…Открыв глаза, он долго и неподвижно смотрел в низкий, скошенный потолок мансарды, не понимая, где он и как сюда попал, но с ощущением нарастающей тревоги. В соседней комнате, за косо повешенной занавеской, звучали возбужденные голоса. Варлен приподнялся иа локте, прислушался.

— На баррикаде Сен-Жак…

И сразу, лавиной, обрушились на него картины вчерашнего, позавчерашнего и всех прочих дней последней недели мая. Обломки зданий, костры бесчисленных пожаров, поваленные одна на другую кареты и телеги, бревна и столбы, образующие баррикады, сизый и кислый пороховой дым, кровь иа мостовых. Истошный женский крик, призывающий на помощь. И седой гвардеец, ползущий на четвереньках вдоль полуразрушенной снарядами стены…

Мгновенно припомнилось все: как они с Делакуром брели по почным улочкам Монмартра, протискивались в дыру забора, перешагивали через тела убитых и выброшенные из домов вещи: кепи и мундиры Национальной гвардии, шаспо и годильоты, клочки газет и разорванные книги, — многие в ожидании обыска старались избавиться от опасных улик.

Варлен огляделся еще раз, потянулся к занавеске.

Вероятно, после того как он уснул, Большая Мэри прикрыла чем-то вход на кухню, чтобы свет не мешал ему.

Протянув руку, отстранил занавеску и прежде всего увидел бледное лицо Мари и рядом с ее головой второй свечной огарок, прикреплениый перед статуэткой мадонны. Несчастная жена Делакура, вероятно, еще надеялась на чудо, на помощь неба. Как простодушна, наивна такая вера, когда кругом царят произвол и жестокость!

Большая Мари стояла рядом с мужем, нежно положив ему на плечо худую руку. Сам Делакур словно застыл, откипувшись к стене, а спиной к Варлену сидел кто-то еще. Первое, что бросилось Эжену в глаза, — белая нарукавная повязка с красным крестом. Сначала он подумал, что Мари, обеспокоенная раной мужа, привела врача, но сейчас же отогнал эту мысль: нелепо приводить кого-либо домой к раненому федерату в ночь массовых арестов и убийств.

И тут Эжен услышал глуховатый, напряженный голос, тот самый, который минуту назад кричал в его сне: «Все полетело к черту!» Максим Вийом! В дни Коммуны они не раз встречались в Ратуше, а в последние дни, после захвата Ратуши версальцами, виделись там, где шли экстренные совещания Коммуны, бурные и трагические, словно овеянные дыханием близкого и неизбежного поражения… Да, конечно, Максим! Но почему, откуда у него повязка с красным крестом? Вином же не врач, не фельдшер, даже не санитар, он — веселый, энергичный, отчаянный забияка-журналист, один из редакторов знаменитого «Отца Дюшена». На страницах этой любимся рабочим Парижем газеты Вийом вместе с Вермешем и Эмбером ядовито высмеивали и пригвождали к позорному столбу и Империю Баденге, и «правительство национальной измены», и Версаль Фавра, Тьера и Трошю, предавших Париж и пропустивших прусские орды к фортам и стенам столицы.

Максим Вийом не был членом Коммуны. Но на последних встречах членов Коммуны в мэрии Латинского квартала и в Бельвиле зачастую присутствовали не только избранники Парижа, но и простые граждане, все, кому была дорога Коммуна! И командиры легионов и батальонов, и даже рядовые гвардейцы, заслужившие мужеством в боях доверие и уважение товарищей. До соблюдения ли формальностей было на тех заседаниях, под орудийный гром, под разрывами снарядов и бомб, под грохот рушащихся зданий?!

Варлен с силой потряс головой, прогоняя остатки сна. Сколько проспал: час, два или всего несколько минут? Не мог определить. Но за деревянными зелеными полосками жалюзи еще стоит плотная, непроницаемая тьма — ночь не кончилась. И за окнами — угрожающе, подозрительно тихо.

Все тело ныло от накопившейся усталости. Превозмогая ее, Варлен принудил себя встать. Опираясь на оказавшуюся рядом табуретку, с трудом поднялся на ноги. И так помедлил, прислушался. Говорил Максим Вийом, а Делакур и Большая Мари слушали его в напряженном молчании.

Варлен снова приоткрыл занавеску.

— Да, я предстал перед военно-полевым судом в Люксембургском дворце! И только вот она спасла мне жизнь! — Вийом с благодарностью прикоснулся к нарукавной повязке. — О, если бы в суде узнали, что я один из редакторов гремевшего на весь Париж «Отца Дюшена», вы не видели бы сейчас меня здесь! Я наугад назвался именем знакомого врача, а перед тем мой приятель, студент-медик, нацепил мне повязку с красным крестом Женевской Конвенции, это и выручило! Тот же студент передал мне докторский чемоданчик. Там, откровенно говоря, нет ничего, кроме слуховой трубки, пинцетов и двух пузырьков с лекарствами. Смешно! Но как раз они при встречах с патрулем неизменно отводили от меня беду. По Женевской Конвенции, принятой почти всеми странами и, как это ни удивительно, действующей и в наши ужасные дни, врач — неприкосновенен! Каково? — И Вийом с усилием, нервно рассмеялся. — Вот они каковы зигзаги судьбы, Альфонс, а?!

Девочек в комнате не было, — видимо, их уложили спать. Варлен вышел из кухоньки, прошел, опираясь на стену, к столу и сел. И Вийом с таким непередаваемый изумлением оглядел Эжена, что тот сразу понял: Альфонс и Большая Мари не успели или побоялись сообщать внезапно явившемуся Вийому о спящем на кухне товарище.

— Как?! Ты жив, Эжен?! — с неподдельной радостью вскричал Вийом, приподнимаясь. — А я уже давно считал тебя мертвым! Скольких защитников Коммуны зверски убили за эти дни! Я видел на ступеньках Пантеона тело Жана-Батиста Мильера. Рассказывают, его силой поставили на колени, и он умер, крича в нацеленные дула шаспо: «Да здравствует Коммуна!» А накануне туда же, к Пантеону, для устрашения привезли на навозной телеге тело Рауля Риго с пустым черепом, набитым соломой и мусором! Боже мой, какие люди погибли! О, Эжен, я видел чудовищную бойню в Люксембургском парке, сам чуть-чуть не попал в версальскую живодерку! Я этих картин никогда не забуду!.. Но ты цел, Эжен, жив! Скажи, может, не все окончательно погибло, не все погребено? А?!

Варлен помолчал, исподлобья рассматривая Вийома темными проницательными глазами. Потом сказал, необычно растягивая слова, словно каждый звук застревал в горле:

— Нет, Максим. Не будем тешить себя пустыми иллюзиями. Мы потерпели полное, сокрушительное поражение. Наши мечты, наши надежды, мы сами — все персечеркнуто! Нас, кто еще уцелел, заживо изрубят на куски, наши трупы будут волочить по зловонной уличной грязи. Большинство из тех, кто сражался, убиты, пленников растерзали. И я убежден, даже смертельно раненных прикончат, а если кто-нибудь чудом избежит общей участи и палачи, упившись кровью, пощадят его, то отправят гнить на каторгу! В Кайенну, Ламбессу или Новую Каледонию! И иного не жди, Максим. Нашим врагам страшен даже самый призрак Коммуны, любое напоминание о ней!

Варлен чуть помолчал, с тревогой и жалостью глянув в лицо Мари: может, не стоило говорить при ней такие жестокие слова? И он снова повернулся к Вийому:

— Ну и пусть так! Пусть продажные писаки Версаля осквернят, оплюют наши могилы, правду невозможно навсегда похоронить! Их историки! — с язвительной горечью воскликнул он. — Им требуется одно: лишь бы изрядно платили, лишь бы кидали куски пирога с хозяйского стола! Да, сейчас будет именно так! Но придет, придет же завтрашний день! И тогда люди изобразят нашу борьбу и гибель в ее истинном свете. И скажут, что мы спасли для мира идею грядущей Республики! Что, жертвуя своей жизнью, мы сумели сберечь самые важные человеческие ценности! Утешимся этим, Максим!

Он снова посмотрел на залитое слезами лицо Большой Мари, погладил ее руку.

— Не плачьте, Мари! Думаю, вашему Альфонсу не грозит подобная участь, он не член Коммуны, не подписывал никаких декретов, он — рядовой боец, каких десятки тысяч! Только нужно быть предельно осторожным два-три ближайших дня.

Большая Мари посмотрела на Варлена с благодарностью и вытерла слезы. Делакур сердито теребил свои рыжие вислые усы, а Максим Вийом все еще с надеждой поглядывал на Варлена.

— Но, Эжен! — возразил он, стараясь говорить какможно тверже и увереннее. — Вы обязаны жить. Вы должны постараться сохранить себя во имя предстоящей борьбы. Во имя будущего! В Коммуне вы — единственный! — избраны сразу в трех округах Парижа. Ваша жизнь нужна будущему!

Варлен улыбнулся насильственной улыбкой.

— Дорогие моя, Коммуна не может окончательно погибнуть! Ее мертвецы останутся жить грозными для тиранов тенями… Наверное, мы совершили много ошибок… Не преследовали врагов в дни, когда именно преследование решало победу. К сожалению, я понимаю это слишком поздно, после разгрома!.. И все же есть утешение: наш опыт не пропадет для будущих поколений! Новые герои поднимутся против порабощения, неравенства, зла. Придут более талантливые и дальнозоркие вожди… А мы… мы должны заплатить за свои ошибки. — Он снова горько улыбпулся. — Может быть, это и глупо, Максим, но для меня трусость не совместима с высоким званием члена Коммуны. Я не желаю позорить свое имя перед лицом тружеников Парижа, которые избрали меня в народное правительство. Единственно справедливое! Правительство народа! — Варлен чуть помолчал, выражение боли на секунду исказило его бледное и спокойное лицо. — И вспомните, Максим, Шарля Делеклюза! Он добровольно шагнул навстречу вражеский пулям, когда убедился, что поражение неизбежно! А Рауль Риго? А Дюваль? А Флуранс?.. Риго накануне гибели явился на заседание Коммуны, как на парад, во всей форме, и на вопрос Теофиля Ферре, ради чего он так вырядился, ответил сдержанно и просто: «Раз мы не сумели победить, дорогой Теофиль, нужно хоть умереть прилично!» Это и мое мнение, Максим! Нельзя бросать даже тень трусости…

Не договорив, Варлен устало махнул рукой. С минуту в мансарде стояла полная тишина, только из-за синей занавески доносилось cонноe дыхание девочек. Да где-то неподалеку, за окнами, жалобно мяукала кошка, чудом пережившая осаду.

— Да, вот так, — задумчиво повторил Варлен. — Риго было всего двадцать пять лет, а мне перевалило за тридцать. Я немало пожил. И поверьте, Максим, в последние минуты я ни о чем не стану жалеть! Но до этого мне необходимо кое-что сделать…

Варлен замолчал, молчали и Вийом, и Делэкур. Обернувшись к изображению мадонны, Большая Мари беззвучно шептала молитву.

— И довольно обо мне! — резко и словно обретая в сказанном прежние силу и убежденность, продолжал Варлен. — Согласитесь, Максим, жизнь отдельных борцов не имеет решающего значения в истории…

— А вечный узник Огюст Бланки?! — с жаром перебил Вийом, весь подавшись вперед. — Разве для большинства из нас ничего не значил его личный пример? Подумайте только! Страшные казематы тюрем на Корсике, на острове Бель-Иль, в крепости Сен-Мишель! Почти три десятка лет в тюрьмах! Приговорен к смерти! Разве пример его жизни не вдохновлял нас? Вспомните, Эжен, его призывы: «Народ не может более довольствоваться обглоданными костями!», «У кого меч, у того и хлеб!» Помните?! Разве вы не то же самое исповедовали…

Но, останавливая страстную, горячечную речь Вийома, Варлен протестующе поднял руку:

— Да, да, Максим, вы в чем-то правы! Но не забывайте и того, друг мой, что ни угрозы казнью, ни самые страшные тюрьмы ни разу не поставили Луи-Огюста Бланки перед узурпаторами на колени! «Вечный инсургент» никогда не унижался до просьб о снисхождении, о пощаде! И именно в этом сила его нравственного примера и для нас, и для тех, кто придет следом…

На этот раз перебил собеседника Вийом:

— Пусть так, дорогой Эжен! Но когда того требовали интересы дела, Бланки не считал унизительным для себя скрываться от шпиков и жандармов Империи! Да, да! Напоминаю, Эжен: в январе прошлого года Бланки тайком приезжал сюда, в Париж, на похороны нашего друга Виктора Нуара, убитого принцем Пьером Бонапартом! Так? Если бы в тот день началась революция, он был бы нам необходим. И он не стеснялся прятаться… Меняется обстановка — нужно менять и тактику…

Варлен с непонятной усмешкой посмотрел на Вийома.

— Видимо, Максим, Галилея вы предпочитаете Джордано Бруно? Отречением спасти себе жизнь?

— Да! — почти крикнул Вийом, приподнимаясь, — В драке живая собака полезнее мертвого льва! И вовсе не отречение, а здравый смысл!

И снова Варлен непонятно усмехнулся.

— Не надо обижать ни львов, ни собак, Максим! — И, словно испугавшись прозвучавшего в его словах укора, заторопился. — Но погодите, Максим! Здесь не время и не место для теоретических споров. Мы служили Коммуне верой и правдой, каждым днем и каждой секундой своей жизни! И потерпели поражение, возможно, лишь, вследствие собственных ошибок! А идея Коммуны, независимо от того, живы мы с вами или погибнем, бессмертна, жива! Она так же неизбежна, как восход солнца после тьмы, после ночи. Я не знаю, сколько дней или часов отделяет меня от смерти, но надеюсь, что и этим я часами я послужу будущей — и верю! — всемирной Коммуне…

— Не торопитесь с осуждением, Эжен, — мягко возразил Вийом. — Я тоже готов на самопожертвование, как вы!.. Но не вижу в нем смысла для успеха грядущей революции!

— Повторяю: не будем об этом! — настойчиво попросил Варлен. — Просто мне необходимо еще кое с кем встретиться… Расскажите-ка лучше, что видели и слышали, что вам известно? Благодаря этой регалии, — Вар-лен небрежно тронул повязку на рукаве Вийома, — вы, вероятно, видели многое, чего не могли видеть мы… Кстати, где вы сражались последнее время, Максим? И кого встречали из наших? Кто еще жив?

Вийом устало потер ладонью лоб.

— Где?.. Латинский квартал. Баррикады на площади Сен-Мишель, у Сорбонны, у Пантеона. — И, словно позабыв о только что прерванном споре, Вийом замолчал с застывшим, остановившимся взглядом. — О, я повидал столько ужасного, Эжен! Сотни людей, согнанных в помпезные залы Люксембургского дворца в ожидании так называемого суда. Тупая, бесчеловечная жестокость и жандармов, и мелких судейских чиновников, и судей трибунала. Крики и рыдания женщин. Лица тех, кого уводили «в хвост» — так называется там очередь на расстрел! Я просто чудом избежал гибели! Меня отпустили, поверили, что я врач, и приказали немедленно отправляться в один из их госпиталей! Служить им! Понимаете? И я не пошел, конечно!.. На Сен-Мишель я видел расстрелянных федератов, им в разбитые губы воткнули горлышки пустых бутылок, обкуренные трубки. Я видел мальчишку лет семи, которого на моих глазах изрубили шашками, заметив, что он украдкой выбрасывает в водосточный люк патроны от карабина, — видно, остались у отца или брага…

— И вы не заступились, Максим? — глухо спросил Варлен.

— Нет! Не заступился! Нелепо! Бессмысленно! — с вызовом крикнул Вином, в упор глядя на Варлена. — Вы видели бы их морды! Звери! Изверги! На Сен-Мишель стало бы одним трупом больше! Моим трупом! А мне кажется, — с прежней горячностью продолжал Вийом, — что я еще пригожусь и революции, и Республике! А вы, Эжен, особенно вы, должны постараться сохранить жазнь, чтобы продолжать борьбу, чтобы отомстить за павших!..

— Не будем повторяться, Вийом! — остановил собеседника Варлен. И, словно вспомнив о чем-то важном, торопливо спросил: — Случайно не знаете, что на улице Гранвилье, сорок четыре? На площади Кордери?

— В Интернационале? Да, я проходил мимо. Все разбито, разнесено вдребезги. В окнах нет рам, двери выломаны, мебель исковеркана, изрублена шашками или топорами. Во дворах дотлевали костры бумаг и книг…

— А гравер Фриоур? В Гранвилье же его квартира! А Арну? А Валлес?

— Не видел.

— А Бенуа Малой, Альбер Тейс, Лимузен, Тридон?

— И о их судьбе ничего не знаю.

В эту минуту где-то далеко-далеко на какой-то из соборных башен пробили часы — в тугую тишину ночи упали четыре медные звенящие капли. И странно было думать, что, несмотря на реки пролитой крови, на тысячи, а может быть, и десятки тысяч непогребенных тел, время бесстрастно отсчитывает бегущие мимо секунды и минуты; вертятся, цепляясь одна за другую, стальные шестеренки, качаются маятники, опускаются под собственной тяжестью гири. Да, движение времени, равно как и поступь истории, никто не властен остановить или даже замедлить.

Максим Вийом, вспомнив о чем-то, шарил у себя по карманам. Вытащив несколько обрывков газет, сердито и в то же время как доказательство своей правоты швырнул на стол перед Варленом измятые, замусоленные клочки.

Вот, почитайте! Если, Эжен, вы еще сохранили ясность ума, если намерены не сдаваться, а продолжать борьбу, может, эти реляции подскажут вам, что делать!

Я не стану скрывать… Да, я дорожу жизнью, но не для себя самого, это было бы слишком низко и подло! Я хочу сохранить жизнь во имя завтрашнего дня, во имя завтрашней победы Коммуны! Ну, какой смысл в том, что ваш мозг, как мозг Флуранса и Риго, вомнут в землю башмаки безграмотного, обманутого лживыми обещаниями парня из Бретани или Вандеи? Ну, вспомните, хотя бы, «Вандею» Оноре Бальзака! Неужели исторические уроки ничего вам не подсказывают?!

Варлен не ответил, но губы его покривила болезненная усмешка. Он молча взял со стола брошенные Вийомом обрывки газет, осторожно расправил их на столе, его сильные большие руки при этом ни разу не дрогнули. Проглядел абзацы, отчеркнутые карандашом, обвел медленным и спокойным взглядом Большую Марл, Делакура, Вийома и прочитал вслух:

— «Ни один из злодеев, в руках которых в течение двух месяцев находился Париж, не будет рассматриваться как политический преступник; к ним отнесутся как к разбойникам, каковыми они и являются, как к самым ужасным чудовищам, которых когда-либо породила история человечества. Многие газеты говорят о восстановлении эшафота, сожженной коммунарами гильотины, чтобы не предоставлять коммунарам даже чести быть расстрелянными». — На секунду вскинув глаза, Варлен пристально и с вопросом посмотрел в побледневшее лицо Вийома. — Да, Максим, этого от них и следовало ожидать. И далее: «Каждый задержанный в форме национального гвардейца может быть убежден, что конец его близок. Ему остается пройти несколько шагов из комнаты во двор своего дома». Судя по верстке и шрифту, это «Фигаро»… А вот тоже, из той же газетенки и почти теми же словами: «Мы должны расправиться, как с дикими зверями, с теми, кто еще прячется, пощада была бы в настоящее время безумием!» Как видите, повторено почти слово в слово, не очень-то они богаты на выдумки?

Варлен брезгливо отодвинул газетные лоскутки в сторону.

— Но мы, члены Коммуны, Максим, и не ждали для себя иной судьбы в случае поражения. Правда, мы все время верили в победу… А мне, Альфонс, — он повернулся к молча сидевшему Делакуру, — эти пахнущие кровью ошметки напомнили, старина, о том, что нам пора уходить. Да и Большой Мари с синичками хорошо бы на время перебраться куда-нибудь подальше отсюда. Вдруг ваша любопытная консьержка Клюжи захочет еще разок взглянуть на труп оскорблявшего ее грубияна? И, не иайдя его под обрывом, сообщит кое-куда о бегстве Альфонса Делакура?

Рука Большой Мари, лежавшая на плече мужа, дрогнула, Делакур с угрюмой ласковостью посмотрел на жену. Встал, большой и грузный, в рыжей бороде блеснули улыбкой зубы.

— Эжен прав, Большая Мари! Найди-ка мне старенькие штаны без лампасов, должно быть, у тебя в чулане завалялась кое-какая рухлядь. И утром сразу перебирайся с девочками в Нейи, к твоим старикам. Эжен насчет старой шкуры Клюжи прав! И не надо слез, ведь мы пока живы! Я найду вас там. Кому сказано: вытри слезы?! И вспомни, что на нашей свадьбе нагадала мне цыганка? Что доживу до глубокой старости и меня забодает красный бык. Помнишь? Ты же всегда верила гадалкам! Ну и с добром! Нам надо поторапливаться. Но тебе, Мари, придется проводить нас. Как бы дотошная стерва Клюжи не услышала. Правильно, Эжен?

Не слушая их, Большая Мари, открыв дверцу крошечного чулана, уже копалась в сваленном там тряпье. Некоторое время трое мужчин молча наблюдали за ней. Потом Эжен спросил:

— А куда ты направишься, Альфонс?

— Прежде всего провожу вас, Эжен! Вы же едва держитесь на ногах. А потом, пожалуй, попробую зайти к мадам Деньер. Если ее мастерская собирается продолжать работу, я могу приступить немедленно. Там у нее будет безопасно. Притворюсь этаким старательным малым, скажу, что сгорел дом. И не пойти ли, Эжен, и вам вместе со мной, а?

Варлен покачал головой.

— У меня есть дела, которые я должен сделать. И сделать один, сам. Уходить отсюда нам всем вместе нельзя. Опасно привлекать внимание.

— Что верно, то верно, — со вздохом согласился Делакур. — Но слушайте, Эжен! Давайте-ка я хоть ножницами обкорнаю вашу предательскую бороду, вас по ней за два квартала узнать можно! Да и бритва у меня со времен юности сохранилась! Побрею — и ни одна собака вас не узнает! Всего пять минут!

И снова Эжен отрицательно покачал головой.

— Не нужно! Мне думается, это ничего не изменит в моей судьбе, да и в настоящее время скрываться от опасности…

— Но вы же, Эжен, перед войной уехали из Парижа, когда вам угрожал арест, — стараясь скрыть смущение, горячо перебил Вийом. — Перед третьим судебным процессом над парижскими секциями Интернационала. Вы же вернулись из Антверпена лишь после Седана!

Вар лен чуть помолчал.

— Видите ли, Максим… Тогда все еще было впереди. И, кроме того, из-за моего поступка не мог пострадать никто. А сейчас — может! Мне необходимо или спасти, или уничтожить хранящиеся дома документы. И еще… тогда рядом с моим покалеченным братом Луи оставался средний брат, Ипполит. А сейчас я не знаю, где он. Вполне возможно, что его тело уже засыпано негашеной известью в очередной братской могиле. И я не могу оставить искалеченного Луи на произвол судьбы! Если я сбегу, скроюсь, версальские судьи спросят за мои «грехи» с него. Разве нет? И если случится такое, как же мне жить дальше?

Большая Мари положила к ногам мужа охапку старой, заношенной до дыр одежды.

— Вот что нашлось, Альфонс. Может, кому-то тоже нужно переодеться?

Делакур буркнул:

— Спасибо, Мари! — И оглядел Эжена и Максима. — Да нет, птица-синица, пожалуй, внешний вид сих преступников не вызывает особых подозрений. Смущает меня лишь разбойничья борода Эжена, на изображения которой «Фигаро» потратило немало типографской краски! Почти документальная улика! Сбрить бы ее к чертям собачьим!

— Перестаньте, Делакур! — оборвал Варлен. — Идите, переоблачайтесь, инсургент! — И когда Альфонс скрылся за занавеской кухоньки, с улыбкой повернулся к Большой Мари:

— Запомните, Мари! «Морозами изгнаны ныне, вернутся все птицы весной». И верьте: все ваши самые чудесные птицы обязательно вернутся! И будет у вас не одна счастливая весна. Не поддавайтесь горю, милая Мари, не теряйте надежды иа нашу будущую победу. Будут весны, и вернутся птицы!

Большая Мари смотрела на Варлена глазами, потными слез и тревоги.

— Ах, если бы сбывалось то, о чем поется в песнях! Я так боюсь за Альфонса, Эжен!

Ну и глупая птица-синица! — заворчал вернувшийся с кухни, переодевшийся в затасканную одежонку Делакур. — Ты вот что, жена, дай-ка мне корзинку или кошелку, какую тебе не жалко. И представь: шляюсь по городу в поисках черпака угля или десятка картофелин. Ну, ты посмотри, драгоценная? Разве твой Альфонс похож на презренного повстанца и федерата? У него всю жизнь — единственная забота — как бы сунуть свое рыло поглубже в корыто, пожрать и попить вдоволь! — И вдруг, словно что-то невидимое толкнуло Делакура, oн перестал шутить, шагнул к занавеске в спальню. Приоткрыв ее, несколько секунд молча смотрел в глубину каморки на детские кроватки. Потом повернулся к жене, лицо его от колеблющегося пламени свечи то прояснялось, то покрывалось глубокими тенями. — Береги их, Мари! Я вернусь, как только позволят обстоятельства.

— Ты сам… береги… себя.

— За меня не беспокойся! Помни гадалку и красного быка. И не мешай россказням Клюжи о том, как меня расстреливали на обрыве. А теперь иди, послушай возле се дверей!

— Хорошо, Альфонс!

Осторожно скрипнув дверью, Мари ушла. Делакур торопливо затискивал в топку печурки свои гвардейские, с сорванными лампасами брюки и пытался газетными обрывками поджечь их. Варлен думал о Луи и тайнике на рю Лакруа, а Максим Вийом сидел у стола грустный, помрачневший. Неожиданно, будто очнувшись от сна, вскочил, бросился к Варлену, протягивая ему повязку с красным крестом, сорвав ее с собственного рукава.

— Возьмите, Эжен! Возьмите, пожалуйста! Давайте, я повяжу вам! С ней вы даже ночью пройдете всюду, где захотите. Да дайте же вашу руку!

Но Варлен решительно отстранился.

— Благодарю, Максим! Я не могу допустить, чтобы из-за меня рисковали вы. Ваша жизиь в настоящее время представляет не меньшую ценность, чем моя. Вы — известный, талантливый журналист. А что я? Если чудом останусь жив, снова — простой переплетчик чужих книг. Вы напишете воспоминания о Коммуне, может быть, даже роман, расскажете будущим поколениям, как мы боролись и умирали. И это несомненно принесет пользу. А я? Ну, переплету в сафьян или в телячью кожу десятки томов какого-нибудь новоявленного властителя, «спасителя» Франции. Велика ли заслуга? Нет, Максим! Большое спасибо! Я не имею права принять от вас такую жертву!

Едва слышно скрипнули ступеньки, в полуоткрытой двери показалось лицо Большой Мари.

— Она спит, Альфонс! Слышишь? Храпит на весь дом.

— Ага, слышу. Наверно, напилась на радостях, как свинья! Век бы ей не просыпаться, старой шкуре!

— Альфонс!

— Ну, ладно, ладно, Мари! Отныне я больше не сквернословлю! Аминь! Пошли, друзья. Полагаю, что первым лучше всего выйти Максиму, а? Достойный служитель медицины спешит на милосердное дежурство в госпиталь, скажем Сент-Антуан, где его помощи ждут версальские труженики войны, израненные пулями нечестивых и жестоких федератов! А? Сойдет? Потом вылезаю я. А за мной в ста шагах Эжен. Так? Согласны? Я доведу вас, Эжен, до подножия Монмартра. Хотя вы, собственно, куда направляетесь?

— На рю Лакруа, конечно. К Луи. — И, торопливо ощупав карманы, Варлен спохватился: — Да, Альфонс, верните мои часы!

Делакур досадливо поморщился, покачал головой.

— Вспомнили все-таки, черт вас побери! А я-то надеялся — забудете! Глядишь, старина Делакур и нажился бы хоть немного на вас. Так нет! Держите вашу драгоценность! Как бы только она не стоила вам жизни! Тогда я никогда не прощу себе, что именно я собирал деньги на эту памятную серебряную луковицу. Да еще Бурдон с его гравировкой! Держите! — отдав Варлену часы, Делакур повернулся к жене: — Еще вот что, моя маленькая Большая Мари! Где-то у нас в чулане завалялась старая трость. Ну, помнишь, когда в гололедицу я подвернул ногу. Дай-ка ее Эжену. Ему будет легче, упрямому мадридскому бычку. Хотя, прошу прощения, не мадридскому, а вуазенскому!

Мари снова открыла дверцу чулана, покопалась там в отживших и отслуживших свой срок вещах, выбросшь которые у бедняка не всегда поднимается рука.

— Вот, Альфонс, пожалуйста.

— Держите, Эжен! Эх, если бы еще вам в петлицу красную ленточку Почетного легиона! Любой встречный ажан раскланивался бы с вами, как с наследным принцем!

— Перестаньте балагурить, Альфонс! — с укором попросил Варлен. — Скажите лучше Мари несколько добрых слов. Ей эти дни тоже нелегко дадутся, дружище.

Большая Мари кинулась мужу на шею, судорожно обхватила руками.

— Ну-ну! — шепотом упрекнул он ее. — Будь бодрой умницей, какой бывала всегда в трудные минуты. Я вас скоро отыщу, определюсь на работу к мадам Деньер, и зажином спокойно до нового мятежа. Береги синичек!

По лестнице спускались гуськом и тихо, боясь споткнуться, громко скрипнуть ступенькой, прислушиваясь к храпу, доносившемуся из-за двери каморки на первом этаже. У выхода Делакур шепнул:

— Вперед шагом марш, инсургент Максим Вийом!

Тот хотел было обнять Эжена, но что-то помешало ему, только протянул и пожал руку. Чуть смущенный, повернулся к стоявшей рядом жене Делакура:

— До свидания, Мари! Спасибо! И береги вас бог!

— Благодарю, мосье…

Минут через пять — храп за дверью не прекращался — Делакур шагнул через порог.

— Я пошел! Не теряйте меня из виду, старина! И передайте привет Луи. Он у вас — славный и талантливый парень. Может, именно ему и суждено написать правду о Коммуне…

— Спасибо, друг! Увижу — передам, хотя не обольщаю себя надеждой. Я не видел Лун уже целую недолю. С того самого вечера, когда версальцы ворвались в ворота Сен-Клу.

— И все же, удачи, старина!