Чуть униженный и скромный, визирь в зал вошел приемный, Как Ростэн сказал: «Истомной был я полон темноты. Был в беспамятстве вчера я. Чем-то мучил ты, терзая. В том была и гневность злая, визирь, сердце сердца ты. Не припомню, что там было, в чем нужда у Автандила. Что мне было столь немило? Гнев подобен был ручью. Молвят мудрые: «Закляты в злобе пропасти и скаты». Что мне там сказал вчера ты? Повтори-ка речь свою». И вчерашнее тут слово визирь в страхе молвит снова. Царь прослушал, и такого был ответа звук: «Еврей Левий, верно, я свирепый. Или ты совсем нелепый. Позабудь свои зацепы. Или смерть иди скорей». Визирь — в поиски, печальный. Не находит, где кристальный. Лишь толпой в тоске опальной слезы льют рабы ручьем. Весть о бегстве, онемелый, слышит. Молвит: «Есть кто смелый, — Так — к царю. Я в те пределы не пойду, — уж слышал гром». Визирь все не прибывает. Царь другого посылает. Вестник медлит, не вступает. Кто дерзнет принесть тот сказ? И в Ростэне подозренья. В десять раз больней мученья. «Видно, тот, кто весь боренье, от моих сокрылся глаз». С головою, ниц склоненной, мыслит сильно огорченный. Вздох за вздохом, повторенный. Повелел рабу: «Иди, Да придет злосчастно-скучный». Входит визирь злополучный. Бледный, скорбный, и беззвучный, со стеснением в груди.
Видя это привиденье, царь спросил: «И так, горенья Солнца нет? В нем измененье? Он превратная луна?» Полным сказано все сказом, как исчез — кто был алмазом. «Солнца нет над нашим глазом, и погода не ясна». Царь, услышав слово тайны, вскликнул. Вопль необычайный. В боли он скорбит бескрайной: «Милый сын мой, где же ты?» Рвет он бороду, терзает. Лик ногтями разрывает. «Где же светоч мой сияет? Я один средь темноты. Если сам ты там с собою, ты не будешь сиротою. Я же, сын, один с тоскою. Ты меня осиротил. В язвах быть мне, болям длиться. Без любимого томиться. Час пока не даст нам слиться, — как терплю, — сказать нет сил. Не вернешься без заботы ты в веселый час охоты. Самоцвет, кому темноты неизвестны. Стройный стан. Не услышу дорогого. Нежный голос птицелова В чуткий слух не кликнет снова. Что дворец? В нем мрак мне дан. Знаю я, ты силен, молод. Лук с тобой, насытишь голод. Кто твоей стрелой уколот, тот сейчас же в смертном сне. Мудрость бога — всеблагая. Но, коль плача и стеная, Сын, умру здесь без тебя я, кто ж поплачет обо мне!» Шум раздался. Рой придворных. Воздух полон слов укорных. Рвут брады свои, в повторных удареньях скорбных рук. «Были мы тобой богаты», — молвят, — «с нами был когда ты. Ныне день для нас проклятый, — солнца нет и тьма вокруг». Увидав ряды сановных как родных своих и кровных, Царь в скорбях беспрекословных молвил: «Редок блеск лучей. Солнца нет, мы слабы в силе. Чем пред ним мы согрешили? Кто на битву, взмахом крылий, поведет полет мечей?» Все с скорбящим восскорбели. И затихли, присмирели. Царь спросил: «С слугой в том деле витязь был или один?» И пришел, сдержав рыданье, весь в тревоге ожиданья, И царю дал завещанье, мертвый в жизни, Шермадин. «Вот послание какое», — молвил он, — «в его покое Я нашел. И в смутном рое лишь рабы скорбели вкруг. Скрылся он своей тропою, никого не взяв с собою. Смерть мне! С этою судьбою жизнь мне — тягостный недуг. Прочитали завещанье. Снова долгие стенанья. И дает он приказанье: «В войске — черный цвет цвети. Будем в скорби с сиротами мы молиться, и с вдовами. Бог да сжалится над нами, и ведет его в пути».