Мрачные виды Кавказа… Путь утомительно крут. Это – начало рассказа: Трое титана ведут. Здесь Прометея оставят, Будет один он, как перст. Зевс непокорных карает, Цепи наложит Гефест [7] . Стержень вобьёт в грудь титана — Словно пришпилит к скале. Кровь просочится из раны, Капли свернутся в земле. В чём виноват перед Зевсом? Смертным огонь подарил! Знал: не спастись ему бегством… Нет кто б его защитил! Станет терзать его тело Грозного Зевса орёл Целую вечность – умело, Чтобы смиренье обрёл. Время подарит свободу, Будет прощён Прометей. Мифы расскажут народу, Что сделал он для людей. Люди всё быстро забудут, Как и сегодня, и встарь. В честь Прометея не будет Выстроен даже алтарь. Нет ему места в созвездьях. «Псы» там, конечно же, есть. Для Прометея – забвенье, «Гончим» – и слава и честь.

По дороге казаки Пыль столбом подняли. Там, у самой у реки, Песню запевали. А за ними шёл отряд, Очень неказистый. Бляхи солнцем не горят, Весь такой землистый. Шли вразвалку, кое-как, На ногах чувяки. Нет коня – какой казак? Так, объект для драки. Немундирные штаны, Вытерты папахи. Звать их просто – пластуны, Редкие казаки. Шашек даже нет у них, Есть тесак с кинжалом. Но пластун, хотя и тих, Всё ж владеет жалом. Штуцер есть у пластунов — Грозное оружье. Выстрел в цель за сто шагов, Бьют ребята дружно. Это те, кто жизнь отдаст За свою свободу, Кто не выдаст, не продаст Хоть кому в угоду. Это те, кто «языка» Запросто достанут, Не «сваляют дурака», Если худо станет. Каждый – снайпер, диверсант. Нет таких за морем. Им сам чёрт в бою не брат. А врагам их – горе. Вот мой сказ – поменьше слов, Многие не знают — Ниндзя против пластунов Как бы отдыхают. После Первой Мировой, Так уж получилось, Спецвойска страны чужой — Все у них учились.

Мы уходим, уходим, уходим, Отбиваем атаки вослед. Мы ещё в себе силы находим Юнкеров слышать раненых бред. Кто сказал – опустили знамёна? Под двуглавым уходим орлом. Гимнастёрки от пота солёны, Всё надеемся на перелом. Потускнели от пыли погоны. Как, Россия, вернуться к тебе? Кровью нашей политы прогоны От Ростова до стен Сен-Тропе. Не князья и не графы, а люди — Все сыны мы России одной. Только Бога приемлем мы в судьи, Только совесть идёт рядом в бой.

Бедный Гриша, бедный Гриша… И куда тебя несло? Дома бы сидел под крышей — Было б сытно и тепло. Заговаривал бы грыжу, Останавливал руду [8] . И «мадерцу» рядом вижу, Каждый день – почти «в дугу». А молодки – ох и падки, Старцу руки целовать! Горяча водица в кадке, В баньке сладко грех смывать. И пришёл ты без смиренья, «Папой» называл царя. Сын царёв на попеченье. Всё «под хвост», Григорий, зря. Отравили, застрелили, А потом давай топить. Помнишь, Гриша, это ты ли Лошадей гонял поить?

Мало воздуха. В обществе толки, На столе бинт и чья-то вуаль. Пушкин бредит: «Вперёд, вверх по полкам, Дай мне руку, пожалуйста, Даль [9] ». Он с женой и с детьми попрощался И просил за Данзаса [10] друзей. Он морошки вкус вспомнить пытался — Так покинул он мир бренный сей. Не кричал, а стонал лишь от боли — Не дай Бог, вдруг услышит жена. Драма кончилась, сыграны роли; Для России огромна цена. Неизвестен «продюсер» доселе — «Старый гомик» [11] , Дантес [12] или царь. То, что Бог дал, ценить не умели, Никогда – ни теперь и ни встарь. До сих пор, говорят, не прочитан, Между строк много скрыто от нас. Каждый скажет – на нём он воспитан, Но его плохо знают сейчас.

На Садово-Кудринской – домок Меж двумя большущими домами. Там жил добрый, очень мудрый док. Он со школы почитаем нами. Ванька Жуков дедушке писал, А девчонка-нянька спать хотела, Монтигомо прерию искал, И Каштанка на арене пела… Домик Чехов называл «комод», А по мне, похож на бонбоньерку, Где лечил от пошлости господ, Косность вызывая на поверку. Я учился у него любить Милую хозяйку той собачки, Он в «Степи» в жару давал мне пить, Видел с ним – в садах возводят дачки. Таганрог, Москва и Сахалин, А потом – Италия и Ялта. Мне казалось – он как перст один Средь толпы поклонников таланта. Грустно мне всегда его читать, Даже если где-то улыбаюсь. Он просил шампанского подать, Уходя светло и не прощаясь. Коль помрёшь, друзей всегда полно. Плачут, аплодируют «на пирсе». Я о Чехове скажу одно: Их теперь там будет двое с Фирсом.

Жаль, почти забыт великий Горький. Сердце Данко освещало путь. Гордый Сокол – он совсем не зоркий, Вновь разбил о скалы свою грудь. Жил романтик Эдуард Багрицкий, Он писал прекрасные стихи. Вам поклон, маэстро, очень низкий, Только Вы сегодня не в чести́. Теффи – сколько праздника и славы, Кто её рассказы не читал! А сейчас читателей так мало. У Донцовой их зато «обвал». Саша Чёрный, а душою белый, Он поэт, сатирик и хохмач. Остроумный, добрый, очень смелый И лечил всё общество как врач. Их теперь так мало кто читает, Многие не знают их совсем. Каждый из-за этого теряет. Кстати, так мельчаем, между тем.

Сергей, я счастлив, что Вы живы, В России живы на века. В её лесах, полях и нивах Течёт Есенина река. То под гармошку с перебором, То как весенние ручьи — Стихи в ней льются звучным хором, Качая огонёк свечи. Деревни, пашни, и овраги, И месяц в небе, как щенок… Пьянею словно бы от браги, С ладони пью берёзы сок. Река несёт меня куда-то… Высь неба, золото крестов. Рязань, ты сказочно богата, Имея вот таких сынов! Царевич из русоволосых, Вы плоть от плоти из крестьян, Тех синеглазых, чуть курносых, Кумир для женщин и дурман. У Вас стихи – как воздух в мае, Как птичий гомон, солнца блик. Река Есенина без края, Покуда русский жив язык.

Не знал Рубцова до сих пор, Большого русского поэта. Пусть это будет мне в укор, Себя готов казнить за это. Он – как берёзовый листок, Он – как трава, что при дороге, Серебряных ручьёв исток — И убиенным быть в итоге. Да, в горнице его светло, А лодка к плаванью готова. Но только счастье вот ушло, А «невезуха» рядом снова. «Стрелял» рубли на опохмел В своей студенческой общаге. До дерзости по пьяни смел, И не последний был он в драке. По-детски незлобиво чист, Писал про русские берёзы. В больших застольях не речист; Никто его не видел слёзы. Он жизнь любил поболе всех, Но жизнь его, увы, не очень. Эх, кабы раньше чуть успех… Но так привычней для нас, впрочем.

Леди быть и медсестрою — Благородство, кровь и боль. Всё испытано тобою, Всё свою сыграло роль. Юля, Юленька, девчушка… Приписала себе год. Окруженье – не игрушка, Финиш – санитарный взвод. Раненых в бою спасала, Ранена сама была. Где ты сил таких снискала? У кого взаймы брала? Как Ассоль, смогла влюбиться. Боевые ордена. Что в конце могло случиться? Кто нам скажет, чья вина? А читавший помнит строки Фронтовых твоих стихов. В русском сердце их истоки И в обрывках юных снов. Толька честно, только прямо, Компромиссов не любя. «Девяностые» упрямо Гнуть старались под себя. И не выдержали нервы, В уши бьёт вороний хор. Что вы разорались, стервы? Села, завела мотор… Так ушёл боец-романтик, Так ушёл большой поэт. Жизнь её – прозрачный батик И лампады чудный свет.

Вывеску Нико́ рисует, А столуется в духане. Слава вовсе не балует, Но все знают Пиросмани. Терпкий вкус у «Мукузани», На столе лаваш и рыба, За ним – добрый Пиросмани Небогемного пошиба. Нет холста – взамен клеёнка, На клеёнке пир и звери. Мир наивного ребёнка, Что стоит у нашей двери. Это надо ж так случиться — Он влюбился в Маргариту. Только сердце «вольной птицы» Было для любви закрыто. Улицу устлал цветами, Где жила его зазноба. С горькими молил слезами, Был готов любить до гроба. Счастья наш хотел художник — Как родник в песках пустыни. Словно скромный подорожник… Только помнят и поныне.

Немцы разные бывают. Жил такой у нас – Гааз. Кто воюет, кто мечтает… Этот был родным для нас. К нам приехал с брега Рейна Князю Репнину служить. Не любитель был «Рейнвейна», Но зато умел лечить. Он в боях с Наполеоном За Россию воевал. Был хирургом, не бароном, Жизни многие спасал. А потом врачом был в тюрьмах Для убогих и воров. Слыл спасителем в их судьбах, Лучшим стал из докторов. Чтоб помочь тем заключённым, Всю недвижимость продал. Так жалел их, забубённых, Им гостинцы раздавал. За него молились люди, Что оковы облегчил. На него «косились» судьи — Он царя за всех просил. Доктор был в чинах высоких, Только беден, филантроп. И, в отличие от многих, Денег не скопил на гроб. На плите его могилы Кто-то повелел набить: «Коли есть хоть капля силы, Ты спеши добро творить.»

Есть памятник ему в Москве, И каждый житель это знает. В Париже, в Дели, на Неве Нас образ Пушкина встречает. Гремит гражданская война. Народ уже «дошёл до ручки». Старушка ветхая одна Бредёт бульваром… Может, к внучке? Увы, нет близких и родных. Прижат к груди букет сирени. Она пока ещё в живых, Наследница отцовской тени. Поэта дочь Марией звать, Букет положит к пьедесталу. Даёт недоеданье знать: Пока дошла, совсем устала. Молва шумела: как же так? «Кровинка» Пушкина страдает… Культуры комиссар – не враг, Паёк и деньги обещает. Не дождалась старушка их. Ушла к отцу во мглу, в забвенье. Обряд был короток и тих. «Средства́» пошли на погребенье.

Я помню наш советский Новый год: Сначала покупалась ёлка. Мы шли с отцом, я счастлив был и горд. Так лесом пахли все иголки. Макушка ёлки, а на ней звезда, Конфеты «Маска», мандарины. И Дед Мороз под ёлкой, как всегда, Стоит молчком с весёлой миной. Варили студень и пекли пирог, Бутылка водки между окон. Я пил ситро, любил томатный сок. Мать часто поправляла локон. Картошка и селёдка, как закон, По радио куранты били. Багровый был у винегрета тон. Вот так, без телевизора, мы жили. Представьте, были счастливы вполне. Тогда такие молодые. Ещё все вместе, на одной волне Мои соседи и родные.