Перламутрово-пасмурно было за окном в тот день, за невысокими горами таяли, вздыхая, снеговые главы тумана, соленый, горький ветер налетал с моря. Те, кого любил он, кого желал видеть, собрались сегодня под самоцветными сводами замкового зала. Слышался особый, торжественный шум, шум ожидания его, хозяина, принца и повелителя Долины, сердечный смех его юной, прекрасной жены, а он, в маленькой комнате с окнами на туманные сонные горы, вдруг ощутил странную тоску и пустоту в сердце, будто вынули из того сердца что-то бесконечно дорогое, единственное. Новым взглядом смотрел он на Долину, и был это взгляд растерянный, недоумевающий, и таилось в нем разочарование. Ледниковую тяжесть ощутил он вдруг на левом плече, и показалось ему, будто странная, неведомая рука коснулась бархата одежды у самого лица его. Но не рука то была, нет, просто некая тень углом лежала на плече его, о, в его Долине, где гостили солнечный и лунный свет, было много теней! Он улыбнулся случайному страху, он еще раз взглянул на далекие туманные горы, стараясь унять ознобный темный сквозняк, пришедший неведомо откуда прямо в сердце, хотел двинуться… и не смог.

Плечо занемело, будто вырезанное изо льда, а за плечом он ощутил чье-то присутствие и почувствовал все ту же бесконечную тоску и ужас. Ласковый, странно-умиротворенный голос колыхнул воздух комнаты, золотом зажег пыль на карнизах и заглушил звуки, льющиеся из пиршественной залы. Казалось, тот голос был едва слышен, и вместе с тем оглушал, ошеломлял, заполнял все вокруг до самого свода, до звезд и облаков, а неумолимый пронзительный сквозняк продолжал гулять в сердце.

— Вот здесь ты и живешь, принц? — бесконечной ранящей нежностью исходил голос, и, не в силах обернуться, он все же подивился, как можно сочетать то страшное, ледяное присутствие за спиной с подобной всеохватной, всемирной и вместе с тем такой земной, такой застенчивой нежностью.

— Да… — рот его пересох от страха, собственные слова казались хрустом щебня под ногами по сравнению с колыханием дивного голоса.

— Маленькая и убогая, — нежность золотой росой стекала с каждого звука, — маленькая и убогая долина приютила в себе столь великое сердце, как твое? Неужели навсегда? Эти чахлые, больные деревья, некрасивое небо, тусклое и громкое море… Это твоя вечность? Вот этому ты посвятил свою жизнь?

Голос колыхался медленно, гулко, словно раскачивал пространство и время вокруг, а он стыл, немея, и не смел обернуться, и душа его обмирала от присутствия того ледяного и темного, что было за плечами, и плакала блаженно, радостно-сладко от великой нежности, текущей над временем и пространством.

Туман рассеялся, погиб над дальними горами, и они вспыхнули, как драгоценные камни, легкие перистые облака, трепеща, как птицы, растаяли над морем, и из лазурной яркой глубины теплый просторный свет полился в волны. Деревья, притихшие и важные, стояли в тяжелых росистых плодах в абрикосовом и изумрудном свете.

— И это все, что выбрало себе великое сердце? — продолжал волноваться голос. Угловатая тень, прежде лежащая на плече, наползла на лицо его, коснулась изумленных лихорадочных глаз, и он увидел…

Под свинцово-тускнеющим, словно навек уставшим небом пугливо ссутулились редкие, будто сожженные деревья. Тусклая, унылая и тоже будто опаленная трава казалась шерстью чудовищного зверя, умершего в долине, а сама долина была как бы присыпана пылью — серой, печальной. Пыль была и на стылом, будто навек замерзшем океане, превращая его волнисто-изумрудную плоть в череду маленьких скучных холмов. Пыль погасила великолепие солнечного света, глубокую и мудрую небесную лазурь, пронзительно-прекрасную сказку далеких сверкающих гор. Всему вокруг, незримо и лукаво, тень придала печать некой незавершенности, усталости, угрюмого уродства, способного погубить лучезарный покой мира, так долго любимого принцем.

— А вот та, которую ты так любил… — яблочной, ало-золотой смолой голос обтекал весь мир вокруг него. — Взгляни, мой друг, что ты любил.

Вошла Она — золотой всплеск, солнечный праздник, безмятежный покой росистого утра, — не видя его чудовищных глаз, не приметив тень, неряшливым пятном застывшую на плече. Не шла — шествовала, радостно, величаво, влюбленно, высокая, узкоплечая, с глазами, как молодая листва, как нефрит египетский, с рыжей осенью кос и мягкой россыпью веснушек на нежных скулах, в зелено-серебряном, сверкающем, царственная, великолепная до слёз.

За миг до наваждения, ниспосланного Пыльной Тенью, он вновь охватил взором и вобрал эту красоту ее, красоту предвечную, дарованную кем-то, когда-то, беззащитную и грозную, юную и древнюю, и сердце его, еще не затемненное Тенью, переполнилось восторгом, как светлым старинным вином, что он любил ее, владел ею, читая ночью и днем ее непостижимые, как звездное небо, тайны.

Но мудрая и древняя Тень пала и на сердце, и сгинуло ощущение лесной свежести, и лиственного шелеста одежд ее, и египетского нефрита узких глаз, и солнечной россыпи на крутых, будто вылепленных, скулах.

Она, не ведая того, еще была царственна, но уже не была царицей, еще любила, но уже не была любима.

— Что это? — воскликнула она. — Боже мой, что это?! За твоим плечом…

— Лживая шлюха, — волшебный голос заполнил его разум и сердце. — Развратничает с твоим лесничим и, наигравшись вволю, ложится в твою постель. А вот и твой так называемый Друг… Вот чего стоила его дружба.

Пыльная Тень не отступала, и тогда-то, весь в ее власти, он и произнес проклятия Родине, Жене и Другу…

Долина внизу гасла, затягивалась сумраком, тяжко вздрагивая, каменные глыбы, ворочаясь, как живые, засыпали ущелье, ведущее в нее, но и сквозь их базальтовый холод пробивалось ее незабвенное меркнущее сияние. Дворец и сад его канули в небытие, а Долина продолжала умирать, содрогаясь. Она умирала, будто засыпала, и засыпалась тихим и медленным снегом.

Та, которую проклял он, стояла поодаль, и ее тоже заметал снег, и в какую-то самую последнюю минуту прежнего своего погибающего сознания с невыносимой жалостью и ужасом понял он, что и она невозвратима, невозвратима вовеки, как и проклятая Долина. Любимая и проклятая тихо исчезла в подступающей мгле, и когда растаяло снеговое облако, — в его озябших пальцах дрожала только ветка шиповника, что сжимали за мгновение до гибели ее пальцы.

Он обернулся в страхе. Проклятие любви покинуло его, но проклятие дружбы было возле. Человеческие черты покинули облик Друга, и в ином облике увидел он его — в облике маленького домашнего зверя.

— Принц, — сказал он, но не прежним смеющимся, рассыпчато-прозрачным голосом, как ожерелье из горного хрусталя, а глухим, задыхающимся, померкшим. — Это все твои слова? Слова Проклятия? Но ведь они сбылись… Нет, это не ты… Ты не мог. Ты так любил… всё это.

Принц опустил руку на голову Друга, обращенного им в Кота, и застыл так под нежной жемчужной пеленой снега, укрывающего невозможный свет погибшей Долины.

— Всё кончилось, — прошептал Кот. — Тебе остался только шиповник…

Века, казалось, прошли в сумрачном и странном ожидании небывалого, но не случилось небывалого, а просто переполнила души неведомая прежде печаль, и в сиянии этой печали увидели они, как прошел мимо Некто в одеждах, как расплавленный изумруд, с изумрудным же, сверкающим дивно мечом, приметили лицо его, залитое слезами, услышали плач, так похожий на человеческий. Воин с изумрудным мечом обернулся, и никогда Проклявший Долину не видел такой боли и любви, смешанной с состраданием, как в лице его, полном света и слёз.

— Ну, давай хоть напоследок познакомимся, Принц, — негромко сказал Воин. — Я был Хранителем Долины, Хранителем твоим и всех тех, кого ты любил, восхищаясь Чудом, созданным Единственным. Ты был уверен в бессмертии и совершенстве этого Чуда, я же ослеп и обессилел и пропустил в Долину Пыльную Тень. Я пропустил Ее в долину, а ты — в душу. Наши преступления равны, принц. Мое — Хранителя, и твое — человека… Мы забыли, что Чудо-то цветет на земле, не на небе, не под защитой небесного воинства, и уязвимо и хрупко, как любой земной цвет, как тот шиповник, что держишь ты в руке. Червь пробрался в цвет и погасил его, Червь пробрался в твое сердце, и я, стоявший на страже, не увидел его.

— Хранитель…

— Я уже не Хранитель, Принц, — тяжко промолвил Воин. — Как и ты — не владыка. Ты отныне — Странник. То, что мы хранили и чем повелевали — погибло. Простимся, владыка погибшего, и каждый уйдем в свое наказание. Я — на самую маленькую темную планету Млечного Пути, хранить камни и кратеры и встречать страшные, мертвые луны над ней… А ты… В колесо странствий. Ничего лучшего ты не встретишь на земле, чем Чудо, убитое и проклятое тобой, и вслед за тобой будет идти твое проклятие — ты никогда не встретишь ту, что делила с тобой это Чудо, ибо никого не возлюбишь из дочерей человеческих так, как ее… Долина и Женщина — их ты не найдешь никогда, хотя… странные иногда бывают совпадения…

— Ты говоришь о смерти, а я уже умер, — сказал Принц, и такая тоска была в звучании его слов, что в лице Хранителя вновь мелькнуло и погасло сострадание.

— Иногда погибшее оживает и непрощёное прощается, — мягко сказал Хранитель. — Это бывает раз в тысячи тысяч лет — ведь никто не знает промыслов Предвечного. И тогда колесо ломается, и странствия заканчиваются, и погибшее обретается. Если сломается твое колесо, и близко будет прощение, и погибшее покроется бутонами, будто зацветающий куст, ты проснешься однажды в маленьком домике на сумеречно-розовом рассвете, и в руке у тебя будет шиповник. Вот этот шиповник. И ты отправишься в свой последний путь со своим последним, самым верным спутником, и в конце того пути убитое и проклятое, может быть, воскреснет. Я говорю: может быть, ибо, возможно, день этот не наступит вовсе, и тысячи лет холмами покроют и погубят лучистое зерно его, как эти снега — нашу Долину, и никогда колесо странствий не остановится… ради тебя.

— Прости меня! — ужасаясь вселенской пустоты и печали сердца, Принц упал на колени и коснулся края сверкающих одежд Хранителя. — Прости меня и убей, убей за сотворенное. Пусть будет милосерден твой меч!

И сострадание, и любовь вновь зажглись в лице ангела, слепящей, как луч, рукой он коснулся склоненной головы человека.

— Не передо мной, — сверкающий шепот тронул воздух. — Не передо мной твоя вина, а перед Предвечным, перед Создателем Долины.

Он зябко повел плечами, будто ему, небесному, было холодно в зимнем земном саду.

— Я открою тебе тайну: в тот день, когда ты очнешься от одной своей неудавшейся жизни, в тот день в одном из миров, скучных и скудных, как пепел, как каменистая земля, проснется и Она, проснется и смутно затоскует о некоей небывалой красоте и радости, что некогда пеленала ее бессмертную душу. Как и ты, она не умрет все эти тысячи лет, но мучения, раскаянье и память о Долине не будут дарованы ей, как тебе, ибо она не проклинала Чуда.

Впервые за все дни на земле она вспомнит изумрудный свет — тихий, лучезарный свет Долины и, отринув всё земное, пойдет на этот свет. Она тоже будет искать Погибшее, Принц, и придет в Долину своим путем.

— Мы встретимся? — закрывая лицо от ледяной жалящей поземки, спросил Принц.

Хранитель молча сломал свой меч, схожий с зеленой молнией, обломки с печальным шипением затихли в снегу. Изумрудное сверкание одежд его гасло, сливаясь с подступающим сумраком, стремительно и легко он пошел прочь, не оставляя следов на снегу, и вскоре скрылся за плотной метельной пеленой, со всех сторон окружившуй былого владыку Долины и его преображенного друга.