Радио я никогда не слушал, до того как пришел на «Эхо Москвы». Нет, совру: слушал. Слушал «Архипелаг ГУЛАГ», который читали по «Голосу Америки», естественно. Это был 1974-75-й год. Собственно, это и были переломные годы для моей работы на радио. В октябре 1975-го я познакомился с Сергеем Корзуном и Сергеем Бунтманом. За 15 лет до создания «Эха Москвы» при весьма трагикомических обстоятельствах.

Для тех, кто не знает: тогда была практика выводить студентов на Ленинский проспект встречать руководителей иностранных государств. Это была глубокая осень. И руководитель Вьетнама товарищ Ле Зуан, помню как сейчас, приезжал в Москву. Шел мерзкий дождь холодный. Мы, студенты, стояли вдоль всего Ленинского проспекта с вьетнамскими флажками. И, соответственно, ими должны были махать. У меня был школьный друг, с которым я 10 лет сидел за одной партой. Наверное, у всех есть такие друзья. Звали его Андреас Пападопулос. Он был сыном политэмигранта и сыном одним из руководителей компартии Греции. И мы с ним созвонились и договорились, что, когда промокнем основательно и товарищ Ле Зуан, наконец, доедет до Кремля, мы пойдем в нему домой выпивать. Он учился тогда в инязе, поэтому стоял близко к центру и своей квартире. А я, учась в педагогическом институте, стоял довольно-таки далеко, поэтому я приехал поздно. Приехал я промокший, злой, негодующий, проводив товарища Ле Зуана или встретив его, точнее. Позвонил в дверь, и мне открыл человек-гора. Человек, который головой упирался в притолоку. Впрочем, потом это оказался Сергей Корзун.

Корзун посмотрел на меня – неизвестный Корзун мне посмотрел на меня – мутным взглядом. И сказал фразу из «Бравого солдата Швейка», слегка ее переиначив: «А мы уже все выпили, товарищ». Естественно, мы друг друга не знали. А я знал, где у Андрея в квартире запрятана бутылка отличного коньяка, который его папа получил в подарок от ЦК КПСС. Поэтому, сказав неизвестному человеку «вы просто не знаете, где выпить», я прошмыгнул мимо него в квартиру. На диване раскинулось что-то совсем гусарско-кавалергардское, в усах, тихо перебиравшее струны гитары и напевавшее на французском языке всякие шансоны. Это был Сергей Бунтман, который точно уже все выпил в этой квартире.

Я, соответственно, пошел на кухню, залез там на шкаф, достал бутылку «Метаксы», и мы дружно ее раздавили вчетвером, с Андреем. Затем добавили хорошего одеколона. Это тогда было принято. Так началась наша дружба. В 1975 году, за 15 лет до создания «Эха». Думаю, именно поэтому «Эхо» пропахло хорошим коньяком и одеколоном. И вот так оно было если не задумано, то зачато. В этих разговорах. Прошло 15 лет. Мы встречались, как встречались студенты: тусовки, девчонки, разговоры про политику. 90-й год – год перестройки. С одной стороны – Горбачев, с другой – Ельцин. Я уже 12 лет работаю учителем в школе, ребята работают на радио. Но нас совершенно наши работы не смущали. И вот однажды звонит мне Сергей Корзун и говорит: послушай, мы тут радио открываем. Я сказал: «Ну что, выпить по этому поводу, что ли?» Мне было все равно, что они открывают: хоть конюшню, хоть радио. У меня были свои заботы. Он говорит: «Нет, ты знаешь, у нас не хватает ведущих; ты не придешь, не поговоришь? Ты же школьный учитель, ты должен что-то говорить». Я говорю: «Ну, в принципе я умею разговаривать, да. Но я понимаю, что ты платишь не будешь». А времена были голодные, мы получали зарплату школьными завтраками, можно сказать и так, в 90-м году.

Поскольку это был август и делать мне было все равно нечего, я говорю: «Ну да, я приду – только поставь». Он говорит: «Я тебе поставлю». В первый день я не смог прийти, 22 августа 90-го года, а пришел 24-го, на третий день создания радиостанции «Эха Москвы». Потолкался на Никольской, посмотрел. Все это было мне чрезвычайно неинтересно, тем более через неделю начинался новый учебный год: надо было писать конспекты. И тут мне Корзун говорит: «Слушай, сейчас мы откроем эфир», – а эфир у нас тогда выходил с 19-ти до 21-го – два часа в день. Он говорит: «Ты знаешь, мы принимаем телефонные звонки, но мы не очень понимаем, есть звонок или нет, поэтому я тебя попрошу, посиди тут, поподнимай трубку: есть звонок или нет». Практически под столом – там было такое кресло продавленное. Я говорю: «Ну хорошо, я поподнимаю трубку. Сколько это будет продолжаться?» Он говорит: «Два часа». – «Ну два часа – потом пойдем выпьем». – «Хорошо, потом пойдем выпьем». Я сел, и моя первая работа на «Эхе» была: поднимал трубку… Это потом мы догадались в телефон включить лампочку, чтобы было видно, что есть звонок. А так – брал трубку: Алле-алле! – я показывал ему: есть звонок – он вводил в пульт; или нет звонка – длинный гудок – значит, нет звонка.

Так началась моя работа на «Эхе». И, собственно, первые полгода это было сплошное развлечение. Я просто приходил с ними, сидел, иногда вел интервью, связанные с образованием. Конечно, после уроков, тем более, повторяю, два часа в день. Вот так была моя первая история на «Эхе».

Моя вторая история на «Эхе» – это, конечно, январь 91-го года, когда в Вильнюсе начались столкновения между, собственно, армейскими подразделениями и жителями Вильнюса, а затем – и Риги. Я помню, как рано утром мне позвонил Сережа Бунтман и сказал, что в Вильнюсе идут столкновения, есть погибшие – надо выходить в эфир. Я говорю: «Какой эфир? У нас эфир в 19…». Он говорит: «Не-не, пошли на “Эхо”». И мы рано утром сошлись – я прямо сейчас помню – с трех сторон на Никольской улице одновременно – одновременно к дверям подошли: Корзун, Бунтман и я – с трех сторон. Постояли, потоптались. Ну что, надо выходить. Никакие другие СМИ советские про это не сообщали. А Сергею позвонили знакомые – про погибших. Это были первые погибшие уже в такую горбачевскую эпоху в Прибалтике. Мы зашли, Сергей начал разбираться, можно ли включить эфир, потому что эфир должен был начаться в 19, а это где-то часов 11 утра было. А дальше я этот день помню довольно смутно, потому что было очень много работы. Мы включились, я пошел в литовское представительство. Затем я работал в Моссовете, я познакомился в этот день с Галиной Васильевной Старовойтовой – я это хорошо помню. Она была народным депутатом, и помню, как несколько народных депутатов шли по Красной площади, взявшись под руки. За ними шла манифестация. Было холодно, но они расстегнули пальто и шубы, чтобы были видны депутатские значки. Их нельзя было трогать – депутатов – руками. Милиция, естественно, хотела остановить эту манифестацию, но депутаты шли впереди, таким образом, не давая милиции соприкоснуться с просто гражданами, похватать просто граждан. И с ними шли журналисты, в том числе и я. И мы тогда, повторяю, познакомились с Галиной Васильевной. Но самое для меня яркое впечатление, как это ни странно – вот для меня, человека, который между уроками и этими мероприятиями, я бы сказал, массовыми в поддержку Литвы, я приходил в студию – и меня посадили первый раз вести эфир. И когда я положил руки на пульт, я получит два ожога, потому что пульт разогрелся так – это был старый армейский пульт, который не был предназначен для работы 24 часа, а он уже бесперебойно к этому времени работал 10 часов, а работать должен был три, и у меня до сих пор есть след от ожога от разогревшегося пульта, на котором наверняка можно было жарить яичницу – такой он был разогретый. И мне надо было очень аккуратно трогать микшеры для того, чтобы еще раз не ожечься, но я честно провел свой час. Приходили люди в эфир, принимались уже звонки нормально.

И, пожалуй, это было второе рождение «Эха Москвы», и, пожалуй, я тогда впервые понял, насколько это не игрушки, и насколько это такая моя работа… не работа, а хобби бесплатное – прийти помочь друзьям провести что-то, сделать какой-то репортаж, ну просто так, для того чтобы выдохнуть от обычной бытовой жизни – насколько это серьезно. Потому что я тогда впервые увидел людей, которые на улицах стояли с приемниками и слушали на «Эхе Москвы»… Когда вокруг машин собирались люди, включались автомобильные приемники, двери открывались и водители давали слушать «Эхо Москвы». Вот такой был звездный час, хотя мы тогда, конечно, не понимали, что это новое рождение «Эха». Мы просто работали. Нас был человек 7, может быть, 10, и может быть, меня тогда это и перевернуло, и я понял историческое значение того, что мы делали. И это было 20 января 91-го года.

История про путч. Конечно, «Эхо» работал в путч. Нас трижды выключали, четырежды включали. И нами были недовольные все уже тогда, во время путча. Я получил свой первый выговор – кстати, он и единственный – от главного редактора Сергея Корзуна за то, что мне не удалось привести в эфир путчистов. «Надо предоставлять все точки зрения», – говорил Корзун. Я говорю: «Где я тебе их возьму? Я сидел в Белом доме, я выводил в эфир других людей. Я выводил в эфир руководство России. Другие пусть…» – «Нет, вот ты должен был отвечать, ты у нас самый политически ответственный. Вот тебе выговор». Это при том, что я на «Эхе» не работал. Друзья они такие… А длинные друзья, высокие, они вообще… им нельзя доверять. Ну неважно.

Что было в путч. Какие три истории из истории путча я вам могу рассказать? Я сидел в Белом доме. Это была та ночь в ожидании штурма с 20 на 21 августа. Мы теперь знаем, что штурм готовился, что просто не прошла команда. Но все были отряды выдвинуты на позиции, и «Альфа» в том числе, и снайперы в том числе. Мы сидели на 11-м этаже Белого дома. И вот одна из историй, она как-то помнится мне хорошо. Мы сидим – несколько журналистов – разговариваем. Врывается человек с автоматом и говорит: «Вы что, с ума сошли? Там снайперы напротив. Ну-ка погасили свет и сели на пол!» Мы же люди не военные. Мы погасили свет и сели на пол. Я помню, там был Сергей Пархоменко, кстати, тогда, еще несколько человек. И нам удалось кипятильником заварить кофе. А я не пью без сахара ни кофе, ни чай. Я говорю: «Ребята, у кого-нибудь есть сахар?» При этом мы понимаем, что сейчас начнется штурм, и возможно, это последняя наша чашка кофе, вот вообще последняя в жизни… Страшновато было. Я человек не военный, трусоватый, а тут нам сказали, что снайперы. Мы знаем, что техника движется: естественно, прибегали депутаты – рассказывали. Я говорю: «Есть ли сахар?» Все говорят: «Нету», ну кто-то промолчал, кто-то – «нету». Проходит минут пять, я вижу, что один из наших журналистов, который сейчас хорошо известен и вещает о патриотизме со 2-го канала – подробно – открывает свой кулечек и вынимает сахар и кладет в свой кофе. Мы сидим под столом, напомню. И повторяю, мы все говорим о том, что нам кранты: войдут они – стрелять будут, что тут…

И вот с этих пор я не могу смотреть его передачи. Последний кусочек сахара в жизни – пожалел. У него еще оставалось. Это первая картинка. До сих пор ее помню. Когда его вижу, у меня всплывает это сидение под столом. Да, злопамятный я, наверное.

Вторая история связана с тем, что после 21-го числа я возвращаюсь на «Эхо». Там спят люди. Перешагиваю через спящих людей и вижу, что Сергей Бунтман говорит по телефону с кем-то. А идет эфир. Я прохожу – ему показываю: «Привет, Сергей!» Он говорит: «Хочешь в эфир?» – и протягивает мне трубку телефона. Оказалось, что спецслужбы вырубили нас, отрубили нас от передатчика, но наши умельцы соединили нас по телефонному проводу с передатчиком, и мы вещали по телефонной трубке. И это не был никакой разговор по телефону, а вместо микрофона была телефонная трубка – просто по нему говорил. Я так сел обалдевший, взял эту трубку – как с домом говорить – и начал рассказывать, что было в Белом доме этой ночью, как я там тоже увидел Ростроповича – это тоже правда. Но я помню, как эту несчастную телефонную трубку в этой комнате – внимание! – три квадратным метра – это была наша такая переговорная записывающая комната, – и я, как идиот, по телефону говорю, понимая, что в этот момент меня слышит Москва.

И в конце концов, третья история с путчем. Это была упущенная возможность. Дело в том, что я пошел тогда к Аркадию Вольскому, был у него в кабинете, это 22-е или 21 – все сплелось – уже засыпал. И в это время он говорит: «Хочешь поехать к Горбачеву? Сейчас Руцкой туда выезжает». И я как идиот – не надо быть журналистам идиотом – говорю: «Да, конечно, только я сейчас позвоню главному редактору, скажу, что я улетаю в Форос». Пока я нашел телефон, пока я позвонил Корзуну, пока я взял у него разрешения, кортеж уехал в аэропорт. И у меня не состоялась возможность лететь и встречать Горбачева с Руцким, и вести Горбачева обратно. До сих пор упущенная возможность, мой звездный час, возможно – мне не удалось улететь. Пропустил. Профукал. Черт знает, что такое!

Мое знакомство с Борисом Николаевичем Ельциным. С Борисом Николаевичем Ельциным близко я познакомился в 94-м году, а на самом деле был знаком, конечно, раньше. Освещал как корреспондент его деятельность, как председателя Верховного Совета и, естественно, как президента Российской Федерации. Но три сцены с Борисом Николаевичем, они такие, индивидуальные.

Верховный Совет. Место для курения было между мужским и женским туалетом. И туда набивалось всегда масса народа – депутатов. Они курили, там стоял дым: направо – женский, налево – мужской. И там можно было всегда подцепить массу информации, потому что люди, куря, – я курил – не курил к этому времени уже – они расслаблялись и рассказывали разные истории. И вот стоим мы, там человек двадцать стоит, курит – и вдруг идет председатель Верховного Совета Борис Николаевич Ельцин с его охранником Коржаковым и заходит в мужской туалет. Пауза. А Борис Николаевич в это время не очень доступен для прессы, вот в этот месяц. И мне все стали шипеть: «Слушай, он тебя знает, он тебя точно знает. Иди – задай ему несколько вопросов». Я говорю: «Вы озверели? В туалете?» Они говорят: «Иди-иди-иди!» Я значит, выдыхаю, поворачиваюсь – захожу». Борис Николаевич в это время выходит из кабинки. За ним Коржаков, он смотрит на меня, потом я понимаю, что он смотрит мимо меня и говорит: «Вы обалдели?» Я говорю: «В смысле, Борис Николаевич?» Он на меня смотрит сквозь: «Вы обалдели?» Я понимаю, что за моей спиной что-то не так. Я поворачиваюсь и вижу: распахнутая дверь, и вся дверь сверху донизу в камерах телевизионных, а над моей головой висят эти огромные микрофоны. То есть не выйти: слева писсуары, справа кабинки. Картинка замечательная. Я говорю: «Борис Николаевич, мы бы вам хотели задать несколько вопросов». Он говорит: «Какие здесь могут быть вопросы? Здесь вопрос только один: Что ты тут делаешь?» – перешел он на ты. Вот такая была замечательная встреча. Несколько вопросов, конечно, ему задали, но вот эта дверь туалета распахнутая и огромное число камер, – потому что за ним охотились все журналисты всего мира – и я впереди, выставленный на заклание. Это раз.

Вторая история с Борисом Николаевичем была после путча 93-го года, когда я работал опять в Белом доме именно по нашему спутниковому телефону, который я одолжил, по-моему, у Associated Press. Самопровозглашенный президент Руцкой призвал самолеты лететь бомбить Кремль. Это было в эфире «Эха Москвы», и тут уже у нас были, с одной стороны, Чубайс, с другой стороны, Руцкой. Я выговора не получил, но я работал в Белом доме с путчистами вместе, такая была работа. И где-то уже в январе 94-го, прошло 2–3 месяца, нам говорят: Борис Николаевич хочет встретиться с журналистами пула. Мы все туда рванули, естественно, прямо в Кремль. Это январь 94-го, очень хорошо помню. Обычно мы садились кто как хочет, свободная рассадка, а тут шеф протокола Владимир Николаевич Шевченко сажает меня строго напротив президента и говорит: «Ты здесь будешь сидеть». И все понимают, что дело не чисто. Все садятся. Входит Борис Николаевич, садится – смотрит на меня прямо. Взгляд у него был очень тяжелый на самом деле. И ни здрасьте, ни до свидания никому, как обычно. Без малейшего намека на приветливость – обычно он был приветлив – он говорит: «Как не стыдно, Алексей, как не стыдно! «Товарищи, поднимайте самолеты – летит бомбить Кремль!» – как вам не стыдно!» И я понимаю, что он сейчас нажмет кнопку, и я провалюсь в какие-нибудь кремлевские пыточные подвалы. Которые там со времен – уж не знаю – Ивана Грозного куда-нибудь. И вижу, как от меня люди начинают отодвигаться. Вообще, Борис Николаевич нравом свирепым нравился. Я не был готов к этому разговору. Да я и забыл: к этому времени много чего случилось. Уже и Верховный Совет был распущен, и выборы прошли в 1-ю Государственную думу. У меня уже этого в голове не было. Впереди – новые подвиги. А я очень гордился тем, что мне удалось Руцкого вывести в прямой эфир. Это была трудная задача.

Я говорю: «Борис Николаевич, стыдно, не стыдно – это моя работа такая. К вам бы прорвался – вы бы были в эфире. А к Александру Владимировичу прорвался – он в эфире. Работа такая, понимаете», – говорю я, наверное, блея – не помню. Он на меня смотрит, говорит: «Работа, видите ли, у него такая! Ну работой, работничек!» И с тех пор у меня среди его окружения и у него самого была кличка: «Работничек». Вот это была вторая такая сущностная встреча с Борисом Николаевичем интересная.

И третья встреча была на стыке… это был уже, наверное, 97-й год, на стыке моей работы школьной уже на уходе и Бориса Николаевича. Звонят в школу – не было мобильных – и говорят: «Борис Николаевич собирает опять журналистов. Надо, чтобы они сегодня приехали». А у меня конец четверти, и у меня 5-е классы – это греко-персидские войны, и у меня 60 контурных карт – два класса. И мне их нужно проверить к завтрашнему кровь из носа, а мы понимали, что Борис Николаевич – за ночь… В общем, я предчувствовал длинную ночь.

Мы приезжаем туда, садимся в приемной, ждем, и мы понимаем, что Борис Николаевич, что с ним бывало очень редко, опаздывает. Нас предупреждают: у него встреча и так далее. Я говорю: отлично! Я вынимаю контурные карты прямо в приемной и начинаю проверять красным карандашом. Немая сцена! Ну там адъютанты, генералы, мои коллеги – они смотрят на меня как на… Столика нет: проверенные карты – слева на полу, не проверенные – справа на полу; я на коленках красным карандашом эти несчастные греко-персидские войны проверяю и ставлю оценки, которые влияют не четверные. Все понимают, что ждать долго, мне мои ребята начинают говорить: «Слушай, поделись с нами, мы быстрее проверим». Я говорю: «Ага! Что вы помните про греко-персидские войны? Тут вот дети-пятиклассники – у них оценки». А они говорят: «А ты дай нам пятерочные – мы по твоей матрице проверять будем». Ну я там двум раздал. Красные карандаши дал адъютант Бориса Николаевича, и мы, значит, скрипя перьями… И в этот момент входит Ельцин! То есть картинка – да: на полу разложены в приемной контурные карты для 5-го класса, и журналисты, скрипя зубами, проверяют… Он говорит: «Это что?» Я говорю: «Это контурные карты, Борис Николаевич. Это четверть заканчивается». Он: «Не понял? Опять какие-то истории, – сказал он, – ну собирай и пошли!» Мы все заходим к нему в кабинет, он мне: «Вы садитесь сюда и допроверяйте ваши карты, а я пока с людьми поговорю». Вот, собственно говоря, была такая с ним история. Он, конечно, был совершенно фантастический человек.

В 94-м году контрольный пакет акций купил Владимир Гусинский, человек, у которого была внутри холдинга кличка «Худрук» – художественный руководитель. Он постоянно фонтанировал идеями, которые иногда можно было применить, но чаще нельзя было применить. Но самое ценное качество в нашем акционере Владимире Гусинском было то, что он никогда не слушал «Эхо Москвы». Он вообще не понимал радио, не влезал в него. Может быть, телевидением, газетами и журналами он занимался, но радио было ему не интересно. Ему интересно было поговорить.

И вот однажды – уже были мобильники – еду я в машине – еще не главный редактор, но уже директор информационной службы – звонит мне Гусинский и говорит: «Скажи, пожалуйста, что нового в мире», а меня в это время по радио начинается программа «Эхо Москвы» – у меня идет «Эхо» в машине, естественно. И я с опозданием на 10 секунд начинаю Гусинскому пересказывать новости, которые я слышу по «Эхо Москвы»: тот-то уехал, такая-то встреча, такой-то урожай собрали, там-то отбомбили… Он слушает, я говорю. Минут десять говорю. «Как много ты всего знаешь», – говорит Гусинский, и, я думаю, в этот момент я сильно вырос в его глазах.

На самом деле с Владимиром Гусинским отношения строились очень непросто. Мы, до того как продали ему пакет акций по предложению Корзуна, который был главным редактором тогда, приняли тот самый устав, в который внесли, что именно журналисты избирают главного редактора, а акционеры только утверждают, и Гусинский на это согласился. И 20 лет эта часть – что главный редактор определяет все – не применялся до последнего времени, а мы его применяли против Гусинского, мы боялись: придет толстый дядя – будет навязывать свою информационную политику, поэтому мы от него защитились – спасибо Сереже Корзуну.

Кстати, про Сережу Корзуна. Сережа Корзун в 96-м году после выборов президента сказал, что он хочет уйти, что ему надоело, что он собирается посвятить себя телевидению, другим проектам. Мы его долго уговаривали и в конце концов договорились, что у нас не будет главного редактора, а программную дирекцию возглавит Бунтман, а информационную – я, Сережа возглавит редакционный совет. И два года мы были без главного редактора, вот эти последние два года до моего избрания, до 98-года, они прошли в таком виде. Мы были такой «тяни-толкай»: я отвечал за политику, Сережа Бунтман отвечал за все остальные программы. Именно в этом время я познакомился и привел в эфир Владимира Путина. И вот эта история тоже достаточно интересная.

Представляете себе, когда нет новостей. Многие из вас, наверное, читали, смотрели «День радио» и нужно придумать новости. И вот мы сидим, я – директор информационной службы, смотрим ленты: ну нет новостей и нет новостей. И вдруг мы видим, что президент Ельцин дал команду, поручение начальнику Контрольного управления В.В Путину – о котором мы знали, что он был помощником Собчака – рассмотреть вопрос, как танки, которые должны были быть утилизированы в Мурманске, попали в Армению – вот такая история. Мы, конечно, ничего не понимали ни про Мурманск, ни про Армению. Мы понимали, что Армения – это зона конфликта военного, и надо звать кого-нибудь… про танки. Я говорю: «Ну давайте позовем В.В. Путина». А как ему позвонить? Открываем справочник: Приемная начальника Контрольного управления. Я говорю: «Соедините меня, пожалуйста». Я звоню в приемную, там девушка сидит в приемной… не, не девушка – там сидел мужчина, и звали его Игорь Иванович Сечин, как теперь известно. А тогда он был начальником приемной и канцелярии. Там точно сидел мужчина. Я говорю: «Здравствуйте, я Алексей Венедиктов…» Мне говорят: «Знаем». Я говорю: «Будьте любезны, а нельзя ли переговорить с Владимиром… Владимировичем Путиным?» – я еще отчество подсмотрел, не запомнил сразу. – «Сейчас соединим» – дын-дын-дын! – проходит 10 секунд: «Здравствуйте, Алексей Алексеевич!» Я говорю: «Здравствуйте, Владимир Владимирович! Я ведущий «Эхо Москвы»…» Он говорит: «Знаю». Я говорю: «Владимир Владимирович, знаете, у вас тут поручение Бориса Николаевича. Мы тут делаем про это программу, про неутилизированные танки. Вы не могли бы дать небольшое интервью?» «Могу – говорит Путин. – А когда?» Я говорю: «Да часа через два». «Пожалуйста, – говорит Путин. – А где?» Я говорю: «Удобнее в прямой эфир, конечно, Владимир Владимирович». «Приеду», – говорит Путин. И приехал. И вот так вот этот чиновник, который сразу встал и приехал – это была, конечно, интересная история. Мы сели с ним в эфир. Конечно же он ничего не сказал, и он честно сказал: «Вы понимаете, я об этом не могу говорить. Вы понимаете, расследование еще идет… Вы понимаете, здесь есть секрет». Но тем не менее сам факт того, что он приехал… Так Владимир Путин оказался в прямом эфире «Эха Москвы». И теперь до сих пор, когда я говорю президенту: «Владимир Владимирович, ну надо дать интервью» – каждый раз я получаю тот же ответ: «Я же тебе давал интервью». Я говорю: «Так это ж когда было!» – говорю… Он: «Было давно, но давал, про армянские танки».