1 сентября 1911 г. в киевском городском театре был смертельно ранен председатель Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин.

Покушение на Столыпина в Киеве иногда сравнивают с убийством Джона Кеннеди в Далласе. Несмотря на очевидные различия между царским премьер-министром и американским президентом, общее состоит в том, что обстоятельства их гибели до сих пор покрыты тайной.

Вопреки официальным выводам об убийцах-одиночках получили распространение версии о широкомасштабных заговорах против этих политических деятелей. В случае со Столыпиным, погибшим от рук секретного сотрудника охранного отделения, эти подозрения, естественно, пали на тайную полицию.

Но версия о заговоре охранки не единственная причина для детального анализа этого покушения. Если выстрелы в киевском театре стали самым крупным успехом тактики индивидуального террора за тридцать лет после взрывов на Екатерининском канале, то для Департамента полиции гибель Столыпина, занимавшего также пост министра внутренних дел и шефа жандармов, стала крупнейшей неудачей за все время существования этого ведомства. Промах Киевского охранного отделения ставил под сомнение эффективность системы политического сыска во всей империи. Наконец, вся жизнь убийцы премьер-министра и его последний отчаянный поступок — яркий пример психологии человека, принадлежавшего одновременно к революционному подполью и к миру тайной полиции.

 

I

В конце августа-начале сентября 1911 г. в Киеве намечалось открытие памятника императору Александру II. На официальные торжества должен был приехать Николай II и высшие сановники. Тайная полиция заблаговременно готовилась к этим дням. Общее руководство охраной царя и сановников было возложено на товарища министра внутренних дел, командира корпуса жандармов генерал-лейтенанта Павла Григорьевича Курлова. Он начинал офицером Конногвардейского полка, а после окончания Военно-юридической академии служил по судебному ведомству. В 1903 г. товарищ прокурора Московской судебной палаты Курлов перешел в гражданскую администрацию. Сначала был минским, затем киевским губернатором. На первом посту он учинил бойню горожан, во время которой погибло более 50 человек, но сумел избежать каких-либо неприятных последствий. За время пребывания на втором посту заслужил высочайшую благодарность. В марте 1907 г. был назначен вице-директором Департамента полиции под началом М. И. Трусевича. Когда от рук террористов пал начальник Главного тюремного ведомства, Курлова назначили на эту должность. В январе 1909 г. он вернулся в Министерство внутренних дел. Поскольку Столыпин был обременен обязанностями главы правительства, непосредственная работа по министерству сосредоточилась в руках товарища министра.

Курлов прибыл в Киев с двумя помощниками — статским советником М. Н. Веригиным и полковником А. И. Спиридовичем. Первый из них был сравнительно молодым чиновником 33 лет. Он принадлежал к состоятельной дворянской семье, окончил привилегированное училище правоведения и носил придворный чин камер-юнкера. Но за десять лет на Фонтанке его карьера складывалась очень скромно. Только после назначения генерала Курлова он быстро пошел вверх по службе и стал вице-директором Департамента полиции.

Полковник Спиридович считался одним из самых опытных жандармов. На его счету было немало раскрытых политических преступлений. Кроме того, он занимался теоретическими исследованиями и готовил труды о нелегальных политических партиях. Спиридович заведовал охранной агентурой, подведомственной дворцовому коменданту. Киев он знал отлично, так как три года занимал должность начальника охранного отделения в этом городе.

Полное содействие им оказывал начальник местной охранки подполковник Н. Н. Кулябко. Он был свойственником Спиридовича, вместе с ним окончил Павловское военное училище и был женат на его сестре. Спиридович помог ему устроиться в Киевской охранке и после отъезда в столицу оставил ему свой прежний пост. На организацию охраны жандармам был ассигнован 300-тысячный кредит. Перед прибытием высокопоставленных гостей Киев очищали от всех подозрительных элементов. Только по подозрению в принадлежности к партии эсеров было арестовано 33 человека. Регистрационное бюро занималось проверкой политической благонадежности горожан, проживавших вдоль предполагаемого проезда императора. Владельцам домов и усадеб было предписано держать запертыми ворота, а к окнам и на балконы допускать только хорошо известных им лиц.

В помощь местной полиции из столицы были командированы 189 жандармов и сотрудников центрального филерского отряда. Во время поездок императора по окрестностям Киева предполагалось задействовать войска. Например, на протяжении 43-километровой дороги из Киева в Овруч через каждые 5 метров в шахматном порядке были расставлены солдаты и конная стража. В самом Киеве была организована «народная охранка» из нескольких тысяч членов черносотенных союзов. На официальные торжества допуск осуществлялся только по специальным пропускам. Устанавливалось 26 категорий пропусков, так что в непосредственной близости от сановников должны были оказаться только самые проверенные люди. Наибольшее внимание уделялось безопасности Николая II. Но генерал-губернаторский дом, где остановился премьер-министр, также был взят в плотное кольцо охраны. Очевидец писал, что «во всех коридорах, ведущих в вестибюль, находились круглые сутки агенты в штатском, для которых там поставлены были возле каждого поворота стулья. На внутренних лестницах в доме также стояли агенты». Казалось, удалось предусмотреть все до последней мелочи. Однако сложная система охраны рухнула как карточный домик в результате событий, начало которым было положено 26 августа. Неприятности начались утром этого дня, когда в помещение охранки был доставлен подозрительный субъект. Не успели его обыскать, как он выхватил из кармана револьвер и застрелился.

Днем начальник охранки принимал у себя на квартире столичных коллег. По словам одного из приглашенных, «этот обед у Кулябки был неудачен, все были под тяжелым впечатлением факта самоубийства, происшедшего в этот день в отделении». Таинственное самоубийство встревожило не только жандармов. М. Н. Веригин вспоминал, что «в конце обеда подполковник Кулябко сказал, что к нему пришел один очень интересный господин, почему полковнику Спиридовичу и мне он предложил послушать, что он будет рассказывать».

Полицейских ожидала встреча с молодым помощником присяжного поверенного Дмитрием Григорьевичем Богровым, которого начальник охранки охарактеризовал как проверенного и ценного секретного сотрудника по кличке Аленский. Богров рассказал, что примерно год назад в Петербурге он встречался с неким Николаем Яковлевичем. Знакомство завязалось через присяжного поверенного С. Е. Кальмановича и журналиста Е. Е. Лазарева, известных своими связями с партией эсеров. В отношениях с ними Богров выдавал себя за революционера, однако на самом деле выполнял задание начальника Петербургской охранки полковника М. Я. фон Коттена.

Столичное знакомство имело продолжение в Киеве. От Лазарева явился посланец, назвавший пароль и осведомившийся, у кого из подпольщиков можно навести справки о революционной деятельности Богрова. Потом от Николая Яковлевича пришло письмо с вопросом, не изменились ли его политические убеждения. Наконец, на дачу Богровых под Кременчугом приехал сам Николай Яковлевич. Он попросил подыскать в Киеве конспиративную квартиру для трех человек и моторную лодку для проезда по Днепру. Из его намеков Богров понял, что готовится покушение на одного из сановников. С тех пор прошел месяц, но, узнав о происшествии в охранке, Богров заподозрил, что оно находится в какой-то связи с готовящимся террористическим актом.

Жандармы выслушали сообщение с большим вниманием. Полковник Спиридович показывал: «У нас всех троих сложилось впечатление в серьезности сообщенных им сведений, а также в том, что разоблачаемый им террористический акт должен коснуться личности государя императора». О сообщениях Богрова доложили генералу Курлову, который распорядился запросить Петербургскую охранку и послать жандармов в Кременчуг. Поиски Николая Яковлевича не принесли успеха, но из ответа полковника фон Коттена можно было сделать вывод, что Богров действительно встречался с Кальмановичем и Лазаревым. Был разработан план на случай появления террористов в Киеве. За домом Богрова установили наружное наблюдение. Следующие дни прошли спокойно, однако 31 августа Богров позвонил в охранку и сообщил, что ночью приехал Николай Яковлевич и остановился у него на квартире. Наружное наблюдение ничего не заметило, так как филеры дежурили только днем.

Богров уточнил, что объектом покушения выбран Столыпин или министр народного просвещения Л. А. Кассо. По словам Богрова, Николай Яковлевич просил его достать билет в Купеческий сад на гулянье в честь царя и собрать точные приметы двух министров. Вечером Кулябко прислал билет. Богров участвовал в гулянье, но не смог выполнить задание террориста из-за большого наплыва публики. Поздно ночью Богров пришел на квартиру к Кулябко с письменным сообщением о Николае Яковлевиче: «У него в багаже 2 браунинга. Говорит, что приехал не один, а с девицей Ниной Александровной, которая будет у Аденского завтра между 12 и 13 часами дня… Думаю, что у девицы Нины Александровны имеется бомба. Вместе с тем Николай Яковлевич заявил, что благополучный исход их дела несомненен, намекая на таинственных высокопоставленных покровителей». Начальника охранки особенно встревожило предположение Богрова, что террористы имеют сообщников в Департаменте полиции.

Каждый шаг всех действующих лиц киевской трагедии 1 сентября 1911 г. можно восстановить по минутам. В 6 часов утра Кулябко сделал доклад генерал-губернатору Ф. Ф. Трепову, а в 10 часов — генералу Курлову. После этого товарищ министра встретился со своим шефом и просил его соблюдать предельную осторожность. Столыпин не разделял тревоги своих подчиненных и, по словам Курлова, «в заключение разговора со мной высказал по поводу доложенных сведений о злоумышленниках, что все это несерьезно и что, даже если бы была найдена бомба, он не поверил бы этому».

В 11 часов в номер Веригина в гостинице «Европейская» пришел Богров с сообщением, что свидание террористов отложено и произойдет вечером на Бибиковском бульваре. В 15 часов состоялось совещание у Курлова. Впоследствии он пояснял, что был в недоумении по поводу изменившихся планов террористов: «У меня возникла мысль, что злоумышленники могут скрывать многое в своих планах от Аленского и в последнюю минуту на Бибиковском бульваре, близко стоящем от линии проезда в театр, поставить Аленского в необходимость пойти с ними на линию проезда и принять участие в совершении террористического акта хотя бы в качестве свидетеля, дабы он в это время не мог им изменить». Было решено, что в этом случае Богров подаст условный знак филерам, чтобы они арестовали всю группу. К обеду Николай II и свита вернулись с маневров. Программа торжеств была расписана очень плотно, и в 16 часов высокопоставленные гости отбыли на ипподром, где состоялся смотр потешных (русский вариант бойскаутов) и скачки на императорский приз. В 20 часов скачки закончились, а в 21 час начался съезд в городской театр на оперу «Сказка о царе Салтане». Были приняты дополнительные меры по обеспечению безопасности. Столыпину в этот день вместо конного экипажа был подан автомобиль, который, не привлекая внимания, проехал к боковому подъезду театра.

Киевский губернатор А. Ф. Гире вспоминал, что он облегченно вздохнул, когда сановники оказались в здании театра: «За театр можно было быть спокойным, так как та публика, которую предложено было допустить туда, была строго профильтрована». Зрительный зал и подсобные помещения были тщательно проверены задолго до спектакля. Согласно акту осмотра, жандармы вскрывали пол, осмотрели бархатную обшивку барьеров и даже хрустальную люстру — не подпилили ли ее злоумышленники, чтобы обрушить на головы зрителей. В театр допускали по именным билетам. Далеко не все местные начальники были удостоены приглашения.

Но в числе «профильтрованной публики» оказался Богров. Вопрос о том, как он добился билета в театр, крайне запутан. Впоследствии Богров заявлял, что он лишь ухватился за предложение начальника охранки. Подполковник Кулябко утверждал, что билет был выдан по просьбе самого агента с разрешения генерала Курлова и его помощников. Однако товарищ министра говорил, что не подозревал о присутствии секретного агента в театре. После этого Кулябко изменил свои первоначальные показания, пояснив, что он, возможно, превратно истолковал слова шефа. Но самое главное заключалось в том, что никто не мог вразумительно объяснить не только с чьего разрешения, но и с какой целью был выдан билет. Богров сказал жандармам, что террористы дали ему прежнее задание — выяснить приметы министров. Нелепость этого была очевидна, так как портреты Столыпина продавались на любом перекрестке.

Задним числом Кулябко рассказал о ходе своих рассуждений: «У меня мелькала мысль, не есть ли поручения эти простой отвод Богрова, что, услав его в театр под видом наблюдения, они могут совершить покушение помимо него». Поэтому Богрову дали инструкцию следить за залом и в случае опасности предупредить жандармов. Это было еще более неуклюжее объяснение, поскольку единственный террорист, которого Богров знал в лицо, был Николай Яковлевич, оставшийся дома в плотном кольце филеров. Так или иначе, примерно за час до начала спектакля из охранного отделения Богрову доставили билет № 406 в 18-м ряду партера. Допустив своего агента в театр, начальник охранки нарушил циркуляр Департамента полиции от 3 октября 1907 г., запрещавший использовать секретных сотрудников для наружного наблюдения. Кроме того, он грубо нарушил Инструкцию об охране высочайших особ, согласно которой осведомители не допускались в места присутствия императора. Надо сказать, что, нарушая правила, подполковник Кулябко следовал сложившемуся шаблону. В 1907 г. он посадил в театральном зале женщину-агента, которая должна была указать на террористов, готовивших покушение на тогдашнего киевского губернатора Курлова. В 1909 г. он использовал осведомителей в присутствие Николая II в Полтаве.

Возможно, поэтому начальник охранки был уверен, что и на этот раз все сойдет благополучно. В первом антракте он отослал осведомителя домой посмотреть, не исчез ли Николай Яковлевич. Богров вернулся с сообщением, что его гость на месте. Наружная охрана не хотела пропускать Богрова в театр, так как его билет был использован, но вмешался Кулябко и, взяв своего агента под руку, провел его в зал. В первом антракте второго действия жандармы вышли посовещаться в фойе. В это время, как вспоминал Кулябко, «мы услышали крики и треск. Первое впечатление было, что рухнул театр от перегрузки. Под этим впечатлением я и генерал Курлов бросились в зрительный зал». Их опередил полковник Спиридович: «Я вбежал в зал, по стульям добежал до министра Столыпина, бросился к схваченному преступнику и замахнулся на него саблей».

Премьер-министр был ранен двумя пулями, когда разговаривал у барьера оркестровой ямы с министром двора бароном В. Б. Фредериксом и земельным магнатом графом И. Потоцким. По словам киевского губернатора Гирса, «Петр Аркадьевич как будто не сразу понял, что случилось. Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны под грудной клеткой уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: „Все кончено!“ Затем он грузно опустился в кресло и ясно и отчетливо, голосом слышным всем, кто находился недалеко от него, произнес: „Счастлив умереть за царя“».

В это время блестящая публика, словно уличная толпа, избивала покушавшегося. Жандармский подполковник А. А. Иванов изловчился выхватить террориста из толпы и перекинул его через барьер. К задержанному подбежал подполковник Кулябко и, взглянув в его залитое кровью лицо, прохрипел: «Это Богров». Ротмистру П. Т. Самохвалову было приказано мчаться к дому Богрова и арестовать всех скрывающихся там злоумышленников. Вместе с филерами, сторожившими подъезд, жандармы ворвались в квартиру. Все 12 комнат оказались пустыми. «Где же ваши террористы?» — спросил ротмистр у старшего филера С. И. Демидюка. «Теперь ясно, что морочил он нас», ответил тот.

 

II

Во время обыска из кармана арестованного были извлечены разбитые часы, стрелка которых застыла на отметке 11 часов 4 минуты. Буквально через несколько минут в курительной комнате театра начался допрос. Прокурор Киевской судебной палаты Г. Г. Чаплинский поручил допрос подполковнику Иванову, спасшему арестованного от самосуда. Во время допроса, вспоминал прокурор, в комнате появился полицейский пристав Тюрин и «заявил, что он должен немедленно, по поручению Кулябко, доставить Богрова в охранное отделение. Я объявил Тюрину, что Богров никуда из театра взят не будет». Резкий ответ Чаплинского объяснялся тем, что с первых же минут допроса начала выясняться роль охранки в этом деле. Богров откровенно признал: «Все рассказанное мною Кулябко было вымышленным».

Самое существенное Богров рассказал уже в этот вечер. На трех остальных допросах, продолжавшихся до б сентября, он вносил отдельные дополнения. Допросы проводили попеременно судебный следователь по особо важным делам В. И. Фененко и подполковник Иванов. Последний вспоминал, что «Богрова допрашивать было чрезвычайно трудно, он нервничал и постоянно отвлекался посторонними разговорами». Пока шли допросы, Столыпин был еще жив. Одна пуля легко ранила его в руку, но другая попала в грудь. Газеты писали: «Все оживляются надеждой. Столыпина спас покровитель Киева и святой Руси Владимир в образе орденского креста, в который попала пуля и, разбив его, изменила гибельное направление в сердце». На следующее утро после покушения раненый велел подать зеркало, посмотрел язык и улыбнулся: «Ну, кажется, на этот раз выскочу». Но бюллетени о здоровье премьер-министра оказались слишком оптимистичными. Пуля попала в печень.

Срочная операция не помогла, и вечером 5 сентября Столыпин скончался. Дело Богрова было передано из окружного суда, который иногда проявлял снисхождение даже к участникам террористических актов, в военно-окружной суд, от которого нечего было ждать пощады. Суд начался 9 сентября в Косом Капонире Печерской военной крепости-склада, где Богров содержался под следствием. Обвинителем выступал генерал-лейтенант М. И. Костенко, от адвоката подсудимый отказался. По словам Костенко, «во время судебного заседания Богров держал себя корректно и совершенно спокойно, говорил он, обращаясь больше к публике, в числе которой были министр юстиции Щегловитов, командующий войсками, его помощник, киевский губернатор и предводитель дворянства, комендант, чины гражданской и военной прокуратуры». Помимо названных лиц, в каземате никто не присутствовал, так как суд проходил при закрытых дверях. Заседание началось в 16 часов и продолжалось примерно до 21 часа 30 минут. Судьи совещались около получаса, после чего огласили приговор. Богров был признан виновным в преднамеренном убийстве премьер-министра и приговорен к повешению.

В ночь на 12 сентября в камеру Богрова вошли судебные чиновники. По словам одного из тюремщиков, проснувшийся убийца сказал им: «Самая счастливая минута в моей жизни только и была, когда узнал, что Столыпин умер». Приговоренного вывели на один из фортов крепости — Лысую гору, где была установлена виселица. При казни присутствовали делегаты черносотенных союзов, желавшие убедиться в том, что арестованного не подменили. В 3 часа 2 минуты утра смертнику надели на голову саван и подвели к виселице. Много лет спустя палач вспоминал, что Богров сорвался с виселицы и он торопливо стал вторично налаживать петлю на шею Богрову. Из-под мешка послышалось надорванное, скрипучее и бессильное: «Сволочи!» Этот драматический эпизод не очень достоверен. Однако даже враждебно настроенные к Богрову свидетели казни признавали, что он держался с большим мужеством.

Дмитрий Богров был казнен в возрасте 24 лет, оставшись непонятым ни современниками, ни потомками. В революционном лагере всегда высказывались полярные мнения о Богрове. Одни предлагали воздвигнуть в его честь памятник, другие объявляли его запутавшимся и запуганным провокатором.

Человек, вызвавший такие споры, родился в семье присяжного поверенного. Летом 1905 г., окончив с отличием гимназию, Богров поступил на юридический факультет Киевского университета, но вскоре уехал учиться в Мюнхен. Через год он вернулся на родину. В феврале 1910 г. окончил университет, но до самого покушения в сентябре 1911 г. не имел постоянных занятий. Отец устроил его помощником секретаря в один из многочисленных петербургских комитетов. Наряду со службой Дмитрий пытался вести уголовные дела, но сам иронически писал родным: «Имею в день только 2–3 часа, когда мне никто не дурит голову и я совершенно одинок, это часы моего адвокатского приема». После восьмимесячного пребывания в столице он возвращается в Киев и работает, вернее, изредка посещает адвокатскую контору своего родственника.

Одновременно с легальной жизнью шла другая — подпольная жизнь Богрова. В семье Богровых господствовало критическое отношение к самодержавию. Старшее поколение исповедовало умеренно-либеральные взгляды, младшее было более радикальным. Его двоюродный брат Сергей Богров и жена последнего были большевиками. Говорили, что они поддерживали личные контакты с В. И. Лениным.

Примечательно, что по мере взросления взгляды Дмитрия менялись. Он сам признавался, что с гимназической скамьи прошел всю гамму воззрений от либерализма до анархизма. Когда Дмитрий был либералом — неизвестно, но уже в старших классах гимназии он находился под влиянием Сергея Богрова. К окончанию гимназии он считался эсером, причем отдавал предпочтение эсерам-максималистам. Родители отправили Дмитрия за границу, подальше от бурной политической жизни России. Однако в Мюнхене его настольными книгами стали труды Михаила Бакунина и Петра Кропоткина. В конце 1906 г. сразу после возвращения из Германии он примкнул к одной из анархистских групп. Подпольные организации Киева переживали трудные времена. Но осенью 1907 г. из Парижа прибыли представители группы «Буревестник» Наум Тыш и Герман Сандомирский. Им удалось наладить прерванные связи и вдохнуть новые силы в анархистское подполье. Дмитрий Богров принял активное участие в этой работе. Герман Сандомирский вспоминал, как он вместе с Богровым горячо обсуждал планы революционной пропаганды: «„С таким не пропадешь“, — радостно думал я».

Анархист не подозревал, что его собеседник был секретным агентом полиции, добровольно предложившим свои услуги Киевской охранке в феврале 1907 г. На суде Богров пояснял, что уже месяца через два после вступления в сообщество анархистов «совершенно разочаровался в их деятельности, так как они больше разбойничали, чем проводили в жизнь идеи анархизма». Богров говорил, что искренне считал своим долгом предупреждать эти преступления. Вместе с тем разочарованный анархист рассчитывал получить за службу в охранке некоторый «излишек» денег. Начальнику Киевской охранки Кулябко он объяснил, «что, будучи за границей, он проиграл 1000 или 1500 франков, что это долг чести, денег у него нет, так как отец очень скуп, и он надеется, что за оказанные мне услуги я дам ему возможность уплатить этот долг».

Это объяснение вызывает недоуменные вопросы. Богров был сыном весьма состоятельных родителей. Их огромный дом на фешенебельном Бибиковском бульваре оценивался в полмиллиона и приносил солидный доход. «Скупой» отец был известен в Киеве как щедрый благотворитель. Студентом Богров жил на всем готовом и получал на личные расходы 100–150 руб. в месяц. Во время частых отъездов родителей за границу он управлял домом и получал квартирную плату от многочисленных съемщиков. Впрочем, по словам его брата Владимира, не было даже необходимости запускать руку в родительский карман. Отец неоднократно сам предлагал сыну значительный капитал для самостоятельного коммерческого дела. Дмитрий с юношеских лет испытывал страсть к азартным играм. Можно допустить, что он проиграл крупную сумму и по странной логике решил оплатить «долг чести» способом, который в обществе считался куда более бесчестным.

Но такие деньги нельзя было получить от охранки. При первой встрече, вспоминал Кулябко, «я тогда дал ему 75 или 100 руб. авансом, и мы сговорились». В дальнейшем Богрову, получившему кличку Аленский, было установлено ежемесячное жалованье в 100–150 руб., т. е. не больше той суммы, которую он получал от родителей. Указывая на это противоречие, апологеты Богрова утверждают, что он прикрылся понятным для охранников корыстным мотивом, чтобы проникнуть в недра охранки. Открывшиеся после октября 1917 г. архивы Департамента полиции нанесли серьезный удар этой концепции, особенно когда были опубликованы материалы о долгой службе Богрова в качестве секретного осведомителя, справки Киевской охранки с высокой оценкой деятельности агента Аленского и все представленные им сведения о максималистах и анархистах.

Но Владимир Богров на основе тех же архивных материалов пришел к выводу, что связь его брата с жандармами «являлась лишь продолжением его анархической революционной работы». Нужно учитывать, что Кулябко был заинтересован в том, чтобы представить Аленского многократно проверенным сотрудником. Ведь начальнику охранки предстояло объяснить, почему он безоговорочно доверился своему агенту. Судя по полицейским документам, большинство сведений Аленского не имели серьезного значения. Но он принимал участие в нескольких делах, каждое из которых требует особого разбирательства. Весной 1907 г. были произведены аресты ряда анархистов, но нельзя возлагать ответственность за них исключительно на Аленского. Аресты в Киеве были частью ликвидации анархистской сети во многих городах. Более очевидна роль Богрова в деле группы анархистов-коммунистов во главе с Наумом Тышем и Германом Сандомирским. Из рапорта начальника охранного отделения от 8 февраля 1908 г. видно, что полиция располагала полной картиной их деятельности, начиная от дискуссий на совещаниях и кончая паролем «Насильники пируют, помешаем же их пиршеству». Кулябко не назвал клички своего агента, но вероятнее всего им был Богров.

Против этого возражал Герман Сандомирский, которого удивило, что жандармам пришлось долго доказывать принадлежность арестованных к анархистам-коммунистам. Между тем на руках у Богрова имелись резолюции анархистской конференции, которые, писал Сандомирский, «явились бы богатейшим обвинительным материалом против нас всех». Богров скрыл эти документы от жандармов и спас участников группы от более суровых наказаний.

Аленский и еще один агент — Московский, работая независимо друг от друга, раскрыли подпольную лабораторию по изготовлению бомб. Судя по рапорту Кулябко от 25 июля 1908 г., когда Московский выдал борисоглебскую группу эсеров-максималистов, — они «стали из тюрьмы вести переписку, которая каким-то образом попадала в руки Аленского». По указанию заключенных товарищ Богрова Николай (Рафул Черный) перевез из Борисоглебска взрывчатку и передал ее максималистке Рахили Михельсон. После этого были произведены аресты. Вместе с тем Богров подчеркивал, что проявил в этом деле крайнюю осторожность: «Адрес лаборатории я нарочно старался не узнавать и сообщил только Кулябко, что где-то на Подоле затевают лаборатории».

Богров говорил, что он сорвал побег Наума Тыша и других заключенных. Анархист Иуда Гроссман вспоминал рассказ Богрова о том, что он и его товарищи узнали применявшиеся следователями условные сигналы и задумали передать по телефону приказ привезти заключенных якобы на допрос и по дороге напасть на конвой. Богров закончил патетическими словами: «Возможна неудача. Тогда погибну первым я». На следующий день он был арестован, но отпущен через три недели. По его собственному признанию, арест был фиктивным: «Для предупреждения этого преступления необходимо было арестовать участников накануне, и для того, чтобы моя роль как сотрудника не была раскрыта, я тоже был арестован фиктивно охранным отделением…»

Во всех полицейских документах подчеркивалось, что Аленский раскрыл заговор с целью цареубийства. В сентябре 1909 г. в Киев приехала 28-летняя женщина, значившаяся по паспорту швейцарской подданной Еленой Люкиенс. Но Богров получил из-за границы известие, что под этим именем скрывается Юлия Мержеевская (Люблинская). Она пользовалась известностью в эмигрантских кругах благодаря наследству, которое тратила на поддержку эсеров. Богрову удалось завоевать доверие молодой дамы и выведать, что ей поручили покушение на Николая II в Севастополе. Бывшая бестужевка со светскими манерами должна была спрятать бомбу в букете цветов и затеряться среди блестящей публики, ожидавшей царя на набережной. Однако покушение сорвалось из-за того, что Юлия Мержеевская опоздала на поезд и слишком поздно приехала в Севастополь. Поскольку дело касалось цареубийства, между Петербургом, Киевом и Севастополем началась интенсивная переписка. Департамент полиции потребовал от Кулябко держать террористку под неотступным наблюдением.

Богров не отходил от нее ни на шаг и передавал в охранное отделение все письма, которые она поручала ему отправить по почте. Эта игра продолжалась целый месяц, после чего Юлия Мержеевская была арестована. Успех киевских жандармов обесценивался тем, что террористка, по заключению медицинской экспертизы, оказалась душевнобольной. Владимир Богров настаивал, что его брат с целью завоевать доверие жандармов выдал истеричную и экзальтированную особу, которой за мнимый заговор не угрожало серьезное наказание. Подполковник М. Я. Белевцев, занимавшийся расследованием преступления, расценивал мотивы агента: «Дело это было раздуто Аленским с целью создать преувеличенную оценку самому себе как сотруднику».

Послужной список Аленского был достаточно внушительным. Согласно полицейским документам, он в разной степени оказался причастным к аресту 102 человек. Большинство из них были высланы на короткие сроки, однако несколько человек приговорены к каторге. Заметно, что Богров дозировал информацию, предназначенную для охранки. Он скрывал одно и преувеличивал другое — одним словом, пытался вести собственную игру. В чем была цель его игры? Нельзя исключить, что маневры Богрова объяснялись чисто тактическими соображениями. Секретным агентам, как рачительным фермерам, не было смысла истощать плодоносный участок. Богров мог придерживать информацию, чтобы продать ее через несколько месяцев. Возможно, он старался не преступить определенную черту, например не подводить выданных им революционеров под смертную казнь, как это было в случае с Германом Сандомирским. Каковы бы ни были первоначальные намерения Богрова, он, как и все агенты-двойники, начал запутываться в собственных сетях. Каждый арест одновременно укреплял его репутацию агента и подрывал его репутацию революционера.

Сомнения относительно Богрова зародились еще осенью 1907 г., а после провала анархистов-коммунистов в конце 1908 г. Наум Тыш открыто обвинил его в провокации. В Лукьяновской тюрьме состоялся заочный суд, который передал на волю довольно туманную резолюцию. Богров не допустил выхода из тюрьмы своего главного обличителя. Но через некоторое время его обвинили в растрате кассы Борисоглебской группы максималистов. Богрова спасало то, что среди анархистов было множество подозрительных лиц. Провалы приписывались другим провокаторам. К тому же он в целях самосохранения возводил обвинения на других революционеров. Однако товарищи по подполью становились все подозрительнее. Анархист Белоусов (П. Свирский) устроил настоящую охоту за Богровым, которому едва удалось уйти от пули. Неудивительно, что сразу после окончания университета Богров поспешил уехать в Петербург, где никто не знал о его запятнанной репутации. На допросах Богров показал, что мысль о террористическом акте зародилась у него в самом начале его революционной деятельности, но была отложена из-за службы в охранке. Он вновь вернулся к ней в Петербурге. Следователь Фененко задал Богрову недоуменный вопрос, каким образом он из осведомителя вновь превратился в революционера. Богров ответил: «Может быть, по-вашему, это нелогично, но у меня своя логика». Действительно, его логику трудно понять. Обосновавшись на новом месте, он явился к начальнику Петербургской охранки полковнику фон Коттену и, представив рекомендации Кулябко, был принят на службу. Впрочем, новый сотрудник ничем себя не проявил и даже жаловался фон Коттену, что ему неловко даром получать жалованье.

По всей видимости, за несколько месяцев пребывания в Петербурге он пережил какой-то психологический перелом, возможно подготовленный последним периодом его жизни в Киеве, когда он отчаянно старался избежать разоблачения. Хотел ли он искупить вину перед товарищами по подполью, как считают некоторые, или же им двигало отнюдь не раскаяние, а желание эффектно уйти из опостылевшей жизни, о чем он сам писал из Петербурга: «В общем же все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное…»?

Если Богров стремился к посмертной славе, то удар надо было наносить в самое сердце империи. Будучи за границей в 1909 г., он говорил редактору одной анархистской газеты, что необходимо убить Николая II или Столыпина. Судя по другим воспоминаниям, в 1910 г. Богров уже сделал свой выбор: «…важнее Столыпина только царь. А до царя мне добраться одному почти невозможно». Следует отметить, что имя премьер-министра часто повторяли в доме Богровых. Отец Дмитрия высоко оценивал деятельность Столыпина, но молодое поколение видело в нем только вдохновителя реакции. Одна из знакомых Богрова вспоминала разговор с ним весной 1910 г.: «Я ненавижу одного человека, которого я никогда не видел. Кого? Столыпина. Быть может, оттого, что он самый умный и талантливый из них, самый опасный враг, а все зло в России — от него».

Сыграло ли какую-нибудь роль еврейское происхождение Богрова? Его дед, известный писатель Г. И. Богров, принадлежал к ассимиляторскому течению, его произведение «Записки еврея» было опубликовано на русском языке. Незадолго до кончины он вместе с женой-лютеранкой перешел в православие. Отец Богрова не был крещен, но брат Владимир в 1908 г. принял православие.

Что же касается самого Богрова, то он только формально принадлежал к иудейской вере. Родители назвали его христианским именем Дмитрий, однако в официальных документах он значился Мордкой.

А. Солженицын в романе «Август Четырнадцатого» считает, что Богров ненавидел Столыпина за проводимую им национальную политику. К тому же, по его мнению, Богров мстил за еврейский погром в Киеве в 1905 г.

Однако все высказывания Богрова о Столыпине свидетельствуют, что он видел в нем вдохновителя политической реакции. С точки зрения анархиста, великодержавная политика царизма являлась лишь частью общего реакционного курса. Если же обратиться к агентурной практике Богрова, то следует сделать вывод, что она была лишена национальной предвзятости. Поскольку большинство киевских анархистов были евреями, то, получалось, он выдавал полиции в основном евреев.

Богров помнил о погроме 1905 г. Но его мысли были направлены не на отмщение, а на предотвращение подобного избиения. На допросе он сказал, что отказался от цареубийства, потому что «как еврей не считал себя вправе совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь на евреев пагубные последствия и вызвать стеснение их прав».

Надо сказать, что Богров подверг своих евреев-земляков чрезвычайному риску. Сразу после покушения еврейское население в страхе начало покидать город. Ввиду слухов о неминуемом погроме В. Н. Коковцов, исполнявший обязанности главы правительства, распорядился разместить в городе два казачьих полка. Его действия вызвали негодование у антисемитов. Коковцов вспоминал, как один из правых депутатов Государственной думы обратился к нему с упреком: «Представлявшийся прекрасный случай ответить на выстрел Богрова хорошеньким еврейским погромом теперь пропал, потому что вы изволили вызвать войска для защиты евреев».

Разговоры о необходимости террора, отдельные реплики о Столыпине и даже заявления о твердом намерении убить премьер-министра — все это либо прошло мимо внимания знакомых Богрова, либо было воспринято иронически. Как показали дальнейшие события, его намерения были серьезными.

Другое дело, что летом 1910 г. Богров вряд ли принял окончательное решение. Он не воспользовался случаем, когда ему довелось столкнуться лицом к лицу со Столыпиным на городской очистительной станции в Петербурге. Нет сведений, что он искал других встреч с премьер-министром или изучал организацию его охраны. Почти год Богров прожил, бросаясь из одной крайности в другую. Он совершенно поседел и выглядел старше своих лет. С другой стороны, в середине августа он продолжает заниматься обычными делами, пишет письмо к отцу и увлеченно подсчитывает будущие барыши от сделки, которую за взятку берется устроить ему городской инженер. Явившись в охранку, он сделал свой выбор. 31 августа он с браунингом в кармане не решился или не смог совершить покушение в Купеческом саду. Парадный спектакль в театре был последним шансом. 1 сентября он оставил письмо родителям: «Я иначе не могу, а вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, я все равно кончил бы тем же, чем и теперь кончаю».

 

III

Во время следствия Богров настаивал, что совершил покушение без посторонней помощи. Он был осужден как террорист-одиночка. Премьер-министра пытались убить по меньшей мере 11 раз. Но все покушения срывались, хотя их готовили хорошо оснащенные террористические группы. Казалось совершенно невероятным, как один человек мог добиться успеха в столь сложном деле. Высказывалось мнение, что, несмотря на свои заверения, Богров был участником заговора.

Это мнение отчасти подкреплялось странными обстоятельствами, не выясненными следствием. Складывалось впечатление, что у Богрова имелись двойники. Одного из них на коне видели 29 августа, в день приезда Николая II. Он пытался пересечь царский маршрут, но был остановлен. Очевидцы утверждали, что всадник и Богров были похожи как две капли воды. Еще больше было свидетелей, утверждавших, что 1 сентября на ипподроме Богров, выдавая себя за фотографа, пытался приблизиться к царской трибуне. Генерал-майор П. В. Медем, комендант крепости, в которую привезли арестованного, сразу опознал в нем мнимого фотографа: «Я сказал Богрову, что я видел его вчера на ипподроме, на что он ничего не возразил». То же самое утверждал киевский губернатор Гире. Между тем Богров, как точно установлено, не имел лошади, а во время скачек находился дома.

Многие зрители в театре обратили внимание на то, что после выстрелов Богров на несколько секунд замешкался. Черносотенная газета «Гроза» высказала версию, что Богров «надеялся, что, как и 1 марта (1881 г.), государь по своему необычайному великодушию неосторожно подойдет к раненому Столыпину. Тогда наступал второй роковой момент, ибо „друг“ Мордки в толпе получал возможность действовать». По другой версии, после выстрела должен был погаснуть свет, и убийца, воспользовавшись темнотой и всеобщим замешательством, получал возможность выбежать из театра и сесть в поджидавший его автомобиль. Рассказывали, что электрик спугнул подозрительного человека, пытавшегося подойти к рубильнику.

Если допустить, что Богров скрыл своих соучастников, то возникает вопрос: к какой партии они принадлежали? Помощник премьер-министра А. В. Зеньковский, ссылаясь на киевского генерал-губернатора Ф. Ф. Трепова, писал, «что в день покушения на Столыпина Богров обедал в ресторане „Метрополь“, находящемся против городского театра, с известным врагом монархического строя Львом Троцким-Бронштейном. Все, поиски Льва Троцкого после убийства Столыпина ни к чему не привели». Это неудивительно, так как Троцкий в это время находился на социал-демократическом конгрессе в Вене. Как раз перед его выступлением пришла телеграмма о покушении на Столыпина, и немецкие делегаты бросились к нему с расспросами, какая партия за него может быть ответственна.

Более вероятным представляется причастность не социал-демократов, а социалистов-революционеров. Эсеры и отколовшиеся от них максималисты давно охотились за премьер-министром. Департамент полиции располагал сведениями, что зимой 1910 г. под руководством Б. В. Савинкова готовился террористический акт против Столыпина. Он сорвался, но эсеры не отказались от своих планов: «По возвращении Савинкова в Париж было вновь решено организовать покушение на жизнь священной особы государя императора или на жизнь статс-секретаря Столыпина».

Для обмана охранки Богров использовал имя Егора Егоровича Лазарева. Этот старый революционер впервые был арестован еще во время «хождения в народ», прошел школу «Земли и воли», «Народной воли», побывал в Шлиссельбургской крепости, бежал из Сибири в Америку, где помогал Джорджу Кеннану написать книгу о каторге и ссылке. В 1902–1903 гг. Лазарев состоял членом ЦК партии эсеров, потом уполномоченным ЦК по Петербургу. Летом 1910 г. он проживал в столице легально, как журналист.

Полковник фон Коттен подтвердил, что Богров действительно сумел познакомиться с Егором Лазаревым, передав ему важное письмо из-за границы. Через пятнадцать лет сам эсер рассказал об этой встрече. Он вспоминал, какой неожиданный поворот приняла его беседа с незнакомым молодым человеком: «Я решил убить Столыпина». «Чем он вас огорчил?» — спросил я, стараясь не показать свое удивление. Богров сказал, что обращается к Лазареву не за помощью, а только за санкцией ЦК партии эсеров на задуманный им террористический акт: «Выкинуть Столыпина с политической арены от имени анархистов я не могу, потому что у анархистов нет партии, нет правил, обязательных для всех членов». Его собеседник скептически отнесся к этому предложению: «Участники должны быть люди партийные, надежные, преданные, лично известные по крайней мере тем членам ЦК, которые ведают Боевой организацией. Вы же предлагаете экспромт».

Богров не случайно искал встречи с уполномоченным эсеровской партии. Герман Сандомирский вспоминал, что на подпольной конференции в ноябре 1907 г. Богров предложил перенести центр тяжести с экспроприации на индивидуальный террор: «Среди нас было много горячих апологетов антибуржуазного террора, которые возмущались речами Богрова и заявляли, что с такой программой террористической деятельности ему следовало бы обратиться не к анархистам, а к Боевой организации социалистов-революционеров». Через два с половиной года он последовал этому совету.

В своих воспоминаниях Егор Лазарев раскрыл очень интересный факт. Когда жандармы ворвались в квартиру Богрова, они поняли, что там никто не скрывался. На допросах Богров подтвердил, что Николай Яковлевич и Нина Александровна вымышленные персонажи. В архиве Департамента полиции не было сведений о революционерах под такими кличками. Между тем Егор Лазарев признал, что названные Богровым террористы «в действительности были не мифические и вымышленные лица, а облеченные в кровь и плоть правоверные эсеры». Для Богрова они являлись запасным вариантом. В случае неудачи с Лазаревым он надеялся выйти через них на руководство партии эсеров.

Егор Лазарев даже много лет спустя не сказал, кто скрывался под партийными кличками Нина Александровна и Николай Яковлевич. Поскольку эти люди были известны многим в революционном подполье, «к эсерам стали приставать с интимными расспросами: подпускали эсеры в это дело своего комара или нет?». Егор Лазарев утверждал, что, собрав справки о Богрове, он отказался даже передать его предложение на рассмотрение ЦК партии эсеров. До него дошли неблагоприятные слухи о молодом киевлянине, но основной причиной отказа было нежелание ставить репутацию партии в зависимость от непредсказуемых поступков малоизвестных лиц. После убийства Столыпина ЦК партии эсеров выступил с заявлением, в котором отрицалось всякое участие в этом террористическом акте. Безусловно, Богров не получил официальной санкции. Но так ли категорически отверг его предложение Егор Лазарев, как он пишет в своих воспоминаниях? В общей сложности их беседы продолжались шесть часов, и за это время Лазарев, пользуясь своими энциклопедическими познаниями, развернул всю историю покушений, начиная с «Народной воли». Богров был внимательным слушателем этих лекций, похожих на инструктаж.

В число участников заговора вездесущие журналисты включали человека, самоубийство которого предшествовало приходу Богрова в охранку. Было установлено, что под фальшивым паспортом крестьянина Бизюкова скрывался А. У. Муравьев (он же Васильев). Газеты писали, что его неожиданный арест смешал первоначальное распределение ролей, согласно которому Богров должен был со стороны руководить действиями боевиков: «Когда Муравьев попался, то Богров выполнение террористического акта взял на себя». За год до своей гибели Александр Муравьев покушался на полицейского урядника. Судя по кругу своих знакомых, он был близок к анархистам, а может быть, являлся уголовником, выдававшим себя за анархиста. Трое свидетелей показали, что Александр Муравьев знал Богрова и в августе 1911 г. посещал его квартиру. В то же время губернское жандармское управление рапортовало Департаменту полиции, что оно не располагает формальными доказательствами преступного замысла Александра Муравьева.

Судебные власти считали более вероятным участником заговора Рафула Черного, одно время находившегося в дружеских отношениях с Богровым. Но этот анархист только страдал от своего товарища. Богров, выдав подпольную типографию максималистов, обвинил в провокации Черного, которому пришлось уехать из Киева. Вскоре после его возвращения в город произошло убийство Столыпина, и он был арестован как сообщник. Вместе с тем на суде Богров признал, что на террористический акт его подтолкнули анархисты. По его словам, в марте 1911 г. «явился ко мне один господин, присланный из тюрьмы. В это время как раз многие поотбывали наказание и стали делегатами партий, скопившихся в тюрьмах, товарищи требовали от меня объяснений по провокации…». В июне делегаты из Парижа потребовали от Богрова отчета в растраченных партийных средствах. Он сообщал: «…около 15 августа явился ко мне один анархист, заявил мне, что меня окончательно признали провокатором, и грозил об этом напечатать и объявить во всеобщее сведение. Это меня страшно обескуражило, так как у меня много друзей, мнением коих я дорожил». Уличенному секретному агенту предложили, по его словам, до 5 сентября реабилитировать себя террористическим актом. В случае отказа его ждала смерть от рук анархистов. Богров утверждал, что у него и в мыслях не было посягать на премьер-министра. Самое большее, на что он рассчитывал, — это на убийство начальника охранки. Но на Кулябко у него не поднималась рука: то он радушно встретил старого сотрудника, то вышел к нему совершенно беззащитным в ночном халате — «если бы Кулябко был в мундире, то я бы его убил».

В театр, как пояснил Богров, он шел без определенного плана, а убийство совершил почти бессознательно. «Остановил я свой выбор на Столыпине, так как он был центром общего внимания. Когда я шел по проходу, то если бы кто-нибудь догадался спросить меня „что вам угодно“, то я бы ушел, но никто меня не удержал, и я выстрелил два раза».

Столкнувшись с полной переменой первоначальных показаний, военно-окружной суд не стал откладывать разбирательство. Тем не менее после вынесения приговора было проведено некое подобие дополнительного расследования. На следующий день в тюрьме Богрову было предложено ответить на ряд вопросов. Допрос смертника был беспрецедентным явлением, и поэтому его проводил не следователь, а жандармский подполковник Иванов. Богров назвал имена и клички анархистов, подтолкнувших его на преступление, опознал их на предъявленных фотографиях и высказал предположения об их местонахождении. Кроме того, он рассказал о двух анархистских тайниках с типографским шрифтом и оружием.

Надо отметить, что жандармы с сомнением отнеслись к последним показаниям Богрова. Они арестовали Петра Лятковского — анархиста, выступавшего в роли делегата от заключенных в тюрьме. Но полгода допросов ничего не дали. Лятковский категорически отрицал факт знакомства с Богровым и был отпущен на волю. Только после крушения монархии, когда ему уже ничто не грозило, Лятковский рассказал, что незадолго до убийства Столыпина, выйдя из тюрьмы, встречался с Богровым. Собеседник жаловался, что его подозревают в связях с охранкой. Лятковский заметил, что единственный выход — реабилитировать себя. «Так вот пойти и сейчас на перекрестке убить первого попавшегося городового? Это ли реабилитация?» будто бы спросил Богров. Однако, продолжал Лятковский, на прощание Богров сказал, что «осенью (1911 г.), как ему известно, будут в Киеве военные маневры, на которых будет Николай, а с ним, понятно, и Столыпин, до которого он предполагает добраться через свои связи с киевским обществом. Вы и товарищи еще обо мне услышите».

Вместе с тем нет никаких свидетельств того, что Богрову поставили определенный срок для осуществления террористического акта и угрожали смертью. Он утверждал, что это сделал анархист Степа, которого он знал по киевскому подполью и парижской эмиграции. Кличку Степа носил реальный человек — В. К. Виноградов, приговоренный к 15 годам каторги за убийство офицера и бежавший из Сибири. Угроза из его уст была делом нешуточным. Но исследователи справедливо задают вопрос: почему Богров в страхе перед пулей из-за угла предпочел смерть на виселице? К тому же он мог просто уехать за границу к родителям. Чьи-то личные подозрения вряд ли испугали бы секретного агента, которому постоянно приходилось защищать свою репутацию. Что же касается партийного суда, то парижский «Буревестник», чьим членом являлся анархист Степа, не проводил никаких разбирательств. Извещение о провокации могло быть опровергнуто или поставлено под сомнение, в то время как арест после покушения неизбежно раскрывал связь с охранкой. Наконец, сомнительным представляется сам факт встречи и даже приезд Степы в Киев. Последние агентурные сведения о нем, отложившиеся в полицейских архивах, обрывались на сообщении, что он собирался уехать в Латинскую Америку. Совершенно недостоверными следует считать показания Богрова, что его целью являлся подполковник Кулябко. Покушение на начальника Киевской охранки, который был доступен для своего агента каждый день, не требовало столь сложной подготовки.

Крутой поворот в поведении Богрова на суде по сравнению с ответами на допросах вполне объясним. Следствие в основном было завершено до 5 сентября, когда Столыпин был еще жив. Суд состоялся после кончины премьер-министра, когда над убийцей нависла угроза смертного приговора. Поэтому Богров отбрасывает позу несгибаемого борца против самодержавия и проявляет раскаяние. Вряд ли он надеялся на снисхождение, но, подбросив следствию полуреальные, полуфантастические данные, он мог задержать исполнение приговора на многие месяцы. Впрочем, если даже все показания Богрова являлись достоверными, то анархистов можно было бы квалифицировать только как подстрекателей убийства. Террористический акт был, безусловно, совершен в индивидуальном порядке.

 

IV

Современников поразили молниеносное следствие, продолжавшийся всего шесть часов суд при закрытых дверях и быстрая казнь преступника. Поневоле вспомнилось, что И. П. Каляева, убийцу великого князя Сергея Александровича, казнили через три месяца, а Е. С. Созонов, убийца министра внутренних дел В. К. Плеве, был осужден на каторжные работы. Чтобы успокоить общественное мнение, Николай II назначил расследование действий должностных лиц, отвечавших за охрану сановников на киевских торжествах. Ревизия была поручена сенатору М. И. Трусевичу. Считалось, что бывший директор Департамента полиции профессионально разберется в ошибках охранки. Его кандидатура была одобрена сторонниками убитого премьер-министра, потому что Трусевич, лишившийся своего поста из-за происков генерала Курлова, не был склонен щадить бывших коллег.

Расследование велось медленно и обстоятельно. Ревизия сенатора Трусевича превратилась в предварительное следствие сенатора Н. З. Шульгина и дважды обсуждалась в I департаменте Государственного совета. Мнения сановников разделились, но в конце концов было решено предать суду генерал-лейтенанта Курлова, статского советника Веригина, полковника Спиридовича, подполковника Кулябко по обвинению «в бездействии власти, имевшем особо важные последствия». В январе 1913 г., когда был уже подготовлен обвинительный акт, Николай II распорядился прекратить дело в отношении трех обвиняемых. Четвертый подполковник Кулябко — был осужден на 16 месяцев. Впрочем, по высочайшему повелению этот срок был снижен до 4 месяцев.

Скандальное завершение расследования укрепило подозрения о причастности высших сфер к убийству премьер-министра. Недовольство его внутренней политикой нарастало по мере того, как вступали в силу реформы. Столыпина обвиняли в заигрывании с либеральными кругами, чрезмерном внимании к зажиточным крестьянам в ущерб помещикам, наконец, в скрытом конституционализме. В марте 1911 г. консерваторы перешли в открытое наступление, избрав в качестве предлога незначительный законопроект о введении земства в западных губерниях. Группа правых членов Государственного совета во главе с бывшим министром внутренних дел П. Н. Дурново и В. Ф. Треповым провалила законопроект. Они действовали с ведома Николая II; отклонение законопроекта было недвусмысленным выражением недоверия премьер-министру. Однако Столыпин принял решительные меры. Угрожая отставкой, он добился удаления своих оппонентов и заставил царя на три дня распустить обе законодательные палаты. Во время этого искусственного перерыва земства в западных губерниях были введены царским указом. Эта победа была поистине пирровой.

Демонстративное пренебрежение правами законодательных учреждений поставило точку в контактах премьер-министра с либеральной оппозицией. В то же время крайне правых привело в ярость изгнание их сторонников из Государственного совета. Николай II затаил глубокую неприязнь к властному министру. Столыпин прекрасно сознавал это и говорил близким друзьям о своей неминуемой отставке. Понимали это и другие. На киевских торжествах по поведению придворной челяди можно было безошибочно определить, что он попал в опалу. Возможно, те, кто потерпел поражение при попытке сместить его весной 1911 г., соблазнились мыслью избавиться от премьер-министра другим способом. Ходили слухи, что душой новой интриги был Григорий Распутин. Вместе с тем, как отмечалось в исторической литературе, нет никаких сведений о том, что Распутин имел какие-либо контакты с Богровым. Добавим, что он не имел никакого отношения к охране сановников.

Более конкретные обвинения высказывались в адрес руководителей охранки. Коковцов говорил царю, что в этом деле есть нечто большее, нежели преступная небрежность, по крайней мере со стороны генерала Курлова. Наиболее последовательным сторонником версии о причастности охранки к киевскому покушению был лидер октябристов А. И. Гучков. Он заявил о своих подозрениях по горячим следам во время дебатов в III Государственной думе и повторил их на склоне лет в эмиграции. Выводы Гучкова в разной степени поддержали некоторые историки. Одни из них писали, что охранники использовали выдумку Богрова в своих целях: «Они отлично знали, что предвосхищают тайное желание двора и камарильи. Риск, конечно, был, но игра стоила свеч». Другие исследователи, соглашаясь с тем, что в действиях охранки было много необъяснимого, все же отрицают существование заговора или высказывают мнение, что охранка неудачно провела рискованную операцию, «заигралась» с изобличенным ею агентом.

Гучков не назвал охранников по именам, но все прекрасно поняли, о ком идет речь. Полковник Спиридович даже обратился к своему непосредственному начальству за разрешением вызвать на дуэль лидера октябристов. В Департаменте полиции не было секретом, что помощники Курлова рассчитывали на быструю карьеру. Один из чиновников вспоминал: «Ходили слухи, что генерал Курлов как ярый монархист был назначен товарищем министра внутренних дел против желания покойного Столыпина для создания противовеса либеральным стремлениям последнего. Приверженцы Курлова, нисколько не стесняясь, говорили еще при жизни Столыпина, что в самом непродолжительном времени Курлов будет министром внутренних дел, М. Н. Веригин директором Департамента полиции, генерал Спиридович — петроградским градоначальником, подполковник Кулябко — заведующим дворцовой агентурой и т. п.».

Финляндские газеты, менее связанные цензурными препонами, писали, что компания жандармов решила ускорить события; непосредственного исполнителя предполагалось ликвидировать прямо в зале, но полковник Спиридович не успел зарубить саблей Богрова.

Все эти версии были известны сенатору Трусевичу. После Февральской революции он показал, что начал свое расследование с мысли о заговоре Курлова, но потом отбросил ее: «Единственный мотив мог быть карьеристский. Но ведь этим убийством он губил себя, потому что, раз он охранял и при нем совершилось убийство, шансы на то, чтобы занять пост министра внутренних дел, падали, — он самую почву у себя из-под ног выбивал этим, и выбил». Действительно, после гибели Столыпина министром внутренних дел был назначен А. А. Макаров, а Курлову пришлось подать в отставку.

Среди причин, которые могли подтолкнуть Курлова на преступление, нередко называли страх перед финансовой ревизией. Бесконтрольное расходование денег на охрану создавало возможность для различных махинаций. Действительно, Курлов испытывал денежные затруднения из-за развода и нового брака, с графиней Армфельдт. Ему приходилсь заниматься сомнительными вексельными комбинациями, прибегать к займам и т. п. Однако Курлов сумел отчитаться в средствах, выделенных на киевские торжества. Выяснилось, что он даже заплатил 65 копеек из своего кармана. Товарищ министра вполне мог участвовать в интриге против премьер-министра, но у него не было причин замышлять заговор с целью покушения на его жизнь. Для стороннего наблюдателя допущенные охранкой ошибки складывались в длинную цепь преднамеренных поступков. Однако выстрелы Богрова можно рассматривать как результат не столько индивидуальных просчетов, сколько всей практики политического розыска. Использование секретных осведомителей таило в себе неизбежный риск. Агенты жили в состоянии постоянного психологического напряжения. Некоторые из них, завербованные под угрозой наказания или попавшие в сети жандармов по легкомыслию, мечтали расквитаться с охранкой.

Тайная полиция не смогла выработать противоядие против предательства в собственных рядах. Следует подчеркнуть, что дело Богрова не было уникальным.

Анархист шел по стопам эсера Александра Петрова, который в 1909 г. добровольно предложил свои услуги тайной полиции. Он объяснял свое решение желанием выйти из тюрьмы, а также разочарованием в революционерах. По распоряжению Курлова эсеру устроили побег из тюрьмы, снабдили его деньгами и оружием. Полиция рассчитывала, что новый сотрудник заменит Евно Азефа. Однако Петров за время агентурной службы не дал ценных сведений. Вместо этого он повел двойную игру. Уехав за границу, он рассказал товарищам о своих связях с охранкой. Эсеры предложили ему реабилитировать себя террористическим актом. В отличие от Богрова он получил не только санкцию партии, но и двух помощников, с которыми вернулся в Петербург. Обещая раскрыть план грандиозного покушения, Петров пытался заманить на конспиративную квартиру на Астраханской улице директора Департамента полиции и товарища министра внутренних дел. Он нашел легковерного слушателя в лице начальника Петербургской охранки полковника С. Г. Карпова. 19 декабря 1909 г. во время встречи на конспиративной квартире полковник Карпов попросил заменить несвежую скатерть на обеденном столе. Под скатертью были скрыты электрические провода, которые вели к динамитному заряду. Испугавшись, что его обман раскрыт, Петров взорвал начальника охранки. В довершение сходства с киевским покушением возникла версия, что Петров был игрушкой в руках жандармского генерала Герасимова, который якобы пытался расчистить для себя место товарища министра.

Столыпин обещал депутатам Государственной думы провести тщательное расследование обстоятельств взрыва на Астраханской улице. Однако этот жестокий урок не пошел впрок, что продемонстрировало покушение в Киеве. Серьезным пороком полицейской системы являлась ее разобщенность. Различные службы не упускали случая подставить друг другу подножку. Подполковник Кулябко, направив в Петербургскую охранку запрос о Лазареве и Кальмановиче, не указал источника сведений. Полковник фон Коттен, догадавшись, что от него хотят скрыть имя Богрова, ограничился формальным ответом. Между тем более подробная информация, в частности о странном поведении агента в столице, могла бы поставить под сомнение подлинность рассказа Богрова. Во всеподданнейшем докладе Трусевича отмечалось: «Столь ненормальный характер сношений между должностными лицами, ведающими одно и то же дело, представляется, по-видимому, результатом гонения Веригина и Спиридовича против фон Коттена, так как, по объяснению последнего, он знал, что всякое его сообщение будет использовано названными лицами при докладе во вред ему».

Богрова спасли от преждевременного разоблачения многочисленные ошибки жандармов. Они не установили за ним наблюдение, не проверили его квартиру, где якобы скрывались террористы, допустили его в театр и совершенно свободно позволили ему разгуливать по залу. Большинство из этих элементарных просчетов было допущено подполковником Кулябко. Но главная ответственность лежала на Курлове, подбиравшем сотрудников по принципу личной преданности. Командир корпуса жандармов неоднократно получал сигналы о неудовлетворительной работе своего протеже. В 1909 г. генерал Герасимов докладывал о результатах инспекторской поездки в Киев: «Господа офицеры совершенно не занимаются агентурой, а ею ведает начальник отделения и филер Демидюк. Занятий и руководства агентурой нет». Инспектор экзаменовал старшего филера: «Задавал вопросы по знанию его партийных уставов и, не слыша ответов правильных, спросил: „А что такое анархия?“ И когда Демидюк ответил: „Не знаю“, генерал Герасимов приказал ему уйти вон».

Через полтора года положение не улучшилось. Проверка показала, что на агентуру бесполезно расходовалось 1300–1600 руб. в месяц. Куда шли деньги, можно догадаться по списку агентов — Ликерный, Водочный, Пивной. На их фоне Аленский действительно выглядел звездой. В январе 1910 г. произошел скандальный случай. Когда начальник охранки рапортовал об отсутствии в городе социал-демократических групп, Департамент полиции «препроводил подполковнику Кулябко прокламации и секретные документы, не оставляющие сомнения в том, что в Киеве существует серьезная социал-демократическая организация, имеющая 15 рабочих кружков, студенческую фракцию, пропагандистскую коллегию и типографию и издающая журнал и прокламации».

Однако покровительство генерала Курлова с лихвой компенсировало придирки департаментских чиновников. Кулябко быстро рос в чинах. Отставному подпоручику как начальнику районного охранного отделения подчинялись два генерала и несколько полковников. В 1909 г. он получил чин ротмистра, а менее чем через год — подполковника. Любую оплошность Кулябко были готовы прикрыть его свойственник Спиридович и хороший знакомый Веригин. Перед киевскими торжествами Спиридович рапортовал дворцовому коменданту о заслугах своего зятя: «Охранное отделение отлично осведомлено о всем местном; полное освещение, полный учет». Во время самих торжеств Кулябко радушно принимал своих покровителей. Ужины с кафешантанными певицами проходили очень весело. По утрам полицмейстер получал от городовых рапорты следующего содержания: «Возвращаясь в Европейскую гостиницу на простом одноконном извозчике под утро, г-н Веригин упал с дрожек около Николаевской улицы». Неудивительно, что руководителям охраны некогда было вникнуть в детали рассказа Богрова.

Если можно назвать заговором убийство Столыпина, то это был, образно говоря, заговор всей системы политического розыска, помноженный на непрофессионализм и некомпетентность отдельных должностных лиц. Прекратив уголовное дело в отношении этих людей, Николай II по существу оправдывал саму систему розыска. Недаром на благодарственной телеграмме бывшего товарища министра царь сделал приписку: «Благодарю. В верности службы генерала Курлова я никогда не сомневался»

♣