Я помню двор на Живарёвке [1] — У бабушки тогда гостил. Бельё там сохло на верёвках; Вот край, что до сих пор мне мил. А жизнь двора неповторима — То шум детей, то чей-то плач. Гармонь смеётся чуть визгливо, Над «красным уголком» [2] – кумач. Там был татарин – строгий дворник, А управдомом был еврей, Озеленения поборник И не любивший голубей. Но голубятни две стояли За гаражами у стены. Туда детишек не пускали — Боялись мамочки шпаны. В два пальца свист – и стая в небо, Где солнце выше голубей. И это счастье, пусть нелепо, — Для взрослых, но не для детей. Там по утрам взывал старьёвщик: «Старьё берём! Старьё берём!», — Потом включиться мог стекольщик, За ним точильщик – только днём. Торговец приносил изыски: «Уди-уди», ещё «язык», Пугач, свисток был в этом списке — Всё, чтобы стать счастливым вмиг. Турник стоял, как символ мощи, А «Пионер» – салютовал. Был участковый стали жёстче В те дни, когда не выпивал. Там карусель ещё крутилась, Песочница для малышей. И детство с отрочеством слились, Растя «дворян» из чиграшей. А бабушка горбушку хлеба Мне разрешала брать во двор. Над ним всегда такое небо… И ангелов хрустальный хор.

Мать брала меня за ру́ку, — И мы шли с ней в магазин. Это скука – просто мука: Очередь – и я один. Вам «дадут» с ребёнком больше — Где яиц, а где муки. Не могу стоять я дольше: – Мам, «морожена» купи. Очередь то затихает, То, как улей, загудит. Справедливо не прощает, Иль нахмурившись молчит. Очередь порой вскипает: – Ещё галстук нацепил! Всё она про всех тут знает: – Ишь ты, «зенки» как залил! Мы идём домой с «добычей», И о том заходит речь: Хорошо, что есть обычай — Пироги в субботу печь. И с капустой, и ватрушки; Всех соседей угостят. Ссорятся порой друг с дружкой, Но приходит мир и лад. Вечером – с отцом мы в баню, Разгоняет баня кровь. Мама, взяв сестрёнку Таню, «Едет в душ», их ждёт свекровь. Жили, в общем, небогато, Но не стыдно вспоминать. Не скопили денег, злата — И не страшно их терять.

Я помню сельский магазин. Он для меня бутиков краше. Там всё такое очень наше, А продавщица – «тётя Зин». Резиной пахло от сапог; Всё на одной лежало полке: Таз, сахар, джем, портвейн, заколки… И кой-кому давали в долг. Две кепки, байковый халат, Вот пряники времён Никиты, Что даже мухами забыты, И водка – справа, нижний ряд. Но это главный был товар, Как золотой запас, валюта. Хранился Зиной дома круто; То власть, уверенность, навар. Сей магазин был клубом встреч, Где центр секретов, слухов, сплетен. Там каждый человек заметен, Увы, молвы вам не избечь. Всё это так знакомо мне. Люд брал там хлеб, и брали много. По-вашему, так жить убого, Но были счастливы вполне.

Мне грустно, когда листья жгут, Осенние сухие листья. Они уже покрыли пруд; Рябины обнажили кисти. Дымок от листьев горьковат, О чём-то мне напоминает. Вновь возвращаюсь я назад И вижу: школьник там шагает… Он в гимнастёрке под ремень, Портфель, в букете – георгины, Учился средне (было лень) И в месяц раз болел ангиной. А дальше – техникум; студент, На танцах подпирал он стену. Мог выступать как оппонент, Но для девчонок был не в тему. Потом – работа, институт, Несутся годы, как шальные, Вот мамы нет, вот внуки тут, А головы друзей – седые. Всё было… Было и прошло… Как много листьев облетело… Всё так же от костра тепло, И солнце за пригорок село.

Я помню Пироговку с детства: Там монастырь, а рядом пруд. Всё это передам в наследство И не сочту за тяжкий труд. Мы ночью проверяли храбрость На кладбище в монастыре. Кто сомневался – это наглость, — С тем разбирались во дворе. Пруд монастырский обитаем — Там жили пара лебедей. Все о любви такой мечтаем, Но редкость это средь людей. Мы этих лебедей кормили, Их перья гладили порой. Но люди одного убили, И улетел потом второй. Мы знали тайный ход на стену, Как со стены попасть в музей [3] . Нам «море было по колено», Коль в окружении друзей. Я помню, в церковь заходили, Там в полумраке образа. Мне кажется, о нас судили И нас ругали за глаза. Но, слышны звуки песнопений, — Под небом детства – купола, — Мой Ангел, мой хранитель-гений, За всё звучит тебе хвала!

Помню нашу коммуналку: Ряд звонков на двери. Мне её немного жалко, «Красной книги зверя». Вдоль стены по коридору Вешали корыта. Лоб разбить чужому впору, Если дверь закрыта. Кухня – это центр квартиры, Точка всех схождений. Здесь начало «войн и мира», «Тесных отношений». Тут готовят и стирают, И ведут беседы. Многое о многих знают — Радости и беды. Коль пекут – то угощают В праздник пирогами. Детям здесь не запрещают Бегать под ногами. В день субботний – семьи в баню, С веником и шайкой [4] . «Тёти Лизы», «дяди Вани» — Нет их больше – жалко. Возле счётчика – жировки [5] , График по уборке. Радио – с утра речёвки «Пионерской зорьки» [6] . Так вот жили – не тужили, Пили чай с вареньем. В сорок первом уходили Деды в ополчение…

С бабушкой собрались по грибы На то поле, где пасли коров. Взяли мы корзинки и воды И пошли вдоль дачек и садов. Бабушка «печерками» звала Те грибы среди коровьих куч. Нам собрать погода их дала, Только дождик сыпанул из туч. Молнии сверкали там и тут, Гром гремел у нас над головой. Страшно в поле – словно Божий суд; Я ревел, закрыв глаза рукой. Бабушка меня приобняла И молитву начала шептать. Испугалась – словно мел бела, Но раскаты начали стихать. Мокрые вернулись мы домой. Чай вприкуску пили целый час. До сих пор я помню страх тот мой. Вскоре бабушка «ушла» от нас. А «печерки» – вкусные грибы, В магазинах их сейчас полно. Шампиньоны – лучше нет еды. Покупаю их уже давно…

Книга – книжка записная, Ты утерянной считалась. Очень старая, родная, Вдруг взяла и отыскалась. В ней все живы, кого нету, Кто уехал – все на месте. Не разъехались по свету, Всё по-прежнему, мы вместе. Только вот какая «фишка», — Много кануло, как в Лете. Друг предал не понаслышке, Та за чувства не в ответе. Спрятал вновь я эту книжку. Что-то грустно мне сегодня. Может, выпил вчера лишку, То ли жизнь – слепая сводня.

Я так люблю бывать на рынке — Весы, прилавки, гул толпы. Здесь знают роли без запинки. Тут зарождение молвы. Гранат с рубиновой слезою И виноград – сама краса. Творог, подёрнутый росою, Над мёдом сотовым оса. У всех картошка «Синеглазка» (Да только нет такой давно), А груша «Бера» – это сказка, Хурма, чурчхелла, как в кино. Там карпы бьются о прилавок, Сом весь в раздумье – он грустит. Там продавцы ждут ваших «ставок», Коль в кошельках слегка хрустит. В мясном ряду – мясные туши. Свиные головы царят. Чревоугодье застит души При виде курочек, цыплят. Вот старушонка меж рядами, С ней сумка на два колеса. Спешит в погоне за дарами, Из-под платка глядят глаза. Ей кто-то яблочко протянет, Бананы, что похуже, даст. Глядишь – и обрези добавит. Бог «благодетелям» воздаст…

Чай нам дал Романов первый, И прижился он в Москве. Был в начале как целебный, Стал потом своим вполне. Чай в России – бренд, как водка Под солёненький груздок. Пьют чаёк старик, молодка. Пьют от жажды, пьют и впрок. Пьют по-разному: с усладой, Крепкий, терпкий, листовой. Может быть он и наградой — Дарит бодрость и покой. Пишутся о нём картины. Кисть Перова – на века. На Мясницкой магазины, И вода – Москва-река. Самовар, труба и шишки, Да ещё один сапог. Бабы, купчики, мальчишки, Сахар, сушки на зубок. Пот стирая полотенцем, Чашку вниз перевернут; Сахар, «колотый всем сердцем», С ней остаток возвернут. Есть и щипчики под сахар, Для заварки чайник есть. И купец, рабочий, пахарь Отдают варенью честь. Кто медка в чаёк добавит Иль мелисного листа, Кто душицею разбавит, Мяты кто сорвёт с куста. Чай «вприкуску», чай «внакладку», Чай с вареньем или без… Мы – с вокзала на посадку. Вдаль уносится экспресс. И звенит в стакане ложка, Подстаканник на столе. Пахнет чай дымком немножко. Мы – попутчики вполне. Многие так любят сливки, Чтобы к чаю поднесли. А на зоне чай – опивки, Там чифирчик припасли. Но всему конец приходит: Крах «империи», развал. Чай в пакетах в чашках бродит, Он взошёл на пьедестал. Есть в народе поговорка, Вот она о чём гласит: Чай российский – он не водка, Много выпить не грозит.

Мама, редко тебе я пишу, Не ложатся стихи на бумагу. Оправданий себе я ищу — Сочинить можно целую сагу. Ты меня окрестила тайком, Ты духовность мою заложила. Я молюсь за тебя – в горле ком, Надо чаще бывать на могиле. Это ты приоткрыла мне даль: Парусов белокрылых скопленье. Ты поведала мне про Грааль, Улыбалась моим увлеченьям. И мой первый, мой детский стишок Был воспринят под возгласы «Браво!», Но презрение вызвал я, шок, Когда с другом напился «до хлама». Твои комплексы я приобрёл, Твои взгляды, твои же смятенья — В результате, увы, не «орёл» — «К самоедству» вдобавок сомненья. И за всё тебе, мама, поклон. Что ещё мне сказать – я не знаю. Вновь весны наступает поло́н. Соберу тебе ландыши в мае.

Слёз я не помню у отца, Он боль в себе хранил. Лишь раз один слезу с лица, Я видел, уронил. Был у него комбатом друг, Тот удержу не знал. Отец был зам. и политрук, С ним разное видал. Он «Абакумыч» друга звал И так ругал, любя. Отец мой в госпиталь попал, Друг не сберёг себя. Во всех рассказах о войне Я вижу их с отцом. Мне стал комбат родным вдвойне, Как батя мой – бойцом. Слёз я не помню у отца, Он боль в себе хранил. Лишь раз один слезу с лица О друге уронил.