Подавив свои рыданья, он продлил повествованье. «В некий день, — воспоминанье жжет, ему не скрыться прочь, От забав, охоты дикой я домой пришел с владыкой. Он сказал мне, светлоликий: «На мою посмотрим дочь». Руку взял мою... Ужели не дивишься в самом деле, Что душа осталась в теле, вспоминая эти дни? Сад увидел я блестящий. Голос птиц там был журчащий. Не споет сирена слаще. Водомет струил огни. Ароматы розы сладки. Ткань над дверью. Златы складки. Те лесные куропатки, что с охоты нес с собой, Ей отдать — царя веленье. Тут мое воспламененье. Здесь начальный миг служенья. Долг, назначенный судьбой. Чтобы сердце из гранита было чем-нибудь пробито, Что найдешь? Но жало свито — адамантовым копьем. Царь, я ведал, не желая, чтоб была его златая Кем увидена, сдвигая ткань завесы, входит в дом. Я стоял в саду, пред домом, возле роз над водоемом, Сердцем отданный истомам ожидания и чар. Слышит ухо шелестенье, речь Асмат и повеленье Дать царевне приношенье, что подносит амирбар. Колыхнулась ткань волною. За завесой той дверною, Вижу, дева предо мною. В сердце мне вошло копье. И Асмат взяла добычу. Я же вспыхнул. Вечно кличу: «Жар! Горю!» Но возвеличу тем лишь рдение мое».
Тот, что солнечного света ярче был, сказавши это, Не найдя на всклик ответа, пал, издавши горький стон. Автандил с Асмат рыдали, горы эхо повторяли. В мрачной молвили печали: «Всех сражавши, сам сражен». Вновь обрызган он водою. Сел, объят кручиной злою, Стонет. Льется за слезою щеки жгущая слеза. «Горе мне!» — его реченье. — «Сколь великое волненье!» Только вспомню, — помышленье, мысль о ней мне, как гроза. Я недаром горько плачу. Тот, кто верует в удачу, Знал восторг — и скорбь в придачу: обольстит, — чтоб обмануть. Мудрость тех скорей хвалю я, кто не жаждет поцелуя От судьбы. Все доскажу я, коль смогу еще вздохнуть. Были взяты куропатки. Я ж, исполненный загадки, Не бежал я без оглядки, — наземь рухнул бездыхан. Как пришел в себя, рыданья вкруг меня и восклицанья, Словно звуки провожанья, мой корабль — до дальних стран. В пышной я лежу постели. Царь с царицею сидели возле. Плач — как звук свирели. Стоны слиты в долгий гул. Щеки ранят. Кровь струею. И муллы сидят толпою. Говорят, что надо мною колдовал Вельзевул. Увидав, что жизнь лелею я еще, меня за шею Обнял царь рукой своею: «Сын! Хоть слово мне одно!» Страхом взятый исступленным, снова чувств я был лишенным. Кровь потоком разъяренным в сердце канула на дно. А в молчании глубоком все муллы следили оком, Знак какой здесь послан роком. Был в руках у них коран. «Недруг рода здесь людского», — таково их было слово. Трое суток чуть живого, жег огонь, и был он рдян. Меж врачей опять сомненье и одно недоуменье: «На такой недуг леченья — нет. Печаль владеет им». Прыгал, как умалишенный. Речь была лишь бред сплетенный. Слезы в горести бессонной льет царица. Дни — как дым. Трое суток во дворце я был, меж смертью-жизнью рея. Ум вернулся. Разумея, что случилося со мной, Я сказал: «Увы! Лишенный жизни, призрак я смущенный». И в молитве вознесенной вскликнул я: «Создатель мой! Узри терны затрудненья, и услышь мои моленья. Дай мне сил выздоровленья. Встать с постели дай мне сил. Тайну здесь я ненароком расскажу в бреду глубоком». Бог услышал. С должным сроком раны сердца закалил. Я сидел. К царю послали с вестью: «Кончены печали». Царь с царицей прибежали. Смотрят с лаской на меня. С головою непокрытой царь стоял, в молитве — слитый. С ней, царицей, и со свитой. Бог щедротен, нас храня. Сели оба. Подкрепился пищей я. И оживился. Молвил: «Царь! Возвеселился дух во мне. Я стал сильней, Я хочу увидеть поле. На коне скакать на воле». Царь со мной среди раздолий. Мчимся мы в простор полей. Конский дух исходит паром. По речным проехав ярам, Мы вернулися к базарам. Возвратился я домой. Царь простился у порога. Вновь недуг нахлынул строго. «Что мне ждать еще от бога? Смерть нависла надо мной». То лицо, что было рдяно, стало ныне цвет шафрана. В сердце режущая рана, десять тысяч в нем ножей. Вот привратник в дверь вступает, к управителю взывает. «Весть какую этот знает? Тот ли мне принес вестей?» «Раб Асмат пришел». — «Зови же». — Он вошел. Подходит ближе. Поклонился низко, ниже. И посланье подает. В буквах строк — огонь влюбленный. Я читаю изумленный. В сердце я другом — зажженный. И в моем — огней полет. Возрастает удивленность. Как сумел зажечь влюбленность? И откуда непреклонность — изъясненье в строки влить? Надлежит здесь послушанье. Обвинила бы молчанье. Написал в ответ посланье, свивши слов цветную нить. Дни пришли и миновали. В сердце, знающем печали, Рденья пламени сгорали. Не ходил я в стан бойцов. Не являлся ко двору я. Принимал врачей, тоскуя. Мир, однако, жил, ликуя, дань беря моих часов. Ничего врачам не зримо. В сердце точно сумрак дыма. Чем печальное палимо, не узнал никто из них. «Кровь,—сказали, — в ней пыланье». Царь велел кровопусканье Сделать мне. Чтоб скрыть страданье, дал коснуться рук моих. Кровь пустили, капли рдели. Грустный, я лежал в постели. Раб пришел. Мол, речь о деле. — «Что такое?» — «Раб Асмат». «Приведи». А про себя я размышляю, вопрошая: «В этом всем она какая, и к чему ведет мой взгляд?» Раб вручает мне посланье. Весь исполненный пыланья, Я читаю указанье: «Нужно мне сейчас прийти». Отвечаю: «Поскорее. Час торопит. Не робея, Приходи ко мне смелее и не медли на пути». Я сказал себе: «Сомненья для чего, когда стеченье Всех минут дает решенье? Я же царь и амирбар. Все индийцы мне подвластны. Так не буду я несчастный. Коль узнают, бурей страстной не такой зажгут пожар». От царя гонец спешащий. Вопрошает: «Как болящий?» «Кровь пустили. В настоящий час отрадней мне дышать. Я к тебе хочу явиться. Мне пристало веселиться. Лицезреньем насладиться будет радость мне опять». Ко двору пришел. «Уж боле, — царь сказал, — не будь в неволе». На конях мы едем в поле. Без колчана, без меча. Сокола летят как стрелы. Куропаток рой несмелый Вьется рябью серо-белой. И стрелки спешат, крича. Тем, что были на равнине, дома пир веселый ныне. Камень красный, камень синий многим дан, как дар, царем. И конечно уж свирели в этот день не онемели. Песнопевцы звонко пели. Шум веселия кругом. Я борьбу с самим собою вел, но взят тоской был злою. В сердце огненной волною мысль о ней и мысль о ней. Пламень — током беспокойным. Я сидел в кругу достойном. Пил. Зовут — алоэ стройным. Пировал среди друзей. Вдруг я вижу казначея. Шепчет на ухо: «Робея, И покровами белея, амирбара ждет одна, Кто-то». Скрытность восхвалил он. Я велел, чтоб проводил он В мой покой ее. Укрыл он там ее. И ждет она. Встал. Друзья хотят прощаться. Я прошу их не стесняться, Пировать, увеселяться. «Я сейчас вернусь сюда». Раб стоял в дверях на страже. Трепеща, как пойман в краже, Я вхожу, и в сердце даже не могу унять стыда. Женский призрак, как виденье. Изъявляет знак почтенья. Говорит: «Благословенье тем, кто может быть с тобой». Я дивлюсь на восклицанье. «Нет уменья в ней и знанья, Как любовное признанье скромно выразить душой». Говорит: «Изнемогая от стыда, пришла сюда я. Мыслишь — мысль во мне есть злая. Но пришел сюда, спеша. Уповаю я и верю, что простишь стыда потерю. Этим спехом — счастье мерю. Успокоилась душа». Говорит: «Мое реченье ты прими без подозренья. Исполняю повеленье — той, в чьем сердце страх тебя. Госпожи моей желанье, вот откуда то дерзанье. Принесла тебе посланье. Слово скажет за себя».