Глава I

Сон был страданием или страдание было сном — он не знал, он только знал, что проснуться необходимо. Открыв глаза, он взглянул на ветку шиповника в руке и вошел в память, как в разрушенный храм.

Шиповник, прошедший тысячелетия, был путеводной звездой на воротах убитого им рая, и теперь проснувшийся припоминал жизнь свою, припоминал Сон-Страдание и Великую потерю. Малой толикой потери была Женщина, кроткой тенью склонившаяся к изголовью, но когда он пытался позвать ее нежно-насмешливо, как прежде, Женщина, вздрогнув, растаяла, и он застонал от тоски, ибо Женщина была утрачена тысячи лет назад, а здесь, в его нынешнем времени, было три часа утра и то предрассветно-сумрачное затишье, от которого печалится душа и немеет сердце.

Он взглянул в сад, крохотный, притихший, с погибающими звездами в светлой высоте, и подумал, что это — насмешка Божья, напоминающая о том, какие сады окружали его в Долине, и содрогнулся при воспоминании о той Долине, ибо он предал. Тысячи тысяч лет назад он совершил свое единственное Верховное предательство, и с тех пор жил и умирал с ним тысячи лет, и не было муки горше этой, ибо Долина шла следом, лучилась сквозь тьму и безумие невообразимым горным и луговым светом, сквозила солоноватой ветреной дрожью забытого моря, прикасаясь цветущими ветвями к изуродованному разлукой сердцу. Долина была призраком, Призраком былой великой Любви, в которой жил он некогда, как в заповедном храме, но однажды он предал эту Любовь, неосторожно ступив за ворота храма и повстречав… Пыльную Тень. Он застонал, как от боли, припомнив ту встречу и голос Тени, похожий на золотой водопад. Он внял дивным речам Пыльной Тени и проклял скудость своего бытия и вышней благодати, любимую и друга, проклял Долину.

Он плакал, вспоминая проклятие, плакал от невозможности возвратить минувшее и радостное, смутно понимая, что пора в Путь, что завершит наконец череду его мучительных и бессмысленных жизней, и что-то неясно звало его вдаль, тихо обещая Прощение и искупление.

В этот путь он вышел на рассвете. Было сумрачно, терпко и холодно, и апельсиновый свет утра стекал с веток. Полынью пропах этот мир, эти жесткие, бледные звезды над ним, горечь полыни была и в дорожной пыли, и в печальных огнях на горизонте, и отблеск Родины реял в его сердце, и ему казалось, что всё вокруг переполнено им, а это был лишь свет недалекой осени, вкрадчивый, всепобеждающий, бессмертный. Серый пушистый комок ткнулся в его колени, и, наклонившись, он увидел маленького печального Кота, взирающего на него глазами, звездными от слез. Он узнал его тотчас, он вспомнил, каким тот был тысячи тысяч лет назад в ином, человеческом облике, в облике Друга, преданней которого и не было в подлунной, и улыбнулся темно и печально, ибо его Проклятие по-прежнему было возле. Кот прильнул к ногам его, как бы защищаясь от сотворенного зла, не помня обиды и всё простив до скончанья миров.

— Куда ты, принц?

— В Долину, — вновь рассеянно улыбнулся он, плотнее кутаясь в плащ. — К цветущим рощам и тихому замку, к зеленым заводям реки и раковинам поющего океана. К лугам и цветам той красоты, что бывает только в детстве. Домой. Должен же когда-нибудь кончиться этот ужас…

— У тебя не получится, принц. Слишком многое принесено в жертву…

— Я принесу больше. Я переставлю местами времена, я выжгу теперешнее сердце и выращу новое, я вымолю у Мрака души тех, кого любил больше жизни, и твой прежний облик. И я вернусь в Долину…

 

Глава II

Перламутрово-пасмурно было за окном в тот день, за невысокими горами таяли, вздыхая, снеговые главы тумана, соленый, горький ветер налетал с моря. Те, кого любил он, кого желал видеть, собрались сегодня под самоцветными сводами замкового зала. Слышался особый, торжественный шум, шум ожидания его, хозяина, принца и повелителя Долины, сердечный смех его юной, прекрасной жены, а он, в маленькой комнате с окнами на туманные сонные горы, вдруг ощутил странную тоску и пустоту в сердце, будто вынули из того сердца что-то бесконечно дорогое, единственное. Новым взглядом смотрел он на Долину, и был это взгляд растерянный, недоумевающий, и таилось в нем разочарование. Ледниковую тяжесть ощутил он вдруг на левом плече, и показалось ему, будто странная, неведомая рука коснулась бархата одежды у самого лица его. Но не рука то была, нет, просто некая тень углом лежала на плече его, о, в его Долине, где гостили солнечный и лунный свет, было много теней! Он улыбнулся случайному страху, он еще раз взглянул на далекие туманные горы, стараясь унять ознобный темный сквозняк, пришедший неведомо откуда прямо в сердце, хотел двинуться… и не смог.

Плечо занемело, будто вырезанное изо льда, а за плечом он ощутил чье-то присутствие и почувствовал все ту же бесконечную тоску и ужас. Ласковый, странно-умиротворенный голос колыхнул воздух комнаты, золотом зажег пыль на карнизах и заглушил звуки, льющиеся из пиршественной залы. Казалось, тот голос был едва слышен, и вместе с тем оглушал, ошеломлял, заполнял все вокруг до самого свода, до звезд и облаков, а неумолимый пронзительный сквозняк продолжал гулять в сердце.

— Вот здесь ты и живешь, принц? — бесконечной ранящей нежностью исходил голос, и, не в силах обернуться, он все же подивился, как можно сочетать то страшное, ледяное присутствие за спиной с подобной всеохватной, всемирной и вместе с тем такой земной, такой застенчивой нежностью.

— Да… — рот его пересох от страха, собственные слова казались хрустом щебня под ногами по сравнению с колыханием дивного голоса.

— Маленькая и убогая, — нежность золотой росой стекала с каждого звука, — маленькая и убогая долина приютила в себе столь великое сердце, как твое? Неужели навсегда? Эти чахлые, больные деревья, некрасивое небо, тусклое и громкое море… Это твоя вечность? Вот этому ты посвятил свою жизнь?

Голос колыхался медленно, гулко, словно раскачивал пространство и время вокруг, а он стыл, немея, и не смел обернуться, и душа его обмирала от присутствия того ледяного и темного, что было за плечами, и плакала блаженно, радостно-сладко от великой нежности, текущей над временем и пространством.

Туман рассеялся, погиб над дальними горами, и они вспыхнули, как драгоценные камни, легкие перистые облака, трепеща, как птицы, растаяли над морем, и из лазурной яркой глубины теплый просторный свет полился в волны. Деревья, притихшие и важные, стояли в тяжелых росистых плодах в абрикосовом и изумрудном свете.

— И это все, что выбрало себе великое сердце? — продолжал волноваться голос. Угловатая тень, прежде лежащая на плече, наползла на лицо его, коснулась изумленных лихорадочных глаз, и он увидел…

Под свинцово-тускнеющим, словно навек уставшим небом пугливо ссутулились редкие, будто сожженные деревья. Тусклая, унылая и тоже будто опаленная трава казалась шерстью чудовищного зверя, умершего в долине, а сама долина была как бы присыпана пылью — серой, печальной. Пыль была и на стылом, будто навек замерзшем океане, превращая его волнисто-изумрудную плоть в череду маленьких скучных холмов. Пыль погасила великолепие солнечного света, глубокую и мудрую небесную лазурь, пронзительно-прекрасную сказку далеких сверкающих гор. Всему вокруг, незримо и лукаво, тень придала печать некой незавершенности, усталости, угрюмого уродства, способного погубить лучезарный покой мира, так долго любимого принцем.

— А вот та, которую ты так любил… — яблочной, ало-золотой смолой голос обтекал весь мир вокруг него. — Взгляни, мой друг, что ты любил.

Вошла Она — золотой всплеск, солнечный праздник, безмятежный покой росистого утра, — не видя его чудовищных глаз, не приметив тень, неряшливым пятном застывшую на плече. Не шла — шествовала, радостно, величаво, влюбленно, высокая, узкоплечая, с глазами, как молодая листва, как нефрит египетский, с рыжей осенью кос и мягкой россыпью веснушек на нежных скулах, в зелено-серебряном, сверкающем, царственная, великолепная до слёз.

За миг до наваждения, ниспосланного Пыльной Тенью, он вновь охватил взором и вобрал эту красоту ее, красоту предвечную, дарованную кем-то, когда-то, беззащитную и грозную, юную и древнюю, и сердце его, еще не затемненное Тенью, переполнилось восторгом, как светлым старинным вином, что он любил ее, владел ею, читая ночью и днем ее непостижимые, как звездное небо, тайны.

Но мудрая и древняя Тень пала и на сердце, и сгинуло ощущение лесной свежести, и лиственного шелеста одежд ее, и египетского нефрита узких глаз, и солнечной россыпи на крутых, будто вылепленных, скулах.

Она, не ведая того, еще была царственна, но уже не была царицей, еще любила, но уже не была любима.

— Что это? — воскликнула она. — Боже мой, что это?! За твоим плечом…

— Лживая шлюха, — волшебный голос заполнил его разум и сердце. — Развратничает с твоим лесничим и, наигравшись вволю, ложится в твою постель. А вот и твой так называемый Друг… Вот чего стоила его дружба.

Пыльная Тень не отступала, и тогда-то, весь в ее власти, он и произнес проклятия Родине, Жене и Другу…

Долина внизу гасла, затягивалась сумраком, тяжко вздрагивая, каменные глыбы, ворочаясь, как живые, засыпали ущелье, ведущее в нее, но и сквозь их базальтовый холод пробивалось ее незабвенное меркнущее сияние. Дворец и сад его канули в небытие, а Долина продолжала умирать, содрогаясь. Она умирала, будто засыпала, и засыпалась тихим и медленным снегом.

Та, которую проклял он, стояла поодаль, и ее тоже заметал снег, и в какую-то самую последнюю минуту прежнего своего погибающего сознания с невыносимой жалостью и ужасом понял он, что и она невозвратима, невозвратима вовеки, как и проклятая Долина. Любимая и проклятая тихо исчезла в подступающей мгле, и когда растаяло снеговое облако, — в его озябших пальцах дрожала только ветка шиповника, что сжимали за мгновение до гибели ее пальцы.

Он обернулся в страхе. Проклятие любви покинуло его, но проклятие дружбы было возле. Человеческие черты покинули облик Друга, и в ином облике увидел он его — в облике маленького домашнего зверя.

— Принц, — сказал он, но не прежним смеющимся, рассыпчато-прозрачным голосом, как ожерелье из горного хрусталя, а глухим, задыхающимся, померкшим. — Это все твои слова? Слова Проклятия? Но ведь они сбылись… Нет, это не ты… Ты не мог. Ты так любил… всё это.

Принц опустил руку на голову Друга, обращенного им в Кота, и застыл так под нежной жемчужной пеленой снега, укрывающего невозможный свет погибшей Долины.

— Всё кончилось, — прошептал Кот. — Тебе остался только шиповник…

Века, казалось, прошли в сумрачном и странном ожидании небывалого, но не случилось небывалого, а просто переполнила души неведомая прежде печаль, и в сиянии этой печали увидели они, как прошел мимо Некто в одеждах, как расплавленный изумруд, с изумрудным же, сверкающим дивно мечом, приметили лицо его, залитое слезами, услышали плач, так похожий на человеческий. Воин с изумрудным мечом обернулся, и никогда Проклявший Долину не видел такой боли и любви, смешанной с состраданием, как в лице его, полном света и слёз.

— Ну, давай хоть напоследок познакомимся, Принц, — негромко сказал Воин. — Я был Хранителем Долины, Хранителем твоим и всех тех, кого ты любил, восхищаясь Чудом, созданным Единственным. Ты был уверен в бессмертии и совершенстве этого Чуда, я же ослеп и обессилел и пропустил в Долину Пыльную Тень. Я пропустил Ее в долину, а ты — в душу. Наши преступления равны, принц. Мое — Хранителя, и твое — человека… Мы забыли, что Чудо-то цветет на земле, не на небе, не под защитой небесного воинства, и уязвимо и хрупко, как любой земной цвет, как тот шиповник, что держишь ты в руке. Червь пробрался в цвет и погасил его, Червь пробрался в твое сердце, и я, стоявший на страже, не увидел его.

— Хранитель…

— Я уже не Хранитель, Принц, — тяжко промолвил Воин. — Как и ты — не владыка. Ты отныне — Странник. То, что мы хранили и чем повелевали — погибло. Простимся, владыка погибшего, и каждый уйдем в свое наказание. Я — на самую маленькую темную планету Млечного Пути, хранить камни и кратеры и встречать страшные, мертвые луны над ней… А ты… В колесо странствий. Ничего лучшего ты не встретишь на земле, чем Чудо, убитое и проклятое тобой, и вслед за тобой будет идти твое проклятие — ты никогда не встретишь ту, что делила с тобой это Чудо, ибо никого не возлюбишь из дочерей человеческих так, как ее… Долина и Женщина — их ты не найдешь никогда, хотя… странные иногда бывают совпадения…

— Ты говоришь о смерти, а я уже умер, — сказал Принц, и такая тоска была в звучании его слов, что в лице Хранителя вновь мелькнуло и погасло сострадание.

— Иногда погибшее оживает и непрощёное прощается, — мягко сказал Хранитель. — Это бывает раз в тысячи тысяч лет — ведь никто не знает промыслов Предвечного. И тогда колесо ломается, и странствия заканчиваются, и погибшее обретается. Если сломается твое колесо, и близко будет прощение, и погибшее покроется бутонами, будто зацветающий куст, ты проснешься однажды в маленьком домике на сумеречно-розовом рассвете, и в руке у тебя будет шиповник. Вот этот шиповник. И ты отправишься в свой последний путь со своим последним, самым верным спутником, и в конце того пути убитое и проклятое, может быть, воскреснет. Я говорю: может быть, ибо, возможно, день этот не наступит вовсе, и тысячи лет холмами покроют и погубят лучистое зерно его, как эти снега — нашу Долину, и никогда колесо странствий не остановится… ради тебя.

— Прости меня! — ужасаясь вселенской пустоты и печали сердца, Принц упал на колени и коснулся края сверкающих одежд Хранителя. — Прости меня и убей, убей за сотворенное. Пусть будет милосерден твой меч!

И сострадание, и любовь вновь зажглись в лице ангела, слепящей, как луч, рукой он коснулся склоненной головы человека.

— Не передо мной, — сверкающий шепот тронул воздух. — Не передо мной твоя вина, а перед Предвечным, перед Создателем Долины.

Он зябко повел плечами, будто ему, небесному, было холодно в зимнем земном саду.

— Я открою тебе тайну: в тот день, когда ты очнешься от одной своей неудавшейся жизни, в тот день в одном из миров, скучных и скудных, как пепел, как каменистая земля, проснется и Она, проснется и смутно затоскует о некоей небывалой красоте и радости, что некогда пеленала ее бессмертную душу. Как и ты, она не умрет все эти тысячи лет, но мучения, раскаянье и память о Долине не будут дарованы ей, как тебе, ибо она не проклинала Чуда.

Впервые за все дни на земле она вспомнит изумрудный свет — тихий, лучезарный свет Долины и, отринув всё земное, пойдет на этот свет. Она тоже будет искать Погибшее, Принц, и придет в Долину своим путем.

— Мы встретимся? — закрывая лицо от ледяной жалящей поземки, спросил Принц.

Хранитель молча сломал свой меч, схожий с зеленой молнией, обломки с печальным шипением затихли в снегу. Изумрудное сверкание одежд его гасло, сливаясь с подступающим сумраком, стремительно и легко он пошел прочь, не оставляя следов на снегу, и вскоре скрылся за плотной метельной пеленой, со всех сторон окружившуй былого владыку Долины и его преображенного друга.

 

Глава III

Мое одиночество носило старинный плащ и шляпу, мое одиночество было темноволосым и темноглазым, и чаще печальным, чем радостным, мое одиночество жило в пасмурном городе, а я ненавидела дожди…

Я ненавидела дожди, болея, сидя у окна и вспоминая изумрудный свет мира, что погиб когда-то, не ведая, что я любила его больше жизни, а с ним погибла и та моя жизнь и началась какая-то другая, ненужная мне…

В этой ненужной жизни я суетливо-обреченно спешила на работу в ненавистные, жемчужно-пасмурные утра, торопливо-растерянно поднимала взгляд от земли и встречалась с самыми преданными на свете глазами — глазами моего одиночества. Его старинный плащ шуршал по заплеванному тротуару, его осанка была осанкой триумфатора, въезжающего в Рим, но печаль струилась от него, и я захлебывалась в этой печали.

Изумрудный свет лежал в моей душе заповедными холстами, лугами, по которым хотелось бежать к раю, к тому раю, что зацветал на горизонте.

О, как трепетали там цветы, дышали деревья, летали птицы, о, как, улыбаясь и плача, ждал меня на пороге цветения тот, у ног которого умрет мое одиночество. Но я…

— Силы небесные, Леванцова, опять заснула! Нет, мне уже эта летаргическая…

Я покидаю изумрудный свет и одиночество на старинной улице в старинном же плаще, я открываю глаза, я улыбаюсь, боясь и ненавидя, я мучительно боюсь этого голоса, голоса Черно-Белой, чувствуя непостижимым образом, что он может погасить мой изумрудный свет и навсегда закрыть дорогу в те вдохновенные сады, что шелестят, дрожа, на ускользающем горизонте.

— Ты краеведов читала? — наступает редактор, нависает отвратительным черно-белым изображением над моим насмерть перепуганным корректорским столом, над задумчивым букетом сирени в скучающей вазе, над всей моей крылатой, еще сонной от пригрезившегося света душой.

— Я тебя выкину! Я тебе статью нарисую, ты у меня устроишься! Вот! Целое предложение: «За подлотворный труд Ф.С.Видьманову присвоено звание заслуженного работника культуры»! Идиотка! А если бы я не увидела? Вместо плодотворного — подлотворный! Господи, уволят, из-за этой летаргической уволят… — жалобно завывая и постукивая кривыми каблуками, Черно-Белая скрылась за дверью.

Стол радостно вздохнул и скрипнул, сиреневый букет выпрямился и улыбнулся, Татьяна Ивановна шевельнулась в углу серой сонной кошкой и сочувственно блеснула на меня бифокальными очками.

Аккуратная, розовая, благоухающая очередным романом Лерочка беспечно помахала ухоженной ручкой, Сашка-Профессорша, еле сдерживая смех, уткнулась в корректуру… Дорогие мои, дорогие! В ожидании изумрудного света в душном пребывании на этой скудной планете я люблю только вас. Когда-нибудь я напишу и о вас, о ваших дивных садах, шелестящих на горизонте, о ваших самых давних и преданных друзьях-одиночествах, ведь у каждой из вас свое одиночество — легкое, беспечно-благоухающее у Лерочки, строгое, серебряное, как ручей под солнцем, как сверкающая сталь клинка — у Сашки, домашнее, уютно-мурлыкающее — у Татьяны Ивановны. Каждая из вас, изнемогая, идет к своему раю, надеясь встретить его здесь, в пыльно-пасмурном городе, а не в Долине Смертной Тени… И я…

— Ей бы костюмчик сменить, — поучительно замечает Лерочка, вдохновенно вкушая шоколад и заинтересованно разглядывая воробьев за окном. — На нее нестиранный трикотаж плохо действует.

— Отсутствие мужика на нее действует, — обиженно гудит из своего угла, завешанного кошачьими физиономиями, Татьяна Ивановна. — Замуж ей надо! Есть у меня на примете один отставник…

— Смерти ты человеку хочешь! — ужасается Лерочка, красиво слизывая с губ шоколад. — С голоду помрет с ней, она ж не готовит ничего, да и не умеет, наверное, консервы лопает, да…

— Лер, ты «экономистов» мне вчера на стол положила? — Сашка-Профессорша, странно гримасничая, старается сохранить невозмутимо-дружественный тон.

— Ну, я! — Лерочка надменно вскидывает голову. Между Лерочкой и Сашкой идет незримое соперничество, потому что Лерочка — всего лишь пустячный корректор, а Профессорша — младший редактор, непосредственный ее начальник.

— Иди-ка сюда и прочитай, — невозмутимо предлагает Сашка, перламутровым сверкающим ногтем упираясь в верхнюю строчку.

Лерочка крылато вспархивает, благоухающим разноцветным эльфом плывет по воздуху к Сашкиному столу, томно разглядывает корректуру и восторженно произносит:

— Ускоренными темпами в республике наращивает производство Зареченский станкостроительный завод, образованный ровно 20 лет назад… — и тут неизвестно почему фарфоровое лицо ее, лицо Мальвины, становится такого же цвета, как ее розовый шелковый жакет.

— Там не «ровно», — Сашка, устав гримасничать, откидывается на спинку стула и смеется хорошо, заливисто, со вкусом, разглядывая застывшую, как соляной столп, Лерочку. — Там другое… Молись, чтоб Черно-Белая не увидела…

Вирус смеха пробирается ко мне, и я утыкаюсь лицом в букет сирени, и кажется, начинает смеяться сам букет; вирус смеха прилетает и в самый дальний угол, где, чуть примурлыкивая, начинает смеяться Татьяна Ивановна и все кошки и котята, изображенные на календарях и открытках. На пороге готическим привидением возникает Черно-Белая, ненавидящим взглядом окидывая комнату, в которой, кажется, смеются даже цветы на окнах, и, повествуя что-то о трудовой дисциплине, скрывается в тяжкой глубине главредовского кабинета…

* * *

Дорога домой, моя дорога домой, ты должна была бы проходить по блистающему в синих лучах морю, по теплым каменистым тропам меж прекрасной печали наскального плюща, по юной, в росистом солнце, траве, по сонной свежести цветов красоты робкой и нежной… Дорога домой, ты проходишь по заплеванному асфальту, мимо опрокинутых урн и кособоких, застывших в какой-то ужасной сытости-убогости торгашеских киосков, меж панельных мутантов, словно в горячечном бреду наименованных кем-то домами. Я иду и ненавижу тебя, ненавижу тихо, упорно, всесожигающе, ненавижу до того, что начинаю смотреть не на тебя, а на небо, на небо, что прекрасно над любой дорогой, бледно-бирюзовое, с легким розовым огнем перистых облаков, с солнцем, умудренно-ласковым, закатным. Я смотрю на небо и вспоминаю странные и обжигающие неведомой прозрачностью сны, переполненные чем-то забытым, тысячелетним, но бесконечно дорогим и любимым…

— Дашка, с ума сошла! Ноги сломаешь!

Благоухающая, розово-крылатая Лерочка как некое тропическое насекомое возникает возле, а я в задумчивости останавливаюсь перед неширокой траншеей, ломающей серый покой асфальта. Лерочка преизящно колышется на высоченных серебряных каблуках, Лерочка пахнет летним сквозняком, молочным утром, прохладным клевером — дивной молодостью… и одиночеством. Ее одиночество — легкое, порхающее, но с огромными, печальными очами, и этими дивными, умоляющими очами всматривается она сейчас в проходящие машины, в мужские лица, что с торопливым достоинством проносят мимо сутулые, пыльные владельцы в вечернюю жизнь города.

Я смотрю, цепенея, в их тусклые, умершие глаза, я тяну Лерочку за руку, я молю ее об одном: не просить этих убить свое одиночество, ибо с ним, утренним, эфирным, пламенеющим, ей будет безопаснее и проще, чем с их страшной и мертвой сытостью.

— Ох, посмотрел, посмотрел, — заботливо чирикает Лерочка, и каблуки ее вонзаются в тротуар, как серебряные стрелы. — На меня посмотрел! Даш, заметила? О-о-о, какой мэн! И-и-и раз!

И Лерочка, несмотря на довольно ознобный вечер, невесомо сбрасывает с плеч радостно-розового цвета жакет, отчаянно демонстрируя крошечный топик, обтекающий ее грудь сквозняком сливочного кружева. Наглая, яростная, как удар хлыста, Лерочкина красота заставляет шарахнуться к бордюру кляксообразную тетку, зажигает зависть в беззвездных бессмысленных глазках и заставляет произнести визгливую тираду о зареченских шлюхах. Наглая красота не остается незамеченной — у бордюра, гулко пофыркивая, останавливается увесисто-приземистая, похожая на перекормленного гиппопотама тачка, и не менее увесистое лицо скучающе-оценивающе взирает из нее. Лерочка, вспыхивая фарфоровыми плечами и коленями, замирает возле дверцы, обрадованно рассматривая сонное коммерческое рыло.

— Лер…

— Пока, дорогая!

Серая тачка поглощает мерцающую Лерочку, но в воздухе остается ее благоуханное присутствие, смешанное с запахом бензина. О, как просто, как бездумно и горестно можно жить. Да хранит тебя Бог, Красота!

Я прохожу в крохотный сквер, я забываю серую тачку и отчаянное порхание Лерочки и под бледными на фоне прохладно-розового заката фонарями припоминаю свою «рапсодию Любви» в этом мире и улыбаюсь…

…Они появлялись из ниоткуда, все эти призраки, которые я пыталась вочеловечить, примитивные и грубые творения вышних сил, с притворством и тихой ненавистью носившие мужскую оболочку, и каждый раз, встречая новый призрак, я с тоской и надеждой вопрошала: «Ты? Это Ты?», утопая в светлом равнодушии его взора.

Они входили в мою жизнь, самоуверенно стуча ногами у порога, стряхивая пепел на ковер, громко сморкаясь и кашляя.

Они учили меня быть «как все», любить «как все», а значит, одному-единственному виду любви — любви альковной, терпкой и потной, задыхающейся. Они по-звериному пахли во время этой любви, они рычали — тоже по-звериному (из призраков на краткий миг они становились хищниками), и я, содрогаясь в их соленых от пота объятиях, думала: «Всё? Вот это — всё, что зовется любовью человеческой, всё, ради чего умирали и сходили с ума, совершали подвиги и создавали шедевры? Вот за это?!»

Призраки, что пахли хищниками, но не были мужчинами, упорно искали суп в кастрюлях, смачно рыгали, оставляли на нежно-бежевом линолеуме полуметровые рифлено-слякотные следы и настойчиво пытались всучить номера телефонов на обрывках жеваной бумаги. Призраки были трусливы и мелочны, черный нимб страха над каждым из них был неистребим, они боялись всего: подозрений жены, встречи с друзьями, походов в ресторан.

— Да куда можно пойти в этом городе, куда пойти?! — смущенно-настойчиво бубнил какой-нибудь из них, искательно, по-щенячьему заглядывая в лицо. — Деревня, боже ж ты мой, ни одного приличного кабака! Лучше бутылочку возьмем и посидим у тебя…

Несравненное слово «посидим» казалось необъятным, как море, но включало в себя лишь слюняво-приторные поцелуи, «изысканные» признания со связками из темного удушливого русского мата и торопливую, неряшливую, с запахом зверя, «любовь» на полу или на диване.

Однажды, устав от этой мерзости, я захлопнула двери перед их любовью и осталась с любовью моего одиночества. Оно обнимало меня по утрам сквозняковой свежестью, варило кофе, спешило рядом по дороге на работу, и в его глазах светилась страшная, смертная нежность, на которую была обречена я отныне.

А в день, когда мне исполнилось двадцать восемь, я увидела изумрудный свет…

Он ворвался ясным зеленым ликованием в серую морось короткого и хмурого ноябрьского дня, он запел голосами тысячи птиц, зашелестел невиданными деревьями и цветами, и в крохотной кухне, где вовсе не празднично я коротала время, повеяло вдруг невиданной свежестью, колким, кристальным воздухом гор, солоноватым шепотом моря, запахом нагретых солнцем цветов.

Пространство и время исчезли для меня, будто свернутые невидимой рукой, сгинули стены, и я очутилась среди луга невыносимой красоты, и чувство ясной и тихой радости, чего-то дальнего, родного и наконец обретенного переполнило сердце.

Я вспоминала черты мира, утраченного мной, и плакала от потрясения, а трава ласкалась к моим ногам, и золотые облака сквозили, светясь, надо мною. По луговой душистой тропе я направилась к недалекой роще, и с каждым шагом моим мое узнавание потерянного рая становилось всё прекраснее и мучительнее. Что-то еще было в конце пути, в этой сияющей, цветущей глубине, за цветами и деревьями горней красоты, что-то, что некогда было мне дороже этого Рая, я медленно подходила к порогу чего-то, что было величайшим страданием и Величайшей Любовью. Потом ощущение невиданной красоты и невиданного горя исчезло, сказочный мир пропал, будто и не было его вовсе, мягко, по-домашнему вспыхнул перед глазами изумрудный свет, затем и он померк, и я вернулась, цепенея, в серую неприкаянную убогость кухни и ноября.

Я возненавидела тогда мир — панельный, крупноблочный, страшный в своей квадратности, видимый из окна и суетливый, как все умирающие миры. Чудо, снизошедшее ко мне, видение дивной радостной Долины не покидало меня, изумрудным, просторным светом оно зацвело, засияло в снах моих. Мои слезы по утрам были отныне слезами счастья и потрясения, моя улыбка в утреннем, заснеженно-хмуром троллейбусе была улыбкой звездочета, открывшего новую звезду.

— Нет! — панельные мутанты скалились мне вслед, ледяные черные деревья тянули мертвые ветви. — Ее нет! Нет твоей Долины, твоей Радости, нет твоего Рая… Ты просто сходишь с ума…

Я смеялась, слушая их речи, в каждом новом сне, где сиял изумрудный свет, я проходила свою часть пути среди трав и цветов красоты волшебной и мудрой, а на горизонте трепетало море, и далекие горы были самоцветны и праздничны…

В феврале изумрудный свет померк, и дивная Долина больше не приходила в сны, и мне остался только свет снега да фонарей в ненавистном дворе, а из зеркала на меня, кривя романтический рот, туманно взирало мое одиночество. Долина не снилась больше, но память и тоска по ней объяли все мое существо, стали частью меня; я замерла в ожидании чего-то невиданного и неведомого, что изменит мою жизнь, мою душу, а на дворе стучала капелями весна, мурлыкали голуби, и особи мужского пола пытались поймать мой взгляд.

— Не понимаю я тебя! — детски удивлялась Лерочка, попивая джин с тоником у меня в гостях. — Заживо себя похоронила! Ты же красивая баба, а двадцать восемь — это еще не вечер! Нужно каждый миг, каждый час ловить, чтобы было потом что вспомнить! Пожалеешь после!

— Об этих?!

— Тьфу ты, говори с тобой!..

Лерочка изо всех сил пыталась устроить мою судьбу без моего согласия; как роковой женщине, в свои двадцать пять пережившей два развода, Лерочке изо всех сил хотелось стать чьим-нибудь ангелом-хранителем и соединить любящую пару в прочном и взаимовыгодном союзе.

Кандидаты ее, как на подбор, были шкафообразными, туповатыми и примитивно-конкретными, кроме того, отличались неумеренным хвастовством и преувеличением собственной значимости. Крупнорожий, веснушчатый, как пионер на каникулах, некто Сергей Иванович всерьез «запал» на меня, и мне пришлось весь вечер скандалить, выставляя Лерочкиного протеже и надрывно объясняя, что я вовсе не такая «классная тёлка».

— Ну, ты вообще! — утром, за корректорским столом, как всегда нарядно-радостная Лерочка мученически закатила глаза. — Три магазина, «форд», да для нашей Мухосрани… Да иду я, иду! — отозвалась она в ответ на истеричное «Полетаева!» из главредовского кабинета. Модельно шествуя мимо, она укоризненно покосилась на меня и покрутила пальцем у виска. Вопли разного диссонанса продолжали колыхать воздух из кабинета Черно-Белой.

— Они что там, с ума посходили? — возвела очки на лоб Татьяна Ивановна. — Из-за чего?.. Саш, а сборник Басинова вышел?

— Вот именно, что вышел, — вздохнула Сашка-Профессорша, сердито позвякивая кофейными чашками. — Открой-ка на тридцать второй странице…

Пару минут Татьяна Ивановна в растерянном изумлении созерцала нужную страницу.

— Бедное дитя! — отрывается она наконец. — Бедное дитя! Ведь всего одна буква!

— Буква, но какая! И Черно-Белая не заметила, а ведь она — выпускающий. Выкинут теперь Лерку…

Я с любопытством заглянула на тридцать вторую страницу сборника знаменитого краеведа Басинова «Архитектура Зареченска и его окрестностей», где с удивлением обнаружила весьма необычные сведения о том, что «…главным украшением бывшего Благовещенского женского монастыря является одноглазая церковь»!

Все это случилось три месяца назад, и тогда же изумрудный свет вновь вернулся в мою жизнь — яркий, прохладный, неотвратимый, как грядущая неизбывная радость. Нынешний вечерний зной над маленьким сквером густел, наливаясь алым, закатным, в темных длинных тенях шептались целующиеся парочки, с торжественной важностью неторопливо прохаживались коты.

Город к вечеру, казалось, терял свое привычное угрюмое уродство и облекался странной, прозрачной красотой, такой прозрачной и призрачной, что казалось, будто на фоне закатных облаков даже тоскливые квадраты его приобретают вид дворцовых сводов и кружевных анфилад. Эта хрупкая красота таяла под беспощадным взором алмазной бездны космоса, но пока еще она живет, трепещет, и я упиваюсь ею, с улыбкой думая о Лерочке и ее восторженно-розовой беспечности. Каждый выбирает себе жизнь, и самое главное — не пожалеть о выбранном. Но я иногда жалею. Мимо деревьев, переполненных птицами, мимо синих кособоких киосков и цветочных клумб, мимо счастливых и несчастных, влюбленных и разлюбивших, я, тихо улыбаясь, бреду домой, чтобы свернуться под узорчатым пледом и увидеть свой рай, свою радость и неизбывную потерю на рассвете моей жизни — мой изумрудный свет. Огни вечернего города, словно канделябры невиданного дворца, холодно и ясно мерцают мне вслед.

 

Глава IV

Они не считали, сколько миновали рассветов и закатов, они брели по пустынной, странно-пустынной лесной светящейся дороге. Был вечер, трава, пересыпанная светляками и росой, спала на обочинах, а по сторонам тихо и важно беседовали деревья. Кот заслушался, и глаза его вспыхнули живой теплой бирюзой.

Принц мечтал о чем-то, смотря на редкие робкие звезды, проклюнувшиеся над головой.

— О чем они говорят? — обернулся он к Коту.

— За тысячи лет, — назидательно сообщил Кот, — можно было научиться их языку.

— Я говорил на их языке, я беседовал со всеми деревьями в моей Долине, а когда отняли её, то заставили забыть и их язык. Ты оказался счастливее меня…

— Я знаю, прости, — заторопился Кот. — Они говорят… — Кот закрыл глаза, и голос его, глухой и хрипловатый, дивно изменился и зазвучал протяжно и напевно, как лесной потаенный ключ. — Они говорят, что мы с тобой красивы и молоды, но старше, много старше их. Они говорят, что вокруг тебя — печаль, а вокруг меня — радость, и что нам разлучаться нельзя. Они говорят, что тысячелетний ужас больше не вернется и впереди сияет Долина, а по дороге к ней, улыбаясь улыбкой смерти, ждут три испытания. Могильным холодом…

— Перестань заворачивать! — рассердился Принц. — В тебе погиб наисквернейший поэт!

— Я перевожу речь деревьев! — обиделся Кот. — И не я виноват, что за тысячи лет и они набрались от людей всей этой поэтической ерунды…

— Ты намного лучше, когда молчишь, — честно признался Принц.

Ночь пролетела, как темная, тяжелая минута на берегу безымянной реки у костра. Кот спал, что-то сварливо бормоча во сне, Странник-Принц следил за танцем огня, и видения множества прошлых жизней вставали перед ним. Вырисовывалось, вспыхивало, смеялось и плавилось в плещущем огне единственное на свете лицо, лицо Утраченной Вовеки Возлюбленной, а на темном горизонте сверкали и таяли травы и леса Утраченной Вовеки Долины. Сотни жизней его, прожитых в разных пленительных уголках мира, казались бледными призраками по сравнению с полнотой, светозарностью и счастьем того бытия, которое длил он в Долине. Тысячи женщин восходили на ложе его в промелькнувших, как утренний сон, жизнях, но ни одну не запомнил он, ни одной не отдал исковерканное разлукой сердце. Ее образ больше не повторялся в веках, он был дарован, как Высшее Благо, вместе с Долиной, и отнят с ней, а он помнил.

Он помнил ее до влажной вишневой родинки, до пряди выгоревших волос, до золотых солнечных пятен на плечах, до шепота и смеха. Она приходила во снах, сдержанно-спокойная, печально-улыбчивая, с алеющим рубцом на руке, в шелестящих, пепельных одеждах.

«Вернись!» — шептал он, и плоть и душа его умирали тысячью смертей и не могли умереть, а она, как отражение в воде, рассыпалась на сверкающие грани и таяла. И сон пах лавандой одежд ее, говорил ее голосом, смеялся ее смехом, и он, просыпаясь от великой тоски по ней, обнимал не ее тело, смотрел не в ее лицо и проклинал ту, что делила с ним эту его жизнь и эту его ночь.

Костер погас, и он остался во мраке, безмолвный, бессильный, ужасающе одинокий, а восток медленно бледнел, и самая яркая звезда золотой каплей задрожала на горизонте.

— Холодно! — сонно мяукнул полупроснувшийся Кот, и Странник молча протянул ему плащ.

— Нам пора…

— Холодно, сыро, и всё по-дурацки… — продолжал капризничать Кот. — Знаешь, я готов смириться даже с кошачьим обликом, в который ты одел меня когда-то, только бы не пускаться по этой чертовой дороге… Ну, и куда мы теперь?

— Нам нужно добраться до Города и найти дом Хранителя.

— Никогда не терпел городов! — враждебно фыркнул Кот, и шерсть на его загривке встала дыбом. — Что касается Хранителя этого мира, то мне кажется, что этот тип очень плохо его хранит. Кстати, это и есть тот сонный старикан, что, как мило показало нам дерево, выходит на встречу с небом в наряде клоуна? Так я и думал… Кстати, города — страшная вещь.

— Я помню…

— Ничего ты не помнишь! — окончательно разозлился Кот. — На тебя не устраивали облавы! Зачем обязательно сломя голову спешить туда, где возможно ее потерять?

— Потому что я устал умирать и воскресать, — тихо ответил Странник. — Потому что каждый раз, приходя из очередной смерти в очередной мир, необходимо извещать. Извещать Хранителя этого мира о том, что ты, отвергнутый, проклятый, не умеющий даже умереть по-настоящему, отныне на некий срок станешь его головной болью, ибо так велено свыше, и Хранитель будет молить, понимаешь, молить Единственного о том дне и часе, когда ты покинешь его мир. Ибо только одним своим появлением ты внушаешь безудержный ужас, ты служишь напоминанием о том, как можно наказать. Пора, мой друг.

— Ты правда не боишься? — вопросил Кот, оборачиваясь к Принцу-Страннику. — Нисколько?

Странник не ответил, и не отвечал до той самой невыразимой минуты, когда розовые холсты света, пронизанные вспыхивающей росой, просторно и ясно легли у ног их, и всё вокруг преобразилось, взглянуло и зазвучало по-другому, по-утреннему, с неведомой прежде силой и светлой страстью.

— Я боюсь теперь только одного, — тихо ответил Странник. — Боюсь, что вот это, — и он вынул из кармана ветку шиповника, глянцевую, будто восковую, но с летним прохладным ароматом, — ложь. Ложь больная и опасная, ложь Пыльной Тени, однажды уже убившей мою Долину. И еще я боюсь, что вновь на этом своем пути повстречаю Пыльную Тень.

Они проходили залитую зарей равнину, и души их заливала та же заря, заливала свежо, молодо, всепобедно.

— Слишком красиво, — недовольно огляделся Кот. — А ведь нам пора привыкать к безобразию, скоро мы попадем в Город.

— Город не может быть безобразен, — улыбнулся Странник. — В любом безобразии есть частица сверкающей красоты.

— Ах, уж эти мне странники, принцы, искатели долин, на вас не устраивали облавы, вы были лишь гостями, а не жителями городов, через которые проходили, и потому не постигли всего их ужаса… Сейчас ты увидишь то, созданием чего оскорблено не только место, на котором это возведено, но и весь род людской, всё мироздание, тысячи солнц, мириады планет и… Чего ты смеешься? Увидишь, увидишь! Ах, уж эти мне искатели долин!

Странник оглянулся. Молодая радостная заря померкла, воздух стал серым, шелестящим, будто наполненным пеплом, где-то в невообразимой вышине одиноко и печально вскрикнула птица. Всё вокруг смутно облеклось в тяжелые, лениво-сумрачные тона, Странник в изумлении замер на тропе, мгновение назад ласково сияющей, а теперь тусклой, пыльной, упирающейся в странную стену из плотного тумана.

— Приятно познакомиться, это — тень, — зловредно мяукнул Кот. — Да не та, не бойся! Мы — в тени, которую отбрасывает Город, и сейчас, искатель Долины, ты узришь его, узришь и ужаснешься. Я-то жил, я-то знаю! — и со сварливым бормотанием Кот вцепился всеми когтями в руку Странника, увлекая того вперед, и снова над ними в невообразимой вышине вспыхнул и погас крик птицы.

* * *

Туманная стена осталась позади, в ушах Странника все еще слышалось сварливое бормотание Кота, которого, кстати, возле почему-то не оказалось, а чувства и взор уже воспринимали иной мир, совсем иной. Он был скучным, мусорным, довольно прохладным, в цикории, репьях и чертополохе. За пустырем брала начало улица, она была тусклой, пасмурной, будто присыпанной стовековой пылью, ее разбитая мостовая щербато и страшно улыбалась в небо, а из подворотен домов тянуло сыростью и нищетой. Облезлые тощие кошки с жуткими воплями потрошили мусорные бачки, и при виде их Кот, оказавшийся внезапно рядом будто по волшебству, только грустно вздохнул.

Смуглые полуголые дети сидели на грязных картонках на размытом дождями тротуаре и тянули с «египетской ночью» во взорах тощие, в цыпках, руки за подаянием.

Шатаясь, как листья на осеннем ветру, проходили мимо странные люди с лицами тоскливыми или радостными, что-то шелестели друг другу и падали прямо под сутулые, кривые деревья на обочине, и засыпали на земле, подернутой тем же пасмурным пеплом.

— Эти — ничего… — печально шепнул Кот. — Эти — проще. Я предчувствую, что другие будут еще ужаснее.

Улица робко заканчивалась квадратной аркой в сонном сером теле чудовища в двадцать этажей, а за чудовищем их подхватил и погнал по ухоженному, скучно-зеркальному тротуару проспект, беспечный прожигатель жизни, нагло посверкивающий пузатыми рекламными щитами, хитрыми кокетливыми вывесками и бесчисленными супермаркетами. По тротуару, как листья осенью, кружились люди, и у каждого в глазах было некое озарение, а впереди реял черный плащ призрака. У каждого бегущего был свой призрак, он парил в некотором отдалении, он лукавил, подманивал, опасно подмигивал, звонко смеялся.

— Город призраков, — Кот ошеломленно застыл на месте. — Я много слышал, много знаю о нем, а вот вижу впервые. Его жители — разнесчастнейшие создания, всю жизнь они спешат, спешат поймать свой призрак, а когда настигают его — жизнь, драгоценнейший из даров, подходит к концу. И, стискивая руками пойманный плащ призрака, они проклинают всё и вся за собственную суету и слепоту, потому что вдруг видят перед собой единственную настоящую Хозяйку этого мира — смерть, и умирают, еще не всмотревшись в нее, от ужаса перед ней.

Тоненькая, будто фарфоровая девушка промелькнула возле, и в глазах Странника проступило восхищение.

— О, да! — насмешливо закивал Кот. — Фарфоровая Психея! Она мечтает об удачном замужестве, о кухне, наполненной разноцветной дрянью, о шкафах, набитых душным барахлом, и она получит все это, а потом ужаснется и умрет. Вон — призрак всей ее жизни, а уж как улыбается, как подмигивает, и темные одежды развеваются, и совсем немного осталось несчастной, чтобы ухватиться за край той одежды… Вечная память!

Быковатый, глянцево-стриженый, в узких зеркальных очках-лезвиях несся навстречу.

— О, этот успеет! — взвизгнул Кот. — Начинающий юрист, препоганейшая, доложу тебе, профессия, ибо есть в ней две стороны, и его сторона — не наказывать, а оправдывать преступления. Понимаешь, за это оправдание он всю жизнь будет получать блага земные, взгляни-ка, сколько перед ним призраков! Призрак роскошнейшей шлюхи, призрак лимузина и кругленькой суммы в швейцарском банке, призрак бунгало на Лазурном берегу… Да он и умрет в этой лазури, первый и последний раз ослепленный южным небом, и на побережье при последнем вздохе увидит перед собой Демона Смерти и так же ужаснется, ибо поймет, что всё вокруг было лишь обманчивым миражом, Фата-Морганой, и только Смерть — единственная и окончательная правда… Вечная память!

Кот вещал желчно, с надрывом, и Принц-Странник, устав разглядывать людские лица, обернулся к нему.

— Нам нужен Дом Хранителя, ты помнишь? Ты со своим неповторимым предчувствием определишь, где он?

— Не перебивай меня! — обиделся Кот и тут же несмешливо мурлыкнул: — Ах, какое историческое явление!

По тротуару, сонно моргая серыми рыбьими глазами, шествовала весьма примечательная особа. Плывущий водянистый взгляд ее ласково скользил по встречным и предметам и время от времени в его тяжелой глубине словно бы вспыхивала и погасала некая мысль, сообщающая лицу выражение радостного озарения. Странно было видеть на этом каменном, ленивом лице живые сполохи этого озарения.

Особа что-то навязчиво бормотала, порой останавливаясь перед прохожими или предметами, в результате чего прохожие и, кажется, даже предметы обиженно и торопливо покидали ее.

— Помешалась, — с жалостью заметил Кот. — Всю жизнь несчастную интересовали лишь два восхитительных вопроса бытия: что сколько стоит и кто с кем спит. Посмотри, какой наижирнющий черный призрак реет перед ней — то призрак ее неумеренного любопытства. Она забросила работу и учебу, она растеряла друзей, она забыла, как читать книги, слушать музыку, смеяться и плакать. Она даже забыла цвет неба над головой, свет заходящего солнца, шелест дождя (не маши на меня, я ничего не могу поделать с тем, что я — поэт!). Так вот, путешествует она по городу с утра пораньше с одной-единственной целью — как можно больше узнать, собрать как можно больше сведений по этим двум любимым вопросам. И…

Рыбьеглазая особа остановилась возле, обволакивающе-ласково рассматривая друзей.

— Бежим! — в ужасе мяукнул Кот.

Устремляясь вслед за другом в каменные переулки Города, Странник уловил полувздох-полушепот, сорвавшийся с губ особы: «Ах, какой мужчина!»

* * *

Дом Хранителя в тихой полудреме покоился на окраине, в густой глянцевой зелени листвы: тихо скрипела маленькая калитка в саду, а меж засыпающих цветов в это время уже ласково посверкивали светляки. Ужас проспектов и площадей не долетал сюда, в тихий мир росистых, в лопухах, улиц, ветхих скворечен, рдеющих цветников, и казалось, даже люди в деревянных домах не попали под власть призраков, а жили просто, мудро и ясно, утром улыбаясь солнцу, а вечером прощаясь со звездами.

Хранитель, медлительный и важный, как персидский вельможа, весь в лилово-золотом, праздничном, торжественно пил чай на террасе и смотрел на спутников дымчатыми глазами. Кот, чувствуя перед собой родственную душу, улыбнулся светло и загадочно, а Странник помрачнел.

— Вы устало выглядите, — Хранитель будто всматривался во что-то за их спинами, и глаза его из дымчатых, беспечных стали темными, тревожными. — Вас напугал город?

— Нет, вовсе нет, — смутился Принц-Странник. — Безобразие не пугает. Оно… по-моему, оно вызывает жалость.

— Жалость! — возмущенно вскинулся Кот. — Да когда вся эта жуткая, рычаще-асфальтовая, кипящая какими-то котлами улица двинулась на нас, вся, целиком, со всеми этими дураками, столбами, афишами и призраками, у меня наступило такое чувство, будто я умираю! Да я и умер почти! Я провалился в какой-то люк и… Боже, какая прелесть! — Кот прервал на полуслове страстный монолог и с лукаво-восторженным видом устремился к небольшому фонтану, в мозаично-хрустальных глубинах которого поблескивали золотые рыбки. Зачарованно улыбаясь, он взгромоздился на барьер из розовых ракушек и опустил лапу в воду.

— Э, э! — взволнованно вскочил Хранитель. — Уйди оттуда! Уберите вашего друга! — обернулся он к Страннику. — К фонтану подходить нельзя!

— Почему? — изумленно мяукнул отпрянувший Кот.

— Потому что нельзя! Есть вещи, которые я не могу объяснить, но которые запрещены, тем более у меня, запомните это, господин Кот! Прошу в дом!

— Я и не поймал ни одной, — извинительно пробормотал Кот в ответ на испепеляющий взгляд Странника, поднимаясь вслед за ним и Хранителем по узорчатой деревянной лестнице. — Даже за хвост не ухватил…

* * *

В доме Хранителя на подоконнике дремали синие фиалки, прозрачно вздыхали на сквозняке причудливые шторы, празднично вспыхивала посуда в тяжеловато-сумрачных шкафах, нежные вечерние тени сквозили по комнате и казались живыми.

Хранитель и Странник сидели у камина, Кот пропал куда-то, из старинной глубины необъятного дома слышались тихие, печальные звуки виолончели.

— Мои домашние духи, — смущенно улыбнулся Хранитель, украдкой разглядывая Странника. — Вчера была скрипка, сегодня — виолончель… Вам не мешает?

— Нет… — у жаркого камина, отодвинув в сторону бокал вина с пряностями, Странник поежился от пронзительной черной тоски, что звучала в плаче виолончели. — Не знал, что музыка и домовые…

— Я и сам не знал! — детски рассмеялся Хранитель. — Не знал, пока однажды не проснулся от странного ощущения, что нахожусь в оркестре. Всё звучало, представляете? Лунные лучи в комнате, хрусталь в буфете, старинное серебро на стенах, маленький клавесин… и скрипка с виолончелью! Звучали цветы в саду, листы деревьев, облитые светом ночи… и, боже мой, звучала сама ночь! Никогда прежде я не слышал такой музыки… Потом всё умолкло, и стало так темно и тоскливо… Знаете, я иногда жалею о своем жребии Хранителя, иногда мне хочется стать бродячим музыкантом… Подумать только, тысячи лет хранить этот крохотный пыльный мир, зная, что и он в конце концов сгинет в Великом Огне! Потому я всегда очень радуюсь гостям, настоящим, живым гостям, ведь нельзя же, согласитесь, тысячи лет довольствоваться только домом, садом и обществом духов. Иногда я придумываю себе гостей, сказочных зверей, но они плохие собеседники… Знаете, беседа — самое драгоценное, что может позволить себе такое существо, как я.

— Вы считаете себя — существом? — с усталым недоумением вопросил Странник.

— Я бессмертен и не имею права называться человеком, — спокойно сказал Хранитель. — Впрочем, как и вы… Только вы, в отличие от меня, повидали множество миров, а я… Я навеки приговорен вот к этому. И…

— И он прекрасен, ваш мир, — торопливо перебил Странник. — И не вздумайте его проклясть!

— Даже небо над моим домом — и то придуманное, — таинственно зашептал Хранитель. — И звезды… Я дал им названия настоящих, небесных звезд, но они — ручные и иногда спускаются, чтобы поплескаться в фонтане. Периодически появляются Хозяйки, но… мало кто выдерживает тысячелетнее одиночество.

— Но вы же в ответе за ваш мир! — воскликнул Странник. — За каждую птицу, за каждый цветок, за крохотную былинку. Как вы можете считать себя одиноким! «Пока ты заботишься о ком-то — ты не одинок», — так гласит Книга Древних. Самое страшное на свете — это бродить по Земле, тоскливо и томительно, в поисках своей Радости, своего Рая, и проходить тысячи миров, и проживать тысячи жизней… и не обрести покоя. Не о ком заботиться, не из-за кого страдать, и вся земля — пустыня! Вот что страшно, Хранитель!

— Я буду счастлив, если смогу тебе хоть чем-то помочь, Вечный Странник, утративший свою Долину, — тихо сказал Хранитель, переходя на «ты». — Опиши мне ее…

Странник закрыл глаза, и тень темного крыла пропала с лица его, и стало оно по-детски доверчивым и беззащитным.

— Окна моего дома выходили на океан. Цветочное поле стелилось от ступеней почти до самой кромки его, и на узкой и теплой песчаной полосе меж водой и дрожащими от капель цветами лежали раковины, что пели под ветром. Апельсиновая роща начиналась сразу же за домом, за ней — розово-белым туманом трепетала яблочная, а позже, золотыми осенними месяцами, там было прохладно, росно, и плоды глянцево и выпукло сияли из увядающей травы. А потом приходила зима… И зима была счастьем, и счастьем были ее снега, ее бирюзовое небо, ее праздники, колкие, медвяные, в каплях смолы и света, с хрупким позвякиванием золотых шаров, с нетерпеливо-конфетным шуршанием подарков…

Странник вновь помолчал, потер висок, как будто забыл о чем-то важном.

— О, как цвели там цветы, дышали деревья, летали птицы, там звезды переставали быть мирами, они спускались с небес, чтобы покачаться на ветвях старого дуба… Ты… вы верите мне? — вдруг умоляюще обратился он к Хранителю. — Ведь у каждого из нас — свое Возвращение, а я возвращаюсь к ней тысячу лет, и она — всё дальше, всё тусклее, а сейчас, после встречи с твоим Городом, мне вдруг показалось, что и она — призрак, только призрак…

— Город отравил тебя, — спокойно сказал Хранитель. — Он вселил в тебя сомнения, и, как черное вино, они наполнили твою душу. Я знаю немногим больше тебя, но скажу, чтобы успокоить: она — истина. Она — высшая правда, она правдивей, а потому сильнее смерти, ибо в ней пребывает Единственный.

— Я так боюсь произносить это имя, — прошептал Странник. — Я…

— Ты достигнешь ее усталым, — голос Хранителя был мягкой темнотой, пронизанной синими просверками звезд. — Тебе покажется, что душа твоя умерла, что по земле путешествует лишь усталое тело, ищущее угол для сна. Но, ступив на землю ее, ты поймешь, что она, единственная на свете, не может быть призраком, ибо ощутишь присутствие Единственного… Больше я ничего не скажу. Засыпай прямо здесь, у камина, а я задерну шторы, чтобы игра моих звезд не помешала тебе, и пусть во сне к тебе придет Долина во всей ее радости, во всем великолепии. Засыпай, тысячелетний Странник, это — твое последнее странствие, ты не представляешь, как несказанно тебе повезло…

* * *

Утром рассерженный Хранитель гонялся вокруг фонтана за Котом, выкрикивая что-то совсем чудное и непонятное.

— Где Альтаир?! — вопил почтенный муж, воздевая к небу смешные разноцветные рукава. — Где Вега, негодяй, где Капелла?! Кто тебя просил лезть в фонтан? Ты их сожрал!

— Дед повредился в уме, — доверительно сообщил Кот, проскакивая мимо изумленного Странника. — Он утверждает, что вчера ночью я выловил из фонтана и съел какую-то итальянскую капеллу.

— Подожди… — Странник смутно вспомнил синее сверкание. — Но ведь это…

— Звёзды! — плачуще выкрикнул Хранитель и запустил в замершего Кота узорчатым остроносым башмаком. — Я придумал себе небо, я населил его звездами, так похожими на настоящие, только маленькими, ручными. Они доверяли мне, они никому не делали зла, а иногда спускались вниз, превращаясь в рыб, чтобы поплескаться в фонтане! О, мои дорогие, мои синеглазые! Убийца! Мне доложили, что ты всю ночь ловил рыбу. Ты сожрал Капеллу, мою любимую Капеллу!

— Я не сожрал! — запротестовал Кот, цепляясь за руку Странника. — Я просто поймал и спрятал. Они были такие красивые! Вроде рыбы, а вроде звёзды, с лучами и плавниками.

— Немедленно выпусти! — страдальчески возмутился Хранитель. — О, мои дорогие, мои…

— Синеглазые, синеглазые, знаю! — сварливо пробормотал Кот, притаскивая откуда-то пузатый аквариум, в котором перебирали плавниками похищенные звезды. Вода аквариума была, как сияние неба. — Между прочим, кусаются! — заявил Кот смеющемуся другу.

Звезды, сбросив рыбье обличье, сверкающими стрелами устремились в утреннее небо, и только одна, как причудливый крылатый цветок, присела на рукав Хозяина, посверкивая синими глазами.

— Капелла… — ласково сказал Хранитель, и, что-то тихо щебеча, синеглазое творение вспорхнуло с рукава и растворилась в тумане утра.

— Каждый должен кого-то или что-то любить, — уважительно подтвердил Кот. — Ты увидишь ее ночью на небе, не беспокойся…

* * *

Дом остался позади, пасмурный и печальный, позади остались и потемневший сад, и затихший фонтан. Хранитель не вышел их провожать. Смеркалось, и на миг Страннику показалось, что из окна мансарды старик все же смотрит им вслед, держа в руке мигающую свечу.

— Он выгнал нас, — забормотал Кот, забегая вперед и заглядывая в лицо Страннику. — Это из-за меня?

— Нет, из-за меня, — вздохнул Странник. — Видишь ли, я обидел его, очень обидел. Я сказал о том, что он тоже во власти призраков… Но, как бы то ни было, его призраки намного прекраснее городских… Взгляни, взгляни, это та, которую ты поймал в фонтане!

Сад и дом казались отсюда каким-то сонным серым холмом, а над ними мохнато мигала озябшая звезда.

— Она укусила меня! — сердито пожаловался Кот. И Странник, представив, как друг вытаскивает из фонтана разъяренную Капеллу, засмеялся, за ним засмеялся и Кот, и долго еще смех их слышался на темной дороге, а в окне мансарды долго и печально дрожала свеча в руке Хранителя.

* * *

Утром, когда они проснулись на луговой траве под тяжелым, в росе, плащом Странника, Хранитель сидел возле, и его странная остроконечная шляпа, казалось, венчала бледный наступающий рассвет.

— Я прошу простить меня, я нарушил закон гостеприимства, — утомленно-припухшими глазами он взглянул в лицо Странника. — Ты еще не досмотрел Город…

Дальние темные здания дрожали в тумане, отступающем перед золотыми наплывами света, тишина утренняя, гулкая, всепобедная окутывала небо над ними.

— Я не хочу досматривать, — Странник хмуро пытался разжечь отсыревшие щепки под котелком с ключевой водой, Кот, зевая, продолжал кутаться в плащ. — Самая страшная тоска на свете — тоска бессмертной и бесконечной дороги… Оставь нас.

Хранитель взглянул на здания, чёрно и важно, как пиратские корабли, выплывающие из тумана, невесело улыбнулся чему-то…

— Пойдем, я покажу тебе еще кое-кого, кто, может быть, достигнет Долины вместе с тобой. Я говорю: может быть, ибо каждый из вас будет идти в Долину своим путем.

— Я ничего не забыл здесь, — равнодушно сказал Странник, следя за тем, как родниковый осенний ветер сквозит по улицам, и в прозрачных водоворотах его кружатся веселые люди, и призраки, как чудовищные бабочки, густо переполняют воздух.

Но над Ней призраков не было… Ни розовой пены похоти, ни сурового траура гордыни, ни крылатого экрана со сплошь аристократической аудиторией, и вожделенной, с ума сводящей трибуной, открывающей путь в книжное бессмертие и хрестоматии всех стран и народов. Она напоминала весеннюю ветвь в зеленых шелестящих одеждах, а в удивительном лице Её, устремленном на Странника и Хранителя, была смелость, странная, скорбная радость и… знание. Призраков не было и возле Неё, Она шла легко, стремительно, Она знала про Хозяйку Бала, Она видела смерть и улыбалась той в лицо.

Зеленые, как зацветшая осенняя вода, как нефрит египетский, узкие глаза, скулы, чуть тронутые конопляной россыпью солнца, волосы, вишневые, с рыжиной, безмятежно лежащие на левом плече — так носила Она их в этой жизни, и в прошлой, и в позапрошлой, и тысячи жизней тому назад — в Долине… Небывалый свет Долины вместе с небывалым одиночеством сиял в глазах Ее, а лицо было младенчески-взрослым, мудро-простодушным, и отважным, отважным до конца, как и тысячи лет назад, в их единственном небывалом Раю…

Он рванулся вперед, но воздух был, как тугое стекло, он закричал, но крик умер в будто перетянутом невидимой петлей горле, он упал на колени, стремясь хотя бы дотронуться до легких ног Её, вобрать запах шагов, припасть лицом к следам, исчезающим, как на песчаной отмели, на асфальте страшного Города. Она не видела, не чувствовала его, невидимый барьер Проклятия был беспощаден, Она уходила всё дальше, единственная Любовь его во всех тысячелетиях, утраченная вместе с Долиной.

И тогда в последней погибающей надежде он рванул из кармана всё, что осталось ему от Долины — маленькую ветку вновь расцветшего шиповника и бросил к ногам Её. Пробив невидимый глазу барьер, волшебная ветка легко, как причудливая птица, опустилась у Её пыльных, с потертыми ремешками, туфель.

— Вернись ко мне! — прошептал Странник, погружаясь во вдруг прихлынувшую тьму, щекой чувствуя нагретый уже высоким солнцем асфальт Города…

* * *

Когда он очнулся, над ним уже мигали звезды, но не ручные, злато-плавниковые, из волшебного сада, а высокие, тихие и мудрые Божьи звезды. Он лежал на берегу ручья, у подножия темной, печально вздрагивающей осины. Серым полосатым клубком неподалеку свернулся Кот. Уютом и несказанной ночной прелестью веяло от ручья, плещущего через край, переполненного свечением ночи, от росистой, в темном серебре, осины.

— Очарование ночи, — послышался знакомый голос. — Вслушивайся в него, всматривайся, восхищайся, но не показывай своей слабости перед ним, и скрывай, что носишь в сердце Долину, скрывай. Ночь может быть беспощадной, особенно… такой красоты.

Хранитель по-прежнему был возле, но выглядел как путник, собравшийся в дорогу, и, похоже, теперь задумал покинуть их с Котом навсегда.

— Она… — тихо сказал Странник, и в глазах его еще плавилось разбитое бутылочное стекло на потемневшем от жары асфальте и легкие коричневые перепонки Ее туфель. Сам образ Её он мучительно боялся вспомнить, и вспоминал, сражаясь с самим собой, то выжженную солнцем, с какой-то дешевой пластмассовой заколкой прядь на худом загорелом плече, то конопляную позолоту скул, то отважный и мудрый взгляд египетских глаз.

— Ведь это была Она! Боже мой, но ведь Она совсем не изменилась! Тысячи лет назад, прижавшись к моему плечу, Она так же смотрела на Долину, уходящую от нас. Так Она смотрит и теперь, в этом зачумленном Городе, в лицо истинной Хозяйке Бала… Старик, ты называешь это подвигом, но это безумие. Моя потерянная, моя девочка-ребенок…

— Не бойся за Неё… Да, Она в городе призраков, но никогда не пленится ни одним из них и останется Победительницей, — Хранитель не спускал взгляд с ночного ручья. — Она, твоя Единственная, Она тоже идет в Долину, идет своим путем, и Ее путь горше, горше и труднее твоего. Ты будешь идти легендами, древними и чудными сказками, немного печальными, немного смешными и странными, и каждая легенда, к которой прикоснешься ты в пути, станет явью, единственной на свете реальностью. Она же будет идти по страданию, явью порой столь жестокой, что более слабые сошли бы с ума, продолжая ее путь. Но любая реальность, к которой прикоснется Она, будет побеждена Ею и станет прекрасной сказкой. Ибо она сильнее тебя, Идущий в Долину…

— Камни состарились и умерли, море покинуло свои берега за те тысячи тысяч лет, что суждено было провести мне в моей иссушающей тоске по Долине, и вот я вижу, что и Она пребывала в той же печали и страдала так же. Но ведь Она не виновата…

— Она не страдала, — умиротворенно улыбнулся Хранитель. — Память о Долине и о прошлых жизнях не коснулась души Её, лишь в этой жизни потревожил Её память Изумрудный свет минувшего рая. Она вспомнила о Долине, а вскоре вспомнит и о тебе, и отринет свой мир, и посмеется в лицо Хозяйке Бала, и пойдет к вам, воскрешая всё на своем пути. О, какая чудная и дивная сила дана Ей, Идущий в Долину, за Её кошачьей египетской красотой — тысячелетия мудрости и мужества! Ты любил Воительницу, Странник, и Воительница возвратится к тебе… Прощай.

Легкие шаги Хранителя смолкли в росистом тальнике. Луна поднялась выше, в перламутровых лучах ее холодно вспыхивала трава, листы замерли, будто нарисованные, во влажном тяжелом воздухе. Странник воскрешал свое прошлое, путешествуя по пылающим кругам памяти, но не в ад вели они, нет, они восходили к Потерянному Раю, на пороге которого, улыбаясь печально и всепрощающе, его ожидала Единственная. Сон сморил его на рассвете, тревожный, ознобный вначале, золотой и спокойно-глубокий — ближе к полудню. Во сне ему приснилась дорога и дивной красоты огнеглазый дракон — первое испытание…

 

Глава V

Очередной наискучнейший корректорский день подходит к концу. Татьяна Ивановна лениво шелестит рукописями преуморительных «сельхозников», Лерочка прилежно красится, из зеленоватых глубин аквариума, похожего на гермошлем, наш крохотный мирок презрительно созерцают скалярии, герани на окнах тоскуют по просторному и золотому закату. Но заката сегодня не будет, серая пасмурность за окном навевает такие же пасмурные мысли, вечер предполагается дымчато-пепельный, сонный, как причудливый зверь.

— Даш, дело есть! — Лерочка подмигивает мне изящно оттененным глазом, прикрывая другой перламутрово-глянцевой прядью. — Сегодня в семь в «Корибу». Придешь?

— «Корибу»! — беззлобно передразнивает Татьяна Ивановна. — Ох, свернешь ты когда-нибудь себе шею, ох, свернешь. Мимо этого «Корибу» днем-то пройти — жуть берет… Да вы к Сашке лучше б сходили, третий день человек на работу носа не кажет, небось с сыном что…

— Ага, пришла я как-то в эту ее Воронью слободку! — эффектно возмущается Лерочка. — Так в коридоре мне какая-то Яга на ноги плюнула!

— В лосинах небось была, — понимающе кивает Татьяна Ивановна.

— Не помню! Вонь, тараканы, какое-то корыто на плите булькает — коммунальный ад тридцатых! Она ж вдова вроде профессорская, а такой бомжатник…

— Наследство профессорское на лечение Тёмкино пошло, да всё без толку… Она ведь ненамного тебя старше, а уж седая наполовину… О, Господи, крест-то какой!

Кукольное Лерочкино лицо жалостливо кривится.

— А я его видела тогда, такой глазастенький, рыжий, улыбчивый — прямо солнечный зайчик! Рисует, рисует, рисует — все стены его картинками увешаны. Смеется, разговаривает — чудо, инвалиды ведь обычно злые, дерганые, и на коляске своей по коридору гоняет — класс! Я ему еще шиншиллу китайскую подарила, поющую, на батарейках… Ой, девочки, ну я сегодня и вправду не могу, шесть уже, а мне еще в парикмахерскую, я к семи еле успеваю, — начинает канючить Лерочка. — Даш, сходи без меня, купи ей по дороге что-нибудь, — Лерочка плавно-благородным жестом опускает на стол две мятые купюры.

— Никак спонсора поймала? — весело удивляется Татьяна Ивановна.

— Поймаешь их! Тетка пенсию вчера получила. В это время сволочное лучший спонсор — пенсионеры! — и Лерочка томно закатывает глаза, подводя губы сочной коралловой помадой.

— Даш, иди сюда, — Татьяна Ивановна протягивает мне коробку «Ассорти» и бутылку белого «Муската» — подарок одного из тех преуморительных «кандидатов с сельскохозяйственного», маловнятные исследовательские откровения которого она, редактор Божьей милостью, облекла в блистательную научную статью. — Чем могу… Денег-то не предвидится пока…

— И как ты еще живешь от зарплаты до зарплаты? — изумляется Лерочка. — Целый полк усатых-полосатых — их же кормить надо! В твои годы уж внуков нянчат. Это же…

— Заткнись! — обмирая от сказанного Лерочкой, шепчу я, но непоправимое уже случилось.

Воздух застывает в комнате призрачной глыбой и сквозь неподвижную толщу его я вижу, каким жалким, растерянным становится лицо Татьяны Ивановны, как темнеют, наливаются давней неизбывной болью близорукие беспомощные глаза.

— Дура! — выдыхаю я по адресу ошеломленной перламутрово-сверкающей Лерочки, двери распахиваются, и на пороге возникает крошечный старичок с обширной коричневой лысиной, в отвратительном костюме с блекло-бордовым галстуком — местный краевед Киселев. Краевед обрадованно устремляется к столу Татьяны Ивановны, картаво бормоча приветствия и потрясая дипломатом, скрывающим очередную порцию его ужаснейших исследований по истории нашего города.

Торопливо попрощавшись, я выскакиваю за дверь, на лестницу, за мной усердно стучит каблуками Лерочка.

— Даш, ну чего ты, Даш, — в светлой пустоте лестничных пролетов тонет скрипичный Лерочкин голос.

— Сына у нее в армии убили, сына! «Усатые-полосатые», «внуков нянчить»! Соображать все-таки надо хоть немного… «Корибу»!

— Даш…

Я вырываю руку из цепких Лерочкиных коготков, сбегаю с университетского крыльца и спешу к остановке; недоумевающая и обиженная Лерочка остается позади. На полпути я замираю, потрясенная прохладной свежестью и силой вечернего света. Пасмурность сгинула, умерла навеки на пороге великого заката, высокого, чистого, пронзительно-золотого, торжественно и печально взошедшего над городом.

Странное предчувствие охватывает меня, предчувствие великой Любви и великой боли, сердце вздрагивает от невесомого прикосновения бесконечно дорогого, забытого и незабвенного, цветущий шиповник незримо касается моего лица — шиповник леса, погибший тысячи тысяч лет назад в великом огне, но теперь волшебно воскрешенный в потаенном уголке сердца, и посреди пыльной улицы проклятого Города я закрываю глаза, погружаясь в память, как в горную воду, веря, что такой закат не может обмануть. Странный шепот заполоняет всё вокруг, то шепчутся, шелестят минувшие и будущие эпохи, разрывая ткань пространства, как чудовищные черви, Демон смерти устремляет в меня темные грозные глазницы, охотясь за бессмертной душой моей, но из глубин вечности, как из волшебного колодца с затонувшим Млечным Путем на дне, слышится единственный на свете голос: «Долина!» — и возвращенный изумрудный свет на мгновение вспыхивает под отяжелевшими веками…

Я открываю глаза. Ветка шиповника лежит у ног моих, такая же чистая и прекрасная, как тот золотой закат, что засыпает на западе, а наискосок, на заплеванном тротуаре, в странных, нездешних одеждах — измученного, потрясенного, с серебряно посверкивающим мечом у пояса, с лицом изумленным и тоскующим — я вижу Тебя…

Помнишь тот огонь? Он сошел с неба и убил наше Чудо, нашу Радость и Жизнь, нашу Долину… Помнишь тот снег? Он пришел вслед за огнем и засыпал пепелище нашего Рая. Помнишь плач мой за порогом убитого счастья? Огонь и снег пришли в мир по твоей вине, единственная любовь моя, и все-таки я люблю тебя. Память плавит мозг, предвечным холодом обдает сердце, мириады жизней проходят перед взором, но я помню только жизнь с тобой, калейдоскоп лиц мелькает перед глазами, но я помню только твое лицо, тысячи цветущих долин сияют под летней лазурью, но я помню только нашу Долину… Как ты посмел убить ее? Единственная любовь моя, зачем ты впустил в наш дом Пыльную Тень и вслушался в ее золотые речи? От сотворения мира она охотится за Любовью и Радостью, обращая их в пепел, зачем ты послушал ее, единственная любовь моя? Ты и меня обрек на страдание, на путешествия по временам, пустым и страшным, на иссушающую тоску. Вот, я вспоминаю их, все века, прошедшие без Тебя и Долины, и теперь замираю в ужасе от прожитого без вас. Как ты жил без меня, Единственная Любовь моя, светло ли было твое бессмертие? Судя по страданию на лице твоем, горьким и темным было оно…

— Девушка, девушка! О Господи, помогите кто-нибудь!

— Девушка… нажрутся, а потом…

— Сумку у ей держи, сумку! Пульс проверь.

Не исчезай… В этом тихом и невозможном закате я сейчас подойду к тебе, и обниму, и расскажу, смеясь и плача, о своей земной, своей грошовой вечности, и спрошу Путь в Долину. Ибо не будет мне отныне покоя, потому что вспомнила я о Тебе и о своей предвечной Родине…

— Дочь, доча, сердце, а? Скорую, скорую!

— Не, оклемалась вроде, смотрит…

Не исчезай. Даже если она сожжена огнем и засыпана снегом, мы должны вернуться к Ней. Было ли в твоем бессмертии что-либо прекраснее Ее? В моем — не было. И сквозь пепел прорастает трава, и под снегом, зацветая, дремлют цветы. Золотой вечер становится сумрачным, хрупким, как стекло, а ты уходишь от меня по темной дороге всё дальше и дальше, и путники твои — старик, похожий на звездочета, и угрюмый Кот — так же чудны и печальны, как ты сам. Не исчезай… Единственная любовь моя, мы должны вернуться на свою Родину…

— Гражданка, с вами всё в порядке? — надо мной участливо склоняется молоденький веснушчатый милиционер.

Я пытаюсь улыбнуться, бормоча какие-то глупости, цепляясь за его розовую, потную ладонь, я поднимаюсь с заплеванного тротуара, не сводя глаз с Тебя. Ты растворяешься в золотом сумраке, меркнешь, как пришелец неведомого мира, и вместе с тобою угасают твои спутники, и заповедная дверь закрывается вновь, а я остаюсь в своем грошовом бессмертии, чтобы тосковать отныне о своей потерянной Родине и о Тебе. О, если бы я могла…

— Нет-нет, ничего не надо. Спасибо, это случайность… Извините, мой автобус…

Отвязавшись от докучливого милиционера и вцепившись в автобусный поручень, я созерцаю зелено-золотой пейзаж за окном и глотаю слезы…

* * *

Городские окраины долгими августовскими вечерами умиляют кострами «золотых шаров», презрительной важностью кошек, прохладно-жгучими зарослями крапивы, детским смехом и звоном футбольного мяча. Городские окраины населены домами, большими и маленькими, но очень давними, обветшалыми, и у каждого дома — своя печаль и радость, своя история, своя душа…

Темной и сварливой должна быть душа бревенчатого дома, к которому я подхожу, минуя кордон востроглазых желтолицых старух, с сорочьим любопытством облепивших подъездные лавки. Пододеяльники и простыни, как паруса флибустьерских бригантин, надуваемые вечерним ветром, плывут вместе с веревками и прищепками меж уродливо изогнутых дворовых вётел, на крыльце в пустое ведро старательно бьет палкой трехлетний замурзанный карапуз, из миски с помоями кормится, жадно причавкивая, худой пятнистый щенок. Я подымаюсь по расшатанной деревянной лестнице, я толкаю серую, обитую дранкой дверь и оказываюсь в коридоре: горьком и дымном от запаха сгоревшего лука, заставленном цинковыми тазами и велосипедами. Где-то в глубине его необъятного захламленного пространства гулко хлопает дверь, и в далеком светлом проеме возникает Сашка в алом трикотажном халате. Из кухни вместе с омерзительным запахом лука и прогорклого сала просачивается старушечий голос, не менее мерзкий, задыхающийся:

— Кобелей, кобелей опять наведет, лахудра! И ведь при уроде своем всё делает, нравится ей, вишь ли, когда дитё смотрит…

— Даш, иди сюда, — Сашка по-прежнему алым пятном пылает в далеком проеме, не обращая внимания на кухонный голос. — Да осторожнее, бабдусин гроб не задень!

— Ах, ты ж!.. Ах, я… — с бульканьем и плачем захлебывается голос на кухне, а Сашка звонко смеется и приглашает меня в комнату.

В комнате — теплый пшеничный свет бежевых штор и торшера, стены в желто-золотистых обоях, легкая, такая же солнечная тахта, пожилой зеркальный сервант, маленький телевизор и «Розовые Гималаи» Рериха на стене. Время будто не коснулось Сашкиной коммуналки, я восторженно взираю на узорчатые карнизы и лепнину высоких потолков и погружаюсь в далекие милые годы, знакомые мне лишь по книгам и фильмам. Мгновения необъятной, захватывающей сердце радости переживаю я, а в следующий миг вижу среди всего этого золотого умиротворения японскую ширму, расшитую цветами и птицами, за которой что-то шевелится и, кажется, позевывает. Сашка, как всегда, подтянутая, обаятельная, в просторных глазах — тревога и любопытство.

Я застенчиво лезу в пакет.

— Тебя три дня не было, вот я и решила… А это — от девочек, и вот это, — я укладываю на стол коробку «Ассорти» и сую в Сашкины руки скомканные купюры (от себя и от Лерочки).

Сашка покрывается пятнами:

— Не возьму, нет…

— Тогда сейчас же при тебе порву и выброшу. И вот это… О Господи! — на уколотом пальце рубиново вспухает капля крови, сердце сжимается от предвечной печали.

— Ой, шиповник! — Сашка восторженно поднимает ветку, будто облитую зарей. — Да какой крупный, яркий, никогда такого не видела. Словно нездешний…

— Он и есть нездешний, — я пробую улыбнуться, чувствуя накипающие слезы. — Там Черно-Белая обстрадалась, ты когда появишься?

— Не знаю, — виновато разводит руками Сашка. — Я Тёмку из интерната привезла, там карантин какой-то дурацкий. В воскресенье навестила, а мне говорят: забирайте, пока этот кошмар не закончится… Вон сидит, рисует.

Сашка, все еще несмело, будто опасаясь меня, походит к ширме, дивный свет плещет из глаз ее, она заговорщически прижимает палец к губам:

— Тише…

Ширма раздвигается, и я вижу Сашкину Изумрудную Долину. Она — в удивленно-зеленых, доверчиво распахнутых глазах десятилетнего ребенка, задумчиво застывшего над альбомом, с россыпью разноцветных фломастеров на укутанных в одеяло коленях навсегда изуродованных ног, ребенка в инвалидной коляске…

— Здравствуй, Тём, — тихо говорю я, стараясь справиться с внутренней дрожью, и томительная темная боль поселяется в сердце. — Что это у тебя? — я киваю на альбомный лист, на котором некие линии, зеленые, розовые и золотые, образуют непонятный узор.

Умный, печальные, но с затаенной долей доброго лукавства глаза ребенка разглядывают, изучают мой облик.

— Дорога, — он протягивает мне лист. — Дорога к Долине…

Что-то ломается во мне, что-то с высоким стеклянным звоном-дребезгом бьется насмерть, и высоко и серебряно начинают звучать колокола. Онемевшими пальцами вцепившись в листок, я вглядываюсь в далекую линию зеленого и лазурного горизонта, нарисованного ребенком, и свет далекой утраченной Родины, свет Долины врывается в мои глаза и сердце.

— Да, это она… — шепчу я и выпускаю лист, и он, как белая птица, слетает к ногам моим.

— Он сказку придумал, про Долину, — торопливо объясняет Сашка. — Все у него идут в Долину, в которой однажды наступит Счастливый День. И в этот День…

— В этот День всё возвратится, мам, — светло улыбается Тёмка. — И всё станет по правде…

— По правде — это как? — осторожно спрашиваю я, стараясь унять предательскую дрожь в голосе.

— По правде — это когда я ходить смогу, — Тёма серьезно смотрит на меня, на дне зеленых глаз — удивление, похожее на упрек. — Когда баба Нюра из соседнего двора сможет видеть, и когда Дрына утопят… за Снежка…

— Щенка, — поясняет Сашка в ответ на мое удивление. — Они его на Темкиных глазах в котлован бросили и камнями швыряли, пока не захлебнулся. Дрын и вся эта дворовая шваль. С тех пор Тёмка во сне кричит и плачет.

— И когда папка из-за границы вернется, — заканчивает Тёмка и смотрит на Сашку.

Сашкино лицо дергается, она молча подходит к сыну, целует вихрастую медную макушку, смотрит отрешенно… Мне становится неловко.

— Саш, пойду я.

— Подожди немножко, чаю попьем… Да не бойся, Яга наша с кухни убралась уже…

* * *

Золотые закатные сумерки плавают в кухне, мертвый старушечий голос клубится по углам прошлогодней паутиной. Сашка курит у окна, сиротски ссутулив плечи.

— И вот так почти каждый день, представляешь? Бичи, алкашня всякая в коридорах толкутся, песни, мат. Шалман-то — вон он, напротив, да и Яга тоже самогонкой приторговывает… Ни днем, ни ночью покоя нет, замок уж раза два взламывали… Да что милиция, Даш, станет она с бомжатником возиться. Вечером, когда, припозднившись, возвращаешься, так до рукопашной доходит… Помнишь, в школе еще, цитаты из «На дне» зубрили: «Человек — это звучит гордо!» Будь моя воля, я бы всех этих здешних, «звучащих гордо», удавила бы вмиг… Вот иной раз дорогу перехожу, а под колеса так и тянет, так и тянет, и только в последний момент как водой родниковой окатывает: «А Тёмка? А что с ним будет?» Устала я, Даш, очень устала…

— Ты ж в институт вроде московский ездила…

— Ездила, а что толку. Наследство Костино на первые два курса лечения пошло, а потом… «Сумеете, — говорят, — оплатить операцию в Швейцарии — мы вам направление напишем. Тридцать тысяч долларов — не такая уж, впрочем, большая сумма». Это ей, падали этой, небольшая сумма, она каждый день в карман пятисотдолларовые взятки кладет. Стою я, улыбаюсь, а в глазах — темень черная. Квартиру я продала, Даш, Костин подарок, в бомжатник этот переселилась, и всё равно не хватает… О Господи, знать бы…

Золотые сумерки густеют, становятся алыми, пурпурными, и на фоне их, у раскрытой высокой рамы старинного окна, Сашкин силуэт будто плывет в неведомые дали. Мучительная жалость сжимает мне сердце.

— Саш, а сколько еще надо… на операцию?

— Да брось ты! На работе, что ль, кассу взаимопомощи откроете с ваших корректорских грошей? Это — мой крест, худо ли, хорошо ли — мне его нести… Смеркается уже, я тебя провожу, а то тут как вечер — так выступление заповедника гоблинов.

* * *

А вечер был волшебным, нездешним каким-то, сиреневым, с малахитовыми прожилками засыпающих деревьев, и в глянцевом плену их листьев тихо горели фонари, невидимые днем. Печальная «Воронья слободка» ложилась почивать, и не звенел больше волейбольный мяч, взлетая над бельевой веревкой и ныряя в уютные лопухи под стрижиный свист пацанвы, не пели вёдра, упруго и бурливо наполняясь ломящей зубы водой из голубых облупленных колонок, гасли окна, наполовину занавешенные дешевым ситцем или пожелтевшими газетами. Маленькая красивая женщина воистину проживала в другом временном поясе, сражаясь с его каждодневным безобразием или восхищаясь мимолетной, мотыльковой красотой какого-либо мгновения, и на дне ее строгих глаз лежала Ее мертвая изумрудная долина — болезнь сына, и я, прикоснувшись к неизбывному невыплаканному горю, не могла ни утешить ее, ни помочь ей.

Маленькая автобусная остановка одуряюще пахнет белым шиповником — он царит поодаль, роскошный, незапыленный, королевский куст, и каждый горьковатый венчик его, свернутый в свиток слоновой кости — как чье-то неотправленное письмо.

— Саш…

— Выдержу я, Дашунь, всё выдержу, — в выцветшем ситцевом сарафане она льнет к моему плечу. — И не жалей, не надо меня жалеть, коли моё, значит — до конца!

— Саш!

— Только одного видеть не могу, — легкий ее кулачок с обветренными костяшками до хруста сжимает мне пальцы, в пасмурных глазах цвета невской воды — плач черный потаенный, страшный материнский плач… — Вот он… рисует… глупо, да? Дашунь, он такого навидался, столько боли вытерпел… а… рисует. Ведь он же рай рисует… Долину эту изумрудную, где все воскреснут и всё будет, как прежде?.. Я вот порой ночами не сплю, думаю. Сказка, да? Бред ребенка, болезнью изуродованного? А вдруг она есть и в самом деле, долина эта, и вдруг она у каждого — своя? Свой личный рай, свое верховное счастье… вдруг оно затерялось где-то в этой бездне… в этом времени… и воплощения ищет. Вдруг и наша с Тёмкой Долина рядом и нас ждет. Наша Долина, где ни его болезни, ни слёз моих… Скажешь, чокнулась, да? Без конца Долину он эту рисует, и она у него — как живая…

Из сиреневых сумерек колдовского вечера мягко выплывает автобус, останавливается, урча, как большой сытый кот. Ветка шиповника лежит в моем кармане — привет из моей утраченной Долины, страшная, смертная тоска серым гранитом лежит на дне дивных глаз, устремленных на меня.

— Она живая, Саш… — тихо шепчу я, обнимая ее напоследок и вскакивая на подножку. — Тёмка прав. Потерпи только немного, потому что она… идет к вам…

 

Глава VI

На исходе третьего дня после встречи с Единственно возлюбленной на улицах проклятого Города Странник и его спутник очутились у реки. Река казалась живым золотом, медленная и важная, она тяжело текла меж некрутых песчаных берегов, и воздух над ней был переполнен стрекозами. Странно, но она не отражала неба, странно: было пасмурно, но река светилась. Мокрые черные лодки спали на берегу, и он выбрал из них одну, самую узкую, самую легкую, и с сомнением поглядел на маленькие волны — сердце говорило, что река таила что-то страшное.

— Первое испытание? — невесело усмехнулся он. — Первое испытание! Неужели я навсегда останусь в твоей золотой воде? Ты слишком красива для гибели. Ты…

— И я! — Кот грузно приземлился в лодку, укоризненно взирая на Странника нахальными бирюзовыми глазами. — Я тоже хочу плыть!

— Тебе нельзя. Река может убить…

— А что в ней? — Кот завороженно смотрел в червонное золото волн. — Дракон, наверняка дракон! Вот интересно, почему этот старый клоун, наобещав преужаснейших событий, не согласился разделить их с нами…

— Замолчи, уморил…

Узкую лодку повезли в неизведанное золотые волны. Небо становилось выше, яснее, берега — круче, и цветущие робкие ветви потянулись к ним с осыпающихся обрывов. В хмурой разрушенности смотрели с левых склонов покинутые рыцарские замки, с правой стороны яростно пылал шиповник. Кот восторженно крутил головой.

— Плохо, что нет руля, — пожаловался он. — Знаешь, я всегда мечтал быть штурманом.

— Вёсельной лодки? — Странник не удержался от улыбки.

— За неимением лучшего можно вообразить ее яхтой, а этот золотой ручей — океаном… А знаешь, что сейчас самое замечательное?

— ?

— Плыть и знать, что впереди — дракон!

Послышался отдаленный шум.

— Там не дракон! — Кот испуганно вцепился в вёсла. — Там — водопад!

Река стала шире, просторнее, но крутые берега закрыли уже полнеба, вода из тяжелой, золотой стала легкой, звенящей, темно-синей, и ледяной свежий ветер пронесся над лодкой. В этой ледяной знобкости, в синеве, вмиг сменившей спокойное золото, послышалась песня, и старая рана тихо открылась в сердце Странника, и невидимая петля сомкнулась на горле. Странник поднял взор…

Золото сгинуло из реки, но оно стекало по косам женщины в белом платье, спокойно сидящей на краю утеса. Лица ее не было видно, оно было скрыто каким-то лучезарным облаком, светились косы, да белое-белое платье, да голос… Голос сиял над рекой, пространством и временем, над шиповником и замками, над минувшим и сгинувшим, он был живым, прозрачным и всеохватным, он молил о любви и пощаде, он тосковал о Родине, он обещал Долину, и сердце Странника тихо откликнулось на этот вечный призыв. Руки похолодели, выронили вёсла, Странник зажмурился от золотого света, а шум водопада был всё ближе, но теперь даже малый звук его поглощала дивная песня.

И в это мгновение что-то забытое воскресло в душе Странника, что-то, что он вспоминал иногда во сне, а проснувшись, забывал и не метался в тоске по утраченному наяву великому звуку.

Под ногами засуетился Кот:

— Что это, принц, что это! Она поет, как она поет, и у нее золотые волосы! Это волшебница?

— Нет, друг. Это — дракон.

— Как я жил! — вдруг всхлипнул Кот. — Как я жил до этого! Не слышал, не видел ее! Как я жил!

Радужная завеса близкого водопада дымилась впереди, женщина теперь пела тихо, устало-умиротворенно, она выпрямилась на утесе, и белое платье ее нежно сверкало сквозь водяную пыль. Синие птицы сна коснулись век Странника, и веки стали тяжелыми и жаркими, как летний полдень. Забытое имя трепетало у губ и замирало, не звуча и не спасая.

— Как я жил! — надрывался Кот. — Нет, не могу больше! Я люблю ее!

Удивительное оцепенение охватило Странника.

— Это — дракон, дружок, это — дракон, — сонно бормотал он, тяжелея телом, не в силах разрушить дивный ужас.

Погасла вода, погас и голос, так дивно и радостно взошедший над рекой, а впереди ликовал водопад. Лучезарное облако растворилось у лица женщины, и Странник увидел это лицо, равнодушное и страшное в своем презрении, и глаза — два провала во тьму и безумие.

— Дракон, — повторил он, не в силах пошевелиться, засыпая, слушая тоскующий речитатив Кота, и лодка черной раненой чайкой бросилась в водопад. И за мгновение до сна с уст его невидимой птицей сорвалось забытое имя, но прозвучало оно уже во сне, и он не услышал его, но ощутил его безмерную мощь, древность и любовь, пока лодка в холодном сиянии воды летела в бездну, на черные клыки камней.

* * *

Очнулся он от холода и от прикосновения мягкого, мурлычущего. Он открыл глаза и встретил тревожный взгляд Кота и еще — взгляд неба, серо-синий, пронзительный, радостный. Тело было легким, будто пронизанным воздухом, и где-то на дне сердца еще трепетала, замирая, смертельная песня.

— Наконец-то! — весело мурлыкнул Кот. — Наконец-то! В жизни есть место чудесам! А зачем ты ударил меня в этой чертовой лодке?

— Потому что ты хотел плыть к утесу.

— К утесу… — Кот мечтательно зажмурился. — Там, на утесе… А что это было?

— Лорелея. Колдунья, которая своим пением заманивала путников в пучину. Все услышавшие ее пение погибали. Лорелея.

— А мы? — недоверчиво вопросил Кот.

— А мы, как ты знаешь, даже смерти не заслужили. И порой я думаю, что напрасно…

— Напрасно, напрасно! А вот как ты думаешь, если я умру — я вернусь в свой прежний облик? Я ведь уже и забыл, каким был когда-то…

— Ты был потрясающим… — тихо молвил Странник. — Ты беспрестанно смеялся, и вокруг тебя, казалось, звенело и смеялось само время… А какие праздники ты устраивал там, в нашей потерянной Долине!

— Ну, а как я выглядел? — полюбопытствовал Кот.

— Честно говоря, я немного забыл… — виновато признался Странник. — Рыжие волосы, глаза… серые или синие — не помню. Но в твоем облике всегда было что-то кошачье. Ты был лесничим в моих владениях и лучшим стрелком, который когда-либо рождался на свет, а еще ты был собирателем лесного жемчуга. Память о прошлом прекрасна и жестока, но золотая, узорчатая сказка вернется к нам, и снова нагрянут блаженные чистые времена, великие, необъятные, и в нас, и вокруг нас пребудет Долина. Нужно только…

— Собиратель жемчуга… — словно не слыша Странника, с непонятной улыбкой в мерцающих глазах Кот обернулся к нему. — Лесной жемчуг, как же я забыл! С него-то всё и началось… Память — жестокая вещь, как ты прав, Принц Утраченной Долины! Особенно нахлынувшая внезапно.

— Прости меня, — прошептал Странник.

Они по-прежнему стояли на полуденном жарком берегу, отдыхая от пережитой встречи с Лорелеей, а впереди их ждали новые встречи, новые испытания, но наичернейшим из испытаний, не предсказанных ни волшебным деревом, ни Хранителем, была возвратившаяся Память Друга, проклятого им под шепот и наветы Пыльной Тени.

— Прости меня, — повторил Странник, уже сознавая неотвратимое. — Это…

— Это было маленькое лесное озеро, — тихо сказал Кот. — Моя заповедная тайна, мое укрытое от всех чудо. Я, только я видел, как рождается жемчуг, как начинает петь он у подножия озерных трав. И ночи там были радостные, необъятные и торжественные… И голоса птиц и зверей звучали по-иному, и я понимал их и разговаривал с ними… Первый раз я принес поющий жемчуг твоей госпоже, и она засмеялась, вслушиваясь в звучание его, и сказала, что скрепит его серебряной нитью и будет носить на груди музыку ночи. Она была светлой, твоя госпожа, светлой, смеющейся и певучей, как мой заповедный жемчуг, и глаза ее отливали прозрачной зеленью, совсем как воды того озера… Светлой и смеющейся была она…

— Пойдем, — Странник тронул Друга за плечо, пытаясь спасти его от дивных и мучительных наплывов памяти. — Вот — новая дорога, а там, на горизонте — цветущие холмы. Какой зной, даже птицы умолкли. Я думаю…

— Не могущие умереть и жить не смеющие — это про нас! Не сумевшие сохранить Долины — тоже! — всё с той же печально-злой, почти человеческой улыбкой ответствовал Кот. — Я вспомнил, каким я был, и я вспомнил твое слово, обратившее меня вот в это существо. Зачем ты это сделал, Принц? Певучей и светлой была она, как ручей на рассвете, но для меня — святыней, ибо была еще и женой твоей и моей повелительницей, а я помнил законы дружбы и всего-навсего дарил ей заповедный жемчуг… Зачем ты это сделал, Принц? Неужели и на ее плечах страдание, что едва несем мы с тобой, неужели и она награждена памятью о Долине? Я помню тот день…

— Она в Городе, Друг, в проклятом городе призраков, и она тоже идет в Долину, идет своим путем. Я не знаю этого пути, но за каждый шаг ее, наполненный болью, я бы, не задумываясь, отдал свою, не пригодившуюся ни небу, ни земле душу…

— А на что ей твоя душа, да и что такого способна сделать твоя душа, чтобы повернуть время вспять и уничтожить ту минуту Проклятия? «Своим путем» — вот как ты это называешь? Да разве в силах выдержать подобный ужас она, такая нежная и хрупкая? О, я помню тот День… Комнаты Госпожи были будто пронизаны солнечным светом, легкие колонны и кружевные своды словно летели над временем и пространством, а сама она… Сама она была светлой райской птицей, замершей у окна.

«Ты принес мне жемчуг?» — засмеялась-зазвенела она, а я почувствовал присутствие чудовищного, необъяснимого зла совсем рядом, и руки мои занемели. Жемчуг в моей горсти из нефритового стал грязно-бурым, и она в испуге отпрянула, разглядывая его.

«Госпожа моя, уходите! — ледяная немота охватывала все члены мои, но я кричал сквозь нее. — Уходите, здесь больше быть нельзя. Где Господин, зовите его, уходите! Что-то пришло в Долину и в Дом!» «Но в пиршественной зале гости, и… — недоуменно-испуганно она смотрела на меня… — И среди них немало знаменитых воинов». — «Уходите все, это сильнее нас! Где Господин?» — «У себя…»

И вот тогда-то из твоих покоев раздалась чарующая, самая прекрасная на свете песня, и куда там Лорелее до того невообразимого голоса, что поплыл над Домом и Долиной. Все звуки его были совершенны, они сияли чистым золотом и истекали ненавистью и разрушением. От странного оцепенения я не смог сделать ни шага, но она прочла мой взгляд, поняла слова, и ужас перед тем, что захватило в плен твою душу, отразился в лице ее, и она поспешила в твои покои.

Моя светлая, бесстрашная Госпожа, она нашла мужество стать на пути подобной Твари. Дальше ты знаешь…

— Прости меня.

— Ты проклял меня, проклял Госпожу, проклял Долину. Меня ты назвал блудливым котом, которого следовало бы примерно наказать, Госпожу — лукавой шлюхой, отнявшей лучшие годы твоей жизни, а Долину… Ты выразил удивление, что, столько лет прожив в подобной дыре, ты не видел ни мерзости ее, ни ее убожества, ты воззвал к Предвечному: уж не наказал ли он тебя, поселив в подобном месте. Ты выразил надежду, что когда ты покинешь эту пасмурную невыносимую глушь, то обретешь самые прекрасные долины на свете, что ты не раб этой земли, чтобы пребывать на ней вечно… Всё это время за тобой стояла Пыльная Тень.

— Знаю. Теперь знаю.

— Порой Она была бесформенна, порой напоминала человека, и тогда я вглядывался в Её лицо, но у Неё в одном лице было тысячи лиц, и они беспрестанно менялись, но лишь одно выражение не сходило с них — выражение чудовищного торжества и чудовищной гордыни… А потом пришли огонь и снег.

— И ангел с изумрудным мечом… Я сполна заплатил за содеянное!

— Ты заплатил? — усмехнулся Кот. — А за что платил я? А за что платит Госпожа в этом страшном городе? Ты уверен, что, когда я подымусь с четверенек, за одним великолепным застольем я не нырну как-нибудь под стол и не замяукаю в ожидании подачки? Не буду приносить мышей к порогу своего дома, охотясь по ночам, бросаться на всех встреченных по дороге птиц? Я ненавижу тебя, ненавижу с той же силой, с какой когда-то поклонялся как Другу и Господину. И зачем только я вспомнил всё это! Столько раз я пытался погибнуть в этом своем обличии, и всё без толку. Я ненавижу тебя. Иди в Долину один.

— Но…

— Ты не понял? Я хочу остаться в этом своем облике, жить этой своей жизнью. Я не пойду с тобой в Долину воскрешать былую красоту, потому что ты слаб и самонадеян, и воскрешенная красота снова погибнет, если Пыльная Тень забредет в Долину вновь… Прощай.

— Но я…

— Лучший стрелок и охотник покидает тебя, мой предавший всех и вся Господин, — Кот изящно поклонился. — Если вдруг действительно воскресишь Долину, передавай привет от меня моему заповедному озеру, где собирал я жемчуг… для нее. Я любил ее, но не так, как выкрикнул ты в тот день Проклятия…

В знойных лугах стихли шаги Кота, в невообразимой лучистой дали затерялся он, а Странник всё сидел, замерев, на берегу. Лесные и луговые жители подходили к нему, заглядывали в сумрачные страдающие глаза, маленькая дриада несмело присела возле — Странник не видел всего этого. Первым испытанием стала вовсе не встреча с Лорелеей, как думал он. Первым испытанием оказалась возвратившаяся память Друга, и это было не менее ужасно.

 

Глава VII

И шафрановые вечерние лучи, мягко льющиеся в окна, и медовый чай с запахом гречихи не успокаивали: знобко, по-зимнему опустошенно было на душе. Столкнувшись с неизбывной материнской болью подруги, я на миг забыла о своей боли, но о ней напомнила ветка шиповника — тихо и нежно горела она на окне. Она теперь была моей святыней, письмом из погибшего Рая, она хранила тепло твоих рук, бессмертная Любовь моя, и привкус ее сладостной горечи застыл на губах моих. Крохотная частица моей Долины, она была вырвана из той великой вечности и брошена к ногам моим тем, кого вспомнила я, кого любила первой и последней любовью все эти тысячи лет, умирая и воскресая.

Шафрановые лучи сменили тяжелые фиолетовые облака, неумолимые, грозные, темным стеклом отсвечивало небо, вечер густел, наливаясь ночной печалью, а я смотрела в сумерки на угловатые громады зданий…

Вот расплываются черты ненавистного мира, и предвечный изумрудный свет заполняет всё, вот шелестит вокруг непобедимой зелени листва его и трава. Вот я в дивном видении посреди своей погибшей Родины.

Тихая радость поселяется в сердце, радость свежая, как утренний свет, доверчивая, как жизнь на пороге Любви. Я миную волшебную рощу и оказываюсь на дороге к Дому, но на обочине Дороги стоят люди, знакомые, милые мне люди, устремив в пространство тоскующие взоры. И я вдруг понимаю: пока каждая из них не обретет свою Земную Долину, свое простое человеческое счастье — я не достигну моей, предвечной. Пока на маленьких крепких ножках не заспешит навстречу по темному коммунальному коридору рыжий, смешной, солнечный Тёмка, пока черная, иссушающая тоска не покинет сердце Татьяны Ивановны, пока в подлинную Любовь, как в золотой водопад, не окунется тоскующая Лерочка — мне не прийти в Долину.

Звонок бросает меня в мой скудный, временный мир, панельный, крупноблочный, звонок пахнет дождливой ночью, тревогой, чайной розой и карамелью. На пороге — Лерочка, вся — восторженное сверкание, золотая молния, восхищенное ожидание…

— Ой, ну ты…

— Собирайся, соня! Мигом, живее! Судьбу проспишь! — запах розы и карамели от костюма из тяжелой, с вечерней позолотой, парчи, глаза ребенка в сиянии звездных радуг Приключения.

— Ты обалдела? Половина двенадцатого, между прочим, а завтра — последний день сдачи социологов…

— Социологов, психологов! — кривляется Лерочка. — Да ты чокнешься когда-нибудь в этом своем купе трехкомнатном или удавишься с тоски, никакая социология не поможет! Да эту жизнь, как золотую рыбку, за жабры хватать надо и держать — во! Каждый миг, каждый час, и давить, давить: «А исполни-ка, рыбка, три моих желания!»

— Одно у тебя, я вижу, исполнилось… Не пойду никуда.

— Ну и дура! Там, внизу, два таких зверя… Свободные, при деньгах, без придури всякой…

— Я — человек.

— А город — заповедник! А нормального мужика сейчас, как зверя, выслеживать надо, охотиться!

— Вижу, поохотилась удачно…

— Ой, да пойми ж ты наконец! Ну не придет он, королевич твой заморский, а ты в психушке окажешься по причине хронического безмужичья.

— Так, иди отсюда! — я сурово выпихиваю в коридор сверкающую Лерочку. — Иди, иди, заповедник ждет. Укротительница…

Лерочка несколько секунд хищно сопротивляется, затем обмякает, припав к косяку. Звездные радуги в ее глазах угасают.

— Дашунь, ну пойдем, ну очень тебя прошу! Люди приличные, своя фирма, посидим часика два, присмотришься, да и не в «Корибу» в этом, а в «Монблане». Стильно, уютно, сервис опять же… Ты, например, осьминога пробовала?

— Мерзость какая…

— Дашу-у-унь! — Лерочка намертво прилипает к косяку. — Ну для меня, Даш…

— Брысь!..

Лестничная клетка наполняется сиротливыми Лерочкиными воплями; я с ругательством захлопываю дверь и щелкаю выключателем. Световые полосы от фар плывут по темным стенам, потолку. Ночной сумрак, как проклятый омут, поглощает голоса, образы, надежды, и лишь один образ ему неподвластен, образ, разрывающий ночь и сжигающий время, твой образ, бессмертная Любовь моя, и лишь одна надежда не затоплена его черной глухой водой — надежда на возвращение в Долину.

Снится мне сон, ослепительный и болезненный, как удар кинжала: стрекоза с парчовыми, в узорной позолоте, крыльями тоскливо бьется в темном паутинном углу в ожидании безжалостного, переполненного чудовищной жаждой паука.

* * *

День следующий был свежим, росистым, с небом глубоким и ясным, с празднично сверкающим солнцем.

В нашей редакторской конторе, однако, праздника не было: охрипла от нравоучений и пылила тысячелетним трикотажем Черно-Белая, пудрила сиреневые круги под глазами, укоризненно косясь на меня, Лерочка, по коридорам с туманными улыбками бродили социологи, счастливые оттого, что тиснули краденые статьи в нашем скучном до одурения сборнике.

— Лунатики, натуральные лунатики, — вздыхала измученная Сашка. — Милавский этот, из него уже песок сыплется, а он всё ерунду какую-то сочиняет про политическую стабильность населения. И, главное, сказать-то ничего нельзя, истерика старческая начинается.

— За грехи наши тяжкие… — бормотала из «кошачьего» угла Татьяна Ивановна.

В обед — чашка цветочного чая и бутерброд в дешевом кафе напротив, за соседним столом — Лерочка над шоколадным мороженым, она старательно куксится, делает вид, что не замечает меня, но в конце концов присаживается рядом, упоенно разглядывая чудную розу из бумажных салфеток.

— Ну и дура… — обиженно звучит интеллектуальнейший монолог. — Своя адвокатская контора, денег не меряно… Посидели бы, как белые люди, цыганский блюз послушали.

— Ах, там еще и блюз цыганский был?

— Смейся, смейся, — перламутровый рот Лерочки оскорбленно вздрагивает. — Так вот и просмеешься до полтинника… Нет, серьезно, оторвались по полной, Роман после всех по домам развез, розы мне в цветочном купил. Гарик, зам его, в амбицию сперва: «Где подруга, ты же обещала?!», потом, гляжу, повеселел, подхватил какую-то соплюху… Дура!

— Лер, прекрати мое счастье устраивать! Оно у меня уже есть.

— Есть — палата номер шесть! — дразнится Лерочка. — Когда золото под ногами, его собирать надо, дорогуша!

— Под ногами и другое может быть. Ты давай осторожней с этими посиделками ночными, нарвешься как-нибудь, отмороженных полно, они тебе любой конторой, любым дипломом прикроются. И…

Лерочка вдруг вздыхает, длинно, со всхлипом, забирает в горсть кружевную китайскую скатерть и, закатив глаза, как уставшая от игры кукла, медленно оседает со стула, вместе со скатертью сбрасывая на пол салфетницу, чашки и мороженое. Через минуту, кажущуюся тысячелетием, немногочисленная, по-птичьи щебечущая публика окружает нас, черноволосая, с пушком над верхней губой, грузинообразная официантка с тоскливыми коровьими глазами протягивает мне пузырек с нашатырем, а я держу на коленях голову Лерочки, всматриваясь во вдруг потемневшие, со странным пепельным оттенком черты ее, в сиреневые круги под глазами. Жизнь, несравненная сверкающая улыбка и румянец будто выпиты из ее прелестного полудетского лица (на память приходит жуткий сон о золотой стрекозе); подурнело оно, заострилось, обрело печать болезни и некрасивости. Лерочка кашляет, задыхаясь, отталкивая мою руку с нашатырем, открывает глаза, блестящие сухо и неестественно, невнятно ругается, пытаясь запахнуть блузку на груди.

— Лер…

— Убери… убери, ох, блин… Это я намешала вчера, ой-й-й! Руку дай…

Лерочка вцепляется мне в запястье хваткой утопленника, и спустя минуту мы, картинно выписывая зигзаги, являемся на кафешном крыльце, вызывая вздохи возмущения почтенных семипудовых дам.

«Царица Тамара» нагоняет нас в дверях, разъяренная произведенным разгромом, и, не глядя, я швыряю ей пару бумажек из пухлого со вчерашнего дня Лерочкиного портмоне…

— Что ты пила? Что мешала?

Лерочка понемногу выпрямляется, взгляд ее становится живым, осмысленным, вот только лицо… Что с лицом ее, я не могу понять, оно словно искажено, искажено тихой внутренней болью, которую не в силах ни прочувствовать, ни осмыслить до конца сама Лерочка. Что-то темное, бесконечно страдающее проглядывает сквозь ее хрупкие, летящие черты.

— Не помню… Вино какое-то, сок…

— От тебя даже запаха винного нет! Может, колёса?

— Да не было колёс, вот те крест, не было! Мы ж не на дискотеке какой сраной были, и вообще… Нет, это по солнцу развезло, духотища еще, дым сигаретный…

— Раньше такое было?

— Да что ты привязалась: было, не было! — с прежним задором хищницы бросается в атаку едва ожившая Лерочка.

— Ты в зеркало на себя посмотри…

В трагическом безмолвии Лерочка пару секунд созерцает себя в крохотное карманное зеркальце.

— М-м-да… Мумия возвращается…

Она опускается на разнополосную скамейку у автобусной остановки, рассеянно смотрит вдаль:

— Пять минут от перерыва осталось…

— Какие пять минут, давай домой отвезу!

— Доеду… Доеду, получше вроде… — Лерочка с вялым любопытством роется в сумке, но вдруг, будто вспомнив что-то, испуганно вздрагивает:

— Даш, а как же, а Черно-Белая наша…

— Совру что-нибудь, не твоя забота… Вот, почти до дома твоего…

Я подсаживаю Лерочку в крохотный «пазик», тревожно смотрю на утомленное лицо ее, приникшее к стеклу. Странный пепельный оттенок исчез, но круги под глазами приобрели фиолетовую глубину, темно-медовый, в солнечных искрах взгляд стал отрешенным, старушечьим.

— Я позвоню тебе, а вечером зайду.

Лерочка устало кивает, и «пазик» уносится по расплавленной жаром улице.

Сизое облако зноя колышется над городом, птичьи трели и голоса гаснут в густом, насыщенном запахом бензина и цветущих лип душном воздухе. Я лениво обвожу взглядом проспект, его назойливые рекламные щиты, убогие офисы, стеклянные морды бутиков и останавливаюсь на сине-золотой, уютно сияющей вывеске: «Риэлтерская фирма „Ирида“».

* * *

— Леванцова, зайди к Полетаевой!

Золотые пылинки кружатся в луче, цветы задыхаются на окнах от послеполуденного жара, но сияющие изумрудные тени лежат на высохшем от зноя лике этого мира. Бессмертная любовь моя, тебя и твоих странных спутников поглотила та вечерняя дорога, но ведь это была дорога к Долине. Я тоже иду в Долину…

— Леванцова, ты меня слышишь? — Черно-Белая возникает в проеме, высохшая, как мумия, на кривых венозных ногах — тупоносые «клоунские» туфли, губы, сжатые в «куриную гузку», пористый пергаментный нос…

— Я звонила ей, Лира Николаевна. Болеет она.

Пергаментный нос приобретает хищные очертания, в крохотных сорочьих глазках — подобие усмешки.

— Ох уж эти аферы Полетаевой! Больничный-то, надеюсь, будет?

— Будет, всё будет, Лира Николаевна. Плохо ей, честное слово!

Черно-Белая со всхлипом вздыхает, сжимая в мумифицированных пальцах «Голос института», театрально-жалостливо косится на меня, доверительно склоняется над столом.

— Я не понимаю, Леванцова, как ты можешь общаться с подобной личностью. При отсутствии…

…Золотые пылинки продолжают танцевать в луче, изумрудные тени становятся глубже, ярче, ветер луговой, цветочный, приправленный свежей морской горечью, касается моего лица, мир первородный, ошеломительный в своей красоте и безгрешности, стоит на пороге, а в зеркале напротив я вижу ненавидящие мертвые глаза моего одиночества. Прощай, мой неотступный друг, ты больше не властен надо мной, ибо вспомнила я о Родине и о Первой любви своей…

— …при отсутствии должных деловых качеств и моральный облик ее оставляет желать лучшего. Все эти бары, рестораны, подозрительные знакомства! А туфли, а украшения! Ее ведь кто-то спонсирует…

…Ты знаешь, Бессмертная Любовь моя, а я сделала первый шаг на пути к нашей Родине. Та приснившаяся мне дорога, дорога к нашему дому была соткана из страдания, страдания дорогих мне людей, и я уничтожу их боль, я принесу им радость и жизнь, мне не тяжело это бремя, и, верно, много тяжелее и опаснее твой путь.

* * *

— Чего эта плесень от тебя хотела? — в пыльном коридорном закутке у распахнутого окна мы с Сашкой курим в душный пылающий вечер, провожая взглядом пеструю говорливую реку студентов.

— Так… Продвижение по службе обещала, если дружить с Леркой брошу.

— Она-то всех бросила, тварь… — Сашка с остервенением тычет бычком в консервную банку-пепельницу, примостившуюся на облупленном подоконнике, рот коверкает брезгливая усмешка. — Всех. Друзья, те, кто из бывших начальничков, да подруги спившиеся банные — для нее уже не компания.

Я киваю. Вылетев из Минздрава, где она возглавляла какой-то отдел, за чудовищные взятки, Черно-Белая отделалась легким испугом и, по звонку влиятельной родни подобранная ныне покойным ректором института, редкостным психопатом, осатанённо кинулась на штурм вершин еще неведомого ей издательского дела, к вящему ужасу всех, кто что-либо смыслил в нем…

— Как ты?

— Да потихоньку… Карантин закончился, Тёмку отвезла. Тут он просил передать… Тебе…

Из цветной целлулоидной папки — рисунок: двое, взявшись за руки, средь необозримого цветущего луга. Я сглатываю тугой колючий комок.

— А это — тебе…

Уголок газетного пакета надорван, в глазах — неверие, изумление, испуг.

— Даш, но это же…

— Доллары, доллары. Теперь хватит и на проезд, и на лечение.

— Даш…

— Да не смотри ты так! Никого не убила, не ограбила, наследство получила. Бери, бери, пока дают, на мою долю осталось.

— Я не могу…

— Через не могу! Да, и спрячь подальше, чтобы отморозок какой не приметил… Да забирай, не кривляйся! А если неудобно, внуши себе, что в долг взяла!

— Я же этот долг в жизни не выплачу!

— И не надо! Тогда внуши, что это — подарок. Ну, пока, мне еще к Лерке надо забежать.

Оставляя позади потрясенную Сашку и спускаясь по институтской лестнице, я чувствую необыкновенную легкость и понимаю, что первый шаг на пути к Долине сделан.

* * *

Пропахшая кошками душная сырость Лерочкиного подъезда, маслянистые, исцарапанные гвоздем стены, оплавленные кнопки лифта… Моя последняя жизнь, как ты изуродована мерзостью, отравлена разрушением, твоя торжествующая некрасивость мучает меня жесточе, чем мое тысячелетнее одиночество. Струя леденящего холода остро пробегает по спине, страх, мгновенный, оглушительный, рвет сердце, заполняет всё вокруг, и я застываю на полпути, боясь обернуться, ибо там, за спиной — присутствие, присутствие чудовищного зла.

Меж пушистых от пыли стекол лестничного пролета — серое тоскливое кружево паутины и золотым крылатым цветком — погибшая стрекоза. Я на миг закрываю глаза, а затем опрометью бросаюсь к рыжей дерматиновой двери и отчаянно терзаю звонок. Тает, тает в сыром знобящем сумраке незримая лукавая усмешка, по-кошачьему легки и невесомы запредельные шаги, но я узнаю тебя, Пыльная Тень. Ты ждешь свою жертву…

— Ты чего трезвонишь?

Лерочка, бледная до синевы, с воспаленными запавшими глазами и обметанным ртом, в зеленом «яблочном» халате невесомо раскачивается в дверном проеме, как некое подводное растение, и я с трудом перевожу дыхание. Ее дерзкую, радостную, всепобедную красоту будто исказило, изуродовало что-то, лицо тронула печать отрешенной усталости, в живом искрящемся взоре насмешницы и сумасбродки — черная тоска.

— Что с тобой?

— А фиг знает… Анемия вроде, еще головокружения эти чёртовы… Да ты заходи.

Грязно-бежевая теснота крохотной прихожей, коллекция нэцкэ на пыльном подзеркальнике, глиняный оберег, прицепленный к абажуру…

— Нужно что-нибудь?

— А у меня всё есть, — Лерочка, так же пугающе покачиваясь, направляется в кухню, отодвигая бамбуковую занавеску. Кухня ошеломляет своей заполненностью, улыбается коробками ярких соков, йогуртов, дымчатым глянцем винограда, упаковками мюслей и «Кремали» — любимого Лерочкиного печенья.

— Вот, Роман привез. Понаволок, а меня от всего воротит, я ни на что глядеть не могу.

В комнате — герани, умирающие на окнах, пыльные жеваные занавески, ковер под слоем мусора, мутное, в белесых разводах зеркало, прокисший чай в бокале с отбитой ручкой.

— Лер…

— А, надоело всё! Да ты садись.

По клетчатым скомканным простыням кровати — книги. Моуди «Жизнь после смерти», Резанов «Танатология — наука о смерти», стопками — диски: «Дорога в ад», «Полночный ужас»…

Лерочка, поджав синюшные ноги, сидит на тахте, и в лице ее, былом прелестном лице, так странно изменившемся за две недели — болезненная отрешенность и пугающая улыбка.

— Ты всё это читаешь и слушаешь?

— Роман привез…

— Ни фига себе лечение!

Я оглядываю мусорную тесноту комнаты, и к сердцу подступает ярость и омерзение.

— Он на голову не падал, этот твой Роман?! Это же додуматься надо! Дай-ка я весь этот срач…

— Не трогай! — в душной мусорной убогости комнаты становится еще душнее от какой-то темной, тяжелой злобы, что начинает излучать Лерочка, злобы непонятной, пугающей.

— Ты… завидуешь. Вы все завидуете.

— Лер…

— Зачем пришла? — будто сглатывая что-то, спрашивает Лерочка, пупырчатый комок катится под тонкой кожей ее горла и пропадает где-то у костлявых ключиц. Лерочка чернеет лицом, нехорошо улыбается. — Позавидовать? Посмотреть на наше счастье?

— Господи, Лер, чему завидовать? — я говорю бережно, осторожно, будто бреду по каменистой тропе над пропастью. — Не видела его, не знаю, но если он подсовывает тебе вот это, если он позволяет тебе жить в этом дерьме, он…

— Уходи… — иссохшими желтоватыми руками обхватив колени, Лерочка замирает в сутулой сиротливости у окна. В лице ее по-прежнему чернота, взгляд — полубезумен. — Не устроила свою жизнь, — она по-прежнему будто что-то сглатывает, воспаленные глаза лихорадочно блестят. — Пришла разрушить мою… Завидуешь!

— Ты чокнулась, — тихо отзываюсь я, с отвращением оглядывая книги и кассеты, несущие запах небытия. — Я выясню адрес этого твоего урода, я…

— Уходи, завидуешь…

Я стремительно и молча покидаю страшную в своей загаженной тишине Лерочкину квартиру, миную испохабленный подъезд и вырываюсь на крыльцо. Света, воздуха, неба взахлёб!

Я глотаю розовый, дымящийся вечерний воздух, утираю слёзы с лица, слёзы от увиденного и от собственного бессилия, вдруг замечаю ткнувшийся в предподъездную пыль крохотный серебряный прямоугольник — визитку.

Я разглаживаю визитку, прищурясь, читаю сквозь слёзы, а черная жгучая рыночная тушь выедает мне глаза: «Заречный Роман Владимирович, адвокатская фирма „Осирис“». Уж теперь-то я поговорю с тобой, мразь!

* * *

Тихо струится васильковый вечер, звёзды, крупные, как яблоки, поблескивают сквозь листву, кружевные занавески птицами пытаются улететь в засыпающий сад, в светлом круге настольной лампы — мотыльки, залетевшие на огонь…

— Хорошо у тебя, баб Катя…

— А хорошо — так и живи. Всё одно — живая душа, а то скучно, тошно мне, старой… Вон, диван в спаленке, постели на нем, спи.

— Да нет, баб Катя, не поняла ты… — я ловлю занавеску, от невесомого сквозняка крылато взметнувшуюся за окно. — Соседи мы теперь, я угол в вашем доме купила.

Екатерина Карповна, единственная оставшаяся в живых подруга моей покойной бабушки, в доме которой и пролетело, как цветочное ливневое лето, мое детство, откладывает вязание, выпрямляясь. Худая, нескладная, в темных одеждах, с отведенными в сторону острыми локтями, она напоминает диковинного черного кузнечика, но лицо, чуть позолоченное светом лампы, в веточках морщин, как старинный царский фарфор, живое и доброе, а глаза ласковые, чуть печальные. Замерев так на миг, она возмущенно всплёскивает руками:

— Ой, лишенько мое! Так у тебя ж вроде…

— Продала я квартиру, баб, а Бадаевский угол купила. Так надо было…

— Ну дела, ну дела… — баба Катя снова опускается в кресло, склоняясь над вязанием. — Да гроша он не стоит, этот угол, каморка одна, кухня закопченная да уборная во дворе… Померли, а Царства Небесного не пожелаю, лихие люди были.

— Откуда знаешь?

— Да уж знаю. До чужого падки были, по дворам да домам всё шарили, в садах пакостили, сивухой своей пол-округи отравили, от нее же и померли… Кто ж тебе такое «добро» продал?

— Риэлтеры, «Ирида».

— Это за твою-то красавицу, за хоромы твои? Дивны дела твои, Господи! — вздыхает, изумляясь, баба Катя. — Ну, надо так надо… Яблок вон возьми, груш, в Бадаевском саду-то — сорняки одни.

— Спасибо…

Меркнет васильковый вечер, ночь идет, черная, глухая, как апрельская вода, идет и затопляет всё — звёзды, яблоки, деревья, низкие узорчатые палисады и сонные цветы, и даже занавески перестали взлетать и испуганно притихли. А мы пьем чай — вишневый, густой, с ласковым уютным запахом летнего сада.

— Баб Катя, рай есть?

Баба Катя утирает с глаз невидимые слёзы, а глаза у нее — цвета гречишного меда в тонких лучиках печали.

— Есть, доча, как не быть… С него земля наша началась, им и закончится. Новое всё будет.

— Это уже написано, баб Катя. Давным-давно написано. «И увидел я новое небо и новую землю».

— Ну, коли написано — так тому и быть… А ты с чего вдруг спросила-то?

— А вот узнать хочу: общий он будет или для каждого — свой?

— Что — общий, зачем — общий? — обижается баба Катя. — Да что ж это тебе — общежитие али сад колхозный? Свой он будет, чистый, ясный, ровно свет утренний, и с самым дорогим для каждого. С тем, что землей до срока поглочено, аль сбыться могло, да не сбылось, али потеряно по собственной глупости.

— А я его во сне каждую ночь вижу, — я слежу за звездой, разрывающей августовскую черноту небес, и тревожно, и ознобно-радостно сердцу. — Я в Долине жила. Давным-давно, еще в начале времен. Я там каждую травинку, каждый лепесток помню, шум дождя того по ночам слышу. Там даже солнце не такое, как здесь — свежее, молодое, росное, будто водой небесной умытое, и рощи золотые неувядаемые, и луга… Знаешь, какие луга? Будто озеро заповедное, входишь — и забываешься, и нет ни завтра, ни вчера, ни земли, ни неба, и каждый час, каждая минута прожитая — будто камень драгоценный из ожерелья. Ветер легкий, с горчинкой потаенной, и — цветы, тысячецветье до горизонта, а по ним — дорога. Дорога к моему Дому. Ты знаешь, у меня был Дом. И Любимый…

Над чашкой, дышащей жарким ягодным взваром, я вдруг заливаюсь слезами, и баба Катя гладит мня по голове вздрагивающей узловатой рукой.

— Поздно уж, там диван в спаленке, иди поспи… Коль красоту такую во сне видишь, коль сердце замирает от памяти такой дивной — значит, Бог тебя любит.

— Подожди… Подожди, я недорассказала про Дом. И про…

— Завтра доскажешь… Спи, родная…

Из невообразимой высоты мой сон тревожит звезда, и в зыбком свете ее вспыхивают и мягко сияют дивные радостные луга, качаются заповедные цветы, и дорога светлой спокойной рекой идет к Дому. И к Тебе, Бессмертная любовь моя…

По обочине дороги навстречу мне идет счастливейшая на свете женщина, и в легких летящих чертах ее лица, будто позолоченного нездешним светом, я узнаю Сашкины черты. Горе навек покинуло глаза ее, чистое, верховное человеческое счастье — в каждом малом жесте и взгляде.

— Не плачь! — Сашка бросается ко мне, обнимает маленькими крепкими руками. — Только не ты! Ты же мне надежду возвратила, заново теперь, всё заново… В нем-то — вся жизнь моя, уедем из этого проклятого города, вылечимся и — по-новому заживем! Счастливые, сильные, свободные… Не плачь.

— Ты идешь к жизни, я — к разрушению, — улыбка замерзает на губах моих. — Я иду к своему убитому Дому. Его убили и разрушили Пыльная Тень и моя Бессмертная Любовь. Пепел и снег были на нем в День Проклятия…

— Любовь не может разрушить, — маленькие прохладные пальцы сжимают мою ладонь. — Ошибиться — да, но не разрушить. Мне почему-то кажется, что он еще поднимется из пепла и снега, твой Дом. Как цветок. В каком красивом месте ты жила когда-то! Жаль, что попасть сюда я могу только во сне. Но мне пора, прощай. Знаешь, а ведь ты прошла Первое Испытание.

— Ты была испытанием?

Гаснет звездный свет, бледнеет небо, меркнут травы и самоцветные горы на горизонте, и вся, до малого цветка, родная и неотступная моя Долина, и дорога через луга, светлея, тает в предрассветном сумраке, и счастливейшая из женщин, подняв руку в прощальном приветствии, шепчет:

— Не плачь. Только не ты!

* * *

Желтый утренний свет — пылающими георгинами — на старом пестром ковре, окна — в зеленом радостном переплетении гераней, сварливое чириканье воробьев.

Я выхожу из сна, как из заповедного омута, и где-то на дне моего сердца — свет одинокой звезды, радость и разноцветье утраченной Долины, дорога и счастливейшая женщина на ней со словами, что всё еще вернется, и разрушенный Дом воскреснет из пепла. Еще один день ожидает меня — суетный, беспокойный и беспощадный, но в пестрое и прохладное августовское утро мне не хочется думать о его жестокой улыбке…

Пока я набиваю пакет яблоками и грушами, баба Катя рассматривает маленький альбом с фотографиями, который я постоянно таскаю в сумке. Альбом начинается пронзительно-юной фотографией восемнадцатилетней бабушки.

— Лиля… Вот она какая была. Ты уж не забывай ее, любила она тебя…

— Не забуду, — я сглатываю колючий ком, на миг становится трудно дышать.

— Тьфу, архаровцы! — сердито плюется баба Катя при виде фотографии моих родителей. — Это ж надо, дитё родить и бросить! Убери их совсем!

— Не уберу, — я пытаюсь улыбнуться. — Хоть так буду помнить, что они где-то есть.

— А это — суженый твой? — интересуется она, ехидно щурясь на воплощение одного из моих кратких и поучительных романов. — Хорош… Не пойму вот только, на кого похож-то?

— На волкодава, — смеюсь я. — Баб Кать, я тебе тут денег немного оставила, за груши…

— И не выдумывай, не возьму я… Подруга твоя?

— Валерия.

— А ведь помирает она, — лучистое, улыбчивое лицо бабы Кати становится темным, скорбным.

— Нет-нет! — я отчаянно мотаю головой, холод охватывает сердце. — Болеет, но…

— Помирает. Не человеком болезнь та послана, злой силой его. Через любовь свою гибнет, вот, гляди…

Под пальцами бабы Кати над светлым нимбом Лерочкиных волос — черное расплывчатое пятно, будто обрывок чудовищной тени, несущей ужас и небытие. Я с тоской вглядываюсь в фотографию.

— Ох, сердешная, литвак рядом с нею.

— ?!

— Лаской своей убивающий. В старину всё про таких знали, обереги носили, а нынче они среди людей хоронятся, трудно угадать-то. Много через них девок да баб померло, от тоски засохли аль руки на себя наложили. Души им нужны, от каждой души загубленной он силу получает, ровно овод кровососущий. И в моей судьбе такой случился, да вовремя разглядела я, и всю любовь мою к нему с корнем из сердца вырвала, и пороги луговой гвоздикой засыпала да полуденной росой окропила. Сила против них у росы полуденной да у гвоздики луговой, а какая — не знаю. В старых книгах так написано, да позабыли старые книги. Литвак…

— Ты это точно знаешь? — мой озябший голос падает, как ледяной камень в гулкий темный колодец, я вижу лишь чудовищное пятно над солнечной головой Лерочки, и тоска грядущей утраты сжимает сердце.

— Роса полуденная… При ясном небе, в полдень, в самую жару. Редко выпадает… Диво Божье — теплая, с горчинкой, и бирюзовым огнем так и плещет, а луговой гвоздики в поймах полным-полно, коль не скосили… Если можешь — помоги. Недолго ей осталось.

— Спасибо, баб Катя, — я подхватываю сумки, рывком распахиваю дверь и сбегаю в сверкающий лучами сад.

— Ты вот что… — баба Катя стоит на пороге, маленькая, светлая, печальная. — Говорить он с тобой будет — не слушай. Речью они завораживают, ласками убивают. Ему всё одно — что твоя душа, что ее, сердешной. Пуще всего речей его берегись.

— Поберегусь.

Когда-то, на заре времен, я осталась глуха к речам Пыльной Тени, что мне речи какой-то земной Твари, пожирающей любовь моих друзей!

— Как заговорит — в лицо ему цветы гвоздичные да росу полуденную, и — уходи. Сразу уходи. Не умрет, но не подойдет больше и вреда не сделает. Постой-ка… — Баба Катя крестит меня напоследок и, утирая лицо темным в крапинку платком, смотрит жалостливо. — Господи, как ты на Лилю-то похожа! Береги себя.

Я иду по теплому, жужжащему пчелами саду, смотрю в высокое лучезарное небо. О Ты, держащий, играя, миры на ладонях, Ты, наказавший нас бесчисленными веками странствия и одиночества, Ты, перед кем вина наша еще горит, как звездная рана, помоги мне! Пошли мне сегодня полуденную росу.

* * *

— Я бы хотел научить девочку смерти…

Окна подернуты туманной дождевой моросью, тусклые плафоны под тяжелым позолоченным потолком, колосья в глиняной вазе, негромкая музыка… Крохотное кафе, закутанное в дождь, под мокрыми молчаливыми липами бульвара, пятнистая яшмовая пепельница…

Нервные, тонкой лепки, руки пианиста, хрусткие кипельные манжеты, квадратные сапфировые запонки, бледное, в полутени, неулыбчивое лицо, искривленный в презрении рот, слова, полные глухой, беспощадной силы. Да, он красив, пожирающий жизнь и любовь, красив, как хищник в неведомом лесу, особенно хороши облачные, в желтых искрах, жесткие глаза.

— Я бы хотел научить девочку смерти.

— Зачем? — я смотрю в неулыбчивое лицо жестокого героя, в глаза с желтой тигриной искрой. Тигриные искры у зрачков становятся ярче, откуда-то из глубины вдруг выплывает и растворяется на губах смутная улыбка.

— Потому что только в ней — истинное знание. Верите ли, дорогая, с самого детства вас пугают невообразимой ерундой, будто смерть — это некая бездна, полная адских мучений и рвов, наполненных червями. Несчастные поэты, спившиеся философы! Они вопят о тлене и печали, а она — лучшая из непрочитанных книг, заповедная страна среди горных высот, самый долгий праздник уставшего человечества. Но величайшее искусство состоит в том, чтобы самому перешагнуть порог и встретить свой праздник. Это — подвиг, и вот на этот подвиг я хочу вдохновить девочку, а потом она начнет листать страницы чудесной сказки по имени смерть.

— Верю. Я видела ее, она действительно на пороге. Книги и кассеты — твой подарок?

— Да. Они будут указывать ей путь. Как звёзды.

— Хороши путеводные звезды… Но почему именно она?

— Она красива, — затуманенный взгляд тигриных глаз в дождевую морось. — Смерть любит и боготворит красоту. Вот и вы… Вы бы тоже могли. В вас скрыто некое чудо.

— В моих глазах — Долина, — тихо говорю я, не сводя взгляда с беспощадно прекрасного гибельного лица. — Долина, в которой жила я тысячи лет назад и в которой пребывала я в жизни, а не в смерти. Мой незабываемый рай, незатухающая рана. Тварь, подобная тебе, но в сотни, в тысячи раз ужаснее, проникла в ту мою Долину, и мой Возлюбленный внял ее словам и проклял нашу Родину. Теперь она спрятана в вечности, скрыта снегом и пеплом — так наказал нас Предвечный. Но я вспомнила ее и иду к ней, и мой Возлюбленный, постигнув весь ужас своего проклятия, тоже идет, и я верю, она узнает нас и зацветет навстречу нам. Давным-давно, на заре времен, я не послушала речей Пыльной Тени, не испугалась ее, неужели ты думаешь, что я испугаюсь тебя? Я знаю, кто ты. Мелкая земная вошь, пьющая любовь и жизнь всех, кого тебе довелось увлечь за собой, привязать к себе. Сколько женских душ за тобой? Сколько жизней сожрано твоей ненасытностью?

Тигриные искры во взоре пропадают, светлые, чудовищно пустые глаза, опаленные небывалой тоской и жадностью, устремлены мне в лицо.

— Подруга Вечного Странника? Наслышан, наслышан… Надо же, никогда бы не подумал. Так ты всё разведала обо мне? И как же ты узнала меня?

— По тому, что стало с ней, по ее словам, походке, взгляду. Ты отравил ее жизнь, ее душу, ты принес в ее светлый, ликующий мир заразу небытия. Что ты хочешь от нее?

— Чтобы она сама переступила порог.

— Самоубийство… И тогда ты до конца времен станешь господином и мучителем ее души… перешагнуть порог, говоришь? Сейчас ты навсегда перешагнешь порог ее судьбы, вернешься в темноту, что породила тебя, и никогда, слышишь, никогда более не появишься в ее жизни! Прочь!

Бирюзовым солнечным инеем стынет полуденная роса в заветном флаконе и, расплавляясь огненными каплями, летит в беспощадные глаза, и лепестки луговой гвоздики, кружась, осыпают плечи и руки Нечеловека, застывшего напротив.

Пустота-беспощадность глаз сменяется болью, стихийной, животной болью, Тварь кричит по-звериному, а руки и плечи ее — в голубоватом огне, от капель полуденной росы на лице — черные дымящиеся ожоги.

Всё меняется, всё растворяется вокруг — дождь, липы, крохотное кафе, музыка, остается только Тварь да больной, запредельный крик ее:

— Поздно! Поздно! Она моя, теперь уже поздно! Ступай в свою потерянную Долину, а она — моя! Она принадлежит мне!

Тварь исчезает, крича, и вместе с ней исчезает всё вокруг, всё летит в вечность разноцветным звездопадом, а я сижу, плача от потрясения, на холодном и мокром от дождя газоне неподалеку от Лерочкиного дома, и в руке моей — разбитый флакон с искрами волшебной росы да несколько маленьких, изломанных луговых гвоздик.

Дождливый моросящий день как-то незаметно переходит в вечер, пепельный, пасмурный, а я бреду к Лерочкиному подъезду со смутной, щемящей тревогой в сердце.

Синие сумерки лестничной площадки, полуоткрытая дверь, сиротливая полоска света из нее, запах сладковатых сигарет, запах беды, невыносимой боли и смерти. С предчувствием чего-то темного, непоправимого я вхожу в крохотную прихожую, резко включаю свет и замираю в бессилии. Господи, скажи мне, что за этой бежевой, пушистой пылью дорожек, тусклым глянцем попсовых календарных мальчиков со стен, молочно-бисерным макраме и болотными ветвями увядающего аспарагуса — скажи мне, что за всем этим нет смерти! Здесь слишком буднично и просто, и даже на разбросанных в беспорядке вещах — печать хрупкой, стрекозиной красоты хозяйки. Господи, скажи мне!

Тихо, будто от неведомого ветра, приоткрывается дверь в ванную, и запах смерти подступает с новой силой, громкое капельное звучание пробивается в комнату, прозрачно и звонко плачет музыка беды.

Как тяжелы, как невыносимо мучительны эти шаги к двери, будто с каждым из них проходит тысяча лет, шаги к темноте и пустоте, к мерзости и ужасу. Господи, только не это, всё отдам тебе, Господи, она же никому не сделала зла, она и не жила еще, вернее, жила, но не так, как Тебе угодно, она просто любила и хотела быть любимой, розовый эльф, глупая стрекоза, Господи, только не это!

Тихо, как причудливые водоросли, колышутся по алой водяной поверхности Лерочкины волосы. Лерочкина голова склонилась через край, глаза полуоткрыты, плечи, руки и всё тело — под лоснящейся кровавой жижей, минута — и с тяжелым полновесным всплеском вода устремляется на кафель пола.

Совершенно ниоткуда, назойливо и страшно, вдруг начинают звучать слова «Крематория»:

Третьей строки я не выдерживаю, я кричу навзрыд: «Что же ты сделала?! Что же ты сделала?!» — и срываю, закручивая, краны, и тащу, плача, из этой жадной, глянцево-алой жижи мокрое обмякшее тело, и смотрю на руки в слабо натекающих кровяных ветвях с истерзанными обломком лезвия запястьями (вена, артерия?). Господи, только не это!

* * *

Голубой воздух, по-зимнему белые-белые ледяные стены, хрустящий, как наст, крахмал халатов, светящаяся табличка у входа: «Отделение интенсивной терапии».

Приземистый рыжеватый врач с округлым и мягким поволжским говорком втолковывает обстоятельно, размеренно, устало, как тысячи раз перед этим всем, кто потерял или вот-вот потеряет кого-то очень дорогого:

— …вовремя привезли. Нет, донорской крови пока не потребуется, у нас есть, да и кровь не редкая, вторая, резус положительный… Нет, определенно сейчас сказать ничего нельзя, состояние комы… Она ваша сестра? — с любопытством вдруг спрашивает он, заглядывая мне в лицо. Я глотаю черный, тяжелый ком.

— Подруга.

— Из-за чего? — уголки его рта вздрагивают, по ясному веснушчатому лицу проходит тень недоумения. — Вот это всё — из-за чего? Ведь красивая женщина, моделью с такими данными быть…

— Из-за любви. Или из-за того, что ей показалось любовью.

— Вот именно: показалось, — устало вздыхает он. — Идите-ка вы домой, милая, всё равно от вас сейчас мало толку. Сколько продлится кома — неизвестно. Да, и сообщите этому, из-за которого…

— Сообщу. Только он не придет. Видите ли, доктор, он — не человек.

Я оставляю за спиной недоуменно застывшего реаниматолога, зло толкаю обшарпанную больничную дверь и с пугающей пустотой на душе и в сердце выхожу под холодный утренний свет. Низкое пасмурное небо висит над городом и мокрые листья больничных каштанов утыкаются в него, а я с отвращением вспоминаю о наступлении нового будничного «рабочего» дня…

 

Глава VIII

Над черной зубчатой стеной леса стояла дымчато-бледная, печальная луна. В ее белом неживом свете на маленькой поляне обреченно догорал костер, с шипеньем выбрасывая в небо погибающие звезды искр. Силуэт Странника вырисовывался в сиянии того костра: прикрытый тяжелым от росы плащом, Идущий в Долину полудремал, обхватив колени руками, засыпающе взирая на огнистые розовые угли.

— Прости меня, — маленький силуэт скользнул к костру, и в угасающих бликах возникла печальная мордочка Кота. — Прости меня, — повторил Кот и зябко приник к плечу Странника. — Вернувшаяся память — жестокая вещь, и как избавиться от нее — я не знаю. Я не заслужил подобного обличия, как и она — этого страшного города, но… прости меня.

— Уха в котелке, — помолчав, улыбнулся Странник. — Мне не удалось поймать твоего любимого судака, в тинистой речушке я выловил лишь мелочь. Ты знаешь, я видел во сне Долину. Живую, цветущую, как прежде. Я даже слышал шум моря. Иногда мне кажется, что я схожу с ума — так много вокруг воспоминаний о Ней, воспоминаний мучительных, неотступных, иногда — что только там, на ее земле, я буду окончательно прощен. Прощен вами.

Через мгновение он утонул в ясном младенческом сне, но почему-то всхлипывал, что-то шепча. Кот тихо погладил лапой лицо его и примостился рядом, не смежая бессонных глаз…

* * *

Степи сменяли рощи, долины — горы, пока не оказались они вдруг на увядшем пыльном лугу с холмистым росчерком леса на горизонте. Бесцветная бесприютность луга наводила уныние. Кот считал камешки на дороге, Странник же ощутил чье-то присутствие, вкрадчивое, осторожно-внимательное, и стал зорко оглядываться, но пустынно и пасмурно было кругом, лишь впереди неумолчно шелестела лесная лиственная гряда.

— Удивительно скучные места, — обернулся он к Коту. — Такое чувство, что мы одни на свете…

— И вовсе не одни, — загадочно ответствовал Кот. — Не одни, а в развеселой компании. В том лесу — поют, — и Кот обвинительно указал лапой на дальние деревья в восторге от собственного слуха. — И, по-моему, нечто не совсем пристойное…

Лес приближался. Он был странен, в нем не было прохлады, звона и благости великих лесов юности Странника, не было теней, ландышевой капели, солнечных пятен, птиц, родникового плеска, весь он был как застывшее марево, и… он пах. Пах разложением, и ветви крайних деревьев его чуть дрожали, вбирая гибельный и жаркий смрад.

— Посмотри! — воскликнул Кот, указывая направо. — Скала!

Это была самая печальная скала в мире. Она была небольшой, и у подножия ее зачарованно журчал заповедный ручей с проблескиванием рыбьего серебра. У входа в скалу длил свое угрюмое одиночество старинный шлем, украшенный рубинами, а ручей беспечно бежал по дымчатым осколкам горного хрусталя, крутя крохотные водовороты.

На окраине леса одиноко скучал барак, но в бараке, похоже, не скучали — из-за гнилой темной двери с хриплой разухабистостью лились развеселейшие на земле песни.

— Да, это не Лорелея, — ворчливо заметил Кот. — Взять бы этих певунов, да…

— Замолчи! Я вот не пойму, при чем здесь скала и пещера рядом с этим вертепом. Хотя нет, это, похоже…

Странник медленно и настороженно направился к бараку, за ним по траве черной остроухой тенью вкрадчиво стелился Кот.

— Какие звуки! — бормотал он. — Боже мой, что за звуки!

Странник прильнул к загаженному стеклу, но ничего не смог рассмотреть и потому отчаянно толкнул черную, лохматую от повисшей дранки дверь. Оказался он в какой-то комнате, чей печальный пыльный свет и свинцовый, с запахом прокисшего вина воздух вызвали возмущенное шипение Кота у ног. Комната была странной, но еще более странными были люди, сидевшие на резных лавках за просторными, залитыми вином столами, ибо то были витязи.

Золотые и серебряные кольчуги их мерцали в полутьме, царственно стелились на пол пурпурные и алые плащи, неярок и благороден был блеск дорогих каменьев и оружия. Все они были пьяны, но еще и еще раз сдвигали кубки и, сияя перстнями, повторяли удивительнейший из тостов: «За то, что дошли! За то, что наконец дошли!»

— Куда это они дошли? — тихо изумился Кот.

Столы грузнели от яств, тяжкий воздух, казалось, сам сочился вином, а посреди главного стола перламутрово розовело что-то похожее на причудливую, прелестнейшую на свете морскую раковину. Раковина чуть подрагивала и казалась живой, и темно-красная струя с силой била из ее перламутрового горла, а витязи то и дело наполняли заветные кубки.

Витязь с яшмовым кубком, в черной, с золоченой насечкой, кольчуге вскинул на них темные, как ночное небо, глаза, дружелюбно улыбнулся:

— Дошедшие, Рось приветствует вас! За вновь дошедших!

Его густой глубокий голос и непонятные слова заполнили всё вокруг. Тронутые им, гулко зазвучали желтые бревенчатые стены, дубовая мебель, нежно, по-золотистому запели потоки пыльного света под потолком, алый бархат и лучистая парча, широко и свободно льющиеся с плеч.

Лица пирующих обернулись к Страннику и Коту, разными были эти лица, но одно неизменно проступало в каждом: выражение непомерной пьяной удали и надменного величия. Тут же Страннику вручили кубок и подвели к той удивительной, похожей на завитой рог, розовой раковине, а он, утомленно прикрыв глаза, вспоминал…

Земля Рось не была ему незнакома. В одном из прошлых странствий та земля непомерной красоты показалась ему в чем-то схожей с утерянной Долиной. Попав на ее великие просторы, замирал он, вбирая зрением и вздохом ее бескрайние туманные дали, звездные и ромашковые луга, тысячелетние дубравы и белые-белые города по берегам невыносимо синих озер и рек.

Хорошо, просторно и радостно было ему на земле Рось, и он прожил в ней малую толику времени от огромной, отпущенной ему в наказание, вечности.

— Кто ты? — обратился он к темноглазому витязю, рассматривая других, уснувших на этом странном пиру или впавших в пьяное оцепенение.

Витязь назвался Ерусланом, и в яшмовом кубке его тяжело и вишнево плескалось терпкое древнее вино.

— Я читал… — потрясенно шепнул под ногами смущенный и испуганный Кот. — Еруслан Лазаревич из племени Рось. А это…

Нет, Странник видел уже определенно где-то этих троих, и сквозь пьяно-винный воздух разглядел он могучий размах и в то же время странную, младенческую беспомощность плеч их, облитых мутно-зеркальной чешуей кольчуги, торжественное величие лиц их, спокойных и важных, но беспробудно хмельных.

— Я их знаю, знаю, они еще по музеям на картинах. Всё по музеям да по музеям, — бормотал Кот. — Да не пью я! — сердито воскликнул он, отмахиваясь от очередного кубка, который пытался вручить ему некто в клюквенном кафтане и в клюквенной же, заломленной набок шапке с рысьей опушкой. Желтые-прежелтые, как пшеница, кудри колосились из-под той шапки, на плече незнакомца одиноко и печально сидела лягушка, а в руке сверкала сломанная стрела.

Странник замер, вглядываясь в клюквенного, в его дымчатые, с сумасшедшинкой, глаза.

— И этого знаю! — обвинительно мяукнул Кот. — В сказке-то — битва с Кощеем, а на деле… Послушай, что это за дрянь на столе, из которой они черпают вино?

Странник тем временем сдвинул свой кубок со многими, приветствующими его, и проглотил винную влагу, будто жидкое пламя.

— Рог изобилия, — как сквозь огненный туман услышал он голос Еруслана, меж тем как тело его становилось сплошной ликующей песней. — Мы и не знали, что он здесь, а ведь мы — дошедшие, потому что мы мудрее и сильнее тех, кто погиб в пути. Их было много… Вольга, Сухман, Дунай, Микула, Андрей-Стрелок — все они лежат там, в полях, на дорогах, они стали ветром и пылью, а мы — мы пришли…

— Куда вы пришли? — прошептал Странник, чувствуя, что тело его уже принадлежит кому-то другому и рука его с кубком против воли его взлетает среди таких же рук, тянущихся к розовой раковине, извергающей вино странно усмехающимся ртом.

— К могиле Святогора, — ответствовал Еруслан и вдруг заплакал пьяно, безудержно. — Мы пришли разбудить его и рассказать, что стало с Росью. О, земля Рось с белыми и золотыми городами, с самым прозрачным небом и степью, похожей на Млечный Путь! Теперь тобой правят иные. Они бесчестят твое тело, продают за море твоих женщин, светлые реки делают темными, жгут дубравы, похожие на синий сон. Мы бились…

Еруслан вновь осушил кубок и взглянул на Странника и Кота скорбно, опустошенно.

— Но что значит меч против змеиного жала! Они не умели биться, как мы, незнакомец, но они были увертливы, страшно, нечеловечески увертливы. Черная нежить… А уж путь наш был… — Еруслан отбросил кубок, уронил голову на окровавленные руки и зарыдал пьяно, матерно. — Сколько осталось нас в том пути, в омутах речных жадных да по обочинам. Багровыми были зимы от крови росской, а снег — розовым, а летом реки той кровью полнились. Вот какой путь наш был заповедный, всё мы прошли, всё преодолели, да к своему же проклятию и вернулись… Вот что, братья, ведь не избавиться нам самим от сетей хитросплетенных. Будем продолжать пир и звать Избавителя. Будем пить за дорогу страшную, за товарищей погибших, за то, что дошли, дошли, несмотря на тенета проклятые, до могилы Святогора, пить и петь. По-росски раздольно, всей грудью, удалью нерастраченной. Кто-нибудь услышит, да поспешит на песню ту, да выведет нас прочь, да уничтожит проклятый Рог. В древних легендах сказано, что одолеть его может лишь тот, кто не вкусил вина его окаянного.

Темные, тронутые отчаянием, жестокие глаза Еруслана, устремленные на Странника, потеплели.

— Это твой удел, чужеземец. Возьми меч мой, разруби Рог проклятый, освободи нас, дай нам разбудить Мстителя-Святогора.

— Прости, Друг, — серьезно сказал Странник. — Все вы, витязи росские, пленники этого Рога, пира и этой горницы, сначала по росскому обычаю угостили зачем-то меня вином колдовским хазарским, а потом рыдать стали и молить об избавлении. Я ведь тоже теперь в горнице этой запечатан, я, как и вы, участник пира подневольного, и не сладить мне теперь с Рогом Изобилия. И спросить хочу тебя, Еруслан, тебя, Добрыня, тебя, Иван — Царский Сын: а не стали ли вы сами слугами хазарскими и не совращаете ли на пир и винопитие бесовское путников проходящих? Так ли уж виноват Рог Изобилия?

Тишина серой пылью осела в горнице, погасила позолоту кубков и изразцов, обесцветила бархат и парчу, притушила драгоценные камни ножен и перстней. Притихли богатыри и воззрились на пришедших гневно, сумрачно, изумленно.

Почернел лицом Еруслан, ночной молнией меч его из ножен высверкнул:

— Да за слова такие…

— Спрячь меч, идиот, ничего нам от него не будет, — сварливо отозвался Кот. — Вечные мы, и не таращь глаза, не награда то — наказание. Один я не пил пойла проклятого, ну-ка, может, у меня получится?

С грозным и набирающим какие-то невыносимые ноты мяуканьем он вскочил на стол, разбрызгивая винные лужи, и, урча, вцепился в рог Изобилия, в высокий перламутровый гребень его, живой и подрагивающий. Рог заверещал пронзительно, и, казалось, захлебнулся собственным колдовским вином, и вмиг стал студенистой розовой плотью в лапах Кота.

— Вот и кончились винные реки, остался кисельный берег! — торжественно взвыл Кот, брезгливо стряхивая с когтей куски розоватого студня. — Гадость какая! Дивны, дивны витязи росские! Столько врагов одолеть, такой путь пройти и на этакую-то пакость попасться… Эй, гляди, что это с ними?

Иссыхали винные лужи, исчезали со столов невиданные яства, сон, золотой сон сошел на всё и покрыл всё пылью успокоения и забвения.

— Как просто, — покачав головой, Странник оглядел спящих. — И как страшно. Вот что иногда берёт в плен непобедимых, души чистейшие разрушает. Как просто…

— Пойдем, — Кот нетерпеливо потянул Странника за плащ. — Они проспятся и поумнеют. После того, как я загрыз эту падаль, меня тошнит и холодной воды хочется. Там, у скалы, вроде была речушка. Пойдем, разбудим другого Спящего, которого не разбудили эти. Надеюсь, после того, как мы разбудим его, он не даст нам по шее…

Они миновали опушку, перешли через прозрачный ручей (причем Кот напился вдосталь его морозной ледяной родниковой воды, заявляя, что после того, как загрыз эту дрянь, до сих пор не понимает, на каком он свете) и остановились под скалой, у входа в пещеру, у серебряного, с рубинами, шлема. Ночью и безмерным одиночеством дышала пещера, а вокруг одуряюще пах клевер, и жарко сияло солнце, и летний ветер ласковым теплом обдувал плечи.

— Мне немного страшно, — полушепотом признался Кот. — Это — его? — и он кивнул на сверкающий шлем.

— Не думаю, — ответил Странник. — Это, скорее всего, знак, знак того, что здесь спит Витязь-Мститель, Святогор. Одного боюсь: как бы за долгие годы пьяного пиршества «спасителей земли росской» сон действительно не перешел в смерть.

Смолисто вспыхнул факел в руке Странника, прихваченный из проклятого дома, и, разогнав его светом сотни теней, они ступили в прохладный полумрак. Пещера не была глубокой, созвездья розового кварца, друзы горного хрусталя лучисто метнули им в лица свой, отраженный факелом, свет. И в призрачном свете этом увидел Странник тяжелую черную плиту, впечатанную в пол пещеры.

Колыхнулся воздух вокруг, и ощутил он тугое древнее дыхание, рвущееся из-под плиты. Плита от прикосновения легкой руки Странника вдруг надломилась и рухнула, и длинный, каменный, в чуть поблескивающих поперечных кольцах гроб выступил из темноты.

Странник ударил несильно, вкось, и мечом самым обыкновенным, взятым из рук какого-то уснувшего ратника, но саркофаг раскололся, как страшный цветок, выпуская на свет Божий самого простого и удивительного человека из всех, за тысячелетия виденных Странником.

В человеке, подымающемся из тускнеющих обломков, не было ничего угрожающего, только спокойный серый свет, льющийся из просторных глаз. Среднего роста, некрасивый, чуть тяжеловатый, он напоминал бы одного из жителей Города, что миновал Странник-Принц, если бы не воля, неукротимая, сверкающая, что была в лице его, и не это ознобное ощущение спокойного и грозного света, чуть затаившейся невиданной и неведомой мощи.

Странник вдруг, неведомо почему, на тысячную долю мгновения пожалел нынешних незаконных властителей земли по имени Рось, ведь это они примут на себя гибельные удары этой мощи, ведь это на них, поверженных, прольется этот светлый, спокойный взор. Взор уничтожения.

Человек, будто озябнув, повел плечами, и тихо звякнула кольчуга слепящего, как зеркало, металла, так же, как и господин, неподвластная тлению, а человек, словно умываясь, провел по лицу ладонями, и пот заметил Принц на руках его, а еще — сверкнул в очи зеленоватый перстень со странным прозрачным камнем.

— Спасибо, — вдруг улыбнулся человек, и его голос, не сметающий скалы и осушающий реки, а спокойный, мягкий, очень домашний голос понравился Коту и Принцу. — Они… спят? — он усмешливо кивнул в сторону барака.

— Да, они шли разбудить тебя, но уснули у Рога Изобилия.

Сероглазый человек уже стоял у входа, и тщетно Странник-Принц искал взглядом на лице, на оружии, на одежде его пятен тления, — всё нестерпимо свежо сияло, всё было словно сотворено молнией для последней великой битвы.

Белый туман заклубился у входа в пещеру, и постепенно из тумана стали вырисовываться очертания коня с золотой цепью повода. Вместе с Проснувшимся из пещеры вышли Странник и Кот и замерли.

Больше не было ни леса, ни гнилого барака — просторная, как небо, и сама сливающаяся с небом росская дорога светилась перед ними, а где-то на невыносимо далеком горизонте, вздрагивая росистыми каплями, над ней дрожали звёзды. Проснувшийся засмеялся по-детски легко и беззаботно, запрокинув сереброволосую голову — таким покоем, такой волей и радостью веяло от дороги. Потом проснувшийся неспешно ехал по степному простору, а Странник и Кот шагали, едва поспевая, рядом.

— Ты позволишь мне взглянуть на битву? — восхищенно заглядывая в лицо Воина, пробормотал Кот.

— Она не будет красивой, она будет нелепой и кровавой, как все битвы, и, потом, у вас своя дорога, — тихо отвечал Воин.

— Но ты… Ты знаешь наверняка, что ты — победишь?

— Я знаю. И довольно об этом.

— А… они? Которые спят в похмельном обморочном сне?..

— Они придут в себя, и им будет стыдно… Затем они вернутся в пределы земли, откуда пришли, земли ослабевшей, истекающей кровью и всё же освобожденной, и будут служить ей, как умеют… Вы вернули меня белому свету, и коню моему прежний образ, и душе моей прежний блеск и свет, вот если бы… Вот если бы я вспомнил только еще свое имя… Друзья мои, в имени заключено многое, заключена дивная тайная сила, которую боится и которую порой подозревает в себе человек. Я…

— Святогор, — тихо сказал Странник-Принц, и будто белый огонь сверкнул в лице человека.

Дорога внезапно кончилась, на берегу небывалого озера стояли они. Медленно и торжественно звеня, поднимались из голубой алмазной глубины белые, с позолотой, башни, и звенели, звенели, плеща и переливаясь, колокола. Вот вода уже высвободила крыши из прозрачного плена, вот она уже кружит мелкие водовороты у слюдяных окон и над самой мостовой, вот и мостовая свежо сверкает под нестерпимым лазурным светом выси, а колокола всё поют, радостно плачут, переливаясь.

— Это Китеж, — Святогор склоняет голову, легкий ветер волнует его серебряные волосы. — По преданию, он восстанет из глубин перед началом Последней Великой Битвы за землю Рось, когда Воин, прошедший через смерть, узнает свое имя… Благодарю тебя, чужеземец.

А затем лазурная глубина выси, воскресший Китеж на берегу озера, схожий с молнией Воин с дивным взглядом — всё это стало просто картинкой на горизонте, а затем и горизонт погас, и вновь дорога, бесконечная дорога и наступающая ночь впереди.

 

Глава IX

Август выдался солнцеликий, с ранней прожелтью в пыльной листве, с запахом догорающих звезд высокими озябшими ночами.

Саша и Тёмка уехали в Швейцарию, Лерочка была еще в реанимации, слабой искоркой, готовой угаснуть, тлела она меж двух миров, и почти каждый вечер, по личному разрешению заведующего, я спешила к ней и, пугаясь альпийской снежной белизны стен, тоскливой бесприютности углов и остро заутюженного больничного белья, читала:

Я читала Лорку и Хименеса и среди сверкающих россыпей их слов, тягучего напева цыганских романсеро с горьким привкусом зноя и роз пыталась найти ту путеводную нить, которая и выведет Лерочку к жизни.

— Читайте, — рыжеусый веснушчатый Лерочкин реаниматолог смотрел на меня припухшими от бессонницы глазами. — Какие-нибудь сказки, которые она любила в детстве, стихи. Будите ее. Кома — странная вещь, как знать, может, какое-то яркое слово или воспоминание дойдет до глубин уснувшего мозга. Читайте. Знаете, — и он смущенно улыбается, — мы здесь немного научились верить в чудеса. Что она любила?

— Испанскую поэзию.

— Странно… Женщина как с обложки гламурного журнала и вдруг — испанская поэзия. Впрочем… читайте! Постарайтесь ее разбудить. А родные?

— У нее никого нет, кроме полусумасшедшей тетки. От нее мало толку.

— Тогда вы…

* * *

Розово-оранжевые пятна заката догорают на стенах, будто укутанных в горный снег. Щемящий озноб от всего: от хлорированного до синевы больничного белья, от колючей клеенчатой кушетки, от пугающего своей непонятностью аппарата, на темном экране которого вспыхивают какие-то линии и от которого к Лерочке идут пластмассовые трубки. Глаза ее закрыты, лицо — воскового оттенка, и на нем выражение покорности и покоя, такой всеобъемлющей покорности и такого несмутимого покоя, что мне становится жутко. Не надо. Не смиряйся с этим, пожалуйста, не смиряйся. Ты одиноко, зябко замерла в невообразимом далеке, в коридоре, продутом сквозняком времен, и зачарованно смотришь на дверь страны, из которой нет возврата. Не надо, не открывай ее! Ведь именно тьма настигнет тебя, полная и окончательная, и в мире не останется ни следа, ни памяти о твоей стрекозиной красоте, кокетливой нежности, добром и легкомысленном сердце. Тебе не пребывать в счастливом инобытии, как учили мудрецы уснувших времен, ибо способ, который выбрала ты — преступление перед Предвечным, и ты подлежишь вечному страданию в той беззвездной пустыне отчаяния, которую древние назвали адом. Не надо, не открывай эту дверь! Вспомни иную страну! Вспомни, какие цвета, слова и краски в той книге жизни, которую ты отбросила в мучительном желании уйти от пожирающей тебя любви, любви к негодной и слабой твари, которой я отомстила за тебя. Ты оставляешь всех влюбленных, которые еще падут к твоим ногам, сраженные твоей ослепительной, женственной прелестью, все закаты и рассветы, и луга в белом ромашковом огне, и березовые аллеи в сочном янтарном свете бабьего лета, и наше маленькое озеро с малахитовой водой — в смолисто-розовой оправе темных серьезных сосен. Ты оставляешь Хименеса и Лорку, от стихов которых ты вдруг заплакала однажды, сказав, что это — лучшее, и выпросила у меня маленький черный томик, и затрепала его до дыр, перечитывая и повторяя: «Нет, послушай, послушай! Это же чудо!»

— Я знаю красивее, — послышался тихий, умиротворенный голос от двери, и всё вокруг: снежно-голубые больничные стены, хрупкое, полумертвое, в каких-то пятнах лицо Лерочки, худые желтоватые руки ее, с бессильной обреченностью вытянутые вдоль тела, зеленая клеенчатая кушетка возле и раскаленная кайма заката, отраженная верхними стеклами, — всё незаметно и неотвратимо подернулось вдруг странным пыльным светом.

Холод и древний неумирающий ужас объял меня, я уже слышала этот голос и видела этот страшный пепельный свет за мгновение до гибели моей Долины.

— Я тоже люблю Хименеса, — продолжал голос, — только не кажется ли тебе, что ты немного не поняла его, как не поняла и Лорку, и многих-многих цыганских певцов этой воистину опьяняющей страны, — и голос усмехнулся лукаво. — Вся поэзия Испании — это любовь к Смерти. Самое удивительное, нежное и незабвенное — о ней:

Или:

Брось эту девочку и перестань повторять напевы потомков цыган и мавров, которые воображали, что знают всё о Любви и Страсти. Единственное, в чем они разбирались — это Смерть, и потому я люблю их, ибо воспели они мое творенье…

Воздух застыл, и само время в ужасе застыло от голоса, который никак не напоминал теперь золотую лаву там, на заре времен, в моей Долине, а был таким домашним, доверчиво-умиротворенным, почти отеческим.

— Брось эту девочку, — ласково повторил голос. — Она всего лишь провинциальная блудница, и получит всё, заслуженное ею, а вот ты… ты стоишь на Великом Пути, на Пути к своей Долине и к своему Возлюбленному. От меня не скрыто ничто на свете, и я знаю, что Предвечный в конце концов простил вас — уж это-то я знаю наверняка! Вспомни шум моря, сверкание гор, вспомни шелест садов, и цветы у крыльца, и шиповник у раскрытых окон, вспомни, как всё было просто, радостно, совершенно. Не нужно новых страданий, не нужно испытаний, чтобы достичь всего этого, все испытания — это безумный бред! Для тех, кто непомерно страдал, а ты страдала, дорогая, высшая радость должна быть дарована легко. Я желаю исправить свою ошибку, совершённую тысячи лет назад, и я укажу тебе путь в Долину. Она не умерла под пеплом и снегом, она ждет тебя. Я укажу тебе дорогу к ней и к твоему Возлюбленному здесь и сейчас… только… оставь эту девочку. Это жалкое глупое дитя принадлежит мне. Это — самоубийца.

— Тот, кто довел ее до этого, — я цепенела от запредельного ужаса и видела только мягкие волны плаща до полу, скрывшие фигуру, не в силах поднять взгляд к чудовищному лицу, — из… твоих?

— Из самых малых моих, — усмехнулся голос, и в нем певуче скользнула нотка гордости. — Из тех, кого можно раздавить каблуком и не почувствовать. Но довольно! Не стоит тебе на своем Пути забивать голову подобной ерундой. Ты избрана, ты идешь к своему Раю. Ни этот зачумленный город, ни его люди, которые в глупой и никчемной суете год за годом и круг за кругом приближаются к моей Державе и погибают только от одного вида моего вестника, не имеют над тобой власти. Я предлагаю тебе сделку, сделку, которая завершит все сомнения и страдания. Я верну тебе Долину и Бессмертную любовь твою, только… оставь эту девочку.

Всё это время я сидела на краю клеенчатой кушетки, ссутулившись, видя только край плаща, будто покрытого пылью, да пол, внезапно укрывшийся серым игольчатым инеем, но через мгновение в хрустящем воздухе подняла взгляд к Ужасу и Безумию, и опять, как много лет назад, в день гибели моей Родины, поняла: своего лица у Пыльного Существа, притворившегося Тенью в тот горький день и зачаровавшего дивными и страшными словами Возлюбленного моего, своего лица у этого Существа нет… Мириады лиц в одно мгновение сменились для меня в очертаниях этого лица, но беспрестанно в каждом новом облике проступала ужасающая гордыня, и лукаво улыбались изменчивые губы.

— Смотри, — сказал самый ласковый голос на свете, и белый сумрак больничной палаты колыхнулся от присутствия иного мира. — Узнаёшь?

Изумрудный свет волшебным радостным водопадом хлынул в полуоткрытую дверь. Не было выщербленного, в разводах хлорки, линолеума, не было стен, крашенных белой масляной краской, — в световом потоке под теплым летним ветром небывалого утра дрожала трава и раскачивались цветы, росистые, непроснувшиеся, а дальние горы горели в венце из шиповника и в широкой рассветной реке, обтекавшей полнеба. За темной, сонной, еще беззвучной рощей медным светом сияло море, и его горький родной запах обжигал дыхание. А за лесистыми невысокими холмами…

— Узнаёшь? — лукавый голос разрывал сердце. — Ступай и оставь мне это бедное дитя, поверь, оно совершенно не стоит возвращенного тебе!

Я улыбнулась. Я вдохнула утренний воздух моря и цветов полузабытой и незабвенной Родины, а затем легко и свободно посмотрела в Пепел и Прах, в лукавую плавающую усмешку, в Лицо без Лица.

— Ты лжешь, — бесстрашно сказала я. — Ты не можешь возвратить себе даже собственное лицо, как смеешь ты говорить о возвращении Долины, погубленной по твоей вине! Я помню тебя. Я тебя знаю.

— И знаешь, что мне ведомы все пути, земные и небесные, — мертво ответил Голос, и оболочка его перестала напоминать пыльного, неряшливого человека, а стала четкой пугающей тенью, сотканной из беззвездного мрака. — Эта глупая распутная девчонка (о, как бледна она, как от нее плохо пахнет!), твоя мелкая земная дружба, твоя достойная сожаления привязанность — плата за Долину. Отрекись от нее, отдай ее мне — и тотчас окажешься в своем Раю.

— Ты лжешь, — повторила я. — Мне не нужен твой путь в Долину. Ты лжешь!

Злой холод вновь льдистой змеей ложится на шею и плечи, сдавливает грудь, и я падаю на колени рядом с кроватью Лерочки. Белый свет меркнет перед глазами, последнее, что я вижу — вытянутую в беспомощной обреченности на иссиня-снеговых простынях худую, бледно-желтую, исколотую Лерочкину руку.

* * *

— Послушайте, уважаемая, мы договорились, что вы будете вести себя тихо, а здесь такой грохот… Что, к испанской поэзии присоединились испанские танцы? Да что с вами?

— Простите, — я с трудом поднимаюсь с пола, видя перед собой разозленного рыжеусого. — Я, кажется, заснула и… упала.

— Да что это…

— Даш… — тихое, почти невесомое, как дуновение вечернего ветра, как прикосновение цветка, повисает в палате. Трепещут ресницы, похожие на крылья бабочки, Лерочка открывает еще замутненные небытием глаза, через силу пытается улыбнуться. — Даш… «И тополя уходят…»

— Уходят, уходят! — счастливейший на свете реаниматолог бросается к Лерочке. — Умница, красавица спящая, с добрым утром! И тополя уходят, и подруга сейчас уйдет, ишь какой грохот учинила! Испанская поэзия называется. Воистину, шум и мертвого подымет.

— Даш… — Лерочкино лицо с несмелой улыбкой расплывается в моих слезах, я плачу тихо, захлебываясь, плачу от пережитого ужаса, от пробуждения Лерочки.

— Завтра, завтра! — рыжеусый выталкивает меня за дверь, призывая сестру с какими-то флаконами, и в глазах его — нечто большее, чем радость врача, вернувшего пациентку на свет Божий.

* * *

Всё светлее, всё просторней и свободнее с каждым днем. Долина зовет меня, и Возлюбленный зовет, и пройти осталось совсем немного. Легкие хрустальные паутинки сквозят в воздухе, такой же легкой, готовой к неизбежному полету, становится душа. Город выныривает из августовского зноя и погружается в солнечную и прохладную раннюю осень.

На подоконнике в нелепом деревянном ящике — неожиданно вспыхнула и жарко зацвела желтая хризантема, сентябрьский сквозняк колышет кошачьи фотографии над столом Татьяны Ивановны, а сама она, посверкивая бифокальными очками, с неизменной терпеливой улыбкой что-то втолковывает краснолицему этнографу, с маниакальным упорством пытающемуся записать местный немногочисленный народ в творцы Библии. Что-то затейливо бормоча под нос, автор сумасшедшего открытия покидает арену спора, по-индюшачьи переваливаясь и пригрозив солидной ученой монографией по этому поводу.

Я немилосердно смеюсь ему вслед и ставлю на Лерочкин стол букет астр.

— Глупость, конечно, божий дар, но это уж чересчур.

— Это не дар, это болезнь, — устало откликается Татьяна Ивановна, просматривая чью-то рукопись. — Его жалеть надо.

— Пожалейте, пожалейте! Он еще со своей теорией академиком станет, сейчас подобных идиотов — уйма.

— А, да пусть его… — отмахивается Татьяна Ивановна. — Как Саша-то?

— В женевской клинике она. Тёмку к операции готовят, она в Москву звонила, друзьям, а они уже — мне… Ирочка, что такое?

К Лерочкиному столу из главредовского кабинета уныло плетется курносое веснушчатое создание — аспирантка Ирочка, временно принятая на работу. Слёзы с пухлого лица ее мягко скатываются на истрепанную, исчерканную рукопись, что сжимает она в дрожащих руках.

— Вот… вот… — не в силах досказать, она тычет пальцем в рукопись и ревет уже в голос, как наказанный ребенок.

Татьяна Ивановна усаживает несчастную рядом, разговаривает успокаивающе-ласково, как и следует с обиженным ребенком, а в дверях с оскалом пираньи возникает Черно-Белая.

— Зайди ко мне, — хищно кивает мне она, не обращая внимания на плач Ирочки, и, ругнувшись пару раз, я тащусь к ее кабинету.

Черно-Белая усаживается за стол с той же улыбкой хищной тропической рыбы, а я в ответ рассматриваю фиалки на окнах, завитки на шторах, скверные акварели на стене — всё, что угодно, только не лимонно-пергаментное лицо.

— Ну и что там с Полетаевой? — насмешливо цедит она. — Попытка суицида? Вены вскрытые? Ей в психушке место, я всегда говорила! Может на работу не выходить, так и передай! Пусть пишет «по-собственному»…

— Напишет! — я в ответ ехидно улыбаюсь Черно-Белой. — Что-нибудь еще?

— Да ты не улыбайся, не улыбайся, Леванцова, — свирепеет Черно-Белая, и пергаментное лицо ее приобретает красноватый оттенок. — Кстати, а куда от нас Саянова ушла?

— Она не ушла, Лира Николаевна, — всё с той же ехидно-снисходительной улыбкой продолжаю я. — Она улетела. В Женеву. Честное слово, ей там будет лучше!

В глазах Черно-Белой — нарастающее недоумение:

— Да как…

— Вот заявления. Мое и Полетаевой, «по-собственному», как вы и хотели, — и я кладу прозрачную папку с заявлениями на стол Черно-Белой. — Все расходятся, все разлетаются от вас, Лира Николаевна. И останетесь вы среди мерзости запустения и будете восседать среди нее, словно идол египетский.

— Ты… — Черно-Белая делает судорожное глотательное движение, словно ей не хватает воздуха. — Ты… в своем уме?

— Вся ваша беда в том, что в вас нет милосердия, — сокрушенно замечаю я. — Ни крупицы, ни самой малой капли! Будь в вас эта самая капля, вы бы стали зрячей, вы бы многое увидели. Вы бы увидели, что жизнь Саши — сплошное страдание из-за болезни ее ребенка, и постарались бы быть с нею ласковее и снисходительней. Вы бы заметили, что Лера, при всей своей болтливости, при всём легкомыслии — очень добрый и обаятельный человек. Вы не держали бы лучшего редактора нашего города, переплавляющего в золотые крупицы то дерьмо, что несут ей лжеученые нашего института, Татьяну Ивановну Бессольцеву на нищенской ставке, сплетничая в кулуарах, что «на кошек старухе хватит». Один мудрец изрек: «Скажи мне, что ты видишь, и я скажу, кто ты». В людях вы видите только слабости, только недостатки, каждого человека вы воспринимаете как неизбежное зло. Ах, Лира Николаевна, Лира Николаевна, какой же вы злой и больной человек! Вы больны ненавистью к себе подобным, вы уже, не зная этого, слуга Пыльной Тени, Древнего Лжеца. Всю жизнь вы и ваш выживший из ума покровитель любили вызывать ужас у себе подобных. Когда перед вами распахнутся ворота Державы Древнего Лжеца, вы узнаете, что такое настоящий ужас… Прощайте, уважаемая.

Я покидаю кабинет и слышу за спиной странное горловое бульканье, переходящее в истерический вопль: «Я не позволю! Не позволю! Весь отдел!.. Монография Мясоедова на носу!.. Я…» Вопль приглушает затворенная дверь. На часах 16.30. Мимо меня пугливо, как мышь, проскальзывает Ирочка, вслед за ней, прихватив объемную рукопись, морщась от боли в отекших ногах, тяжело поднимается Татьяна Ивановна. Серые близорукие глаза сочувственно разглядывают меня:

— Как ты?

— Да ничего. Сказала всё, что думала, первый раз за три-то года! Будто камень с души…

— Тогда пошли ко мне, посидим. Я пирогов напекла, «вишнёвка» есть. Сегодня у меня день особенный. Память Серёжина…

Я киваю, на глаза наворачиваются слёзы. Сегодня день памяти ее сына, убитого десять лет назад. Мы покидаем безмолвную, безлюдную комнату, и цветы на Лерочкином столе, кажется, салютуют нам розовыми и желтыми вспышками, и яркая бабочка, вестница светлой осени, замирает, засыпая, под потолком.

* * *

Кошачье царство Татьяны Ивановны мирно почивает на диванах и креслах. На столе — нехитрая снедь и бутылка с «вишневкой», на стенах — фотографии родных и ушедших.

— Вот так сны понемногу становятся явью, — заканчиваю я свой рассказ о видении Долины и Возлюбленного, о Пыльной тени, о попытке самоубийства Лерочки. — Что-то вмешалось в мою жизнь, что-то ведет по избранному пути. Одно я знаю: я скоро уйду, и каждый день приближает меня к моей Первой Любви, к моей Родине. А вы… Вы не считаете меня сумасшедшей?

— Нет, — тихо отзывается Татьяна Ивановна. — У каждого из нас в жизни была своя Долина, своя Первая Любовь, своя Родина, которую мы потеряли, или предали по глупости, или испугались ступить за ее порог. Мне было восемнадцать, лето было жарким и добрым, полным праздников и легких влюбленностей, а я бегала на пустырь провожать солнце. После дождя эта запредельная свежесть мира и лучезарные травы были особенно зримы и ослепительны. Розовое пламя ласково колыхало засыпающую землю, а я стояла по колено в мокрой полыни и не хотела возвращаться.

Обычно в таких прогулках меня сопровождал младший брат. Однажды, после праздника в парке, прошел, нет, скорее, проблистал такой вот минутный дождь. Он был как шелестящая молния, очистившая воздух над городом и зажёгшая свет…

«Пойдем, проводим наше солнце!» — крикнула я, и мы поспешили к пустырю.

Я остановилась по пояс в золоте, горевшем до горизонта, на котором, трепеща, тихо остывали облака, легкие птицы беспечно пересекали тот горизонт, щемяще-горько пахло остывающими травами. Темно-золотые и алые лучи летели, вспыхивая, к моим ногам от края уже неяркого, но ясного, не полуденного, но тихого и умиротворенного солнца. Пустырник закрывал свои пронзительно-голубые соцветия, но расцветала тишина, и я подумала, что никогда в мире не слышала такой тишины. Ее породило то розовое пламя, что рождалось на горизонте. Широко, разливисто и свободно оно выплеснулось за край неба и потекло по лугу, где стояла я, замерев от его прощальной красоты. Оно было древним и будто вновь рожденным, ликующим и печальным, но за прибоем его, как за прибоем запретного моря, угадывалась высочайшая, невиданная и неведомая Радость. Она коснулась меня лишь краем, и никогда мне не было так ослепительно, так страшно и блаженно, а в розовом пламенном прибое передо мной вдруг отворилась некая дверь, и невыразимая сила потянула меня за порог.

Я заплакала от счастья и боли, протягивая руки к неведомому и высшему, что было передо мной, что напоминало о Любви Первозданной и Мудрости, о Прошлом забытом и незабвенном, о том Прошлом, которое не прошло. Я почти шагнула в розовое пламя, за предвечный порог, но в это время крик из моего мира разрушил цветущую тишину; дверь будто дрогнула от ветра, древний и ликующий свет из-за нее вошел в глаза мои, я взглянула на что-то, что было ослепительнее солнца, и потеряла сознание. Последнее, что я помню — резкий рывок назад, стена розового прибоя, отходящая от меня, и щемяще-горький привкус полыни.

Очнулась я дома, с какой-то смутной и пронзительной памятью о неведомой и невиданной радости, что прихлынула и ушла, как дивное диво, а возле меня сидели брат и мама. Брат говорил потом, что никогда в жизни не переживал такого страха, что я скрылась за стеной розового огня, который шел прямо на меня. Брат вбежал вслед за мной в розовое пламя и схватил меня за руку, и на миг ему показалось, что он умирает — так жгуч и страшен был огонь, а потом великая и мгновенная боль утихла, и розовый огонь стал уходить, колыхаясь, будто море, и «так было красиво, вот только с тобой что-то случилось, ты упала и лежала как мертвая…» На его испуганные крики поспешили проходившие мимо, и меня принесли домой, предполагая, что у меня эпилепсия. Мать просидела у моей постели до утра, а я, стискивая ей пальцы, с блаженным и растерянным лицом твердила: «Ты не представляешь, не представляешь, как было страшно… и радостно. Крылато было. Я как будто вспомнила что-то».

Но я забыла, что я вспомнила, — и Татьяна Ивановна грустно кивает мне через подступающий сумрак.

Важные фикусы чуть колышутся в кадках, осенние сентябрьские сумерки обволакивают окна, серый кот, вкрадчиво урча, когтистым шарфом ложится на плечи, а я смотрю на фотографии, развешанные по стенам маленькой комнаты. Муж сгинул в дебрях Севера на заработках, единственный сын погиб в армии в 18 лет; ее теперешний, тихий и спокойный мир — кошки да фотографии давно ушедших. Память, строгая, страдающая память живет в этой комнате, но каким лучезарным тихим светом, какой добротой веет от лица Хозяйки! Будто и нет их, страшных часов черной тишины в этих стенах в то самое «после работы», будто и нет фотографии скуластого мальчишки в солдатской форме, со щенячьим бесстрашием взирающего на мир.

Толстый черный кот плескуче, по-змеиному взлетает на высокое трюмо, но цепляется когтями за угол вышитой салфетки и с печальным мявом обрушивается на пол. Мы смеемся, а осенний вечер становится совсем сапфировым.

— Слушай свое сердце, девочка… — Татьяна Ивановна провожает меня до порога. — Мудры только зрячие сердцем. Ты обязана отыскать свою Долину и того, с кем царила в ней. Да поможет тебе Всевышний.

— Мне тяжек этот мир, ненавистен Город, и еще мне кажется, что я приближаюсь к Ней. Может быть, я схожу с ума?

— Нет, дорогая. Подобно очень немногим, ты обрела свое истинное зрение — зрение сердца, и к тебе вернулась память о рае. Твоём рае. У каждого из нас был свой рай, который мы потеряли. Потерянный тобой рай простил тебя, и тебе предназначено вернуться к нему. В нем ты отыщешь и Возлюбленного, к ногам которого, как ненужное более оружие, сложишь свою суровость, насмешливость, сотни одиноких ночей и заплачешь от счастья в предвкушении Возвращенной Любви. Так будет… И еще: если со мной что-нибудь случится, пристрой их, — и Татьяна Ивановна кивает на кошек, чинно сопровождающих нас. — Не бойся, я говорю не о смерти. Тот закатный свет… он возвращается, через столько лет! Дважды уже он полыхал в моем саду, и всё так же была в нем открыта волшебная дверь, и невыразимой невысказанной Любовью веяло оттуда. Однажды я ступлю за порог этой двери и больше никогда не вернусь, но они… они будут тосковать. Пристрой их. Я не хочу, чтобы они погибли на улице от холода и голода.

— Но… — от плача я не могу договорить, обнимая Татьяну Ивановну. — Но ведь…

— Каждая из нас вернется в свой рай. Ступай, девочка. Прощай.

Силуэт ее на фоне полуосвещенной двери, с кошками у ног, мерцает, становится зыбким, расплывчатым, а я иду по крохотному саду до дощатой калитки среди пурпурного даже во тьме королевского величия георгин и астр. Прикрывая калитку, я думаю, что сумел же человек на месте погибшего дома выстроить новый, взамен убитого сына приласкать множество малых созданий, на равнинах растерзанного сердца вырастить цветы, и восхищение охватывает меня при виде такого спокойного, сдержанного человеческого мужества этой женщины, однажды удостоившейся прикосновения Неба.

* * *

Здравствуй, моя Утраченная, моя Предвечная Родина. С каждым днем я всё яснее, всё радостнее и неизбежнее ощущаю твое присутствие, и вот вновь вижу тебя во сне, вижу дорогу через твою заповедную рощу, через луговые цветущие холмы к Дому, который был мне ближе и дороже всего на свете.

На этой дороге встречает меня Лерочка, сияющая какой-то особенной, тихой, застенчивой теперь красотой. Золотые солнечные пятна лежат на ее плечах, и сама она в соломенной, с лентами, шляпе, в шелковом, плещущем на ветру сарафане — воплощение юности и жажды любви. На точеных запястьях — розовые, бугристые шрамы от порезов.

— Подумать только, какая глупость! — Лерочка улыбается, разглядывая их. — Чирк — и в ванну, представляешь! А на свете столько всего интересного, дорогого, по-настоящему важного! Правда, не в нашем уродском городе, а вообще… Спасибо тебе!

Лерочка зачарованно оглядывается.

— А какая красота вокруг! Но это ведь сон, правда? И всё равно это особенное место, особенное, я чувствую! Знаешь, я очень хотела бы жить здесь. Жаль, что в этом сне нельзя остаться навсегда.

— И мне жаль… Ты счастлива?

— Да. Ты знаешь, тот врач… Мне кажется, что это — настоящее.

— Больше охотиться не будешь?

— Да чепуха всё! — Лерочка с улыбкой отмахивается. — С ним так хорошо, надежно, спокойно, и такое чувство, что больше никто на свете тебя не обидит. Не посмеет.

— Вот интересный способ найти жениха — попытка самоубийства! — смеюсь я. — Ну что ж, прощай! Будь счастлива.

— Даш…

— Будь счастлива, родная. И, ради Бога, вместе с ним… уезжайте куда-нибудь из этого города. Он проклят и обречен.

— Но…

— Проклят и обречен. Он во власти Пыльной тени, Древнего Лжеца, и с его площадей и улиц начинается путь в Державу, Державу Небытия. Прощай.

Сновидение подергивается легкой дымкой, на дороге, со смущенно-растерянной улыбкой, с золотыми пятнами на плечах остается стоять Лерочка. Затем сон распадается на тысячи кусков сверкающей мозаики, и я, раскрыв глаза, встречаю пасмурное сентябрьское утро, утро моего последнего дня в Проклятом городе…

* * *

Как прохладен, как горестно-сладок желто-лазурный сентябрьский день! С высокого необъятного неба льется просторный, чистый свет, с земли к нему возносится позолоченный свет увядающих листьев и трав, и всё тонет в этом прощальном сиянии, в этом уходящем золоте, и пустынно и светло становится на сердце, как в облетающем саду.

Со второй половины дивного сентябрьского дня неясная тревога поселяется под сердцем. Вчерашний разговор еще живет во мне, и я снова вижу маленькую комнату с высоким окном, фотографии на стенах, разноцветных пушистых кошек, я вижу пожилую женщину с ясным, как летнее утро, лицом. Серые близорукие глаза ее полны неведомой печали, но она улыбается и рассказывает мне о Чуде, однажды посетившем ее мир. Что-то произошло с этой женщиной, в той милой, в пестрых салфетках и вышитых скатертях комнате, среди кошачьего мурлыкающего государства, сердце не обманывает меня.

* * *

В палисаднике Татьяны Ивановны жарко догорают циннии, на крыльце, в остывающих лучах сентябрьского солнца, — хвостатое население, с видимым безразличием взирающее на меня лукавыми изумрудными глазами. Дверь полуоткрыта, и я на миг застываю, но не веет из нее обреченностью, той безнадежной жутью, что веяло от двери Лерочки, неугомонный птенец в груди замолкает, и страха нет, есть только предчувствие чего-то необычайного, непонятного, неизмеримо огромного и… светлого.

Комната тоже светла, как может быть светла комната в сентябрьском солнце, и легкие тени листьев, как диковинные мотыльки, трепещут на стенах и фотографиях. Рубиновые осколки вазы и плавающие циннии в лужице воды у подоконника полуоткрытого окна, и на всём — печать легкой сквозящей печали и неизмеримой радости. На столе — записка:

«Девочка моя! Пишу к тебе, потому что знаю, что придешь, ибо почувствуешь утрату. Будь счастлива, девочка, да будет светел твой путь на Родину, да обретешь ты Того, с кем царила в своей Долине».

Тихо-тихо, как флейта, поет тонкая струйка воды в кране, кошачье царство переселяется с крыльца в комнату и начинает с мяуканьем путаться под ногами, а я еще раз потрясенно оглядываю комнату. Здесь не было смерти, здесь не было боли, здесь всё лучилось и пело от легкого прикосновения Того, кто создал однажды нашу Долину. Постепенно, как остывающий свет за окном, здесь гасло Присутствие Предвечного…

* * *

До вечера я пристраиваю кошачье семейство, чувствуя странный восторг и близость необычайного. Жемчужно-дымчатого, с лукавыми янтарными глазами, дарю новым соседям Татьяны Ивановны, объясняя, что она срочно уехала и поручила мне пристроить питомцев. Высокая изящная девушка, баюкая на груди хитро щурящегося кота, застенчиво признаётся, что теперь она не одинока и не будет бояться вечерами, «когда мама и Андрей еще на работе, и страшно, так страшно вдруг становится».

Трехцветную, проворную, с рыжим солнечным пятном на носу кошечку отношу двоюродной тетке, одинокой скучающей даме бальзаковского возраста, чему она несказанно рада. По-вороньему черного, по-змеиному гибкого кота определяю в котельную, к знакомому художнику, который пока не признан, но в крохотной каморке пишет нечто в стиле Дали и надеется достичь его славы.

Остаются: полосатый, нахальный, с физиономией законченного пирата и кремовая, утонченно-изысканная капризная кошечка, которую Татьяна Ивановна звала Леди…

Заходящее солнце пронзительным золотом охватывает кроны тополей, и серебряноствольные тополя горят в этом золоте, как рождественские свечи. Небо высокое, светло-сизое, с легким розовым румянцем, доброе небо, спокойное, а сладкая тревога и неясная радость не покидают его, становятся всё томительнее. Я смотрю, прощаясь, на заревые георгины и кружевные наличники дома Татьяны Ивановны… Мир тебе, дорогая Душа. На пепле земной сожженной любви ты устояла, ты сохранила сердце чистым и незлобивым, открытым для всего живого, и Небесная Любовь возблагодарила тебя за это.

* * *

— Баб Кать, возьми! Приюти ради Бога, мне спешить надо…

Две плетеные крытые корзинки опускаются у ног бабы Кати, чистящей яблоки для варенья в крохотной закопченной кухоньке. Из одной плетёнки, сметя крышку, оскорбленно выскакивает «пиратский» кот и с диким мявом устремляется под стол, кремово-изысканная Леди, покинув заточение, пугливо сжимается в комок у порога.

— Господи! — Екатерина Карповна роняет очки в яблочные очистки, близоруко щурится, разглядывая неожиданных гостей, улыбается растерянно. — Ах вы, болезные… Мой-то Федот полгода как пропал. Прибил кто, али собаки разорвали, я уж плакала, плакала… Вот и пустяки вроде — кошки, а скучно без них, и на сердце — как в зимнюю ночь… А ты куда ж теперь?

— На Родину, баб Кать. Помнишь, я тебе про сны говорила? Родина мне снилась, зовет меня она. Мочи нет, как зовет… Моя Долина.

Растерянное лицо бабы Кати становится светлым, спокойным, нет в нем ни любопытства, ни подозрительности, столь привычных в старости.

— Ну, коли с силой такой зовет — идти надо. Далек ли путь?

— Не знаю, баб Кать, ничего не знаю. Но не идти уже не могу. Это неотвратимо теперь. Как Смерть или Любовь. Хотя — какая Смерть! В Ней нет Смерти. Только Любовь. Благослови меня, баб Катя…

Кремовая кошечка, уютно мурлыча, устраивается на коленях бабы Кати, на цветастом переднике, полосатый разбойничий кот вылезает из-под стола и сворачивается клубком на топчане у плиты.

— Иди сюда, детонька, — баба Катя тяжело подымается, бережно опуская Леди на пол, трижды осеняет меня крестным знамением, целует. — Господи, как ты на Лилю-то похожа! А за них не беспокойся, не выброшу, душу они согревают… Светлого пути тебе, родная…

Прихватив сверток с яблочными пирогами, я на миг забегаю в свою угловую барачную комнатушку, беру теплую куртку, в сумку торопливо засовываю плед и бережно достаю из прозрачно-синей сумрачной вазы ветку шиповника. Она полыхает нездешним огнем, душиста и свежа так, как может быть шиповник грозовым летом. Щурясь из-под руки в светлых сумерках, глядит на меня со своего крыльца Екатерина Карповна, и я слышу ее тихие всхлипы.

— Прощай, баб Кать…

— Прощай, детонька…

Я закрываю за собой барачную калитку и спешу к новостройкам, за которыми — купы темнеющих деревьев. Почему-то я знаю, что моя дорога в Долину будет походить через наш сквозной пригородный лес.

 

Глава Х

Скалистая тропа обрывалась над бездной, у которой не было дна.

— Что это? — потрясенно шепнул Кот.

— Край света.

— Край света? — засмеялся Кот. — По-моему, свет здесь только и начинается. Посмотри, сколько его! Посмотри, какой он!

У ног их лежало, серебряно переливаясь, притихшее мироздание, и замерзшие камни края земли вонзались в жестокую черноту Космоса.

— Там нет света, — тихо шепнул Странник, понимая, что с другом. — Там просто звёзды — маленькие бледные точки, и там… потрясающе тихо и одиноко. Не надо туда смотреть. Нас ждет Долина.

— Эти бледные точки — вовсе не бледные точки, мой Принц, — вдруг странно усмехнулся Кот. — Это — сбывающаяся сказка, мой далекий детский праздник. Помнишь, когда мы были детьми, как легко и радостно встречали мы свой праздник! Как украшали мы дом и деревья в саду — звездами и золотыми шарами. Я помнил их всю свою бесконечную жизнь, и тогда, когда был ребенком, и тогда, когда стал котом. И теперь я вновь встретил их. Ты не понимаешь, как это важно.

— Я понимаю, — ответил Странник. — Мы еще поговорим с тобой о праздниках детства. Только… не ходи вперед, пожалуйста. Там бездна.

— Там сказка! — воскликнул Кот. — Там вернувшийся праздник, там детство! Звёзды говорят со мной… — Бирюзовые глаза Кота подернулись странной пеленой, прозрачный и добрый голос стал хриплым, темным, восторженным. — Они говорят, что всё можно вернуть! Всё! Даже то время, когда я был человеком! Сказка! Ты видишь ее? Ты слышишь золотые шары? Праздник возвращается! Он вернет всё!

— Там нет праздника! — снова устало повторил Странник. — Это последнее испытание, последняя горечь, это память и сожаление о прошлом, за которым — тьма. Вернуть облик и назвать твое настоящее имя не может никто, никто, кроме Предвечного, и это не Его свет ты видишь, и не Его речам внимает твой слух. Бездна ничего не возвращает, ни имя, ни образ, бездна поглощает. Подожди немного, и мы вернемся в Долину, и всё придет, придет своим чередом, но из рук Предвечного.

— Я не хочу ждать! — зло воскликнул Кот. — Тебе не понять, ты остался в образе человека! Мне оставили только человеческую речь да человеческий ум и одели в кошачью шкуру, и всё зачем, для чего? Зачем мне теперь Долина? Я вижу сказку и золотые шары, я вижу звёзды, и всё, о чем я мечтал, сбудется сейчас!

И он перемахнул через плечо Странника. Праздничная сказка погасла, рассыпалась легкой ледяной серебряной пылью, и жестокую черную пустоту увидел он. Она вздрагивала, как большая беспощадная медуза, обвивая вокруг него свои тяжелые, медленные щупальца. Золотые шары и звёзды, что так празднично горели перед его завороженным взором, превратились в тысячу глаз ее, с хищной древней жадностью вперившихся в двух путников на Краю Света.

Раскачиваясь на смертельном сквозняке, склонившись над пустотой, Странник едва удерживал друга; с молящих глаз Кота спала пелена прелести, и они наполнились слезами и болью.

— Отпусти, — услышал он странный медленный голос — то был голос медузы, чьи щупальца обвивались вокруг теплого, содрогающегося тела Кота. — Отпусти, тебе ведь не нужен он. Тебе нужна только Долина. Она — за этими горами, потаенная тропа ведет к ней, и ты скоро обретешь свое вечное счастье, обретешь, если отпустишь его. Иначе вы оба останетесь в моем мире. Навсегда.

— Нет. Ты можешь принести еще одну боль, но не убить, — потрясенно прошептал Странник. — Мы награждены и прокляты бессмертием. Я знаю о тебе, я вспомнил, где видел тебя раньше, ты — последний ужас нашего пути, последнее испытание. Ты не можешь убить. Мы награждены и…

— Уже нет. По крайней мере, один из вас. Так ты согласен обменять это жалкое, никчемное животное на свой Золотой путь? Путь в Долину?

— Ты знаешь ответ…

— Тогда забирай его! — и темные щупальца отпустили маленькое обмякшее тело, и страшное одиночество ощутил Странник, а бездна снова превратилась в звездную праздничную сказку детства. — Уж над кошачьим-то отродьем — моя власть! Его незатейливая душа уже покинула звериную шкуру и принадлежит мне. Счастливого пути, Принц погибшего мира! Надеюсь, твоя Долина уже забыла твое проклятие…

Негромкий, слишком знакомый смех послышался из глубины звезд, на миг из космической пыли выткался образ Древнего Лжеца о тысяче лиц, выткался и канул в подступающую серебряную бездну. И тогда Странник, укутав в плащ тело друга, понес его по мерцающей тропе, уступами спускающейся со скалистого края попасти над Миром. Там, на горизонте, в странном зеленоватом свечении горели холмы, и почему-то он знал, что за ними — Долина. С выжженным сердцем, с выплаканной душой шел Странник и, откинув уголок плаща, что-то тихо-тихо шептал мертвому Другу. Странник шел навстречу проклятому им раю и мечтал только об одном: умереть на пороге этого рая.

 

Глава XI

Вечерний пригородный лес, полный тоскливой жути и мусорного изобилия, распахнулся мне навстречу, отступил от дороги, а затем и вовсе сгинул, как пригрезившийся ужас. Желтеющая в печальных сумерках сентябрьская позолота исчезла, всё вокруг стало ясным, дневным, ландышевым, соловьиным… И такой же, в соловьях и цветах, была моя дорога к Утраченному Чуду.

Я уходила всё дальше и видела, как менялся мир вокруг. Ландышевый лес на исходе мая пропал, в тихом золотом свете невысокого солнца по сторонам потянулись луговые просторы полесья в частых купах дубов и вспыхивающих серебром ракит. Прозрачные, желтеющие отмелями, с росчерками стрекоз над быстрой водой, крохотные заповедные реки спешили навстречу, стелились под ноги замшелыми деревянными мостками; летучими черно-белыми кораблями в воздухе, напоенном травами, парили аисты. И то близко, то в отдалении в жужжании пчел вдоль дороги одуряюще цвел шиповник, а ветка моего шиповника из Долины горела в моей руке чистым светом робкой радостной зари. Очарование полесья сменили вересковые холмы в прохладной свежести чуть горьковатого медвяного ветра. Я застыла на миг, вбирая взором лилово-розовое волнующее пространство, что-то сладко заныло под сердцем, и колючий слёзный комок появился в груди. Если бы я не помнила тебя, моя Утраченная, то решила бы, что рай — здесь, в этой розовой чистоте и свежести вересковых холмов. Но даже они не могли соперничать с Тобой, ибо в тебе пребывала Любовь.

На исходе третьего дня пути в тихом, засыпающем сумраке я сладко задремала средь вересковых волн, и во сне ко мне прилетела белая, сверкающая, как снег, птица и ласково коснулась щеки крылом.

— Спасибо, что поняла меня, что пристроила тех, кого я полюбила.

— Розовый свет… — сквозь сон пробормотала я. — Так это… Татьяна Ивановна…

— Прощай! Спасибо тебе.

Сон растворился, и последняя скорбная тень покинула дорогу к Долине. Все мои земные подруги обрели свое счастье, а я… Я брела дальше среди вересковых холмов, и медвяный ветер, напоенный свежестью и солнцем, затих; становилось всё холоднее, вересковые холмы постепенно сменили скалистые хмурые пустоши, кое-где присыпанные снегом, но ветка шиповника в моей руке разгоралась всё ярче. И значит, это тоже был путь к Долине. Вся мозаика времен года была словно смешана чьей-то играющей рукой: из Города я вышла в сентябре, затем вдохнула юный май расцветшего леса, который сменился пышным июльским травостоем полесья, по вересковым холмам в их дикой медвяной красоте я брела, кажется, вне всякого времени, и вот вошла в декабрь, в его суровую заснеженную опустошенность.

Я всё думала о последней лжи Древнего Лжеца, и сердце билось беспокойнее от боли восторга и узнавания и еще — от темной печали, что некогда неповторимый, радующий разноцветьем мир ныне уснул под холодной белой пеленой. Разглядывая его, замерший в зиме, окольцованный ледяным безмолвием, кажется, я догадывалась, какой будет ложь Древнего Лжеца.

Я увидела ее, эту последнюю ложь, когда темные, в искринках мороза, скалы разомкнулись, и мгновенная боль вспыхнула и погасла в сердце, и белое холмистое пространство с робкой, припорошенной инеем прозеленью хвойных лесов и морем цвета светлого нефрита, стеклянно заледеневшим на горизонте, когда всё это невыносимо родное, но заиндевевшее, запорошенное, умершее, вошло в мои глаза, — я увидела и узнала эту ложь, и засмеялась ей в ответ, и, раскинув руки, сбежала с холмистого склона, будто пытаясь обнять землю, море и розоватое вечернее небо.

Здравствуй, моя Утраченная! Я шла к тебе тысячи лет, и наконец обрела тебя, и не верю, что ты умерла. Ты просто спишь под этим снегом, под этим странным, не вечерним и не утренним светлым небом с удивительной Звездой, что загорелась над моей головой, спишь накануне Чуда. А Чудо на твоем пороге, на твоем пороге и Возлюбленный мой, и на пальце моем знаком этого Чуда ясной сверкающей зеленью вспыхивает мой обручальный изумрудный перстень, прежде погребенный в глубине времен, пришедший ниоткуда. Пусть не врёт Древний Лжец, ты не умерла, ты проснешься и расцветешь навстречу Первой Любви моей…

 

Глава XII

Тихий прозрачный вечер дрожал над Долиной, и всё было переполнено присутствием Предвечного. Оно было во всем: и в мохнатых снежных звездах на ресницах уснувшего Кота, и в перламутровой пустоте дали, мягко касающейся волнистого горизонта. Было зябко, спокойно, радостно, и на сизо-розовом небе одиноко и нежно сияла Звезда. Звезда Того, Кто создал этот мир и тысячи ему подобных.

Укрыв снегом тело Друга, Странник-Принц выпрямился, но снова склонился перед огромной торжественной пустотой неба и вечера, перед тем невидимым и невыразимым, что было возле.

«Вечер вечности… — устало подумал Принц-Странник. — Он наступил, он должен был наступить. Друг умер на моих руках, и моя Долина в снегу, но всё равно спасибо, Предвечный. Я ухожу в радости, Предвечный, и уношу с собой твой мир, как драгоценный камень в груди».

Он не оборачивался, хотя и знал, что безмерная древняя Сила стоит за его плечом, и затрепетал от ее величия, затрепетал, но не ужаснулся, ибо Сила была еще и безмерной Любовью, и теплый взгляд звезды окутывал его приготовившееся к смерти тело.

То дивное Присутствие длилось несколько мгновений, но ему казалось — несколько жизней, а потом ушло, схлынуло, как замирающая волна, и где-то тонко и печально запела птица, и в воздухе запахло капелью и весенним ветром.

Он повернул голову. На подтаивающем снегу позади него исчезали легкие следы, будто из звездного света. Легкие следы заполнялись талой водой, лучезарная капель дрожала в воздухе, горько пахло вербой и чем-то еще, таким же весенним, робким, ошеломительным.

— Предвечный… — прошептал он. — Предвечный! — и уткнулся лицом в узкий тающий след, приметив, перед тем как провалиться в обморочную бездну, молодые цветы невообразимой красоты, рвущиеся сквозь погибающий снег…

Очнувшись, он встретил взгляд весны и еще — взгляд Женщины, сидевшей возле, такой же ясно-зеленый, как трава вокруг. Она держала в руках весенние цветы, прижимаясь к ним щекой, и улыбалась, солнечно жмурясь, свежему горькому ветру, и по щекам ее сбегали невольные слёзы. Она была такой же, как тысячи лет назад. Последний крик захлебнулся на дне его сердца, последняя боль затонула на дне дивных глаз ее, когда он стал целовать это волшебно воскресшее лицо, спутанные волосы, не замечая собственных слёз.

— Он… был здесь. Он… Предвечный.

— Я знаю, знаю…

— Он… вернул мне тебя.

Лучезарная капель пела над ними, лучи и птичьи трели переполняли воздух, Долина гремела ручьями, по берегам которых светло и застенчиво зацветали рощи.

— Боже, как было страшно, как горько… — бормотал он, уткнувшись в ее плечо. — И больно… Долго-долго больно.

— Знаю, родной.

— Тьма шла следом. Она шла и выжидала. Но вместе с тьмой шел и Предвечный. Он…

— Сильнее тьмы. Пойдем посмотрим, как цветут наши рощи.

Отзвук ручьев умолк, лучи, трепеща, как птицы, застыли в воздухе, и всё наполнилось тихим, торжественным покоем, покоем прозрачного мая.

И дрогнул свет, будто улыбнулся, и мягкая рябь пробежала по кустам и траве, и, раздвинув цветущие ветви, на дорогу вышел рыжеволосый сероглазый Воин и улыбнулся светло и свободно. В лице его еще оставалось что-то кошачье, но на глазах менялось оно, трепетало, приобретая черты прекрасные и одухотворенные, и тень недавней смерти уходила из глаз.

Женщина засмеялась, у Странника, который теперь вновь по праву носил титул Принца, перехватило дыхание.

— Праздник, — тихо проговорил он, понимая, что получил последний дар Единственного. — Ну что, опять захочешь вернуть детскую сказку?

— Ни за что! — улыбнулся тот, кто некогда был Котом, и поклонился Женщине. — Между прочим, за этой завесой из цветов и ветвей — дом, похожий на замок, самый удивительный, который я когда-либо видел. Он — на берегу реки, реки с поющими раковинами, впадающей в океан с тихими заводями… Боже, опять я что-то перепутал! — и тот, кто был Котом, радостно засмеялся.

Они шли под цветущими ветвями, и лепестки ложились на их плечи, и глаза того, кто был Котом, становились строже, серьезнее.

— Между прочим, я ненадолго, — заявил он, оглядывая влюбленных. — Наша Долина воскресла, но мне бы хотелось узнать, что стало со Святогором и землей по имени Рось.

— Ты неисправим, — покачал головой Принц. — И что тебе…

— Оставь его, — улыбнулась Женщина. — Воинам необходимы далекие походы, чтобы со славой вернуться в свой рай. Взгляните…

Они подняли глаза к высокому, лазурному, в легких тающих облаках, в ослепительно солнечных лучах небу, но даже эти лучи не смогли затмить теплый, спокойный взгляд удивительной Звезды, не покинувшей небо. Это был взгляд Предвечного.