Рассказы о потерянном друге

Рябинин Борис Степанович

Он вернется

 

 

…Уши и голову, слушая их, подняла тут собака Аргус; она Одиссеева прежде была, и ее он Выкормил сам; но на лов с ней ходить не успел, Принужденный Плыть в Илион. Молодые охотники часто на диких Коз, на оленей, на зайцев с собою ее уводили. Ныне ж, забытый (его господин был далеко), он, бедный Аргус, лежал у ворот на навозе, который от многих Мулов и многих коров на запас там копили, чтоб после Им Одиссеевы были поля унавожены тучно; Там полумертвый лежал неподвижно покинутый Аргус. Но Одиссееву близость почувствовал он, шевельнулся, Тронул хвостом и поджал в изъявление радости уши; Близко ж подползть к господину и даже подняться не был он В силах…

 

1

— Ну, до свидания, Джери. Приглядывай тут без меня за хозяйкой. Слушайся ее, зря не лай, но и себя в обиду не давай. Смотри, вернусь — спрошу с тебя, как ты тут охранял дом и наблюдал за порядком!

Так говорил хозяин Джери, присев на корточки перед собакой и ласково поцарапывая у нее за ушами. Слова были шутливы, но в тоне голоса звучала грустная нотка. Умный пес, не моргая, внимательно слушал хозяина, слегка вытягивая шею и осторожно принюхиваясь к его лицу, будто стараясь глубже вобрать его запахи, чтобы хватило надольше, сохранилось прочнее.

Алексей Батурин уходил на фронт, и Джери — большой черный дог с массивной головой и умными выразительными глазами — словно понимал серьезность момента. Он не проявлял обычного оживления и только все старался вникнуть в смысл слов. Рядом стояла жена Алексея, Вера, и, закусив губы, чтобы не разрыдаться, молча ждала конца этой сцены.

Алексей поднялся, легко вскинул за плечи вещевой мешок и, обняв жену, крепко поцеловал. Она прильнула к нему, как бы надеясь отдалить этим страшный час разлуки, удержать Алексея, но он осторожно разнял ее руки, мягко отстранил от себя и, еще раз потрепав собаку, шагнул за порог.

Вера метнулась к окну. Ее опередил Джери. Мелькнули в светлом четырехугольнике калитки край серого плаща Алексея, его высокая прямая фигура, и ворота закрылись. Он ушел.

Обхватив голову собаки, точно пытаясь передать с этой лаской всю любовь к Алексею, Вера дала волю слезам.

 

2

Вера уходила на работу рано, приходила поздно; Джери целые дни сидел дома один. Вера работала машинисткой в крупном учреждении. Возвращаясь со службы, она уже от ворот видела в окне настороженные уши и голову дога. Джери ждал ее. Точно так же он ждал в обычный час возвращения с работы Алексея. Джери очень хорошо знал этот час. По мере того как стрелка часов приближалась к цифре шесть, он начинал проявлять признаки беспокойства, перебегал от окна к дверям и обратно, просился во двор и, когда Вера выпускала его (она приходила раньше мужа), бежал к калитке. Там он и встречал своего хозяина, приветствуя его радостным повизгиванием и такими прыжками, какие, казалось, могли быть позволены только маленькому глупому щенку, но никак не ему, солидному, взрослому псу.

Иногда Вера брала работу домой, и тогда до позднего вечера в квартире не стихал стрекот пишущей машинки. Джери лежал у ног хозяйки и, закрыв глаза, дремал.

Джери был взят двухмесячным щенком, когда Алексей и Вера только что поженились. Это было уморительное существо с забавно выпученными глазами, с нелепо торчащими в разные стороны висячими ушами, с длинными костлявыми лапами, точно приделанными от другого туловища, и такой необычной худобы, что первое время с ним неудобно было ходить на улице: прохожие обращали внимание и говорили, что хозяин не кормит собаку.

На третьем месяце жизни щенку пришлось перенести болезненную операцию купирования ушей. Вере запомнился этот день. Пришел ветеринарный врач-хирург, разложил на столе свои инструменты, приготовил баночку йода, щенка положили на стол, Алексей и Вера держали его, а врач, растянув в специальных зажимах болтающиеся кончики ушей, быстро и ловко отделил их с помощью маленьких ножничек. Щенок отчаянно вопил, бился, из глаз Веры текли слезы, Алексей хмурился, только врач был невозмутим и даже пробовал что-то шутить насчет «фасона» ушей. Вера еще накануне пыталась протестовать против операции, называя ее варварской и доказывая, что собака может жить и с длинными ушами и совсем не обязательно ее мучить (придумали тоже: какая разница — длинные уши или короткие, стоячие или висячие, как будто это имеет какое-то значение!), но Алексей категорически заявил, что без купировки «дог не будет походить на дога». До этого Вера и не думала, что дог не родится со стоячими ушами, а ему их делают искусственно.

И вот преданная собачья натура!.. Плачущий, с залитыми йодом и кровью ушами, щенок попищал-попищал и полез искать утешения на коленях у своего мучителя-хозяина. Уши скоро зажили и приняли свою настоящую форму — стали остроконечными, стоячими, всегда направленными вперед, как будто собака находилась в состоянии непрерывной настороженности.

С возрастом менялся весь облик Джери. Исчезла неестественная худоба, стал осмысленным взгляд маленьких круглых глаз, которые из светло-серых стали голубоватыми с большим серым зрачком, все тело налилось и сделалось упругим. К двум годам Джери превратился в великолепный экземпляр своей породы. Он был высок, громаден, под черной атласной шкурой ходили упругие мускулы. Люди и теперь останавливались на улице, чтобы посмотреть на собаку, но уже с другим чувством, не скрывая своего восхищения.

Джери, как все доги, лаял редко, на людей бросался еще реже, но Вера и Алексей знали, что можно на него оставить весь дом и не пропадет ни одна вещь. Мощные челюсти, грозный взгляд (таким он казался всем посторонним) и огромные размеры его тела могли привести в трепет кого угодно.

Двух сунувшихся однажды в квартиру бродяг он напугал так, что они не помнили, как выскочили со двора, потеряв шапку. В другой раз, вечером в пустынном переулке, на Алексея набросились двое хулиганов; Джери одного повалил, а другого, пытавшегося сопротивляться, так искусал, что его пришлось отправить на машине «Скорой помощи» в больницу.

Джери был трогательно предан воспитавшим его людям, но выделял Алексея — беспрекословно повиновался ему, повсюду ходил за ним, ждал его, как будто сейчас кончалась его жизнь. Казалось, и живет он на свете только потому, что живет хозяин.

Теперь всю силу своей преданности он перенес на Веру, законную восприемницу прав его обожаемого хозяина. Он так же ждал ее, как ждал когда-то Алексея, так же встречал у дверей радостным повизгиванием, трепеща от возбуждения всем своим массивным телом. И одновременно он продолжал ждать Алексея. Каждый день в урочный час он отправлялся к калитке и, прождав напрасно полчаса, тихо возвращался обратно и ложился в своем углу.

 

3

Так прошло два года.

На третьем году перестали приходить письма от Алексея. От острого чувства тревоги Вера не находила себе места. На заводе, где работал до ухода на фронт Алексей, и в военкомате, куда она приходила справиться, нет ли каких известий, утешали ее, говорили, что отчаиваться не следует, что на войне часто так бывает — нет-нет человека, а потом вдруг и объявится, но это успокаивало ее мало. Чтобы заглушить щемящую тоску, Вера стала работать еще больше. Она брала внеочередные дежурства, и Джери нередко теперь оставался в квартире на всю ночь. Возвращаясь с ночного дежурства, Вера видела в зеркало утомленные, обведенные темными кругами глаза, в которых застыла печаль, морщинки, которых не было раньше.

Дома за работой она засиживалась нередко далеко за полночь. Так она забывала свое одиночество, свою тоску. Но иногда тяжелые мысли брали свое, и тогда, уронив голову на руки, забыв о работе, которую нужно закончить к утру, она предавалась отчаянию. Приходила в себя оттого, что кто-то тихонько тыкался ей в бок. Джери подходил и носом толкал хозяйку.

До этого Алексей писал часто, подробно описывая военный быт, своих товарищей, их боевые успехи. Письма были для нее большим утешением. Читая их, она словно сама вместе с Алексеем находилась там, среди бойцов, шла с ними в бой и побеждала, переживала все, что переживал он.

Алексей — где-то он теперь? Каждая вещь в доме напоминала его. Он подарил машинку ко дню рождения Веры и радовался ее успехам в машинописи, говоря, что никакое ремесло за плечами не залежится. Даже Джери был частицей Алексея.

У лее появилась привычка разговаривать с Джери. Ей казалось, что она разговаривает с Алексеем. Иногда она забывалась до того, что начинала путать имена. Опомнившись, она поспешно произносила:

— Да нет же! Ты Джери, а не Алеша! Алеша далеко. Но он вернется к нам. Обязательно вернется! Правда, Джери? — А через несколько минут начинала снова:

— Ты не сердись, что я работаю много. Так нужно, милый! Нужно и для тебя, и для меня, и для всех нас. Ты сам это понимаешь. Потом я всегда буду с тобой!

Джери — будто понимал — настораживался, внимательно слушал, в какие-то моменты принимался махать твердым, как палка, хвостом. Он уже привык к этим беседам; и вообще, утверждают зоологи, животные любят, когда с ними разговаривают.

В редкие свободные дни она садилась за стол. Джери подсаживался тут же, но потом, устав, ложился и слушал радио.

— Ага! Слышишь, Джери! — говорила она. — Папа взял новый город! Скоро он приедет к нам!

«Папой» она привыкла называть Алексея еще в пору их медового месяца. Алексей был такой внимательный, такой заботливый и нежный; он носил ее на руках, как ребенка. «Ты как папа!» — говорила она. Теперь это слово отзывалось в ней глухой болью. Тягостнее всего была неизвестность. Уж пусть он ранен, пусть искалечен, но только бы знать, что он живой, что он вернется к ней!

 

4

И вдруг это бесконечное ожидание взорвалось — почтальон принес письмо, в котором Вера извещалась, что муж ее, Алексей Батурин, тяжело раненный, но выздоравливающий, находится в госпитале в ее родном городе. Да, да, здесь, в городе! Командование госпиталя просило ее прибыть для переговоров: Алексей должен был скоро выписаться из госпиталя. С военной точностью в бумаге указывался день и час…

Вера чуть не сошла с ума от счастья, читая и перечитывая это послание. Алексей скоро будет дома! Она даже забыла удивиться, почему он не писал до сих пор.

На радостях она затеяла приборку, чтобы к приезду Алексея все в квартире блестело! Принялась мыть и скрести, плача и смеясь, называя себя дурочкой и глупой, то и дело выбегая из комнаты, чтобы поделиться своей радостью с соседями. Она раздала соседским ребятишкам все имеющиеся у нее сладости, скормила Джери большой кусок мяса, который думала растянуть для себя на несколько дней и который в эту тяжкую военную пору стал деликатесом (ведь теперь все выдавали по карточкам, строго нормированно; и Джери, как высокопородный пес, тоже кормился по карточкам — паек на него выдавали в клубе служебного собаководства). Передвигая столы и стулья, гоняла с места на место попадавшего под руку Джери и кричала ему:

— Папа вернулся! Ты понимаешь, Джери! Дурак ты этакий!

Джери ходил за ней по пятам, стучал хвостом по мебели и следил за хозяйкой повеселевшими глазами.

Вера договорилась с начальником учреждения, что на следующий день запоздает на работу. Смеющаяся, с счастливым лицом, она кричала в телефонную трубку:

— Вернулся! Да, да! Вернулся! Передайте всем, что вернулся! Рада ли я? Что вы спрашиваете?! Я еще ничего не понимаю!..

Она провела бессонную ночь; не знала, как ей дождаться утра. Мысленно она рисовала себе завтрашнюю встречу с Алексеем, пыталась представить, каким он стал за время войны, сильно ли изменился или нет.

К указанному часу она стояла у дверей госпиталя.

Ее провели к замполиту — пожилому бритому человеку с майорскими погонами. Он усадил ее в кресло и стал подробно рассказывать о том, как Алексей был привезен сюда. Потом пришел главный врач — в белом халате, с озабоченным, усталым лицом. Вероятно, у него сегодня было много операций. Вера отметила это почти машинально. Он тоже принялся говорить об Алексее, о том, какое у него тяжелое ранение, что она должна приготовиться к тому, что он потребует много заботы. Вера недоумевала, зачем они все это рассказывают ей, когда все ясно: Алексей здесь и она должна немедленно видеть его.

Их слова как будто через какую-то завесу едва доходили до нее. Она твердила себе: «Алексей здесь! Алексей здесь! Сейчас я увижу его!..» Она с трудом удерживалась от желания прервать этот вежливый разговор, вскочить и броситься по палатам, найти Алексея, прижать его к себе…

— Он очень тяжелый, — осторожно сказал замполит. — Я не хочу вас чересчур обнадеживать. Он перенес несколько сложных операций, и сейчас он, — замполит с явной неохотой выговорил это слово, — инвалид.

Да, да. Вера кивала головой. Она все понимает. Он инвалид. Он потерял на войне, защищая страну, силы и здоровье. Что ж, с тем большей любовью она будет заботиться о нем, о ее дорогом защитнике и супруге. Она все понимает, пусть они не беспокоятся; она окружит его такой заботой, что он забудет, что он инвалид, но только бы — скорей увидеть его! Вся поглощенная мыслью о близкой встрече, Вера не замечала ни странного тона разговора, ни взглядов, которыми обменивались ее собеседники. Она была точно в полусне.

Внезапно, будто только сейчас услышав, что Алексей инвалид, она встревоженно спросила:

— Но сейчас его жизни не угрожает опасность? Он не умрет?

— Нет, — серьезно подтвердил главный врач, — сейчас, в данную минуту, жизни его не угрожает никакая опасность.

Вера облегченно вздохнула.

— Он подорвался на мине, — настойчиво продолжал замполит, словно не замечая ее нетерпения. — Долго лежал в снегу, обморозился… Ему отняли обе ноги…

Как? У него нет ног? Значит, он калека? В груди Веры что-то оборвалось. Ей вдруг стало зябко в этой строгой казенной комнате со скупой обстановкой и двумя портретами на стенах. В первый раз она заметила, что здесь холодно и неуютно, что ей хочется скорей уйти из этого дома. Прежнего, лучезарного настроения как не бывало. Будто схваченная тисками, с помертвевшим лицом и остановившимися, широко раскрытыми глазами, она напряженно ждала следующих слов майора.

— Кроме того, его сильно контузило, выжгло глаза… — майор уже не тянул, он торопился закончить эту тяжелую сцену.

«Так, значит, он еще и слепой?» Вера почувствовала, как комната покачнулась и поплыла у нее перед глазами. Внезапная бледность разлилась у нее по лицу. Главный врач поспешно налил воды в стакан и подал ей.

— Нет, не нужно. — Она отвела стакан рукой. Со страхом смотрела на них. Что еще скажут ей эти два незнакомых человека, которых минуту назад она готова была целовать от радости?

— … И он не говорит. По крайней мере, сейчас, — торопливо добавил майор. — Возможно, что со временем это пройдет…

Так. Вот что скрывала фраза «прибыть для переговоров». Как она сразу не поняла…

Свет померк. Счастье поманило и исчезло. Осталась одинокая маленькая женщина, на которую обрушилось огромное горе. Сгорбившаяся, сразу постаревшая, она сидела в кресле неподвижно, глядя перед собой.

— Вы все мне сказали? — с трудом спросила она и не узнала своего голоса. Будто сказал кто-то другой.

— Да, все. Вы понимаете, что нам нелегко все это говорить, но мы должны были прежде побеседовать с вами. Вы должны решить, сможете ли взять его к себе. Есть дом инвалидов. Для таких, как он, лучше быть там, чем… Это очень тяжело, но вам нужно все обдумать…

Что?! Как они смеют!!!

Она поднялась гневная, возмущенная. Да знают ли они, могут ли понять, что такое для нее Алексей? Если бы они видели ее жизнь — их жизнь! — до войны, они никогда не решились бы сделать ей такое предложение. Отнять у нее Алексея!

— Об этом не может быть и речи, — твердо произнесла она. — Я беру его домой.

 

5

Ей дали белый больничный халат, посоветовали быть спокойнее при встрече с ранеными. Она надела халат и пошла вслед за сестрой.

В коридорах гуляли раненые; некоторые опирались на костыли, другие держали перед собой в напряженных и неестественных положениях согнутые в локте и загипсованные руки. Раненые, стоящие у окон, о чем-то разговаривали, смеялись. Ей показалось странным, что они могут смеяться.

Алексей лежал на третьем этаже. Они — сестра и Вера — поднялись по лестнице и потом долго шли по длинному коридору, — долго, потому что раненые обращались к сестре с вопросами и она вынуждена была останавливаться и отвечать. У последних дверей с большой черной цифрой «50» сестра остановилась.

— Вот здесь, — сказала она и внимательно посмотрела на посетительницу, словно спрашивая, готова ли та.

Сестра — немолодая молчаливая женщина — уже привыкла видеть человеческие страдания, но сегодняшний случай пробудил у нее какие-то новые чувства. Ей хотелось сказать молодой женщине что-то ободряющее, ласковое, но вместо этого она коротко, по-деловому сказала:

— Вторая койка налево. — И толкнула дверь.

Вера вошла в палату. За минуту до того новая навязчивая мысль возникла у нее в мозгу: сейчас она увидит Алексея, приласкает его — ему так нужна сейчас ее ласка! — и все будет хорошо, все будет, как прежде. Ее обманули: Алексей ранен, но он не калека, и все страшные рассказы об его уродстве — неправда. Неправда, неправда, неправда. Не может быть, чтобы с Алексеем произошло что-то такое, чего уже нельзя поправить ничем. Они просто хотели испытать ее…

В палате было всего три койки. Одна из них была пуста, на другой лежал раненый и стонал. Но Вера вряд ли заметила все это. Она сразу направилась к той, что стояла в углу, — второй слева. То, что лежало на ней, было закрыто пушистым плюшевым одеялом; виднелся лишь круглый стриженый затылок и часть шеи, неестественно белой и тонкой для мужчины. Лица больного не было видно — он лежал, отвернувшись к окну.

Какое-то мучительно-жалостное чувство проснулось в душе у Веры при виде этого до боли знакомого затылка, начавшего покрываться короткими русыми волосами. Взгляд задержался на отчетливом пятнышке — значит, было ранение и в голову. Приблизившись, она тихо позвала:

— Алеша… Алешенька… — И испуганно умолкла.

Раненый не пошевелился. Страшное сомнение внезапно охватило Веру. Когда она шла сюда, она до мельчайших подробностей видела эту встречу — как войдет в палату, бросится к нему на грудь и осыплет поцелуями, как он протянет к ней свои исхудавшие руки и радость засветится у него в глазах; знала, какие слова скажет ему… Сейчас она не знала ничего. Словно кто-то невидимый сковал ей руки и ноги, отнял ласковые слова.

Неужели это Алексей? Нет, это не Алексей, его невозможно узнать, он такой маленький… Она боялась смотреть туда, где должны быть ноги. Она знала: их там нет…

Беспомощно она взглянула на сестру.

Та поняла и, наклонившись над раненым, громко сказала ему в самое ухо:

— Больной, к вам пришли! — И добавила — для Веры: — У него контузия. С ним надо разговаривать очень громко, иначе он не услышит.

Подавляя первое чувство отчужденности и внезапно возникшей растерянности, уже стыдясь своей слабости, Вера опустилась перед раненым на колени и, слегка прикасаясь к нему руками, заговорила громко и ласково над его ухом:

— Алешенька! Это я, Вера!..

Безмерная материнская нежность и сострадание затопили ее, усиливаясь с каждой минутой; она припала к нему, бессвязно повторяя сквозь слезы:

— Алешенька! Ты слышишь меня? Я — твоя жена, Вера…

Раненый сделал слабое движение, как бы желая высвободиться. Вера вскочила. Руки!.. Они же забыли сказать про руки! У него нет и рук! От него уже не осталось ничего, что напоминало бы прежнего статного и сильного Алексея!..

Медленно-медленно больной повернул голову на подушке, и на Веру глянуло чужое, все в багрово-синих рубцах, изуродованное лицо с пустыми впадинами вместо глаз. Большой белый шрам наискось пересекал эту страшную маску. Вера вскрикнула и лишилась чувств.

 

6

Она очнулась в знакомом кабинете. Сестра держала ее голову, главный врач давал нюхать что-то из флакона. Тут же был и замполит. Крупными шагами он ходил из угла в угол, озабоченно взглядывая на группу у кресла, в котором полулежала Вера.

— Вы не переменили своего решения? — спросил он, когда она окончательно пришла в себя и могла разговаривать.

— Я беру его к себе. Что я должна делать, чтоб облегчить его существование? Сколько он может прожить в таком состоянии?

Она замерла, ожидая ответа.

— Он может умереть каждую минуту и может прожить годы, — ответил главный врач. — Организм очень крепкий, хотя и сильно подорван.

— Да, у него всегда было очень хорошее здоровье, — как эхо отозвалась Вера. В глазах у нее все еще стоял страшный обрубок человека с искаженным багрово-синим лицом и пустыми, мертвыми глазами.

Здесь же, в этом кабинете, Веру познакомили со всеми обстоятельствами ранения Алексея, — теперь это незачем было скрывать от нее. Его нашли на поле боя неузнаваемо обезображенным; мина изуродовала лейтенанта, мороз довершил остальное. Документов у него не было, его опознали только по письму к жене, спрятанному на груди во внутреннем кармане. Он писал, что уходит на опасную операцию, надеется вернуться, но — на войне возможны всякие случайности, — если не вернется, пусть товарищи перешлют жене это его последнее письмо. Если бы не это письмо, числиться бы ему в без вести пропавших.

Долгое время он находился между жизнью и смертью. Думали, что он умрет — столько ран было на его теле, но наперекор всему он начал поправляться, и вот он здесь.

Вере подали письмо. Она развернула эти листочки серой газетной бумаги, густо исписанные карандашом, с бурыми пятнами по краям, долго смотрела в них, словно не понимая. Да, его почерк, его слова — его ласковые слова, которыми он называл ее. Сомнения нет, это Алексей, хотя его и невозможно узнать.

Она не помнила, как добралась до дома, как открыла ключом дверь и вошла в квартиру. Джери, по обыкновению, встретил ее у дверей. Она не ответила на его ласку. Медленно, с окаменевшим лицом она прошла вперед, Медленно разделась и бросила пальто на стул. Потом опустилась на кушетку и разрыдалась. Силы оставили ее.

В воскресенье она перевезла Алексея к себе. Весь госпиталь — врачи, санитарки, сестры — вышел провожать их. Все считали, что больному из пятидесятой палаты только одна дорога — в инвалидный дом, и вот к нему приехала жена — красивая молодая женщина, которой жить да радоваться. Что она будет делать с калекой-мужем? Женщины потихоньку жалели ее; главный врач, с уважением пожимая на прощание руку Батуриной, строго и участливо взглянул ей в глаза.

Одна Вера была спокойна. То, что случилось, конечно, несчастье. Но это не жертва с ее стороны — взять больного мужа к себе в дом. Это ее обязанность. Как бы она смотрела людям в глаза, если бы поступила иначе?

Пока раненого вносили в дом, Джери рвался и рычал; потом, когда санитары ушли и Вера отпустила его, он быстро обнюхал следы на полу, бросился к кровати и принялся нюхать лежащего на ней человека. Шерсть на загривке, поднявшаяся дыбом при появлении чужих людей, постепенно улеглась; он нюхал настолько долго, что Вера, боясь, как бы он не ушиб больного, несколько раз отгоняла его. Потом он лег перед кроватью и, положив голову на передние лапы, затосковал.

Да, он тоже понимал горе, чувствовал, что дом постигла беда. Не радовался возвращению хозяина, не стучал хвостом по мебели, разгуливая по квартире с гордо поднятой головой и напружиненным телом, не ластился к дорогим для него людям, — нет, он понимал, что случилось что-то страшное, непоправимое, и тихо лежал на полу, подолгу останавливая взгляд то на неподвижной фигуре в кровати, то на хозяйке, точно спрашивая о чем-то. В этот день он отказался от пищи. Он отказался от пищи и в следующие дни. Он часами неподвижно лежал перед кроватью и, казалось, ждал того момента, когда лежащий на ней человек поднимется и пойдет. Иногда Джери принимался нюхать больного, как бы спрашивая: «Почему ты не встаешь? Пора!» Эта неподвижность удивляла его; он все как будто старался что-то понять. Потом он привык к этому, и вопросительное выражение исчезло из его глаз.

 

7

Но с этого времени он стал быстро седеть. Белые, как искры, волоски выступали по всей поверхности его черной гладкой шкуры, и месяц от месяца их становилось все больше. Седина усиливалась к голове и особенно густой была на морде. Через год морда стала совсем седой.

Начал меняться характер собаки. Появилась злая угрюмость, которой не замечалось прежде. Вера уже не рисковала отпускать его на улице без намордника. Джери перестал позволять соседским ребятишкам, как бывало прежде, дергать себя за хвост, за уши, отвечая на их заигрывания сдержанным, но достаточно выразительным рычанием. Прежде он к ребятишкам благоволил.

Джери стал больше спать и меньше гулять. Он мог лежать целыми днями у кровати Алексея, полузакрыв глаза и чутко ловя ушами малейший шорох на кровати. Но он не изменился в одном: по-прежнему ходил в урочный час к калитке, и, хотя ждать было больше некого, Вера не мешала ему.

Джери сделался надежным помощником в уходе за больным. Даже самые слабые движения больного немедленно вызывали ответную реакцию собаки. Джери бежал к Вере и тянул ее за собой.

— Что бы я стала делать без тебя! — говорила Вера и гладила твердую шишку на затылке дога, которая считается признаком ума у собаки. Вера удивлялась себе. Откуда взялись у нее силы, чтобы пережить все это? Как она в порыве отчаяния не покончила с собой в ту страшную ночь, вернувшись от Алексея? Как не сошла с ума?

В сущности, Вера не была сильным человеком. Она привыкла жить за широкой спиной Алексея, привыкла чувствовать его твердую, надежную руку, во всем полагаться на него. Эгоистичная в своем счастье, она даже не всегда замечала повседневные трудности жизни. Знала: у нее есть друг, друг, который выручит, придет на помощь. Она чувствовала себя за ним как за каменной стеной.

И вот этого друга — опоры ее жизни — не стало. Теперь она должна заботиться о нем, она стала ему отцом, матерью, сиделкой — всем!

Но Вера не жаловалась. Война перевернула ее душу, искалечила жизнь, но не сломила ее. Раньше, первые месяцы без Алексея, она часто плакала; теперь слезы точно иссякли. Она стала строже, сдержаннее. Это была другая Вера, у нее нашлись силы, о существовании которых она даже не подозревала.

Ее перестали интересовать безделушки, к которым она была неравнодушна раньше: она изменилась даже внешне: строже стали ее платья. Прежняя, хрупкая и несколько беспечная красота ее сделалась иной — более сдержанной и зрелой.

Эта перемена коснулась и любви к Алексею. Вера не перестала любить мужа. Но прежняя нетерпеливая и горячая любовь жены уступила место материнскому чувству. Как мать выхаживает больного ребенка, недосыпая ночей, забывая о себе, так и Вера ходила за Алексеем. Такой маленький, занимавший на постели места не больше, чем надо десятилетнему ребенку, он не мог без ее помощи принять пищу, не мог сам сказать, что голоден. Все свои желания он выражал лишь слабым поворотом головы или чуть заметным движением губ.

Порой ее охватывало отчаяние. Это так страшно — видеть, когда на твоих глазах угасает жизнь. Сколько бессонных ночей провела она вот так, сидя у его изголовья и держа свою ладонь на его плече, ощущая, как под кожей бьется пульс, тонкая ниточка, еще связывающая его с жизнью и с ней, с Верой. Вот когда она поняла взгляды врачей и медсестер в госпитале и тон, в каком они вели разговоры с ней. Действительность оказалась намного страшнее, чем она думала и представляла себе. Намного. Но она не сдастся, нет, нет! Она примет безропотно все, что уготовила ей судьба, и не уступит, не сдастся! Не сдастся, не сдастся, не сдастся!..

А разве не такой же стойкостью и терпением обладали те, что сражались в огненном аду войны… И что значат ее страдания и муки в сравнении с тем, что пришлось пережить им! Сейчас она видела не одного Алексея — за ним стояли тысячи, миллионы таких же, как он, молодых, любимых, красивых, жизнерадостных, принесенных в жертву беспощадному молоху войны…

И все-таки это было очень тяжело, тяжело…

Первое время в состоянии больного словно наметилось улучшение. Но потом опять стало хуже. Контузия не проходила; разрушение, раз коснувшееся когда-то сильного молодого тела, продолжало свою страшную работу. Алексей никак не реагировал на разговоры Веры. Казалось, разум его начинал угасать.

А Джери?… Его привычка, ходить к калитке, сохранившаяся даже после возвращения Алексея, причиняла Вере боль. Зачем он ходит туда, когда ждать уже больше некого? Иногда он ложился, как ложатся собаки, когда они тоскуют, — поджав под себя задние ноги и положив на передние голову, — и подолгу смотрел на хозяйку такими глазами, как будто хотел что-то сказать.

«Собаки могут дать нам пример преданности», — часто говорил Алексей. Он любил рассказывать трогательную историю о собаке, которая умерла с тоски на могиле своего хозяина. Временами Вера думала, что и она должна делать все возможное для больного, пока в нем есть хоть искра жизни.

— Ты героиня, — говорили ей сочувственно подруги.

— А как же иначе? — Нет, она просто не представляла, как может быть иначе. Только так!

Но иногда, при виде других молодых женщин, идущих под руку со своими мужьями, страшное отчаяние, которое никогда не проходило, а только затаилось где-то в глубине сердца, прорывалось наружу. Только Джери знал об этих минутах. Забившись куда-нибудь в уголок, Вера сетовала на свою жизнь. За что послана ей такая жестокая доля!.. Ведь она тоже боролась за победу, как могла; пусть она сделала немного, меньше других, но в меру своих сил и она помогала общему делу. Почему же к другим женщинам вернулось счастье в дом и только у нее не осталось никакой надежды!..

Она смотрит на себя в зеркало: как изменилась, постарела, подурнела. Нет, это не она, а кто-то другой. Потом, когда приступ отчаяния проходил, она ругала себя за малодушие и старалась окружить больного еще большим вниманием.

А иногда ей начинало казаться, что все это происходит не с ней, что лежащий на кровати — не Алексей, а совсем чужой, незнакомый человек, по ошибке попавший сюда. Та мысль, что родилась у нее, когда она в первый раз шла в палату к Алексею, не оставляла ее. Это было нелепо — думать после всего того, что произошло, что с Алексеем не может что-либо случиться, но эта мысль давала отдых измученной душе Веры. В такие минуты она готова была поверить, что где-то далеко существует другой Алексей, существует таким, каким он был всегда… Но доносился шорох с кровати, Джери подходил и, тычась носом, звал хозяйку к постели больного, и действительность вступала в свои права.

 

8

Стоял сентябрь — любимый месяц Алексея. В эти тихие прозрачные дни Вере было как-то особенно грустно. Вот в такие дни любили они с Алексеем ходить за город. Джери бежал между деревьями, а они тихо брели, взявшись за руки, шурша опавшей листвой, молча, но понимая друг друга…

Вдруг Джери, лежавший на полу, вскочил, прислушался и затем бросился к окну. В следующую секунду он завизжал, метнулся к двери и принялся яростно царапать ее когтями, распахнул могучим ударом лапы и ринулся вниз по лестнице. Вере показалось, что звякнула калитка. Снова донесся громкий визг. Собака была вне себя от радости. Что произошло? Послышались шаги на крыльце, донесся топот быстро взбегающих ног, ближе, ближе, Вера только успела крикнуть: «Кто там?», как дверь открылась, раздался шум возни, отрывистые восклицания; Вера, не помня себя, выскочила в коридор, и… крик замер у нее в груди. Живой, здоровый Алексей стоял у дверей. Отбиваясь от радовавшейся собаки, он снимал с себя тяжелый вещевой мешок, на полу стоял чемодан, другой чемодан виднелся за полуоткрытой дверью.

Вере показалось, что она сходит с ума. Что это — она уже начинает галлюцинировать? Или это действительность?… Значит, произошла ошибка; значит, тот, другой, не Алексей… И когда эта мысль дошла до ее сознания, она с радостным криком бросилась к Алексею. Она спрятала лицо у него на груди и плакала, плакала — теперь уже слезами радости и счастья. Алексей тихо гладил волосы жены.

— Ну, не надо… Ну, успокойся… Веруня… Я приехал, зачем же плакать? — говорил Алексей, но она не могла не плакать. Слезы счастья — какая женщина способна удержать их!

А Джери?

Он вскочил хозяину на плечи передними лапами, лизнул его в лицо, а потом принялся бегать вокруг них, толкая обоих и мотая хвостом-прутом с такой силой, что мог сшибить с ног.

— Да ты поседел, друг! — с удивлением сказал Алексей, разглядывая собаку.

— Он так ждал тебя…

— А ты?

Вместо ответа она прижалась к нему.

Так вот о чем говорили глаза Джери, что он хотел сказать! Вот почему продолжал исправно каждый день ходить к калитке. Он-то знал, что Алексей жив. Ему не нужны были документы и письма, чтобы узнать, что этот совершенно изуродованный человек не его хозяин. И он не переставал ждать…

Одиссеев Аргус, дождавшись хозяина и первым узнав его, чудом уцелевшего и вернувшегося на Итаку, прежде чем издохнуть (он ждал двадцать лет), все-таки набрался сил, дополз и лизнул его… Родная жена, Пенелопа, не сразу признала мужа; Аргус — узнал сразу. Оказалось, мифы говорят правду.

Алексей с жадностью осматривался вокруг, словно ощущая взглядом знакомые предметы. Внезапно лицо его изменилось. Сначала оно побледнело, затем покрылось красными пятнами. Он увидел шинель, висевшую на вешалке за дверью. Минуту он всматривался в нее, не понимая, как она могла попасть сюда, эта мужская солдатская шинель с затертыми петлицами и следами погон на плечах, потом страшная догадка пронзила его сознание.

— Что это? — спросил чужим, совершенно изменившимся голосом. Вера удивленно посмотрела на него.

— Шинель…

— Я вижу, что шинель. Как она попала к тебе? Хотя можешь не отвечать, я все понял…

— Подожди, Алеша!

Голоса их — один раздраженный и гневный, другой непонимающий, взволнованный — вызвали тревогу у Джери. Он перестал бегать и, встав между людьми, заглядывал в лицо то одному, то другому, как бы спрашивая: «Что с вами, друзья? Из-за чего вы ссоритесь, когда надо радоваться!» Если бы они продолжали ссориться, он мог бы, наверное, покусать их. Это вернуло самообладание Алексею. Не глядя на жену, побледневший, он стал надевать на себя мешок, который пять минут назад опустил на пол с мыслью, что теперь уж долго-долго не придется его надевать.

— Что ты, Алексей?

— Не хочу мешать тебе!..

И Алексей сделал шаг к двери, но Джери встал поперек дороги и, заглядывая хозяину в лицо, не пускал его.

— Алексей, ты должен выслушать меня…

— Мне не нужны никакие объяснения. Я все понял!

— Нет, ты будешь слушать меня!..

…Сначала он сидел, устремив взгляд в сторону, с нахмуренным лицом, готовый каждую минуту встать и уйти, но постепенно складки на его лице разошлись, он слушал жену с напряженным вниманием, уже не отрывая взгляда от ее лица. Это был прежний, добрый Алексей, отзывчивый на чужое горе, все понимающий.

Когда она дошла в своем рассказе до того места, где она взяла к себе в дом калеку, привезла его и стала ухаживать за ним, Алексей взволнованно спросил ее:

— И ты думала, что он — я? Ты приняла его — за меня?

— Ну конечно!

— И ты стала бы ходить за ним, пока он не умрет?

— Да, — просто ответила она.

Алексей вскочил со стула.

— Вера! Ты даже сама не знаешь, что ты сделала!..

Он быстро, жарко целовал ее руки.

— Алешенька, да что ты! Успокойся!

— Я не стою тебя! Я виноват перед тобой! — твердил Алексей и снова принимался целовать руки жены, ее маленькие руки, загрубевшие от работы, которыми она и добывала средства к существованию, и мыла, и стирала, и штопала, и ухаживала за больным.

Алексей приблизился к больному. Сдерживаемое волнение снова отразилось на его лице. Больной, казалось, понял. Он чуть пошевелился и медленно повернул голову…

— Постой! — воскликнул Алексей. — Этот шрам… Ты сказала, что у него нашли мое письмо? Покажи мне его…

— Ну да, так и есть, — бормотал Алексей, быстро проглядывая письмо. — Конечно, это он! Но он сильно изменился. Я не узнал бы его, если бы не шрам…

— Кто — он? — спросила Вера.

— Алексей Чердынцев, мой товарищ. Мы вместе шли с ним тогда. Перед этим мы обменялись письмами, на случай, если один погибнет, другой перешлет родным. Но мне повезло.