Мэри занималась тем же, что и каждый раз, когда ей начинало казаться, что жизнью ее управляет какая-то невидимая рука, как будто с помощью пульта дистанционного управления: она отправилась домой и стала делать сливочную помадку.

Для таких экстренных случаев у нее в шкафу всегда имелась банка сгущенного молока, — припрятана за полиэтиленовыми пакетами со специями. Пакеты были без этикеток и из них все потихоньку высыпалось, — специи в порыве энтузиазма покупал Крис на рынке в Тутинге, и потом они только пачкали покрытые жаростойким пластиком кухонные полки, оставляя пахучие пятна, похожие на краску. Если ситуация была действительно серьезной, Мэри могла съесть ложкой целую банку, при этом она погружалась в страдания, близкие к состоянию транса. Вначале она отрывала от банки этикетку, чтобы не видеть данных о пищевой ценности продукта, а потом, если была способна еще чуть-чуть продержаться, варила ее сорок минут, — сгущенка становилась густой, Мэри садилась, брала самую маленькую ложечку, которую удавалось найти, и облизывала ее, включив «Реквием» Верди.

Мэри бросила сумку, с которой пришла из школы, сбросила шапку, пальто и шарф и оставила их кучей валяться у дверей. Чем больше она об этом думала, тем лучше понимала, что в отсутствие Айоны ее лучшей подругой была сгущенка. Мэри небрежно провела рукой по волосам, взъерошив локоны, которые примялись, пока она ехала домой на автобусе в меховой шапке. Сегодня в школе выдался трудный день, и она понимала, что вечером все будет еще хуже, потому что тот, кто был причиной ее тревоги, из-за кого она была так раздражительна с учениками, сейчас уже едет на автобусе с работы. Спасти ее могло лишь сгущенное молоко. Спасти, помешав пойти в китайский ресторан и накупить огромное количество готовых блюд навынос.

Как это несправедливо по отношению к детям, быть такой сварливой, — думала она, хлопая дверцами скверного шкафа, стоявшего на этой кухне еще с семидесятых годов, в поисках ингредиентов для помадки. — Как это ужасно — уходить в школу все раньше и раньше, только чтобы избежать разговоров за завтраком, хотя бы потому, что Крис делал то же самое, а в результате они неловко сталкивались на кухне в полвосьмого, хватали тосты, не успевая даже намазать их маслом, и подгнившие бананы, причем каждый суматошно пытался уйти первым. А еще это было тяжко, потому что провести в школе восемь часов — это уже слишком. Мэри нравилась учительская работа. До определенной степени. А именно — до того момента, когда у нее начинала ехать крыша от этих маленьких детей и от дырок, остающихся на месте их молочных зубов.

Она протерла кухонный стол, который, как его не скоблить, никогда не казался по-настоящему чистым, и расставила в ряд все ингредиенты. Сливочное масло, коричневый сахар, отличная ванильная эссенция с Мадагаскара (подарок от Неда), сгущенное молоко. Ей помогало успокоиться взвешивание продуктов в стеклянных мисочках, умиротворял и стук деревянной ложки по прочному стеклу, когда она перекладывала все в самую большую свою кастрюльку. Мэри постепенно становилось лучше, когда она растапливала масло, вливала в него сгущенку, добавляла ваниль и сахар, а потом перемешивала это все до тех пор, пока золотистая расплавленная масса не начала закипать. Она закрыла дверь своей маленькой кухни, чтобы помещение наполнилось сладким паром, и включила радио, — ей не хотелось услышать, как зазвонит телефон или придет Крис.

Как неприятно оказаться перед необходимостью разговаривать, или хотя бы делать вид, что разговариваешь. Мэри не хотела думать о муже, о том, как хорошо все было раньше и как плохо стало сейчас, насколько хуже все еще может стать — не хотела размышлять обо всем том, по поводу чего совесть начнет требовать у нее ясного ответа.

Пока Мэри размешивала пузырящуюся карамельную массу, перемещая ложку по правильной восьмерке, в голове у нее была только одна мысль: все складывается совсем не так, как надо. Ситуация, сложившаяся в ее отношениях с Крисом (Мэри почувствовала, что слово «ситуация» отдает сообщениями министерства обороны США, и на ее лице появилась гримаса), как будто по американским горкам неслась к исходу, который, как она раньше считала, никак с ней не может произойти. В ее семье никто еще не разводился. Разводились люди из скандальных телепередач. Те, кто был лишен счастливого детства. Те, кто обманывал, швырялся вещами и на заднем дворе держал в клетках бешеных собак.

Однако, когда их домашнюю жизнь заволокло туманом молчания, который лишь изредка прорывался язвительными замечаниями, которыми они одаривали друг друга на людях, Мэри начала понимать, что швыряние вещами и перебранки — это хороший знак. Они говорили о том, что люди все еще прикасаются друг к другу, даже если их и тянет засадить всю коллекцию своих компакт-дисков куда-нибудь в нижнюю часть живота. Злит то, что человек не дотягивает до того образа, в который ты когда-то влюбилась. Возникает неприятное чувство, что ты как будто вкладываешь средства в какие-нибудь акции, а они вдруг резко обесцениваются, или оказывается, что им и раньше было рискованно доверять. И пока ты еще дерешься, это означает, что ты страстно мечтаешь вернуть прошлое, даже если эта борьба и сама по себе говорит о том, что прошлое ушло навсегда.

Нет. Они со свистом пролетели эту стадию отношений, едва успев заметить сопровождающие ее печальные признаки. Сейчас Мэри тревожили не переживания по поводу Криса, а то, что она уже перестала о нем беспокоиться. Больше всего каждую ночь, когда супруги лежали рядом, не задевая друг друга даже ногами, — они слишком хорошо научились удобно устраиваться каждый на своей половине, — так вот, каждую ночь Мэри пугало то, что, если Крис однажды просто не вернется домой, она почувствует облегчение. Не беспокойство. Облегчение.

Она почувствовала бы себя свободной. Смогла бы проснуться и жить дальше так, как будто все последние пять лет ей просто приснились. Даже сама мысль об этом уже вызывала в ней трепет, за который она себя тут же винила. А что, если бы он просто исчез? Просто заплутал где-то вдалеке? Уехал бы в Анголу на операцию по оказанию гуманитарной помощи и никогда бы не вернулся?

Мэри сильнее налегла на деревянную ложку и представила, что Крис настолько поглощен спасением людей, что буржуазное существование в Тутинге навсегда перестало его устраивать. Это придавало ему образ героя гуманитарных миссий, — сжавший челюсти, устремивший взгляд вдаль, — таким она его всегда любила, и они оба смогут выйти из сложившейся ситуации, сохранив лицо. Крис позвонил бы с трескучего аппарата из отделения «Красного креста», озабоченно прося прощения, излучая пылкий идеализм. «Прости меня Мэри, но я нужен здесь и не знаю, сколько это будет продолжаться. Я знаю, что у тебя хватит самоотверженности поддержать меня и не поднимать из-за этого шума, поэтому самое лучшее, что я могу сделать, будет дать тебе безоговорочный развод».

На секунду она замерла, как бы убаюканная тем, как бы все это было просто и великодушно, и ей бы в этой истории про героя гуманитарной помощи досталась пусть второстепенная, но все же достойная всяческого одобрения роль, и помадка воспользовалась этим мгновением и тут же превратилась в кастрюле в бурлящую, шипящую массу.

Мэри сердито размешала помадку снова и признала, что такой сценарий был, мягко говоря, весьма маловероятен. Она хорошо знала Криса: тот скорее станет звонить ей, чтобы она прислала денег и постаралась принести в редакцию вечерней газеты одну из его последних фотографий, чтобы напечатать ее вместе со статьей, которую он высылает факсом от имени «Красного креста».

Мэри знала, что когда-то они были счастливы, потому что это подтверждали фотографии. Множество снимков. Целые альбомы стояли в гостиной, на нижней полке этажерки из магазина IKEA, которую она специально для них измеряла. Примерно два с половиной года, те счастливые времена, начиная с момента, когда она наконец поймала Криса в свои сети, потом путешествие, свадьба и устройство собственного дома, — у нее было фотографическое подтверждение самых разных радостей пары Давенпорт: веселье, волнение, вожделение, товарищество, приключения, — живописная картина, передающая все оттенки их общего счастья. В последнее время она просматривала эти фотографии с некоторым недоверием, виня себя в том, что она все упустила, даже и не заметив, как это произошло, и их брак превратился в карикатуру, ведь стало похоже, что они живут в комедийном телесериале. Иногда даже и этого не ощущалось.

«Вся беда в том, — заметила Айона, когда последний раз заходила в гости, — что никто не снимает друг друга в те моменты, когда пара подсчитывает остаток семейного бюджета или ругается на тему того, что в туалете почти закончилась бумага. Я ведь просто так, ни на что не намекаю, — подруги как раз поедали ведерко ванильного мороженого, — но, когда смотришь на эти изображения влюбленной молодой пары, не стоит думать, что они постоянно пребывали в экстазе, — просто фотографировались именно в такие моменты».

А Мэри радовалась, что у нее сохранились эти снимки, потому что пусть фотографии и сделаны-то всего три года назад, но она уже не могла вспомнить, как это было — чувствовать себя счастливой вместе с Крисом, и теперь, когда она оказалась в нынешней ситуации, ей мучительно хотелось вспомнить. Иначе можно было подумать, что она страдает попусту.

На деревянной ложке появились сахарные кристаллики, и на поверхности загустевшей уже помадки тоже видны были крупицы сахара, сверкавшие под галогеновой кухонной лампой. Мэри подняла ложку и осмотрела ее. Приготовление помадки было приятно тем, что в нем заключался элемент точной науки — вначале заметить начало кристаллизации, потом не пропустить момент затвердевания, не давать массе кипеть. Ей не требовался для этого специальный термометр, так что она чувствовала себя мастером.

Мэри достала из шкафа стакан и наполнила его холодной водой. Это был самый любимый этап: проверка готовности. Иногда, чувствуя себя совсем несчастной, она нарочно делала проверку раньше времени, и горячая помадка не отвердевала до конца, — тогда она вылавливала ее ложкой из мутной воды и тут же отправляла в рот горячий, мягкий комочек. Помадку можно готовить часами, чем дольше варишь, тем лучше, а сейчас прошло уже почти сорок минут.

Сегодня она уже видела, что помадка уже более-менее готова, но ей не хотелось, чтобы все уже закончилось. Может быть, стоит сделать еще одну порцию. Мэри вздохнула и отметила, что шкафы хорошо бы протереть. Ей искренне хотелось закрыться на кухне, включить радио и навести в шкафчиках настоящий порядок, а не развалиться перед телевизором, задрав ноги кверху, и не смотреть «Обитателей Ист-Энда» с большим бокалом вина в руке. От мысли, как она сидит перед телевизором и тут заходит Крис, а она беззащитна перед его взглядом, который будто говорит: «А, пока я спасаю мир, ты тут смотришь телевизор», — и от этого взгляда она весь вечер не в состоянии сдвинуться с места, молчит и изо всех сил обдумывает, что же делать, — от мысли об этом у нее внутри что-то болезненно сжалось.

Мэри набрала ложкой еще жидкую помадку и, высоко держа ее над стаканом, вылила тонкой струйкой в холодную воду. Казалось, что помадка уже готова, но она знала, что это не так, поэтому, взяв из ящика чайную ложечку, она выскребла из стакана карамелизованную массу и подула на нее, чтобы остудить.

Потом Мэри услышала, как раз в паузе между песнями, как открылась входная дверь, и машинально отправила ложку в рот. Помадка совсем не настолько остыла, как она предполагала, и обожгла ей язык. Мэри постаралась охладить рот, быстро вдыхая воздух, но это не помогло, и она почувствовала тошноту.

Крис вернулся с работы необычно рано. Сейчас же только полшестого? Наступил конец света? Или для голода тоже существует сокращенный рабочий день?

Мэри молча ждала, не крикнет ли он ей: «Привет!», но послышался только звук, с которым открывалась дверь в комнату, а потом заскрипели несмазанные дверцы встроенного шкафа. Обычно Крис просто бросал одежду на кровать и ходил в трусах-боксерах до тех пор, пока не сочтет нужным что-то надеть. Единственным предметом одежды, который он когда-либо вешал на место в шкаф, была пиджачная пара, — как ни странно, предмет его гордости, хотя ведь это, кажется, символ капиталистической эксплуатации.

Его костюм?

Мэри прекратила перемешивать помадку, бросила ложку в кастрюлю и стала прислушиваться. Крис практически никогда не надевал на работу костюм. Для него это имело важный смысл, ведь только марионетки из мира коммерции носили галстуки и рубашки. Те, кто был занят спасением планеты, носили кроссовки на босу ногу. Ей не хватало храбрости сообщить мужу, что ее брат, занимавшийся информационными технологиями, оплетал планету «паутиной», обутый в такие же кроссовки, как у Криса. Но все же, — когда Мэри задумалась об этом, она ясно припомнила, — сегодня он определенно ушел на работу в костюме, но она так старалась поскорее и незаметно смыться из дома, что не обратила на это внимания.

— Неужели уже и до этого дошло? — пробормотала она, обращаясь к своему смутному отражению в запотевшем окне.

В последнее время он даже не кричал из комнаты, поставила ли она чайник. Казалось, что они разговаривают друг с другом лишь в присутствии посторонних.

Мэри в последний раз сердито размешала помадку деревянной ложкой и перелила из кастрюльки в керамическое блюдо, которое когда-то купила для пирогов с заварным кремом. Она украсила верх помадки элегантным узором из последних оставшихся капелек.

А потом зазвонил телефон, и Мэри, понимая, что Крис не станет брать трубку, засунула помадку в холодильник, глубоко вздохнула и, ощущая себя почти Ларой Крофт, отправилась в гостиную, царство мертвой тишины.

С тех пор, как они сюда переехали, зарплату ни тому, ни другому существенно не повышали, и Давенпорты так и снимали однокомнатную квартиру, в которой поселились с самого начала, — это был один из многочисленных домов, стоявших бок о бок, на улочке в Тутинге. Когда они только въехали, эта улица выглядела несколько обшарпанной, но потом понаехала орда крикливых мамаш, которым был не совсем по карману Клапам, и цены взлетели, так что хозяйка квартиры, много о себе воображающая стареющая хиппоза, которой ее, пусть и небольшое, личное состояние позволяло делать вид, что она все еще где-то учится, несмотря на то, что у нее было добрых тридцать лет, чтобы все-таки признать себя уже взрослой, каждый раз, когда они приходили продлить договор о найме, повышала плату соответствующим образом. Но если плата за жилье шагала в ногу со временем, то, благодаря упорному нежеланию Мейзи хоть что-то изменить в этом «доме, где вокруг ощущаются счастливые моменты прошлого» (или невероятное скупердяйство, как кому-то вполне может показаться), все вещи в доме были примерно тридцатилетней давности, и вы можете представить, как они пахли. Ну довольно, не будем больше о хипповских ценностях.

Мэри стояла в прихожей с трубкой в руке; она отвернулась, чтобы не видеть, как Крис подстригает ногти на ногах, развалившись на мягком красном диване, который она купила на деньги, заработанные тяжким трудом после школы, занимаясь с Кэти Вилсон. Приходилось делать решительный выбор: или учительские принципы, или мебель, на которой можно будет сидеть, и, когда она однажды увидела, что по ручке старого дивана что-то ползет («Нет, я никак не могу выбросить этот диван! На нем столько всего произошло!»), выбор был сделан.

— Алло? — сказала она, не называясь, на случай, если звонят какие-нибудь отморозки.

Но это была Айона. Услышав ее, Мэри была готова тут же броситься к ним в гости, и болтать с ними, и пить хороший кофе, но заставила себя ответить ей жизнерадостным тоном. Может быть, даже слишком жизнерадостным. Она посмотрела на себя в зеркало, которое висело в прихожей, и постаралась смягчить отчаянные нотки в голосе так, чтобы они показались обычным воодушевлением.

— Да, это было бы замечательно. Крис, — крикнула она, — Айона и Ангус отправляются в «Гроздь» пропустить по кружечке. Ты не хочешь пойти?

— Нет, — ответил Крис, не поднимая глаз.

«Я могу пойти без него, — подумала она. — Моя машина стоит снаружи. Но тем самым я явно продемонстрирую, что больше не рассуждаю с точки зрения „нас вместе“. Может быть, нам стоит провести вечер вместе, дома. Может быть, в этом все и дело. Нам нужно побольше времени провести вместе, нужно поговорить, и чтобы при этом никого не было».

— Да, все в порядке, Айона, — сказала она, стирая пальцем слой пыли с верхнего торца зеркала. — Мне нужно к завтрашнему утру наделать древнеримских монет, а Крис, кажется, немного устал.

Пока Айона выражала свои соболезнования, Мэри накручивала на пальцы телефонный шнур. Она видела, как в двух метрах от нее Крис стряхнул обрезки ногтей на ковер.

Мэри натянула провод.

— Но ты можешь на меня рассчитывать, когда вы займетесь ремонтом, — сказала она. — В школе скоро каникулы, и я с удовольствием поработаю валиком и кистью.

С дивана раздались неопределенного характера звуки, которыми Крис выражал возмущение, — возможно, оно относилось к Мэри, а возможно, к участнице телеигры, которая не могла назвать столицу Камбоджи.

— О’кей, да. Ладно, увидимся. Ангусу привет…

Снова раздалось фырканье.

— О’кей, пока!

Мэри заставила себя положить трубку плавно, а не швырнуть телефон так, чтобы он ударился об стенку, или, что было бы гораздо приятнее, дать им по шее Крису. Как только трубка со щелчком опустилась на аппарат, Крис снова повернулся к телевизору.

Тогда Мэри заставила себя пойти и сесть на другом конце дивана, через силу взяла в руки телепрограмму и изобразила заинтересованный вид.

— Что-то не припоминаю, чтобы ты рвалась здесь что-нибудь покрасить, — заметил Крис тем хорошо знакомым Мэри тоном, с помощью которого он за видимой непринужденностью скрывал жестокие уколы, и при этом всякие возражения с ее стороны могли быть встречены упреком в том, что она не понимает шуток. Вот они, первые слова, которыми они обменялись начиная с полдевятого утра. Очаровательно.

— Ну, так в этом особенно и нет смысла, так ведь, раз квартира не наша?

«Вот проклятье, — подумала Мэри, когда эти слова уже вылетели у нее изо рта. — Ему каждый раз удается меня на чем-то поймать. Как бы я ни пыталась этого избежать, я всегда наступаю на те же самые грабли. Как же меня это достало».

— Ох, опять ты за свое, Мэри, — сказал Крис, всем телом изобразив полное изнеможение. — Ты же знаешь мое мнение по поводу рынка недвижимости в Лондоне.

Конечно же Мэри знала.

— И даже если бы у нас были деньги, чтобы купить жилье в этом районе… — Он умолк, потому что за последний год они столько раз обсуждали этот вопрос, что все уже напоминало пьесы Гарольда Пинтера, где многократно повторяются одни и те же реплики. И зрителей у них не было, и с каждым очередным представлением они все дольше и дольше молчали.

Первоначально Крис не хотел покупать жилье потому, что считал их пребывание в Лондоне всего лишь временной передышкой, чтобы выбрать дальнейший маршрут, постирать рубашки, годик поработать в общественных организациях, а после этого отправиться в качестве их представителя странствовать по свету, стать чем-то вроде Джерри Халливелл, обрасти щетиной, — ну и Мэри бы заодно захватил, и она рассказывала бы о древнеримской кухне и о прямых углах маленьким руандийцам. Его отвратительные сандалии-вездеходы с открытыми пальцами до сих пор стояли на полке для обуви в прихожей — в полной боевой готовности.

Когда стало ясно, что кругосветные странствия в планы на ближайшее время не включены (да вообще-то Крису не оплачивали даже карточку на городской автобус), он еще больше зациклился на своей мечте. «Ипотечный кредит — это большая ответственность, Мэри», — повторял он снова и снова, когда та подбрасывала ему брошюры агентств по недвижимости — каждый раз она выбирала все более удаленные и опасные районы Лондона, — при этом он явно не хотел принимать во внимание, что уже взял на себя несомненно большие обязательства по отношению к ней.

Когда цены на недвижимость в их районе начали ползти вверх, Давенпорты оказались как будто в запертом подвале, в котором зловеще прибывает вода, и встал вопрос: если не здесь, то где же мы сможем что-то купить? Если никому из них неожиданно не дадут значительной прибавки к зарплате или им не удастся стать свидетелем того, как их непосредственный руководитель трахает генерального директора, нюхая при этом кокаин, рассыпанный по факсовому аппарату, то на их зарплаты, вместе взятые, как раз можно будет купить роскошную квартиру в развалюхе где-нибудь в Дептфорде, при этом придется смириться с тем, что ванной они будут пользоваться совместно с соседями-беженцами. Кроме того, им было неоткуда взять необходимый залог, но Крис реагировал на это только долгими рассуждениями о том, как правы французы, которые всю жизнь снимают квартиры, а на те деньги, которые им не пришлось потратить на ремонт кровли, отлично проводят отпуск. Однажды он пытался выступить и с несколько коммунистических позиций, говоря: «Владение недвижимостью — это воровство», — Мэри знала, что эту идею он заимствовал из альбома группы «Маник Стрит Причерз», но он продолжал отрицать это обвинение, пока она не показала ему вкладыш из коробки с диском.

И поэтому каждый раз, когда нужно было продлить срок аренды, даже несмотря на то, что, проявляя какой-то несоответствующий ее взглядам шкурный интерес, Мейзи каждый раз резко повышала плату за квартиру, они так ничего и не предпринимали, и Мэри тоже старалась не затрагивать этот вопрос, и не потому, что у нее не было средств на покупку квартиры, но из-за того, что от мысли о том, что она окажется привязанной, с финансовой точки зрения, к Крису на всю жизнь, она чувствовала слабость и отчаяние.

Сейчас она смотрела, как он решает небольшой кроссворд в «Ивнинг стандард» коротенькой ручкой, которая явно прихвачена с лотка национальной лотереи. Разве может ипотечный кредит накладывать более серьезные обязательства, чем брак? Здесь явно кроется какая-то несообразность.

Крис быстро глянул ей в глаза, и по его слегка смущенному выражению Мэри решила, что и он подумал о том же самом. Его большие серые глаза нервно заморгали, и он отложил газету.

— Нет, Мэри, ты же не… — начал он, и взгляд его устремился на нее, в область ниже пояса.

Мэри тоже посмотрела вниз. Облегающая красная рубашка обтягивала выпуклый бугорок, в просветах между пуговицами была видна темная ткань юбки, что еще больше подчеркивало эту округлость. Она непроизвольно прикрыла руками живот и покраснела.

— Нет, Господи, нет, я просто хорошо откормленная.

На его лице промелькнуло какое-то выражение, но он быстро постарался его скрыть, и Мэри, не успев полностью понять, что за этим стоит, почувствовала, что это что-то обидное, и от этого она тоже отвернулась.

Не время говорить о своей непорочности.

Даже если придется иметь дело с непорочным зачатием.

Она поднялась и встала у книжных полок, делая вид, что выбирает книгу, пока Крис снова не начал чирикать анаграммы на прогнозе погоды. Тогда она решила подождать еще минуту, на всякий случай, и села на другой край дивана. Печальное преимущество их крошечной квартиры, по крайней мере в отношении супружеского общения, заключалось в том, что даже если Мэри и хотела броситься прочь от мужа, то шансов скрыться где-нибудь в зимнем саду и угрюмо там напиться водки у нее не было. В Лондоне только очень богатые люди могут позволить себе выйти из себя, а потом спуститься к обеду как ни в чем не бывало. И ей не хотелось позволить ему решить, что стоит только нагрубить — и она тут же отправится делать уборку на кухне. Квартира была слишком маленькая для многозначительной мрачности. Соприкосновения неизбежны.

Мэри смотрела на Криса, сидевшего на другом конце дивана; он грыз ручку, вперив взгляд в кроссворд. Внешне он ничем не отличался от того человека, по которому она так отчаянно сходила с ума в колледже. Он был такой же загорелый и мускулистый, до сих пор, насколько она знала, мог принимать все эти позы йогов. Да, она никогда не предполагала, что так много о нем узнает. Может быть, в этом и заключалась проблема. Как досадно: инстинкт говорит нам все время быть рядом с объектом желания, но тем самым мы рано или поздно сводим к нулю потребность быть вместе с ним.

«Какая философия, — подумала Мэри, потянувшись к лежавшей на диване, рядом с Крисом, открытой пачке шоколадного печенья, благоприятного для пищеварения. — Надо рассказать Айоне, что мне в голову снова стали приходить взрослые мысли».

В тот самый момент, когда она уже ухватила печенье, из-за газеты показалась рука и шлепнула ее по пальцам. Мэри виновато поняла, что чуть было машинально не взяла три печенюшки сразу.

— Ты чего, а?!

— Сама же сказала — ты слишком жирная.

— Не может быть, я этого не говорила.

У Мэри на глаза навернулись слезы — ее ранили не слова, а тот тон, которым они были сказаны. Когда-то он мог бы такое сказать в шутку и потом незаметно запустил бы свои длинные пальцы между пуговиц ее рубашки и стал бы щекотать ее мягкий животик, а она бы хихикала. Еще полгода назад он сказал бы это злобно, грубо пытаясь ответить на ее остроумные уколы. А теперь он просто это объективно констатирует. Таким тоном исправляют ошибки в английском языке. И слово «жирная» не было намеренно грубым. Оно было откровенным.

«Ведь он относится ко мне даже не как к сестре, — горько размышляла она. — Сейчас мы как будто сводные брат и сестра, которых только что познакомили».

— Говорила. Как бы то ни было, это мое печенье. «Фертрейд».

— Неужели? — сказала Мэри и стиснула зубы. Это была классическая провокация, но она пропустила ее мимо ушей и постаралась не сорваться. Наверное, слишком часто упускала она возможности поговорить с ним, перебивая его острым словцом, так что сейчас всякий разговор был доказательством того, что все еще поправимо. Не в ее правилах было сдаваться. Кроме того, в последнее время ей не попадались в журналах статьи на тему «Что делать, когда разваливается твоя семья». Нельзя же просто взять советы из статьи «Пусть твои объятия снова станут жаркими» и помножить все на десять.

— Может, нам стоит и здесь покрасить стены, — бодро предложила она. — Мы сможем добиться, чтобы Мейзи это оплатила. Видит Бог, она достаточно получила с нас денег, а ремонт так все четыре года и не почесалась сделать. Мы можем все сделать сами. Как ты думаешь — может быть, в яркий-яркий желтый, чтобы стало солнечно? Или, — она пробежала глазами по комнате, перебирая менее средиземноморские варианты, которые могли бы больше понравиться Крису, — или в бледно-голубой? Я где-то читала, что это умиротворяет. Сейчас и классы часто красят в голубой цвет. Считается, что он успокаивает.

Крис что-то уклончиво проворчал.

«Иисусе, Боже Всемогущий, как же это тяжко, — думала Мэри, кусая губы. — И неудивительно, что некоторые решают выступить на общегосударственном телеканале и признаться своим партнерам в том, что они на самом деле транссексуалы и совершают насилие над животными, — так они по крайней мере обеспечивают безраздельное внимание к себе на целых десять минут».

— Квартира небольшая, много времени не потребуется, — продолжала она. Мэри когда-то помогала Айоне красить стены в их квартире, после того как Ангус снес стену между кухней и гостиной. А здесь площадь стен была вполовину меньше, и их нужно было только покрасить. — Для начала хорошо бы избавиться от этих психоделических настенных рисунков в спальне. Две стены сделать лимонно-желтыми, чтобы наполнить комнату солнцем, а другие две — бледно-кремовыми, чтобы она казалась попросторнее…

— Ради Бога, неужели каждый раз надо к этому возвращаться, — сказал Крис. С важным видом он отложил газету, как будто из-за нее ему пришлось оторваться от крайне важных материалов, касающихся политических лидеров, хотя было ясно видно, что читал он в тот момент футбольную страничку. — Ты должна радоваться, что мы живем в Лондоне. Ты должна радоваться, что у нас даже есть дом. В Евросоюзе у многих людей домов нет.

— Нет, потому что у них это называется Hauser, или maisons, или casas, правда?

— Нет, они живут на улице и просят милостыню.

«Ну сколько можно так отравлять мне жизнь, — взвыла про себя Мэри. — Даже если тебе это доставляет удовольствие, неужели ты совсем не чувствуешь, что со мной творится!»

Она попыталась дышать глубже, но сердце бешено колотилось, кровь стучала в запястьях. И это было бы полностью в его стиле — довести меня до смерти от нервного напряжения, а потом забрать все мои вещи, и даже не придется выбрасывать в канаву орудие убийства. Если бы пришла полиция, то он, уходя, возможно, указал бы на стоявшие в холодильнике крем-брюле и лазанью, отнюдь не диетическую, и сказал бы полицейским, что он ее предостерегал. Он просто констатировал очевидное.

— Господи, с тобой так сложно разговаривать!

Крис бросил газету на пол и встал. В коленях у него что-то щелкнуло.

«Хорошо, — подумала Мэри, — теперь ему придется решать проблему того, куда можно было бы по-настоящему убежать и скрыться в пределах квартиры, по размеру напоминающей средний гостиничный номер с ванной».

— Но я, может быть, не хочу разговаривать! — прошипел он, брызжа слюной. — Может быть, у меня был трудный день на работе и мне меньше всего сейчас хотелось бы слушать, как ты снова ворчишь по поводу состояния нашей квартиры! Боже, Мэри, не слезла бы ты с моего чемодана?

— С чего, прости? — Мэри воздела руки с выражением озадаченности. За озадаченностью чувствовался значительный сарказм. — С твоего чемодана? Я не заметила, что я на нем. Я даже не знала, что у тебя таковой имеется…

На Криса последняя реплика никак не подействовала, так как он предпочел устремить взор в окно — это было единственным ходом, позволяющим сохранять собственное достоинство. Теперь у Мэри были достаточные основания свободно располагаться на диване, и она решила это отметить, сняв туфли и закинув ноги на мебельные подушки. Но сердце у нее все так же бешено колотилось.

Пока они еще разговаривают друг с другом, все нормально. Даже вот такие перебранки лучше, чем долгое молчание, которое часто прокрадывалось в последнее время в их дом. Айона всегда утверждала, что долгое молчание — тоже вещь вполне приемлемая, и даже пригласила ее навестить их в Брикстоне, где они с Ангусом молчали регулярно и подолгу (в воскресенье утром, читая газеты, за просмотром программы «Верхняя передача», субботним утром за завтраком, страдая от похмелья), но Мэри знала, что при таком долгом молчании все еще можно чувствовать себя тепло и уютно, поскольку разговаривать просто не требуется — ты знаешь, что человек рядом с тобой находит тебя милым и привлекательным даже тогда, когда ты не стараешься его развлекать. А то долгое молчание, которому предавались они с Крисом, напоминало тишину в тюремной камере, где отбывают наказание вспыльчивый маньяк-душитель и маньяк-отравитель, который храпит и грызет ногти на ногах.

— Не старайся быть остроумной, Мэри, я не в настроении.

— Ну, в этом предложении я могу найти сразу две преднамеренных ошибки, — выпалила Мэри, не успев прикусить язычок. — Во-первых, мне не нужно стараться быть остроумной, а во-вторых, ты, похоже, клинически не способен быть в настроении. Другая женщина могла бы подумать, что тебя как-то прооперировали и лишили способности испытывать радость и удовольствие. Сделали вазэктомию тех участков мозга, которые отвечают за хорошее настроение.

— Неужели я сказал остроумной? Извини, я хотел сказать — хватит умничать. Не путай меня со своими семилетними учениками. Ведь тебя совершенно не волнует, правда, что у меня может быть какая-то серьезная причина для беспокойства? — Его голос, к огромному неудовольствию Мэри, снова зазвучал деловым монотонным гудением, — именно так, насколько она видела, многие его коллеги рассуждали в пабе о продолжающемся голоде в бедных странах, о расовой дискриминации, но при этом они не проявляли неуместных эмоций и не омрачали атмосферы общего веселья. — Тебе бы только сострить, и, если подвернулась такая возможность, беспокоиться о ком-то ты уже не станешь.

— Это неправда, — заявила Мэри, виновато раздумывая, что это, возможно, и правда.

— Правда.

— Нет, неправда.

Вместо ответа было лишь запотевшее пятно на стекле, которое говорило о том, что Крис прибегнул к своему фирменному приему, который использовал для прекращения дискуссий, — запыхтел в знак несогласия. Так он явно показывал, что уже исчерпал все разумные доводы и теперь говорить не о чем. В течение последнего месяца он делал это все чаще и чаще, и Мэри пока не поняла, что это просто хитрый способ оставить последнее слово за собой, не утруждая себя обдумыванием какой-нибудь сокрушительной фразы, даже стала беспокоиться, не страдает ли он каким-нибудь респираторным заболеванием.

— Крис? — Можно ли это фырканье считать ответом? Должна ли она что-то на это сказать? — Крис!

Мэри почувствовала знакомое чувство накатывающего отчаяния — она уже никак не могла повлиять на дальнейший ход разговора, который сейчас либо покатится по привычной колее, и тогда ее участие, собственно, и не требуется, или они затронут совершенно неизведанные территории — в этом случае им придется сказать друг другу некоторые весьма неприятные вещи. Она задрожала, хотя и работало отопление.

— Ты просто… — начал Крис и испустил такой недовольный вздох, что, будь у них кошечка, ее как ветром снесло бы с подоконника.

— Что я просто?

Наступила пауза, настолько продолжительная, что Мэри успела отметить: муж отнюдь не готовится раскрыть ей свою душу, более того, беседа уже напоминала разговор на детской площадке в тот самый момент, когда ей уже нужно было вмешаться, чтобы не дать спорщикам вцепиться друг другу в волосы. Она вдруг поняла, что вспоминает о рвущих друг на друге волосы детишках с большим пониманием.

— Думаю, нет смысла это обсуждать.

Внутри у нее что-то перевернулось.

— Что обсуждать? — Надо заставить его это сказать.

— Да так, ничего, не будем больше об этом.

— Нет, скажи же наконец, о чем?

Не ходил ли он к юристу? Мозг Мэри с бешеной скоростью анализировал возможные варианты. Может быть, именно из-за этого он и надевал костюм?

Костюм начал приобретать в ее мыслях пугающую значимость. Не мог же он надеть костюм… чтобы встречаться с другой? Или мог?

— Просто слезь же, блин, с моего чемодана! — Крис отвернулся, а потом на мгновение бросил на нее пренебрежительный взгляд. — Я, кажется, должен быть тебе благодарен — ведь из-за тебя мне легче это сделать! — И он зашагал от окна к двери, среди разбросанных по полу вещей, и Мэри услышала, как он схватил с вешалки свою потрепанную кожаную куртку.

Она с трудом поднялась на ноги, ощущая такую тошноту и слабость, как будто ее в бочке сплавляют с Ниагарского водопада. Она никак не могла повлиять на происходящее и не видела, что будет дальше. Оставалось только в ужасе ждать, когда бочка рухнет с обрыва.

— Крис! Куда ты? — крикнула она, с отвращением думая, что голос ее звучит карикатурно и слова эти — избитое клише. Но ей никак не приходило в голову, что еще можно сказать. Никогда ей еще не приходилось быть в такой ситуации, и никогда она не думала, что вот так развалится ее семья. Все случилось как будто в низкопробном дамском романе. Он захлопнул за собой дверь так, что в прихожей опрокинулась вешалка.

Он не ответил. Про себя она придумала для него ответную реплику: «Просто ухожу отсюда, хоть куда-нибудь!» — в этой трафаретной ситуации должны прозвучать такие слова. Ей стало еще больнее из-за пошлости происходящего.

Мэри медленно подняла вешалку и начала поднимать упавшие шапки и шляпы. Вязаные шапочки с кисточками на ушках, красные и оранжевые, ее яркая бандана из искусственного меха, береты и широкополые шляпы от солнца. Для них было слишком мало места, и, честно говоря, большую часть ей стоило бы выкинуть, но шляпы создавали в темной прихожей яркое красочное пятно и, пусть она их и не носила, отлично подходили к маскарадным костюмам.

Мэри почувствовала, как по лицу ее стекают большие слезинки, как размазывается с ресниц тушь, но не понимала, что плачет. Она чувствовала не столько злобу, сколько испуг. А больше всего — печаль и потрясение. Рука Мэри потянулась было к телефону, стоявшему в прихожей. Может, если рассказать Айоне, та все расставит по своим местам и произошедшее станет простым и понятным. Ей это почти всегда удавалось.

Рука остановилась. Но если она расскажет Айоне, то все станет совсем реальным и им придется разобраться, что имел в виду Крис, говоря: «Из-за тебя мне легче это сделать!» И придется признать, что ее замужество, о котором она так настойчиво говорила, как о славных, романтичных и современных отношениях, в действительности было просто дурным сном, кошмаром, где каждый самоутверждался за счет другого.

Мэри рухнула на свой замечательный диван и обняла колени. Вот наконец в ее распоряжении и оказался весь диван, а она сжалась в комочек, мечтая стать еще меньше.