«Я не могу описать нетерпения, с каким ждал день 6 октября, дня освобождения Эжена из тюрьмы! Эти три месяца тянулись мучительно медленно, словно не месяцы шли, а годы, целая вечность!

К тому же меня не покидала тревога, что в Сент-Пелажи может произойти что-нибудь такое, что даст администрации тюрьмы основание продлить кое-кому срок заключения. Так случалось уже не раз после каждого протеста узников, который тюремщики тут же громогласно именовали бунтом. И тогда судьи приезжали прямо в Сент-Пелажи, и „преступников“ судили здесь же, и пощады им не давали!

Правда, по воскресеньям, когда я приносил Эжену передачу, он всячески успокаивал меня: „Ты не беспокойся, Малыш, ничего плохого со мной не случится!“ Но я прекрасно понимал, что Эжен никогда не скажет мне всей правды, боясь меня огорчить. А от Жюля Валлеса, отсидевшего свой срок совсем недавно, я знал обстановку в Сент-Пелажи, готовность тюремщиков на любую провокацию, если им прикажут отыскать повод для задержания в тюрьме тех, чье присутствие на свободе особенно нежелательно прислужникам Баденге. Тем более что и в самом Париже, и в других крупных городах Франции — Лионе, Марселе, Руане, Крезо — неудержимо нарастает волна рабочих выступлений и стачек.

Больше всего меня тревожило следующее. Через надежного товарища, освободившегося из Сент-Пелажи в конце августа, Эжену и его друзьям удалось переправить на волю и переслать за границу приветствие очередному конгрессу Интернационала, состоявшемуся в сентябре в Брюсселе. Это приветственное послание, оглашенное на заседании конгресса, само собой, появилось и на страницах французских газет и уж, конечно, не могло не вызвать гнева Наполеона Малого и его приспешников. Значит, можно ожидать всего, чего угодно: любой пакости, любой подлости!

Поэтому-то в оту ночь я и уснул едва ли на полтора-два часа. И сон был кошмарно-бесконечный: какие-то преследования и погони, страшные звериные морды, выглядывавшие из-за каждого угла, и почему-то Катрин в изорванной нижней сорочке, растрепанная и босая, по колени в грязи…

Но дурные предчувствия, к великому моему счастью, не сбылись, не оправдались: день освобождения Эжена оказался для меня таким безоблачно-радостным, какого я никак не ожидал. И начался он ранним визитом Жюля Валлёса.

Накануне я отнес мадам Деньер очередной выполненный мной заказ и получил у нее плату. Сегодня, поднявшись чуть свет, я занимался тем, что готовил праздничный обед — в день возвращения брата мансарда наша не будет пустовать. Несмотря на почти нескрываемую, неустанную полицейскую слежку, обязательно явятся самые близкие друзья, а их у нас с Эженом, с гордостью скажу, порядочно!

Не забывал я на всякий случай и о том, что Эжен освободится из заключения не один — он и его товарищи выйдут из тюремных ворот так же, как вошли туда, вся девятка сразу. В „Лепестке герани“ я закупил провизию, — хозяйка нашего жилища на рю Лакруа, куда мы перебрались недавно, весьма расположена к нам. Вовсяком случае, обсуждая однажды эту тему, мы с Эженам пришли к выводу, что хозяйка „Лепестка герани“, она же владелица дома, ни в коем случае не продаст нас, не станет сотрудничать с полицией, как многие домовладельцы и консьержки Парижа.

Да, многого я ожидал от 6 октября, приготовился к встрече дорогих гостей, но не предполагал, что праздничная суматоха начнется так рано.

Я трудился над огромной позаимствованной у хозяйки сковородой, когда раздался стук в дверь, в нем я сразу узнал „почерк“ Жюля Валлеса. В прежние годы, скажем, в те восемь лет, что мы прожили на рю Дофин, мы с Эженом не особенно-то старательно запирали двери нашего убогого жилья — там мало чем можно было поживиться. Но с некоторых пор, заметив пристальное внимание жандармов в шпиков к нашим особам, мы принялись более тщательно оберегать свое жилье от непрошенного вторжения. Поэюму каждый стук в дверь был условлен, оговорен заранее.

Я обрадовался приходу Жюля Валлеса и поторопился в переднюю. Да, пришел мосье Жюль, и не один — из-за его плеча на меня глянуло незнакомое, темное лицо металлиста с частыми, хотя и неглубокими ямочками — следами оспы.

— Я осмелился явиться с другом, Малыш! — улыбаясь через порог, извинился Валлес.

— Ваши друзья всегда желанные гости в нашей с Эженом конуре!

— Ну, не такая уж у вас конура! — засмеялся, снимая шляцу и проходя, Валлес. — Прошу познакомиться, давний друг Эжена, гость из Руана мосье Эмиль Обри! Позавчера он вернулся с Брюссельского конгресса Интернационала и сгорает от нетерпения повидать Эжена.

Я пожал протянутую мне горячую, сухую руку.

— Заочно я с вами давно знаком, мосье Обри! — сказал я, стараясь скрыть свою всегдашнюю проклятую робость перед новыми людьми. — У Эжена от меня нет секретов, и я читаю все ваши письма, присланные из Руана. Уверен, он будет счастлив увидеться с вами! Но, к сожалению, его пока нет дома.

— Пока, пока! — захохотал на всю мансарду Валлес. — К счастью, это „пока“ сегодня и кончается! Э, я вижу, Малыш, ты по сему поводу готовишь настоящий лукуллов пир?

— Паштета из соловьиных язычком не обещаю, мосье Жюль! Но мне хочется вкусно накормить брата после трех месяцев тюремной похлебки. Так и вы сами, вероятно, не успели позавтракать? Разрешите…

— Э, нет, Луи, не пойдет, — категорически запротестовал Валлес, энергично размахивая шляпой. — За праздничный стол мы сядем лишь вместе с Эженом. И встречать его к воротам Сент-Пелажи тоже отправимся с тобой вместе. Полагаю, сегодня, как и три месяца назад, там соберется не одна сотня парижан!

— Хочу добавить… — Мосье Обри произнес первые слова, и меня поразила сила его глубокого и звучною голоса. — Хочу добавить, что из восемнадцати французских делегатов последнего конгресса чуть ли ие все собирались сегодня приветствовать узников Пелажи. Послание, дошедшее к нам в Брюссель сквозь тюремные запоры и решетки, доставило нам необычайную радость! Ещо раз мы получили возможность убедиться, что в наших рядах нет отступников.

Эмиль Обри мне сразу понравился: в нем угадывались те же качества, которые я так ценю и люблю в брате. Острый ум, решительность, воля к борьбе.

Я провел гостей в глубину мансарды и, попросив извинения, вернулся к кулинарным хлопотам. Сквозь шипение дымившегося на сковородке мяса до меня доносились бодрые, оживленные голоса.

Валлес и Обри беседовали о конгрессе, о кипеиших на нем страстях и спорах. Потом разговор перекинулся на общеевропейские дела, говорили о недавнем восстания испанских военных моряков в Кадисе, с чего и началась революция на Пиренейском полуострове, завершившаяся бегством из страны испанской королевы Изабеллы Второй.

— О, об Испании немало говорилось в кулуарах конгресса! — слышал я звучный баритон Обри. — Некоторые полагают, что именно Пруссия попытается завладеть опустевшим испанским троном. И если Гогенцоллернам удастся посадить на этот трон кого-то из своих царственных отпрысков, это может дать повод нашему Баденге к войне с Пруссией. И французскому народу это ничего, кроме новых страданий, не принесет!

— Вообще мир последние десятилетия очень много воюет! — чуть помолчав, задумчиво отозвался Валлес. — Давно ли закончились пятилетняя гражданская война в Америке и наша военная авантюра в Мексике? Совсем недавно — две войиы в самом центре Европы. Австрия и Пруссия против крошечной, но героической Дании, затем — война бывших союзников между собой: Пруссии при поддержке Италии против Австрии. Сейчас — война Кубы с Испанией. Честное слово, Эмиль, мир словно сошел с ума!

Они минуту помолчали, дымя сигарами. А мне припомнились рассказы Эжена о беседах в Лондоне с Марксом, слова Талейрана о желательности периодических „кровопусканий“, они-де укрощают революционный пыл, служат клапаном для ослабления нарастающего давления народного гнева. Что ж, вот они, эти „кровопускания“!

— А! — сердито воскликнул Валлес. — Ты оглянись, Эмиль, на тысячелетия человеческой истории! Жизнь простого рядового труженика никогда не ценилась дороже су! И лишь победа истинно народных революций может установить на земле царство подлинной справедливости и добра! Недаром же так жестоко подавлено восстание на Кипре, не зря англичане так свирепо расправляются с фениями в Ирландии!

— И наш Иптернационал — первый шаг к свободе народов, дорогой Жюль! — со сдержанной восторженностью подхватил Обри. — Тебе, вероятно, трудно представить чувства, которые я пережил на Брюссельском конгрессе. Конечно, были и разногласия. Но, словно родные братья, мы собрались под единым знаменем! Люди разных национальностей и профессий, говорящие на различных языках, но понимающие друг друга всем сердцем! И наши, французские ребята, подобрались что надо, молодец к молодцу: Жан Пенди, Шарль Лонге, Альфонс Делакур, Шарль Мюра. Жаль, конечно, что в делегации не было Эжена, нам просто не хватало его спокойной решительности, проницательности, ума.

Как же я был благодарен почти незнакомому человеку за эти сердечные слова о моем Эжене!

Через полчаса мы, трое, подходили к воротам Сент-Пелажи, у стен которой, как и предсказывал Валлес, уже шумела порядочная толпа. И, словно громовой аккомпанемент, примешивался к ее оживленному нетерпеливому гулу грозный и в то же время тоскливый рык льва из расположенного поблизости Зоологического сада.

— Ну, сейчас появятся и наши львы! — пошутпл Валлес, со звоном захлопывая крышку карманных часов. — Исторический миг!..

Я не могу подобрать в моем скудном лексиконе достаточно сильных и ярких слов для рассказа о том, что творилось у стен тюрьмы, когда из калиточки, врезанной в окованные железом ворота, один за другим, чуть наклоняя голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, выходили узники. Их встречал многоголосый приветственный крик, и каждого освобожденного родные и друзья подхватывали под руки, обнимали, целовали, хлопали по плечам и спине. А потом торжественно вели, а кого-то из ослабевших или больных несли на руках к поджидавшим неподалеку, специально нанятым каретам.

Многим путь предстоял до дома неблизкий, да и в дороге всякое могло приключиться! Провокации были возможны и у Сент-Пелажи, и в пути: в переулках неподалеку от тюремных ворот мелькали яркими пятнами мундиры тюркосов.

Именно этих африканцев Империя последнее время иногда использовала для внешней охраны тюрем. Чужие Парижу, далекие от его страстей и интересов, тоскующие по раскаленным пескам своей африканской родины, здесь они были самыми ревностными и исполнительными служаками. Империя знает, что делать! В борьбе с революционными массами Парижа она опирается то на обманутую посулами, полуграмотную, а зачастую и совсем неграмотную деревню, испокон веков враждебную Парижу, — так было, например, при избрании президентом Луи-Бонапарта! — то вот на таких людей, абсолютно ничего не понимающих в происходящем здесь.

Когда я почувствовал на шее обнявшие меня исхудавшие руки Эжена, я не мог удержать слез. Никого из нашей семьи я не люблю с такой преданной страстностью, как его, ни одному человеку в мире не верю больше, чем ему. Договорившись с друзьями по камере о встречах в ближайшее время, Эжен вместе со мной, Валлесом и Обри направился к карете, которую Валлес предусмотрительно нанял по дороге к тюрьме.

Никогда не забуду этой встречи у стен Сент-Пелажи. Да, снова здесь собрался цвет парижской журналистики, студенты, рабочие, — сквозь слезы волнения я различал в толпе встречавших сияющие лица Ферре, Риго, Вермореля. Неистовая Луиза Мишель, сверкая черными обжигающими глазами, расцеловала Эжена в обе щеки. И гордость за брата, чувство — благодаря ему! — моей причастности к великим событиям, надвигающимся на Францию, не покидало меня весь день.

Мои кулинарные труды не пропали даром, пир удался на славу. Пришлось дважды спускаться в „Лепесток“ — прикупить еды и вина. Кстати, по прибытии нашей битком набитой кареты любезнейшая хозяйка встретила нас на пороге кафе с букетом срезанных ею гераней. Пылающим красным цветом герани напоминали символические цветы французских революций — гвоздики, и к чести хозяйки кафе нужно сказать, что она не побоялось встретить нас на глазах всей улицы, где конечно же были я соглядатаи, и шпики, и переодетые в штатское жандармы.

Вскоре после появления Эжена мансарда оказалась полным-полна. Как всегда, отпускал свои грубоватые, но сердечные шуточки Альфонс Делакур, близоруко щурился сквозь стекла пенсне Дакоста, вдохновенно читал свои и чужие стихи неистовый „седой юноша“ Эжен Потье. Заходили пожать брату руку и поздравить с освобождением соседи, явились бронзовщики и сыромятники, профсоюзам которых Эжен недавно помог выиграть затяжную забастовку.

Но самое для меня интересное произошло ближе к вечеру, когда большинство гостей оставили нас, — нужно же дать хозяевам хоть немного отдохнуть!

Не тут-то было!

За праздничным столом оставались Валлес, Потье, Обри и Делакур, когда в дверь раздался робкий, неуверенный стук. Сидевшие за столом продолжали горячо обсуждать происходящее в мире, а я поковылял открывать, хотя дверь в течение всего дня совсем не запиралась.

За порогом, на лестничпой площадке, стояли мужчина и женщина со связками потрепанных, видимо, нуждающихся в переплете книг. Меня сразу поразил облик молоденькои женщины, ее непокорно выоявшиеся из-под полей модной шляпки, отливавшие блеском темного золота волосы, задорная и одновременно чуть ироническая улыбка. На женщине была палевая широкая жакеточка, предназначенная, по-видимому, прикрывать излишнюю подозрительную полноту.

Мужчина, стоявший позади, непривычно смуглый для европейца, с изящными черными усиками, с копной буйных темных волос, смотрел выжидательно.

Посетители были мне незнакомы, обоих я видел впервые. Но не это смутило меня до растерянности, до мальчишеской робости, а лукавое сияние глаз золотоволосой женщины, ее улыбка, — она смотрела на меня с выражением узнавания и будто ожидая, что я тоже вот-вот узнаю ее.

— Простите, — пробормотал я. — Вы, видимо, ошиблись, мадам.

— Мадам Лафарг, если позволите! — со смехом перебила она, оглянувшись через плечо на своего смуглолицего спутника. — И мы вряд ли могли ошибиться! Ведь именно здесь переплетная мастерская мосье Эжена Варлена?

— Да, мадам.

Сидевшие в столовой, чуть захмелев, продолжали шуметь, во весь голос читал стихи Потье. И незнакомая гостья, все еще стоя за порогом, внимательно прищурилась, прижала палец к губам.

— Тс-с!.. Кажется, Беранже?

В столовой гремел голос Потье!

Голос Потье смолк, громко звякнули бокалы. И золотоволосая мадам Лафарг, отведя от губ палец, снова улыбнулась мне.

— Я же знала, что не могу ошибиться, Малыш! И если вам не очень трудно, передайте, пожалуйста, мосье Эжену, что его хочет видеть… Какаду!.. — Она вопросительно оглянулась на спутника. — Ты находишь неуместными мои шутки, Поль?

— Разве ты можешь сделать что-то неуместное, Лаура?

И меня словно осенило, я вдруг вспомнил рассказы Эжена о Лондонской конференции, о дочерях доктора Маркса.

— Так вы Лаура? — запинаясь, спросил я, чувствуя, как мое лицо расплывается в улыбке.

Я вернулся в столовую, и все за столом замолчали и изумленно уставились на меня, как на сумасшедшего: так, вероятно, нелепо выглядела моя растерянность, моя улыбка.

— Эжен, там… Какаду!

— Ка… Какаду? — Эжец встал. — Что ты мелешь, Малыш?

Отодвинув стул, он выбрался из-за стола и, отстранив меня, вышел в переднюю. Оттуда донесся его радостный возглас:

— Лаура? Вы?!

И мы увидели обычно сдержанного Эжена в непередаваемо радостном возбуждении, он пожимал руки Лауры, низко наклоняя седеющую голову.

Лаура смеялась, откровенно радуясь оказанной ей встрече.

— Мне и моему мужу, мосье Эжен, внезапно понадобилось кое-что переплести, и нам рекомендовали… — В голосе Лауры звучала добрая и ласковая усмешка. — Да нет, нет, не пугайтесь, Эжен, это все… конспирация!.. Познакомьтесь — Поль Лафарг, мой муж!

— Ах, как я рад! Жаль, что вы чуточку опоздали, мадам и мосье Лафарг, здесь было много прекрасных людей! Но праздник продолжается! Малыш! Бегом вниз!

Я не заставил повторять приказание, хозяйка „Лепестка“ отпустила мне в кредит еще три бутылки самою лучшего из имевшихся в ее запасе вин, и, когда я, хватаясь свободной рукой за перила, добрался наверх, в мансарде было весело, как никогда.

Выяснилось, что мосье Лафарг, сын креолки и французского винодела, много лет прожившего на Кубе, превосходно разбирается в винах.

Шумели на все голоса, звенели бокалами, произносили тосты за будущую революцию, за томящихся в застенках узников. Лишь Лаура, пригубив, отказалась от вина.

Неугомонный Потье тут же потребовал слова.

— Предлагаю тост за здравие будущего первенца наших дорогих гостей, четы Лафарг! Вы правильно сделали, мадам Лаура, что решили покинуть хотя бы на время туманный и сумрачный Лондон. Пусть высокое, синее небо Франции станет родным для вашего будущего ребенка и пусть к тому времени, когда он вырастет, во всем мире исчезнут тюрьмы и те, кому они служат свою жестокую железную службу!

Все с радостью поддержали Потье. Потом слушали Лафарга. Он говорил со страстью и темпераментом истого южанина, и в то же время, как позднее выразился Эжен, в его речи чувствовалась весьма убедительная логика Маркса. Разговор перебрасывался с одного на другое, но более всего присутствующих волновали недавно прошедший в Брюсселе конгресс Интернационала, революция в Испании и события в Ирландии и на Кубе.

— Ну, шутка ли, вдумайтесь! — говорил Лафарг. — Крестьянское население Ирландии за последние двадцать лет уменьшилось на два миллиона человек! Пауперизация, дикий рост нищенства в селах и городах. Голодные дети бродят по дорогам страны и мрут в больницах для бездомных и бедных, а доходы, получаемые лендлордами с пастбищ Северной Ирландии, неудержимо растут!

Все слушали с напряженным интересом, а Лаура следила за мужем с одобрительной и нежной улыбкой. Лафарг продолжал:

— Я снова позволю себе повторить утверждение Маркса, что ирландский вопрос является в настоящее время не просто национальным вопросом, а вопросом о существовании миллионов обездоленных крестьян! Гибель или революция — таков нынешний лозунг! И пусть для нас Англия — лишь приют изгнанников, все равно: ее боль — наша боль, кровь, проливаемая ирландскими фениями, — наша кровь. Я хочу напомнить вам, друзья, о суде прошлого года над участниками братства фениев. Перед судом английских тори предстало сто шестьдесят девять подсудимых! Большинство осужденных ирландцев получили долголетние каторжные сроки. Вы, дорогие мои французские друзья, не одиноки в борьбе. Мы все живем словно в кратере готового к извержению вулкана!..

Облизнув запекшиеся губы, Лафарг продолжал:

— В прошлом году в Манчестере группа братства фениев пыталась освободить двоих осужденных руководителей, когда их перевозили из одной тюрьмы в другую. К несчастью, возле тюремной кареты убили полицейского. Покушение не удалось, пятерых схватили. Манчестерский суд незамедлительно приговорил четверых фениев к смерти. Система освоения ирландских земель английскими захватчиками — это, по словам моего тестя, „по-деловому осуществленное истребление!“.

Эжен, сидевший по другую сторону Лауры, с беспокойством поглядывал на молодую женщину. Она заметила его озабоченный взгляд и улыбнулась:

— Вы, видимо, полагаете, дорогой Эжен, что подобные разговоры повредят мне? О нет! Я надеюсь, нам с Полем удастся вырастить подлинного революционера! Я права, Поль?

Лафарг наклонился и поцеловал руку жены.

С Ирландии разговор естественно перекинулся на Брюссельский конгресс, где вопрос о национализации земель вызвал ожесточенную полемику прудонистов со сторонниками Маркса. Несмотря на яростные протесты французских прудонистов, возглавляемых Толеном, конгрecc признал, что экономическое развитие современного общества неизбежно ставит на повестку дня вопрос о передаче пахотных земель из частной собственности в общественную.

— Но дело не ограничилось резолюцией о земле! — рассказывал давний друг Эжена Эмиль Обри. — Почти без прений и подавляющим большинством принято решение о передаче в общественную собственность всех лесов, рудников, угольных копей, железных и шоссейных дорог, каналов, почт и телеграфов.

— И вы ждете, друзья, — вскричал неистовый Потье, — что после таких „кощунственных“ решений большие и малые наполеончики, крупны и шнейдеры, оседлавшие народы, примирятся с существованием Интернационала?! Да клянусь грядущей Республикой, что очень скоро за всеми вами надолго захлопнутся двери тюремных камер!

В разговор снова вмешался Лафарг:

— Друзья, помните выражение Жорж Санд, которым доктор Маркс когда-то закончил „Нищету философии“: „Битва или смерть; кровавая борьба или небытие! Такова неумолимая постановка вопроса!“ И добавлю: если эти слова звучали актуально четверть века назад, то сейчас они звучат в тысячу раз сильнее и актуальнее!

И уже поздно ночью, когда, проводив последних гостей, мы с Эженом улеглись на свои узенькие койки, брат сказал мне со вздохом:

— Да, Малыш, самые жестокие схватки впереди!.. К сожалению, мы еще не готовы к революции, нам нужен год или, может быть, даже два для пропаганды наших идей через газеты, путем публичных или частных собраний, путем организации рабочих обществ. Необходим» многое сделать, чтобы быть уверенным, что руководство грядущей революцией не ускользнет от нас в руки буржуазных республиканцев, всегда готовых на компромиссы с правящей верхушкой…

Не могу передать, какая тоска охватила меня при этих словах брата, — три месяца жизни без него показались мне тридцатью годами тюремного заключения, мне просто захотелось заплакать. Но я сдержался: ведь Эжену пришлось во много раз тяжелее, чем мне, а он и не думает сдаваться, отказываться от борьбы.

— Значит, что же, дорогой Эжен? — спросил я, стараясь подавить дрожь в голосе и радуясь, что в темноте он не видит моих глаз. — Значит, впереди снова тюрьма, да?!

— Выбор прост, Малыш. Или отказ от борьбы и рабская доля, или борьба не на жизнь, а на смерть!..

Да, в день возвращения из Сент-Пелажи, глядя в будущее, Эжен оказался прав в своих предсказаниях. Вчера мы с ним присутствовали на суде над Жюлем Валлесом: его приговорили к двум месяцам тюрьмы и двум тысячам франков штрафа. Ему придется просидеть в той же камере, где сидел Эжен, до января будущего, шестьдесят девятого года. Но к приговору мосье Жюль отнесся так же спокойно, как в свое время Эжен, как относятся все они, посвятившие жизнь революции. Как и на процессе Эжена, я стенографировал заключительное слово Жюля Валлеса и теперь переписываю его в мой дневник.

«Я погрузился в историю революции, — рассказывал о своей юности мосье Жюль на суде, — и передо мной словно раскрыли огромную книгу, где речь шла о нищете, голоде и жестокости. Я увидел столяров с циркулем, раздвинутым точно оружие, и крестьян с покрытыми кровью вилами. Они кричали: „Мы голодны! Свободы! Да здравствует народ!“ История, жадно поглощавшаяся мною в годы духовного становления, — это не история богов, королей, святых, это история рабочих и крестьян, история моей страны! Там слезы бедняка, кровь бунтаря, страдания моих близких!.. Рядом с победителями, каковыми сегодня считаете себя вы, господа судьи, и побежденными, то есть нами, по-прежнему во весь рост стоит грозный и неотступный антагонизм труда и капитала! Ненависть эксплуатируемого к эксплуататору, пролетариев к буржуа вы не угасили и не сможете угасить!»

Так наш дорогой мосье Жюль закончил свою речь и, улыбаясь, помахивая нам рукой, удалился в сопровождении конвоя.

А Эжен, когда мы выходили из зала Дворца правосудия, задумчиво сказал мне:

— Ну вот, опять нам с тобой, Малыш, придется носить в Сент-Пелажи тюремные передачи!..