Вероятно, рассказ мой будет неполон, если я не поделюсь еще одним эпизодом, разыгравшимся уже на территории соседней братской Польши, тем более что он связан с судьбой одного из героев нашей книги — дорогого мне человека.

Многострадальная Польша! Мы уже привыкли к виду развалин, к запаху крови и пожарищ, к нищете, принесенной войной; и все-таки то, что пришлось испытать Польше, не поддается описанию. Если была истерзана наша земля, то что можно сказать о Польше, которая вся находилась под сапогом оккупанта? Снесены начисто были целые города, разрушению подверглась столица страны Варшава. Коренных жителей, поляков, травили собаками, человека могли забить, убить, изувечить, никто за это не отвечал. Гитлеровцы сделали Польшу опытным полем, там они строили фабрики смерти, в которых происходило массовое умерщвление людей, туда переселяли колонистов, чистокровных «арийцев».

Остались позади рубежи родной страны, отгремели бои на Висле, Советская Армия шла туда, к сердцу фашистского рейха — Берлину, чтобы добить чудовище в его берлоге.

Впереди расстилалась Европа…

Корреспонденту не положено плестись в хвосте событий. С попутной машиной я добрался сперва до штаба фронта, потом до штаба танковой армии и, наконец, в деревенской мазанке отыскал командование танковой бригады.

Бригада была уральской, частью Уральского добровольческого танкового корпуса, понятно, почему я стремился туда. Кроме того, танкисты всегда идут впереди, следовательно, если прицепиться к кончику их колонн, к тому, что называется «вторым эшелоном», то узнаешь и увидишь немало.

— Сейчас должны привести человека, пришел с той стороны, — сообщил маленький энергичный полковник, командир бригады, так увешанный орденами и медалями, что на груди его, кажется, уже не оставалось места.

— Перебежчик? — поинтересовался я.

— Говорят, наш, русский.

В эту минуту дверь открылась, через порог, пригнувшись, чтоб не удариться головой о низкую притолоку, шагнул высокий бравый лейтенант и отрапортовал:

— Разрешите, товарищ полковник? Привели задержанного. Прикажете впустить?

— Давай.

Лейтенант посторонился, давая дорогу стоявшему позади него.

— Мне прикажете быть свободным?

— Идите.

Перед нами стоял худой длинный человек в невообразимом рубище. Одежда мешком висела на его иссохшем угловатом теле. Лицо перепачкано, в волосах сильная проседь, хотя видно, что он еще не стар, скорее измучен, вымотан до последней степени и потому выглядит значительно старше своих лет. Он не смотрел в мою сторону, все внимание устремив на полковника.

— Так вы говорите, что бежали из плена, — начал полковник. — Где вас взяли? В какой части служили?

Тот начал отвечать.

Знакомый голос. Я сидел сбоку. Встав, я обошел вокруг неизвестного, всматриваясь в его черты. Он бросил взгляд на меня. Игорь?!

— Игорь, Игорь… — повторял я, все еще не веря своим глазам. Но это действительно был Игорь Рогов, давно похороненный, оплаканный всей родней. Не знаю, может быть, Надя, невеста, продолжала ждать его, недаром носила на сердце стихи «Жди меня».

Игорь попал в плен в первоначальный тяжелый период войны, когда наши части и целые армии оказывались в окружении.

Попал тяжелораненым; очнулся в немецком госпитале, а как, что происходило с ним, не помнит. Рана была серьезная, но молодость и крепкий организм взяли свое — он поправился, несмотря на скверную кормежку и почти полное отсутствие медицинского ухода. Сразу задумал бежать. И бежал, перешел фронт и присоединился к своим, снова получил оружие в руки. Но ему не повезло.

Отличный стрелок (выполнил нормы «ворошиловского стрелка» и на значок «ГТО» еще мальчишкой-школьником), лыжник, велосипедист и вообще «спортсменистый» парень был зачислен в разведку. Как пригодилась ему его закалка, сейчас и потом, закалка, к которой в какой-то мере была причастна Гера, отцовская любимица! (Сколько походов сделали с нею в лес, в горы! А сколько купались, играли, затевая азартную потасовку в воде!)

Пять суток Игорь находился на колокольне церкви, откуда корректировал огонь нашей артиллерии. Противник был в ярости: все залпы советских пушек ложились точно в цель. Потом, наконец, догадались и обрушили на церковь шквальный огонь. Снаряды разворотили колокольню, кирпичи брызнули во все стороны, зазвенели жалобно под градом осколков колокола; вместе с верхушкой колокольни Игорь «сыграл» (по его выражению) вниз, на землю. Но он опять оказался живой (все-таки, видимо, и «везло»). Но опять в плену. Подобрали без сознания, с разбитой головой, в тяжелом состоянии, однако снова выжил. Теперь быстро убежать не удалось, началась жизнь (если это можно назвать жизнью) в фашистском плену.

Вот тогда-то Роговы и получили известие о смерти сына.

Где он не побывал за эти кошмарные годы! Действительно повидал «тот свет». Работал на заводе в Тюрингии. Грузчиком: у немцев не хватало сильных, здоровых мужчин. В Восточной Пруссии копал котлованы, для чего — и сам не понял. Из одного лагеря переводили в другой. Бежал. Ловили. Снова бежал, несмотря на то, что раз от раза режим становился строже и строже. Наконец их послали на строительство оборонительных сооружений, это уже близко к фронту, и он надеялся: теперь убежит и уже с концом, больше не поймают. Но неожиданно его отдали — именно отдали, как скотину! — на ферму одному богатому немцу-помещику, развернувшему бурную хозяйственную деятельность на «восточных землях», видимо, имевшему большие заслуги перед гитлеровским государством и нацистской партией. Вот там начался самый ад…

— Да, между прочим, — оживляясь, сказал Игорь и на впалых, бледных щеках его выступил румянец (поел, напился горячего свежего чая с сахаром! Вкуснота!), — представляете, что я повидал? В Тюрингии? Вы помните в толковом словаре Ушакова есть пояснение о переводе с немецкого: «Вот где зарыта собака»? По-немецки это звучит так: «Дас ист дер хунд беграбен»… Дословно: «вот где собака зарыта», «зарыта» на конце… Помните?

Я кивнул, удивляясь тому, что он после всего пережитого вдруг вспомнил именно про это. При чем тут Ушаков и поговорки о собаках, да еще на немецком языке, который, надо полагать, за эти годы и без того достаточно опротивел Игорю?!

Игорь понял, о чем я думаю.

— Удивляетесь? Ничего. Слушайте. Я там был… В Тюрингии той. Места недурные, немножко напоминают наше Закарпатье, если только смотреть другими глазами. Да. Есть там гора Инзельсберг, около нее курорт Табарц, а недалеко от курорта деревня Винтерштейн. Старинная деревушка. А на окраине ее развалины графского замка Вангенхайм:… красивые руины, как в кино! Нас как-то провели через парк; я еще на повороте дороги, в деревне, заметил указатель: «Цум Хундграбен» — «к могиле собаки»; а конвойный, немец, оказался из этой местности, захотел похвастаться, хвастаться они любят, хлебом не корми! Нарочно завернул в парк, подвел нас к холму… каменистый холм, весь зарос кустами и цветами… подвел и говорит: «Смотрите…» «Шауен», по-ихнему «Смотреть». У подножия холма могила, а на ней четырехугольная плита с надписью и барельефом собаки. Ну, собака не такая, как наши. Вероятно, в старину такие были. На барашка похожа… — Игорь прихлебывал чай, обжигаясь и помешивая ложкой, и говорил, говорил; наскучался по русской речи, по общению со своими. — Надпись начинается со слов: «Вот где зарыта собака…» Отсюда, говорит, и пошло! А история такая: в середине семнадцатого века, во время междоусобной войны, соседний Готский замок Грименштейн был окружен врагами, и связь с ним поддерживалась только из замка, откуда посылались донесения с собакой Штутцелем… Собака погибла. Убили. В благодарность за заслуги хозяин сперва хотел похоронить ее на деревенском кладбище, но воспротивились сельчане, не захотели лежать рядом с псом! Тогда граф и распорядился положить ее в родовом парке при замке, на плите высечь надпись в стихах. Надпись готическим шрифтом, в старинном немецком стиле, со старой орфографией: «В 1650 году 19 марта здесь погребена собака по имени Штутцель, с тем чтобы ее не сожрали вороны. Она была верна своему господину и госпоже и доказала это на деле». Но, оказывается, не всегда собаки верны своему господину…

— Ты это к чему?

— А к тому, что, если бы всегда было так, я, наверное, не сидел бы сейчас вместе с вами… Но интересная история, правда?

Право, когда он с таким азартом заговорил о том, что было триста лет назад, сделав длинное отступление, чтоб поделиться сведениями о Штутцеле, мне показалось, что он не совсем в себе: несет всякое. По лицу полковника я видел, что он разделяет мое опасение. Но — нет, вероятно, это было даже естественно. Попав к своим, после стольких мук и унижений, Игорь чувствовал себя как бы заново рожденным, его захватил поток мыслей и чувств, а в такие моменты человек может говорить совсем не о том, что казалось бы более естественным и чего ждут от него. Кроме того, психологически это оправдано и в другом отношении: много пережив, человек не хочет касаться прошлого. Так боятся прикоснуться к свежей ране. Штутцель не вызывал тягостных ассоциаций.

Словом, я узнавал Игоря, хоть он и поразил меня: любознателен, энергичен, ко всему есть интерес; любознателен, казалось бы, даже в самые неподходящие моменты, когда приходится думать о спасении собственной жизни. Он не растерял своих качеств даже в таких испытаниях. Возможно, сказывалась и закоренелая страсть: уж кого-кого, а собаку он не мог оставить без внимания. На эту тему его наталкивало и мое присутствие — прежде при каждой встрече мы непременно говорили о собаках.

— А вы почему без погон? — вдруг только сейчас заметив и прервав рассказ, уставился на меня.

— Еще не заслужил, — отшутился я.

— Недавно с Урала? — догадался он. — Да ну? Вот здорово! Как там мои — отец, мать, Герка?

— И Надя, — подсказал я.

— И Надя, — как эхо, повторил он. — Здоровы? Ждут меня?

— Надя на фронт просилась, сестрой, да не пустили…

— Меня не забыла? — и, прочитав ответ в моих глазах, засмеялся счастливым смехом, — Ой, книги! Пушкин! — потянулся к томику, лежавшему около полевого телефона. — Целую вечность не держал в руках книг!

Вот когда он заволновался, настала разрядка. Обыкновенная книга, растрепанная, затертая донельзя, прошедшая через много рук, обнаруженная около сгоревшего или взорванного дома, в пыли и золе развалин, рождала здесь ощущение чего-то безмерно-прекрасного, желанного, что осталось там, в мирной жизни, особую ценность приобретали мелочи, которых, быть может, не ценил прежде… А что должен был чувствовать Игорь после всего, что ему пришлось пережить? Глаза его набрякли, он поспешно отвернулся…

— Расскажи, как тебе удалось удрать? — напомнил полковник, которого не грели собачьи истории.

— Когда перевели меня как даровую рабочую силу в услужение к этому фашисту, попал я из огня да в полымя. Не знаю, где было хуже! Немец этот, колонист… толстый такой, жирный, гора сала! Отъелся. — Игорь сделал выразительную гримасу и продолжал в прежнем тоне: — … Людей, нас, значит, содержал хуже худого: есть — одни картофельные очистки да мутные помои, работать — с утра до ночи. За все побои. Да это еще не все! Он собак завел, здоровенных сенбернаров, и чуть что, травил ими… Откуда таких взял? Сенбернар — собака добрая, а эти, как звери… в хозяина, должно быть! Бил он их нещадно… так же, как нас, своих рабов. Для него все рабы, нечеловеки! Я раз вступился, так мне тоже попало. Вы знаете, я не могу видеть, когда кого-нибудь бьют. Он их специально злобил, чтоб нас живьем ели, но, по-моему, они его ненавидели еще больше. Собаки нас по ночам сторожили, как в лагере. А у меня к собакам свой подход, знаете. С одним псом завел дружбу. Его на меня травят, я упаду, он подойдет, понюхает и уйдет, а мне что и надо. Потом подманивать его стал: идет. Словом, установили взаимопонимание. Лео звать. Лев, значит. «Лео» да «Лео», он ко мне привык, не лает, не грызет. Хвостом машет! Ходит за мной. Громадный! Я даже бояться стал: как бы не заметили, худо стало бы обоим.

Ну, а разговоры шли, что фронт приближается; потом слышим — пушки бьют… наши близко! Я ночью тихонько выполз, Лео этот тут как тут, будто ждал… Ну, мне он уже не страшен! Не выдаст! Как нарочно — работник, из немцев: «Ком?» «Куда?» — Говорю: Лео приказано выгулять. Сам его за ошейник держу. Так и прошли. Пес молчит, как понимает, не взбрехнул ни разу. Даже расставаться жалко было. Выбрались за ограду, я его отпустил, сам в кусты, где ползком, где бегом, и вот, будьте ласковы, здесь…

События этого дня не кончились.

Я еще не успел опомниться как следует от встречи с Игорем, как поступило необычное донесение; позвонили из части, расположенной близко к переднему краю. Разговаривал полковник:

— Что? Еще перебежчик? Что?! Собака? Какая собака? Какая из себя, говорю? Порода какая? Не знаете… плохо! Надо знать! Заприте и не выпускайте, впредь до особого распоряжения… Заперли уже? Хорошо… Собака там приблудилась, — объяснил он, кладя трубку. — Красивая, большая. Видимо, непростая. Утверждают, что перешла линию фронта. Солдаты из стрелкового батальона видели, хотели стрелять, думали — немцы ползут, кусты зашевелились, уже взяли на мушку, глядь, собака, вовремя рассмотрели… Хотите, поезжайте, посмотрите, благо время и обстановка позволяют?

Собака перешла фронт? Любопытно!

Игорь подкрепился, почувствовал себя лучше, попросился со мной. Ему сменили одежду. В армейской форме он сразу стал похож на человека; не мудрено, что в первый момент я не узнал его. После той одиссеи, какую он проделал, пожалуй, родная мать могла бы не узнать сына.

Вероятно, у него было свое предположение, потому что он сгорал от нетерпения и поторапливал меня.

— Ну, где пленный? — спросил наш шофер, когда мы прибыли в часть. О собаке уже знали все. — Сам сдался?

— Трофеи наших войск! — весело ответствовал молодой краснощекий солдатик, исполнявший обязанности часового при собаке, сидевшей взаперти в дощатом закутке. — Фольвар там у них, разведчики донесли, ферма, собак держат; он и пришел…

— Не фольвар, а фольварк, — поправил Игорь.

— Пусть будет фольварк, — согласился солдатик. — Ну, силен, мужик! Еле затащили, еще сопротивляется… А зачем шел? Фриц! — позвал он пса. — Топай сюда, начальство требует!

— Не Фриц, а Лев, — опять поправил Игорь.

— Он? — спросил я.

— Конечно, он!

— Знакомый, значит! — вставил снова разговорчивый солдат. — А зачем пришел, не говорит…

— Не захотел жить при капитализме, решил к нам податься, — шутили бойцы. — Сознательный парень!

Солдаты повторили то, что мы уже знали от полковника: как увидели шевелящиеся кусты и чуть не стали стрелять. И как удивились, увидев, что это пес: вдруг из кустов показалась растерянная собачья морда. Все-таки, что его заставило?

— Слушай, ты уж не за мной ли вдогонку отправился? — говорил Игорь, ощупывая и оглядывая собаку.

Это был огромный сенбернар, необычно крупный даже для своей породы, одной из самых больших в мире. Он вел себя вполне мирно, вопреки тому, что рассказывал Игорь. Большими, по-человечески выразительными глазами он спокойно озирался по сторонам, как бы стараясь уяснить: куда попал? что за люди вокруг? какие? Голова больше человечьей. Великолепное животное! Я не мог не высказать восхищения. Гросс-собака, вероятно, сказал бы наш знакомец и почитатель собачьей красоты Алексей Викторович.

Сразу припомнилось все, что знал о сенбернарах. Родственники моего Джери: догообразные. Родина предков Эпир, Малая Азия. Римляне специально завозили «эпирских собак». Они завезли их и за Альпы. Название порода получила по названию монастыря в Альпах. Монахи использовали сенбернаров для розыска заблудившихся в горах во время метели. Знаменитый Барри спас за свою жизнь сорок человек.

Как показало ближайшее будущее, наружность Лео была обманчива, тем не менее пес был превосходный — породный, мощный, с крупными мускулами и густой длинной мягкой шерстью.

Он был голоден и, когда дали еду, так принялся работать, что посудина крутилась волчком под его языком.

Все-таки зачем он пожаловал, обманув бдительных своих хозяев и дозорных на немецкой стороне? Лео задал задачу! Это даже стало предметом оживленного обсуждения среди солдат.

— Приголубил ты его, — сказал кто-то из окруживших Игоря: история его побега уже разнеслась среди солдат.

— Ну уж, раз приветил, и готово? — усомнился один из скептиков (скептики есть везде). — Эдак бы каждая собака…

— Не каждая, — возразил Игорь. — Бывают обстоятельства…

— Да ну, скажете! Что у вас рука такая, прикоснулась и готово, не забудешь вовек?…

— Что верно, то верно, — сказал молчавший до этого старшина-сверхсрочник. — Собаки ласку любят!

Лео тем временем продолжал насыщаться, опустошая третью чашку.

А я думал: ласка — частица жизни, в ней огромная притягательная сила, и она на всех действует одинаково, будь то человек или животное. Объяснение, и вправду, напрашивалось одно: Игорь не ошибался — Лео разыскивал его.

Мне очень хорошо представлялся ход «мыслей» собаки: впервые она узнала ласку. Ушел человек, который дал изведать это чувство, и пес, не сморгнув, потянулся за ним — не захотел расставаться. Другого объяснения не находилось.