во всем здании, если на то пошло, – не нашлось ни дюйма проводки, соответствующей стандарту, из чего следовало, что всю старую дедовскую проводку надо переделывать согласно действующим нормам. Ни Беа, ни Майлз не собрали бы требуемой суммы, не взяв кредита, но идти в банк обоим не хотелось, поскольку это означало обнародовать свои планы. Майлз в особенности настаивал на том, чтобы держать их затею в тайне хотя бы до конца октября, когда миссис Уайтинг обычно отбывает на всю зиму в теплые края.

– Помнится, они подавали фантастический сэндвич с бастурмой, когда еще ее муж был жив. Дюйма в два толщиной. Пальчики оближешь.

Дэвид вынул из холодильника большой поднос с сырым ростбифом, уже натертым травами. Но его подвела больная рука, и, когда мясо комом вывалилось на противень, он обернулся на Майлза. Да, говорил его взгляд, я должен был попросить помощи; в следующий раз так и сделаю, наверное.

– Ты и правда раскошеливался на сэндвич? – придал Дэвид интимности воспоминаниям Майлза.

– Вот что я тебе скажу. – Уолт подозрительно поглядывал на своего противника. – Я пойду с трех.

Хораса его маневр не впечатлил.

– Восемь минус твои три, – показал он Уолту свои карты, затем вписал тщедушные пять очков на свой счет в новую чистую колонку.

– Ты опять сдал мне черт-те что, – расстроился Уолт. – Почему джин всегда у тебя?

– Потому что иначе ты выиграешь, а я проиграю, – объяснил Хорас.

Мимо проехала патрульная машина, но кто сидел за рулем, Майлз не разглядел. Автомобиль двигался медленно, и Майлз ждал, что вот сейчас он развернется и встанет у обочины напротив ресторана. На прошлой неделе Джимми Минти трижды парковался напротив “Гриля”, и в третий раз Майлз, рассвирепев, позвонил шефу полиции:

– Почему Джимми Минти наблюдает за моим рестораном?

– Нет, это не так. Мы там установили радарную ловушку, вот и все, – объяснил Билл Доуз. – Чертовы ребятишки вообразили, что могут выжимать пятьдесят, поскольку в центре города больше никто не живет. Извини за любопытство, но что вы с ним не поделили?

– Трудно объяснить, – сказал Майлз.

– Попытайся.

– Он думает, что раньше мы были друзьями. Может, и были, я не помню.

– Но сейчас вы не дружите.

– Точно.

– Послушай, я сам собирался тебе позвонить. Если никто не пошевелится, боюсь, твоего бывшего дружка произведут в исполняющего обязанности шефа полиции, когда я покину пост.

– Ты уходишь, Билл?

– Вроде того. У меня рак, но людям об этом знать пока рано.

– Господи, Билл.

– Да ладно, я тут неплохо провел время.

– Тебя лечат?

– А то. Недавно прошел курс. Проклятое лечение, оно-то меня и убивает. Но давай лучше о Минти, у него имеются друзья в верхах, включая твою приятельницу. Не обратишься ли к ней? Говорят, она к тебе прислушивается.

– Слушать-то она слушает, – не стал отрицать Майлз, – но еще до сих пор не исполнила ни одной моей просьбы.

– И все же, – продолжил Билл Доуз, – ты окажешь городу услугу, если попытаешься. Нет ничего хуже плохого копа.

– Конечно, есть, – возразил Майлз. – И мне жаль, что с тобой такое приключилось. Могу я чем-то помочь?

– Не рассказывай ни единой живой душе.

Это была первая патрульная машина, которую Майлз заметил после их разговора с Биллом, и в конце Имперской авеню патрульная, свернув налево, исчезла ровно в тот момент, когда из-за угла вынырнула Тик и двинулась в гору к ресторану. Возможно, Майлзу только почудилось, но в последнее время его дочь под тяжестью рюкзака спину держала прямее. Пока Жанин с Уолтом наслаждались медовым месяцем на побережье, Майлз почти каждый вечер приезжал к Тик, чтобы она не оставалась ночью одна. Он спал на диване, а принимать утренний душ возвращался в свою квартиру, но тем не менее чувствовал себя довольно странно, вновь оказавшись в доме, где он прожил много лет.

Он старался изо всех сил не злобствовать из-за того, что у него отняли этот дом, но просто радоваться общению с дочерью, и чаще всего ему это удавалось. Тик, увы, крайне неравномерно делила свое свободное время между отцом и компьютерной клавиатурой, по которой она лихорадочно стучала, а парень из Индианаполиса, с которым она познакомилась на Мартас-Винъярде, отстукивал в ответ. В письме, что она получила от него двумя неделями ранее, он прислал свой электронный адрес, и теперь они могли общаться напрямую, в режиме реального времени, клавиатура к клавиатуре. Такая вот близость. Майлз, читая в соседней комнате, то и дело слышал, как она хихикает над чем-то, что прислал парень, а выглядывая в дверной проем, он видел ее лицо, порозовевшее, перед экраном компьютера, – лицо девушки в самом разгаре киберромантических отношений. Можно ли такие отношения назвать настоящими? Майлз решил, что можно. По крайней мере, она больше не сгибается в три погибели под школьным рюкзаком, что уже хорошо.

Рядом с Тик шагал высокий неуклюжий Джон Восс, сегодня он обслуживал частную вечеринку в смене Дэвида. Они были несуразной парой – его дочь и Джон, – и, однако, по пути они беседовали, что должно было казаться естественным, но не казалось. В некотором смысле сверхъестественного в том, что Тик находит, о чем поговорить с этим странным Джоном Воссом, было даже больше, чем в ее вечерних беседах посредством клавиатуры с парнем, находившимся за тысячу миль отсюда. Когда они вошли в ресторан, Джон Восс, безмолвный и нервический, как всегда, направился прямиком в подсобку к грязным тарелкам и кастрюлям. В “Гриле” он проработал уже три недели, и, как предсказывал Майлз, из него получился надежный помощник. Случалось, по выходным Майлзу хотелось, чтобы паренек прибавил в скорости, убирая со столов, но работал он добросовестно и прилежно, пусть и не слишком расторопно. Он исправно делал все, что ему скажут, и Майлз даже научил его вычищать запекшееся мыло из механической паутины “Хобарт”. Но хотя он отвечал, когда к нему обращались, втянуть парня в нормальную беседу не получалось. Когда Майлз вручил ему первый чек, Джон Восс смотрел на него так, будто понятия не имеет, что с этой бумажкой делать, и Майлз не сразу догадался, что паренек в жизни не конвертировал чеки в наличные; тогда Майлз сопроводил его в “Имперский национальный банк”, помог открыть накопительный счет и показал, как этот счет пополнять. Парень сумел, пусть и неуклюже, выразить свою благодарность, но на следующий день, когда Джон явился на работу, Майлз не дождался от него ни улыбки, ни какого-либо дружественного жеста, словно вчерашнего совместного похода в банк и не было. За три недели их знакомства парень ни разу не посмотрел Майлзу в глаза, и даже Шарлин далеко с этим “чудом” не продвинулась.

Тик поцеловала дядю, сбросила тяжеленный рюкзак на пол, отчего задребезжали стаканы и кофейные чашки, затем на секунду приобняла отца.

– Эй, кроха! – взревел Уолт, разворачиваясь на табурете и разводя руки в стороны. – А как насчет меня?

Тик словно в упор его не видела и не слышала. Установка Уолтом электронной почты на ее компьютере явно не добавила ему шансов добиться ее расположения.

– Новый имперский момент, – сообщила она отцу. – Ты видел вывеску на “Фонарщике”? (Майлз попытался вспомнить, проезжал ли он мимо “Фонарщика” в последнее время, затем покачал головой.) Они рекламируют, – продолжила Тик, – новое фирменное блюдо “цыпленок в соусе барбекю”.

Майлз усмехнулся, задаваясь вопросом: а сам бы он обратил на это внимание?

– Отрубить бы им головы, а? Из чистого милосердия. – Затем другая мысль: “Фонарщик” располагался на окраине, у шоссе на Фэрхейвен. – Когда ты там побывала?

– У многих моих друзей теперь есть права, – ответила Тик, наливая в высокие стаканы колы себе и, надо полагать, Джону. – Не волнуйся. В мотель я не заезжала.

– У меня и в мыслях такого не было. – Фраза “у многих моих друзей” заставила его улыбнуться. Еще совсем недавно она говорила ему, что у нее вообще нет друзей. Теперь же появились самые разные, кто-то с водительскими правами, а кто-то из далекой Индианы.

– Нам удастся поехать в Бостон в следующее воскресенье? Ван Гог заканчивается через две недели.

– Посмотрим, согласится ли твой дядя жарить яичницы в воскресенье с утра. – Майлз задумался: – Эй, а Индиана Джонс не планирует, случаем, поездку в Бостон в ближайшее время?

– В следующее воскресенье, – ответила Тик, стараясь не улыбаться. Ей было явно приятно, что отец догадался, как и то, что он разделил ее иронию по поводу “фирменной” курицы с соусом барбекю, которую готовили едва ли не в каждой семье.

– Он тоже поклонник Ван Гога, этот паренек?

– Его зовут Донни, – сказала Тик, прежде чем исчезнуть в подсобке.

Дверь за ней не сразу захлопнулась, и Майлз успел увидеть Джона Восса, стоявшего на коленях перед посудомоечной машиной, изрыгавшей густые клубы пара. Парень разглядывал ее внутренности с ножом для колки льда в руке.

* * *

– Это обходится в сотню долларов, командир, – гудел Уолт за стойкой. После очередного позорного проигрыша в джин Матёрый Лис, как водится, переключился на Майлза, уговаривая его помериться силами на руках. В качестве стимула он использовал бесплатное трехмесячное членство в его фитнес-клубе, утверждая, что это изменит жизнь Майлза к лучшему, поскольку повысит его самооценку. Женившись на Жанин, Уолт был еще решительнее настроен компенсировать ее бывшему утраченное счастье. – Никто в своем уме не откажется от такого предложения.

– Я смогу тебя уговорить поработать утром в следующее воскресенье? – спросил Майлз брата.

Дэвид вздохнул – и не без оснований: пока Майлз лежал в больнице, он трудился в две смены. А теперь еще и это.

– Чем плох Бастер? Он недавно жаловался, что у него мало часов.

– Я бы попросил его, – начал Майлз, и он бы действительно так и сделал, скажи Дэвид “нет”, – но я не уверен, что он сможет стоять на ногах после субботнего вечера.

Доктор настоятельно рекомендовал Бастеру отказаться от выпивки, пока не окрепнет, но не пропустить стаканчик-другой субботним вечером противоречило всему существу Бастера.

– Ты же знаешь, Майлз, я ненавижу завтраки.

– Я обещал Тик свозить ее в Музей изящных искусств. – Майлз понизил голос, чтобы Уолт не подслушал и не предложил себя взамен. – Выставка, которую она хочет посмотреть, скоро завершается.

– Ладно.

– Хотя ты мог бы сам с ней поехать. Она бы обрадовалась.

– Нет, езжай ты.

Дэвид открыл духовку, проверяя ростбиф, запекавшийся на медленном огне. Он также заготовил картошку с травами, и Майлз разбросал ломтики по ростбифу. Не окажись рядом брата, Дэвид как-нибудь справился бы, подперев изуродованной рукой противень и орудуя здоровой. Рука крюком была одной из причин, по которым Дэвид не любил ездить на дальние расстояния, и Майлз это знал. Впрочем, по автостраде ехать легче, чем по городским улочкам. Но только с одной нормальной рукой Дэвид осторожничал, тем более когда речь шла о Тик.

– Если уж мы шепчемся, – сказал Дэвид, – как долго ты собираешься хранить в тайне эту затею с “Каллаханом”?

По плану они должны были убраться из “Имперского гриля” ко Дню благодарения или, самое позднее, к Рождеству. Однако их план уже трещал по швам, а встреча с электриком этим утром создала далеко не первую и единственную проблему.

– Как можно дольше, – ответил Майлз. – Всему свое время.

Он понимал, что его брат имеет в виду. Майлз проводил в заведении Беа все больше и больше времени, что не могло укрыться от посторонних глаз. И потом, все эти телефонные разговоры, которые он вел вполголоса, и ведь ничто так не возбуждает интерес, как конфиденциальный тон, а посетителей в зоне слышимости всегда хватало.

– Не понимаю, – сказал Дэвид. Когда Майлз внезапно передумал насчет их собственного бизнеса, Дэвид прыгал чуть не до потолка, но его настораживал тот факт, что Майлз отказывался обсуждать с ним практические детали. А его требование секретности и вовсе не имело смысла. – По-твоему, она может делать все что захочет, но это не так. Откуда ты знаешь, может, она будет счастлива избавиться от “Гриля”. Разумнее выложить ей все как на духу. Ради соблюдения приличий хотя бы, ведь ты ей кое-чем обязан.

– Разве не ты постоянно твердишь, что я ничем ей не обязан? – напомнил Майлз. – А кроме того, я не уверен, что существует хоть что-то, чего она не может сделать, особенно если постарается.

– Положим, ты прав. Но не лучше ли прояснить ситуацию заранее, а не тогда, когда будет уже поздно?

– Я бы предпочел дождаться ее отъезда на зимовку. Не понимаю, почему она медлит, и все думаю, не из-за нас ли.

– Скорее это связано с комиссией по градостроительству, – здраво предположил Дэвид. – Говорят, на этой неделе к ней зачастили визитеры.

– И снова в черных лимузинах с массачусетскими номерами?

– Окей, – сдался его брат. – Но если она и впрямь что-то подозревает и намерена создать нам проблемы, выясни это прежде, чем начнешь занимать деньги и подписывать бумаги. Когда она узнает обо всем, может, наконец подвинется и согласится на алкогольную лицензию и тебе не надо будет трогаться с места.

– Я не поступлю так с Беа.

– Да, ты не поступишь. Но вдумайся, скоро все выйдет наружу. Ты не умеешь хранить секреты.

Разубеждать его Майлз не стал. С тех пор как он опознал Чарли Мэйна на газетном снимке, он никому не проронил об этом ни слова, хотя случившееся перевернуло его жизнь. Тем воскресным утром он почувствовал, как новое знание пускает корни внутри него и тычет своими щупальцами во все части его тела. Они с братом никогда не разговаривали по душам, и не это ли помешало ему поделиться с Дэвидом своим открытием? В длинном списке тем, что они долгие годы обходили молчанием, мать всегда занимала первую строчку, так что, наверное, неудивительно, что он таился от брата. Либо его удерживало иное соображение: а вдруг Дэвид знает, и давно, – и когда Майлз вывалит ему всю правду, он лишь скажет: “Господи прости, Майлз, до тебя дошло только сейчас?”

Было бы проще поведать эту историю отцу Марку, но почему-то Майлз и ему ничего не сказал. И даже хуже: с того дня, когда он скреб южную стену, представляя, как отец Том посылает его мать через Железный мост совершать покаяние, в Св. Кэт он больше не появлялся. И не знал, вернется ли когда-нибудь, и не только в церковь, но и в ректорский дом. Щупальца открывшейся тайны опутали и его прежнюю дружбу с отцом Марком, выжав из нее радость до капли. Священник навещал его в больнице, но просидел недолго и казался рассеянным. В тот день, когда отец Том пропал, их общение уже не было легким, как раньше, – возможно, потому, что оба считали, что подвели друг друга, не подумав хорошенько, на что способны два старика. Если дело было только в пристыженности, со временем это пройдет, но Майлз опасался, что все куда сложнее. На данный момент он был уверен, что церковь – по крайней мере, в лице ее представителя, отца Тома – не только не помогла его несчастной матери, но лишь еще глубже ввергла ее в отчаяние, и отныне он твердо решил идти своим путем, как Грейс в свою пору.

– Прости, что суюсь, куда не просят, – сказал Дэвид, – но я тебе еще кое-что скажу. Ты должен позвонить этой женщине.

Майлз вздохнул, понимая, что Дэвид уже говорит не о миссис Уайтинг, но о ее дочери, звонившей ему в больницу и дважды в ресторан. Он сумел отделаться от нее расплывчатым обещанием поужинать вместе в “Гриле”, когда он окончательно поправится, и своего обещания до сих пор не сдержал.

И здесь не обошлось без щупалец. Возможно ли, что Синди знает правду? Не по этой ли причине она повела его на кладбище постоять у могил двух людей, любивших друг друга? Обнаружил бы он связь между ними следующим утром, рассматривая фотографию в газете, если бы Синди не подготовила почву? Майлз невольно переписывал свое прошлое исходя из жестокой вероятности того, что Синди с самого начала знала больше, чем он. Майлз вспоминал, как после уроков в старшей школе они вдвоем дожидались черного “линкольна” миссис Уайтинг и как Синди упрямо воротила нос от Эмили Дикинсон. По какой тяжкой необходимости она наловчилась не понимать то, во что ей не хотелось верить? Майлз мог легко вообразить миссис Уайтинг, нашептывающую: “Эта женщина так добра к тебе, да? Она та, кого любил твой отец, та, с кем он хотел сбежать. Этот мальчик, он тебе очень нравится? Именно его он предпочел тебе”. Припомнил Майлз и книжку, которую читала Синди Уайтинг, – “Отчего всполошилась ее киска?”. Не это ли дешевое чтиво помогло бедной девочке понять, что происходит между мужчинами вроде ее отца и женщинами вроде Грейс? И не влюбилась ли Синди в Майлза, потому что ей сказали, что ее отцу он нравился больше, чем она?

Опираясь на здравый смысл, он искал ответы, но здравый смысл не столько отвечал, сколько множил вопросы. Не объяснялась ли преданность Синди памяти отца тем, что она не знает правды? Вину за то, что он покинул ее, она скорее возлагала на мать, а не на Грейс, о которой говорила с искренней нежностью. Если эти двое объединены в ее восприятии, то своей любовью к ней, а не друг к другу. Опять же, что может быть более загадочным и ошеломительным, одинаково для ребенка и взрослого, чем любовь? Да, ему следует позвонить ей. Брат был прав. Но пока он звонить не станет.

– Послушай, – продолжил Дэвид, когда Майлз ответил на его поучение гробовым молчанием. – Забудь, что я сказал. Полез не в свое дело.

– Нет, – возразил Майлз, – ты все правильно сказал. Ты часто говоришь правильные вещи. Мне стоит к тебе прислушиваться.

– Ну, тебя я никогда не слушал, а зря. Я просто надеюсь, что ты, в отличие от меня, не врежешься в дерево на скорости пятьдесят миль в час.

– Может, именно это мне и нужно, – сказал Майлз, чувствуя, что в некотором смысле с ним это уже произошло. – В последнее время ты с мячом впереди, не я.

Дэвид помотал головой:

– Не дерево меня образумило. Я так надолго заторчал, что, когда выправился, мало кто верил, что я еще на что-то годен. Я не веду мяч, а сижу на скамейке штрафников. Нет, врезаться в дерево в качестве стратегии я бы не рекомендовал. Потом слишком многие тебя никогда по-настоящему не простят.

Майлз был бы счастлив объявить это неправдой, по крайней мере относительно самого себя, но не смог. Он хотел простить брата, ему даже казалось, что простил. Он также хотел научиться доверять ему, но выучился лишь терпеливо ждать, пока Дэвид опять заторчит, хотя такого с ним давно не случалось.

– Иди-ка ты к себе наверх и поспи немного, – предложил Дэвид. – Выглядишь разбитым.

– Наверное, так и поступлю, – согласился Майлз. – Я тебе нужен вечером?

– Надо быть полным идиотом, чтобы сказать “нет”, – засмеялся Дэвид.

Услуга за услугу, а как же иначе, подумал Майлз.

Пока он тащился наверх, в квартире трезвонил телефон. Поскольку они только что говорили о Синди Уайтинг, Майлз решил, что звонит она, но ошибся.

– Ты еще не закончил с церковью? – осведомился голос на другом конце провода.

– Здравствуй, папа, – сказал Майлз. – Где ты?

– Работа, похоже, не шибко продвигается, когда меня нет, ведь ты боишься лазать по лестницам.

– Ты прав, я сейчас в простое.

– С какой стати?

– Заболел. Меня держали в больнице несколько дней.

– А я-то думал, где тебя черти носят. Названивал тут.

– Потом на выходных Жанин с Уолтом Комо сыграли свадьбу.

– Рад за нее.

– Спасибо, папа… Послушай, ты так и не сказал, где ты. Или я это пропустил?

– Во Флориде, где же еще, – ответил Макс. – Приезжай сюда. Отличное место для одинокого парня.

– А где отец Том?

– Тут же, у стойки, только с другой стороны. Он завоевал второе место в конкурсе двойников Хемингуэя. Он теперь с бородой. И она сразу выросла белой-белой.

– Как ты мог, папа?

– Позволить ему отрастить бороду? Что в этом плохого?

– Ты знаешь, о чем я. Как ты мог взять деньги у священника с деменцией, рвануть во Флориду и все пропить?

– Я и цента не брал.

– Нет, просто он платит за все, да?

Макс не стал этого отрицать.

Майлз потер виски. То, что два старпера умудрились проделать такой путь от начала и до конца, плохо укладывалось в его голове. Как им удалось увильнуть от дорожных патрулей, хотя полиции всех штатов, по которым они проезжали от Мэна до Ки-Уэста, было дано указание остановить пурпурную “краун викторию” с двумя стариками, похожими на беглецов из дурдома?

– Машина еще на ходу?

– Наверное. Мы оставили ее на стоянке в порту.

– В каком порту?

– В Кэмдене.

– Поздравляю, ты меня совсем запутал.

– Мы добрались сюда на “Лайле Дей”. Мы с Томом стояли у штурвала.

– Минуточку. Хочешь, чтобы я поверил, будто ты и отец Том доплыли на шхуне от Кэмдена, штат Мэн, до Флорида-Кис?

– Ну, не только мы двое, дурачок. Капитан Джек и еще четверо ребят. Я старый морской волк, ты же знаешь.

“Ты старый кое-кто, – подумал Майлз, – вот что я знаю”.

– Том однажды упал за борт, но мы за ним вернулись. Потом он был осторожнее.

Майлз представил, как старый священник, закованный в спасательный жилет, болтается на волнах, замерзший и ничего не соображающий. Он даже увидел в этом акт справедливого возмездия за то, что старик был настолько бессердечен, что отправил Грейс по Железному мосту. Но почему тогда Майлз не испытывал удовлетворения?

– Папа, ты хотя бы понимаешь, что с тобой случилось бы, если бы отец Том пострадал?

– А то, – ответил его отец с полной уверенностью, что ответ на этот вопрос он знает лучше вопрошающего. – Ни черта бы со мной не случилось.

Ладно, наверное, он прав.

– Почему бы ему чуток не поразвлечься? – поинтересовался Макс, решив, что настал его черед задавать вопросы. – Старики тоже не прочь хорошо провести время. А здесь стариков любят.

– За что?

– Они тут не застревают надолго, – нехотя пояснил Макс. – Том каждый день выслушивает исповеди в уголке бара. Видел бы ты его.

– Это ужасно, папа.

– Почему? Ты только представь.

– Это святотатство.

– Твоя мать реально задурила тебе голову, знаешь ли.

И этого оказалось достаточно: одно-единственное упоминание Грейс – и вопрос слетел с языка Майлза, прежде чем он успел поразмыслить, стоило ли его задавать:

– Как так получилось, папа, что ты никогда не рассказывал мне о маме и Чарли Уайтинге?

Реакция Макса предполагала, что он ждал этого вопроса многие годы:

– А как так получилось, что ты не рассказал мне, сынок?

 

Глава 24

– Ну и что мы здесь делаем? – заныл Джастин Диббл, и Зак Минти уже в десятый раз за последние полчаса пожалел, что позвал его с собой. Звал, обещая надрать ему задницу, если откажется. У Зака имелись причины не ехать одному, но провалиться ему сквозь землю, если он помнил хотя бы одну из них, и вот теперь Даун Диббл хочет, чтобы Зак объяснил ему то, чего он сам толком не понимает.

– Ждем, когда стемнеет, – ответил Зак. Что было правдой.

В сгущавшихся сумерках он поставил “камаро” на изгибе дороги, что вела на старую свалку. Отсюда сквозь ветки деревьев был виден дом, где жил этот Восс со своей бабкой, но из хибары машину нельзя было увидеть, если только не приглядеться хорошенько.

– Ты бесишься, потому что он тебя уделал, – сказал Джастин, опуская стекло, чтобы выбросить пустой пакетик от “Читос со вкусом кетчупа”.

– За это штраф в двести долларов, – сказал Зак.

Одно из преимуществ быть сыном копа в том, что со временем ты усваиваешь, что и чем тебе грозит. Это не означает, что при случае ты сам не нарушишь закон, но зато знаешь, какой длины прут воткнут в твою задницу, если тебя поймают. По мнению Зака, некоторые преступления стоили того, чтобы рисковать, но каким же надо быть тупым, чтобы рисковать двумя сотнями из-за шестицентового пакетика.

– А откуда они узнают, что это я выбросил? – спросил Джастин, облизывая оранжевые пальцы.

– Вытрешь руки о чехлы моего папы – он от тебя мокрого места не оставит.

Джастин продолжал лизать пальцы, чистые блестели, прочие были все еще оранжевыми от чипсов.

– Оставит. Я твоему папе нравлюсь.

– Но не так, как ему нравится его автомобиль, – уточнил Зак. – Далеко не так же.

Джастин вытянул последний оранжевый палец, средний, в явно провокационном жесте.

– И когда это Джон Восс меня уделал, недоумок ты хренов?

– В игре.

Зак, конечно, ответ знал заранее. Он помолчал, прежде чем высказаться, чтобы все выглядело так, будто ему глубоко пофиг:

– С чего ты взял, мать твою? Кто его научил игре? Я.

– Да, но он играет лучше тебя. Ты дрожишь.

– Ни хрена.

– Дрожишь каждый раз.

– Ну да, типа ты в этом разбираешься. А сам ни разу не сыграл, поджилки тряслись.

Пожав плечами, Джастин вытер пальцы о штаны. Зак предпочел бы замять этот разговор, но не смог:

– Он потому не дрожит, что у него мозгов нет. Он слишком глуп, чтобы испугаться.

– Разве не ты все время говоришь, что бояться нам нечего? – напомнил Джастин, с легким сожалением разглядывая оранжевые полосы на своих мешковатых слаксах. – Поэтому нам всем надо непременно сыграть, так?

– Это вставляет, согласен? Вот я и говорю, что он настолько туп, что даже ничего не чувствует. (Джастин недоверчиво поджал губы.) Да пошел ты, что с тобой разговаривать. Ты не играешь, значит, не имеешь права наводить критику.

– Я сыграл один раз. Дурацкая игра.

– И от этой дурацкой игры ты штаны намочил, – съехидничал Зак.

Одно ему было ясно: ситуация с друзьями становится все хуже и хуже и придется сесть и хорошенько подумать, как быть дальше. А ведь совсем недавно друзья у него были классные. Теперь же со всех сторон его окружают лузеры. Вот что случается, когда теряешь бдительность.

Конечно, не все в его власти. Зед и Томас вместе с родителями переехали в другой город, а они были лучшими в компании Зака. Потом некоторые из его друзей решили, что больше не хотят иметь с ним дела, но не объяснили почему. Будто он сам не сообразил, когда они начали таскаться в бассейн загородного клуба и заниматься пидорскими видами спорта вроде тенниса и гольфа. Оставив ему довольно скудный выбор, поэтому и приходится теперь возиться с такими, как Долбаный Джастин Даун Диббл. В средней школе Джастин был очень даже классным, но теперь ему все до фонаря. Тогда он прилично играл в баскетбол, но даже не попытался попасть в школьную команду, а это уже верх кретинизма, потому что у него могло получиться. С тех пор ему только и хотелось, что жрать фастфуд, играть в видеоигры и дрочить под дешевое порно, которое он постоянно скачивал в сети.

Следующий год будет лучше. Зака, одного из очень немногих в его параллели, игравших в школьной команде, ценили, хотя ребята постарше, особенно из выпускного класса, не торопились сближаться с ним. Порой ему казалось, они что-то слышали о нем еще до того, как с ним познакомились, и в голове у него начинали роиться всякие подозрения. Он надеялся, что все изменится после матча с Фэрхейвеном, но тренер, гад, кинул его, опять поставив лайнбекером Билли Вольфа, когда у того зажила лодыжка. Быстро же он забыл, кто нанес удар, полностью изменивший расклад в гребаном матче. Тренер напрямую ему ничего не сказал, но Зак был уверен: ему ставят в вину всю эту плохую рекламу. Квотербек из Фэрхейвена с тех пор больше не играл, а в газете на прошлой неделе написали, что родители везут его в Бостон с намерением выяснить, почему у него постоянные головные боли. Спросили бы Зака, он бы объяснил почему. Головная боль не утихнет, потому что этот гомик боится снова выйти на поле. Один точный удар – и у парнишки желание играть в футбол как отрезало.

“Запоздалый силовой прием”, так они это теперь называли, посмотрев запись игры, на которой этого сюжета толком и не было, поскольку камера следовала за полетом мяча. Тренера спрашивали об этом в интервью, и он ответил, что видео не представило прямых доказательств неправомерности силового приема, но в раздевалке перед последней игрой он толкнул речь: мол, драться только по правилам, не задирать соперника, когда мяч уже не у него, и многие тогда уставились сначала на Зака, а потом в пол. И это его так взбесило, что он сразу же, еще на первом розыгрыше, сцепился с парнем из другой команды, после чего обоих удалили с поля. Потом до конца игры он просидел на скамейке запасных. Тренер будто в упор его не замечал, разве что глянет на него и покачает головой. Так что, может, в следующем году все сложится лучше, а может, и нет.

Зак пристально смотрел на дом, за деревьями были видны лишь его очертания. Что ненормально, если подумать. Прошлым вечером этот Восс сперва не хотел, чтобы его подвезли до дому, потом не хотел, чтобы они сворачивали на раздолбанную подъездную дорожку; говорил, что его бабушка болеет и ее нельзя беспокоить. Но свет в доме не горел, как и сейчас. Что, старуха настолько плоха, что даже не в силах встать с кровати и включить свет? Или совсем из ума выжила и не отличает дня от ночи?

– Что там за дела у Тик? – спросил Зак, не глядя на своего пассажира. – Между ней и этим Джоном Воссом?

Он вспомнил, зачем взял с собой Джастина: нужно было, чтобы кто-нибудь постоял на стреме. Но теперь мысль его двинулась в ином направлении. Даун Диббл ходил на уроки рисования, где сидел за одним столом с Тик и Джоном Воссом – и этой жирной хрюшкой Кэндис, – и, значит, из него можно было вынуть кой-какие полезные сведения.

– Она просто его жалеет, – пожал плечами Джастин.

Зак обдумал его ответ. Верно, Тик, она такая, вечно носится со всякими лузерами. Хочет стать художницей, но если Зак мыслил правильно, то закончит она тем, что откроет приют для колченогих собак. Недавно он смотрел передачу по телику про безмозглую тетку из Калифорнии, которая подбирает раненых псов, неважно, породистые они или нет, и даже здоровенных уродов, сжирающих по пятьдесят фунтов собачьего корма в день, и все они ковыляют вприпрыжку по ее ранчо, словно рота паралитиков. Вместо того чтобы выпрашивать пожертвования на кормежку этих псин, лучше бы попросила мешок пуль, чтобы избавить их от мучений.

– А с какой стати она устроила его на работу в ресторан к своему папаше?

Джастин закатил глаза, явно считая, что уже ответил на этот вопрос. Из жалости и устроила, что тут не ясно.

– Я слыхал, она влюбилась в парня, с которым познакомилась на отдыхе, – сказал Джастин. – Живет он в Индиане или еще где.

– Или еще где? Типа, если не там, то тут? Если не в Индиане, то еще где? Ты уверен? Точно уверен, что не, например, где-то еще?

– Что слышал, то и говорю.

– От кого слышал?

– От Кэндис.

– Королевы отсоса.

– Эй, – сказал Джастин, – если она захочет взять в рот у меня, я не против.

– Потому что другие ее к себе не подпустят, – припечатал его Зак.

– Хочешь сказать, что не согласился бы помять такие сиськи?

– Она – жирная дура, вот что я хочу сказать.

– Нет, сиськи, они не жирные. – У Джастина определенно сложилось твердое и неколебимое мнение на сей счет. – Жирным бывает живот, или талия, или бедра. Но сиськи – совсем другое дело.

Заку его абстрактные философские аргументы были неинтересны, как и любые другие соображения Дауна Диббла. Итак, что, если Тик вправду влюблена в какого-то педика из Индианы или Ещегде? Надо ли из-за этого переживать? Зак все сильнее склонялся к точке зрения своего отца о девушках, обитающих на этой земле с единственной целью трахать тебе мозги. “Они не успокоятся, пока не доведут тебя до белого каления, – объяснял отец, стараясь, чтобы Зак понял и про мать, и про то, как начался весь этот сыр-бор, и почему мать от них уехала – давно это было. – Они никогда не выступят в открытую, – продолжал отец, – как сделал бы любой мужчина. Они просто пыряют тебя исподтишка. Раз пырнут, два пырнут, и поначалу ты даже не замечаешь, что из тебя кровь вытекает, а потом, бац, крови стало на кварту меньше, а то и на две. Короче, они не оставляют тебе выбора”, – всегда добавлял отец. И что делать, подаваться в пидоры?

– Сколько поставишь на то, что под его кроватью мы найдем кучу журналов для извращенцев? – спросил Зак.

Такой вариант пришел ему в голову прошлым вечером, и весь день он прокручивал его в уме. Пока они не сыграли в ту игру, Зак считал этого Восса патентованным слабаком. Теперь же он не знал, что и думать, потому что Джастин прав – Джон Восс не дрогнул. Он прижал дуло прямо к своему виску и нажал на курок как нечего делать. Конечно, он извращенец, и тогда все становится на свои места. Наверное, решил, что такому, как он, лучше помереть, и какая, на хрен, разница, раньше или позже.

– Что значит “мы”? Я же сказал, в дом вламываться не стану.

– А мы и не вломимся, у нас ключ есть. Если нас застукают, скажем, что дверь была не заперта и мы просто зашли спросить, не хочет ли наш приятель Джон прогуляться с нами за компанию. Что тут такого?

– Он с катушек слетит, когда узнает.

– Почему? Чего он так боится?

Этот гребаный парнишка, который не дрогнул.

– Может, ему стыдно за свой дом или еще что.

– Стыдно или еще что? То же самое, как Индиана или Ещегде?

– Может, его бабушка из тех сумасшедших старух, что ходят под себя, или бормочут на непонятных языках, или матерятся без продыху. Я тоже не хочу никого знакомить с моими родителями. Мой предок приподнимает полжопы, чтобы пернуть. Его велюровое кресло провоняло так, что близко не подойдешь. Мама спит до полудня, а потом целый день бродит по дому в халате.

– Они тобой тоже гордятся, будь уверен, – сказал Зак.

Низко пригибаясь, они крались вдоль деревьев к обветшалому дому под бледным сиянием почти полной луны. Сидя в машине, Зак сомневался как в разумности своего замысла, так и в собственной отваге, но, двигаясь, он чувствовал себя сильным и целеустремленным. Джастин, слюнтяй, хотел подождать в машине, но Зак заставил его выйти наружу. Если кто-нибудь, проезжая мимо, остановится и спросит, что он тут делает, сидя в автомобиле в полной темноте, Джастин точно наложит в штаны и все к чертям загубит.

– А вдруг у нее есть ружье или еще что? – прошептал Джастин, когда они добрались до группки сосен в двадцати ярдах от заднего крыльца.

– Ружье? У чокнутой старухи, что ссыт под себя и плетет не пойми что?

– Живи я на краю города и без соседей вокруг, я бы ружьем обзавелся.

– Почему ты такой слюнтяй?

Джастин пожал плечами и кивнул на дом:

– И что мне делать, пока ты там?

– А я откуда знаю? Думай о Кэндис и дрочи.

– Ладно, – сказал Джастин с таким видом, будто был готов следовать указаниям Зака.

“Вот она, самая опасная часть моего плана”, – думал Зак, продвигаясь по заросшей лужайке к заднему крыльцу. На этих двадцати ярдах он был как на ладони, в лунном свете лужайка просматривалась и с дороги, и из дома. Может, женщины и правда загадка, но для Зака страх был задачкой потруднее. То, как страх возникает и исчезает. И каждый раз совершенно непонятно почему. Вот в чем заключался реальный смысл той игры, поэтому он ее и выдумал. Когда револьвер пустой и ты знаешь об этом, когда ты вынул все пули и дважды проверил, не пропустил ли чего, понятно, что эта гребаная штуковина в тебя не выстрелит. И, наверное, это единственное, что ты твердо знаешь в тот момент, когда нажимаешь на курок. Почему же тогда тебе так трудно нажать? Почему, если ты не хренов малец Восс, ты вздрагиваешь?

Теперь он жалел, что включил Восса в игру. И почти жалел, что вообще ее придумал. Поначалу было забавно смотреть, как ребята начинают истерить, когда ты прижимаешь дуло к виску. Хуже всего было с Тик. Он понимал даже тогда, что ее нельзя брать в игру, но Зака понесло, и он пригласил ее – и она взвилась до потолка, хотя такой реакции он точно не ожидал. Потом он показал ей, что револьвер пустой и никакой опасности не было и нет, отчего она рассвирепела еще сильнее и не разговаривала с ним, пока он не пообещал больше не играть.

И жалел теперь, что не сдержал слово. Обещание он нарушил, надеясь, что это вернет ее, когда она поймет: он опять принялся играть из-за того, как она с ним обращается. В итоге сам же и напоролся. Он понимал, что это глупо, но, глядя, как слабак Восс не дрогнув жмет на курок, он почувствовал, что облажался. Две ночи подряд он не спал, и как тут заснешь, если этот гребаный парень поднял ставку до предела, когда следующий шаг – оставить в барабане одну настоящую пулю, и тогда они посмотрят, кто и чего реально стоит. В нем крепла уверенность в необходимости этого жуткого шага, и отчасти он был этому рад. Другая же его часть, та, что не давала заснуть в ночи, была напугана, и, возможно, даже больше, чем испугавшийся до смерти гомик из Фэрхейвена со своими липовыми головными болями. Но с другой стороны, рассуждал Зак, пробираясь бесшумно по лужайке к крыльцу, может, в этом доме хранится что-то такое, чего Джон Восс боится больше любого оружия.

У самого крыльца нога провалилась во что-то мягкое, и он резко подался вперед, чтобы не упасть, а подавшись, наткнулся на какой-то железный прут, торчавший из земли. Еще чуть-чуть – и он бы рухнул на этот штырь. Голень жгло, и под порванными джинсами он чувствовал теплую кровь.

Сперва он подумал, что ступил в темноте в яму для игры в подкову, но затем обнаружил толстую цепь, пристегнутую к верхушке штыря, и на другом ее конце вполне могла оказаться большая собака – во дворе или в доме. Мысль о возможном наличии злобного пса до сих пор не приходила Заку в голову. Не успел он подумать, что его план вырисовывается слишком стремным, как скользнул подошвой по чему-то гладкому и подобрал с земли, вопреки всем законам вероятности, именно то, что ему было нужно на случай, если собака существует, – бейсбольную биту.

Он поднялся на крыльцо, стараясь ступать как можно тише, верхняя ступенька скрипнула, и Зак съежился в предчувствии раскатистого лая, но ничего не последовало. Он помедлил у двери, прислушиваясь, но в доме было абсолютно тихо, и спустя минуту Зак, прислонив биту к стене, вынул из кармана связку ключей, открывающих, как любил похвастаться его отец, любую дверь в графстве Декстер.

* * *

Минут через пять Джастин Диббл решил, что совет, данный его другом, пусть и в шутку, не такая уж плохая идея, и, расстегнув ширинку, принялся за дело. Процесс занял некоторое время, к тому же Джастину пришлось прерваться, когда автомобиль, направлявшийся в Фэрхейвен, замедлил ход, поравнявшись с припаркованным в глубокой тени красным “камаро”, но затем опять прибавил скорости. Джастин едва успел закончить, когда услыхал шум и увидел темную фигуру, бежавшую рысцой по лужайке; он торопливо привел себя в порядок, прежде чем из-за сосен появился Зак. Джастин боялся, что его друг догадается, чем он тут занимался, и зря. Мыслями Зак явно переключился на что-то другое, и даже в мутном свете луны было видно, как горят от возбуждения его глаза.

Но сказал он лишь:

– Это ТАК НА ХРЕН ЗДОРОВО!

 

Глава 25

Тик узнала кое-что интересное о миссис Роудриг. Например, ее любимый художник – Билл Тейлор, у которого есть своя передача на местном канале под названием “Рисование для релаксации”. Тейлор специализируется на старых весельных лодках и скалистых берегах штата Мэн, и на большинстве его картин обычно присутствует и то и другое. Поразительно, но он умудряется нарисовать картину целиком, от начала и до конца, всего за час отведенного ему на ТВ времени, а когда он пишет с натуры, а не с фотографии или открытки, он вдобавок тратит какое-то время, чтобы установить мольберт. Работать он предпочитает с акварелью, честно признаваясь, что масло замедляет процесс. Он всегда держит наготове портативный фен для волос, чтобы подсушивать свеженаложенную краску ради экономии драгоценных секунд.

По правде говоря, Тик нравится смотреть по телику, как работает Тейлор, и она не может не восторгаться тем, как он, по его собственному выражению, “атакует холст”, – она понимает: ей есть чему у него поучиться. Если у нее мазки робкие и часто боязливые, кисть Билла Тейлора, похоже, никогда его не огорчает и даже не пробуждает сомнений. Тик кажется, будто его рука, запястье, ладонь, пальцы – все вместе продолжение его глаза либо его воли. Когда Тейлор все же ошибается, он лишь говорит, хохотнув: “Ничего страшного. Мы разберемся с этим попозже”, и можете не сомневаться, этот разберется.

Тик знает, что ей еще предстоит раскрыть множество секретов, и она ждет не дождется того дня, когда освоит десятки приемов, волшебным образом трансформирующих ошибки в удачу. Но больше всего ей хотелось бы перенять манеру поведения Тейлора. Ибо ничто в ее жизненном опыте не предполагает, что ошибки могут исправляться сами собой, постепенно, со временем, и, уж конечно, не в течение часа. Куда чаще ошибки вызывают оправданную тревогу, будучи наиболее неистребимыми на ее холсте.

К примеру, она совершила ошибку, снова подружившись с Заком Минти, неверно оценив ситуацию отчасти потому, что Зак уверял ее, будто он изменился; впрочем, он действительно изменился – к худшему. Зак всегда обладал страшноватым свойством внезапно воспламеняться, чтобы спустя какое-то время прийти в крайнее и отталкивающее возбуждение, и, кажется, Тик единственная, кто замечает разницу. Еще одна ошибка – Джон Восс, хотя идея подружиться с ним принадлежала не ей, но директору школы. В некотором смысле Джон – прямая противоположность Заку, парень, чье крошечное пламя едва мерцает из-за недостатка кислорода. Сперва работа в “Имперском гриле” и их совместные трапезы в обеденный перерыв вроде бы шли ему на пользу, но в последние несколько дней он напряжен, мрачен и замкнут даже в большей степени, чем раньше. В нем осталось так мало признаков жизни, что Тик боится поднять на него глаза на уроке рисования – а вдруг окажется, что он уже не дышит.

С этими двумя и Кэндис, которая обычно доводит ее до бешенства, Тик и думать не хочет, какой была бы ее жизнь, если бы Донни не написал ей, не прислал свой электронный адрес либо если бы она не уговорила Уолта – для чего ей пришлось в конце концов вести себя прилично по отношению к нему – подключиться к серверу. Меньше чем через неделю она снова встретится с Донни, и от этой мысли у нее перехватывает дыхание, а счастье наполняет ее всю целиком, и требуется прилагать максимум усилий, чтобы скрыть свое состояние от друзей. Любовь – это ощущение именно такого счастья.

Она подозревает, но хотела бы знать точно, не влюблена ли миссис Роудриг в Билла Тейлора. Тик видела мужа миссис Роудриг, его тоже зовут Билл, и похож он на оживший шар для боулинга. Их брак получился столь удачным, рассказывает миссис Роудриг любому, кто пожелает слушать, по той причине, что оба глубоко веруют в Господа нашего, но Тик кажется, что миссис Р. втайне пылает страстью к Биллу Тейлору – высокому, стройному и не лишенному обаяния обладателю шапки густых непокорных волос. Тик он напоминает его собственную кисть, и не сожалеет ли миссис Роудриг, думает Тик, что удовольствовалась шаром для боулинга, когда совсем рядом, на побережье штата Мэн, обитает привлекательная кисть для рисования. Если так, то она совершила ошибку, которая не исправила саму себя на протяжении многих, многих лет.

О любовной жизни миссис Роудриг Тик размышляет без особого удовольствия, но и отказывать этим несчастным в шансе на любовь она считает неправильным. Ей хочется думать, что этот шанс, пусть и очень зыбкий, имеется у всех и каждого. Определенно, миссис Роудриг говорит о Билле Тейлоре так, будто влюблена в него. По ее словам, каждый год она надеется, что среди ее учеников появится будущий Билл Тейлор, и да, порою она видит в ком-то потенциал, но по тем или иным причинам все ее ученики до идеала недотягивают. Стиль мистера Тейлора, с придыханием добавляет она, вероятно, уникален.

На прошлой неделе миссис Роудриг дала задание на дом: посмотреть “Рисование для релаксации” Билла Тейлора, чтобы обсудить художественные приемы этого великого человека на уроке в понедельник. К горькому разочарованию учительницы, передачу смотрела только Тик, хотя про домашнее задание она благополучно забыла, а смотрела просто из любопытства. Вопреки названию, передача Билла Тейлора держит в напряжении как мало что в телепрограмме. Иногда – скажем, минут за десять до конца – представляется невозможным, чтобы Билл Тейлор закончил картину на глазах у телезрителей, но не спешите делать ставки на проигрыш человека, орудующего кистью с таким напором. Бывает, он заканчивает за считаные секунды до заставки, не успевая даже толком попрощаться с аудиторией, но картина каждый раз завершена, так или иначе. Тик не очень знает, как к этому относиться. То, что он всегда заканчивает, добавляет передаче саспенса, но иногда Тик ловит себя на мысли “пусть что-нибудь ему помешает” – порыв ветра, например, опрокидывающий мольберт и расшвыривающий кисти; но потом она чувствует себя виноватой за то, что пожелала неудачи этому бедняге, ведь это все равно что оправиться на автогонки в надежде увидеть катастрофу. Тик хотелось бы узнать, что думает о Билле Тейлоре Джон Восс, но она не уверена, есть ли у них с бабушкой телевизор.

– Итак, Кристина, – говорит миссис Роудриг, явно огорченная необходимостью вести столь важную беседу со своей самой нелюбимой ученицей, – как бы ты определила стиль мистера Тейлора?

Тик, разумеется, знает правильный ответ. Слово, подразумеваемое миссис Роудриг, – из тех, что пишут на пейзажных открытках, с которых срисовывает Билл Тейлор. Типа “неподражаемый”. И почему бы не порадовать учительницу?

Но Тик отвечает:

– Скоростной.

* * *

Самое неприятное из того, что Тик узнала о миссис Роудриг, – ее родственные связи (не прямые, но со стороны мужа) с семейством Минти, чем, надо полагать, и объясняется наличие у Зака разрешения на свободное перемещение по школе за подписью учительницы. Пользуясь этим пропуском, Зак раза два в неделю является в столовую, когда там нет никого, кроме Тик и Джона Восса. С тех пор как Тик дала ясно понять, что титул “подружки Зака” ее не привлекает, его насмешки над Джоном достигли такого градуса, что она подумывает рассказать мистеру Мейеру о том, что происходит. Даже с пропуском Заку в столовой делать нечего, и уж тем более он не имеет права открывать дверь своим ключом, и Тик не сомневается: узнай об этом директор, у Зака будут проблемы – возможно, его даже временно отчислят из футбольной команды. Она также перебирает в уме все за и против разговора с отцом на эту тему, но опасается, как бы он не перегнул палку, учитывая его глубоко презрительное отношение к отцу Зака.

Что-то она должна сделать, это ясно, ради Джона Восса, но иногда ей кажется, что издевки ему слаще меда, и если он ничего не предпринимает в свою защиту, то что можно требовать от нее? Однако пока она остановилась на политике умиротворения, чувствуя, что хотя ее влияние на Зака значительно уменьшилось, но все же не иссякло, и о своем нежелании более числиться в его друзьях она ему до поры до времени не скажет – из боязни, как бы все не стало еще хуже.

Тик отлично сознает слабые стороны такой политики, поскольку по истории они как раз проходят Вторую мировую войну, и, по единодушному мнению всего класса, с Гитлером надо было сразиться раньше. Тик с этим не спорит в принципе, но ее поражает абсолютная невосприимчивость одноклассников к боевым потерям. На прошлой неделе им показывали фильм, начинавшийся с высадки в Нормандии, и не успел первый американский солдат, парень немногим старше Тик, получить пулю в лоб, едва десантный войсковой транспорт причалил к берегу, как у Тик онемела левая рука, и ей пришлось уткнуться головой в прохладную поверхность стола, чтобы унять нестерпимую боль. Спустя десять минут мистер Мейер помог ей выйти из класса.

Как бы то ни было, пока политика умиротворения. Но что, если она не права? На дне ее рюкзака валяется украденный канцелярский нож, который она до сих пор не подсунула в шкаф с принадлежностями для рисования, а возможностей было хоть отбавляй. Бывает, когда Зак мучает Джона Восса в столовой или, как сегодня, приходит на урок рисования под каким-нибудь надуманным предлогом, чтобы его дружок Джастин Диббл тоже поучаствовал в развлечении, Тик представляет, как достает нож и проводит лезвием по широкому тупому лбу Зака.

– Эй, Джон, – говорит ее бывший бойфренд, – как твоя бабушка? С ней все нормально?

Джон не реагирует, продолжая рисовать. Класс теперь работает с акварелью, любимыми красками Билла Тейлора, и миссис Роудриг, очевидно устав от изобразительной тематики своих учеников, принесла вазу с цветами и водрузила в центре комнаты, для чего потребовалось временно переставить столы, маркированные цветом, огромной буквой П, чтобы каждому была хорошо видна ваза с ее содержимым. В этой новой симметрии абсолютно одинаковых столов невозможно понять, где Синий стол, а где Красный, пока кто-нибудь за него не сядет, определив таким образом идентичность стола на текущий день. На этой неделе Тик и Джон Восс приходили в класс первыми и каждый раз назначали Синим другой стол; сегодня они выбрали тот, что находился ближе всех к учительскому письменному столу миссис Роудриг. Идея принадлежала Тик. Ей было любопытно выяснить, к каким ухищрениям способна прибегнуть эта женщина, лишь бы не замечать в упор обитателей Синего стола. Пока – а до конца занятия осталось десять минут – миссис Роудриг посмотрела в их сторону лишь однажды, несколько минут назад, когда появился Зак и сел рядом с Кэндис.

Зака из художественного класса следовало бы выдворить, и все же Тик рада полнейшему равнодушию учительницы к их столу. Ей трудно рисовать, когда кто-то стоит за спиной и наблюдает, и к тому же она бы сочла своим долгом игнорировать любой совет миссис Роудриг. После того как она назвала стиль Билла Тейлора “скоростным”, мнение учительницы о ней, и прежде невысокое, снизилось радикально. “Хочешь показать, что ты умнее всех?” – спросила она. Тик ответила, мол, ничего подобного, но выражение обиды за своего кумира еще долго не сходило с лица миссис Роудриг.

Не обвинят ли ее опять, думает Тик, в “умничанье”, когда она покажет миссис Роудриг картину, над которой сейчас работает? В центре букета монструозный пион, похоже купленный на распродаже в супермаркете. Ко вторнику его согнутые лепестки начали осыпаться, распространяя по классу слабый, но явственно сладкий запах гниения и неминуемой гибели. Тик понимает, чего учительница ждет от учеников, – нарисовать пион таким, каким он был в понедельник, все еще красивым, – по крайней мере, в представлении миссис Роудриг. Тик же с самого начала видела в этом пионе нечто чрезмерно экстравагантное, словно Бог, создавая именно этот цветок, хотел дать понять, что случается, когда хорошего слишком много. А для тех, кто не понял с первого раза, – лепестки, опав, сразу начинают вонять. Как правило, Тик склонна думать, что Бога нет, но порой ее одолевают сомнения – в таких случаях, как сейчас, когда многоуровневый смысл проступает столь явно, что кажется божественным посланием. Она сознает, что, возможно, дело лишь в том, что Тик просто обменивается мнениями с Тик, но из уважения к своему отцу, который верит в Бога и хочет, чтобы и она верила, она стремится мыслить широко, не отвергая самых разных гипотез.

Дурные предчувствия насчет рисунка связаны с тем, что она решила изобразить не красоту пиона, но его гнилостное увядание. Еще одна заумь проступает в том, что на заднем плане она набросала силуэты соучеников, сидящих лицом к ней и тоже рисующих цветы. Хотя строгих указаний не поступало, Тик уверена, что миссис Роудриг не одобрит посторонних изображений, учительнице нужны только букет и ваза. Она также не обрадуется, увидев, что Тик нарисовала один стол зеленым, соседний – ярко-красным, а на заднем плане – грудасто-грозную фигуру учительницы.

– Да уж, Джон, повезло тебе, обормоту, – гнет свое Зак. – В том, что тебя воспитывает бабушка, я хочу сказать.

Тик невольно оборачивается и впивается в него взглядом – правда, всего лишь на секунду. При Джоне Воссе она, разумеется, не станет высказать очевидную истину: не будь Джон столь наглядно невезучим, его воспитывали бы родители. Между прочим, в последнее время Зак, по непонятным для Тик причинам, то и дело поминает бабушку Джона. То скажет, какая она, должно быть, замечательная женщина. Или как бы ему хотелось с ней познакомиться. И не кажется ли им, что она стала бы украшением “Наших выдающихся земляков”, ежемесячной передачи на местном канале? Дня два назад в столовой, когда Зак впервые задал этот вопрос, Джон Восс оторвался от сэндвича, приготовленного для него Тик, и выражение его светлых водянистых глаз озадачило ее, даже напугало, хотя она не могла сказать, чем именно. Сейчас кажется, что он пребывает где-то далеко-далеко и еще дальше, чем обычно.

– Вот что, – Зак пихает локтем Кэндис, меняя тему, – я придумал подходящее имя для нового бойфренда Тик.

Кроме того, что парень, который ей нравится, живет в Индиане, Тик не сообщила ничего, даже имени, и теперь в отместку за эту скрытность Зак предлагает поиграть в имена.

– Темник, – говорит он, похохатывая достаточно громко, чтобы за Красным столом его услышали. – Врубаетесь? Паренек-то из долбаной Индианы!

Последние дни он откровенно заигрывает с Кэндис, пытаясь вызвать у Тик ревность. Странно, когда в прошлом году Зак вел себя так же с другими девочками, она не могла унять обиду и боль, оттого что ее предали, и даже ярость. Но когда тебе глубоко наплевать, сообразила Тик, ты будто включила подогрев в машине, запотевшее лобовое стекло чудесным образом сделалось прозрачным, и ты наконец понимаешь, куда едешь на самом деле. А теперь у бедняжки Кэндис лобовое стекло запотело. Она порвала с Бобби, парнем, который то ли сидел в тюрьме, то ли нет, и даже объяснила ему почему – из-за Зака. По словам Кэндис, Бобби недавно выпустили и вроде бы он собирается в Эмпайр Фоллз, чтобы отыскать этого говнюка Минти и отметелить его. Кэндис явно не верила своему счастью – к ней проявил интерес сам Зак Минти! – что лишь доказывает ее непроходимую тупость, полагает Тик, поскольку ничего Зак не проявил. Флиртовать с Кэндис он будет до тех пор, пока не удостоверится, что Тик пофиг, и тогда объявит всем, что это была только шутка. И кроме того, Тик начинает понимать: в некотором смысле он и ею никогда не интересовался, правда, иначе, чем в случае с Кэндис. Одна половина ее “я” хотела бы разобраться в этом вопросе основательнее, другая же радуется, что первая в это не суется.

– О господи, о боже мой… я врубилась! — верещит Кэндис. Во что бы она ни врубилась, восторг явно переполняет ее, и Кэндис не терпится поделиться. – Ты не обидишься, если я скажу? – спрашивает она Тик.

Она хочет получить прощение авансом за двурушничество. Целый день она допытывалась у Тик, не обидится ли та, если Кэндис и Зак начнут встречаться. Теперь ей требуется уверенность, что с ее стороны вполне нормально участвовать в новой игре “Давайте посмеемся над новым парнем Тик”.

– Валяй, – отвечает Тик, не желая лишать Кэндис удовольствия. Не запотей ее лобовое стекло, она бы увидела, что облом надвигается прямо на нее, слепя дальним светом фар.

До звонка минуты две-три, и Тик пытается понять, завершен ли ее рисунок. В этом, как и во многом другом, Билл Тейлор никогда не сомневается. А еще Тик любопытно, узнает ли миссис Роудриг себя в мутном пятне, нависающем над Красным столом.

– Простой, – заливисто хохочет Кэндис. – В Индиане, они же там все такие. Темник Простой.

Зак Минти смотрит на нее, лицо – неподвижная маска:

– Дико смешно. Как бы не лопнуть от смеха.

И хохот застревает комом у девочки в горле.

– Так же смешно, как и то, что ты сказал, – подает голос Джастин Диббл, вынуждая Тик оторваться от работы.

На долю секунды их глаза встречаются, затем он отворачивается. Она давно подозревала, что ему нравится Кэндис, а его поддразнивания – ритуал ухаживания. С тех пор как Зак флиртует с Кэндис, с лица Джастина не сходит болезненная гримаса обманутого человека, хотя бунтовать он пока не склонен. Во что ему обойдется этот бунт? – пытается вообразить Тик.

Зак, вероятно, размышляет над тем же вопросом, потому что вызывающие слова Джастина он пропускает мимо ушей и приглашает приятеля вновь заняться безмолвствующим Джоном Воссом.

– Давай так, пусть Джон Восс решит за нас, – предлагает он. – Эй, Джон. Тема – новый бойфренд Тик. Какое имя смешнее – Темник или Простой?

Джон Восс поднимает глаза на Тик, и до нее вдруг доходит, что он, наверное, впервые слышит о Донни. Он быстро опускает голову и отворачивается, но Тик успевает – или надеется, что успела, – сказать ему взглядом: “Ответь, если хочешь, я не против”.

– Ладно, поставим вопрос по-другому, – говорит Зак, поскольку Джон не откликается. – Как думаешь, что твоя бабушка признала бы более смешным?

Раздается звонок, Минти встает и секунду-другую смотрит сверху вниз на Джона Восса, который, кажется, и не слышит звонка. Кэндис тоже проворно вскакивает – девочка на веревочке; помешкав немного, они вдвоем направляются к двери; Джастин, щурясь, глядит им вслед.

– Спроси ее, а, Джон? Потом расскажешь, – бросает Зак через плечо.

Рисунок, делает вывод Тик, завершен. По той же причине, по какой у Билла Тейлора картины всегда завершены. Потому что час миновал.

 

Глава 26

Голос он узнал сразу, хотя прошло четыре года с тех пор, как на выпускном вечере в старшей школе он слышал этот голос в последний раз.

– Здравствуйте, дорогой мой, – сказала она, и ее “здравствуйте” (“дорогой мой” послужило лишь довеском) хватило, чтобы внутри у него все сжалось. Не так ли чувствуют себя преступники из программы защиты свидетелей, когда случайно на улице их опознают бывшие подельники? – Я давно пытаюсь дозвониться до вас. Боюсь, вам лучше приехать домой.

Вот так, в один миг, все в его жизни переменилось. Сколько времени они еще обговаривали детали его возвращения? Минут пятнадцать? Сам он открывал рот или только слушал? Позднее он был не в состоянии реконструировать их разговор, помнил только, что он не сопротивлялся. Помнил отчетливо. В конце концов, он был не в программе защиты свидетелей. Он был Майлзом Роби, и его мать умирала.

Не просто так миссис Уайтинг долго не могла до него дозвониться, но потому что его сосед по комнате Питер со своей подружкой Дон уговорили Майлза отправиться на Мартас-Винъярд в выходные, получившиеся длинными благодаря Колумбову дню. На юге штата Мэн стояло бабье лето, а значит, в Массачусетсе еще теплее. И не Майлз ли твердил им, как красиво на том острове? (Про Винъ-ярд он рассказал им, чтобы дать понять: в своей жизни он видел не только Эмпайр Фоллз.) Причин не поехать Майлз не находил, разве что путешествия были ему не по карману. Он уже сообщил матери, что не приедет на длинные выходные домой, якобы завален работой – учебные задания плюс редакторство в студенческом литературном журнале. Теперь он сообразил, что когда на прошлой неделе он все это выложил матери по телефону, то она чуть ли не вздохнула с облегчением.

Он поднаторел в изобретении предлогов, лишь бы не ехать в Эмпайр Фоллз, и со второго курса умудрялся проводить в родном городе как можно меньше времени. Родители Питера держали ресторан с меню из морепродуктов на побережье Род-Айленда, и два предыдущих лета Майлз у них работал – первый год на кухне, в следующий уже официантом. Их ресторан был не из модных. Там кормили туристов в основном креветками и моллюсками, но платили Майлзу хорошо, а расходы его были невелики. За постой – в свободной комнате, принадлежавшей старшему брату Питера, – денег с него не брали, и того, что он мог скопить в каникулы, хватало на оплату учебного года. Родители Питера относились к нему хорошо, и он к ним тоже, ему особенно нравилась их непринужденная улыбчивая привязанность друг к другу, а также командная сплоченность: постоянно переглядываясь через зал, они в любой момент были готовы прийти на помощь.

Опыт, приобретенный в “Имперском гриле”, не пропал зря, и вскоре Майлз сделался незаменимым – в отличие от Питера, настойчиво внушавшего родителям, что кто-кто, а он заменим всегда. Питер постоянно просил выходной, чтобы отправиться на пляж или навестить трех разных девушек, с которыми крутил романы; одной из них была Дон. Если бы родители Питера не заставляли Майлза отдыхать иногда, обычно в затишье понедельника либо вторничными вечерами, Майлз трудился бы без выходных все лето, с Дня поминовения и до Дня труда. Когда они предлагали отпустить его домой, он придумывал отговорки, чтобы не ехать, и они не настаивали, хотя и догадывались, что он привирает. Питер, как подозревал Майлз, объяснил им, что родители его приятеля очень бедны и деньги, которые он здесь зарабатывает, для него все равно что манна небесная.

Правда же была в том, что даже редкие, короткие и неизбежные, поездки в Эмпайр Фоллз вгоняли Майлза в тоску. Уже через месяц на первом курсе колледжа он решил, что именно здесь ему место, среди людей, любящих книги, искусство, музыку, – пристрастия, которые ему было трудно объяснить парням, что ошивались у стойки “Имперского гриля”, разбирая по косточкам то бейсбольный, то хоккейный матч. Еще труднее было объяснить – да и понимал ли он это сам? – его нарастающее отчуждение от своей семьи. Познакомившись поближе с родителями соседа по комнате и увидев, как они любят друг друга, Майлз впервые со всей ясностью осознал, что брак его родителей, никогда не походивший на союз, освященный свыше, был чем-то вроде унылой пародии на семью, и в итоге он разозлился на мать. Он бы и на отца разозлился, но что толку: Макс, во-первых, не заметил бы его злости, а во-вторых, ему в любом случае было плевать.

Но чувства Грейс можно было задеть, и он задевал, тонко намекая различными способами, какой дурой надо быть, чтобы не уйти от Макса. Подразумевая, что настолько глупая женщина, вероятно, заслуживает подобной участи. И вряд ли разрыв стал бы большим несчастьем, чем сохранение брака. Он даже собирался сказать матери, что лучше бы она сбежала с тем Чарли Мэйном, с которым они познакомились на острове. По крайней мере, вдвоем они могли бы быть счастливы, теперь же мучаются все. Кроме Макса, разумеется; в любом сценарии Макс оставался сам по себе.

Грейс, однако, на поводу у сына не пошла и не заявила, что пожертвовала своим счастьем ради него и младшего брата, – Майлз, что-то подсказывало ему, так бы и ответил, окажись он на ее месте. Но самое странное, Грейс лишь улыбалась, когда он корил ее за то, что она не уходит от Макса.

– Что ты хочешь этим сказать, Майлз? – спросила она, и он немедленно понял, к чему она клонит.

Как бросить человека, который редко бывает рядом? И зачем, в таком случае?

– По-твоему, я должна была с ним развестись?

Ну да, именно это он и имел в виду, хотя, судя по его дернувшемуся плечу, еще и многое, многое другое. Мать не отвечала, но лишь глядела на него, терпеливо дожидаясь, пока наконец ему не откроется истина, а затем услужливо облекла эту истину в слова:

– Ты когда-нибудь видел мужа и жену, живущих настолько врозь, как твой отец и я?

Она будто добивалась, чтобы он понял: зря он ее винит – она сделала ровно то, чего он от нее хотел. Не только оставила ту жизнь, что, как ему виделось, загоняла ее в угол, но и обрела новую полноценную семью – или он этого не заметил? И тут его осенило: не первая, но именно вторая семья Грейс была подлинным источником его смятения. Каждый раз, приезжая скрепя сердце домой на каникулы, он отмечал все большее отсутствие матери, даже когда она была дома. Словно они оба уехали учиться в колледж Св. Люка, а не только он один. И если его настоящая жизнь ныне протекала в Св. Люке, настоящая жизнь его матери разворачивалась за рекой в компании миссис Уайтинг и ее дочери. Еще учась в старшей школе, Майлз предчувствовал нечто подобное, но всерьез в это не вникал, потому что на поверхностный взгляд ничего вроде бы не изменилось. Отец, насколько Майлз помнил, вечно был либо в отъезде, либо на пути к ближайшей распивочной.

Но со временем кое-что изменилось: Грейс больше не пеклась о своей первой семье. И словно не задумывалась о том, какие беды влечет ее отсутствие. Прямо на ее глазах Дэвид из болезненного, покладистого ребенка превратился в здорового, рассерженного, проблемного подростка – трансформация, вызывавшая у Грейс недоумение и печаль, но не побуждавшая ее к принятию мер. С каждым последующим визитом в Эмпайр Фоллз Майлз все яснее понимал: его брат, в сущности, брошенный ребенок, вынужденный разрабатывать свои собственные стратегии выживания, и среди прочих – подражание беззаботному равнодушию и самодостаточности отца. Глядя на Дэвида, Майлз мог с уверенностью предположить, что его брат из тех ребят, что каждую осень фигурируют в сложных профессиональных соглашениях между преподавателями. Учитель, которому достался Дэвид Роби, потребует компенсации в виде двух-трех хороших учеников, и при этом сам их выберет. “Он лишь пытается привлечь к себе внимание”, – сказала Грейс директору старшей школы, когда у Дэвида начались проблемы, а затем усугубились, чтобы наконец стать совсем уж серьезными. То же самое она повторила Майлзу по телефону, рассказывая об очередной выходке его брата. Она казалась искренне растерянной и огорченной, но как бы отстраненной, словно речь шла о племяннике, которого она всегда обожала, но ведь в конце концов, ответственность за него несет ее сестра, а не она.

И того, что происходило с ней самой, Грейс тоже, видимо, не сознавала. Менялись времена года, и Грейс все больше усыхала, своей бестелесностью напоминая призрак. Когда Майлз спросил, не заболела ли она, Грейс ответила, что у нее всего лишь ранняя гормональная перестройка. С женщинами такое бывает. Тревоги это у нее не вызывало, напротив, Грейс была почти благодарна эксцессу природы. Неужели каких-то десять лет назад эта женщина ослепляла своей красотой, неужели это на нее, одетую в белое летнее платье, засматривались все мужчины на Мартас-Винъярде? Грейс, казалось, напрочь позабыла ту женщину, и одного этого было достаточно, чтобы повергнуть Майлза в глубокое уныние. Достаточно, чтобы он выдумывал отговорки, лишь бы не появляться дома. Достаточно, чтобы податься, будь у него такая возможность, в программу защиты свидетелей. Он тогда еще не понимал, что колледж и был такой программой.

* * *

– Она будет в ярости, – предупредил он миссис Уайтинг по телефону, когда они обо всем договорились.

Утром он первым делом пойдет к декану, объяснит ситуацию и возьмет академический отпуск. Миссис Уайтинг пришлет за ним машину, и во второй половине дня он уже будет сидеть у постели своей матери. Грейс пока останется дома, продолжая курсы терапии и облучения, начатые полтора месяца назад, – как мать могла не сказать ему об этом ни слова? – но со временем ее перевезут в одноэтажную асьенду миссис Уайтинг, где за ней будет легче ухаживать. Ни у Грейс, ни у кого-либо из Роби не было медицинской страховки с тех пор, как закрыли рубашечную фабрику и Грейс потеряла работу, но миссис Уайтинг велела ему не беспокоиться о счетах за лечение. Старый Роджер Перри, как выяснилось, был тоже болен, и ему требовалась помощь в “Имперском гриле”. Если Майлз, постепенно освоившись, возьмет управление рестораном на себя сроком примерно на год, пока не найдут и не подготовят нового менеджера, миссис Уайтинг позаботится о том, чтобы Грейс ни в чем не нуждалась. Позднее он, разумеется, вернется в колледж и получит свой диплом.

– Она возненавидит нас обоих, миссис Уайтинг. Вы это понимаете?

– Дорогой мой, вам всегда было свойственно находить очень странные причины для беспокойства, – ностальгическим тоном ответила старуха. Майлз понятия не имел, что означает эта фраза, но спросить побоялся. – Сперва ваша мать, несомненно, рассердится, но ненависть к вам в ее сердце никогда не поселится. Ненавидит ли она меня — вопрос и вовсе праздный, согласны?

– Как насчет?..

– Моей дочери? – догадалась миссис Уайтинг, обнаружив сверхъестественное чутье, по мнению Майлза. – Конечно, она хочет приехать. Вы же знаете, как она привязана к вашей матери. Куда сильнее, чем ко мне, сказала бы я. А когда она узнает, что вы приезжаете… Однако пусть пока остается в Огасте, если вас это больше устраивает.

– Миссис Уайтинг, при чем тут я?

Ответом ему было молчание. Означающее, что ему не следует задавать вопросы, на которые не хочет получить ответ.

– Как я понимаю, ей стало лучше? – отважился продолжить тему Майлз.

Прошлым летом в ресторане на Род-Айленде ему вручили конверт с его именем и адресом, выведенными мелким четким почерком матери. В единственный, свернутый пополам листок светло-зеленой писчей бумаги (Синди не очень хорошо себя чувствует. Открытка от тебя была бы как нельзя кстати.) была вложена газетная вырезка. В некрологе Ч. Б. Уайтингу, напечатанном в “Имперской газете”, говорилось, что мистер Уайтинг, недавно вернувшийся из Мексики, погиб в своем доме в результате несчастного случая: оружие, которое он чистил, неожиданно выстрелило.

Правду Майлз узнал лишь два месяца спустя. Он приехал домой на День труда – это был его самый короткий визит, поскольку на следующий день начинался учебный год в Св. Люке, – и упомянул в разговоре с отцом несчастный случай с Ч. Б. Уайтингом.

– Несчастный случай? – буркнул Макс и осклабился: – Когда приставишь заряженную пушку к голове и нажмешь на курок, дырка, проделанная пулей, – не несчастный случай.

И Майлз начал припоминать. В некрологе и в материнском письмеце что-то показалось ему странным, но тогда он сразу же выбросил это из головы. Такая трагедия, и к тому же непосредственно затронувшая ее вторую семью, и Грейс столь скупо об этом написала? Это было на нее не похоже. И задумайся он – подметил бы кое-что еще. Некролог был длинным, как и приличествует важной шишке, на всю газетную полосу. В шапке второй полосы было напечатано “Ч. Б. УАЙТИНГ" – жирным шрифтом, каким обычно подписывают фотографии, однако ни прочитав письмо матери, ни узнав от отца о самоубийстве, выданном за несчастный случай, Майлз не задался вопросом, с какой стати мать вырезала фото. В конце концов, Майлз этого человека никогда в глаза не видел и не отличил бы его, как любил выражаться Макс, от любой другой сволочи.

– И на каком основании вы решили, что ей стало лучше? – ровным тоном осведомилась миссис Уайтинг.

– Мама написала мне…

– Ах да, конечно. Но ведь ваша мать привязана к моей дочери не меньше, чем Синди к ней. Если бы пожелания здоровья исцеляли, люди со всего мира ездили бы к Грейс, а не в Лурд.

Майлз грустно улыбнулся. Эта женщина сохранила способность ошарашивать его. За три с половиной года в Св. Люке он не встретил никого, хотя бы отдаленно напоминавшего миссис Уайтинг.

– Миссис Уайтинг, – сказал он после паузы, – я должен извиниться перед вами.

– За что, дорогой мой?

– Я не часто приезжал домой в последние годы, но, когда приезжал, мне следовало навещать вас.

– Что ж, не переживайте, – ответила она, не оспаривая, впрочем, сути его извинений. – Теперь вы долго пробудете дома. Не правда ли, дорогой мой?

* * *

Верно, отчасти Майлз, в ту пору ученик старшей школы, не сознавал трансформации, происходившей с матерью, потому что списывал ее нарастающее безразличие к семье на долгие годы разочарований, накопившуюся усталость и груз ответственности, который ей не с кем было разделить. Он заметил, что Грейс больше не высказывает претензий мужу, – чего Макс не замечал либо не показывал виду, – но Майлза тревожила забывчивость матери по отношению к его брату. Однако с Майлзом она крайне редко бывала безучастной или отстраненной, и ее озабоченность будущим старшего сына была далеко не абстрактной и временами граничила с манией. Пока Майлз переходил из класса в класс, Грейс обуревали две навязчивые идеи, одинаково для нее важные, и обе она твердо решила осуществить. Майлз поступит в колледж, а Синди Уайтинг пойдет на выпускной бал. И то и другое представлялось Майлзу практически неисполнимым. В совокупности оба пункта могли сойти за доказательство умышленного стремления Грейс к эмоциональной катастрофе, по силе равной крушению поезда.

Речь шла не вообще о колледже. Майлзу, по замыслу Грейс, предстояло учиться в другом штате, что превращало труднодостижимое в недосягаемое. Поступление в Университет штата Мэн особой проблемы не представляло, и плату за обучение, общежитие и учебники взимали относительно невысокую. Проблема крылась в “относительности” – Майлз был не в силах вообразить, где они раздобудут даже столь скромную сумму. При том что учеба в другом штате к этим расходам добавила бы новые, и немалые, сама идея казалась ему смехотворной. Когда он пристал к матери с вопросом, почему расстояние так много значит для нее, Грейс его удивила:

– Издалека ты не сможешь приезжать домой, стоит только захотеть.

До Фармингтона, где находился филиал Университета штата Мэн, было сорок пять минут езды, до главного здания в Ороно – час. Ребята, которые там учатся, объясняла Грейс, на выходные в едином порыве разъезжаются по домам, чего она Майлзу не позволит.

– Не для того я каждый день моей нынешней жизни пересекаю реку, чтобы мой сын болтался в Эмпайр Фоллз.

Пока Майлз учился в старшей школе, это “пересекаю реку” он слышал столь часто, что начал пропускать мимо ушей. “Зачем, по-твоему, я каждый день пересекаю реку? – обычно вопрошала мать, когда они ругались – Зачем мне это нужно, Майлз? Затем, чтобы тебе не пришлось делать то же самое”. Либо: “Думаешь, мне нравится пересекать реку каждый день? Ты так думаешь?”

Ее интонации, сверкающие глаза, визгливые нотки в голосе производили довольно комичное впечатление – по крайней мере, на ученика старшей школы. Словно не по мосту она перебирается, улыбался про себя Майлз, но ежедневно форсирует бурную реку Нокс, рискуя угодить под водопад и разбиться о валуны. Но странным образом вариант не пересекать реку даже не рассматривался, и когда Майлз посоветовал матери найти другую работу, она отреагировала так, будто сочла его совет не просто наивным – работу? в Эмпайр Фоллз? – но и непристойным, словно из всех предложений занятости порядочная женщина могла согласиться только на место прислуги за всё у миссис Уайтинг. Майлзу казалось, что в пересечении реки каждое утро Грейс вкладывала некий глубоко символический смысл, и его неспособность понять необходимость этого действа обнаруживала, как мало он знал о своей матери, реке и жизни в целом.

Грейс была одержима не только колледжем для Майлза, но и выпускным балом для Синди Уайтинг. Для нее эти два события обладали одинаковым весом и значимостью. Когда мать впервые – а точнее, за год до финальных торжеств – заговорила о том, что нужно непременно подыскать кавалера для Синди, Майлз не возражал, потому что на тот момент не понимал, насколько это важно для Грейс и чем она способна поступиться, лишь бы добиться желаемого. Он подумал, что мать хочет воспользоваться знакомством с друзьями и приятелями миссис Уайтинг, чтобы с их помощью выбрать для бедной девочки приличного молодого человека на роль “парня” на выпускном балу. Наверняка где-то существует родня, какие-то кузены, и почему бы одному из них не разъяснить ситуацию со всей серьезностью и убедительностью и не вынудить дать согласие. Лишь когда мать попросила его понаблюдать, не обнаруживает ли какой-нибудь застенчивый одноклассник нежные чувства к Синди, хотя бы в малейшей степени, Майлз осознал, какого сорта иллюзии подвержена его мать. Якобы кавалер для Синди Уайтинг найдется в Имперской старшей школе. Идея, с точки зрения Майлза, столь же, если не более, вздорная, как и намерение “найти” деньги на его обучение за пределами штата, если хорошенько поискать. Прозревал он медленно, а поняв, на чем основана уверенность матери, начал лихорадочно прикидывать, в кого бы ему влюбиться, чтобы пригласить “избранницу” на бал. Если бы ему это удалось, мать наверняка придумала другую стратегию, которая бы тоже провалилась, но Майлз выглядел бы безупречно. Влюбленность, заметил он, воспринимается как нечто естественное, за что человека нельзя винить.

* * *

Проблема заключалась в том, что он уже был влюблен.

Хотя особых преимуществ это ему не сулило, поскольку Шарлин Гардинер целых три года как закончила школу, потому шансы, что она примет приглашение отправиться вместе с ним на выпускной бал, были не выше, чем у Грейс с ее безумными мечтами о колледже подальше от дома и кавалере для Синди Уайтинг. Однако Майлз продолжал надеяться на чудо. С первого же года в старшей школе он устроился в “Имперский гриль” убирать со столов, чтобы быть поближе к Шарлин, и даже в выпускном классе работал понемногу после уроков дня три-четыре в неделю с той же целью. В те дни, когда он не работал, Майлз упрашивал своего друга Отто Мейера посидеть с ним в “Гриле” за чашкой кофе, чтобы выглядеть, как им хотелось думать, взрослее. Майлз мог бы более продуктивно потратить время, подыскивая себе спутницу на выпускной бал, но не знал, на что решиться, ибо Шарлин подпитывала его надежды неизменно дружелюбным отношением, несмотря на то что у нее всегда был по меньшей мере один бойфренд, ее ровесник либо парень постарше. Учась в старшей школе, Майлз и представить не мог, что на свете существуют девушки, которые не станут третировать парня, имевшего несчастье в них влюбиться, даже если не могут ответить ему взаимностью. Шарлин Гардинер была из таких девушек. Вместо того чтобы увидеть во влюбленности Майлза повод для ехидных шуток – самого эффективного лекарства от любви, – она умудрялась дать понять, что и Майлз, и его увлечение греют ей душу. Она не подбрасывала дров в огонь его юношеской страсти, но и по характеру своему не могла относиться к его чувствам как к чему-то по-мальчишески дурацкому и ничего не стоящему. Насмешки и презрение Майлз понял бы и принял как должное, но приязнь и благодарность сбивали его с толку. Упоение ее добротой затуманивало разум, а близость, отмеренная ею, была слишком пьянящей, чтобы вот так взять и отказаться от Шарлин, поэтому он убеждал себя, что ее хорошее отношение – лишь начало, а при удачном стечении обстоятельств оно естественным образом перерастет в любовь. Параллелей между добрым отношением Шарлин Гардинер к нему и его собственной добротой к Синди Уайтинг он не проводил, иначе для него многое бы прояснилось.

Каждый прошедший день усугублял его проблему – девушки на выпускной бал не просматривалось, зато угроза, что ему таковую “найдут”, становилась все реальнее, – и некоторое утешение Майлз находил лишь в том, что Отто Мейер недалеко от него ушел. В его семье тоже не все было гладко. Отец Отто, вздорный и агрессивный, недавно перенес инсульт, из больницы он вернулся еще свирепее, разве что более не мог выразить свою ярость. Обездвиженная половина лица успокоилась навеки, другая, сохранившая подвижность, побагровевшая, скорчилась в гримасе, и все, что папаша мог, – гневно трясти огромной головой и разбрызгивать слюни, чем сильно напоминал сенбернара. Отто тоже был околдован чарами прекрасной Шарлин Гардинер, но, в отличие от Майлза, нереалистичным фантазиям не предавался, глаза ему ничто не застило, и он мог оценить очарование сверстниц. В итоге однажды хмурым февральским днем, когда они сидели друг против друга за столиком в “Гриле”, Отто сообщил Майлзу, что он пригласил одноклассницу на выпускной бал и она ответила “да". Майлз изо всех сил старался не показать, как он раздавлен этой новостью. Девушка, приглашенная Отто, – потом она станет его женой и матерью его сына – была именно такой, какую бы выбрал Майлз. Хорошенькая, умненькая, скромная и с отменным чувством юмора, хотя пока не умеющая проявить эту черту своего характера. Она не была ни популярной, ни непопулярной, модную одежду не носила (по настоянию своей матери) и интуитивно догадывалась, как это бывает с иными редкими девушками, что на свете есть вещи и похуже непопулярности и что жизнь – штука долгая, потому настанет день, когда она обзаведется вполне приемлемой грудью, а пока с ней и так все в порядке, что бы там ни думали окружающие. После того как Отто отважился на приглашение, с десяток ребяток поочередно признались, как они ему завидуют, потому что и сами собирались пригласить эту девушку.

Оправившись от шока, Майлз искренне порадовался за друга, но в тот же день за неожиданной новостью о девушке Отто последовала другая, не менее сногсшибательная. Шарлин Гардинер, подойдя к их столику, чтобы подлить кофе, упрекнула парней за ненаблюдательность, а затем игриво пошевелила пальцами левой руки перед их носами. Пальчики были обворожительными, и на одном из них красовалось тоненькое колечко. Откуда и зачем оно появилось, Майлз сообразил, только когда за окном с низким гортанным урчанием затормозил мотоцикл и Шарлин полетела к двери. Молодой человек на байке – с длинными волосами, развевавшимися на ветру, в косухе и с подбородком, требующим частого бритья, – едва успев слезть с мотоцикла, заключил Шарлин в объятия и закружил ее, и сквозь толстое оконное стекло до них доносились ее “ой!" и “ай!". Молодой человек все кружил и кружил девушку, по которой Майлз еще долго будет тосковать и после того, как она выйдет замуж – сперва за байкера, потом еще дважды за других мужчин, – и даже после того, как женится сам. Когда верчение на парковке наконец завершилось, голова кружилась у Майлза.

Вернувшись в ресторан, Шарлин спросила у Роджера Сперри, нельзя ли ей уйти на полчаса раньше; тот кивнул из-за стойки, и не успела за Шарлин хлопнуть дверь, как она была уже на мотоцикле, который оживленно вибрировал, предвкушая ее возвращение, еще секунда – и Шарлин Гардинер с женихом след простыл.

– В жизни не догадаешься, кого я обязан пригласить, по мнению моей матери, – сказал Майлз. Смотрели он и Отто не друг на друга, но на пустое пространство за окном ресторана.

– Синди Уайтинг? – откликнулся Отто и, когда Майлз уставился на него, пояснил: – Твоя мама звонила мне на прошлой неделе. Я подумал, ты можешь предложить мою кандидатуру.

Майлз закрыл глаза в ожидании, пока унизительность поступка его матери утратит остроту.

– Все нормально, – попытался успокоить его Отто. – Ну, то есть, это было бы не так уж плохо. Синди, она ведь довольно симпатичная, ты так не считаешь?

Внешность Синди в данный момент Майлзу была совершенно безразлична. В голове его опять звучала речевка, которую он не мог забыть с прошлой весны, когда учился водить. “Вперед, Роби, вперед! Вперед, Роби, вперед!"

– Во всяком случае, она приятная девушка, – продолжал Отто. Что было правдой. И когда Майлз не возразил, Отто добавил: – И ты ей нравишься. Больше остальных.

– Это-то и плохо, – ответил Майлз, глядя другу в глаза.

– Нет. Девушка, которую ты любишь, только что укатила на мотоцикле, на заднем сиденье, – сказал Отто. – Вот что плохо.

– Шел бы ты, Отто, – предложил Майлз.

– Опять же, мы можем пойти вчетвером, – не сдавался его друг. – Энн будет не против. (Энн Пачеро была той самой, кого он пригласил на бал.) Спорим, ей захочется получше познакомиться с Синди. Все будет нормально.

Опустив голову, Майлз обдумывал его слова.

– А вдруг она решит, что она мне нравится?

– А разве она тебе не нравится?

– Ты понимаешь, о чем я.

Теперь Отто уставился в пол, а Майлз пытался припомнить, слыхал ли он когда-нибудь, чтобы его ровесник советовал поступить правильно, потому что так правильно. В иных обстоятельствах он был бы благодарен Отто, рискнувшему затронуть моральный аспект проблемы. Возможно, он и в текущих обстоятельствах был ему благодарен. Но ему хотелось объяснить своему другу и как эта девушка жаждет внимания, и что живет она в придуманном ею мире, и что малейшее проявление участия возбуждает и расцвечивает ее фантазии. Но, с трудом подыскивая нужные слова, он понял, как похоже то, что он хочет описать, на его собственное томление по Шарлин Гардинер, действительно укатившей в свое новое будущее, даже не сказав ему “до свидания” и не прихватив четвертак, который он всегда оставлял ей на чай.

Вечером после ужина, когда брат лег спать и Майлз принялся за домашнее задание, в столовую, где он расположился с учебниками и тетрадками, вошла Грейс:

– Я хочу, чтобы ты поехал в колледж Святого Люка.

Небольшой католический колледж неподалеку от Портленда был самым дорогим учебным заведением, куда он послал заявку на поступление. Он заполнил также анкеты Университета Нью-Гэмпшира, Университета Вермонта и, без материнского ведома, Университета штата Мэн и до сих пор был уверен, что позже, когда придет время, матери придется смириться с реальностью.

– Мам… – начал он.

– Я ходила сегодня в Святую Кэт, – перебила Грейс.

Майлз глубоко вдохнул: “Господи, она молится о том, чтобы я учился не в Мэне”.

– Отец Том знает кое-кого из этого колледжа, – продолжила Грейс, и Майлз выдохнул. – Он полагает, что с твоими отметками у тебя есть хороший шанс на стипендию. Говорит, что приход, возможно, найдет средства помочь с учебниками. И ты ведь хочешь там учиться.

Его подмывало спросить – нет, прокричать: “Мало ли чего мне хочется?!” Но он просто кивнул. Да, он этого хотел.

– Мы найдем деньги. – Мать взяла его за руку. – Ты мне веришь?

Возможно ли на такой вопрос ответить “нет”?

– Конечно, мам, – пробормотал он. Расстроенный ее одержимостью, он предпочел бы поскорее закончить этот разговор.

– Хорошо, – сказала Грейс. – А теперь я хочу попросить тебя об одолжении.

И тут он подумал, что желать чего-либо вопреки всякому здравому смыслу, наверное, не всегда самая большая глупость, на какую способно человеческое существо. Ибо в тот день, вернувшись из “Гриля”, примерно тогда же, когда его мать пересекала реку, направляясь домой, он позвонил Синди Уайтинг.

– О, Майлз. – Голос Синди немедленно задрожал от слез. – Милый, милый Майлз.

 

Глава 27

Отто Мейер мл., выслушав сообщение о том, что набранный номер не обслуживается, повесил трубку и потянулся за пластиковой банкой с антацидами, которую он хранил в правом нижнем ящике письменного стола. Каждый директор до него что-нибудь да хранил в этом нижнем ящике справа, нечто, помогавшее продержаться до конца дня, и Отто утешал себя мыслью, что, бывало, там прятали кое-чего и похуже. Открутив крышку, он высыпал пяток таблеток на левую ладонь и мрачно сжевал их. Прежде чем закрыть банку, он заглянул в широкое горлышко, прикидывая, сколько таблеток еще осталось. Девятнадцать вроде бы. До конца недели не хватит, и тем более такой недели, как эта.

Придется опять ехать в Фэрхейвен, в тамошний “Уолмарт”, где ему продадут за сущие гроши “семейную” упаковку дженериков по пятьсот таблеток в каждой. Фармацевт божился, что его дженерики ничем не отличаются от фирменных лекарств, но Отто не очень ему верил. Чертовых пилюль требовалось все больше и больше, чтобы навести порядок в желудке.

Махнув рукой на рекомендуемые дозы, он месяцами обрушивался на свой проблемный орган “коверными бомбардировками” при первых же признаках обострения. Количество сжеванных противокислотных таблеток зависело от уровня проблемы, вынуждавшей желудочную кислоту вспениваться и подступать к горлу, так что Отто чувствовал ее привкус на языке. На прошлой неделе, узнав, что один из его лучших учителей, придя домой с работы, избил свою жену так, что ее пришлось госпитализировать, он прописал себе дюжину таблеток и исполнил это предписание в точности. Когда на следующий день он отправился в больницу навестить бедную женщину и она глянула на него глазами-щелочками до того распухшими, что глазного яблока было почти не видно, Отто, спустившись вниз в магазин подарков, купил пузырек с фирменными таблетками и велел себе съесть половину его содержимого, не отходя от кассы. На следующий день Отто явился к учителю на дом и застал его на кухне – тот сидел, уставившись на пистолет, лежавший на столе, – и, следовательно, правильная доза составила вторую половину пузырька. А теперь еще Джон Восс.

Третью записку он извлек из своего школьного почтового ящика этим утром, хотя понятия не имел, когда ее туда сунули – сегодня или вчера вечером, когда учителя разошлись по домам. Как и две другие, эта состояла из одного-единственного предложения, напечатанного на принтере, несомненно, в школьном компьютерном центре. Где бабушка Джона Восса? Ни приветствия, ни подписи.

Первая обнаружилась в его одежном шкафчике в пятницу, и Отто не придал ей особого значения, решив, что это творение психа. Коих под его началом трудилось немало. Вторая появилась на письменном столе в понедельник утром, и сперва он подумал, что записка та же самая, пока не вспомнил, как скомкал и выбросил предыдущую. Он спросил Глэдис, свою секретаршу, кто положил это к нему на стол, но Глэдис помотала головой: “Какую записку?” В качестве реакции на вторую записку Отто съел антацидов и затребовал личное дело Джона Восса, и теперь, с третьей запиской в кармане и папкой, раскрытой перед ним, он попросил секретаршу узнать, в какой аудитории искать Джона Восса на шестом уроке.

Ответ (искать в столовой, где он обедает вместе с Кристиной Роби) Отто и сам бы вспомнил, да как-то вылетело из головы. Он лично санкционировал их совместные трапезы во время шестого урока, и эта схема, слава Аллаху, вроде бы работала. Ладно, на самом деле он понятия не имел, насколько его план оказался эффективным, но обычно Отто докладывали только о том, что не работает, а когда это что-то было инициировано им самим, ему проходу не давали с жалобами и протестами. Но о Джоне Воссе он ничего нового вроде бы не слышал, кроме того, что парень моет посуду в “Имперском гриле”, – сдвиг определенно позитивный. Верно, мальчик по-прежнему не реагирует на вопросы учителей и прочие внешние стимулы, но Отто отметил изменения к лучшему в его внешнем виде. Он стал опрятнее, волосы уже не торчат в разные стороны, а его дешевенькие футболки и джинсы не сочетаются уже не столь дико. Не влюбился ли он в Кристину Роби? Отто полагал, что так оно и есть. Связь между пылким увлечением и личной гигиеной давно установлена, и Отто помнил, как сам начал регулярно мыться, когда в десятом классе влюбился в прекрасную Шарлин Гардинер. Так почему подобному не случиться с Джоном Воссом? Они работают вместе. Их рисунки отобрали для городской выставки. Обедают вдвоем. Не способствовало ли все это формированию романтического всплеска в сознании парнишки, пусть и оставшегося в иных отношениях коматозным?

Бедная Кристина, невольно подумал Отто, проглатывая последнюю, отдающую мелом таблетку, а затем прямиком направился в столовую, где застал не только тех двоих учеников, но и третьего, Зака Минти.

* * *

Большая банка с антацидами в ящике письменного стола в директорском кабинете Отто Мейера не исчерпывала его заначки. В бардачке “бьюика” всегда лежали три-четыре пузырька, и, разумеется, дома на прикроватной тумбочке стояла отдельная емкость с таблетками. Остановившись напротив ветхого дома у дороги, ведущей на заброшенную свалку, жуя лекарство в преддверии разговора с бабушкой Джона Восса, он ощутил в холодном воздухе запах снега.

Еще месяц, и утро для него будет начинаться в четыре часа. В те дни, когда предсказывали снегопад, Отто и директора начальной и средней школ вставали рано и, протирая слипавшиеся глаза, смотрели канал погоды и слушали прогноз госметеослужбы по радио. К половине шестого они должны были решить, не опасно ли выпускать автобусы на дорогу. Родители по большей части были только рады отправить детей в школу, иначе приходилось самим придумывать, что с этими детьми делать. Прежде чем подступиться к этой задаче, многие для начала звонили Отто Мейеру домой, чтобы поделиться своим мнением на его счет: какой же он гребаный идиот, ленивый, ни на что не годный ублюдок, которому лишь бы урвать лишний выходной, будто ему целого лета мало. Если Отто принимал душ и к телефону подходила его жена, они выкладывали все это ей. В снегопады наиболее злющими и агрессивными родителями были в основном не те, кто опасался пропустить рабочий день, оставшись дома с детьми, чаще всего это были те родители, что записывали своих детей в программу бесплатных обедов и посылали их в школу неряшливо одетыми, однако на автоответчик средств у них хватало, и в итоге они не заморачивались беседами с директорами школ и коллекторами.

Впрочем, даже эти были не самыми худшими. Хуже всех, думал Отто Мейер, глядя на разрушающийся дом, те, кого никогда не было ни видно ни слышно, те, кто словно существовал только на бумаге – в документах службы помощи неблагополучным семьям, сопровождавших детей из класса в класс в вялой попытке подготовить учителей и администраторов к тому, с чем им придется столкнуться. Согласно личному делу, которое Отто просмотрел, прежде чем приехать сюда, родители Джона Восса, исчезнувшие с бюрократического радара около пяти лет назад, были мелкими торговцами наркотиками в Портленде, а также исправными потребителями этого зелья, обнаружившими, какой же обузой могут быть дети, когда у родителей намечались “важные дела”. Маленького Джона запихивали в мешок для грязного белья, крепко завязывали тесемки и вешали в стенной шкаф, где ребенок мог кричать и брыкаться сколько душе угодно. Постепенно он затихал, и родители вкушали мир и покой. Беда в том, что в этой тишине они иногда напрочь забывали о своем сыне и укладывались спать, оставляя его висеть в шкафу всю ночь.

Отто считал себя человеком твердых философских и политических убеждений, но, прочитав личное дело Джона Восса, он почувствовал, как в нем разгорается внутренний конфликт: следует ли таких родителей казнить без промедления – при том условии, конечно, если предварительно их сумеют разыскать? С одной стороны, он никогда не ратовал за смертную казнь, полагая, что она не решает проблемы, но в данном случае казнь решила бы – и довольно элегантно, думал он – проблему омерзения, которое он испытывал при мысли о невольной необходимости обитать в одном мире с этими двумя людьми.

Не то чтобы он считал себя идеальным отцом. Куда там. Они с Энн баловали своего сына Адама вопреки всякому здравому смыслу, и в результате взгляд на мир у мальчика складывается отчетливо нереалистичным. Например, он считает само собой разумеющимся, что все вокруг хорошо к нему относятся. Отто слишком долго пренебрегал дисциплиной, а теперь, подозревал он, уже поздно менять привычки и правила. Ранее в этом году он застукал сына на вечеринке, где угощали и алкоголем, и наркотиками, и объявил Адаму, что отныне тот под домашним арестом, срок которого зависит от его поведения в дальнейшем. Адам едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, выходя из комнаты отца. В ответ на родительские увещевания Адам припечатывал отца “тормозом”, и Отто пришлось принять это как должное. Он не любил вспоминать задним числом свои отцовские промахи, потому что, когда он этим занимался, к мятному вкусу антацидов на языке примешивалась горечь неудачи. Простейший вывод, к которому он пришел, заключался в том, что своему отцовству он задал чрезвычайно скромную программу, пообещав себе, что никогда не станет для сына ходячей пыткой, каковой был для самого Отто его отец. В чем он явно преуспел. Адам искренне любил обоих родителей, нисколько не чувствуя себя обязанным прислушиваться к ним. Его неизменное “да, папа” не подразумевало, как теперь понимал Отто, ни согласия, ни даже попытки осмыслить сказанное отцом.

Впрочем, Энн находила ситуацию вполне естественной, что она и старалась втолковать мужу каждый раз, когда он лежал ночью без сна. Дескать, глупо думать, что они не сумели подготовить сына к реальной жизни, ничего серьезнее подросткового возраста у Адама не наблюдается, а эта болезнь всегда проходит, как и особо злостная ветрянка, – на ребенка глядеть страшно, но состояние это временное и погибелью не грозящее. Мальчик знает, что он любим, напоминала она мужу, и Отто думал, что воистину тормознутому родителю только и остается, что эта последняя робкая надежда. Поскольку они с Энн совершили все возможные ошибки, описанные в книгах по воспитанию детей.

Хотя нет, одернул себя Отто, поднимаясь по шаткому крыльцу и нажимая на кнопку звонка. Все же им удалось вырастить сына, не запихивая его в мешок для грязного белья и не бросая в доме столь убогом и страшноватом, как этот.

Парень предупредил его, что звонить, вероятно, придется долго. Бабушка плохо слышит, а ее спальня, из которой она почти не выходит, расположена в глубине дома. Директор соврал, разумеется, сказав, что от бабушки требуется подписать кое-какие бумаги. Джон вызвался взять бумаги домой, бабушка распишется, и он вернет их наутро, но Отто сказал, что хочет поговорить с ней лично, выяснить, не сможет ли школа чем-то помочь, – отвратительная ложь, как ему теперь казалось. Глаза у парня нервно забегали, и в лицо директору он так и не посмотрел, но выглядел скорее озабоченным и смущенным, чем испуганным. Да, признался он, бабушка отключила их телефон прошлой весной ради экономии, хотя если им и звонили, то только назойливые рекламщики. Когда Отто спросил, не считает ли она небезопасным жить так далеко от города без телефонной связи на всякий непредвиденный случай, парень ответил: “А я на что? Для непредвиденных случаев”.

Из двух бесед, с Джоном Воссом и Заком Минти, первая раздосадовала его много меньше, чем вторая.

– Как ты вошел в столовую? – спросил директор, когда они уселись в его кабинете.

– Там было открыто.

– Нет, столовую запирают после пятой перемены.

– Может, забыли запереть.

– Мне вызвать миссис Уилсон?

– Да пожалуйста. Говорю же, там было открыто.

– Тебя впустили твои друзья?

– Там было открыто.

– Не было.

Зак Минти угрюмо молчал. Этот парень, что сидел сейчас перед Отто, доживет до старости, ни разу не прибегнув к антацидам.

Самоуверенный. Самодовольный. Минти до кончиков ногтей. Дед парня, Уильям, набивал морозилку браконьерской олениной и лососиной, а также регулярно бил свою жену – тогда это преступление считалось семейным делом. Изворотливый, наглый вор и мошенник, он то и дело садился в тюрьму за мелкие преступления, что указывало скорее на недостаток воображения, чем на нежелание совершить что-то посерьезнее, и, по слухам, именно к нему обратились Уайтинги, когда на одной из фабрик опасно запахло профсоюзным объединением и хозяевам потребовалась парочка-другая костоломов. Что до отца Зака, ни у кого не вызывавшего доверия и метившего, как поговаривали, в шефы городской полиции, Джимми Минти получал две зарплаты: одну на полицейской службе, другую из-под полы от Франсин Уайтинг. А теперь Зак – юный виртуоз запрещенных ударов, еще одно яблоко, упавшее недалеко от яблони. По мнению Отто, из него получится уголовник, как его дед, либо коррумпированный силовик, как его отец, но в любом случае добра от него не жди. Если несчастная девушка, на которой он женится, не пристрелит его – а супруга Джимми не раз этим грозила, прежде чем сбежать от них, – управы на него не найдется.

Директор взял со стола пропуск на свободное перемещение по школе, которым бахвалился Зак:

– Какие занятия, которые ведет миссис Роудриг, ты посещаешь?

– Никакие не посещаю.

– Тогда почему она выдала тебе пропуск?

– Может, я ей нравлюсь.

– С чего бы?

– Почему я ей нравлюсь?

На самом деле именно это более всего интересовало Отто, но он перефразировал вопрос:

– Нет, почему она выдала тебе пропуск?

Зак пожал плечами:

– Мы ходим в одну и ту же церковь. И потом, она моя тетя или вроде того. Сестра моей матери, то есть жена ее брата, такое вот родство.

– Каким бы ни было родство, это еще не повод выписывать тебе пропуск. Или ты подделал ее подпись?

– Я? Да ни за что.

– Почему нет?

– Да вы бы все равно узнали.

– А не потому что это плохо?

– Ну и поэтому тоже.

– Ты больше не появишься в столовой во время шестого урока. Договорились? (Опять пожимание плечами.) Ты понял? Я буду проверять… – И вдруг Отто прозрел: – Это ты написал?

Зак подался вперед, взял листок, прочел, затем вернул директору, по лицу его блуждала если не улыбка, то тень ее.

– Нет.

Конечно, он. В чем Отто был уже твердо уверен. У бабушки Джона Восса имелось имя, Шарлотта Оуэн, но сочинитель записки не знал, как ее зовут, и понятия не имел, как бы это выяснить, либо поленился выяснять. А значит, это был ребенок. Этот ребенок.

– Ты бы такого ни за что не сделал, а?

Вопрос вызвал явное замешательство, но в конце концов Зак покачал головой:

– Нет.

– Потому что это плохо или потому что тебя поймали бы?

– Как бы меня поймали?

– Зачем ты и твои друзья мучаете Джона Восса?

– Мы не мучаем.

– Зачем вам это надо? Что вам это дает?

– Я же сказал, мы не мучаем.

Когда Отто двинул к выходу из школы, прозвенел звонок, и Дорис Роудриг распахнула дверь своей классной комнаты.

– Чтобы я больше никогда не видел молодого Минти с пропуском, подписанным вами. – И Отто было наплевать, слышат его ученики или нет. – Никогда. Понятно?

Он вышел, сел в “бьюик” и сидел, пока не успокоился. Дорис Роудриг его мало волновала, но последние слова молодого Минти до сих пор звенели в ушах. Когда он сказал парню, что тот может идти, Зак медленно поднялся на ноги, словно ему было жаль, что беседа уже закончилась. Он прихрамывал – несомненно желая напомнить директору, что играет в футбол и пострадал ради вящей славы Имперской старшей школы. У двери он остановился и повернул голову вполоборота.

– Где бабушка Джона Восса? – произнес он, будто до него только что дошло, до чего странен этот вопрос. – Гм.

* * *

Задняя дверь, как и на крыльце, была заперта. Отто не следовало дергать за ручку, но он не удержался, и зря. Что бы он стал делать, если бы дверь открылась? Вошел без приглашения? Постучав несколько раз, и как можно громче, он вернулся к крыльцу, встал так, чтобы его хорошо было видно, и в надежде, что стоит он под окном старушкиной спальни, принялся звать ее, поясняя, кто он такой, и стараясь выглядеть безобидным и даже приятным человеком на тот случай, если она выглянет из-за штор. Может, подумал он, она слышала, как он звонит в дверь, и выглянула из-за штор, тяжелым саваном закрывавших окно, а увидев незнакомого человека, перепугалась до смерти? Он даже представил старую женщину, лежащую за дверью в неуклюжей позе, затихшую, неподвижную – жертву инфаркта, до которого он ее довел. И как бы он потом оправдывался? В конце концов, никаких бумаг на подпись у него не было, лишь бесстрастное интеллектуальное любопытство, потребность получить ответ на вопрос, сформулированный жестоким шутником: “Где бабушка Джона Восса?” Будто Отто Мейеру, директору школы, больше делать нечего.

Стоя посреди некошеной лужайки Шарлотты Оуэн и пялясь на темное занавешенное окно, Отто чувствовал, несмотря на холод, как из подмышек струится пот. Нервы сдавали, и он был готов уехать, когда заметил ржавый железный штырь. Из-за неровностей почвы с крыльца была видна лишь его верхушка, но, подойдя поближе, Отто обнаружил, что к штырю прикреплена увесистая цепь, оканчивавшаяся металлической застежкой. Он огляделся в поисках пса – иначе зачем эта цепь? – но не увидел ни конуры, ни миски с водой на крыльце. И разумеется, никакая собака не залаяла, когда он звонил в дверь. От отпихнул ногой нечто комковатое – то ли старое окаменевшее собачье дерьмо, то ли просто слипшуюся землю. Больше на земле ничего не было.

Забавно, как работает сознание, подумал Отто. На этот раз, когда он опять повернулся к дому и уставился на зашторенное окно на втором этаже, он был уверен, что не доводил Шарлотту Оуэн до инфаркта, звоня в дверной звонок и молотя кулаком в заднюю дверь. Шарлотты Оуэн не было дома, и отсутствовала она уже некоторое время. Парень жил здесь один. Штырь в земле и цепь доказательствами тому не являлись. И даже, признал Отто, не провоцировали соответствующих подозрений. Но все равно он был уверен.

Возле крыльца он нашел камень подходящего размера. Конечно, он должен был вызвать копов, но это означало Джимми Минти, а на сегодня Отто был сыт по горло семейством Минти. Если окажется, что он ошибся, и разразится скандал, он всегда может заявить, что услышал, как старая женщина в доме зовет на помощь. Заодно и ветер поднялся, и от его порывов деревья издавали звуки, напоминавшие старушечьи жалобные стоны. История не слишком убедительная, но он будет стоять на своем. Если он ошибался. Только он не ошибался. Вот еще что странно: уверенность благотворно подействовала на его желудок.

Он опять поднялся по ступенькам к задней двери. Не колеблясь, разбил нижнее стекло в переплете, ближайшее к дверной ручке, и, просунув руку меж застрявших в раме осколков, открыл дверь и вошел.

* * *

На окне “Имперского гриля” висела табличка “Закрыто”, но Отто Мейера Майлз впустил.

– Ладно, ладно, – сказал он, – я буду баллотироваться в школьный совет, но сразу предупреждаю: участвовать в дебатах не стану.

– Спасибо, – поблагодарил Отто, когда Майлз запер за ним дверь. – Тебе и не нужно дебатировать. Стоит людям увидеть твое имя в бюллетене, и они тут же поставят рядом галочку.

За стойкой сидело несколько завсегдатаев, Майлз их не гнал, позволяя выпить кофе после того, как заканчивалось обеденное время. Кое-кого Отто узнал – репортера Хораса Веймаута, обычно освещавшего войны из-за школьного бюджета, и Уолта Комо, владельца фитнес-клуба, что рядом с торговым центром, и новоиспеченного мужа бывшей жены Майлза. В ресторане было немного зябко, но Уолт разделся до белой хлопковой футболки. Может, у гриля теплее.

– Командир! – взревел Уолт Комо. – Вернись сюда. Давай с этим покончим наконец. Хватит бегать от меня.

Не обращая на него внимания, Майлз спросил:

– Налить тебе кофе, Мейер?

Отто положил ладонь на живот:

– Помилосердствуй.

– Тогда теплого молока?

Отто собирался отказаться, но передумал:

– Знаешь что? Надеюсь, ты не издеваешься надо мной, потому что молоко было бы просто чудесно.

– Усаживайся.

– Ничего, если мы посидим вон там? – Отто показал на дальний столик, который как раз освобождала компания девушек с пышными замысловатыми прическами, и Майлз кивнул.

Отто поздоровался с девушками, некоторых он помнил по старшей школе, когда они были худее и бойчее, и уселся за столик. Пока Майлз отсчитывал им сдачу и провожал до двери, Отто, сдвинув грязные тарелки и кофейные чашки, вытер стол салфеткой с пятнами губной помады.

– Быстро же ты, – удивился он, когда Майлз принес ему теплый стакан с молоком.

– Слава микроволновке, – сказал Майлз, устраиваясь рядом.

– Командир! – снова заорал Уолт, и Майлз вздохнул. – А ну давай сюда.

– Что ему надо? – не мог не спросить Отто, поскольку само присутствие Уолта Комо в ресторане Майлза Роби уже казалось ему достаточно странным.

– Он все время пытается посостязаться со мной в армрестлинге.

– Зачем?

– Спроси его. Наверное, это связано с тем, что он убежден: один из нас – не настоящий мужчина. Слушай, что-то ты не выглядишь бодрячком.

Отто вяло улыбнулся:

– Твой новый посудомойщик сегодня работает?

– Джон? Должен прийти, чтобы прибраться здесь после обеда, но пока не появлялся. До сих пор он был абсолютно надежным.

– Когда он придет, позвони мне. Я буду тебе очень признателен.

– Ладно, – ответил Майлз. – У него проблемы, Мейер? Конечно, это не мое дело, но – Тик.

– Она здесь?

– Дома. Я только что с ней разговаривал.

– Хорошо, – сказал Отто. – Я себя чувствую погано из-за всей этой истории. Ведь это я попросил ее подружиться с парнем.

Майлз выпрямился:

– Выкладывай, Мейер.

– Пока не знаю, что сказать, – вздохнул Отто. – Может, все нормально. Но я собираюсь покопаться в этом деле.

– Командир! Угадай, что это за песня.

Уолт соскочил с табурета и направился к ним, пританцовывая и напевая:

– Отстань, Уолт, – бросил Майлз. – Мы тут разговариваем. – Окей, даю подсказку, но только одну. Чьи песни я всегда исполняю?

Майлз повернулся к Уолту, и Отто Мейер подумал, что обратись Майлз к нему с таким выражением лица, он бы незамедлительно поступил так, как ему велят.

Уолт, однако, плюхнуся на сиденье рядом с Отто:

– Вот что я тебе скажу. Знаю, наверное, я достаю его всю дорогу, но я люблю этого парня. Честное слово. Ты не поверишь, но он пришел на мою свадьбу. Высший класс, так это называется. Но я все равно его уделаю, когда мы поборемся на руках. – С этими словами он перегнулся через стол и по-дружески стукнул Майлза по лбу. Затем, увидев, что Хорас Веймаут шагает к выходу, крикнул ему вслед: – Куда это ты намылился?

Игнорируя его, Хорас кивнул Майлзу:

– Любой суд в этом штате тебя оправдает.

* * *

Минут через пять они остались в ресторане вдвоем, и от разговора о Джоне Воссе было уже не уйти. Отто Мейер рассказал, что опекун парня, назначенный ему по закону, в данное время не проживает в доме у дороги, ведущей на старую свалку. Одежда старой женщины висит в шкафу в спальне, дом полностью обставлен, на кухне достаточно кастрюль и посуды. Ничто не указывает на то, что Шарлотта Оуэн бросила мальчика, как его родители ранее. Однако ее там нет.

– Полагаю, парень живет там один, – заключил Отто. – И полагаю, уже некоторое время.

– Может, она в больнице?

– Я подумал об этом. – На самом деле, прежде чем прийти в “Гриль”, Отто вернулся в свой кабинет и навел кое-какие справки по телефону. – Минувшим апрелем Шарлотту Оуэн госпитализировали в Мемориальную больницу графства Декстер в Фэрхейвене с диагнозом “пневмония”, спустя две недели выписали. Больше она в больницу не попадала.

– Но есть и другие…

– Это еще не все. В доме нет ни электричества, ни телефонной связи с конца марта, а когда я повернул кран на кухне, вода из него не текла.

– Боже правый, Мейер, она не могла умереть. О таких вещах становится известно. Об этом сообщает наша газета.

– Знаю, знаю, – согласился Отто, приканчивая молоко. Кроме больницы, Отто позвонил в администрацию графства. Свидетельства о смерти на имя Шарлотты Оуэн никогда не выписывали. А в морге не лежало ни одного неопознанного тела пожилой женщины. – Не молчи. Мне легче, когда я слышу твой голос.

– Этому должно быть какое-то объяснение.

Отто придвинул стакан к стопке тарелок и чашек, оставшихся после компании девушек.

– Да, знаю. Проблема, которая меня вот-вот коснется, в том, что Шарлотта Оуэн умерла прошлой весной, вернувшись из больницы в дом, где нет отопления, и парень не сказал об этом ни единой душе.

– Тогда где она, Мейер?

Секунду Отто размышлял, рассказать ли старому другу о трех записках с тем же вопросом, но решил воздержаться. Странно, как меняется смысл вопроса, когда речь идет не о живой, но о мертвой женщине.

Но кое-что Майлз имел право знать. А точнее, о мешке для грязного белья.

– Запомни, я тебе ничего не говорил, – начал Отто, отлично понимая, что разглашает конфиденциальные сведения из личного дела ученика.

Когда он закончил, Майлз был белым, как его фартук.

* * *

Было за полночь, когда Отто Мейер добрался до дому. Первое, что он сделал, – вошел в комнату сына. Адам спал. Как всегда, он улегся в постель, не выключив компьютер. На экранной заставке, которую Адам поменял недавно, человеческий череп ехидно скалился на весь мир, прежде чем развалиться на куски и растаять, чтобы затем вернуться целехоньким с той же широкой ухмылкой. Отто, вымотанный за день, почувствовал, что вот-вот разрыдается; выключив компьютер, он посидел несколько минут в темноте, наблюдая в тусклом свете, проникавшем из коридора, как дышит его сын.

Когда он вошел в спальню, которую двадцать два года делил с женой, Энн спала с включенным телевизором, настроенным на один из местных каналов; вещание уже закончилось, но в одиннадцатичасовых новостях город оповестили о происходящем. Завтра? Он даже не хотел об этом думать. С раннего утра на лужайке у их дома будут кишмя кишеть журналисты. Отто быстро разделся и лег в постель рядом с женой. Энн проснулась и взяла его за руку:

– Прости, я старалась не заснуть.

– Завтра, – сказал Отто, – если вспомнишь, позвони Дэвиду Ирвингу и узнай, не примет ли он меня.

– Желудок? (Отвечать не было нужды.) Они так и не нашли мальчика?

– Найдут. Завтра.

– Что с ним будет?

– Ума не приложу.

– Что будет с нами?

– Мы не пропадем, – сказал Отто.

Энн, конечно, права. Директоров старших школ сплошь и рядом увольняют именно по причине таких происшествий, и наверное, хотя Энн он никогда этого не скажет, их должны увольнять.

– Завтра нас рано разбудят. – Он сжал руку жены и приподнялся, чтобы выключить лампу. – Нам надо поспать, по возможности.

Он имел в виду, ей надо выспаться. Ему было не до сна, как бы он ни устал. В темной спальне события второй половины дня и вечера высвечивались еще ярче.

Он позвонил прямиком Биллу Доузу, чтобы поделиться своими подозрениями, признался даже, что вломился в дом к старой женщине. Когда он закончил, шеф полиции спокойно сказал: “Встретимся на месте”.

Отто ждал в машине, пока Доуз, Джимми Минти и еще один полицейский обыскивали помещения и участок. Ни на чердак, ни в подвал Отто, разумеется, не заходил, но даже учитывая, что в доме не было света, обыск тянулся слишком долго, прежде чем полиция официально подтвердила то, что было ясно с самого начала. У Билла утром был сеанс облучения, и когда они с Джимми Минти вышли из дома, выглядел шеф плоховато. Минти направился к своей патрульной машине, переговорил с кем-то по рации.

– Ну, – сказал Билл Доуз, – хорошая новость, наверное, в том, что мы не знаем точно, не уехала ли она в гости к своей сестре или еще кому-то.

Отто был благодарен за то, что эту возможность – соломинку, за которую он цеплялся, – облекли в слова.

– Хотя у меня дурные предчувствия, – добавил шеф полиции.

– У меня тоже, Билл, у меня тоже.

– Как бы то ни было, никого из них здесь нет, так почему бы вам не отправиться домой?

Отто кивнул, понимая, что Биллу он понадобился здесь лишь на тот случай, если объявится мальчик.

– Я собирался заехать в школу.

– Дело ваше.

– Вы заметили штырь с цепью?

– Заметил.

– И что вы об этом думаете?

– Я стараюсь об этом не думать, – признался Доуз. – Послушайте, если все окажется совсем плохо, а дело, похоже, к тому идет, шумихи не избежать, и мы с этим ничего не сможем поделать.

– Я и не прошу.

На улице совсем стемнело, но шум двигателей мужчины услышали до того, как свет фар прорезал тьму на подъездной дорожке. Первым подъехал полицейский фургон, в кузове возбужденно расхаживала немецкая овчарка. Вторым был “камаро” Джимми Минти, из него вылез Зак, и Отто увидел, что парень опять прихрамывает. Отец подошел к Заку, и они перекинулись парой слов, парень посмотрел на директора и покачал головой. Затем, сев в “камаро”, поехал обратно в город.

– Что это было? – поинтересовался Билл Доуз, когда Джимми Минти присоединился к ним.

– Я спросил его, не он ли писал эти записки, – ответил Минти, глядя на Отто. – Не он. (Билл кивнул, но ничего не сказал.) И почему вы всегда и во всем обвиняете моего мальчика?

– Кто это “вы”? – спросил Отто.

– В школе. Вы. И тренер Таун.

Отто повернулся к Биллу Доузу:

– Записки писал он.

– Да-а? – откликнулся Минти. – Докажите.

– Ладно. – Билл решительно пресек перепалку. – Свяжитесь с кем-нибудь на Центральной электростанции Мэна, – велел он Минти, ловко и эффективно отсылая его прочь, – нам понадобится временное подключение дома к электросети.

Офицер, что сидел за рулем фургона, вывел из кузова овчарку на поводке.

– Где нам начинать? – крикнул он.

– Тут неподалеку, – упавшим голосом ответил Доуз. – Надо только немного проехать вон по той дороге.

Выходит, шеф полиции подумал о том же, и Отто бесшумно выдохнул: он боялся, что только ему одному могла прийти в голову столь чудовищная мысль.

 

Глава 28

К полудню Жанин отработала в степ-классе, затем ей предстояло сидеть на контроле и смешивать дурацкие протеиновые коктейли, которые они подавали в “Лисьей норе”, маленьком кафе на шесть столиков, где любили потусоваться после физиотерапии обладатели компенсаций за травму на производстве – все как на подбор паразиты и отпетые мошенники. У Жанин на них глаза бы не глядели, даже когда она пребывала в хорошем настроении, чего сегодня сказать о ней было нельзя – визит в банк испортил ей день. По правде говоря, она до сих пор ощущала дрожь в коленях, и не потому что провела занятие в продвинутой группе по степу на голодный желудок. От мысли о еде, обычно сладостной запретной фантазии, сегодня ее мутило, и как такое может быть при пустом желудке, она понятия не имела.

– По-прежнему никаких известий о парнишке Воссе? – Пока Жанин вбивала в компьютер номер членского билета, коротышка миссис Ньюман заглядывала ей за спину, туда, где с потолка “Лисьей норы” свисал телевизор.

Новости закруглялись под уговоры дикторов “оставаться с нами” ради мыльной оперы, стоявшей следом в программе.

Пять дней минуло с тех пор, как на старой свалке обнаружили тело той женщины, хотя на тело это уже мало походило. Скорее скелет, на котором, если верить газете, после полугода под открытым небом осталось столь мало плоти, что для опознания придется запросить стоматологическую карту, если таковая вообще существовала. Шарлотта Оуэн пережила не только всех своих друзей, но и троих дантистов из Эмпайр Фоллз, четвертый же, у которого, возможно, имелись записи о ее посещениях, вышел на пенсию и переехал во Флориду. А паренек, Джон Восс, просто растворился в воздухе.

– Что и требовалось доказать, – вещала миссис Ньюман, – жизнь полна тайн. Ты даже о своих соседях никогда ничего не знаешь.

Замечание не совсем в тему, хотела ответить ей Жанин, поскольку у старушки и юнца Восса соседей вовсе не было.

Да что там соседи, нашли, о чем волноваться. Бывает, ты даже не знаешь, за кого ты выходишь замуж, пока не отправишься за разрешением на брак и по чистой случайности не выяснишь, сколько твоему козлине-женишку лет. А потом – кстати, о тайнах, – изучив его свидетельство о рождении вдоль и поперек, ты все равно выходишь замуж за старого пердуна, не слушая ни голос разума, ни предостережения всех родных и знакомых, и едешь в банк, чтобы снять денег с вашего совместного счета, – и тут на тебе! И ты стоишь как дура и спрашиваешь себя опять и опять, кто этот сукин сын на самом деле?

Миссис Ньюман, конечно, Жанин об этом не расскажет. Как и не посоветует этому ходячему надувному мячику прекратить попусту тратить время и деньги в фитнес-клубе. Пять раз в неделю миссис Ньюман является к часу дня, когда в спортзале полно народу, и вразвалочку топчется на одной из трех работающих беговых дорожек, почитывая журналы, которыми клиентов снабжает клуб, и доводя до бешенства других людей, по-настоящему заинтересованных в тренировках. Учитывая скорость, с каковой миссис Ньюман вышагивает по чертовой беговой дорожке, она могла бы с той же пользой для здоровья сидеть дома в кресле и листать “ТВ-Гид”.

– Представляете? – не унималась миссис Ньюман. – Вот так доживешь до восьмидесяти с лишком лет, и однажды всеблагой Господь наш решит, что с тебя хватит, и твой собственный внук свезет тебя на свалку и бросит там. Клянусь небесами, я больше решительно ничего не понимаю.

– Я тоже, миссис Ньюман, – сказала Жанин, снимая трубку, чтобы позвонить Эмбер, которая всегда ищет подработку.

– Наверное, перебросил бедную старуху через плечо и потащил, – сказала миссис Ньюман, перебрасывая через свое круглое плечо спортивную сумку, но та соскальзывала, норовя плюхнуться обратно в одежный шкафчик. – Может, и со мной так будет, если мой единственный внучек случится рядом в ту минуту.

– Сперва ему придется нанять автопогрузчик, – пробормотала Жанин, когда за клиенткой захлопнулась дверь. – Приезжай как можно быстрее, – рявкнула она в трубку, заручившись согласием Эмбер подменить ее, – пока я не сделала ничего такого, о чем потом пожалею!

И таковая возможность представилась ей в ту же секунду, как только она бросила трубку. Обладатели компенсаций попросили о следующей порции низкокалорийного пива; они свято верили, что могут пить его целый день, не пьянея и не толстея, хотя каждый раз уходили вдрызг пьяными, а их пивные животы едва не лопались. С самым противным из этой компании, Рэнди Даниллаком, Жанин училась в школе, он был на год старше и совершенно ее не помнил, при том что она два года кряду мечтательно на него пялилась. Жанин подозревала, что ни у кого из этих сачков реальной производственной травмы не было, но большинство хотя бы прикидывалось пострадавшими, соблюдая приличия. Даниллак же просто предпочитал работать два-три дня в неделю, а не все пять, поэтому он содрал компенсацию с подрядчика в Эмпайр Фоллз и трудился у другого в Фэрхейвене, где ему платили вчерную. Согласно медицинскому заключению, он якобы лишился способности стоять прямо, что не мешало ему играть в ракет-бол с любым, кто соглашался составить ему партию и не обращал внимания на поток ругательств после каждого засчитанного не в пользу Рэнди очка.

– О, спасибо, дорогая, – сказал Рэнди, когда Жанин принесла им пива. Он оглядел ее с головы до ног, что обычно не вызывало у нее возражений, а потом добавил с кривой ухмылочкой: – Похоже, замужество тебе к лицу. Главное, получать свое регулярно, так ведь?

Когда он произнес эти слова, Жанин наконец приоткрылась вся прелесть иронии, наслаждаться которой постоянно призывал ее бывший муж, пока она с той же настойчивостью призывала его вкусить прелестей секса. Ирония значилась среди тех пунктов, по которым они не сошлись с самого начала. Просто Жанин была не той женщиной – и она этого не скрывала, – кому идут на пользу непрерывные лекции о сущности иронии. Однако в данный момент, когда она смотрела на человека, в которого была влюблена в старшей школе с шестнадцати до полных восемнадцати лет, на человека, превратившегося в самого наглого и пакостного прощелыгу в городе, ирония и впрямь перла из всех щелей. Хотя нет, ирония была в другом. В том, что он наконец заметил ее и захотел трахнуть, вот в чем заключалась ирония.

– С тобой, Рэнди? – спросила она. – Всю жизнь мечтала. – И стремительно удалилась, прежде чем он сообразил, как поймать ее на слове.

* * *

Грустно признавать, размышляла Жанин по дороге в “Имперский гриль”, но она бросила, а потом развелась с человеком, с которым можно поговорить, и вышла за того, с кем нельзя. Ее потребность поговорить с кем-нибудь прямо сию секунду, наверное, тоже подпадала под определение иронии. Как и то, что она скучала по Майлзу, по его сдержанности и миролюбию. Ей не хватало этого с тех пор, как они разъехались, а выйдя за Уолта, она начала вспоминать о своей прежней жизни с Майлзом с щемящей нежностью, что, одергивала она себя, было чистым безумием. Верно, Майлз всегда умел слушать, и в данный момент слушатель ей требовался позарез, но никто никогда не предупредит тебя, какими же невыносимыми могут быть эти терпеливо внимающие тебе люди. Майлз взвешивал все, что она ему говорила, словно без понимания каждого тонкого нюанса немыслимо найти идеального решения проблемы. Либо он относился к ее излияниям так, будто она просто говорит сама с собой, что бесило ее не меньше. Жанин попыталась однажды объяснить это своей матери, и лучше бы она этого не делала. Для барменши Беа была слушателем посредственным, и если Майлз медлил, то Беа ставила диагноз мгновенно. “Пойми же наконец, – сказала ей мать, – до бешенства ты доводишь себя сама. Ты не можешь быть довольной чем-то дольше одной минуты. Майлз ничего не говорит, потому что и сказатъ-то нечего”.

Вот почему она ехала в “Гриль”, а не в “Каллахан”. Лучше поговорить с мужчиной, не имеющим ответов, чем с женщиной, которая ответит на что угодно, и каждый раз мимо. “Ради бога, Жанин”, – вспоминала она реакцию матери, когда рассказала ей об открытии, совершенном сегодня утром. Оказалось, что у Матёрого Лиса, который целую вечность трет подбородок, прежде чем сделать следующий ход в карточной игре, и только и рассуждает что о “подходящем моменте” в бизнесе, сбережений в банке не хватило бы даже на недельный отпуск в Аризоне, где латиносы-массажеры, все до единого красавцы, втирают в тебя ароматное масло. “С чего ты взяла, что у Уолта Комо денег куры не клюют?” – спросила мать, якобы знающая все на свете.

Майлз, по крайней мере, непременно посочувствует, выразит удивление, что Уолт даже не собственник здания, в котором располагается его фитнес-клуб, но арендует помещение у чертовой Уайтинг, владелицы “Гриля” и половины города. Супруг Жанин также арендует чуть ли не все оборудование, что стоит в спортзале. Получалось, что у него ничего нет своего, все кругом заемное, – обалдеть. Плюс целых две ипотеки на маленький говеный домик, который он сдает с тех пор, как переехал к ней. И если он действительно владеет участком на Малой Озерной дороге, где, как он любит помечтать вслух, они оборудуют базу отдыха, когда наступит подходящий момент, то почему тогда Гарольд дю Френ из “Имперского Надежного” знать об этом не знает, хотя должен бы, поскольку вся прочая “собственность” Матёрого Лиса числится у Гарольда как обеспечение кредита, выданного на устройство фитнес-клуба. Уолт занял денег даже на обручальное кольцо и на плюгавенький медовый месяц, уложившийся в два выходных дня, но и за это короткое время, будь у нее мозги в голове, а не что-то еще, Жанин давно бы сообразила, почему Уолт так любит секс. Он получает его бесплатно.

Хотелось бы ей знать, ради всего святого, как она умудрилась оказаться в ситуации, когда человек, к которому она едет излить душу, – тот самый, от кого она ушла при первой же возможности, чтобы вляпаться черт знает во что? Сплошная ирония в разных видах, кто бы спорил, и она разозлилась на обоих мужей-лохов еще до того, как свернула на Имперскую авеню и увидела фургон Матёрого Лиса, припаркованный у ресторана. А значит, ей не удастся вдоволь наговориться с Майлзом, не в присутствии же нынешнего супруга, восседающего за стойкой. Жизнь полна тайн, как выразилась эта жуткая миссис Ньюман, и на горе или радость – дурацкие слова, произнесенные ею не единожды, но дважды, – она повязана брачными узами не только с Матёрым Лисом, но и с тайнами, которые ей придется хранить. Он-то был заранее уверен, что, когда Жанин все узнает, у нее не будет иных вариантов, кроме как проглотить и утереться. Хуже того, она понимала, сделать это нужно прямо сейчас. Поставить машину рядом с фургоном мужа, войти в ресторан с таким видом, что “получать свое регулярно” ей очень к лицу и она это знает. Затем обосноваться рядом с Уолтом, смотреть, как он проигрывает гроши в джин своему вечному сопернику Хорасу, потом сунуть руку в карман его штанов и удостовериться в сохранности единственного, что тупой сукин сын мог ей предложить.

Может, завтра она найдет в себе силы. Найдет, куда денется. Но не сию минуту, решила она. Нет, ей известно, где хранятся ножи для разделки мяса, и войди она в “Гриль” прямо сейчас, то, глядишь, рванет за стойку, схватит нож и полоснет себя по щеке назло всем и вся. Она проехала мимо ресторана.

Единственной патрульной машины без опознавательных знаков не было на обычном месте в переулке рядом с закрытым шинным магазином “Файерстоун”, поэтому Жанин развернулась, взвизгнув покрышками, и двинула обратно по авеню – туда, откуда приехала. Квартала через четыре она заметила высокую тощую фигуру дочери: Тик брела по улице, сгибаясь, как обычно, под тяжестью рюкзака. Когда Жанин, посигналив, подъехала к обочине, Тик недоверчиво оглядела джип, словно на заднем сиденье мог прятаться, скрючившись в три погибели, Матёрый Лис, после чего нехотя подошла к машине.

– Куда направляешься? – спросила Жанин, опустив стекло, и дочь украдкой заглянула внутрь.

– К бабушке.

– Влезай. – Жанин распахнула дверцу, игнорируя гримасу на лице дочери. Такую можно ожидать, если тебе велят толкать машину в гору.

Открыв заднюю дверцу, Тик повернулась спиной, сделала шаг назад, опустила рюкзак на сиденье, а затем выскользнула из него – маневр столь грациозный и безупречный, что у Жанин на глаза навернулись слезы. В возрасте дочери она была не просто перекормленной, но и неуклюжей, вечно спотыкалась и задевала углы. С грациозностью Тик надо родиться, и сколько ни голодай, сколько ни бегай по тренажерной лестнице, такой не приобретешь, и ведь ее дочь, наверное, даже не сознает, с каким изяществом она двигается.

– Что там у бабушки? – спросила Жанин.

Да уж, умела эта девочка посмотреть на свою мать так, что хотелось ей двинуть. Во взгляде дочери ясно читалось: “У бабушки бабушка”.

– Там тихо. И я могу спокойно делать домашние задания, – объяснила Тик, когда стало очевидно, что Жанин не нажмет на педаль, пока не получит внятного ответа. – И никто меня не достает, – добавила Тик.

Под “никто” имелся в виду Уолт, разумеется. А может, и сама Жанин. И стоило ей так подумать, как перед внутренним взором нарисовалась страшная картина: дочь шагает по тротуару темной ночью, нагруженная как обычно, но не рюкзаком. На этот раз она тащит на себе Жанин, и направляется ее дочь к свалке. Уже не первый день она собиралась побеседовать с Тик об этом парне Воссе, о котором все только и говорили, что в новостях, что между собой, но ей всегда было недосуг. Жанин помнила, что Тик работала вместе с парнем в “Гриле”, помнила, что оба занимались рисованием, а их рисунки отобрали для какой-то выставки, на которую она даже хотела пойти, чтобы увидеть наконец змею, прославившую ее дочь, судя по тому, что Жанин слышала от других людей, хотя сама Тик о рисунке ни звука не проронила. Конечно, Жанин была занята подготовкой к свадьбе, но такие отговорки не слишком убедительны. Опять же, у нее не было особых причина воображать, как Тик тащит ее тело на свалку. И все же пора бы разобраться с той фигней, что творится между ними.

Жанин формулировала свою первую реплику на щекотливую тему “парнишка Восс” и вдруг неожиданно для себя спросила кое о чем полегче:

– Почему с отцом ты обсуждаешь всякие смешные штучки на вывесках, а со мной нет?

Ответ дался Тик столь же легко:

– Они тебе не кажутся смешными.

– Разве? Давай проверим.

– Неееееееет, – пропела ее дочь, превращая слово в многосложное.

И Жанин мигом рассвирепела:

– Я недостаточно умна, чтобы понять, что там такого на фиг смешного, да?

Мерзавка всерьез задумалась над вопросом, прежде чем ответить:

– Ты понимаешь. Просто они не кажутся тебе смешными.

– Так, может, они и в самом деле не смешные.

– Тогда зачем ты хочешь, чтобы я тебе их пересказывала?

– Может, и не хочу. Может, мне просто хочется, чтобы мы были подругами. Может, я свозила бы тебя в Бостон как-нибудь на выставку, если ты попросишь об этом меня, а не своего отца. Может, я бы взбодрилась, узнай я, что нравлюсь моей дочери.

– Уолт тебя не взбадривает?

Жанин нажала на тормоз в трех кварталах от бара своей матери:

– Вон.

– Что?

Так, по крайней мере, ей удалось привлечь внимание своей дочери. Тик смотрела на нее испуганно, сознавая, что зашла слишком далеко.

– Вон, – повторила Жанин, не желая настаивать на своем, но чувствуя, что иначе нельзя. – Если ты обращаешься со мной как с последним дерьмом, топай ножками.

Она надеялась, что дочь не поступит так, как ей было сказано, – надежда вполне обоснованная, поскольку Тик сроду ее не слушалась. Но, конечно, на этот раз она послушалась. Тик открыла дверцу и вышла, не оставив матери лазеек, как всегда. Жанин отвернулась, словно ей глубоко плевать, услыхала, как хлопнула дверца, быстро глянула через левое плечо, не едет ли кто сзади, схватилась за руль и нажала на газ. И в тот же миг раздался вопль ее дочери:

– Стой!

Первой мыслью Жанин было: блеф сработал и Тик решила извиниться. Но крик ее был, пожалуй, резковат для попытки примирения, и когда Жанин посмотрела через правое плечо, то мигом сообразила, что произошло. Закрывая переднюю дверцу, Тик одновременно открыла заднюю, чтобы вынуть рюкзак, перекинула лямку через локоть, и в этот момент Жанин рванула с места. Рюкзак почему-то застрял между сиденьем и полом, и Тик сбило с ног. Через открытую дверцу Жанин был виден только затылок дочери, но когда она обошла джип, то поняла, что серьезно Тик не пострадала. Благодаря высоте автомобиля Тик не рухнула на асфальт, но зависла над ним в нескольких дюймах. Жанин вспомнился персонаж из мультика, у которого не раскрылся парашют. Однако ничего комичного лицо дочери не выражало. Лицо Тик сперва перекосило, а затем оно сложилось в маску боли, страха и закипающей ярости.

– Отойди от меня! – завопила Тик, когда Жанин наклонилась, чтобы снять с нее рюкзак. – Не прикасайся ко мне!

– Прекрати, Тик! – рявкнула Жанин, внезапно испугавшись. – С тобой все в порядке. Я пытаюсь помочь.

Каким-то образом дочь освободилась от рюкзака, встала на ноги и зашагала прочь, потирая плечо и плача на ходу.

– Тик! – окликнула Жанин, стараясь, чтобы голос звучал строго, но тот предательски дрогнул. – Вернись. Прошу тебя, деточка.

Нет ответа. Тик продолжала идти. Людей на улице было с полдюжины, не больше, но Жанин не сомневалась: все они видели, что случилось, и теперь смакуют разыгравшуюся перед ними сцену.

– Тик!

И тут ее дочь порывисто обернулась.

– Оставь… меня… в покое! – прокричала она так громко, что ее было слышно по всей длине Имперской авеню.

Двигатель, конечно, оставался включенным, рюкзак дочери так и торчал между сиденьями, и когда Жанин попыталась закрыть дверцу, та не поддалась, Жанин слегка пнула рюкзак, но дверца не закрывалась, и тогда, рыдая навзрыд, припоминая все обрушившиеся на нее невзгоды, она принялась со всей силы молотить ногой по дверце “гранд чероки”, и лишь одно грело ей душу – наблюдать, как увеличивается вмятина.

Долго ли Жанин Роби – нет, Жанин Комо – обливалась слезами, исходила гневом и пинала дверцу “чероки”? Пока та не захлопнулась. Не до конца, разумеется, не настолько плотно, как следовало бы, – мешал торчавший клином груз ее дочери, но достаточно плотно, чтобы не распахиваться.

Жанин все еще трясло, когда она опять села за руль. Ей хотелось одного: нагнать дочь и во всем разобраться, чтобы все стало хорошо между ними, – с применением силы, если понадобится, но разобраться; как – она пока не знала. Жанин двинула по Имперской авеню, однако дочери и след простыл, и было уже слишком поздно, поняла она на последнем всхлипе, слишком, черт подери, поздно.

 

Глава 29

– К чему бы это, как думаешь? – поинтересовался Дэвид, когда они проезжали мимо старой рубашечной фабрики.

Ехали они из бара Беа в пикапе Дэвида, и на углу Имперской авеню он замедлил ход. Впервые после закрытия фабрики, насколько Майлз помнил, массивные железные ворота были открыты. За ними стоял лимузин, поблескивая красными массачусетскими номерами, а на крыльце старого фабричного здания группа мужчин в темных костюмах слушала, что им говорит женщина, в которой Майлз мигом узнал миссис Уайтинг.

– Ты же не веришь слухам, правда? – откликнулся Майлз.

В последнее время в “Гриле” было оживленно, все только и говорили о том, что для текстильного производства Уайтингов нашли покупателя. Майлз, как всегда, называл это “тоскливыми домыслами”. И теперь появления миссис Уайтинг в компании этих пиджаков хватит на обогрев дурацкого оптимизма до конца долгой местной зимы.

– Было бы неплохо, если бы хоть что-нибудь сдвинулось с места, – сказал Дэвид, сворачивая на авеню. – А заодно это объяснило бы, почему она нас не трогает. Ощипывает дичь покрупнее.

Дэвид по-прежнему не одобрял тактику брата, уклонявшегося от того, чтобы официально уведомить миссис Уайтинг о их намерениях. Майлз с самого начала допускал, что его брат, вероятно, прав, но с того утра в прошлом месяце, когда он узнал Чарли Мэйна на газетном снимке, ему еще меньше хотелось оказаться один на один с миссис Уайтинг, словно это он изменил ей много-много лет назад на Мартас-Винъярде. И хотя это было глупо, но Майлз не мог отделаться от предчувствия, что миссис Уайтинг, лишь взглянув на него, немедленно поймет: он знает. Ему всегда казалось, что, встречаясь с ним, она каждый раз пристально изучала его физиономию в поисках намеков на некое особое понимание их ситуации, а не найдя ничего, вела себя с ним как обычно. Умом он понимал правоту брата: куда лучше действовать в открытую, но интуиция рекомендовала более извилистый путь.

Впрочем, от секретности в их затее мало что осталось. Они с Дэвидом проводили в “Каллахане” каждую свободную минуту, Майлз трудился там по вечерам, сам делая все, что мог и умел, из нежелания влезать в долги сверх абсолютно необходимого уровня, тем более что реновации плохо сказывались на доходах Беа, грозя в любой момент подкосить ее бизнес. Сегодня Майлз поставил Бастера в обе смены, утреннюю и обеденную, пока сам, потея, пытался привести в чувство старинную газовую плиту в “Каллахане”, которой не пользовались лет двадцать. Дэвид, которому надо было готовиться к “Мексиканскому вечеру” в ресторане, полдня провел, сверяя счета с поставщиками и занимаясь тем, что по силам человеку с одной здоровой рукой. Никто из них более не прятался, оба проводили в “Каллахане” столько времени, сколько потребуется, но любопытствующей публике скармливали байку о безвозмездной помощи старому другу.

В одном Майлз был стопроцентно уверен. Миссис Уайтинг, которой ведомо все, не могла не знать о возобновлении кухни в “Каллахане”. Хотя, может, Дэвид и не ошибался, говоря, что она слишком занята планированием и строительством в городе, чтобы заморачиваться пустяками.

Но почему-то Майлз на это не велся.

* * *

Они припарковались за мусорными баками, как обычно, и вошли в ресторан через заднюю дверь. Каждый день на этой неделе, приезжая и уезжая, Майлз невольно ожидал увидеть Джона Восса, как он вышагивает по двору, глядя себе под ноги, нетерпеливый и настороженный, голодный и неприкаянный. Когда новость о его бабушке облетела город, а парень исчез, Хорас Веймаут, чувствуя себя виноватым, поскольку слишком долго хранил чужую тайну, и более не видя вреда в том, чтобы эту тайну обнародовать, рассказал Майлзу, как он в прошлом месяце шел мимо старого дома у свалки и что он там увидел. Выла собака, привязанная цепью к штырю, и сам парень издавал жуткие гортанные звуки, избивая ее палкой. Животное, отчаянно пытавшееся убежать, в панике носилось кругами, все более сокращавшимися, пока цепь целиком огромным шаром не намотало на штырь, а собака не рухнула набок. Но даже теперь, когда бежать было некуда, бедняга пыталась вырваться, и цепь лишь туже затягивалась на ее горле. Только когда она поняла безвыходность своего положения, парень отбросил палку и принялся утешать объятое ужасом существо, остерегаясь, однако, клацающих с испугу челюстей. Постепенно собака затихла и жалобно заскулила. Тогда парень сам встал на четвереньки и медленно подполз к собаке, ласково уговаривая псину, поглаживая ее израненные бока, пока наконец она не простила своего мучителя и не лизнула его лицо. Хорас сообразил, что парень и сам плачет и просит у животного прощения, но соблюдая по-прежнему осторожность, потому что сбитая с толку, встревоженная собака внезапно прекращала лизать и норовила укусить. Потом она опять скулила, а парень бормотал: “Я понимаю, понимаю”, как будто и сам не раз побывал в ее шкуре.

Ничего более ужасного и душераздирающего Хорас, по его словам, в жизни не видел. Его первым порывом было обратиться в полицию – и сейчас он жалел, что не сделал этого. Но тогда он пожалел парня. Хорас слыхал о его семейных обстоятельствах и о том, как к нему относятся в школе, да и по себе знал, каково это, когда тебя считают ненормальным. Сообщи он властям об увиденном в ту ночь, парня, вероятно, отобрали бы у бабушки и отправили в Сандерленд, в исправительное учреждение для подростков, место реально ужасное.

Хорас также рассказал Майлзу о том, чего не было в новостных репортажах. На свалке, в том же месте, где откопали разлагающиеся останки Шарлотты Оуэн, обнаружили трупы нескольких собак, все со следами пыток либо жестокого избиения.

С дочерью Майлз всем этим делиться не стал, разумеется, она и так была расстроена исчезновением парня, но о мешке для грязного белья рассказал и, ради ее же безопасности, сказал Тик то, в чем сам был уверен: с Джоном Воссом с младенчества обращались отвратительно, и что-то в нем сломалось, и одной лишь добротой его не починить. Тик кивала, но с некоторым сомнением, и в итоге Майлз так и не понял, что именно она уразумела из этой беседы. Ему вспомнилось, как минувшей зимой он объяснял ей, почему он и Жанин разъехались навсегда и их развод неминуем. В обоих случаях ему казалось, что более всего его дочь хочет, чтобы он побыстрее закончил этот разговор.

Хорас и Уолт играли в джин, когда в зал вошли Майлз и Дэвид. Уолт уже разделся до рельефно облегавшей его мускулатуру белой футболки в рубчик. “Сколько их у него?” – подумал Майлз.

– Здравствуй, Уолт, – вздохнул он. – Привет, Хорас. Бастер.

– Больше никаких двойных смен, – сказал Бастер. Хотя его глаз почти полностью открылся, он производил впечатление человека, исчерпавшего до капли всю свою энергию.

– Хочешь пойти домой?

– И никогда больше не возвращаться, – добавил Бастер, снимая фартук через голову.

– Я только приму душ, я быстро, – сказал Майлз. – Потом можешь отваливать.

– Ты видел белый лимузин, командир? – спросил Уолт. – С массачусетскими номерами? (Майлз кивнул.) Как он катил по Имперской авеню до самых фабрик? Только не говори мне, что ни к чему это не приведет. Выйди на улицу и понюхай воздух. И ты почувствуешь запах денег.

За окном Майлз увидел “хендай” Шарлин, поворотник мигал – Шарлин намеревалась въехать во двор. Вечером их будет шестеро: Майлз рассаживает посетителей и работает на подхвате, Дэвид у печи с помощником, отвечающим за салаты и десерт, Шарлин и еще одна девушка в зале плюс новый посудомойщик, нанятый вместо Джона Восса. Команда “Имперского гриля” в полном составе. У Беа, где столиков поместится в два или три раза больше, им придется удвоить, если не утроить штат. Дэвид должен будет обучить кого-нибудь варить макароны так, чтобы не слипались, и Шарлин уже выдвинула свою кандидатуру. Майлз не возражал, но ему очень не хотелось лишаться официантки, умеющей держать зал как никто. Забавно, но Шарлин еще и рвалась распоряжаться алкоголем, что удвоило бы ее чаевые. И все же он понимал, что в сорок пять, после двадцати с лишним лет и не сосчитать скольких миль, накрученных в зале “Гриля”, она хотела и, наверное, нуждалась в переменах.

Он понял кое-что еще о женщине, которую любил со школьной скамьи. Она и его брат – любовники, и, по-видимому, уже давно, но держали это в тайне, чтобы не причинить ему боль. Дэвид, скорее всего, ратовал за честность, но Шарлин настояла на своем – “нет, пока рано”. Понимание пришло к нему поэтапно, начав с сентябрьского вечера в “Фонарщике”, когда, войдя в бар, он застал Шарлин, сидевшую в одиночестве за полукруглым столиком. Рядом с ее пивом стоял бокал с водой для Дэвида, и эти два напитка создавали ощущение интимности даже в отсутствие одного из участников. Позднее, когда она провожала его брата до машины, Майлз наблюдал за ними в окно, и то, как они стояли рядом на парковке, застряло в его памяти, о чем Майлз поначалу даже не подозревал. Он посмотрел на Дэвида, который тоже следил, как Шарлин заезжает во двор, и улыбался, пока не почувствовал на себе взгляд. Дэвид развернулся к Майлзу. Тот приподнял брови в немом вопросе: “да?” Его брат кивнул: “да”.

Возможно, им было что еще сказать на эту тему, но зазвонил телефон.

– Майлз Роби? – произнес незнакомый голос.

– Да-а.

– Вы в курсе, что ваша жена стоит на Имперской авеню, выкрикивая непристойности и нанося удары ногой по вашему джипу?

– Минутку. – Майлз передал трубку Матёрому Лису: – Это тебя.

Когда он вышел из душа, опять зазвонил телефон, на этот раз в квартире. “Жанин”, – подумал он. Майлз не хотел разводиться с женой, и по мере приближения их окончательного разъединения ему нередко приходило в голову, что он и в самом деле будет скучать по ее воплям и стонам, долгим тирадам, громким скандалам и рыданьям навзрыд. За долгие годы он успел ее изучить и знал, что вместо головы у Жанин паровой котел, и, признаться, предвкушал тот момент, когда Уолт Комо примет на себя ответственность за регулировку предохранительного клапана. Майлз понятия не имел, что заставило Жанин остановиться посреди Имперской авеню и обрушиться на свой автомобиль, но не сомневался, что ее новый муж заслужил право попытаться обуздать свою жену. К разочарованию Майлза, Уолт лишь побледнел, положил трубку, но с места не двинулся.

Приготовившись услышать голос Жанин, Майлз обнаружил, что ошибся.

– Ты еще не закончил красить церковь? – строго спросил отец, после того как Майлз согласился оплатить разговор.

Макс совсем рехнулся или просто забыл, что свой предыдущий звонок он начал именно с этого вопроса?

– Нет, папа, не закончил.

– Хорошо. Не стоит тебе работать на этих людей.

Он знал, что лучше не уточнять, но не удержался:

– Каких людей, папа? О ком ты говоришь?

– О ватиканских держимордах. Они заявились в “Капитан Тони”, подхватили Тома под руки, стащили с табурета и увели.

– Ватиканские держиморды?

– Они самые. – Макс был явно доволен хорошей слышимостью на линии. – Случилось это вчера. С тех пор я его не видел. Голубок церковный нашел свой универсал?

Майлз ответил утвердительно, но ради разнообразия на провокацию решил не поддаваться. На этой неделе отец Марк на попутках добрался до побережья, чтобы выручить обратно приходскую “краун викторию”.

– Точно там, где я и говорил, спорим?

– Я правильно тебя понимаю, папа? – сказал Майлз. – Ты хочешь вознаграждения за то, что указал, где ты бросил украденную машину?

– Я ничего не крал.

– Разве? А как насчет двадцатки из кармана моей рубашки?

Макс проигнорировал вопрос:

– Куда, по-твоему, они его увезли?

– В безопасное место, где о нем могут позаботиться.

– Здесь он был в полной безопасности. И мы заботились о нем. Я-то думал, что живу в свободной стране. Или вам, католикам, свобода не нужна?

– Чего тебе нужно, папа?

– Можешь прислать мне немного денег, если хочешь. Ты не поверишь, какие тут цены на пиво. А ведь еще даже сезон не начался.

Перевод: лишившись отца Тома, Макс лишился и дармовой кормежки. И следом другая мысль:

– Как они узнали, где он?

– Кто?

– Твои ватиканские держиморды.

– Голубок, должно быть, им сообщил.

– Не думаю. А хочешь узнать, что я думаю? Когда кончились деньги, ты позвонил в епископат.

– Ты просто не хочешь прислать мне денег, – объявил Макс.

– Почему ты всегда просишь у меня? И никогда у Дэвида?

– С тобой лучше получается. Бывают люди мягкотелые и те, у кого кора потверже. Ты пошел в свою мать. А Дэвид больше похож на меня.

– Для человека, который не мог усидеть дома, ты чересчур крепко веришь в генетику.

– Я никогда не сомневался, что твой брат – мой, если ты об этом. Как и в том, что и ты тоже мой.

Именно об этом, осознал Майлз.

– Мужчина знает, когда ребенок его, а когда нет. Тик твоя?

– Да.

– Откуда ты знаешь? По анализу крови?

На лестнице, ведущей в квартиру, раздались шаги. Шарлин, если он не ошибался, хотя нетрудно было вообразить, что это шаги его матери, вызванной из небытия их дискуссией, чтобы внести необходимую ясность.

– Сколько тебе прислать, папа?

– Я пока не бедствую, – ответил Макс, словно и он тоже устал от этой беседы. – Дам тебе знать в случае чего. Первого числа зайди ко мне домой, забери мой квиток на пособие и пришли сюда, окей?

– Окей.

Дверь Майлз оставил приоткрытой, и Шарлин предупреждающе постучала, прежде чем сунуть голову в проем. Обычно, застав Майлза в одном полотенце, обернутом вокруг чресл, она отпускала какую-нибудь колкую шутку. Но не на этот раз.

– Тебе лучше спуститься, – только и сказала Шарлин, закрывая за собой дверь.

– Командир! – встрепенулся Уолт.

* * *

Ему всегда было досадно, если на другом конце стойки что-то происходило, а его в это не посвящали. И, как он догадывался, Майлз, Дэвид и Шарлин неспроста забились в угол, где их никто не подслушает.

– Если я не вернусь через полчаса, – говорил Майлз, понизив голос и демонстрируя выдержку, владение ситуацией и не чувствуя ни того ни другого, – позвоните Бренде. Если она не сможет, свяжитесь с Жанин. – Его бывшая управилась бы с посетителями идеально, если, конечно, уже закончила колошматить джип.

– Кто-то должен проведать Беа, – сказал Дэвид. – Она очень расстроена.

И пяти минут не прошло после отъезда Майлза с братом из “Каллахана”, как туда заявились два инспектора и через полчаса бар закрыли. В длинном перечне нарушений фигурировала проводка, о чем Майлз уже знал, грязные неудобные туалетные комнаты – без возражений – и в кухонной зоне помет грызунов на самом виду, – на виду, потому что Майлз, ремонтируя холодильник и плиту, отодвинул их от стены, чего не делали лет десять. Прегрешения, представляющие угрозу для здоровья и безопасности клиентов, заняли целую страницу, одни мелкие и легко исправимые, другие более существенные и требующие немалых затрат. В графу “Рекомендуемое (но не обязательное)” инспекторы вписали новую крышу, отметив следы от протечек на стенах, и оценили стоимость “Обязательного к исполнению” примерно в сотню тысяч долларов – на двадцать тысяч больше, чем отдали Беа с мужем, выкупая заведение тридцать лет назад.

– Сможешь освободиться на полчаса? – спросил Майлз Шарлин.

И тогда ресторан останется на одном Дэвиде. Она кивнула.

– Только не дольше, – предупредил ее Дэвид. – По четвергам народ является рано. – И посмотрел на Майлза: – Проведать Беа должен ты, а не Шарлин.

– Заеду, как только поговорю с миссис Уайтинг.

– Сколько я тебя упрашивал встретиться с ней…

– И я наконец понял, что ты был прав, – перебил Майлз.

– Я и сейчас прав, – заверил его брат. – Черт с ней. Видал я тебя в таком состоянии. Пережди, пока успокоишься. Будь у меня две здоровые руки, я бы тебя силой заставил.

– Радуйся, что не две… – машинально произнес Майлз, осекся, закрыл глаза и помотал головой: – Прости. Я сожалею…

– Пока не сотворишь с собой чего-то вроде этого, – Дэвид поднял искалеченную руку, – ты понятия не имеешь, что значит сожалеть.

– Дэвид…

Но брат уже отвернулся:

– Мне надо приготовить сто пятьдесят энчиладас с моллюсками. А ты поступай как знаешь.

Шарлин взяла Майлза за локоть:

– Ты даже не уверен, стоит ли она за этим. Может, просто так совпало.

– Внезапный визит санэпидемслужбы на той же неделе, когда заявился инспектор из комиссии по контролю за алкоголем? – Майлз покачал головой.

Во вторник Беа навестил служащий из алкогольной комиссии, якобы им поступили жалобы на то, что она продает крепкие напитки несовершеннолетним. Еще одно нарушение, предупредил он, заполняя бумаги за барной стойкой, – и Беа лишат лицензии. Когда Беа спросила, каким было первое нарушение, он указал на столик, где сидела Тик, разложив учебники с тетрадками. Она пришла за несколько минут до проверяльщика, села за свой любимый столик и отодвинула два полных бокала с пивом, которые Беа не успела убрать.

– Вы же не станете утверждать, что той девушке двадцать один год, не так ли?

– Нет, но скажу, что это моя внучка и пива она не пьет, как вы сами изволите видеть.

– Она сидит за столом, на котором стоят бокалы с пивом. Вы знаете законы, миссис Маджески, – сказал он, подписывая документ. – Разумеется, вы можете подать апелляцию. В ином случае вам следует оплатить штраф в течение шестидесяти дней.

– Где Кертис? – спросила Беа о том служащем, что обычно приходил к ней.

– Кажется, вышел на пенсию, – ответил инспектор, направляясь к двери. У порога он задержался: – Ах да, миссис Маджески, удачи вам с новым рестораном!

– Нет, – сказал Майлз, – это не совпадение.

И когда через неделю некий незнакомец предложит Беа купить у нее бар, это тоже не будет совпадением.

– Я тебе верю, – сдалась Шарлин. – Правда. Просто… не знаю, что я буду делать без работы.

– Не волнуйся. – Майлз сжал ей руку, на этот вопрос он знал ответ: – Миссис Уайтинг не закроет “Гриль”. Он ей нужен действующим. И чтобы все мы были при нем. Я, во всяком случае.

– Не понимаю, – нахмурилась Шарлин.

– Зато я понимаю. – Он посмотрел ей в глаза: – До меня долго доходило и наконец дошло.

– Командир! – крикнул Уолт. – Иди уже сюда! Сегодня великий день, дружище! Больше никаких уверток! – Он водрузил локоть на стойку, раскрыл ладонь и пошевелил пальцами.

Он всё видит насквозь, казалось Майлзу, даже Уолта Комо. Женитьбой на Жанин, несомненно, Уолт надеялся упрочить свою репутацию крутого мужика и любимца женщин. Матёрый Лис. Теперь же, спустя неделю после свадьбы, Уолт начинал понимать, что Жанин способна изрядно потрепать его мужественный облик. За его бравадой Майлз видел – почти чуял по запаху – панику, и паника заметно усилилась, когда Майлз приблизился к нему с табуретом и поставил его с другой стороны стойки точно напротив Уолта.

– Господи, – сказал Хорас Веймаут, будто ему сдали карты, каких он в жизни не видел.

– Скажи “начали”, Хорас, – скомандовал Майлз, не глядя на него.

– Начали, – послушно произнес Хорас, и Майлз рывком – так, что бокалы подпрыгнули и рухнули на пол, – прижал кисть Уолта к пластиковой поверхности, продолжая давить со всей силы, пока Уолт, выпрямив ноги, не вытянулся параллельно стойке жертвой внезапной левитации. С матушкой-землей его сейчас связывала только пригвожденная к стойке кисть. В этот момент Майлз отпустил его, и Уолт упал на жесткий линолеум, ударившись сперва задом, потом затылком, потом обеими ступнями. Ноги вздрогнули разок, глаза закатились, и Матёрый Лис впал в полную неподвижность.

Но Майлз был уже на улице.

* * *

Ворота были открыты. Майлз тем не менее оставил машину снаружи и мимо каменных столбов прошел пешком. За все те годы, что мать проработала на рубашечной фабрике, дальше ворот он никогда не был – обстоятельство, показавшееся ему сейчас поразительным. После смерти Грейс приходить сюда было, конечно, незачем, и однако, шагая по фабричной территории, он не мог отделаться от ощущения, что исполняет некий нравственный долг, о котором прежде постоянно забывал.

Белый лимузин все так же стоял во дворе фабрики, а вплотную к кирпичной стене притулился “линкольн” миссис Уайтинг, незаметный с улицы. На полке позади заднего сиденья в неподвижности лежало животное, и Майлз сперва принял его за игрушечное, из тех, что ритмично кивают, когда автомобиль трогается с места, но, приглядевшись, узнал кошатину Тимми. Зверюга с любопытством наблюдала, как он шагает по двору, и словно улыбалась, если так можно сказать о кошках, не принадлежащих к чеширской породе. Услыхав хлопок автомобильной дверцы, Майлз обнаружил, что красное пятно, мелькнувшее за оградой, когда он подъезжал к фабрике, преобразилось в “камаро” Джимми Минти, прикрытый лимузином.

Миссис Уайтинг и мужчины из лимузина переместились от рубашечной фабрики к ткацкой, возведенной над водопадом. Они стояли группой у главного входа, следя глазами за вытянутой рукой миссис Уайтинг, – сперва посмотрели вверх, на мощные стены фабрики, затем через реку. На что она показывала? На собственный дом в четверти мили вверх по реке? Он что, тоже выставлен на продажу?

Мощенная кирпичом дорожка, обогнув рубашечную фабрику, далее шла под уклон к ткацкой, на этом месте и обосновался Джимми Минти:

– Это частная собственность, Майлз. Вход воспрещен.

– А я думал, все тут принадлежит городу.

– Не будем спорить, – пожал плечами Джимми Минти. – Территория все равно под охраной.

На нем не было пиджака в клеточку, который он обычно носил при исполнении. И все же Майлз решил уточнить:

– С кем я сейчас разговариваю, Джимми?

– Еще раз?

Они стояли лицом к лицу.

– Ты на дежурстве? – спросил Майлз.

– Типа того. Обслуживаю частный вызов.

– Как твой отец когда-то.

– Ага, – закивал Джимми. – Старый мистер Хонас Уайтинг иногда нанимал моего папашу. Как-то поздно вечером недалеко от этого места, на котором мы стоим, я видел, как он превратил в месиво одного парня. Я был единственным свидетелем. Упрямый уродец. Чего-чего, а взбучки он мог бы избежать.

– А твоя мать? Она могла бы избежать побоев?

Минти ответил не сразу.

– Нет, – уныло сказал он. – Вряд ли. До вашего дома, наверное, много чего долетало, а?

– И мы не вызывали копов, а зря.

Эта фраза, по-видимому, разворошила воспоминания.

– Я тебе рассказывал, как однажды к нам явилась твоя мама? Жарким летним днем, все окна нараспашку. Мой старик набросился на ма, как порой случалось, когда она его доставала, и вдруг оборачивается, а посреди нашей гостиной стоит твоя мать, будто к себе домой пришла. Велела моему старику прекратить “сию же секунду” и больше никогда так не делать, иначе она сама прекратит все это. Она так и сказала, “сию же секунду”. В руке у нее был молоток с острым концом.

Майлз без труда представил себе эту сцену. “Сию же секунду” было одним из любимых выражений Грейс. В бешенстве он видел ее раза два, не больше, но мог вообразить мать с молотком и Уильяма Минти, пятящегося на всякий случай.

– Кто знает, чем бы это закончилось, если бы ма не встряла, – усмехнулся Джимми. – Валяется она на полу с расквашенной губой, и вдруг видит прямо у себя в доме твою маму с молотком, и посылает ее куда подальше, мол, не суйся не в свое дело. А все потому, что твоя мама была такой красавицей, и мою это страшно пугало, она опасалась ее даже больше, чем отца. – Джимми помолчал. – Она ничего тебе об этом не рассказывала?

– Абсолютно ничего.

Джимми пожал плечами:

– Да хрен с ним, с прошлым, что толку в нем копаться, так ведь? – И поскольку Майлз не поделился своими соображениями насчет обоснованности такой позиции либо ее разумности, Джимми продолжил, сощурившись: – Мой паренек, Зак, подумывает уйти из футбольной команды, ты в курсе? Я стараюсь, отговариваю его, но не знаю. Тренер больше не ставит его в игру, так что, может, парень и прав? Какой смысл? И вся эта фигня в газетах про то, что он грязно играет. Похоже, теперь все считают его плохишом. Твой дружок, директор, пытается навесить на него вину за то, что случилось с той старухой, которую они нашли.

Майлз не испытывал желания выслушивать версии Минти о недавних событиях.

– Джимми, я приехал, чтобы увидеться с миссис Уайтинг. Это не займет много времени.

У его собеседника смена темы вызвала явное облегчение:

– Она сказала передать тебе, чтобы ты явился завтра.

– Она знала, что я приеду?

– Эта леди мало чего не знает. На несколько шагов впереди таких, как ты да я. Она типа недовольна тобой, так мне кажется.

– Наверняка она мне все объяснит. – Майлз шагнул, огибая полицейского, тот схватил его за левый локоть:

– Только не сегодня.

Когда Майлз ударил его со всей силы, Джимми Минти вцепился в него, пытаясь удержаться на ногах, но не устоял и с размаху сел на бордюр, которым по бокам была выложена дорожка. У него был сломан нос, о чем Майлз мог судить достаточно уверенно. Кровь закапала почти сразу, а потом полилась, пропитывая белую рубашку Джимми. Майлзу была видна Тимми: кошка носилась как сумасшедшая по сиденьям “линкольна” от одного окна к другому, будто сделала крупную ставку на исход этого поединка.

Миссис Уайтинг и гости из лимузина скрылись в дверях ткацкой фабрики. Майлз нависал над Минти, не зная точно, чего ему ждать. Полицейский, опираясь на обе руки, задрал голову и уставился на серое небо, словно в надежде, что кровь потечет вспять. Шмыгнул носом раз пять, затем энергично высморкался, забрызгав и себя, и Майлза.

– Ну и дела, – сказал он. – Старина Майлз Роби совершает насильственное действие. То-то все удивятся.

Глядя на него, Майлз вспомнил отцовское суждение касательно копов: худшее, что они могут с тобой сделать, еще не самое плохое, что может быть. Ему было немного не по себе, оттого что он прибег к отцовской мудрости в столь важной для него ситуации, но до сожалений было еще далеко; разумеется, пора раскаяния придет и затянется надолго, но не сейчас, позже, много позже.

Через минуту кровотечение ослабло и Джимми Минти поднялся. Его пошатывало, однако, понял Майлз, настроен он был решительно.

– Пройдем к машине, – сказал Минти. – Надену-ка я на тебя наручники.

– Только после того, как я переговорю с миссис Уайтинг.

– У меня приказ.

– Ну…

Минти въехал Майлзу кулаком под дых, и тот согнулся пополам. От второго удара, который Майлз даже не увидел, он упал на одно колено. Он пытался восстановить дыхание, когда Минти врезал ему по голове за левым ухом, и Майлз ощутил взрыв внутри черепа. Он повалился мешком на кирпичную дорожку и, поскольку новых ударов не последовало, перевернулся и увидел, что Минти подошел к “камаро” и роется в бардачке. Вероятно, он отрубился по меньшей мере на несколько секунд. К тому времени, когда полицейский нашел наручники, Майлз сумел подняться.

– Тебе бы лучше посядетъ, Майлз, – посоветовал Минти. Нос у него распух и посерел. – Ты создал беспорядок, а я его подавил.

Майлз подумал, что, несмотря на сломанный нос, Джимми Минти упивается каждым мгновением их конфронтации. Полицейский легко увернулся от удара Майлза, и тот снова оказался на коленях, обнимая живот и срыгивая на кирпичи.

– А теперь вставай и протяни запястья, – приказал Минти, однако Майлз дважды вскарабкивался на ноги и дважды вновь обнаруживал, что лежит на земле.

К тому времени, когда к ним приблизились миссис Уайтинг с людьми из лимузина, один глаз у Майлза был полностью закрыт, от второго осталась узкая щелочка. Противники сидели на бордюре друг против друга и выглядели так, будто оба бились на одной и той же проигравшей стороне, победители же по неизвестной причине удрали. Наручники по-прежнему болтались на пальцах Минти, и Майлз понимал, что полицейскому за это стыдно.

– Вы идите, миссис Уайтинг, – произнес Минти придушенным голосом. – Я сейчас с этим закончу, только чуток передохну.

Бизнесмены, явно занервничав, обошли двоих местных по широкой дуге, сойдя с кирпичной дорожки на траву.

– Вы изумляете меня, дорогой мой, – сказала миссис Уайтинг. – Что такого важного не могло подождать до завтра?

На другом конце двора, услыхал Майлз, открылись и закрылись дверцы лимузина, издав солидный, мастерски выверенный звук денег, удаляющихся на покой в надежное место. Скорее всего, от него ждали, что он заговорит о “Каллахане”, и Майлз решил разочаровать миссис Уайтинг:

– Я приехал лишь для того, чтобы заявить о своем увольнении. Придется вам подыскать кого-нибудь другого в “Имперский гриль”.

Джимми Минти, прекратив щупать сломанный нос, прислушался.

– Судя по вашему виду, дорогой мой, на вас будто снизошло некое откровение, – заметила миссис Уайтинг. – Впрочем, это лишь мои догадки. Почему бы не обдумать все как следует? Решения, принимаемые в порыве страсти, редко бывают здравыми.

– Разве вы когда-либо испытывали страсть?

– Что ж, верно, я редко теряю почву под ногами – в отличие от людей с более романтичным темпераментом, – признала миссис Уайтинг. – Но мы таковы, каковы есть, и с тем, что не лечится, нужно смириться.

– С тем, что не лечится, нужно расправиться, – сказал Майлз. – Вы это имели в виду?

– Без отмщения, – благосклонно улыбнулась она, – нет смирения, дорогой мой. А теперь, прежде чем вы произнесете во гневе еще что-нибудь, за что я буду вынуждена вас наказать, не остановиться ли вам и не задуматься о будущем, и не только вашем, но и вашей дочери? Через год-другой ей может понадобиться помощь с университетскими расходами, как и вам в свое время. – Она сделала паузу для пущей доходчивости сказанного. – Далее – ваш брат и прочие, чье заведомо скромное существование целиком зависит от “Имперского гриля”. Однако закончу я тем, что скажу: решать вам, как обычно.

– Заводи мотор и правь, так, Франсин?

Впервые он назвал ее по имени, хотя давно позабыл, как ее зовут. И странно, что вспомнил именно сейчас.

Столь интимное обращение покоробило миссис Уайтинг, хотя она постаралась это скрыть.

– Ах! – в притворном восторге воскликнула она. – Вы все же усвоили мои уроки, не так ли, дорогой мой! Я не была в этом уверена, признаться. – Стуча каблуками, она аккуратно обогнула Майлза и направилась к “линкольну”.

– Он предпочел мою мать, да, миссис Уайтинг? – крикнул Майлз ей вслед. – В этом все дело, я прав?

Она остановилась – окаменев на мгновение, – затем вернулась к Майлзу:

– Я ли не образец христианского долготерпения, дорогой мой? Не я ли простила ей прегрешение? Не я ли приняла ее с распростертыми объятиями в ту самую семью, которую она разрушила? Не я ли предоставила ей все до единой возможности для искупления и спасения души, о чем вы, католики, так печетесь?

– А вы не путаете искупление с расплатой?

– Знаете, однажды я объяснила моему мужу, что в отношениях двоих всегда найдется отдушина, для каждого своя. – Она опять зашагала, но вскоре остановилась и обернулась: – Я не хотела бы оставить вас с неверным впечатлением от моих слов, дорогой мой. Я была весьма расположена к вашей матери, как и к вам теперь. В итоге, полагаю, она была рада тому, что все сложилось не так, как она надеялась. Мне хочется думать, что она пришла к пониманию жизни как грандиозной блажи. – Миссис Уайтинг перевела взгляд на полицейского: – Вы сумеете запереть ворота, Джимми? Замок немного заедает. С ним необходимо проявить терпение.

– Я разберусь, миссис Уайтинг.

Майлз невольно улыбнулся: примерно такое же обещание он давал этой женщине на протяжении двадцати пяти лет – именно такой участи для своего сына Грейс страшилась более всего. Когда “линкольн” плавно выехал за каменные столбы, указывая путь лимузину, Майлз почувствовал, что кто-то трется о его локоть, и, опустив глаза, увидел Тимми: должно быть, кошка сбежала, когда миссис Уайтинг садилась в машину. Зверюга была явно удовлетворена повреждениями, уже нанесенными Майлзу, и добавлять ущерба не сочла нужным.

Джимми Минти, поднявшись, подал руку Майлзу, и тот не оттолкнул ее, а затем протянул запястья, чтобы на них защелкнули наручники. Джимми повел его к “камаро”, сердито отпихивая ногой кошку, следовавшую за ними.

Майлз безуспешно пытался вспомнить, когда он в последний раз ездил в спортивном автомобиле. Мотор под ногами урчал, как зверь в клетке. Шарлин однажды призналась, что считает этот звук сексуальным. Следовательно, спорткар не такая уж блажь. Выехав с территории фабрики, Минти поставил “камаро” на тормоз и отправился закрывать и запирать ворота. Как и предсказывала миссис Уайтинг, ему пришлось повозиться, и Майлз слышал, как он материт замок.

– Не надо было тебе сюда возвращаться, приятель, – сказал Джимми Минти, снова усевшись в автомобиль. – Твоя мать была права на этот счет. Никогда не забуду, как она кричала на тебя. Похоже, это я и хотел тебе сказать, прежде чем все закрутилось. – Под этим “всем” Джимми, предположительно, имел в виду события, случившиеся с тех пор, как в минувшем сентябре он обнаружил Майлза, припарковавшегося напротив дома, где он вырос. – Мне было реально плохо, когда я слышал, как она кричала на тебя. И говорила всякое, когда умирала, а ты просто пытался ей помочь.

Майлз закрыл глаза и услышал ее – ни память об этом, ни ужас до сих пор не потускнели. Уезжай, Майлз. Ты убиваешь меня. Неужели ты не понимаешь? Ты здесь, и это убивает меня. Убивает.

– Тебе, конечно, было плевать, как я себя чувствовал, – добавил полицейский.

– Окажи мне услугу, Джимми, – попросил Майлз, когда они, сбавив скорость, выехали на Имперскую авеню.

– Ладно. – Всем своим видом Джимми демонстрировал, что, хотя его непрерывно и жестоко третируют, он не из тех людей, кто откажет в услуге, если его вежливо попросят.

– Скажи моему брату, пусть позаботится о том, чтобы Тик добралась до Бостона в воскресенье.

Обещание, данное дочери, вылетело у него из головы, а помни он о Бостоне, возможно, его бы не занесло на этот крайне неверный путь. Лишь несколько минут назад он думал, что у него еще будет время раскаяться, но потом, позже. До чего же быстро наступило это “позже”.

 

Глава 30

За синим столом настроение блюзовое. Связано ли это, размышляет Тик, по крайней мере косвенно, с продолжительным отсутствием Джона Восса, хотя когда он тут сидел, то больше отсутствовал, чем присутствовал? Даже Кэндис, которая обычно, можете быть уверены, рта не закроет от звонка до звонка, и та сегодня притихла. Но воображение Тик занято не молчанием соседки, с этим ей все ясно, ее интригует другое: как все работает в этой жизни, а точнее, ход событий – быстрый он или медленный. Недавно она узнала, что целый мир может измениться в одно мгновение, если верить ощущениям, но Тик подозревает, что мгновенность на самом деле иллюзорна.

Взять Кэндис, к примеру. Подружились они вчера или их дружба медленно прорастала с сентября? В любом случае это событие застало обеих врасплох. Выражение лица Кэндис – смесь благодарности и оторопи – наглядно доказывало, сколь же она удивилась, обнаружив вчера днем на своем пороге Тик с опухшими глазами. Примерно с месяц Кэндис предлагала Тик как-нибудь прогуляться после уроков вдоль реки, но Тик лишь кривилась в ответ, из чего следовало: прогулке не бывать.

Тик легко нашла дом, где живет Кэндис с матерью и ее нынешним бойфрендом, – трехэтажное здание на Фронт-стрит. Улицу проложили параллельно реке, ниже водопада, и это худший район в Эмпайр Фоллз, заселенный самыми бедными из франко-канадских иммигрантов еще в те времена, когда производство в городе ширилось и крепло. Дома построили только на северной стороне улицы, и с полным на то основанием. В те славные деньки “Имперских текстильных предприятий” растворители и красители сбрасывали прямиком в реку, прихотливо окрашивая берега ниже по течению в красный, зеленый или желтый в зависимости от дня недели и величины выработки. На отлогих берегах образовывались кольца, как на срезе дерева, разве что эти кольца сияли всеми цветами радуги, но по ним можно было узнать, в какой год река поднималась, а в какой мелела. Даже сейчас, пятьдесят лет спустя, только самые цепкие сорняки и кустарники прорастали на южной стороне Фронт-стрит, где кончался асфальт, и периодически эту жесткую поросль выкорчевывали, обнажая там и сям помутневшие фисташковые и лиловые пятна.

В квартиру на втором этаже надо было подняться по шаткой наружной лестнице. Дверь на стук Тик открыла толстуха без лифчика под футболкой и с немытыми волосами; выглядела она слишком молодо, чтобы иметь дочь шестнадцати лет. Когда она распахнула дверь, на Тик повеяло нездоровым горячим воздухом, а за столом у кухонного окна она увидела мужчину, на вид ровесника ее отца, в сетчатой майке без рукавов, угрюмо, сосредоточенно изучавшего рекламу “Уоллмарта” в Фэрхейвене.

– Эй, дебилка! – крикнула женщина через плечо, поздороваться с Тик она не удосужилась. – Кэнди! К тебе гости! – И скрылась в недрах квартиры, предоставив Тик самой решать, входить ей или нет.

Эта ужасная женщина побудила Тик увидеть недавнюю ссору с матерью с совершенно иной точки зрения.

Кэндис выглянула из кухни, и лицо ее посветлело, но тут же потемнело от недоумения и смущения: что привело девушку вроде Кристины Роби в их облезлый, загаженный район? Удивление Кэндис было велико, но не более, чем в сентябре, когда та же девочка записалась на уроки рисования вместе с ней и прочими “дятлами”.

– Привет, – выдавила она извиняющимся тоном.

– Может, нам все-таки прогуляться вдоль реки?

– А то, – опять просияла Кэндис, словно ей сделали предложение, о котором она мечтала всю жизнь.

– Между прочим, – сказала Кэндис, когда они спустились по крутому берегу к реке, – я теперь влюблена в Джастина.

Октябрь выдался сухим, уровень воды понизился, обнажив камни, и девочки, прыгая с одного на другой, оказались почти посередине русла. Поначалу им казалось, что они сумеют допрыгать до другого берега, но Тик обнаружила, что чем дальше, тем больше расстояние между камнями. Да и ветер здесь был колючее, чем у высокого берега, поэтому они сменили направление и двинули вниз по течению к излучине. Там, у извилистой зазубренной береговой линии, будет легче прятаться от ветра.

– Джастин, – сказала Тик, когда они наткнулись на два больших камня и присели отдохнуть. Она улыбнулась, представив их вместе. Тот самый Джастин, что почти весь триместр изводил Кэндис, живописуя, сколь чудовищно втюрился в нее Джон Восс. Вряд ли Кэндис сознает, подозревала Тик, что, перепархивая от мальчика к мальчику – эмоционально, если не физически, – она подражает своей матери.

– Он реально любит меня, – объяснила Кэндис, словно чувства парня были решающим фактором, а ее чувства уже дело десятое.

– А что Зак?

– Похоже, будет драка, когда он выйдет из больницы, – тоном человека, покорного судьбе, ответила Кэндис.

Как ни странно, драки из-за нее не были фантазией Кэндис. На этой неделе в старшей школе – точнее, прямо за оградой – объявился ее бывший парень Бобби из Фэрхейвена, который, по уверениям Кэндис, сидел в тюрьме; он искал Зака, не зная его в лицо и понятия не имея, что парня, которого он намеревался отмутузить, тем утром положили в больницу с заражением раны на голени. Почему-то Зак слишком долго тянул с визитом к врачу и утверждал, что не помнит, где он получил эту рану, скорее всего, на футбольной тренировке. По мнению врача из скорой помощи, рана не походила на футбольную травму, и он немедленно назначил парню антибиотики. Тем не менее температура у Зака отназывалась снижаться, и вчера его не выписали из больницы, хотя доктора пообещали Заку и его отцу, что если температура не взметнется, то они отпустят парня в пятницу, чтобы он беспрепятственно сыграл в субботу в последнем матче сезона на своем поле.

– Думаешь, Джастин победит? – беззаботно поинтересовалась Кэндис, будто речь шла о компьютерной игре вроде “Супермен против Невероятного Халка”.

– Зака или Бобби?

– Зака, – пояснила Кэндис. – Вряд ли Бобби станет драться с Джастином, он хотел выяснить отношения с Заком, потому что слышал, что Зак крутой.

Даже укрывшись от ветра, девочки подмерзали, и вдобавок темнело, хотя еще не было четырех часов. Однако прийти сюда было хорошей идеей. Тик чувствовала, как у нее поднимается настроение. Плечо, за которое ее волок рюкзак следом за материнским джипом, все еще побаливало, но и только. Тик, считай, повезло, под колеса она не угодила, но страху натерпелась. И, как нередко бывало, общение с Кэндис помогало ей не падать духом, хотя Тик спрашивала себя, допустимо ли выстраивать дружеские отношения лишь на том основании, что кому-то живется еще хуже, чем тебе. Девочки примолкли, слушая, как вода журчит у их ног.

– Когда вы с Заком были вместе, – наконец нарушила молчание Кэндис, – ты играла в эту игру с револьвером?

Тик посмотрела на Кэндис и увидела страх в ее глазах.

– Один раз, – призналась Тик.

– А он говорил, что вы постоянно играли. Он и меня пытался заставить.

Зак называл это “польской рулеткой”, якобы в шутку. Он взял один из отцовских револьверов и показал Тик, что в обойме нет ни единой пули. Затем полагалось приставить дуло к виску и нажать на курок. Идея была в том, объяснял он Тик, чтобы проверить, насколько силен твой разум. Если ты знаешь, увидев собственными глазами, что револьвер не заряжен, тебе нечего бояться. Но как-никак это огнестрельное оружие, и твое сознание не дает тебе просто забыть об этом. “И ты заводишься, – улыбаясь, подытожил Зак, – потому что, а вдруг ты ошибся и не заметил одну пульку”.

– Разве не противно, когда выясняется, что люди тебе врут? – Замечание Кэндис, видимо, относилось к Заку, утверждавшему, что они с Тик часто играли в эту игру.

– Кэндис, – сказала Тик, – пообещай, что ты никогда не будешь играть в эту игру.

– Ладно, – пожала плечами Кэндис. Ее страх улетучился, стоило ей поделиться своими переживаниями с подругой.

– Нет, я серьезно, – настаивала Тик. – Пообещай прямо сейчас, иначе мы больше не друзья.

– Ладно, ладно, – более вдумчивым тоном ответила Кэндис. И тут же: – А мы друзья? Можно я об этом всем расскажу?

– Конечно. Почему нет?

Осознав, насколько Кэндис необходимо дружить с ней, Тик невольно вспомнила Джона Восса. Изменилось бы что-нибудь, скажи она ему то же самое? Что, если самое важное на свете – уверенность в том, что у тебя имеется по крайней мере один друг? И что, если ты и есть друг, но отказываешься произнести эти простые слова?

Почти стемнело. Они отправились обратно, и какие-то люди на склоне привлекли их внимание. Примерно в пятидесяти ярдах вверх по течению, там, где река огибала водопад, стояла группа мужчин в костюмах, они обнимали себя руками и поеживались на холоде, но продолжали внимательно слушать женщину, в которой Тик опознала миссис Уайтинг, владелицу “Имперского гриля” и, по словам отца Тик, почти всего остального в городе. За голыми осенними деревьями виднелся лимузин, дожидавшийся седоков у выезда на дорогу, именно в него и впилась глазами Кэндис.

– Вау! – вздохнула она. – Хотела бы ты прокатиться на таком?

Тик же заметила, что и женщина их заметила. И хотя они с Кэндис стояли рядом на большом камне, Тик почему-то не сомневалась, что миссис Уайтинг улыбалась, глядя на нее, а не на Кэндис.

Медленно – приходит к выводу Тик. Все происходит медленно. Ей нелегко сформулировать, зачем так важно знать, с какой скоростью движется мир, но Тик полагает, что это действительно важно. Этим даже можно объяснить, почему Билл Тейлор не очень хороший художник. Его искусство делается быстро, и он постоянно говорит о том, как быстро меняется освещение и как важно “атаковать” холст, фиксируя на нем то, что ты видишь, поскольку точно такое же ты больше не увидишь никогда. Тик понимает, о чем он, но не может избавиться от ощущения, что утверждение с противоположным смыслом столь же истинно.

Ее родители, кстати. Сперва их расставание она восприняла как гром среди ясного неба, но теперь понимает, это был медленный процесс, коренившийся в неудовлетворенных потребностях – их личных. Может, на Тик все это свалилось внезапно, но в реальности медленный марш ее матери от переглядываний к флирту, супружеской измене, разводу и повторному браку был все равно что ходьба по лестнице-тренажеру, когда достижение высшей точки – часто лишь начало очередного подъема, столь же медленного и неотвратимого.

В этом-то все и дело, рассуждает Тик. Медленность происходящего не гарантирует автоматически твоей готовности к переменам. Если бы все происходило быстро, ты бы навострилась реагировать на самые разные неожиданности, твердо помня, что скорость – твой главный козырь. “Медленное” работает совсем по иному принципу, на обманчивом впечатлении, будто у тебя полно времени подготовиться, и утаивая то фундаментальное обстоятельство, что как бы медленно все ни происходило, ты движешься еще медленнее.

В их художественном классе одна стена – сплошное окно, и выходит оно на задворки и огромную парковку, обычно пустоватую; заполняется она только во время школьного турнира по баскетболу среди мальчиков. Сегодня заняты лишь первые четыре-пять рядов парковочных мест, и со своего места за Синим столом Тик видит прямой ровный проход между третьим и четвертым рядами автомобилей, то есть водители, невзирая на свою малочисленность, все же не пренебрегли желтой разметкой на асфальте. За парковкой пологая горка и овальная гравиевая дорожка, о которых отец однажды рассказал ей смешную историю. А еще дальше широкое поле, простирающееся до линии деревьев, откуда начинается болотистая местность. Вдруг Тик замечает едва уловимое движение в дальнем проходе между автомобилями, будто крошечный мячик подскакивает под легким ветерком на почти неподвижном озере. Правда, там, куда она смотрит, нет никакой воды.

Тик лениво наблюдает за этими подскоками вверх, вниз и вбок, а потом возвращается к своему натюрморту, законченному два дня назад, но так и не завершенному – по ее ощущениям, хотя она не очень понимает, в чем тут дело. Может, в том, что рисунок, столь плохо исполненный, нельзя считать завершенным. Ее также расстраивает мысль о неверном решении, принятом изначально, что и привело к неудаче. И даже хуже того, Тик не может сказать точно, кто принял это неверное решение – миссис Роудриг, выбрав этот жуткий пион, или она сама. Ее намерение изобразить пион во всем его уродстве в общем оправданно, думает Тик, но теперь она видит, что и другие цветы в букете она нарисовала так, будто они вянут от разлагающего соседства с пионом. Если изображать объекты красивее, чем они есть, – обман, то намеренно уродовать их – обман не меньший. Она может подправить рисунок, изменить кое-где и кое в чем, но лживость из него уже не вытравить. Единственный выход – начать заново, но и этого ей не дано, уже слишком поздно. На следующей неделе у них новая тема.

Она украдкой скашивает глаза на работу Кэндис и с удивлением обнаруживает, что у подруги получается совсем неплохо. До сих пор она лишь повторяла то, что делала в прошлом году, – стратегия, которую Тик бы не порекомендовала, учитывая, что в прошлом году Кэндис аттестовали неудовлетворительно именно из-за точно такого же натюрморта. Но миссис Роудриг будто напрочь об этом забыла, и пока ни одна из работ Кэндис не получила низкой оценки, о чем мистеру Мейеру, директору, наверное, любопытно было бы узнать. Отметки, выставляемые миссис Роудриг, соотносятся самым обескураживающим образом с уровнем доходов родителей учеников, и, по словам отца Тик, это обстоятельство мистеру Мейеру уже известно, что, надо полагать, и объясняет повышение успеваемости Кэндис в художественном классе.

Рисунок подруги более всего впечатляет Тик тем, что Кэндис сумела сделать ровно то, чего требовала миссис Роудриг, – вспомнить, как прекрасен был пион, и воплотить эту красоту в красках. Впрочем, огромный и кричаще-розовый цветок любви – идеальный объект для Кэндис. И она хорошо справилась с этим заданием, отчего Тик одновременно и радостно за подругу, и грустно. Вчера, после прогулки вдоль реки, девочки на обратном пути домой скрепили дружбу, обменявшись, честно и без утайки, своими секретами. Разумеется, Кэндис весь триместр использовала Тик в качестве склада секретов, но Тик ответила тем же впервые.

Секрет Кэндис: у них с Джастином был секс – вот почему он сегодня такой тихий и почему, стоит Джастину оторваться от своего листа бумаги, они обмениваются улыбками, застенчивыми, боязливыми, исполненными признательности, ошеломления и смущения. Тик поведала Кэндис, что это она тогда в сентябре подобрала канцелярский нож и незаметно сунула его в боковой карман своего рюкзака, поэтому его до сих пор и не нашли. Затем она призналась Кэндис, что пока не вернула нож на место, в шкаф с рисовальными принадлежностями, и медлит, потому что ей нравится думать, что у нее есть оружие, хотя для пацифистки, каковой Тик себя считает, это, конечно, совершенная дикость. По правде говоря, каждый раз, когда она вынимает нож, ощущая его холодное прикосновение, у нее немедленно начинает неметь левая рука, и она кладет нож обратно, пока ей совсем не станет плохо. Она отлично понимает, что сегодня после урока просто обязана подложить ножик в шкаф, но не сделает этого, и причина ей тоже хорошо известна: Зака Минти утром выписали из больницы. Она прошла мимо него в коридоре на перемене и заметила, как он посмотрел на нее и Кэндис. И теперь она каждую минуту ждет, что дверь в класс рывком распахнется и Зак Минти усядется за Синий стол. Тик не может уговорить себя не думать о плохом, особенно после того, что произошло вчера между ее отцом и папашей Зака.

Ей все еще в это трудно поверить, но ее отца ждет тюрьма. Как сказал дядя Дэвид, именно там окажется Майлз, когда его подлечат и выпустят из больницы. Отец Зака еще вчера хотел засадить его в камеру, но, когда он привез Майлза в участок, шеф полиции отправил обоих прямиком в городскую больницу, но Тик пока к отцу не пускают. По словам дяди и Шарлин, поджидавших Тик у ее дома, адвокат, которого они наняли, полагает, что надолго отца не запрут. Но скорее всего, арестуют, и придется вносить залог. Может, отец меньше переживал бы, если бы ему не было так стыдно, сказал дядя Дэвид, и он не хочет показываться Тик в его нынешнем виде. И просит у нее прощения за то, что из-за него срывается воскресная поездка в Бостон, впрочем, на выставку ее отвезут Дэвид и Шарлин. И не успеет она опомниться, как все опять придет в норму.

Когда Шарлин с Дэвидом собрались уходить, Тик вдруг спохватилась: почему дома никого нет? Она оттягивала возвращение домой, опасаясь неизбежного скандала. После того происшествия на Имперской авеню мать точно должна быть не в себе, от злости и тревоги она наверняка опять взбесится, а Уолт попытается вмешаться, отчего все станет только еще хуже. Но теперь Тик забеспокоилась и спросила, где ее мать.

Два взрослых человека замялись, переглядываясь, словно надеялись, что именно этот вопрос Тик не задаст.

– Скоро вернется, – ответила Шарлин. – Она сейчас в больнице.

– Ей можно навещать папу, а мне нет?

Тогда они и пояснили, что навещает Жанин не Майлза, но Уолта, которого госпитализировали с сотрясением мозга и переломом руки. И с большой неохотой рассказали, как Уолт заполучил эти травмы.

После чего Тик спохватилась по другому поводу:

– А кто остался в ресторане?

– Мы закрыли его на сегодняшний вечер, – признался Дэвид. – Иного выхода не было. Если хочешь, поехали с нами, поужинаем вместе. У меня в духовке полторы сотни энчиладас.

Так они и сделали. Сидели втроем за угловым столиком в темном зале, молча ели энчиладас и наблюдали, как на парковку сворачивают автомобили, натыкаются на объявление на входе и уезжают прочь.

За ужином Тик мысленно подвела итоги. За один день ее мать чуть не протащила Тик, вдетую в рюкзак, застрявший в машине, по всей Имперской авеню; она и Кэндис Берк стали лучшими подругами; ее отец сломал руку Уолту Комо в борцовском поединке, затем подрался с полицейским и угодил в больницу, откуда его прямиком доставят в тюрьму, и, наконец, на дверях “Имперского гриля” красуется объявление “ЗАКРЫТО ВРЕМЕННО”. И это не считая всяких безобразий, случившихся ранее на неделе.

Но ведь очень скоро все опять придет в норму?

* * *

Что бы там снаружи ни подскакивало, замечает Тик, скачки не прекращаются, но теперь они ближе. И бывший “мячик” больше напоминает человеческую голову, хотя, конечно, это полная ерунда. Тик с любопытством наблюдает, обретет ли это нечто смысл либо останется бессмыслицей, и она уже готова поставить на последнее – возможно, в знак признания иррациональности мира, где люди, которых она знает, – например, ее отец – оборачиваются незнакомцами, и сам мир дает крен, и твердое превращается в жидкое, как на картинах Дали, где человеческие головы, отсоединенные от тел, несет по волнам взметаемой ветром травы, – как вдруг данная подпрыгивающая голова обретает смысл, и мир вновь кренится, хотя и не валится окончательно. Потому что голова, понимает Тик, принадлежит Джону Воссу, и подскакивала она вовсе не на воде и не на травяных волнах, но лишь на плечах парня. То, что Тик наблюдала из окна, – свойственная парню подпрыгивающая походка, и шел он издалека через все поле, потом по гравиевой дорожке, а за неровностями почвы нельзя было увидеть его тела. И лишь когда он ступает на пологий склон, где отец Тик в свое время потерял управление, сидя за рулем новенького “линкольна” миссис Уайтинг, шея парня, затем плечи, торс обретают зримые и вполне человеческие формы. Внезапно он меняет курс, исчезает за рядами автомобилей, пропадает, словно его здесь никогда и не было, и Тик начинает казаться, что у нее просто разыгралось воображение.

Но нет, лучшее доказательство того, что увиденное ею происходит в реальности, ее онемевшая левая рука.

* * *

Первое, что она сознает, когда он входит – шестнадцатилетний мальчик со свернутым продуктовым пакетом под мышкой, – каким облегчением стало для нее его исчезновение. Ей жутко стыдно, но отпираться она не будет. Стоит ей лишь взглянуть на него – голова опущена, согнутые плечи приподняты, вдобавок его непрошибаемое молчание, словно он уверен, что можно вот так войти в художественный класс и начать с того, на чем остановился, – и в голове Тик опять оживает мысль, которую она старалась игнорировать все эти дни, стесняясь поделиться ею даже с отцом: без этого парня всем только лучше.

Не то чтобы он – творец всего этого ужаса, потому что она знает, это не так. Собственно, его даже нельзя винить в том, как он обошелся со своей бабушкой. В некотором смысле Джон Восс, как Иисус, – безвинен, и тем не менее он – источник всяческого смятения. Если бы Иисус просто удалился, в Галилее все бы вернулось к норме, как вскорости произойдет и в Эмпайр Фоллз, ведь отец ей это обещал. Поэтому, когда Тик опять видит Джона – и она увидела его первой, поскольку глаз не спускала с двери в ожидании, когда та откроется, – в ней вспыхивает желание, прежде чем она успевает его погасить: пусть он снова исчезнет, и теперь уже навсегда. Умрет? Это она подразумевает? Она надеется, что нет. Никто не может желать, чтобы этот парень, этот ребенок, болтавшийся часами в мешке для грязного белья, подвешенном в стенном шкафу, прекратил свое существование. Просто – для своего же блага – ему не нужно существовать здесь, потому что “здесь” оказалось для него местом неподходящим. Она чувствует то же, что должны были чувствовать ученики Христа. Они не желали, разумеется, чтобы его распяли, но как же им, наверное, полегчало, когда могилу завалили камнем, накрепко запечатав все, что с ними произошло, дабы они смогли вернуться к ловле рыбы, в чем они знали толк, в отличие от ловли человеков. Неудивительно, что позднее они не узнали его на дороге в Эммаус. Не хотели узнавать, не более чем хочет Тик вновь впустить этого несчастного мальчика в свой мир.

Кроме беспорочности, во всем остальном Джон Восс на Иисуса, конечно, не похож. Чем он всегда был, как не молчаливой, угрюмой, злобной обузой, которую никто не жаждал взвалить на плечи? Не считая ее отца, взявшего Джона на работу, и саму Тик, проявившую к нему участие – правда, не по своей воле, – единственным человеком, кто заботился о нем, была его бабушка, и он отплатил ей за доброту, выбросив ее безжизненное тело на свалку, словно протертый ковер. Нет, его исчезновение было избавлением, развеявшим, пусть и не до конца, жуткое впечатление от его поступка. Верно, в течение пяти дней все графство Декстер искало Джона Восса, но, если начистоту, никто не надеялся его найти. Существует ли для этого термин? – задумывается Тик. Когда что-то ищут в надежде не найти? Втайне вы радуетесь пропаже, и если лично вас не обвиняют в случившемся, то зачем это “что-то” возвращать обратно?

Джон Восс целенаправленно шагает к Синему столу и останавливается в нескольких футах от Тик, обнаружив, с раздражением несомненно, что сесть ему некуда. На следующий же день после его исчезновения стульев за их столом убавилось на один, в этом, понимает Тик, проявилось всеобщее тайное желание. Миссис Роудриг, отмечает Тик, поднялась из-за учительского стола и явно прикидывает, стоит ли ей двигаться с места. Все прочие просто ошалело таращатся.

Ни на кого не глядя, Джон с глухим стуком кладет на стол свернутый продуктовый пакет. Теперь, когда он приблизился, Тик чувствует его запах. От него воняет так же, как воняло в сентябре, пока он не начал работать в ресторане. Одежда отсырела, к ней прилипла грязь, волосы спутаны, и из них торчат засохшие листья и обломки веток. В классе тишина. Левой стороны своего тела Тик вообще не чувствует. Она тянется к рюкзаку, где в боковом кармане, рядом с канцелярским ножом, лежит сэндвич; она приносит его с собой каждый день на тот случай, если парень появится.

Первым обретает дар речи Джастин Диббл.

– Эй, Джон, – говорит он как ни в чем не бывало, словно они просто оба пришли на урок рисования, – что у тебя в пакете?

Сперва кажется, что Джон его не услышал. Когда же он запускает руку в пакет и достает револьвер, он будто делает это, догадывается Тик, реагируя не на вопрос Джастина, но на голос, звучащий в его голове. Револьвер выглядит старинным, а может, это театральный реквизит – деревянная рукоятка и длинное дуло. Джон прицеливается и стреляет без колебаний, и Джастин исчезает под оглушительный грохот. Его просто больше нет за столом. Миссис Роудриг, проделавшая путь до середины класса, застывает у вазы с букетом, модели для их натюрморта, учительница не в состоянии шагнуть ни вперед, ни назад, ни даже закричать, и прежде чем смолкает эхо от первого выстрела, раздаются еще два, и миссис Роудриг падает на колени, а на ее груди расцветает огромный пион, ваза летит на пол и разбивается вдребезги.

– О господи, о боже, о боже мой, – тоненько причитает Кэндис, и Тик тянется к парню, прежде чем он выстрелит в четвертый раз. Она точно не знает, дотронулась ли до него, но, видимо, дотронулась, потому что Джон Восс медленно поворачивается к ней лицом. Оба стоят, хотя Тик не помнит, как она оказалась на ногах. За ее спиной – слышит она или воображает, что слышит, – открывается дверь классной комнаты, и ребята выбегают в коридор, и Тик страшно жаль, что ноги не дают ей последовать за ними. Поле зрения сужается, как обычно перед тем, как она потеряет сознание. Она оглядывается туда, где сидела Кэндис, но ее подруги там больше нет, и Тик надеется, что та либо убежала, либо нырнула под стол. Она не хочет, чтобы Кэндис пострадала, не теперь, когда они подружились.

Ей приходит в голову, что дурацкая игра Зака Минти подготовила ее к этому моменту. Храбро, насколько это в ее силах, Тик смотрит прямо на Джона Восса, зная, что очень скоро все закончится. Зрение сужается так, что она с трудом различает его. Лицо парня в крови, глаза печальны. Когда он заговаривает, его голос доносится откуда-то издалека.

– Вот о чем я мечтаю, – отвечает он на вопрос, который она задала ему когда-то давным-давно. Затем жмет на спусковой крючок, и Тик слышит звук в полной уверенности, что это последнее, что она слышит в своей жизни, и падает навзничь в черную тьму.

 

Глава 31

На другом конце города Майлз Роби, сидя на краешке больничной кровати, составлял в уме список людей, перед которыми он должен извиниться, когда персона из этого списка, его бывшая теща, вошла в палату, опустилась на стул, стоявший у двери, и принялась хохотать. Майлз смотрел на Беа здоровым глазом, другой слипся от слизи и крови и распух. Наконец Беа затихла и перевела дыхание.

– Прости, Майлз, – выдавила она, – я не над тобой смеюсь.

Человек, одетый в больничный халат, заношенный до прозрачности, счел эту ложь совсем уж неумелой. В палате на двоих Майлз лежал один, так что его бывшей теще больше не над кем было потешаться. Сперва вторую кровать занимал не кто иной, как Джимми Минти, и что это за извращенная больничная политика, удивлялся Майлз, вынуждавшая мужчин, подравшихся друг с другом, находиться затем в одном помещении. Впрочем, в драке досталось куда больше Майлзу, нежели Джимми Минти, поэтому полицейского вскоре выписали, а Майлза с болью в почках и трещиной в ребре, двумя выбитыми зубами и кровью в моче, одуревшего от лекарств, оставили на забаву посетителям. Начиная со вчерашнего вечера проведать его явилось человек пять, хотя эти визиты он помнил смутно благодаря болеутоляющим, принятым с вечера. Дэвид с Шарлин заехали, разумеется, и отец Марк с новостями: Сакре-Кёр и Св. Екатерину официально объединяют в один приход. Сам отец Марк ожидал нового назначения, понятия не имея куда; наверное, еще дальше на север, где еще холоднее, предполагал он. Даже Жанин заглянула на минутку. В этом весь он, заявила она, стоило им развестись, как Майлз раздухарился и совершил нечто увлекательное. Она также поинтересовалась, в курсе ли он, что с двумя выбитыми зубами он смахивает на Макса. По крайней мере, она не пускала к нему Тик, за что Майлз был ей благодарен.

Часом ранее он попросил у медсестры добавки того вкусненького болеутоляющего, что ему давали прошлым вечером, но она улыбнулась в ответ: “Ну уж нет”, словно прекрасно понимала, что он повел себя как очень плохой мальчик, наслаждаясь препаратом. В качестве компенсации она снабдила его двумя таблетками куда более хиленького “Тайленола 3”, но, по ощущениям Майлза, голова его до сих пор мало чем отличалась от йо-йо, с которым играет проказливый ребенок. За несколько минут до появления Беа, раздираемой смехом, три “скорые”, помещавшиеся в гараже прямо под палатой Майлза, – прокол архитектора, ясное дело, – с воем помчались бог весть куда, и от их сирен у него едва не треснула голова. Однако все это, признавал Майлз, он вполне заслужил.

– По дороге к тебе я сунула голову в его палату, – наконец объяснила Беа. – Видел бы ты чертова петушка.

Имя Уолта Комо стояло вверху списка тех, кому Майлз задолжал извинения, и сидел он на краешке кровати, а не лежал плашмя именно потому, что прикидывал: если двигаться очень и очень медленно, а то и вовсе с помощью ходунков, на которых он недавно доковылял до ванной, то, может, удастся спуститься на этаж ниже, где, по словам Дэвида и Шарлин, обретался Матёрый Лис. Майлз думал, что Уолта наверняка взбодрит жалкое состояние человека, сломавшего ему руку и растрясшего его мозг.

С другой стороны, зачем предпринимать столь опасное путешествие ради извинений перед человеком из списка, если еще одна кандидатка сидит прямо перед тобой?

– Беа, – Майлз свесил голову, – я даже не знаю, с чего начать, мне так жаль.

– Не жалей, – ответила Беа. – Он нарывался.

– Я не о том, – возразил Майлз. Его голос странным эхом отдавался внутри головы, будто он разговаривал по международной связи через спутник. – Твой бар. Я должен был предвидеть, на что нарвусь. Вернее, на кого.

Взяв Майлза за руку, Беа разглядывала его распухшие пальцы: – Кстати, о баре. Сегодня утром мне сделали предложение, хотят купить мой “Каллахан”. – Она посмотрела на Майлза: – Ты вроде не удивлен.

– Миссис Уайтинг?

– Адвокатская фирма в Бостоне, – скорчила гримасу Беа, – от имени некоего местного риелтора, но разрази меня бог, если за этим не стоит она.

– Что предлагают?

– Тыщ на тридцать-сорок больше стоимости заведения.

– Тебе следует согласиться.

– Знаю. Может, и соглашусь. – Она смотрела ему в глаза долго, пристально.

– Вот и хорошо.

Беа кивнула:

– И все же я думаю, да пошла она.

Тем временем в коридоре что-то происходило. Сначала крики, а теперь врач, две медсестры и санитар стремглав пробежали мимо палаты Майлза.

– Не уверен, что даже Ф. Ли Бейли и даже со всеми картами на руках сумел бы обыграть эту женщину. – Майлз почувствовал, что, думая о ней, он лишается последних сил. – Не в графстве Декстер, во всяком случае.

– Откуда ты знаешь? – спросила Беа. – С ней уже лет двадцать никто не бодался.

– И правильно делали.

Беа встала, явно разочарованная:

– Пожалуй, я пойду, пока вконец тебя не утомила. Только скажи мне одну вещь. Неужели тебе не хочется уйти с высоко поднятой головой в сиянии славы?

Майлзу вдруг стало смешно.

– Посмотри на меня, Беа, – попросил он, хотя она и без того глаз с него не сводила. – Я именно так и поступил.

* * *

Когда Беа удалилась, Майлз подошел к окну и стоял, глядя поверх парковки туда, где за голыми деревьями текла серая река.

У него побывала еще одна посетительница. Вечера вечером, но он не мог припомнить, в какое время. А может, не вчера, но сегодня утром. Майлз забылся наркотическим сном и очнулся внезапно – у его кровати сидела Синди Уайтинг. Ее вид вызвал у него не меньшую оторопь, чем ее присутствие. Она выглядела поразительно похожей на свою мать. Либо так, как в воображении Майлза могла бы выглядеть миссис Уайтинг после тяжелой болезни, хотя вряд ли найдется вирус настолько оголтелый, чтобы поселиться в ее теле. Сколько же фунтов потеряла Синди с тех пор, как он видел ее последний раз, на футбольном матче, – что, всего за три недели? Она была бледной, осунувшейся, кожа на предплечьях провисала.

– Ты проснулся, – сказала она.

– Давно ты здесь?

– Какое-то время, – ответила она. – Знаешь, о чем я сейчас думала? Как странно, что тебе и мне случилось родиться в один и тот же день здесь, в этой больнице.

– И почти в один и тот же час.

– Я долго думала, что это знак. Что мы предназначены друг для друга. И ведь это почти произошло, не правда ли, Майлз? – Он не ответил, и она продолжила: – Помнишь, как мы целовались?

Он помнил. То был порыв, рожденный смятением, ни вспоминать о нем, ни стереть из памяти было одинаково невозможно, хотя он пытался. Господь свидетель, пытался все эти годы. Это случилось поздним вечером в доме Уайтингов, откуда наутро Грейс в финальной стадии рака должны были перевезти в больницу, где она проживет еще двое суток, преимущественно в коме.

В тот год июнь выдался жарким, и Макс, недавно вернувшийся из Флориды и собиравшийся на побережье на две недели, по настоянию Грейс взял с собой Дэвида, якобы помощником в бригаду маляров, а на самом деле для того, чтобы мальчик не увидел, как умрет его мать. Роджера Сперри болезнь уже прикончила, и Майлз, находившийся дома с прошлого октября, трудился в “Имперском гриле” с утра до вечера. Он был рад занять себя чем-нибудь и норовил задержаться в ресторане как можно дольше, хотя ему было стыдно: он бросил колледж, желая побыть рядом с умирающей матерью, лишь затем, чтобы прятаться в ресторане и в двадцать один год оказаться не более готовым наблюдать ее кончину, чем Дэвид в свои двенадцать. Остатки сил Грейс вкладывала в гнев – ярость даже, – порицая Майлза за то, что он уехал из Св. Люка. Академический год закончился – месяцем ранее Майлз ездил в колледж поздравить Питера и Дон с получением дипломов, – и хотя свирепствовать из-за того, к чему нет возврата, не имело смысла, Грейс, мучимая болью, в помутнении сознания цеплялась за свой гнев, словно только это поддерживало в ней жизнь. Неужто он не понимает, непрестанно спрашивала она, что видеть его здесь, рядом, для нее хуже смертной муки? Когда она совсем ослабла, он под любым предлогом тянул с посещением матери и часто приезжал к Уайтингам, когда, сообразно течению ее болезни, Грейс либо спала, либо была накачана морфием.

Ухаживала за ней практически круглосуточно и составляла ей компанию Синди Уайтинг, специально вернувшаяся из Огасты. Когда, закрыв ресторан, появлялся Майлз, он часто заставал Синди тихонько плачущей у постели Грейс. В тот вечер, о котором напомнила ему Синди, мать не спала, когда он приехал, и, увидев его в дверях, просто отвернулась – жест столь красноречивый в своей беспомощности, что Майлз попятился в коридор. Синди последовала за ним, тяжело опираясь на костыль, и осторожно прикрыла за собой дверь. Глаза ее опухли от слез, она тоже страдала, и, казалось, нет ничего дурного в том, если он ее обнимет. А когда она подняла лицо к нему, они поцеловались, и что непристойного в поцелуе двух измученных людей? Майлзу следовало бы вовремя остановиться, разумеется, он этого не сделал и, словно не соображая, на каком он свете, просунул руку под ее свитер, потом под лифчик, обхватил ладонью грудь, ощущая дрожь прижимавшегося к нему тела. Так продолжалось, пока из комнаты не донесся болезненный стон, и Синди, шепнув: “Я сейчас вернусь”, заковыляла к постели его матери.

Бедная девочка-калека, она не могла ничего делать быстро, и когда она опять вышла в коридор, то Майлза там уже не было.

– Да, помню, – сказал он, инстинктивно моргая, чтобы отогнать это воспоминание.

Затем она поведала нечто удивившее его:

– Ты ведь знаешь, что у меня были любовники, не так ли, Майлз?

– Рад за тебя, – откликнулся он, чувствуя, что краснеет, поскольку даже не подозревал ни о чем подобном.

– Я хотела, чтобы ты узнал, потому что завтра я уезжаю. По правде говоря, дома я себя не очень хорошо чувствую. Так всегда было. В Огасте меня ждет один человек, я ему небезразлична, и он мне в общем нравится. Это не чудесная жизнь, но там мне все ясно и понятно, и для меня очень важно понимать отчетливо. Я рассказала тебе об этом человеке, потому что ты вечно воображаешь меня несчастной, и это ранит меня. Ты как бы решил много-много лет назад, что люди вроде меня не способны по-настоящему радоваться. Тебе больно при мысли о том, что моя жизнь – сплошное мучение, и поэтому ты вовсе обо мне не думаешь. Ты не звонишь узнать, как я поживаю, потому что считаешь, что тебе это и так известно. И тебе даже в голову не приходит, что я могу быть счастлива… и могла бы разделить это счастье с тобой.

– Прости, Синди.

Когда стало очевидно, что больше он ничего не выдавит, она спросила:

– Неужели тебе так невыносимо знать, что я буду любить тебя всегда?

– Нет, конечно нет. Просто мне жаль, что я был тебе плохим другом, Синди, с самого начала.

– Верно, у тебя всегда получалось задеть мои чувства, и весьма ощутимо, в этом никто не мог с тобой равняться, но лишь потому, что у меня были чувства к тебе. Знаю, ты не хотел причинять мне боль. Никогда. Я понимаю. – Она поднялась. – Помнишь, как ты старался объяснить мне, чем так хороша поэзия? (Он кивнул.) Вообще-то, я понимала в стихах много больше, чем тебе казалось. Просто было ужасно забавно смотреть, как ты расстраиваешься.

– Ну спасибо тебе.

– Я гораздо больше похожа на мою мать, чем ты думаешь.

– Никто не похож на твою мать.

У двери она остановилась и обернулась:

– Она еще не закончила с тобой.

– Я знаю, – медленно кивнул он.

* * *

Потратив изрядно времени, он все же сумел одеться, не желая шлепать по коридорам, неожиданно пустынным, в больничном халате. Хлопнула дверь, ведущая в холл, послышался топот ног на лестнице и крики, отдававшиеся эхом. На посту медсестры никого не было, а где-то неподалеку громко лаяла рация, но из-за сильных помех слов было не разобрать. Майлз одолел полкоридора, когда двустворчатая дверь в дальнем конце распахнулась и через порог переступил Билл Доуз, шеф полиции, и был он очень бледен.

– Я был внизу в радиологии, когда мне позвонили, Майлз, – сказал он.

Это объясняло, почему человек, обычно столь щепетильный по части внешнего вида, стоял перед Майлзом в рубашке, лишь наполовину заправленной в штаны.

– Тебе стоит поехать со мной, – добавил шеф полиции.

* * *

Многие подробности Майлз вспомнит лишь позднее. Неделями, долгими месяцами эти детали ослепительными вспышками разрезали ночную тьму, постепенно обретая некую связность. Мальчик, Джон Восс, похожий на статую, с окровавленным лицом, запертый на заднем сиденье патрульной машины, он там один, рядом с ним никого; затем в крыле, где размещались художественный класс и мастерские, с порога угадывалось нечто ужасное; в самом классе пустой деревянный столик в центре, под ним распростертое тело Дорис Роудриг лицом вниз, ноги в разные стороны, лоб в луже воды вперемешку с осколками стекла; под соседним столом тело мальчика – Майлз видел его раньше в ресторане в компании Зака Минти – с дырой в голове и, наконец, рядом с дверью сползший по стене, прижав ладонь к животу, словно настигнутый острым приступом диспепсии, недвижный Отто Мейер мл.

Ничего из этого Майлз по-настоящему тогда не воспринял, как и толпу школьников снаружи, остолбенелых или плачущих, и меж ними будто контуженных учителей. Перед Биллом Доузом торопливо приоткрыли заграждение, перегораживающее вход в школу. Со всех сторон уже подтягивались обезумевшие родители; бросая машины на обочинах, на газонах, посреди дороги, где придется, отяжелевшие женщины средних лет бежали через двор, школьные площадки, поскальзывались, падали на мокрую траву, кряхтя вставали и продолжали двигаться вперед почти вслепую, глаза их были затуманены слезами и страхом, подобного которому они никогда прежде не испытывали и вообразить не могли. Майлз видел и одновременно не видел ничего, живые будто превратились в невидимок, стоило им с Биллом Доузом войти в класс, где Джастин Диббл, Дорис Роудриг и Отто Мейер мл. лежали мертвыми. Несколько полицейских и чиновников из администрации графства переговаривались шепотом, словно не хотели, чтобы их подслушали свои же или покойники. Среди полицейских был и Джимми Минти с фингалами под глазами и защитной металлической пластиной на носу, он пытался переговорить со своим сыном, но тот все время отворачивался и в конце концов оттолкнул отца обеими руками, одна из которых была в окровавленной повязке.

Майлз смутно ощущал пальцы офицера, взявшего его за локоть, чтобы он не ступил в кровь, и стекло, и воду, чувствовал он и направляющую ладонь Билла Доуза на своем плече – поразительно крепкую ладонь, подивится Майлз позднее, для тяжело больного человека. Именно Билл задал вопрос, и его голос заполнил классную комнату, – голос человека, который не доживет до Рождества. “Где его дочь?”

Впоследствии терзаясь воспоминаниями, Майлз более всего не мог простить себе то, что, войдя в класс, он прошел мимо нее. Она сидела, сжавшись, в углу за дверью, напоминал он себе снова и снова, пытаясь рационально объяснить свой промах, но чувство вины было слишком глубоко, чтобы внимать разуму. Он прошел мимо нее, и все тут. Разве у отца, спрашивал он себя, не должно быть некоего шестого чувства, подсказывающего, где искать свою дочь? Разве она не его единственный ребенок? Отец получше, чем он, нашел бы с завязанными глазами, в полной темноте, ведомый невидимым маяком ее боли. Как долго он стоял в той комнате спиной к ней, будто давая понять своей обожаемой дочери, что все прочие важнее, чем она? Эта мысль месяцами будила его посреди ночи даже тогда, когда он более-менее разобрался с прочими страшными событиями того дня.

Молодой полицейский, дежуривший у двери, – тот самый, что прицепился к Майлзу в сентябре, когда он сидел в машине напротив дома, где прошло его детство, – легонько постучал шефа по плечу и сказал: “Здесь, сэр”. Майлза он, кажется, заметил, только когда тот сделал шаг к своей дочери, настоятельно предупредив: “Осторожнее”.

Девочка в углу мало походила на Тик, хотя, конечно, это была она. Такого выражения лица у нее Майлз не видел никогда и не представлял, что его дочь способна на подобную гримасу. Он не сразу понял, что она прижимает к груди, – канцелярский нож, который она крепко держала обеими руками, словно его лезвие было длиной в три фута. И когда Майлз – наверное, не слишком похожий на себя с опухшим глазом и двумя выбитыми зубами – шагнул к ней, его дочь резко взмахнула ножом, отгоняя его, и из ее горла вырвалось хриплое шипение.

Опустившись на колени перед ней, он произнес:

– Тик.

Голос его звучал почти столь же необычно, как и у нее, суровый голос, который он редко пускал в ход, только когда ему было крайне необходимо, чтобы она его выслушала. Он не был уверен в действенности своей интонации, как и в том, надо ли было, стоя на коленях, звать ее по имени снова и снова, потому что понятия не имел, насколько глубоко она ушла в себя. Позднее он не сможет припомнить, как долго он повторял имя дочери, прежде чем в ее глазах мелькнул свет, а потом опять и опять, пока ее взгляд не сфокусировался и она не увидела, кто перед ней. И в этот миг она пришла в себя, мускулы на лице разгладились, затем ослабли и она расплакалась: “Папа, папа, папочка”, словно и она понятия не имела, как далеко он от нее находится, либо там, где она только что пребывала, Тик считала, сколько раз он произнес ее имя, и теперь отдавала ему долг в том же количестве.

Потом Дэвид Роби долго будет удивляться, как человеку в состоянии его брата удалось сгрести в охапку дочь и, переваливаясь по-медвежьи, вынести эту не самую легкую ношу из здания школы. А Майлз позднее вспомнит комментарий Джимми Минти к его продвижению к выходу с Тик на руках:

– Мы что, позволим ему вот так просто уйти?

И ответ Билла Доуза:

– Займись своим пареньком, Джимми. Давайте все займемся своими детьми, окей?

 

Глава 32

В начале апреля потеплело, и, открыв газету с картой погоды, Майлз увидел, что тепло распространилось вплоть до штата Мэн, пережившего особо суровую зиму, когда северо-восточный ветер дул постоянно, наваливая по футу снега каждую неделю. Майлз разговаривал с братом после очередного снегопада, и Дэвид доложил, что на День дурака половина обитателей Эмпайр Фоллз по-прежнему привязывают красные флажки к антеннам, чтобы утром было видно, где между снежными кручами откапывать машину. Городской снегоуборочный бюджет иссяк к концу января.

– Бизнес скоро поднимется, – добавил Дэвид. Зимой дела шли вяло, отчасти из-за погоды, отчасти от того, что после закрытия “Имперского гриля” многие из постоянных клиентов, особенно те, что из колледжа в Фэрхейвене, не торопились последовать за ними к Беа, несмотря на объявления, которые они давали в студенческую газету. – Ты бы нам пригодился, и чем скорее, тем лучше.

– Прости, – ответил Майлз, – но я пока не готов.

– Как Тик? – спросил брат, и оба понимали, что это вопрос на ту же тему.

– Хорошо, – сказал Майлз. – С каждым днем все крепче.

– Она не хочет приехать домой?

На самом деле хотела. На прошлой неделе Тик спросила, почему бы им не провести школьные весенние каникулы в Эмпайр Фоллз, и скажи она, что скучает по матери, Майлз уступил бы. Но у нее на уме было проведать Кэндис, все еще остававшуюся в больнице, и Джона Восса, которого лишь месяц назад признали невменяемым, а значит, не подлежащим суду и поместили в психбольницу в Огасте, в отделение для преступников. Майлз же полагал, что для любой из этих встреч время еще не пришло.

После стрельбы Тик понадобился не один месяц, чтобы свыкнуться с тем, что случилось в тот день. Джон Восс убил Джастина Диббла и Дорис Роудриг, а затем ранил Кэндис Берк в шею, едва не перебив ей позвоночник. Тик знала, что потом он прицелился в нее и застрелил бы, не встань между ними Отто Мейер мл. Она знала также, что под конец Джон Восс направил револьвер на себя и несколько раз нажал на курок, но последняя пуля в барабане – столь же древняя, как и сам служебный револьвер, принадлежавший его давно покойному дедушке, – не выстрелила.

Все это Тик сознавала, но Майлзу хотелось бы выяснить, в какой степени ее понимание тех событий подкреплено воспоминаниями. Два месяца ей снились жуткие кошмары, но она отказывалась об этом говорить, и Майлзу оставалось лишь гадать: эти кошмары – воспроизведения пережитого ужаса или же сны, навеянные случившимся. Постепенно, понемногу он рассказывал ей о том, что, по его мнению, Тик важно было знать. Он сообщил ей, что Кэндис жива, как только услышал об этом от брата. А спустя довольно долгое время рассказал дочери, как однажды Отто метнулся вперед с заднего сиденья машины, спасая бейсбольную команду, которую неопытный водитель Майлз чуть не угробил, а теперь он спас жизнь Тик ценой своей собственной. Но кое о чем он умалчивал. Даже сейчас, в апреле, почти полгода спустя, он не мог сказать наверняка, помнит ли его дочь, что когда Джон Восс навел револьвер на Кэндис, то Тик подалась к нему и полоснула канцелярским ножом по лицу, от брови до уха. А также то, как, очнувшись от обморока и увидев Зака Минти, склонившегося над ней, Тик раскроила ему ладонь тем же оружием.

Нет уж, если ей удалось подавить эти воспоминания, так тому и быть. Подъем из бездны происходил медленно и трудно, и Майлз не желал рисковать: а вдруг, вернувшись домой, Тик снова сверзнется в пропасть? В середине января он даже не хотел отдавать ее в старшую школу на Мартас-Винъярде и до сих пор сомневался, правильно ли он сделал. Учителя в новой школе, как и все вокруг, знали о стрельбе в Эмпайр Фоллз, но с Майлзом и Тик они эти события почему-то не связывали. Тик им вроде бы нравилась, и они подозревали, что она умная, но не знали, как относиться к ее задумчивости и рассеянности. Майлз предпочел оставить их в недоумении.

Посвятив пять месяцев выздоровлению дочери, он лишь недавно ощутил уверенность в том, что она сумеет стать прежней Тик. Та часть острова, где они жили, зимой была в основном необитаемой, и, вместо того чтобы бродить по пустынному пляжу или велосипедной дорожке, продуваемой ветрами, Майлз с дочерью на выходные ездили в Эдгартаун, где подолгу гуляли по узким тихим улицам, заходили в магазины, галереи и библиотеку, куда угодно, лишь бы находиться среди людей и забыть на время о случившемся. Стрельба, полагал Майлз, сделала мир его дочери опасным, и он твердо верил: если изо дня в день она будет видеть, как плохое не случается, это восстановит ее прежнее отношение к жизни. Прогресс поначалу был настолько незаметным, что Майлз усомнился в разумности своего плана. Разговор на повышенных тонах за соседним столиком в ресторане – и она уже плакала и тряслась. Но постепенно Тик сделалась спокойнее. Однажды в конце февраля они заглянули на рыбный рынок, где к бачку с омарами было прикреплено написанное от руки объявление: “САМЦОВ И САМОК ОМАРА НЕ ТРОГАТЬ”.

– Тогда, – спросила Тик человека за прилавком, – каких омаров можно трогать?

Майлзу понадобилась вся его выдержка, чтобы не заключить ее в объятия и не пуститься в пляс прямо посреди улицы.

И когда Тик поинтересовалась, почему он столь категорически против поездки в Эмпайр Фоллз на весенние каникулы, Майлз соврал, напомнив ей, что там его могут запросто арестовать. Перспектива разлучиться с ним оставалась все еще довольно пугающей, и Тик мигом отказалась от этой идеи. Ему было стыдно играть на ее страхе, но разве у него был выбор? Его брат, предсказуемо, на эту ложь не купился. В последнем телефонном разговоре Дэвид спросил в лоб, что его удерживает на острове – здоровье Тик или ему просто там нравится?

– Ты о Жанин подумал? – продолжил Дэвид. – Ей ведь тоже нелего пришлось.

Майлзу нечего было возразить. Особенно после того, как, посадив дочь в “джетту”, он рванул прочь от стрельбы, словно был законным опекуном, словно у матери ребенка не было ни малейшего права голоса, – в тот момент, разумеется, он не думал ни о чем, кроме спасения дочери. Однако долгая неуютная зима на Винъярде предоставила ему возможность подумать, перебрав в памяти обстоятельства того дня, и эти раздумья ничего не изменили. Не то чтобы он плохо относился к бывшей жене, она этого не заслуживала, и, конечно, он был признателен Жанин за то, что она не науськала на него копов и адвокатов. Но за шесть месяцев, минувших с их побега из Эмпайр Фоллз, ни он, ни Тик ни разу с ней не разговаривали. Мало того, о своем местопребывании он сообщил только Дэвиду, но предполагал, что Жанин в курсе. Когда все более-менее утихло, она наверняка сообразила, куда они направились, а позвонив Питеру и Дон, получила подтверждение своим догадкам.

Это было их единственным условием. Да, сказали они, он может жить в их доме столько, сколько потребуется. Они смотрели новости и были полностью согласны с Майлзом: самое разумное – увезти Тик из города, подальше от школы, репортеров и всего прочего. Но оба отказались врать Жанин. К счастью, она не звонила, да и никто не звонил, ни Хорас Веймаут, к примеру, или отец Марк, хотя оба, скорее всего, вычислили, где искать Майлза с дочерью. И пусть точного адреса они не знали, но на острове мир тесен, особенно когда там нет туристов.

Он улыбнулся при мысли о том, что Дэвид, который после того, как Жанин съехалась с Уолтом, даже здоровался с ней сквозь зубы, стал первым, кто упрекнул Майлза в возмутительном пренебрежении ее чувствами. По словам Дэвида, Жанин кое в чем переменилась: бросив работу в фитнес-клубе, она трудилась официанткой в ресторане матери, где набрала почти столько же фунтов, сколько сбросила в прошлом году, бегая по лестнице-тренажеру. О своем браке она почти не упоминала, из чего Дэвид заключил, что между ней и Уолтом уже неладно. Матёрый Лис, как бы естественным образом, переместился из “Имперского гриля” в обновленный “Каллахан”, но больше не раздевался до майки, демонстрируя мускулатуру, и не играл в джин с Хорасом. Если его и подмывало заметить, что его жена толстеет, он прикусывал язык, понимая, чем это для него закончится.

– Не могу привыкнуть к тому, что ты на стороне Жанин, – сказал Майлз брату.

– Кончай придуриваться, – ответил Дэвид. – Я на стороне Тик. По-моему, ты просто балдеешь от того, что тебе не приходится ее ни с кем делить. Тебе нравится, что она нуждается в тебе. Продолжай в том же духе, и она останется такой навсегда.

– Я не позволю ей прибрать к рукам мою дочь, – сказал Майлз.

Короткая пауза на другом конце провода, и затем:

– Я правильно понял, мы теперь говорим о миссис Уайтинг?

– Да. – Майлз был смущен не столько невнятностью своей предыдущей фразы, сколько тем, как легко расшифровал ее брат.

– Майлз, я должен тебе это сказать. По-моему, ты слегка рехнулся на почве миссис Уайтинг. Она уехала из города через неделю после тебя. Ее здесь не было всю зиму. А ее дом выставлен на продажу.

– Дай мне знать, когда его купят.

– Она уже избавилась от большей части своей коммерческой недвижимости, включая “Имперский гриль”. На проекте “Река Нокс” она нажила целое состояние, и с тех пор как Беа отвергла ее предложение и наняла адвоката, она оставила нас в покое. Миссис Уайтинг отваливает отсюда, Майлз.

– Может, ты и прав, – ответил Майлз, хотя не поверил умозаключению брата ни на секунду.

– Если ты беспокоишься насчет Джимми Минти, расслабься. Ему сперва нужно протрезветь, чтобы кому-то напакостить, а он каждый вечер напивается вдрызг в “Фонарщике”.

Для Майлза это не было новостью. Всю зиму брат присылал ему вырезки из “Имперской газеты”, в основном касавшиеся нового “Реставрационного проекта на реке Нокс”, но попадались и заметки о трудах и подвигах офицера Минти с комментариями, написанными мелким аккуратным почерком Шарлин. Вскоре после стрельбы, гремевшей в новостях на всю страну, пока в школе на западе не произошел еще более мрачный инцидент, в Эмпайр Фоллз объявилась супруга Джимми – с женихом и адвокатом, который ознакомил Джимми с ее заявлением о разводе, содержавшим обвинения в эмоциональной и – в единичном случае – физической жестокости, что она грозила обнародовать, и в подробностях, если Джимми вздумает оспорить ее право на развод либо условия опекунства, детально изложенные в сопроводительных документах. Спустя неделю, забрав с собой Зака, она уехала обратно в Сиэтл, где ныне проживала.

Минти, вероятно, сопротивлялся бы, не возникни у него параллельно еще одной проблемы. Ясным и очень ранним утром, когда Джимми еще и бриться не закончил, в его дверь постучал шериф графства с ордером на обыск и командой полицейских в форме, определенно знавших, что они ищут. С рекордной скоростью они нашли ряд предметов – дорогие стереоколонки, новую микроволновку, видеоплеер, – на владение которыми у Минти не обнаружилось никаких документов и чьи серийные номера были тщательно удалены. Он заявил, что купил эти вещи за наличные в Портленде, но чеки не сохранил, и страшно оскорбился, когда ему сказали, что все эти предметы по описаниям в точности совпадают с пропажами, постигшими нескольких местных коммерсантов в результате ночных краж. Его версия сработала бы, не пропусти он один идентификационный номер на внутренней поверхности лазерного принтера, того, что был украден из “Нокс Компьютер” месяца два назад. У Джимми также конфисковали станок для вытачивания ключей вместе с увесистой связкой ключей, квалифицируемых как отмычки, или ключи от всех замков. Пока ему предъявляли обвинение, местная газета поведала публике, что ему вменяют, после чего Джимми уволился из полиции. По словам Дэвида, он выставил свой дом на продажу в надежде оплатить судебные издержки и в настоящее время зарабатывал на жизнь сторожем в асьенде Уайтингов.

– Кстати, он заходил в бар недели две назад, – добавил Дэвид. – Говорил, что Зак в письме спрашивал, как дела у Тик. И просил передать, что зла на тебя не держит.

– До чего мило с его стороны, – засмеялся Майлз. – Да он на мне живого места не оставил.

– Это правда, – согласился Дэвид. – Впрочем, нос у него плохо заживает. Такое впечатление, будто он свой потерял и позаимствовал дубликат у трупа. Какой-то он у него серый. Однако, если бы ты соврал, что тебе жаль, было бы супер.

– Мне и правда жаль, – ответил Майлз, хотя сильно сомневался, дано ли Джимми умение прощать. – Я же говорю, дело не в Минти. Я знаю, что она за человек. Может, я потратил целую жизнь, чтобы разобраться с ней, но теперь я понял.

– Ладно, – сказал Дэвид, – тогда просвети меня.

Майлз ответил решительным “нет”, сознавая, сколь параноидально прозвучат его объяснения. Среди газетных вырезок, присланных братом, была и статья о приобретении Св. Кэт инвесторами из Массачусетса, планировавшими преобразовать церковь в четыре трехэтажных кондоминиума. Наиболее экстравагантная деталь – джакузи в колокольной башне, которую Майлз так и не отважился покрасить. Архитектурные планы иллюстрировали, во что превратится здание, где Майлз с матерью слушали мессу, а рядом были помещены маленькие фотографии отца Тома (до деменции) и отца Марка, оба ныне обитали при Сакре-Кёр. Пусть доказательствами Майлз и не располагал, но был твердо уверен: либо настоящий покупатель церкви – миссис Уайтинг, либо она уже забронировала апартаменты в одном из кондоминиумов, чтобы проводить хотя бы часть года в родном городе, который некогда любила, пока не сгребла под себя все, что в нем было хорошего, и не испоганила. Заводи мотор и управляй процессом, как всегда. И неважно, сколь мало оснований имелось у Майлза для этой уверенности, зато не было ни единого сомнения в своей правоте.

– Послушай, – сказал Дэвид, – я рад, что Тик становится лучше. Но ты не замечаешь, как сам хиреешь? – Майлз промолчал, и брат продолжил: – Невелика будет победа, если ты ее спасешь, а себя загубишь.

– Этот размен меня вполне устраивает, – ответил Майлз, думая о том, что именно на такую сделку решилась его мать, хотя и приобрела не слишком много.

– Я бы еще понял, если бы у тебя не было иного выхода. Но разве мученичество так уж необходимо? Скажи, кто от этого выиграет – ты или она?

– Я не выдаю себя за мученика, Дэвид.

– Да ну? Кому ты мозги засераешь?

– Дэвид…

– Потому что я уже побывал на этой дорожке, братец, и прямо с нее въехал в гребаные деревья, и все, чем я с тех пор могу похвастаться, – раздолбанная рука.

– Однако это не помешало тебе хорошо устроиться, – возразил Майлз, имея в виду Шарлин и зная, что брат мигом поймет намек. Молчание на другом конце провода означало, что Майлз не ошибся, и он уже упрекал себя: можно было и обойтись без этого удара ниже пояса. – Слушай, давай оставим эту тему?

– Отлично. – И после паузы: – Беа передает тебе привет. А также напоминает, что в новом “Каллахане” ты по-прежнему партнер со всеми полномочиями.

– Передай ей от меня спасибо.

– Ты многое пропускаешь, Майлз, вот что я могу сказать. Не поверишь, что сейчас творится на реке. К Четвертому июля откроется новый пивной паб. Кредитный банк вбухал миллионы в реновацию старых фабрик. Рубашечную отдадут под ярмарку. У людей даже дома начали продаваться.

– Ты прямо-таки пышешь энтузиазмом.

– Ну, нет такого закона, запрещающего хорошему случаться иногда.

Опиши ему Дэвид чистое, ничем не омраченное счастье, свалившееся на город, Майлз бы порадовался. За своего брата, за Беа, Шарлин, за всех. Он не ждал, что кто-нибудь разделит его неприязнь к тому, на чем было настояно грядущее благоденствие, львиная доля которого населению Эмпайр Фоллз опять не достанется. Если в прошлом году они не могли продать дом, то в следующем не смогут купить точно такой же. И конечно, за всем этим стояла Франсин Уайтинг, в сущности продавшая дважды одно и то же – сперва здания фабрик, потом участки прибрежной земли, их она предусмотрительно удержала в своей собственности. Вдобавок его преследовало неотвязное иррациональное ощущение, что фундаментом для этой возродившейся надежды и уверенности в завтрашнем дне послужила утрата, о которой все норовят забыть. Его друг Отто Мейер – внушительная составляющая этой утраты, и погибший мальчик, Джастин Диббл, и, чего уж там, даже Дорис Роудриг. Если Кэндис Берк выживет, она будет благодарна за работу по уламыванию клиентов для Кредитного банка, поскольку с этим можно управиться по телефону, не вставая с инвалидного кресла. А еще Джон Восс, в определенном смысле снова, как в раннем детстве, запертый и забытый в стенном шкафу, – и об этой утрате никому не хочется вспоминать.

Но в общем его брат прав. Миссис Уайтинг никого не застрелила, и нельзя все зло мира класть у ее порога.

– Как у тебя с деньгами? – спросил Дэвид.

– Пока нормально.

– А потом?

– А “потом”, Дэвид, само о себе позаботится.

* * *

Деньги были единственным, о чем он пообещал себе не думать. Долги росли, естественно, с того самого дня, когда они покинули город. Они не заехали ни к Жанин, ни в его квартиру. Было бы весьма кстати собрать по-быстрому чемодан, но Майлз боялся, что даже малейшая задержка кончится тем, что полиция их остановит, и они уехали без багажа, из одежды – только то, что было на них, а место назначения Майлз мог определить лишь как “далеко”. И поскольку Тик не спрашивала, куда они направляются, объяснений не потребовалось.

К тому времени, когда они выехали на автостраду за Фэрхейвеном, двигаясь на юг, конвульсивные рыдания Тик прекратились и она опять ушла в себя, пугающе затихнув. В Кеннебанке, где Майлз остановился заправиться, она перестала реагировать на его вопросы, и ему пришлось обойти вокруг машины, открыть дверцу у пассажирского сиденья, повернуть ее голову к себе и сказать, что все будет хорошо, что он увозит ее из Эмпайр Фоллз и что она должна ему доверять. Когда он закончил, Тик кивнула, но, судя по ее виду, с трудом припоминала, кто он такой, а ее кивок означал скорее неуверенность, нежели согласие.

Вернувшись на шоссе, Майлз вдруг сообразил, что они направляются в сторону Мартас-Винъярда, где у Питера с Дон был летний дом. Замена “далеко” на Мартас-Винъярд невероятно воодушевила его, как и мысль о том, что они вдвоем будут скрываться на острове, а их преследователям придется добираться до них вплавь. Полагая, что перспектива попасть на Винъярд улучшит настроение Тик, он сказал ей об этом, и опять у него сложилось впечатление, что его слова до нее не дошли, и когда на пункте оплаты при въезде в Нью-Гэмпшир он взглянул на нее, она снова плакала. Секунду спустя он понял почему. Она описалась.

Сразу за массачусетской границей, в районе Хейверхилла, он свернул с автострады и колесил по округе, пока не нашел торговый центр, где был “Кмарт”. Лишь когда он сказал дочери, что забежит в магазин всего на одну минуту, и ее затрясло от ужаса, он понял наконец, до какой степени все плохо. Тик нужно было в туалет еще в Кеннебанке, но она боялась пойти туда одна, боялась потерять Майлза из виду.

– Все нормально, – заверил он дочь. – Ты можешь пойти со мной.

Когда они вошли внутрь, Тик вцепилась в его руку. За час до закрытия в торговом центре почти никого не было, но они все равно привлекли всеобщее внимание, учитывая, что от Тик несло мочой, а Майлз щеголял синяками и одним запухшим глазом. В придачу к упаковке нижнего белья и паре дешевых джинсов – размер он уточнил по ярлычку на джинсах, что были на ней, – Майлз взял рулон бумажных полотенец, губки, чистящее средство для обивки и дженерик ибупрофена в большой банке. Стоило им выехать из Мэна, как боль в голове и теле вернулась с новой мстительной силой, и он понимал, что ему не продержаться до Вудс-Хоула без таблеток. Туалет он предпочел мужской, внутри было пусто, и Майлз запер за ними дверь. Затем вскрыл упаковку с бельем, откусил ценник от джинсов, оторвал кусок бумажного полотенца, намочил и велел Тик зайти в любую из кабинок и протереться, насколько это возможно. Он обещал стоять перед дверью кабинки, чтобы она могла видеть его ноги в щели внизу, и разговаривал с ней все время, делая паузы лишь на пережевывание горсти противного ибупрофена.

На кассе он взял пакет для промокших джинсов Тик и расплатился, ему хватило самообладания, чтобы не выбросить упаковки, по которым кассирша отсканировала цену. Его предусмотрительность похвалы кассирши не заслужила, на Майлза она смотрела с нескрываемым омерзением, на Тик – с трогательным сочувствием, словно намекая: она знает, чем они там занимались.

На парковке Майлз не удивился бы появлению копов еще до того, как он соберет губками мочу с пассажирского сиденья. Он уже сел за руль, когда заметил банкомат. Снял триста долларов, допустимый максимум за день. На счете оставалось около трех сотен. И что дальше? Кто знает.

* * *

Через два дня после телефонного разговора с братом Майлз сидел в рыбной харчевне в бухте Винъярда за столиком у единственного окна, потягивая кофе. Из-за инспекторской проверки в школе Тик сегодня училась только полдня. Когда Майлз поднял глаза от кофейной гущи, его посетила сногсшибательная галлюцинация. По улице по направлению к харчевне с видом человека, прекрасно знающего, куда он идет, топал Макс Роби, а ведь ничего подобного он знать в принципе не мог, поскольку, по сведениям Майлза, его нога никогда не ступала на этот остров. Отец двигался по противоположной стороне улицы, но примерно на середине квартала перешел на другую сторону, словно был в курсе, что его сын на острове (что невероятно), и даже точно знал, в каком именно месте. Но так как открывать тайну местопребывания Майлза с дочерью Максу никто бы не стал, следовательно, он ничего и не знал, тем не менее Майлз удивился, когда отец прошел мимо входа в харчевню. И затормозил, только когда Майлз постучал по оконному стеклу.

Макс Роби, до недавнего времени обитавший в Ки-Уэст, штат Флорида, не заставил себя долго ждать, мигом усевшись за столик напротив сына, до недавнего времени обитавшего в Эмпайр Фоллз, штат Мэн.

– Ты меня доконаешь, – сказал Майлз.

– Я смекнул, где я непременно на тебя наткнусь. – Макс был очень доволен собой.

– Смекнул?

– Ну, может, и не сразу, – сдал назад Макс, хотя явно не понимал до конца, в отличие Майлза, сколь ничтожны были его шансы.

– Папа, мы живем на другой стороне острова. – В голосе Майлза уже слышалось раздражение, а ведь они только начали разговаривать. – В город я почти не выезжаю, разве что за продуктами. Сегодня я впервые зашел в ресторан и по чистой случайности оказался за столиком у окна.

– Мне везет в последнее время, – сообщил Макс таким тоном, словно иначе и быть не могло, учитывая, к чему он стремился всю свою жизнь. – Я говорил тебе, что выиграл в лотерею во Флориде?

Макс любил задавать подобные вопросы, когда ответ очевиден обеим сторонам и лучше всего игнорировать спрашивающего, – трюк, который Майлз так и не освоил.

– Нет, папа. Мы не общались полгода. Ты не знал, где я. Поэтому как ты мог мне рассказать?

– Ох, да знал я, где ты, – заверил Макс. – Только потому что мне семьсят, еще не значит, что я выжил из ума. У стариков тоже мозги имеются, доложу я тебе.

Майлз потер глаза костяшками пальцев.

– Хочешь сказать, ты на самом деле выиграл в лотерею?

– Не главный куш, – пояснил Макс. – Не все шесть цифр. Пять из шести. Но выручка была изрядной. Тридцать тысяч с лишком.

– Долларов?

– Нет, бумажных салфеток! – Макс выхватил салфетку из держателя. – Долларов, конечно, дурачок.

– Ты выиграл тридцать тысяч долларов?

– Больше, почти тридцать две.

– Ты выиграл тридцать две тысячи долларов, – исправил цифру Майлз, и Макс кивнул. – Ты лично выиграл тридцать две тысячи?

Макс опять кивнул, и Майлз задумался, как иначе поставить тот же самый вопрос. С Максом обычно формулировка играла решающую роль.

– Я и девять других ребят из команды капитана Тони, – признался Макс после длительного молчания.

– И каждый из вас получил по тридцать две тысячи долларов?

– Нет, каждому досталось по три тысячи. Когда десять человек скидываются на билет, выигрыш приходится делить.

Настал черед Майлза кивать. Выуживать правду из отца было одним из немногих удовольствий в их общении, а Макс с не меньшим наслаждением эту правду старался утаить.

– Сколько у тебя осталось?

Макс достал бумажник и заглянул внутрь, словно ему самому было крайне любопытно, какой суммой он располагает.

– На ланч хватит. Я не жмусь, как некоторые. И не боюсь тратить деньги, когда они у меня есть.

“Поэтому у тебя они так редко водятся”, – мог бы прокомментировать Майлз, но перешел к другому вопросу:

– Ладно, папа, что тебя сюда привело?

– Судно “Лайла Дэй” довезло меня до Хилтон-Хед, но там они встали месяца на два, и я сел на автобус до Бостона, потом на другой до Вудс-Хоул, потом на паром – и вот я здесь. – Он ковырнул большим пальцем пятно на рукаве своей куртки. – Моя сумка в камере хранения на верфи.

– Как ты сюда добрался, с этим ясно, – сказал Майлз. – Но ты забыл упомянуть зачем.

– А что, – пожал плечами Макс, – это противозаконно – навестить сына и внучку?

Случалось, и нередко, когда Майлз проголосовал бы за введение такого закона, но пока он должен был согласиться с логикой отца.

– Я подумал, что смогу поднять вам настроение, – продолжил Макс и, поскольку на лице Майлза отразилось сомнение, добавил: – Я умею поднимать людям настроение, знаешь ли. Одно время я даже твоей матери поднимал настроение, хочешь верь, хочешь нет.

– Когда это было?

– До твоего рождения, – не стал врать Макс. – Поначалу у нас с ней было много общего.

– И я все испортил?

– Ну, – протянул Макс, – с твоим появлением лучше не стало, но нет, дело было не в тебе. Совсем нет.

– Тогда в чем?

– Кто знает? – опять пожал плечами отец. – Но я скажу тебе одну вещь, это ужасно, когда хорошая женщина в тебе разочаровывается.

– Мне кое-что об этом известно, – признался Майлз. Кажется, впервые они с отцом откровенничали.

Макс издал губами неприличный звук:

– Кто? Жанин, что ли? Да она родилась несчастной. Как можно сравнивать ее с твоей матерью. Грейс умела радоваться чему угодно, и, если уж на то пошло, это и есть счастье. Повстречай она мужа той женщины, а не меня, все у нее сложилось бы по-другому.

Майлз прятал улыбку. Он и сам пришел к такому же выводу, и было тем более удивительно, что его отец оценивал ситуацию в том же ключе.

– Правда, тогда не было бы тебя.

– Невелика трагедия.

– И Тик тоже.

И Тик тоже. В точку попал.

– Мне бы вас обоих сильно не хватало, – разулыбался Макс. – Особенно ее.

– Если мы сейчас встанем, – Майлз посмотрел на часы, – то как раз успеем встретить ее на остановке автобуса. А потом можешь угостить нас обоих ланчем.

– Да уж, хорошенько поесть тебе точно не повредит, – сказал Макс уже в дверях ресторана. – На сколько фунтов ты похудел с тех пор, как мы последний раз виделись?

– Не знаю. На много, наверное.

– У тебя ведь не рак, правда?

– Нет, только ребенок. Некоторые переживают за своих детей.

– Не воображай, что можешь меня обидеть, потому что не можешь, – заверил Макс, и далеко не в первый раз.

Когда они с отцом шагали к остановке школьного автобуса, Майлзу пришло в голову, что маловероятное событие, которого он так боялся тридцать лет назад, в конце концов произошло: его отец приехал за ним на Мартас-Винъярд.

* * *

Макс сдержал слово, он таки поднял им настроение. Тик всегда была рада деду, а он – ей. За их общением Майлз наблюдал будто завороженный и только теперь, несколько запоздало, начинал понимать, почему им так легко друг с другом. Как и Майлз, дочь указывала Максу на прегрешения против гигиены, но совсем другим тоном, и Майлз впервые обнаружил, что точно такое же замечание в его устах звучало выговором за плохое поведение. А любой выговор подразумевает исправление ошибок, и недвусмысленность этого требования человека с характером Макса провоцировала на упорное сопротивление. Когда Тик говорила: “Дедушка, у тебя еда в бороде”, было очевидно, что она лишь оказывает ему внимание. Если ему хочется еды в бороде, это его дело. Когда он отвечал: “Ну и что?” – Тик просто пожимала плечами. Либо если то, что застряло в его бороде, выглядело особенно по-дурацки – например, засохший желток от съеденного утром яйца, – Тик молча брала салфетку, приказывала деду не шевелиться и изящным движением убирала грязь, а Макс при этом блаженно улыбался. И Майлз давно подозревал, что его отец относится к низшему отряду приматов, поскольку ему нравится, когда копаются в его шерсти.

Примерно неделю спустя после прибытия отца Майлз, проводив Тик по грязной улочке на школьный автобус, вернулся домой и оставил спавшему Максу записку: “Ухожу в библиотеку на все утро”. С тех пор как Тик освоилась в новой школе, он регулярно наведывался в библиотеку в бухте Винъярда. Располагалась она в небольшом красивом здании, и Майлз, облюбовавший тихий уголок рядом со специальным хранилищем, читал, пока его не одолевал голод, затем съедал сэндвич в соседнем кафе и опять возвращался в читальный зал, где просиживал до окончания занятий в школе. Очень скоро он знал по именам всех трех библиотекарш, и одна из них призналась, что приняла его за профессора или писателя, подбирающего материал для книги. Он улыбнулся и сказал, что нет, по профессии он повар, специалист по блюдам быстрого приготовления, но ее слова растревожили Майлза: ведь тем, за кого она его по ошибке приняла, он когда-то надеялся стать и готовился стать, пока не заболела Грейс. Он, Питер и Дон были самыми талантливыми авторами в студенческом литературном журнале, и хотя последние двое и вообразить не могли, что закончат сочинением сценариев для ситкомов, – так же, как и Майлз не предполагал всю жизнь жарить бургеры в “Имперском гриле”, – однако, в отличие от Майлза, его друзья обитали в квадранте вселенной, куда они в молодости мечтали попасть. Но когда Майлзу в его сорок три года сказали, что он похож на того, кем он хотел стать, это лишь обострило его представление о себе как о человеке несостоявшемся.

Здесь, на острове, особенно с появлением Макса, невозможно было не думать о матери, и она вспоминалась ему разгневанной, так и не смирившейся с тем, что он отказался от своего призвания. Уже много дней только дочь – вот она выходит из автобуса, и лицом, и повадками все более напоминая себя прежнюю, – только Тик удерживала его от погружения в глубокую депрессию. Слава богу, ему было достаточно видеть дочь живой и здоровой, чтобы в нем крепло иное преставление о себе: быть отцом этого ребенка – вот его истинное призвание.

И все же ощущение, будто его матери неспокойно спится в могиле, вынудило Майлза в то утро соврать в записке, адресованной отцу. Вместо бухты Винъярда он двинул на другую оконечность острова, к “Летнему Дому”, где они с матерью останавливались много лет назад. От усадебки Питера и Дон ехать было минут десять, однако он еще ни разу не наведывался туда, ни в минувшую долгую зиму, ни в те годы, когда он, Жанин и Тик проводили на острове отпуск. Когда они всей семьей впервые приехали к Питеру и Дон, он даже сказал Жанин, что “Летнего Дома” больше не существует, – из опасений, как бы ей не захотелось взглянуть на это место.

Но он существовал, и когда Майлз въехал в поселок, практически безлюдный в межсезонье, воспоминания нахлынули на него. “Алчущий кит”, где он жадно поглощал моллюсков, стоял на прежнем месте, но под другим названием и был закрыт до Дня поминовения. Сам поселок казался одновременно больше и меньше того, что сохранился в его памяти. Прибавилось зданий, и они теснее жались друг к другу, а огромное расстояние, которое он одолевал, возвращаясь в коттедж, отяжелев от маслянистых моллюсков и засыпая на ходу, оказалось длиною не более сотни извилистых ярдов.

Грязная дорога, средь прибрежных кустарников огибавшая крутой спуск к воде, была перекрыта шлагбаумом; Майлз вылез из машины и двинул пешком. Гостиница с широким крыльцом со всех четырех сторон осталась в точности, какой он ее помнил, как и коттеджи внизу; шпалеры с вьющимися розами уже зеленели, откликаясь на раннее тепло. Он быстро нашел домик, в котором они жили, с названием, выведенным над входом, – “Странник”, это загадочное слово не раз всплывало в его памяти. Заглядывая в пыльное окно своей тогдашней крошечной спальни, он едва ли не ожидал увидеть бейсбольную перчатку, забытую на прикроватной тумбочке. И вдруг подумал, как глупо с его стороны предаваться ностальгии, тем более что ею не объяснить, почему он проигнорировал знак на шлагбауме “ВХОД ВОСПРЕЩЕН”. Однако, зайдя столь далеко, он решил не прерывать прогулку и спустился по тропе на пляж. Здесь тоже зеленела трава, весна задавала тон почти на месяц раньше, чем в Центральном Мэне. Пляж пока пустовал, и Майлз присел там, где, по его воспоминаниям, мать расстилала для них одеяло, и воззрился на густой туман, повисший в паре сотен ярдов от берега. Чей призрак надеялся он увидеть – матери или мальчика, каким он был тогда?

Он не заметил, как туман надвигается на берег, пока не встал и не обнаружил, что откос едва проглядывает сквозь плотную завесу. К тому времени, когда он отыскал тропу, туман сгустился настолько, что на подъеме он должен был пристально смотреть под ноги, чтобы не сбиться с пути, а взобравшись на откос, нашел “Странник” буквально наугад. С его крыльца не видно было ни гостиницы, ни соседнего коттеджа, где жил Чарли Мэйн. Отдыхая на ступеньках, Майлз – взрослый мужчина, ощущал он себя таковым или нет – наконец понял, с чьим призраком он приехал пообщаться. С призраком Чарли Мэйна. Тем утром тридцать лет назад они с матерью покинули остров, возвращаясь к своей жизни в Эмпайр Фоллз, и теперь она лежала на городском кладбище. Но Чарли Мэйн остался в порту, ведь ему они помахали, когда паром, фырча, отошел от пристани, а значит, почему бы не предположить, что Чарли до сих пор здесь. Да, он узнал его на фотографии с подписью “Ч. Б. Уайтинг”, но это ничего не меняло. Чарли Уайтинг похоронен в двух шагах от могилы его матери, но Чарли Мэйн — совсем другой человек, его-то Майлз и хотел призвать к ответу.

И когда этот человек вынырнул из туманной дымки и сел на крыльцо рядом с ним, Майлз внимательно оглядел его, желая удостовериться, что перед ним гладко выбритый Чарли Мэйн, а не бородатый Ч. Б. Уайтинг. По-прежнему элегантный, с серебристой сединой, Чарли совсем не постарел, а на левом виске не было пулевого отверстия, образовавшегося в тот день, когда, направляясь в асьенду, тот, другой парень прихватил с собой оружие, купленное в Фэрхейвене.

Лицо у него было, как всегда, грустным, и Майлз сказал:

– Моя мать умерла, Чарли. – Он не хотел, чтобы тот вообразил, будто мать в “Страннике” наряжается в белое платье, перед тем как все они отправятся ужинать.

Чарли Мэйн кивнул, словно подтверждая: разумеется, именно это и должно было произойти. Но рта не раскрыл.

– Она ждала тебя, – продолжил Майлз.

– Я собирался приехать. Я хотел этого.

– Тогда почему не приехал? – задал Майлз вопрос, над которым он размышлял последние тридцать с лишним лет.

– Подрастешь – поймешь. Бывает, взрослые намереваются и хотят что-то сделать, но по разным причинам просто не могут.

От этих слов Майлз почувствовал себя маленьким мальчиком и заканючил, как десятилетка:

– Но тебе в ресторане подавали пропаренных моллюсков, даже когда их в меню не было.

– Ну, пропаренные моллюски – дело другое, – заметил Чарли Мэйн, отчего Майлз еще пуще разобиделся.

– Ты убил ее, – выкрикнул Майлз. – Ты убил мою маму.

– Нет. Боюсь, твоя мама умерла от рака.

– Откуда ты знаешь? Тебя там не было. Ты так и не приехал. Ты сделал ее счастливой, а потом нарушил обещание, и она умерла.

– А что мне было делать?

– Ты же сам сказал что.

– Я пытался.

– Врешь. – Майлз уже плакал, как не плакал с детства, теми слезами, от которых становится скорее хорошо, чем плохо. – Она ждала тебя не переставая.

– Тут ты не прав. Она перестала. Вспомни-ка. Только ты не переставал меня ждать. – Чарли Мэйн протянул руку и взъерошил Майлзу волосы.

Майлз посмотрел на себя и увидел, что он и есть десятилетний мальчик, и никем другим он никогда не был, а его жизнь мужа и отца ему только приснилась.

– Ненавижу тебя, – всхлипнул он.

– А я тебя, – добродушно ответил Чарли Мэйн.

– Почему? Я всего лишь ребенок.

– Потому что, если бы не ты, мы с твоей матерью сбежали бы вдвоем, как мы хотели. Ты помешал.

– Неправда! – взвился Майлз, зная, что это правда.

– Теперь ты понимаешь, как все обстояло на самом деле? – Чарли Мэйн легонько пихнул его локтем. – Ты убил свою мать, не я.

* * *

Очнулся Майлз, понятия не имея, как долго он проспал на покосившемся крыльце. В загустевшем тумане раздавались голоса, хотя он не мог определить, откуда они доносятся. Вроде бы говоривший находился у соседнего коттеджа, но затем голоса переместились по направлению к гостинице.

– Может, кому-то взбрело в голову рыбку поудить?

– В тумане?

– Эта развалюха с номерами штата Мэн. У кого здесь в округе такие номера?

Когда голоса удалились, Майлз в смущении торопливо зашагал к “джетте”. У шлагбаума стояла еще одна машина, но кто бы ни был ее водителем, “джетту” он блокировать не стал, и Майлз, развернувшись в три приема, поехал домой. И не просто на другую сторону острова – Майлз вдруг понял, что его брат прав. Пора было возвращаться в Эмпайр Фоллз и к своей жизни. Лучше быть мужчиной там, подсказал ему сон на пороге “Странника”, чем мальчиком здесь.

Макс стоял в трусах на кухне Питера и Дон и задумчиво почесывался.

– Это был Дэвид, – сказал он.

– Где был Дэвид?

– По телефону.

– Меня не было, когда он звонил, папа.

– Знаю, – ответил Макс. – Потому и говорю тебе. Дэвид просил передать тебе, что эта Уайтинг вчера умерла. Старуха, не калека.

– Франсин Уайтинг?

– Точно. Утонула.

Майлз ощутил необходимость присесть:

– Бред какой-то.

– Мне не веришь, позвони брату. Я только передаю, что слышал.

– Утонула?

– В реке, он сказал. Перезвони ему, если мне не веришь.

Майлз качал головой, пытаясь представить мир без миссис Уайтинг. Кто же будет заставлять его вертеться?

– Ладно, я должен быть на похоронах, – объявил его отец. – Ты меня слышишь?

– Зачем?

– Затем, что тебя, похоже, там не будет.

– Не будет. Но тебе зачем ее похороны?

Макс ухмыльнулся во весь рот:

– Ты никогда не слушаешь, что я тебе говорю. Только потому что мне семьсят, еще не значит, что на меня можно не обращать внимания.

– Папа, почему ты хочешь пойти на похороны этой женщины?

– Потому что мы родня. Роби и Робидо. Сколько раз тебе повторять. И спорим, она мне кое-что оставила в своем завещании.

* * *

Вечером они собрали вещи, а утром заперли дом, сообщив накануне Питеру и Дон о том, что у них изменились планы. Майлз также позвонил в “Каллахан” в надежде поговорить с братом, но трубку взяла Жанин.

– Мы едем обратно. Как ты на это смотришь?

– В доме полно места, – ответила Жанин, голос у нее был усталый. – Уолт переехал к себе.

– Мне жаль.

– Не жалей. Я бы удержала его, чего бы мне это ни стоило, если бы он хоть чего-то стоил. Тик простила меня?

– За что?

– А ты простил меня? – вместо ответа спросила Жанин.

– Снова – за что?

– Короче, не удивляйся, когда увидишь меня, я заметно пополнела.

– А я исхудал.

– Это чтобы побесить меня или как?

– До скорого, Жанин.

Стоило им выехать на улицу – Тик на заднем сиденье в наушниках, Макс на переднем пассажирском, – как у бардачка отвалилась крышка.

– Ты так его и не поправил, а? – резюмировал Макс, роясь в содержимом бардачка.

– Сомневаюсь, что его можно поправить. – Майлз улыбнулся при мысли, как же давно это было, когда Макс сломал замок.

– Не говори глупостей, – сказал его отец в неколебимой уверенности: в этой жизни все можно поправить, и лишь немного расстроенный тем, что бардачок не выдал ему наличных.