— Эжен?! Эжен Варлен? Это вы? Очнитесь, ради всего святого! Вам нельзя оставаться здесь!.. Давайте, я помогу вам встать!

С трудом оторвав от земли голову, с усилием приоткрыв глаза, Варлен всматривался в склонившееся над ним, едва различимое в отсветах пожаров, истощенное, рыжебородое лицо.

— Альфонс? — спросил хрипло и чуть слышно. — Дружище… Выбрались из братской могилы… Идите! А меня оставьте в покое. Мне нужно полежать… — И голова опять опустилась на прохладную после недавнего дождя, прикрытую весенней травой землю.

Но Делакур еще в мастерской Депьер славился своей грубоватой настойчивостью.

— Не болтайте глупостей, Эжен! Неужели вы думаете, что я оставлю вас им на растерзание? А ну, кому сказано: вставание, обопритесь на меня! С рассветом патрули Сиссе и Галифе снова станут рыскать повсюду и вас схватят!

— Меня все равно поймают, друг, — устало возразил Варлен, с трудом садясь. Сколько карикатур на него поместили пасквильные версальские газеты — не счесть! И хотя он всегда изображался в них исчадием ада, его нельзя не узнать! — Вам, дружище, опасно находиться рядом со мной.

— Не болтайте глупостей, Эжен! — снова сердито повторил Делакур. — Я просто не узнаю неутомимого Варлена, которого знал многие годы! Вы, видимо, безмерно устали, черт вас подери! Давайте-ка руку. Пока темно и пока красные штаны заняты грабежом и разбоем, мы укроемся у меня дома. За мной до сих пор не было слежки. Вставайте! Это совсем рядом!

Присмотревшись, Варлен заметил, что на Делакуре вместо гвардейского мундира — обтрепанная белая блуза каменщика. Он усмехнулся, и Делакур, заметив взгляд, понял, чем вызвана усмешка.

— Да, Эжен, я снял ее с мертвого. При жизни он был моим другом, и я не испытываю угрызений совести. Считайте, что мертвый, он сам отдал мне свою блузу. Я на его месте поступил бы точно так же… И знаете, дружище? В ее карманах я обнаружил почти нетронутую фляжку. Видимо, в последние часы ему было не до нее. А нам она сослужит добрую службу. Там, — Делакур кивнул в сторону обрыва, — я чуть приложился к ней, и у меня сразу прибавилось сил. А ну-ка, глотните и вы. Это поистине воскресит вас, клянусь Республикой!

Он насильно прижал к губам Варлена горлышко солдатской фляжки и влил ему в рот с полстакана вина. Словно огненные струи потекли по телу.

— Ну как, полегчало? — шепотом спросил Делакур, с тревогой вглядываясь в узенькие улочки Монмартра, откуда доносились крики, бряцание оружия. — И потом, Эжен, не забудьте, вы у меня в долгу! — сварливо продолжал он. — Кто обещал на днях выдать мне новую карточку секции Интернационала? Вы, Эжен! Именно вы! Имейте мужество выполнять обязательства перед старыми друзьями! Вот так, черт побери!

Два-три глотка вина действительно вернули Эжену силы. Освещенное близким заревом горящей мельницы, озабоченное лицо Делакура ниже склонилось над ним. И вдруг, словно вырываясь из плена темного сна, Варлен вспомнил: ах да, Луи! Тайник на рю Лакруа!

— Х-хорошо. П-помогите мне встать, друг! Но вы сами ранены, у вас шея в крови.

— Пустое! Пуля только царапнула. Я ведь, Эжен, хитрый! Я постарался упасть секундой раньше. И потом: на мне все заживает, как на бездомной собаке. И все же кровь придется стереть, Эжен. Не нужно, чтобы мои синички и Большая Мари видели эту царапипу. Это не больно, я только здорово ушибся о дерево, когда упал… А у вас, дружище Эжен, тоже рана?

— Ударило чем-то по голове. Снаряд разбил стену над баррикадой, как раз надо мной.

— Ну, Большая Мари перевяжет! Бог мой, Эжен, вы поистине сумасшедший! На мундире галуны командира легиона! А это еще что?! Красный шарф члена Коммуны, золотые кисти? Просто чудо, что вас до сих пор не ухлопали! И как вы, Эжен, добрались сюда при ваших галунах и шарфе? Да и как вы оказались на Монмартре, ведь вы сражались где-то в Бельвиле?

— Галуны? — переспросил Варлен, не поняв сути вопроса и морщась от вновь вспыхнувшей боли в голове. — Галупы?.. Так ведь я… Сначала я командовал Шестым, а позже Одиннадцатым легионом. Помнится, стрелял по красным штанам из-за баррикады. Сначала на Фонтэн-о-Руа, потом на Рампонно. Там-то меня и ударило по голове. А патроны кончились. Я бросил бесполезный карабин и отполз в переулок. Смутно помню, ехала какая-то фура, крытая брезентом. Возчик соскочил и погрузил меня, словно мешок с зерном. А ехал сюда, на Монмартр. Мне все равно куда. Домой, на Лакруа, я не мог бы добраться…

— Н-нда, Эжен! — ухмыльнулся Делакур. — Вы и правда родились с серебряным франком во рту! А кто он был, ваш фургонщик?

— Право, не знаю. Мы не разговаривали. Он торопился: с бульвара Клиньянкур наступали версальцы.

— Умный парень. А ну-ка, Эжен, лягте, уткнитесь лицом в траву. Притворитесь мертвым. Это обманет кого угодно, убитые валяются повсюду… А я вернусь через пять — десять минут. Не сразу-то найдешь нужное. Там, внизу, я видел на одном субъекте приличный, хотя и поношенный сюртук. Надеюсь, это вас не особенно покоробит?

Он, Альфонс Делакур, находил в себе силы шутить в подобные минуты! Нет, Эжен, такой народ трудно запугать или окончательно поработить!

Ободряюще похлопав Варлена по плечу, Делакур на четвереньках, а кое-где и ползком опять спустился под обрыв, откуда десять минут назад выкарабкался с таким трудом.

Через четверть часа он вернулся, растолкал снова впавшего в забытье Варлена. Насильно содрал с него гвардейский мундир с позолоченными галунами и напялил длиннополый черный сюртук, на голову нахлобучил круглую шляпу — такие обычно носят мелкие коммерсанты и провинциальные кюре.

— Вот так, Эжен, вот так! Пришлось «одолжить» одежду… И вы думаете, было легко? Какой-то весьма торопливый попался гражданин, уже начал коченеть. Я у него, кстати, позаимствовал без отдачи и шляпу, и шарф, чтобы закутать вашу знаменитую, известную всем шпикам бороду. Поверните-ка голову! И не шевелитесь, пожалуйста! Ну вот, в сем облачении, Эжен, вас и родная мать ие узнает! Этакий благонамеренный мелкий торговец, рантье или, скажем, бывший чиновник Империи, до крайности изобиженный Коммуной. Да не падайте вы! Повторяю в сотый раз: вам немыслимо оставаться здесь! И потом, вас наверняка ждет Луи! Вы же единственная его опора!

…Ага, вот что мучило в полузабытьи, в полубреду: Луи! Они были неразделимы последние годы, думали и чувствовали одинаково; и часто, глядя на брата, Эжен как бы видел самого себя в чуть искажающем зеркале. Луи по-настоящему талантлив, мечтает стать когда-нибудь историком или писателем и, конечно, стал бы, если бы удержалась народная власть. А что с ним будет теперь?

— Прекрасно, Эжен, прекрасно! — приговаривал Делакур, застегивая на Эжене чужой, чуточку мешковатый на нем сюртук. — Да вы совсем молодцом! Обопритесь на меня покрепче. До моего жилья десять минут ходу, как-нибудь доплетемся. Я на Монмартре знаю всо канавы и дыры в заборах, родился и вырос тут. Ну, готово. Можете идти?

— М-могу…

— Ни в коем случае не спускайте шарф и не трогайте шляпу! Ваши глазищи и борода сразу привлекают внимание… Подождите-ка, я постараюсь найти или выломать для вас палку! Вот будто бы нечто подходящее! Хотя и не полагалось бы ломать муниципальное имущество, но… Держите!

Варлен взял планку, отодранную Альфонсом от спинки садовой скамейки, нащупал конец, который показался удобнее.

— Ну как, дружище? Поможет?

— Да! П-поможет!

— Тогда тронулись! Наше счастье, что доблестные победители заняты тем, что вдребезги разносят сейчас кабачки и кафе, привечавшие и кормившие нашего брата в дни осады. Откуда знают, вы спросите? Ха! Да версальских осведомителей — и наемных, и добровольных — повсюду полно! К тому же в разгромленных-то кабачках за выпитое можно ни одного сантима не платить. Хозяина к стенке, выколачивай днище винной бочки и пей-гуляй, душа нараспашку… Ну, полагаю, так будет только нынешний вечер. В старину, пишут, благородные рыцари давали ландскнехтам на разграбление завоеванного города три дня. Но у нас так не пройдет, время не то! Поверьте, завтра же генералы зажмут солдатню в железные рукавицы!.. Ох и какие же сукины сыны эти наши знаменитые вояки, увешанные звездами и крестами до самого пупа! Все же поразительно, Эжен: как истинные французы могли вместе с пруссаками пировать в Золотой галерее Версаля, празднуя провозглашение яростного врага Франции, Вильгельма, императором объединенной Германии?! Невероятно! И это произошло на нашей земле, в сердце Франции! Ну и позорище!.. Однако я разболтался, ждал, пока утихнет шум на рю Розье. Пошли, дружище!

Со времен первой, прусской, осады газовые фонари на улицах Парижа не горели, и сейчас спасительная тьма укрывала беглецов. Но догоравшая на холме ветряная мельница нет-нет, вспышками, да освещала улицы, разгромленные баррикады, распластанные на них тела, разбитые снарядами дома.

— В тени держитесь, Эжен, в тени! — вполголоса командовал Делакур. — И сильнее опирайтесь на палку, черт побери, и горбитесь побольше, будто вы — старец восьмидесяти лет! Вот так, вот так!.. Только самообладание и хитрость могут спасти нам жизнь. Лишь бы не напороться на жандармский или красноштанный патруль!.. Однако погодите-ка, постойте минутку, миленький мой! Что завалялось у вас в карманах штанов, старина Эжен? Любая мелочь может оказаться уликой!

Они остановились на углу улицы Розье, и Эжен ощупал карманы брюк.

— Вот кошелек, там ключи от мастерской и деньги. А это, должно быть, пропуск на Вандомскую площадь в день свержения наполеоновской колонны. И еще какой-то пропуск, кажется зеленый, да? Я плохо вижу. Значит, это для членов Коммуны: право прохода в любое время суток при запрете уличного движения.

— Ничего себе! Да как вы до сих пор живы, Эжен?! Давайте сюда! — Делакур выхватил из рук Варлена пропуска, изорвал в клочки и швырнул в сторону. — А записная книжка? А мандат члена Коммуны? А карточка Интернационала? Где?

И, словно очнувшись, Варлен рванулся было назад, но Делакур цепко ухватил его за рукав.

— Стойте вы, сумасшедший! Куда? Документы остались там… в кармане мундира.

И вы намерены вернуться? Воистину сумасшедший! Они же в вашем кармане равносильны смертному приговору! Забудьте о них, дружище! Будущая, грядущая Коммуна выдаст нам новые мандаты и пропуска… А часы? Те, именные, которые мы поднесли вам за первую победную забастовку? Они где? На их крышке Бурдой выгравировал ваше имя!

Варлен с усилием выпрямился, нащупал в кармане часы — они были на месте, при нем. Он так берег эту не слишком-то дорогую серебряную луковичку, память о первой победе. Наедине любил иногда перечитать: «Варлену — в знак признательности от рабочих-переплетчиков. Сентябрь 1864 г.».

И сейчас в ответ Делакуру буркнул глухо и твердо:

— Нет, Альфонс! Этого я никогда не выкину!

И что-то и голосе товарища тронуло Делакура до глубины души, он молча и с силой обнял Варлена за плечи.

— Ну, ладно! Только отдайте пока мне. Я верну их нам позже.

Они медленно брели, иногда спираясь друг на друга, оба почти без сил. Натыкались в темноте на трупы. Отдыхали, прислонившись к стенам домов и заборам.

Из окон попадавшихся на пути лавок и магазинов с уцелевшими витринами, со свеженапечатанных портретов на них грозно пялились глаза Галифе и Сиссе. Заняв квартал, «красные штаны» немедленно повсюду расклеивали изображения генералов, словно ставили печати победы. Правда, узнать знаменитых полководцев можно было только там, куда падал дрожащий свет догоравшего на холме ветряка.

Кое-где над улицей покачивались свешенные с балконов или прибитые над воротами трехцветные флаги. Даже здесь, в пролетарском Монмартре, оказывается, притаясь, кто-то ждал и жаждал поражения Коммуны. Хотя что ж удивительного: лавочников и буржуа, считавших себя обиженными Коммуной, везде немало. Свернув за угол, беглецы увидели невдалеке освещенные окна кафе. Оттуда доносились громкие голоса, лихая солдатская песня:

Варлен когда-то слышал эту песню, ее сочинил для бретонских мобилей, наемных убийц Империи, какой-то парижский забулдыга-поэт, изредка печатавший свои вирши в дешевых бульварных газетках.

— Стой! — скомандовал Делакур. — Шмыгнем-ка в переулочек, Эжен, нам встреча с пьяными вояками совершенно ни к чему! Тут рядом в заборе проломана великолепная дыра. В нee, пожалуй, пролезет даже банкир Рулан с его знаменитым пузом!.. — Он присмотрелся к видневшимся неподалеку теням. — Гляньте-ка, старина, возле кабачка «У старых друзей», похоже, маячат синие мундиры и жандармские треуголки? Ну, конечно, они! Тоже не дураки выпить на дармовщинку! Идемте, Эжен, иначе влипнем, попадем как кролики в кошачье рагу! Только блюстителей порядка нам и не хватает!.. Сюда, сюда!

…Через полчаса беглецы сидели в убогой мансарде Делакура. К счастью, никто не видел, как они нырнули под арку ворот и пробрались к входу. Во дворе — густая темь, жалюзи на всех окнах опущены, только в двух или трех местах сквозь их щелки мерцал слабый свет. И в небе над глубоким колодцем двора изредка покачивались сполохи зарев.

Опасный путь, крутая лестница на четвертый этаж привели Варлена в себя, согнали сонную одурь. В крохотной передней он пробормотал:

— Спасибо, друг!

Но тот обиделся, заворчал сердито:

— Постыдитесь, Эжен! Неужели вы так худо думали о старине Делакуре?! Бросить товарища в беде, на съедение версальским скотам? Это надо же! Эй, Большая Мари, встречай гостей! Проходите, Эжен, садитесь на почетное место, в это великолепное кресло!

Варлену пришлось сделать всего два шага, чтобы добраться до креслица с продавленным соломенным сиденьем. Он сел, снял шляпу, откинул душивший его шарф. Что ж, знакомое жилище не слишком-то преуспевающего переплетчика, он бывал в десятках таких. Самодельный станок для домашней работы у одного из окон, пустые банки из-под клея, мотки шпагата, обрезки коленкора и кожи…

Вот так же выглядела и его мансарда на улице Фонтэн-о-Руа, когда он, около семнадцати лет назад, изгнанный из мастерской дядюшки Дюрю, впервые обзавелся собственным жильем… Как давно, сколько веков минуло с тех пор?!

— Ну вот, дружище Эжен, мы и дома! — словно откуда-то издалека донесся до него голос Делакура. — Большая Мари! Да что ты уставилась на меня, словно на привидение? Неужели не понимаешь, что нас после трудов праведных полагается хоть чем-нибудь накормить? И даже, может, выпросить у консьержки, мадам Клюжи, бутылочку дешевого вина! Она же промышляет перепродажей. Да очнись ты, Мари!

Вглядевшись в едва разреженный пламенем свечи полумрак, Варлен разглядел худое и измученное, еще недавно очень привлекательное знакомое лицо. Нет, если бы встретил на улице, он не узнал бы Мари, так исхудала и постарела. А когда-то такая была красоточка, сколько поклонников увивалось возле!.. Последние два года Мари работала поварихой в организованных Варленом кооперативных столовых, где рабочий, член «Мармит», мог за несколько сантимов пообедать…

Мари стояла у синей вылинявшей занавески, прикрывавшей вход в соседнюю каморку, бессильно опустив руки, и действительно смотрела на мужа и Варлена словно на привидения, явившиеся с того света. Из-за ее спины с обеих сторон высовывались и тут же скрывались две худенькие, испуганные мордашки… Ага, дочки Делакура! Ты, Эжен, изредка видел их, а у старшей даже был крестным отцом.

Мари пришла в себя, бросилась к мужу, усевшемуся напротив Варлена, и, упав на колени, обнимала его. Плечи судорожно дергались, и с трудом можно было разобрать, что она лепечет сквозь слезы.

— Альфонс! Альфонс! Дорогой мой! Ты живой?! Мадам Клюжи видела, как тебя расстреливали на обрыве, как ты упал вниз! Я пыталась побежать туда, но девочки уцепились, не могла оторвать. А брать туда… О, Альфонс! Неужели вернулся? — Она подняла от колен мужа блестевшее слезами лицо и оглянулась на занавеску. — Маленькая Мари, Анни! Смотрите, наш папа вернулся!

Но Делакур требовательно положил на плечо жены жилистую руку.

— Не шуми, Большая Мари! Значит, старая ведьма Клюжи все видела?

— Да, да! И даже, мне показалось, радовалась твоей гибели. Ты ведь, Альфонс, часто был груб с ней. Ну, разве нет?

— А тебе хотелось бы, чтоб я пресмыкался перед сплетницей и бывшей шлюхой? Не дождется, Большая Мари, не на того напала!.. Значит, говоришь, видела? Ну и хорошо, Мари! Пусть я останусь для нее расстрелянным коммунаром. Не говори ни ей, никому другому, что вернулся, вылез из могилы. Поняла? Пусть я, Альфонс Делакур, останусь для всех мертвым!

Мари снизу вверх смотрела в лицо мужа с суеверным страхом.

— Но, Альфонс, ты же…

— Молчи! — перебил Делакур. — Если стерва Клюжи узнает, что я остался жив и был здесь, обязательно донесет! Ведь за донос на нашего брата неплохо платят! И уж тогда меня наверняка убьют. Уразумела?

Мари ответила вздрагивающими губами:

— Да, Альфонс, да! Все поняла!

— Значит, ясно: никто обо мне и Эжене не должен услышать от тебя ни одного слова. Договорились? И синичкам строго-настрого накажи, — он кивнул на шевелящуюся занавеску, — пусть помалкивают во дворе. А теперь согрей нам кусок собачатины или конины, что там осталось. И достань бутылку вина, — мне и Эжену к утру необходимо подкрепить гаснущие силы! О, нас добить не очень-то легко!

— Но, Альфонс… — Мари виновато и беспомощно развела руками.

Нахмурившись, Делакур принялся обшаривать карманы, отыскивая в них последние сантнмы и су. Варлен усмехнулся:

— Собираешь остатки своего последнего гвардейского жалованья? Да что у тебя могло остаться от тех жалких тридцати су, которые вам ежедневно выплачивал Журд? На весь месячный оклад рядового национального гвардейца сейчас, наверное, не купишь и дохлой крысы. Мари, вот кошелек. Возьмите, сколько нужно.

Мари с робким вопросом глянула на мужа. Тот, досадливо пожав плечами, швырнул на стол горсть тоскливо зазвеневших монеток.

— Считай, залезаем к тебе в долги, старина Эжен!

Варлен ответил с обидой:

— А ведь ты совсем недавно называл меня другом, Альфонс!

Пока мужчины обменивались замечаниями, Мари взяла из кошелька Варлена три десятифранковые бумажки и вернула ему кошелек. Но он достал еще несколько кредиток и протянул ей:

— Возьмите, Мари: все сейчас непомерно дорого. Однажды слышал жалобу какой-то старушки: крохотный кочанчик цветной капусты — полтора франка. Возьмите!

— Благодарю вас, мосье Эжен!

Она сказала «мосье», и это резануло слух Варлена, — да, дорогое слово «гражданин», видно, опять надолго окажется под запретом.

— Мари, разве я для вас «мосье»? — спросил он с грустной улыбкой.

— Простите, гражданин Варлен, — виновато и через силу улыбнулась Мари. — Я вовсе не хотела вас обидеть!

— Ну и ступай! — С грубоватой лаской Делакур похлопал жену по спине. — Но пойди не к Клюжи, она — хитрая бестия, может догадаться! Ведь ни тебе самой, ни нашим синичкам вина не нужно, а? Значит, топай, моя драгоценная женушка, к «Старым друзьям», там открыто. Купи пожрать и выпить. Но будь осторожна, Большая Мари, как старая кошка! В кабачке вроде полно и синюшных мундиров, и красных штанов. Если хозяин спросит, придумай что-то похожее на правду, хотя врать ты и не мастерица!

Мари поспешно накинула старенькую жакетку, надела шляпку и скрылась за дверью. Торопливо проскрипели под ее ногами деревянные ступени. С минуту Варлен и Делакур сидели молча, потом Эжен с чувством произнес:

— Еще раз спасибо, друг! Я совсем потерял от слабости голову.

— Немудрено, — грубовато отозвался Делакур. — От такой пушечной да ружейной музыки у самого господа бога башка пойдет кругом! — И повернулся в сторону выцветшей занавески; — Эй, синички-сестрички! Что вы притаились там, словно мышки, перепуганные котом? Маленькая Мари! Аппет! А ну, марш сюда! Это же дядя Эжен, твой крестный отец, крошка Мари!

С робостью поглядывая на Варлена, девочки вышли из-за шторки. Старшая, веснушчатая и большеглазая, как мать, тянула за руку младшую, обе до жалости худенькие, ручонки, как тоненькие щепки.

Эжен всматривался в девчушек с никогда ранее не испытанной нежностью, — вот они, крохотные росточки завтрашнего дня, за будущее которых пролилось в эту майскую неделю столько крови! А ведь и ему хотелось бы быть отцом, чтобы вот такие беззащитные маленькие ручонки обнимали твою шею и доверчивые, незамутненные ложью глазки смотрели на тебя с такой же безграничной радостью и преданностью…

На мгновение с поразительной отчетливостью, словно изображенное яркими красками на стене мансарды, встало перед ним улыбающееся лицо мадам Деньер, ее сочные, яркие, не знающие помады губы, пышные белокурые волосы, ниспадавшие на плечи, голубые глаза, так часто смотревшие на Эжена с откровенной, призывной лаской. Он два года работал старшим мастером в ее известной всему Парижу переплетной, и все кругом тогда были убеждены, что Варлен обязательно женится на рано и внезапно овдовевшей хозяйке процветающей мастерской. Кто же отказывается от счастья, когда оно само падает ему в ладони? Да и что скрывать — Клэр Деньер очень нравилась Эжону, в ней были и красота, и не выразимое словами женское очарование, хотя она умела быть и настойчивой, и непреклонной. К Эжену она явно благоволила.

Но, женившись на ней, Варлен, естественно, стал бы хозяином мастерской, где теперь вместе с ним работало двадцать таких же переплетчиков, как он сам и тот же Пелакур — они, не разгибая спипы, сидели у станков по двенадцать часов в день. И что же он, Варлен, стал бы полновластно распоряжаться бывшими товарищами и друзьями, покрикивать на них? Представить себе такое он не мог и неожиданно для всех попросил у мадам Деньер расчет. Может, он убегал от самого себя, от чувства, которое против воли зрело и нарастало в нем? Он не позволял себе глубоко задумываться над этим.

«Разве я обидела вас чем-нибудь, Эжен? — с укором спросила Деньер в ответ на его просьбу. — Или вы находите, что я недостаточно плачу за вашу работу? Вы — мастер первого класса, я готова платить вам, сколько скажете!» Смущенный, он не мог смотреть хозяйке в глаза, но и объяснить откровенно, почему уходит из ее мастерской, тоже не мог. Да, по правде говоря, и не хотел. Она вряд ли поняла бы сумятицу чувств, обуревавших его в те дни. «О, дело не в оплате, мадам Деньер, — ответил он, теребя свое кепи и глядя в окно. — Но, видите ли… я решил перетащить в Париж моих стариков, снял для них домик в Пюто и хочу найти работу поближе. Они уже не молоды, им необходима постоянная помощь». Это была ложь, он почувствовал, как наливаются жаром щеки, — раньше никому и никогда не лгал. Но он не мог сказать Клэр правду.

А мадам Деньер восприняла его просьбу по-своему, по-женски, — гордая и самолюбивая, она, видимо, подумала, что у Эжена есть на примете другая… «Я никого не держу у себя силой! — с плохо скрываемым гневом ответила она, кусая губы, — Можете оставить работу в мастерской хоть сегодня!»

Воспоминание мелькнуло в памяти и погасло, и вместо красивого и яркого лица Клэр Денвер Варлен снова увидел закопченные стены дешевой мансарды, вылинявшую шторку и две детские головенки.

Ах вы, синички-сестрички, — приговаривал между тем Делакур, обнимая льнувших к нему дочерей. — А негодный папка никаких гостинцев сегодня вам не принес. Обижаетесь, синички, да?

— Да что ты, пап, совсем нет! — скороговоркой лепетала Маленькая Мари. — Мы так плакали, когда пришла мадам Клюжи и сказала, что тебя убили.

— И вы поверили такой глупости, синички? — добродушно расхохотался Делакур. — Ну, посмотрите: разве такого большого и сильного вашего папу кто-то может убить? Э, нет! Ваш папа кому угодно даст сдачи! А пока, Маленькая Мари, принеси-ка нам попить водички. У нас изрядно пересохло в глотках. Не так ли, Эжен?

Крошка Ашш осталась сидеть на коленях отца, крепко прижимаясь к его груди, а Маленькая Мари, топоча деревянными сабо, побежала в каморку-кухню и через минуту принесла полную воды синюю эмалированную кружку.

И наверное, никогда в жизни Эжен ничего не пил с таким наслаждением, как тепловатую, отдающую жестью воду. С нежностью глядя через край кружки в бледное, осыпанное майскими веснушками детское лицо, он чувствовал, как с каждой каплей возвращается к нему и ясность мысли, и сила воли, покинувшие его после того, как истощился в карманах запас патронов к карабину.

Он выпил до дна. Мари побежала на кухню и снова наполнила кружку.

— Теперь тебе, папочка!

— Благодарю, дочка! Ты у нас славная маленькая маркитанточка. Да?

— Да, папа! Я вырасту и стану настоящей маркитанточкой у тебя и у мосье Эжена!

— Прекрасно, а, Эжен? Значит, мы с тобой никогда не умрем с голоду!

Эжен не успел ответить — заскрипели ступеньки лестницы, распахнулась дверь, вернулась Большая Мари. Прошла к столу, достала из кошелки две бутылки, высыпала на потертую скатерку четыре горсти жареных кукурузных зерен.

— Вино только такое, Альфонс! И поесть, кроме кукурузы, ничего нет. Все съели солдаты. Я кое-что оставила от вчерашнего обеда…

— Подождите, Мари, — остановил ее Эжен. — Нам, пожалуй, достаточно и этого. Расскажите-ка, что слышно там, «У старых друзей»?

Но Делакур требовательно похлопал ладонью но столу.

— Не спеши, дружище! — С грубоватой и в то же время нежной ласковостью он обнял жену за талию. — Сначала подай-ка нам кружки, большеглазая. И сама садись к столу. Ишь совсем прозрачная стала, в чем только душа держится? А вы, синички-сестрички, перепархивайте к столу!

Мари ушла на кухоньку, а девочки торопливо уселись по обе стороны отца, с голодной зверушечьей жадностью поглядывая на рассыпанные по столу кукурузные зерна.

— Клюйте, синички! — скомандовал отец.

И тоненькие, исхудавшие ручонки протянулись над столом. Глядя на них, Эжен вспоминал рассказ вернувшегося с фронта Теофиля Ферре, ездившего туда в качестве газетного корреспондента. Наполеона Малого повсюду сопровождал по полям сражений обоз из пятидесяти или шестидесяти фургонов и карет, возивший серебряную императорскую посуду, любимое Баденге шампанское, клетки с фазанами, предназначенными к царственному столу, многоведерные бочки, где плескалась живая рыба, ящики с апельсинами и персиками…

Делакур между тем деловито расставлял глиняные кружки, разливал вино.

— А ну, дружище Эжен и Большая Мари, давайте-ка выпьем за то, чтобы когда-то все же воцарилась на земле всемирная и справедливая Коммуна простых людей.

Словно по команде, они трое встали, стоя чокнулись и молча выпили. Эжен заметил, что Большая Мари украдкой глянула в угол, где едва различимая при свете свечи белела статуэтка мадонны.

Вино горячо и быстро разливалось по телу. Обняв девочек и прижав их к себе, Делакур задумчиво грыз кукурузные зерна. Всматриваясь в его лицо с провалившимися глазами и выдающимися скулами, Эжен с тоскливой горечью спрашивал себя: о чем в эти секунды думает этот внешне грубоватый, но добрый и отзывчивый человек? О завтрашнем дне своих «синичек», о большеглазой Мари, о том, что ждет его самого? Но вот Делакур тряхнул головой и снова, взяв бутыль, разлил по кружкам терпкое красное вино.

Эжен попытался было отстранить свою кружку, но Делакур настойчиво подвинул ее к нему.

— Э нет, дружище Эжен, убери лапы! Я знаю, ты не охотник до вина, но сегодня оно нам просто необходимо. Отнесись, как к лекарству! Сейчас поспим часа три, и надо что-то придумывать. Кто знает, что ждет нас завтра! Большая Мари, что слышно там, «У старых друзей»? Кто там?

— Полным-полно красных штанов. И бретонцы, эти жестокие свиньи. Потом бакалейщик, каретник, бывшие чиновники из мэрии, которые прятались все время…

— А болтают что?

Измученное лицо Мари сразу еще больше осунулось и побледнело.

— Пьяный капрал из линейных кричал, как во дворе тридцать седьмого бастиона расстреливали. Из митральез. Капитан скомандовал: «А ну, кто тут в годильотах, отходи к стене! И не вздумайте сбрасывать обувь, сволочи, босые — тоже марш к стене!» Вы извините, Эжен, за грубость, я просто передаю слова капрала… И их убивали картечью…

Варлен не носил годильот, но, конечно, знал, что это специальная обувь бойцов Национальной гвардии — она называлась так по имени обувного фабриканта, мосье Годильо.

— А другой офицер грозил, что утром везде проведут обыски…

Варлен и Делакур переглянулись: значит, они не ошибаются, завтра, а может быть, и не только завтра, а еще много дней продлится бойня. Передохнув, нужно уходить, иначе поставишь под пулю всех, кого застанут рядом с тобой…

— Да, они немало пролили крови и в сорок восьмом, и в пятьдесят втором, в декабре, когда наш Наполеончик провозгласил себя императором! — задумчиво пробормотал Делакур. — Кстати, ты знаешь, Эжен, что подлюга в генеральском мундире, Винуа, был когда-то начальником каторжной тюрьмы в Ламбессе, в Алжире? О, он закопал там в горячий песочек не одну тысячу таких, как мы с тобой. Не зря говорят, что кровь, пролитая Баденге, доходит до брюха его лошади!

— Ну, теперь-то она поднялась и повыше! — хмуро отозвался Варлен.

На кухоньке что-то шипело и фыркало, и вскоре Большая Мари принесла сковородку с десятком кусочков поджаренного мяса. Но Эжен, невольно гяявув в исхудавшие лица девочек, не решался прикоснуться к жалким крохам еды. Делакур тоже не стал есть.

— Ну, ладно, — сказал он. — Во здравие будущей Коммуны!

Они чокнулись кружками и выпили.

— А теперь, Большая Мари, уложи его в постель, пусть похрапит часок-другой. Да вытри ты слезы, большеглазая, ты же у меня двух гренадеров стоишь! Вспомни, как плечо о плечо сражались на баррикадах и как прекрасно мы были тогда молоды! Ты — вовсе девчонка, и сражалась гвардейски! Ну-ну! — построже прикрикнул он. — Возьми себя в руки, Мари! Покажи Эжену, где лечь.

Мари покорно вытерла слезы и увела Эжена за синюю занавеску. Там стояла деревянная кровать, а в изножье — широкая самодельная детская. Они были едва различимы в падавшем из столовой свете.

— Нет, Мари! — Варлен решительно покачал головой. — Я не лягу здесь. Постелите мне где-нибудь на полу. Вам же самим негде лечь.

— Но…

Не слушая, Варлен, наклонившись, выбрался из-под занавески. Делакур, слышавший их коротенький разговор, кипнул жене.

— Постели на кухне мое пальто и дай подушку, — сердито глянув на Варлена, буркнул он. — Все равно не переспоришь! Порой упрям, как бык на испанской корриде!

Через минуту Варлеи улегся на пальто, постеленное Мари, в кухне, с наслаждением вытянул ноги. И лишь сейчас почувствовал всю тяжесть усталости, накопившейся за последние дни.

За занавеской Делакур грубовато и ласково шутил с девочками, успокаивал и утешал Большую Мари. И Эжен с тайной гордостью, относя это каким-то образом и к самому себе, думал о том, какое благородное сердце таится под простой, обтрепанной одежкой рабочего человека. В разговоре с женой Делакур даже не заикнулся о своей ране, не плакался на то, что довелось пережить, стоя на обрыве перед наведенными в упор дулами шаспо.

Ты всегда думал о себе, Эжен, что у тебя избыток сил, необходимых для борьбы с высокопоставленной сволочью, а посмотри-ка на Делакура, — тебе, пожалуй, далековато до него… Хотя, нет, мне тоже не в чем упрекнуть себя: и в знаменитой тюрьме Сент-Пелажи, и в одиночной камере Санте, и стоя перед неправедным судом Империй, и в изгнании, я, кажется, ни разу не сподличал, не потерял мужества и совести…

И тут сон словно темной волной затопил сознание; голоса Альфонса, Большой Мари и «синичек» стали глохнуть, отодвигаться, затихать. Разлившееся по всему телу тепло покачивало и убаюкивало, и в памяти неожиданно зажурчали струи полузабытого ручейка детства, и засмеялась чему-то сестренка Клеми, и задиристо залаял вислоухий Муше. Из давно забытого прошлого вдруг возник образ деда Дюрю, отца матери, с его неразлучной глиняной трубочкой и восторженными рассказами о Великой: революции, когда народ сверг Бурбонов и вдребезги разнес ненавистную Бастилию, сглодавшую каменными челюстями неведомо сколько прекрасных жизней…