…И снова цвел май. Снова раскачивались в теплых струях ветра белые и розовые свечи каштанов, пылали в садах и скверах огненно-красные тюльпаны, с яблонь и вишен уже успел облететь цвет, но молодая, еще не опаленная летним зноем листва нежно зеленела.
Привычно опираясь на самодельную суковатую палку, когда-то заменившую ему сломанный костыль, Луи шагал рядом с Делакуром по знакомым улицам, с щемящей горечью всматриваясь в когда-то знакомые дома, в лица людей.
Да, города, как и люди, умеют забывать пережитые ими трагедии, заживают, зарубцовываются раны. Париж позабыл голод и нищету двух бесчеловечных осад, ужасы той «кровавой майской недели», приукрасился, похорошел. Засверкали свежей облицовкой израненные снарядами и пулями дома, сверкало золото и серебро вывесок, зеркально играли под майскими лучами нарядные, набитые снизу доверху витрины. И так же ворковали под карнизами крыш голуби, так же кокетливо смеялись девушки и так же играли на лужайках в металлические шары мужчины в разноцветных жилетах…
Луи и Делакур шагали молча, лишь изредка перекидываясь незначительными словами, которые не передавали и не могли передать и тысячной доли того, что этим людям хотелось сказать друг другу. Луи, два часа назад приехавший в Париж с Бискайского побережья, все не мог прийти в себя, а старина Делакур, хорошо понимая состояние товарища, не торопился ни с рассказами, ни с расспросами. Все придет в свой час, в свое время. Каждый из них возвращался памятью к незабываемым дням, к грозным событиям, отгремевшим три года назад на отих улицах, к дорогим — и невозвратным! — теням прошлого.
Делакур сосал неизменную трубку, к которой пристрастился с недавних пор, а Луи, ни на секунду не забывая о погибшем брате, с жадностью вдыхал воздух чистый и хмельной после трехлетнего мрака и смрада понтонов, где осталась погребенной часть его жизни…
Они шли по рю Риволи. И здесь все искрилось и сверкало. Париж вернул себе и звание и прелесть первого города, прекраснейшей столицы мира, созданной гением прославленных одиночек и миллионами рук безымянных тружеников, которым именно Коммуна стремилась дать возможность насладиться всеми радостями жизни. Что ж, Коммуна не устояла…
«Все вернулось на круги своя!» Лишь за коваными узорчатыми решетками Тюильри, где когда-то возвышалось помпезное обиталище властителей Франции, шелестела на расчищенном пепелище зелень недавно высаженных молодых деревьев… «Да, город не изменился, но мы-то стали другими, — думал Луи, поглядывая по сторонам. — И я сам, и шагающий рядом со мной старина Делакур, и многие, многие другие… Дни Коммуны и трагические дни ее гибели не моли пройти для людей бесследно, на каждом сердце они оставили неизгладимую печать. В нас живет вера в будущую Коммуну с ее благородными мечтами и делами…»
Делакур, покуривая, украдкой присматривался к Луи, наблюдал за его отражениями в зеркальных стеклах витрин и распахнутых настежь дверей и до сих пор не мог прийти в себя от изумления, пережитого два часа назад, когда Луи перешагнул порог переплетной мастерской Делакура. Раньше, при жизни Эжена, Делакур не замечал поразительного сходства во внешности братьев, но теперь, когда Луи оброс бородой и черные кольца волос, с такой же, как у Эжена, ранней проседью на висках, прикрыли уши и шею, сходство стало пугающе неправдоподобным. После стука в дверь и ответного «Не заперто! Входите!» и Делакур, и Мари, сидевшие с дочками за завтраком, вскочили с места, словно на пороге их убогого жилья появилось привидение.
— Эжен! — крикнул Делакур.
И Мари, словно эхо, повторила за мужем шепотом:
— Эжен?
Они оба не видели, как убивали Эжена на улице Гозье, не знали, куда исчез Луи, — их потрясение было совершенно объяснимо.
И только тогда, когда Луи сделал два шга своей характерной, ковыляющей походкой, Делакур понял, что он и Мари обознались… Но и теперь, идя рядом с Луи, Делакур нет-нет да и поглядывал на своего спутника с чувством почти суеверного недоверия.
Они шли к дому мадам Деньер: Катрин продолжала жить и работать у нее, там же хранились спасенные Лун три года назад кое-какие документы Эжена и дневники самого Луи. Их надо было вызволить оттуда любой ценой, да и Катрин после возвращения Луи вряд ли захочет остаться там. Хотя кто знает, судьба и время иногда так резко меняют людей, их привычки, привязанности, убеждения! Может, за годы тюремных понтонных скитаний Луи Катрин успела превратиться во вполне современную парижскую девушку, тем более что, по словам Делакура, она стала на редкость хороша, «расцвела, ну прямо что твоя роза!»
Сидя за завтраком у Делакуров, Луи ни словом не обмолвился о своих чувствах к девушке-озорнице из провинциального Вуазена, а Делакур, хотя кое-что знал о прошлом семьи Варленов, не решался касаться деликатных тем. Ведь кто может угадать, как обернется дальше! Сам Делакур уволился из мастерской Деньер в прошлом году, когда Клэр вышла замуж за владельца одной из крупнейших типографий Парижа. Супруги объединили свои капиталы и дела, а Делакур, хотя и был искренно благодарен Деньер за то, что она спасла ему жизнь, уберегла, укрыв в своем доме от расправы, предпочел уволиться и сейчас брал работу на дом, где дочки и Мари по мере сил помогали ему…
Минован Лувр, друзья перешли по одному из мостов на левый берег Сены, ни о чем не сговариваясь, дошагали до рю Лафайет.
Сквер с мраморной чашей фонтана, где резвились фавн с дудочкой и улыбающаяся пастушка, существовал по-прежнему, но его недавно отремонтировали, фигурки пляшущих зачем-то покрыли серебряной краской. И та скамейка, на которой тогда сидел Эжен, стояла на прежнем месте, но и ее окрасили в ярко-зеленый цвет — сиденье и спинка сливались с разросшейся кругом листвой жасмина и акаций.
Луи остановился возле скамьи и долго молча смотрел на нее, на струи фонтана, на катающих разноцветные обручи нарядных девочек и их чопорную няню в туго накрахмаленном чепце, прятавшую седые букольки под желто-розовым зонтом.
— Это началось здесь, — глухо сказал Луи. Делакур молча кивнул.
— Я увидел их еще издали, — с усилием продолжал Луи. — Эжен разговаривал с каким-то пожилым мосье, но я не успел подойти. Они оба встали, и Эжена тут же окружили солдаты и моментально вокруг собралась толпа. Я кричал, рвался, кого-то ударил костылем по голове, меня схватили, а так как я продолжал сопротивляться, запихнули в тюремную карету… Потом жандармы узнали, да я и не скрывал этого, что я брат Эжена Варлена и одно время работал при Коммуне в Ратуше. Осудили и отправили на понтоны…
Площадку перед скамейкой недавно посыпали желтым песком, на нем отчетливо печатались следы детских башмачков и полоски от обручей.
— Здесь я видел его последний раз! — глухо сказал Луи, не в силах тронуться с места. — Вы знаете, Альфонс, он очень любил Беранже, особенно вот эти строки: «И нам улететь бы к теплыни, туда, где не зябнут зимой… морозами изгнаны ныне, вернутся все птицы весной»… Нет, не все птицы вернутся…
Делакур видел, что Луи готов разрыдаться, с грубоватой лаской и силой взял его под руку:
— Ну, ладно, Малыш! Эжен любил еще и такие слова своего тезки Эжена Потье: «Любви и равенства давно все ждет, все алчет, голодая! Но в землю брошено зерно, и жатва вызреет тройная!» Давай не терять веры!
Дом Деньер был недавно и роскошно отремонтирован, на фронтоне появились лепные украшения, над входом — фигурный, напоминающий корону стеклянный козырек в позолоченной оправе, и даже когда-то бронзовый молоток оказался позолочен. Луи невольно вспомнил робость, с которой три года назад прикасался ладонью к этому молотку. Что ж, спасибо мадам Деньер за то доброе, что она сделала для него, спасибо за спасенные документы Эжена, спасибо за Катрин. Сочувствие и сострадание, оказанные тебе в горестные, трагические дни, — разно их можно забыть?!
Постучал Делакур. Шагов за дверью не было слышно, но тяжелая, окопанная по краям бронзой дверь распахнулась сразу, словно за ней только и ждали этого стука.
На Катрин было отделанное кружевами платье и изящный фартучек, из тех, что обычно горничные носят в богатых и так называемых приличных домах. Она открыла дверь с заученной приветливой улыбкой, обрадованно поклонилась Делакуру, но вдруг увидела Луи, и лицо ее застыло, она ухватилась рукой за косяк двери. Нет, ее не обманула изменившаяся внешность Луи, может быть, потому, что в первую минуту она видела только его глаза, а в них отражалось все, что их когда-то сближало, делало дорогими друг другу. В выражении глаз Луи сквозила такая несказанная нежность и в то же время робость, вопрос, надежда, что оторваться от них было невозможно.
В глубине дома раздался властно-ласковый голос Клэр:
— Катрин! Ты не позабыла подозвать карету? Нам с Проспером пора.
И Луи увидел на лестнице мадам Клэр. Чуть касаясь перил, она спускалась по лестнице, а следом за ней шел мужчина с лихо закрученными нафиксатуареннымн усами и с тем выражением властности, важности и довольства на лице, которое присуще только богачам. На Клэр — темно-лиловое бархатное платье, на пышной груди — драгоценные украшения. Полуобернувшись к мужу, она что-то говорила, кокетливо и лукаво смеясь. Мадам мало изменилась за эти годы, только стала немного полнее.
Но вот Клэр, не слыша ответа онемевшей Катрин, глянула вниз и в ярко освещенном солнцем проеме двери увидела за спиной Делакура… Эжена!
Покачнувшись, она ухватилась обеими руками за перила, губы ее шевельнулись, произнося неразличимые слова.
Делакур шагнул через порог.
— Вы уж извините, мадам Денвер, — снимая шляпу, но, как всегда, с решительной грубоватостью сказал он. — Вот Луи когда-то оставил у вас кое-какие свои вещи. Он отбыл присужденный ему срок и хотел бы…
— Луи?!
Клэр истерически рассмеялась, растерянно оглянулась на мужа. Тот, отстранив жену, первым спустился в прихожую, с пристальной ненавистью всматриваясь в Луи.
— Если вас интересует судьба вашей малограмотной писанины, так я вам сейчас все объясню. Скажите спасибо, что я не передал те бумажонки в полицейское управление или еще куда. В этом случае вы не выбрались бы из тюрьмы так скоро! Благодарите за это мою жену! Но вы, кажется, и так получили достаточно увесистую оплеуху?! Я обнаружил вашу пачкотню при ремонте и перестройке дома и попросту приказал уничтожить этот хлам. И больше мадам ничем не может быть вам полезна. — Он с требовательным видом повернулся к Катрин:
— Вас просили подозвать карету. Где она?
Не отвечая, Катрин торопливо, отрывая пуговички, стаскивала с себя кружевной передник. Аккуратно повесив его на перила лестницы, она, не глядя ни на Клэр, ни на ее мужа, выбежала на улицу, обхватила Луи зa шею.
— Я знала… знала, ты обязательно вернешься!..
Через полчаса они сидели в «Мухоморе», кабачке дядюшки Огюстона, в полутемной задней комнатке, выходившей окном на кирпичную стену. Выпроводив завсегдатаев, заперев дверь и не отвечая ни на стук, ни на звонки, Огюстен угощал нежданных гостей, чем мог, жадно слушая рассказы Луи о том, что творилось на понтонных тюрьмах. И сам рассказывал то, что знал о судьбе коммунаров — и тех, кого казнили или сослали, и тех, кому удалось укрыться за границами Франции.
Катрин неотрывно смотрела на Луи, не выпуская его руки из обеих своих, словно все еще не веря происшедшему, глаза ее заволакивало слезами то радости, то жалости и сострадания.
Голос Луи огрубел за эти годы и как бы обрел силу, но говорил Луи медленно, не торопясь, видно было, что пережитое уже отболело, стало привычным, потеряло остроту. И рассказывал он скупо и неохотно.
— Да, понтоны эти — списанные с судоходства барки и баржи, проржавевшие и полусгнившие, которые уже опасно пускать в море. Брошенные хозяевами у берегов Бискайского залива, поставленные на мертвый причал, их за бесценок скупило правительство Тьера и затем сменившего его Мак-Магона. И — превратило в тюрьмы. Да и что им оставалось делать, палачам Коммуны? Все, и большие, и маленькие, бастилии Франции, от Марселя до Гавра были набиты битком, а расстреливать без конца тоже стало немыслимо, ведь они пролили реки крови… Вот и нашли выход, откупили или сняли в аренду у бывших владельцев списанные с морей за ветхостью суда…
— Ты ешь, Луи, ешь! — подкладывал на тарелку Огюстен. — Небось пришлось изрядно поголодать?
Луи с нежностью и тревогой глянул на сидевшую рядом Катрин.
— Может, дядя Огюстен, не стоит ковырять старые болячки, а?
— Э, нет, Малыш! — решительно возразил Делакур, набивая трубку. — Необходимо, чтобы народ знал всю правду! И мы не какие-нибудь христосики, чтобы следом за одной исхлестанной щекой подставлять другую! Рассказывай, дружище, рассказывай! Какие же они, эти понтоны?
— Ну, представь себе, дядя Альфонс, огромную, скажем, вроде парижской Ратуши, ржавую жестяную банку, набитую людьми, подыхающими от голода и болезней… нет, не людьми, а тенями, призраками людей. Внутри такого понтона давно ничего нет, прибрежные жители и рыбаки утащили оттуда всо, что можно утащить. В хозяйстве-то любая веревка пригодится! Ржавая вонючая вода на днище. Несколько брошенных поверх воды досок. Вот и все… И вот в такой огромной ржавой жестянке копошатся, мучаются, тешат себя надеждой на близкую амнистию, вспоминают близких и родных сотни таких, как я…
Луи робко погладил руку Катрин.
— Раз в сутки по одному выводили на палубу, чтобы им самим, тюремщикам, не задохнуться от вони… А на носу или на корме понтона — митральеза, нацеленная на люк… Они и полумертвых, все-таки боялись нас…
— Так ведь это просто невозможно, Луи! — с ужасом сказала Катрин. — Жить так нельзя…
— А больше половины на понтонах и умерло! Мертвых под нацеленными дулами ночью вытаскивали на палубу, привязывали к их ногам камень и — за борт!
Луи помолчал, и все за столом молчали. Потом Луи решительно махнул рукой:
— И хватит об этом, дорогие! Однако, как ни покажется странным, я признаюсь, что ни о чем не жалею… Как-то Жюль Валлес сказал мне: тюрьма — академия борьбы с произволом, с ложью и подлостью. Сегодня я согласен с ним. Столько там встретилось мне замечательных, сильных духом людей!.. Кстати, он сам, Жюль Валлес, тоже погиб?
Делакур недоуменно пожал плечами.
— Точно не скажу. Но, по слухам, ему, кажется, удалось уйти за границу, в Англию. Заочно приговорили к смертной казни, но ему помогли скрыться…
— А другие? — с нетерпением, наклоняясь над столом, спросил Луи. — Теофиль Ферре, Артюр Арну, Луиза Мишель, Лефрансе, Натали Лемель?
— Ферре приговорили к смерти, по два месяца мучили ожиданием казни, потом расстреляли в Сатори. Этот несгибаемый человек так и умер с сигарой во рту, сорвал с глаз напяленную ему повязку и чуть ли не сам командовал расстрелом. Арну и Лефрансе, так же как и Лео Франкелю, удалось скрыться. Луиза Мишель, Анри Рошфор, Паскаль Груссе, Натали Лемель — все на каторге, в Новой Каледонии, за тысячи миль отсюда. И на амнистию пока нет никакой надежды, хотя наш Виктор Гюго и многие другие изо всех сил борются за нее!
— Много было тогда осуждено? — спросил Луп.
— А! — зло махнул жилистой рукой Делакур. — Десятки тысяч ушли в землю. Я уже не говорю о тех, кто убит в «майскую неделю» без суда и следствия. Но по судам Версаля осуждено, говорят, только женщин более тысячи, шестьсот пятьдесят ребятишек из рабочих семей в возрасте от одиннадцати лет. Представляешь, Малыш?! Суды все еще трудятся, отправляют и на смерть, и на каторгу, и на твои понтоны… А вообще-то многие называют общее число более ста тысяч человек в одном Париже, дорогой Луи!
— Чудовищно! — После долгого молчания Луи спросил: — А где похоронен брат?
— Никто не знает, — печально покачал головой Делакур. И, желая переменить разговор, разгоняя ладонью трубочный дым, деловито спросил: — А ты-то что сейчас собираешься делать?
Луи молча посмотрел на Катрин.
— Пока мы поедем в Вуазен, — ответила за него девушка. — Моего деда уже нет в живых, но наш домик уцелел. Луи необходимо прийти в себя, набраться сил. А потом… потом, наверное, вернемся в Париж…
Луи с благодарностью пожал руку девушки, а Делакур одобрительно кивнул.
Так закончилась встреча старых друзей под облезлой, выцветшей вывеской «Мухомор». А потом…
Потом — еще одна, уж совсем неожиданная встреча. Делакур повел Луи и Катрин к себе, чтобы они могли переночевать у него до утреннего поезда, да и Мари, поди-ка, уж начала беспокоиться.
По Большим бульварам дошли до поворота на рю Монмартр, и здесь Луи неожиданно остановил своих спутников.
— Постойте-ка! Пахнет жареными каштанами… Эжен так любил жареные каштаны!
На углу бульвара Монмартр и улочки того же наименования дымилась на треножнике жаровня, возле нее седой, неряшливый, растрепанный старик с остановившимся, отрешенным взглядом помешивал на раскаленной сковороде коричневые, аппетитно пахнущие прошлогодние плоды.
У Луи денег, конечно, не было, и Делакур вытащил из кармана куртки истертый кожаный кошелек.
— Ну что ж, погрызем каштанов!.. Ну-ка, мосье, насыпьте нам три порции…
Старик перестал помешивать железной лопаточкой на жаровне, задумчиво глянул на покупателей. И вдруг… бескровное, иссеченное морщинами, давно не бритое лицо исказилось гримасой ужаса. Побелевшими от страха глазами он уставился на Луи, выронил лопатку и неожиданно рванулся в сторону, задев ногой и опрокинув свой треножник. Старик бежал, крича что-то непонятное, зажимая ладонями глаза, полы его длинного, запошенною до дыр сюртука развевались, словно крылья подстреленной птицы.
Не понимая, Делакур и его друзья смотрели убегающему вслед. Горячие каштаны дымились на каменных плитах тротуара.
Рядом с опрокинутой жаровней стояла веснушчатая девушка в простеньком платье, в старомодной, слишком большой для ее головы шляпке. В руке она держала корзину с цветами. Оставив корзинку, девушка подняла опрокинутый треножник, принялась собирать па сковородку рассыпанные под ногами каштаны.
— Что с ним, мадемуазель?
— А! Не обращайте внимания, мосье! Он тронутый.
— А кто он? — хрипло, с внезапной догадкой спросил Луи.
— Говорят, когда-то был кюре в Латинском квартале. А потом что-то случилось у него здесь, — девушка повертела пальчиком у виска. — Его лишили сана. Не беспокойтесь, мосье, он вернется. С ним иногда происходят всякие странности. А пока, если желаете, я продам вам коштанов, только, конечно, мне придется сполоснуть их вон у того фонтана. А деньги я ему отдам до последнего сантима, не беспокойтесь…
— Спасибо, мадемуазель, — так же глухо пробормотал Луи. — Нам, пожалуй, не надо этих каштанов.
Чуть помедлив, Луи и его спутники медленно пошли по кривой и узенькой рю Монмартр. Отцветали в садах на склонах холмов вишни, белые лепестки летели по воздуху.
Делакур взглянул на помрачневшего Луи:
— Успокойся, Малыш!.. Как видишь, снова весна, и не последняя в нашей жизни. А когда-нибудь доживем и до настоящей большой весны. Идеалы Коммуны живы. Рано или поздно она победит. Ты веришь, Малыш?
— Конечно, верю! Иначе невозможно, незачем было бы жить!