Все чаще случалось, мне было трудно заснуть. И даже если, после долгих мучений, это наконец удавалось, то спал я так поверхностно и тревожно, что меня будил малейший звук. Чье-то сопение, хлопок двери внизу или мышиная возня – и все, лучше сразу вставать. А то буду только ворочаться и набивать шишки о выступающие ребра сломанных столов, комодов и всего, что еще составляло кучу хлама, за которой лежал мой матрас.

Раньше я, конечно, знал слово «бессонница», но оно было для меня пустым звуком – чем-то, что случается только со взрослыми. Мама рассказывала, что совсем маленьким я, если уставал, засыпал в самых неожиданных местах: в песочнице, положив голову на ведерко; за столом, с ложкой во рту. На уроках. Но это я уже сам помню. А теперь... Будто кто-то украл мой сон. Как в той сказке, где злой волшебник выторговал у мальчика смех. Казалось, подумаешь! Что такое смех, когда можешь выиграть любое пари в мире?! И что такое сон, когда... Когда больше ничего своего у тебя нет.

Сон – это свобода. Это другая реальность, в которую можно сбежать, не боясь быть наказанным. Это сладкие минуты перед засыпанием, когда ты вспоминаешь о чем-нибудь очень хорошем и переживаешь это снова. Или представляешь себя героем прочитанной книги или любимого фильма – благородным, всесильным и бесстрашным.

И вдруг все это было у меня отобрано. Пропало, исчезло, оставив пустоту, вечную усталость и карусель черных мыслей в голове, вертящихся вокруг одного – того дерьма, в котором я тонул. Тогда я еще не связывал «злого волшебника» с розовыми таблетками, которыми меня пичкали каждые выходные. Просто старался выплыть, как мог. В одиночку.

Когда все остальные ребята засыпали, я тихонько вылезал из своего угла и пробирался к окну. Там уже стоял колченогий стул, вытащенный все из той же кучи. На нем можно было пристроиться так, что глаза оказывались как раз на уровне просвета между досками. Так я мог сидеть часами и смотреть «телевизор».

Это в Берлине из окон квартиры видны были только макушки деревьев, парковка и автострада за ней. А тут за вымахавшей на лугах травой открывалась узкая асфальтовая лента дороги. Каждое утро по ней проезжал почтовый фургон. А по понедельникам – грузовик мусорщиков – синий, мигающий желтыми огнями и пронзительно пищащий, переворачивая полные баки в свое нутро. Ивалдас всегда откатывал мусорку к самой дороге, чтобы здоровые мужики в оранжевых комбезах не заметили у дома чего подозрительного. Даже отходы Ева упаковывала в непрозрачные черные мешки, завязанные на макушке двойным узлом. Действительно, странно будет, если вот такой оранжевый брутальный тип обнаружит в баке, скажем, рваные детские трусики с горой использованных гандонов в придачу.

Понедельник был хороший день. Не только из-за мусорщиков. Просто до следующих выходных оставалась почти целая неделя.

В пятницу во второй половине дня по дороге проезжал мороженщик. Стенки его фургона украшали разноцветные эскимо и пломбиры, а колокольчик весело звонил, наверняка заставляя всех мальчишек и девчонок в округе броситься к родителям, вопя: «Мам, пап! Купите мороженое!» У меня же от этого пронзительного бряканья только череп ломило. Оно напоминало, что уже пятница. Плохой день. Вечером на ферме будут гости.

Время с пятничного вечера до утра воскресенья я предпочитал не помнить. Но оно все равно вонзалось в мозг черно-белыми вспышками, как нарезанная неровными кусками картинка из журнала. Паззл, который я не хотел складывать. На этой мозаике я видел себя со стороны, будто моя голова и вправду валялась на полу, отдельно от шеи, и тупо наблюдала за тем, что делали с остальным телом. А в воскресенье чудесным образом котелок снова возвращался мне на плечи и начинал варить – нон-стоп, без перерывов на сон. И тогда мне оставалось одно спасение – кусочек мира в рамке двадцать на двадцать.

Я выяснил, что где-то неподалеку была школа. Наверное в ближайшем городке. Ребят с ферм возил туда-обратно автобус, но некоторые ездили на уроки сами, на великах. Утром они катили, светя фонариками и рефлекторными полосками на одежде, так рано, что я ничего не мог разглядеть из-за темноты. Зато возвращались часов около трех, похожие на черепашек-ниндзя под своими огромными ранцами-панцирями.

Особенно я любил наблюдать за одним пацаном, примерно моего возраста. Я сразу мог сказать, когда день в школе у него задался. Тогда он бодро крутил педали и выделывал на велике всякие фортеля. А если парень схватил пару, или там одноклассники его чморили, то ехал он нога за ногу, а на башке красовались здоровенные наушники. Так я по крайней мере все себе представлял.

Один раз я, кстати, даже видел, как какие-то придурки на мопедах подкатили и столкнули парня вместе с великом в кювет, в самую грязищу. А потом еще назад его туда пихали, не давая выбраться. Зато потом пацан все чаще стал ездить домой с девчонкой – худенькой, с длинными соломенными волосами и в джинсах в облипочку. Я решил, что один из тех, на мопедах, наверняка ее бывший – хотел отомстить за то, что телку у него увели.

Мне нравилось придумывать всякие истории про велосипедиста: что он живет один с матерью и отчимом, что ему приходится помогать по хозяйству, хотя он терпеть не может кур и коров, что он копит деньги на мопед, а в комнате у него висит огромный плакат «Тokio Hotel». В общем, маялся вот такой фигней. Но потом и это мне надоело. Какого хрена! Этот пацанчик прилизанный вообще не знает о моем существовании. Я завтра сдохну, меня в мешок черный непрозрачный запихнут по частям, бантики завяжут, в мусорку бросят, а синий грузовик заберет все на переработку. Стану, блин, компостом для соседских полей. И всем насрать.

Короче, достало меня все по самые гланды. А тут еще эта вонь! Конечно, Ссыкун был не виноват, он же не специально это делал, я понимал. Когда мальчишку только подселили на чердак вместе с остальными новенькими, он не писался. Большой же уже, десять лет. Все началось после одной пятничной вечеринки. Той, которую я особенно не хотел вспоминать. Ева тогда извратилась и устроила среди гостей аукцион. Продавали девственность. В общем, бабок тогда хозяин поднял втрое больше, чем за обычный вечер. А в субботу Шурик проснулся на мокром матрасе. Над ним тогда не ржали и не ругали даже – со всяким может случится, особенно после такой-то скачки с препятствиями. Матрас с одеялом вытащили на просушку. А вечером снова понаехали гости, и в воскресенье все повторилось – мокрый матрас, вонь застарелой мочи. Только теперь на Шурика смотрели косо и откровенно ворчали.

А в понедельник пацан официально стал Ссыкуном. Над ним ржали, на него орали, жалость была забыта – ведь теперь малыш стал шлюхой, как и все остальные. Только сестра еще терпела его. И утешала, как могла. Ни в чем этом я участия не принимал. Мне самому было худо, разве что гнилая чернота у меня внутри не воняла. Возня вокруг Ссыкуна раздражала, как скребущиеся по углам мыши, – вот и все.

Однажды я вернулся рано утром с очередного выезда, усталый, как собака, и обнаружил мальчишку лежащим на своем прописанном поролоне... за моей кучей хлама!

Надо сказать, настроение у меня в тот момент и так было ниже плинтуса. Я только что сходил в ванную и обнаружил, что моя многострадальная жопа имеет темно-лиловый оттенок с мазками черноты и багровости. Последние клиенты – супружеская пара, надеюсь, бездетная, – смачно харкали в ладони, прежде чем припечатать их с особым оттягом к моим булкам. А поскольку я был привязан к кровати, то даже дернуться не мог. Теперь меня мучил вопрос: сказать обо всем хозяину с риском, что мне вломят еще за нетоварный вид? Или смолчать и надеяться, что завтрашнему быку будет насрать, какую жопу иметь – белую или синюю?

– Хули ты тут разлегся?! – зашипел я на Ссыкуна, стараясь не разбудить остальных. – Пшел вон!

– Не могу, – пацан подтянул одеяло к подбородку, глядя на меня снизу вверх огромными, почти черными глазами.

– Это еще почему?! – от усталости соображатель заклинило, и терпения мне это не добавляло.

– Меня выгнали, – Ссыкун шмыгнул носом. – Никто не хочет спать со мной рядом. Говорят, я воняю.

– Воняешь, – подтвердил я. – Бери свои манатки и катись отсюда. Или я тебя сам выкачу. Пинками.

Пацан испуганно подскочил, судорожно комкая одеяло:

– Не надо, пожалуйста! Не гони меня! Я не могу спать один.

– Все, мля, забодал! Считаю до трех...

– Это не я воняю, а матрас! – затараторил Ссыкун, на всякий случай скатываясь на пол подальше от меня.

– Раз, – угрожающе начал я, загибая палец для наглядности.

– Я его сейчас уберу. Я и на полу могу спать!

– Два и три!

Пацан подхватил «душистую» подстилку за угол и чуть не бегом отволок ее к окну. Наконец-то я мог опуститься на свою постель. Блин, на жопу садиться было большой ошибкой!

– Вот видишь, уже не пахнет. Можно я тут полежу?

Ссыкун снова стоял передо мной. Вот мелочь настырная!

– Нельзя, – мрачно процедил я.

– Но почему? – пацан захлопал на меня длинными ресницами. Широкий рот кривился, будто уголки губ еще не решили: подняться в улыбке или опуститься в плаче. – Я боюсь один спать. Я никогда не спал один. Всегда или с мамой, или с сестрой. А теперь сестра гонит, а мама... – Подбородок у него задрожал, и я понял, что сейчас не выдержу.

– Да отъ...бись ты от меня! – заорал я шепотом. – ТЫ воняешь, понял? Ты, а не твой ссаный матрас.

Пацан закусил губу, отвернулся и побрел к окну. Лег на свою подстилку спиной ко мне. Накрылся с головой. Лежал тихо, но одеяло на плече мелко дрожало. Я закрыл глаза. Не помогло. Ссыкун пробрался мне под веки, и там беззвучно плакал на непросохшем еще толком со вчера матрасе. Ресницы приоткрылись сами. Мальчишка повернулся опухшим лицом ко мне и смотрел прямо в глаза. Если бы моя больная совесть могла принять человеческий облик, она выглядела бы точно вот так.

Я тяжело вздохнул. Выпростал из-под одеяла руку и поманил страдальца пальцем. Ссыкун стартовал с места, как разжавшаяся пружина. И только добежав до меня сообразил, что оставил все свои вещи под окном.

– Пусть лежат, – остановил я его. – Может, проветрятся хоть немного. Нам и тут места хватит, – я поднял край одеяла и подвинулся, освобождая половину своего матраса. Меньшую.

– Но... – Ссыкун замялся, недоверчиво глядя на предложенную мною роскошь, – что, если я это... опять...

– Тогда я тебя урою, – спокойно предупредил я. – Так что выбирай сам, хочешь ты быть тут – или там, – я кивнул в сторону вонючей груды тряпья под окном.

Пацан вздохнул и полез ко мне под одеяло. Он был холодным, покрытым гусиной кожей и попахивал чем-то сладко-молочным в области рыжеватой макушки. Так пах мой первый и единственный щенок. Он умер от чумки, не прожив и полгода.

Шурик заснул почти сразу. Странно, но его ровное дыхание и тепло согревшегося тела, подействовали на меня, как снотворное. Я дрых почти до самого вечера. А Ссыкун, чудная душа, встал пораньше и перебрался под окно. Стыдно сказать, проснувшись, я подумал, что он сбежал, потому что снова описался. Но постель была сухой и чистой. Просто мальчишка не хотел осложнять мне жизнь. Такой вот оказался... тактичный.