К ИСТОКАМ

Кар-р-амба! — озарённо вскричал мой внутренний голос после удара восьмой склянки и тот час же провидчески продолжил: — Эй, на румпеле! Поворачивай на новый галс! Курс зюйд-зюйд-вест! При попутном ветре даже в крутом бейдевинде и с зарифлёнными парусами, мы со скоростью в 15 узлов пойдём туда, куда подойдёт, как сказано в Библии. И пусть только скрип кабестана, лязг якорной цепи да визг такелажных блоков сопутствуют нам в пути! Тогда трепещущий флаг на клотике грот-мачты, расшитый руками девственниц, укажет верный курс славному фрегату «Ганимед» к тавернам Тортуги и золотым россыпям Порто-Белло. Только вперёд за подвигами и приключениями! И да будет так, в зад вам якорь, почтенные домоседы!

Непременно, не реже двух раз в месяц, мне снился один и тот же сон о крутой волне, белопенном паруснике и отважном капитане, в тёмно-синем бархатном колете, с богато убранной шпагой на перевязи…

Покончив с сезонными работами на ранчо, я впадал в состояние покоя и глубокой депрессивной задумчивости. Часами бродил по прериям с винчестером за плечом и круглой флягой горячительного на портупее, нагоняя страх своим неухоженным и свирепым видом не только на приученного ко всему случайного путешественника, но и на домочадцев у родного очага. И в первую очередь, вне всякого сомнения, на жену Пелагею, вывезенную по случаю из глубин таинственной России, о чём я толково рассказал в первых мемуарных опытах воспоминаний о кобыле Розе и её пророческом бреде, если кто помнит этот повествовательный труд, хотя бы в общих чертах.

Разгонять вселенскую тоску и европейский сплин мне нередко помогал дорогой зять Стивен Гланд, человек верного слова и достойного дела. Когда же к нам примыкал немногословный Билли Понт, ближайший по ранчо сосед, то с нами вообще не было никакого сладу. Мы разбивали военные лагеря под звёздным небом, жгли кострища, заслоняясь ими от прожорливого зверя, распевали на всю округу шотландские боевые гимны и валились от усталости с ног прямо под копыта горячих скакунов походной коляски сестрицы Азалии, всегда находящей нас в самых потаённых уголках зарослей маиса. После нашей поимки обычно следовал скорый полевой суд, разлука с близкими и моё заточение в одиночную камеру забитого старым хламьём подвала. Узилище было давно мною обжито, поэтому исправно предоставляло узнику кров и пропитание, приносимое с воли родными сторожами. Порой я даже находил у изголовья баклажку домашнего пива, оставляемую, по сердобольной русской привычке сочувствия сирым и немощным, моею верною супругой. Палашка только с виду была монстром и фантомасом, но прожив со мною неразлучно все эти последние годы, так привыкла к своему господину, что позволяла себе не только словесно наставлять, но и заботиться о моём телесном здравии.

Однако, с другой стороны, наши мужские забавы и развлечения были не столь часты, как хотелось бы, поэтому не особо мешали сельскохозяйственной и иной деятельности домочадцев. Тем более, что детки к тому времени изрядно подросли, как наши с Пелагеей, так и сестрицы Азалии со Стивеном.

Так бы мирно и текла моя жизнь, без стрессов и излишних потрясений, если б Провидение не толкнуло меня на новый литературный подвиг.

— Выходи, — сказала мне в то утро любимая Пелагея, явившись весомым привидением в мою юдоль скорби, — хватит маяться бездельем, пора на полевые работы.

После таких слов, не предвещавших беззаботного существования под голубым небом, обычно следовала тяжёлая трудовая повинность. Я привычно покорялся судьбе и начинал влачить жалкое существование угодившего в ярмо копытного животного. Мне приходилось исполнять все прихоти хозяйки положения, закрывать глаза на издевательский тон приказов и употреблять, по мнению впавших в ересь домашних трезвенников, только здоровую пищу и питьё. Насилие длилось до той поры, пока караул не терял бдительность, уверовав в мою покорность судьбе. Тогда я получал полную свободу передвижения во все стороны, свершая одновременно подвиг здравомыслия и покорности, вкупе с верным супругом моей любимой сестры. Стивен тоже был изрядным стратегом, поэтому наши очередные бдения возле бутыли с бурбоном изначально носили предсказуемый характер, но разнообразного свойства. Таким образом, каждый новый наш загул был по-своему неповторим и ярок, словно луч света в тёмном царстве предрассудков. Короче говоря, это был своеобразный вид спорта в его историческом понимании законов Вакха и Бахуса. Но именно в то утро я возразил:

— Женщина, — сказал я веско и с нажимом, — оставь меня в гордом одиночестве и немедля удались на почтительное расстояние от своего господина. Ко мне снизошло озарение вольного ветра, неоглядной морской стихии и видение морского волка во всей красе. Не мешай моему общению с потусторонней свободой, так далёкой от тебя!

В течение получаса я ронял тяжёлые словеса в серое пространство подвала высоким слогом аравийских пустынь, порой и сам не понимая, о чём таком нетленном вся несуразная речь моя. Да, не понимал, но своего добился. Пелагея, осознав, что мужик или ещё не совсем проветрился, или навсегда повредился, решила оставить меня в покое:

— Мудозвон, — только и сказала моя добрая жена на своём языке и покинула место заточения, не забыв запереть дверь на замок.

Я же надолго остался один без заботливого пригляда и назойливого присмотра, был подчинён лишь себе и мог делать всё, что заблагорассудится. Поэтому почти сразу мне заблагорассудилось смежить очи и впасть в дрёму, вполне свободным от ложных забот бытия человеком. Во сне ко мне снизошёл дух и начал щекотать мой обонятельный нерв кухонным ароматом завтрака, приготавливаемого на открытом огне в саду, аккурат напротив места моего содержания. Я был готов проснуться, но гордость взяла своё, поэтому передумал. Потом мне привиделось море в лучах красного заката, розовые паруса, полные попутного ветра и седовласый, крепко сбитый человек в потёртом камзоле, кожаных штанах, башмаках с серебряными пряжками и искусно завитом парике, который надёжно стоял у бушприта корабля.

— И виждь, и внемли, — сурово сказал морской волк, обращаясь, вероятнее всего, ко мне.

И в ту же секунду в благородных чертах его лица я увидел подобие своего отражения. Но не зеркального, а скорее душой осознанного сходства. Несомненно, это был кто-то из моих предков, сокрытый глубинами веков. Не зря в нашем роду коренилось осознание принадлежности к великому братству свободных людей, овеянных романтикой дальних дорог, рукоприложения к любому виду оружия и приверженности к весёлой жизни с полными карманами денежных знаков разномастных государств. Сердце моё затрепетало, дыхание участилось, и я в полубреду подсознательно понял, что нахожусь у корневища родового гинекологического древа, не далее как в шаге от постижения тайны возникновения нашего славного клана Блудов. И преодолеть этот порог мне готов помочь мой славный предок, величественно возвышающийся на носу парусника под чёрным полотнищем Весёлого Роджера и перекрестьем белых костей на кливере.

Пробудился я от мышиной возни в дальнем углу подвала. Каждый индивид, проходящий реабилитацию после обильного возлияния, знает сколь пагубно влияет любой шум на восстанавливающий свои функции организм. Ведь даже скрип половицы под лапой муравья доходит до самых печёнок и гвоздём вбивается в неокрепший мозг, не то что наглое поведение оголодавших грызунов в ближайшем от страдальца окружении.

Озверев, я медленно приподнялся и, напрягая все угасшие до времени силы, бросил на шум какую-то ветошь. Звери не испугались деятельности человека, а пуще прежнего принялись за старое занятие, вгрызаясь во что-то деревянное, надо полагать, ради поисков скудной пищи. Я откинулся на топчан в поисках умиротворяющего отдохновения, но напрасно. Скоро скрежет зубов ненасытных хищников перерос в визг двуручной пилы на лесоповале, и я понял, что мои покойные часы сочтены. Воспламенённый благородным гневом, я встал с одра и на неверных ногах перенёс своё болезное тело в угол подвала. Стукнувшись коленями о какую-то деревянную конструкцию, я словно выстрелом из кольта восстановил тишину в помещении. Вот что значит человек разумный! Даже больной и немощный, он одним своим видом в полный рост способен восстановить привычный миропорядок в окружающем пространстве!

Отдохнув в тишине на подвернувшимся под ноги сундуке, уже на следующий день я ощутил себя вполне сносно. А подкрепившись доброй пинтой пива и копчёной грудинкой с краюхой хлеба, видимо ещё с вечера принесёнными сердобольной жёнушкой, я почувствовал такой прилив сил и надежды на лучшее, что стал вполне осознанно ждать освобождения из-под стражи. Однако, Пелагея не спешила, как всегда наказывая меня сверх меры лишением свободы, а себя воздержанием. От безделья я стал разминать нижние конечности бесцельной ходьбой из угла в угол подземелья, всегда в конце прогулки натыкаясь на облюбованный грызунами сундук. Скоро мне это надоело, и я при помощи какой-то железяки вскрыл этот ненавистный ящик, обитый по углам жестью. В старой деревянной посудине ничего полезного для моего обихода не нашлось. Она почти наполовину была забита старой бумагой, порою истёртой до дыр на сгибах, небрежно оборванной по краям и местами испорченной то ли водой, то ли иной активной жидкостью. Тут же находились и свитки материи, по виду чуть ли не парусины, испещрённые явно древними письменами и небрежно кинутые на дно сундука. Рядом валялись, как мне показалось, листы то ли пергамента, то ли папируса. Однако, утверждать положительно не могу, так как я не антиквар, а тем более не учёный историк из Бостона. Словом, всё это богатство было допотопным старьём, изъеденным временем и крайне небрежным хранением. Выбросить и забыть! А лучше — сжечь безо всякого сожаления!

Так бы и поступил любой здравомыслящий человек, но только не я. Природная пытливость моего ума и избыток времени заставили вашего покорного слугу опуститься пред сундуком на колени и начать перебирать его содержимое, надолго останавливая взгляд на старых письменах, но ничего не понимая в хитросплетении начертанный знаков. А кто бы мог подумать, что начиная с этих, казалось бы, бесцельных изысканий я скоро потеряю не только покой и сон, но даже позабуду все прежние светские развлечения свободного гражданина и буду измерять жизнь законами иного времени и миропорядка?

А дело было в том, что всё это богатство старьевщика, как бумага, так и тряпьё, были сплошь исписаны письменами различных культур и исторических эпох. Часть написанного на более свежем, как мне показалось, материале читалась более менее на английском, если судить поверхностно, языке. Большая половина рухляди была испещрена неведомыми знаками, не похожими даже на шумерскую клинопись, не говоря уже о китайских иероглифах, хотя в манере написания всё же подспудно чувствовались азиатская хитрость и варяжское варварство.

Я, как ранее замечал, ни минуты бы не раздумывал о достойном применении этого богатства, но не вовремя вспомнил слова родного батюшки, давно отошедшего в лучший мир:

— Дик, Дик Блуд, — говаривал он порою, охаживая мои чресла недоуздком, — помни сынок, что в тебе гнездится не только порок, но вмещаются и благость, и благородство крови. Знай, что войдя в силу ясного ума и освободив благородными порывами души свой разум от плевел сутяжного скудоумия, ты когда-нибудь сможешь прочесть письмена наших предков, что сокрыты от посторонних глаз в окованном железом наследном сундуке, который ты не раз безуспешно пытаешься поджечь, с целью непонятной даже тебе самому, — и он менял недоуздок на чересседельник.

Из этих душеспасительных бесед и наставлений, чинимых родителем, мир праху его, я годам к пятнадцати уразумел, что именно в ободранном временем сундуке хранятся тайные записи истории становления нашего рода. После этого кладезь родственных знаний я уже не поджигал, хотя и пытался подорвать зарядом дымного пороха, за что и был нещадно, но нравоучительно бит сыромятной вожжой. Моя ненависть к сундуку объяснялась любовью к химическим опытам и крайним любопытством. А на этом пути родового инстинкта, громоздился огромный замок на крышке этого чудесного и манящего к себе неизвестностью столетнего короба. И как только мой старый жеребятник осознал это и показал мне, как наследнику, содержимое ненавистного монстра, я оставил сундук в покое, ибо читать никогда не любил. Вплоть до того времени, как засел за мемуары, но и тогда, написанное чужой рукой дочитывал до конца лишь в глубокой задумчивости.

— Дик, — сказал мне тогда папашка, учуяв родственную душу книгочея из-под палки, — у меня руки не дошли до этой писанины. Ты тоже не снизойдёшь до архива предков. И даже твои дети, осилив сносно грамоту, вряд ли разберутся в этом наследном богатстве. Но уже правнуки точно всё расставят по своим местам в нашем подвале. Поэтому оставь сундук в покое, как в своё время и я обещал отцу, иначе оборву свои конечности, перетаскивая ящик с места на место подальше от твоих глаз.

Вот по этой простой причине ископаемые документы и сохранились почти в целости. И ещё я знал, что где-то с середины Семнадцатого века и по Двадцатый, многие из наших общих предков силились разобраться в этом древнем наследстве, но так никто истины не постиг, хотя и оставил письменные свидетельства посильного труда над первоисточниками в том же сундуке. И лишь мне, отмеченному талантом литератора и сказателя, удастся разобраться в сих артефактах и выбить золотыми буквами своё имя на скрижалях истории, прославив тем самым не только наш род, но и великие деяния его в разумных пределах эпохи. Я, вдруг, свято поверил в собственное вышнее предназначение. И да будет так в своём свершении!

Таким вот образом рисовало моё светлое будущее воспалённое тщеславием воображение, так веровал я в своё предназначение, сидя надутым индюком возле алмазной кучи старого дерьма. И что было делать с этим сокровищем, я не представлял даже отдалённо. Ведь даже написанное, вроде бы английскими буквами, воспринималось с трудом и не сразу, а порой и вовсе скользило мимо сознания. Поэтому к обеду я плюнул на свои никчемные потуги объять необъятное и в глубокой задумчивости прикрыл глаза, уронив голову на грудь и прислонившись спиной к никчемному сундуку. Мне привиделся шторм на неоглядном море и скрипучий визг чаек над седой горбатой волной…

— И долго мы будем маяться дурью? — гадким криком въедливой прибрежной птицы врезался в сознание голос любимого наказания за все грехи моей молодости. — Всё, выметайся на волю, пора и честь знать. Устроил себе лежбище вдали от трудов праведных. Совесть всю проспал! — и Палашка, разгребая упругой ногой ветхие листы с записями, неотвратимо надвинулась на сундук и на меня в том числе.

— Осторожно, женщина, — хриплым со сна голосом грозно вскричал я, — не попирай нетленные вехи исторического прошлого, мать твою!

Мой эмоциональный всплеск имел значительный успех, ибо доисторический мастодонт вдруг в задумчивости остановился и опасливо спросил:

— Дикушка, а что такое?

— Стой на месте, — ещё увереннее возвысил я голос до потолка, — у тебя под ногою историческая грань веков и вся моя родословная почти от сотворения мира.

Пелагея ничего не поняла, но затаилась, видимо опасаясь своим грубым поведением навсегда повредить рассудок близкого ей человека. Где же это видано, чтобы мужик в годах так беленился и чах возле прелого вороха бумаги и тряпья? По моим предположениям именно эта мысль змеёй заползла в крепкую бабью голову. Поэтому, предотвращая необратимый нервный срыв моей русской подруги, я с глубочайшей верой в справедливость собственных слов, начал прямо-таки вещать, словно проповедник в стане аборигенов Чёрного континента:

— Видите ли, мэм, у вас под пятой не только материал для сортира, не тлен ничтожнейший, не приют для мышей и крыс! Ибо у тебя под башмаком летопись моих пращуров, которую я сумел разыскать в конце своего гвардейского жизненного пути, — конечно, я немного приврал за-ради моего будущего геройского ореола, но ведь всё равно и так растрачивал словеса впустую.

— А понятно выразиться уже ума не хватает? — вопросила непонятливая собеседница, но в сторону от сундука всё же отступила.

— И что тут повторять? — уже буднично откликнулся я с тяжёлым вздохом. — Здесь, Палаша, записан весь жизненный путь моих предков. Возможно всего лишь одного, но это начало всех начал. Это как Библия!

Упоминание о святой книге произвело на жёнушку впечатление сопричастности к вечности, и она уже заворковала голубицей:

— Дикушка, так прочитай что-нибудь из начала. Может, про какой-никакой клад где упоминается, о котором ты не раз бредил в угаре. Может, какие указания найдёшь, где поглубже копать.

— Для тебя, дорогая подруга, всё что угодно. Хоть про клад, хоть про счёт в агробанке города Санта-Барби, — сказал я важно, уже как хозяин положения, а не каторжанин из подполья.

Глазки моей легковерной Палашки тут ж заблестели. Она скромно присела на какой-то чурбачок, сложила свои лапки на опрятном передничке и приготовилась слушать с посильным вниманием ребёнка. У неё даже ушки как-то так оттопырились в виде раковинок неведомых морских моллюсков. Я ею от души залюбовался, тем более, что давненько никого не награждал я своими байками и былинами. Прямо-таки было жаль разочаровывать ждущую тайного откровения женщину, но я собрался с силами и невесело выдавил:

— Всё, Пелагеюшка, однако, прах и тлен. Начало этих мемуаров изложено на очень древних подручных материалах и начертано, скорее всего, тайнописью. Поэтому вряд ли когда будет прочитано человеком, а тем более, правильно истолковано современником! — и я на глазах жены стал впадать в отчаяние, протягивая ей листы с непонятными надписями.

Всегда после подобной скорбной уловки, Палашка меня жалела и угощала утешительной малиновой настойкой собственного приготовления. Однако, паче чаяний, супруга с неясной целью взяла бесполезные бумаги из моих ослабевших рук и принялась их разглядывать, словно антиквар подарок из далёкого прошлого. Пелагея, как я знал доподлинно из её воспоминаний, провела несколько зим в церковно-приходской школе, пока сие бесцельное занятие ей не наскучило. Поэтому азбуку знала не понаслышке, хотя я ни разу не видел её с печатным листом в руках. Ни в России, ни, тем более, здесь, на Западном побережье Америки, куда я доставил её в конце моих кругосветных скитаний. В родное гнездо привёз, прямо в руки сестре Азалии и её семейства, ибо родители мои к тому времени упокоились, храни их Господь, но родовая ферма сохранилась. А при наличии моего капитала, мы с женою сразу пришлись ко двору, и все разом хорошо и дружно зажили средним классом аграриев. Я даже писал заметки о своих путешествиях по белу свету, которые издатель Энтони Гопкинс печатал в городской газете «Зе Таймс». Палашка, естественно, ничего из этих литературных трудов не читала, пользуясь моими изустными пересказами событий. Да она и говорила-то по-английски не очень бойко, и была не чета мне в этом вопросе. Поэтому, когда мы с нею начинали общаться голосом, то окружающие нас вообще не понимали. Этот феномен проявился ещё в России, а в Америке лишь ещё более окреп, что было весьма кстати для окружающей среды при столь взрывных характерах собеседников.

Так вот, когда Палашка взялась за бумаги, я был до того изумлён, что даже забыл о возможной выпивке. Жёнушка же, тем временем осмотрев бумажные листы со всех сторон и чуть ли не понюхав, вдруг вперилась в один из них, словно отроковица в первые следы женской месячной забавы, и надолго задумалась. По всей видимости, подчиняясь не до конца изученной наукой бабьей логике, она среди вороха бумаг узрела какую-то свою выгоду и у неё в мозгу началось беспорядочное движение импульсов женской сообразительности, подспудно дремавшие без надобности до сей поры. И буквально через четверть часа Пелагея вынесла свой вердикт:

— Я такое встречала дома в церковных книгах. Это кириллица старославянского письма, как мне обсказал наш батюшка, видя моё рвение к грамоте. Теперь-то и прочитать можно.

— Можно да нельзя, — заверил я. — Надо или твоих церковников на помощь призывать, или к ним на поклон в Россию ехать, а это никак не возможно при тамошнем раскладе революционных дел. Иже еси, — я для доходчивости иной раз переходил на родной язык жены.

— Тогда не знаю чем ещё поспособствовать, — горестно сказала моя помощница, и мы пошли на выход к белому свету, упаковав с возможной бережливостью всю историческую находку обратно в сундук.

Дни за днями шли своей чередой, я не мешал родственникам заниматься разнообразной хозяйственной деятельностью, а они мне литературным трудом, то есть периодической переборкой сокровищ старого сундука. Я бы давно забросил это неблагодарное занятие, если бы не Палашка. Ведь она не только вселила в окружающих родных и близких нерушимую веру в то, что я не покладая рук и иссушая мозг, занимаюсь ежечасно восстановлением генеалогического родового древа, но и собственноручно обустроила мне личный рабочий кабинет. Иначе говоря, глухой чулан, обставленный спартанской мебелью в виде грубого стола, старого кресла-качалки и походного топчана. Именно её стараниями был оборудован сей загон для моей творческой деятельности по поиску исторической справедливости вдали от суетного мира и постороннего глаза. Сюда же она приказала перетащить и злосчастный сундук, а в углу оборудовала камин в виде русской печки для поддержания приемлемой температуры, как для документов, так и для исследователя. Чем руководствовался бабий ум, создавая мне такие тепличные условия, я доподлинно не знаю, но видимо материнский инстинкт подсказывал женщине, что в этих доисторических справках сокрыты не только путь к богатству, но и знатность всего нашего рода. А это, в стране великих возможностей, естественно открывало подрастающему сынку, Блуду-младшенькому, прямую дорогу не иначе как в президенты, а доченьке Паките в первые леди любой трансконтинентальной компании по ликвидации недр и поверхностной растительности.

Сначала я противился сидячей работе, но когда мне в этом стал помогать зятёк Стивен, а затем и добрейший Билли Понт, дни полетели перелётной птицей и мы не могли нарадоваться на праздные условия моего творческого заточения. Правда, пришлось покончить с деревенскими привычками, то есть употреблять на износ организма и вынос тела, но зато мы пристрастились к долгосрочным посиделкам у камелька в узком кругу. Непременно с сигарой, разговорами о высокой политике и чтением еженедельника «Зе Таймс» в самом начале нашего высокого собрания.

Кроме всего прочего, мы во все глаза просматривали и на все руки часто перебирали это тягостное наследство из пресловутого сундука. Однако, ничего путного из всего многообразия доисторической мозаики сложить так и не сумели. Как, собственно, и более ранние по времени исследователи. Кое-кто из моих предков даже пытался оставить письменные свидетельства своего мыслительного процесса по поводу этого древнего материала, но это были лишь слабые потуги необразованных архивистов и кладоискателей. Все они советовали начинать работу с дословного перевода древних текстов на цивилизованный язык, но всякий раз расходились во мнениях по принадлежности текстов хотя бы к какому-нибудь известному науке лингвистическому краю. Кто-то советовал обратиться к языческим сказам старушки Европы, кто-то нацеливал на заклинания шаманов далёкой Азии, а кое-кто уже тогда пытался снарядить экспедицию не только в страну инков, но и по островам Карибского бассейна. Однако, как явствовало из беглых записей, практическим вопросом перевода старых текстов никто не занимался, в чём сразу же угадывалась наша родовая черта — мгновенно загораться новой идеей и так же молниеносно переключаться на иную, но более завлекательную для пытливого ума задачу. На том и стояли веками, как истуканы острова Пасхи. Характер наш не менялся, пока я не осчастливился Палашкой. Ведь именно по её подсказке я пришёл к выводу, что нам нужно искать толмача славянского толка, но не знал где, а потому и не кидался сломя голову за сказочной Жар-птицей, как говорили на российских рубежах крепкие умом мужики, покуривая самосад на завалинке или по углам сельских сходов. Однако я верил, что наш кроссворд когда-нибудь и сам благополучно разрешится. Пока же, притупляя интерес Пелагеи к моей персоне и нашему научному обществу, как вскорости наш триумвират сам себя окрестил, я писал для издателя Энтони Гопкинса из Санта-Барби разные истории из своих странствий по белу свету. Что-что, а правдиво приврать я всегда умел с достаточной убедительностью и с достоверной доходчивостью всё повидавшего человека. И потому жёнушка оставалась довольной, находя нашу фамилию под очередным газетным опусом. А со временем к заботам о моём пригляде стала относиться спустя рукава и вполне уверовала, что я нахожусь на верном пути семейного расследования, покрытого пылю веков и наносным илом быстротекущего времени истока родового бытия. Мне же хватало ума не разъяснять любимой Палашке, что вся моя писанина так же далека от сокровищ сундука, как страусиное яйцо от курицы, несмотря на то, что они одного природного назначения. Хотя сам вопрос о первородстве яйца или птицы до сей поры не решён даже в самых высоких научных сферах, не говоря уже о головах простого обывателя.

— Дорогой Дик, — поддерживал меня и муженёк Азалии, добрейший Стивен, — скорее мы сами изобретём новую азбуку, нежели разберём древние каракули твоего сокровища. Да и зачем биться рогами в закрытые ворота и объяснять необъяснимое? Главное, что домашние верят, будто мы на правильном пути разгадки вековых тайн и не мешают свободно располагать временем, как нам заблагорассудится.

— Мистер Блуд, — вторил друг Билли, после пинты ячменного пива переходящий обычно на официальный тон, — мистер Блуд, что ни сотворяется, всё во благо алчущего! — и он уверенно тянулся к джину без тоника.

Но всякое счастие и почивание на лаврах имеет свой естественный предел. В скором времени мы отцвели маковым цветом, и пришлось волей-неволей плодоносить чем придётся. То есть я, как главный вдохновитель зряшного предприятия, начал разрешаться от бремени ложных обещаний, точно молодая неопытная мать. Словом, вскоре истекли мои беззаботные дни весенним мутным ручьём, а бытие окрасилось лихорадочным мозаичным соцветием событий давно отлетевших не только лет, но и очень многих зим. И я познал тяжкий труд старателя, намывающего крупицы благородного металла у водоёмов с проточной водой возле терриконов пустой породы. Я стал рабом доисторических хроник и душой перевоплотился в своего далёкого предка до такой степени, что мне стали близки и понятны его тревоги и чаяния, радость и боль, вкупе с тягой к прекрасному на грани дозволенного.

А начался мой тяжкий процесс обновления с пустого. Как-то утром, с очередной почтой я получил от мистера Гопкинса дружеское послание. Мой старый литературный доброжелатель Тони просил прибыть к нему в издательство, дабы обсудить трактовку людоедства в моём последнем рассказе из повседневной жизни в дебрях Африки. Я немедленно согласился на приглашение и уже через месяц на перекладных прибыл в Санта-Барби.

Энтони как всегда встретил меня приветливо, и мы тот же час обсудили заинтересовавшие его вопросы африканской кулинарии, закрепив свежие знания бутылочкой виски, всегда находившуюся под рукой у многоопытного издателя. А уже после второй, я, как опытный изыскатель и археолог, но более для придания веса в глазах мистера Гопкинса или попросту для поддержания литературной беседы, ляпнул:

— Тони, — сказал я значимо, — в настоящее время мой пытливый мозг занят решением сложной и весьма запутанной задачи. Я бьюсь над расшифровкой некоей древней рукописи по сложности письменных знаков схожей с иероглифами инков, которые не дают покоя шифровальщикам всего мира. Вполне возможно, что я стою одной ногой на пороге величайшего научного открытия, тогда как другая… — однако, глянув на пустой стакан, я мгновенно понял, что с задней ногой несколько поспешил, а поэтому просто, как бы доказуя правдивость своих слов, тут же на обрывке какого-то листа воспроизвёл по памяти несколько осточертевших знаков неизвестной нашей цивилизации письменности.

Гопкинс долго разглядывал мои каракули, а потом твёрдо заявил, что подобную клинопись он вроде бы встречал то ли в музеях Парижа, то ли на выставке антиквариата в Лондоне, то ли среди старья на блошином рынке Варшавы. И тут же посоветовал мне не тупить мозг изысками дилетанта, а обратиться к местному архивариусу из Одессы, свихнувшемуся на почве языкознания и трезвости.

— Мистер Лейзель Блох, — сказал мне тогда Тони, — джентльмен хоть и со странностями, но его голова, насколько я знаю, наполнена всяческой лингвистической бредятиной по самые уши. А если он заинтересуется чем-либо из язычества, то дело доведёт до конца даже во вред себе, не говоря уже о заказчике. Ступайте Блуд прямо к нему в городскую библиотеку, что рядом с ломбардом на Пятой авеню.

Я горячо поблагодарил издателя за подсказку, но к книжному червяку не поспешил, так как весь остаток дня провёл в обществе приветливого Тони и его очаровательной супруги, прирождённой флористки миссис Каролины, за бутылочкой гавайского рома и светскими разговорами о флоксах, рододендронах и калийных удобрениях при отсутствии полноценной органики. У приветливых хозяев я и заночевал прямо в кресле под шотландским пледом. Наутро, ближе к полднику, я был бодр и свеж после двух чашек кофе с доброй каплей коньяка. Затем, по настойчивому совету добрейшего Тони, я на большом листе картона нарисовал крупным планом почти с десяток знаков весьма схожих с первоисточниками сундука и отправился с рулоном подмышкой на поиски здания городской библиотеки.

 

ТЯЖКИЙ ПУТЬ ПОЗНАНИЯ

Архивариус Лейзель Блох оказался несколько вертлявым человеком неопределённого на глаз возраста, но с пейсами по бокам остренькой головы и с кипой благочестивого еврея поверх макушки. При разговоре ему не сиделось на месте, поэтому верилось с большим трудом, что столь кипучая натура могла добровольно уживаться с пыльными полками векового старья. Даже его глазки, шоколадного оттенка, не могли усидеть на месте при разговоре с посетителем. Они прямо-таки носились вскачь по собеседнику, придираясь к каждой черте лица и складке одежды. В пыльном библиотекаре, как виделось мне со стороны, явно пропадал дар прирождённого сыскаря.

Но ведь как обманчиво бывает представление о человеке не занятого вплотную своим делом! Скажем, весь день ты пускал пузыри вместе с несмышлёнышем в колыбели, а ночью, глядь, встретился то ли бандит с большой дороги, то ли вовсе конокрад и лжесвидетель. Так и с ребе Лейзелем, как оказалось впоследствии, он предпочитал, чтобы его называли в близком кругу. Едва лишь я на словах объяснил цель своего визита, как достославный библиотекарь указал мне на дверь в несколько грубоватой форме:

— Пошёл вон, — взвизгнул господин Блох тонким голосом и добавил:- я не подаю иноверцам!

И уже тогда, в этом его посыле почувствовалась несгибаемая независимость при незавидном положении. Поэтому этакая негативная вспышка выходца из вечно гонимого народа меня не смутила, и я тут же предложил солидный по нашим меркам куш за оказание мне мелкой профессиональной услуги:

— Мистер Блох, — сказал я доверительно, — как мне поведали очень сведущие люди высокого положения, только вы, благодаря своей учёности, способны разгадать значение древнего письма, образцы коего я прихватил с собой. Мне и в голову не пришла бы глупая мысль обеспокоить вас столь мелкой просьбой, если бы кто-то другой, кроме вас, на всём континенте от Аляски до Атлантики смог прочесть сии древние письмена давно забытых предков.

С этими словами я ловко выхватил из подмышки свой свиток и расстелил его прямо на подвернувшимся под руку столе.

— О способах выплаты гонорара мы потолкуем чуть позже… — я было хотел изложить материальную часть моей невинной просьбы, но тот час же осёкся, ибо стоящий предо мной человек мгновенно преобразился, едва скользнув взглядом по закорючкам на принесённом чертеже.

Архивариус весь напрягся от кипы до башмаков мелкого размера, глаза его зажглись внутренним пламенем, приняв красивое осмысленное выражение, а голос окреп и стал весомо рассудительным:

— Сэр, — твёрдо молвил мистер Блох, — раз у вас действительно сохранились свитки с кириллицей или глаголицей, что вероятнее всего, если судить по предъявленным образцам, то я сочту за честь прикоснуться к столь древним артефактам. Через месяц я возьму отпуск и переберусь к вам на ферму для работы с первоисточниками. Диктуйте адрес!

Вот так, на ровном месте, безо всякого приложения излишних сил, я получил головную боль и круглосуточную мигрень сразу на оба верхние неустойчивые мозговые полушария, тогда как стационарные нижние надолго обзавелись приключениями не под стать возрасту. Словом, по прошествии некоего времени, сопутствующему отдохновению настоящего мужчины за пределами домашнего очага, едва успел я возвернуться в отчий дом, весь в сладких грёзах по поводу пойманной синицы в руках, едва успел уведомить ближайшее окружение о грядущем учёном постояльце, как вышеозначенный Лейзель Блох был тут как тут. В строгом деловом костюме, в начищенных до блеска башмаках и примечательной высокой чёрной шляпе иудейского кроя, он выглядел экзотическим саксаулом посреди дикой деревенской природы. Самозваный ребе прикатил в крытой повозке доверху набитой книжной продукцией разномастного толка. Тут были, насколько могли бегло судить мы со Стивеном, и исторические летописи, и словари неведомых нам цивилизаций, и географические справочники по всем концам света, и топографические карты, свёрнутые в рулоны и похожие на вязанки кругляка для растопки печей, и, что более всего удивило, кипы чистых белых листов вкупе с пачкой копировальной чёрной бумаги, явно не предназначенной для отхожих мест. Однако, несмотря на некоторое замешательство, мы радушно встретили нашего гостя, загрузили мой кабинет чуть ли не под потолок привезённым научным скарбом, а, выкинув топчан, поместили на его законном месте удобную кровать на пружинах.

— Господа, — сказал нам мистер Блох сразу, — спать и питаться я буду в одном помещении, дабы не тратить время на излишние передвижения по дому и отрываться от дела по пустякам. Проветриваться соизволю в одиночестве по утрам в росной свежести вашего сада по два часа кряду. В беседы со мной прошу вступать лишь по моей просьбе и при крайней надобности.

Обговорив с кухаркой хитроумное меню, архивариус остался сносно доволен оказанным приёмом, а бегло осмотрев содержимое сундука, сократил время прогулок до часа. Пелагее же велел установить ему четырёхразовое питание с достаточным количеством кисломолочных продуктов по утрам для обеспечения бесперебойной работы желудочно-кишечного тракта. И лишь только обговорили все детали жизни и деятельности месье Лейзеля, как он повелел себя теперь называть, учёный муж с головой ушёл в работу, удалив из помещения всех свидетелей разгула его неординарного ума. Исключение составил лишь я, как мелкий клерк и мальчик на побегушках.

Многие утверждают, что весьма притягательно наблюдать как работают другие или смотреть на неспешные воды незлобивой реки. Не буду ничего утверждать, но на занимающегося делом месье Лейзеля смотреть было несколько страшновато. Первоначально я посещал архивариуса по утрам в его наспех оборудованном кабинете, но никогда не мог застать его праздным. Когда бы я ни заглянул в бывшую кладовку, мистер Блох бывал уже на ногах и трудился не покладая рук. То есть, не замечая никого, он или что-то строчил на белых листах бумаги, изредка заглядывая в первоисточники, или рылся в своих справочниках и словарях, а то и просто разгуливал по разложенным у порога географическим картам. Но поистине страшен был архивариус, когда затевал спор с кем-то неведомым для посторонних, но явно таящимся в тёмном углу. Глаз его загорался адским потусторонним пламенем, с губ слетала серая пена, а волос на голове вставал дыбом. В это время он не реагировал на обращение, поедал пищу на ходу, а когда я нечаянно заглянул через его костлявое плечо в неразборчивую писанину этой библиотечной тли, то тихий архивариус кинулся на меня с остро отточенным карандашом, словно истый правоверный на попирающего мечеть крестоносца. И ведь я лишился бы как минимум любопытного глаза, не упади в обморок прямо на нетленные рукописи. Припадок не припадок, но инстинкт самосохранения сработал чётко. Поэтому я хорошо вижу в разные стороны и по сей день. Более я понапрасну не любопытствовал, пустив исследовательскую деятельность Блоха на самотёк. И лишь изредка проверял наличие в доме постояльца через щель в приоткрытой двери.

Однако, через месяц исследователь обнаружил моё скромное присутствие и вполне осознанно пригласил к себе в кабинет.

— Мистер Блуд, — разумно сказал он, поигрывая перьевой ручкой, словно горец кинжалом, — полностью перевести первоначальный текст на другой язык будет хотя и затруднительно, но вполне возможно. Однако, ради сохранения целостности восприятия первоисточника, я, тем не менее, всё же постараюсь воспроизвести его также на языке автора и в доступном для нашего понимания виде. В своей работе на данном этапе я оказался в весьма затруднительном положении. Расшифровка и доработка первоначальных текстов, с последующим логическим их завершением, требуют дополнительных сведений, коих у меня под рукой нет. А так как мне недосуг отрываться от предмета моих изысканий, то я бы просил вас отправить с любого почтового узла связи города Санта-Барби несколько писем моим единомышленникам, а впоследствии привозить их ответы, если учёные друзья соблаговолят помочь мне в некоторых вопросах лингвистики, истории и географии, — и он протянул мне три запечатанных конверта, добавив:- Надеюсь, расходы за пересылку почтовых отправлений вы возьмёте на себя?

Естественно, все эти расходы я взял-таки на себя и в тот же день вместе со Стивеном мы отправились в город, тем более, что давно собирались отдохнуть в приличном месте. Конечно, не забыли и про письма. Первое — сэру Арчибальду Кордоффу в Лондон, действительному члену Британского географического общества и всемирно известному исследователю Канадского шельфа Арктики, второе — Карлу Клабенкегелю в город Берлин, кандидату бундестага от правого крыла, борцу за права малых народностей Океании и третье — Грише Гроцману в какой-то заштатный Бердичев. Таким образом, я стал связующей нитью между месье Лейзелем и его заокеанскими компаньонами, кои повадились раз в месяц, а то и чаще, присылать объёмистые ответы на его наводящие вопросы. И всё это через меня, и всё это заказными письмами с наложенным платежом. Но как бы там ни было, однако почти через год, а может быть и более, ибо мы сбились со счёта времени безвылазного присутствия на ранчо постороннего человека, господин архивариус снизошёл до открытой беседы со мной. Мы же к тому времени так привыкли к потайному квартиранту, что даже не вспоминали о нём ни в лоб, ни всуе. Забыли как предмет ненужной обходимости.

— Дорогой мистер Блуд, — задушевно молвил затворник, ласково омыв меня глазами, — мне потребуются 10 тысяч долларов, чтобы продвинуться в своей работе далее, ибо придётся с помощью моих друзей собрать по доступным архивам и запасникам не только дополнительные сведения о семнадцатом веке, но и копии морских карт Карибского бассейна, восточного побережья Мексики и запада всей Аляски. Кроме этого мне нужны некоторые химические реагенты для установления подлинности манускриптов нашего сундука. Естественно, вы вольны отказаться от столь значительных трат, но я вам предварительно должен поведать следующее…

И действительно, человек, считающий частный сундук своим достоянием, очень скупо, но кое-что поведал мне в тот роковой день. Этот любитель старины и чужих тайн достал кипу мелко исписанной бумаги, а рядом положил стопку изъеденных временем, но тщательно пронумерованных записей моих предков.

— Работа ещё не завершена, — втолковывал мне Блох, — однако, большая часть архива уже расшифрована и приведена в порядок, — и он указывал на исписанные торопливым почерком листы. — и, смею заверить вас, что не за горами то время, когда вы документально сможете проследить почти весь путь становления вашего рода и удивиться этому, словно входящее в разум дитя.

Естественно, я был готов на все расходы и издержки, подспудно догадываясь, что не зря потрачу деньги и время, изучая историю своих предков. Месяц или более того я был полон радужных надежд на новые житейские перспективы. Месяц или более мы со Стивеном бились об заклад за бокалом бренди о предполагаемом радужном исходе дел, не сходясь лишь в цене вопроса. Месяц с лишним домашние во главе с Палашкой смотрели с уважением на нас, боясь перечить и словом, и делом, но уже в начале следующего бдительная супруга спросила меня за утренним блюдом маиса:

— Дик, что за раскопки ты устраиваешь за глухой стеной нашего дома? Вырыл две ямы в человеческий рост, словно охотник на русского медведя, а сам молчишь в тряпку. И когда только успеваешь с обустройством этих колодцев?

Ничего не ответил я на такую напраслину, но в тот же день обследовал место раскопок. Действительно, с северной стороны нашего двора, чуть ли не под самой стеной, футах в трёх-четырёх от фундамента были вырыты две ямины неправильной формы и глубиной где-то по пояс среднему человеку. На подкоп эти земляные работы не были похожи, как не годились ни под саженцы, ни под места людского захоронения. Стив, приглашённый мною на тайный совет, только и произнёс:

— Я последнюю неделю не пил, так что в этой самодеятельности участия не принимал, — и он с прищуром посмотрел на меня, но я умело отмёл все подозрения своею работой письмоносца по делу месье Лейзеля.

Опрос домочадцев, прислуги и сезонных работников ничего путного не дал, а книжного червяка мы даже и пытать не стали, никак не представляя его в роли землекопа. Да и ему явно было не до мирских дел среди развала древнего вторсырья. Не найдя никакого разумного объяснения дренажным работам, мы снисходительно списали их на детскую шалость при игре в шахтёры. На этом и успокоились. Однако, через десяток дней забежав по нужде за северный угол дома, я с удивлением обнаружил ещё две свежевырытых ямы разной глубины, но в одну линию к первым двум. Обнаруженные по случаю рукотворные ландшафтные излишества на сей раз меня не столько озадачили, сколько насторожили, хотя Стив поклялся, что давно не прикладывался не только к виски, но и к содовой. Неделю мы с ним поочерёдно таились в дозоре возле ям, но копателя так и не выявили. А наутро после снятия караула мы с зятем направились в кабинет к архивариусу в надежде с помощью трезвой и учёной головы разрешить нашу агротехническую загадку. Но наши усилия были тщетны, а последствия ужасны!

В более чем скромном жилище господина Блоха мы застали такой бедлам и погром, что смотреть без содрогания на сиротский приют месье Лейзеля было невозможно. Бесценные бумаги, как прошлого, так и настоящего кучно валялись на полу, стол поставлен на попа, спартанская кровать проломана в изголовье, а у самого порога подсыхала огромная лужа канцелярских чернил. Всё это свидетельствовало о жесточайшей схватке бедного архивариуса с неведомыми пришельцами, безо всякого опасения оставившие отпечатки грубых башмаков подёнщиков по углам кабинета учёного. Даже неопытному в сыскном деле глазу легко представлялось, что мистер Блох сопротивлялся из последних сил и был похищен неприятелем в неравном бою. Но с какой целью было совершено нападение на белого человека, мы не могли взять в толк.

— Видимо, расплатился за старые грехи, так как ограблением тут и не пахнет, — констатировала мудрая Пелагея, прибежавшая на наши скорбные вопли и велевшая немедля послать нарочного в Санта-Барби за высокими чинами сыскной полиции, ничего не нарушая осмотром в этой юдоли скорби.

На другой день в присутствии полиции мы подтвердили наличие всех прежних материальных средств в чулане, напрочь отринув версию ограбления, а также дали положительную характеристику мистеру Лейзелю Блоху и согласились с представителями закона, что дело это тухлое. Но когда неосторожный офицер полиции кованым ботинком ненароком отодвинул кроватный матрас в тёмном углу кабинета, наше насквозь гнилое дело приняло криминальный оборот. Под соломенным тюфяком обнаружилось огромное пятно чёрной подсыхающей крови, уже просочившееся в щели половых досок. И в тот самый момент мы с ужасом поняли, что от мокрого дела уже ни хозяевам, ни полисменам отвертеться не удастся. Ведь закон для всех един, а убийство требует глубокого и полноценного расследования перед его закрытием из-за отсутствия улик, неведомых убийц и самого трупа бывшего жильца.

Но горькое осознание потери и нашей сопричастности к назойливому следствию пришло потом. В первые же трагические дни, проверяя сумеречную версию убийства из-за документов сундука, в то время как копы разрабатывали планы поимки убийц, мы со Стивеном бережно собирали разбросанные листы бумаги и складировали их с возможной осторожностью. Старьё мы сваливали в одну кучу, и его на глаз оказалось прежнее количество, тогда как заметки из-под руки архивариуса легко складывались в аккуратную кипу, ибо они были заботливо пронумерованы и местами озаглавлены. Получилось довольно много понятной писанины, которую я и принялся читать на ночь глядя. Через неделю я добрался до последней страницы и понял, что это был роман жизни моего далёкого предка, но без конца. Следующий месяц я правил рукопись архивариуса, ибо он делал пропуски непонятых им мест. Я, как мог, заполнял его пустоты, прибегая к помощи моей верной Пелагеи, так как сам не всегда владел некоторыми оборотами славянского языка, а у супруги прорезался дар былинной сказительницы, бесцельно дремавший до старости лет. Перевод первоисточника был как в свободном изложении, так и в повествовании от первого лица. Однако, несмотря ни на что, изложение фактов получилось, как нам кажется, красивое и завлекательное. В чём может убедиться как сухой историк с учёной степенью, так и любитель изящной словесности. А если я где и перепутал языки, как прирождённый полиглот, или что-то лишнее приписал от себя в силу литературного таланта, так это не по злонамеренности, а для наилучшего восприятия текста просвещённым читателем!

 

ЭКСПЕДИЦИЯ ЗА КРАЙ ЗЕМЛИ

В 1600-х от Рождества Христова годах государём на Руси сидел Алексей Михайлович Тишайший, второй царь из рода Романовых. Но не сиднем сидел, а свершал дела великие во славу земли Великоросской и её крайних пределов. И хоть нравом был с виду покладист, и на расправу не лют, раз почитал Часослов и Грамматику, однако же, утвердил Судебник по тайным делам государевых шпионов и соглядатаев. Свято чтил государь Византийский церковный устав супротив старой веры патриарха Никона, свершал молитвенные бдения со всем своим семейством и боярами, но даже пребывая в духовном смирении, нещадно рвал ноздри табашникам и карал смертным боем народец за соляные да медные бунты. А как иначе содержать подданных в повиновении? Только войной и трудом праведным. Дай волю, так не только сами по миру пойдут, но и всю государственность на святой Руси погубят, супостату поддадутся, коего в окружении земель русских не счесть! Поэтому и военную реформу свершил Алексей Михайлович. Ввёл в воинский устав рейтерские, солдатские да драгунские полки вперемежку с гусарскими. Обозначил нововведения как регулярную армию, чтоб показать свою силу любому завистнику на чужой каравай. И повеяло с земель Российских силой и могутностью. Ведь не зря даже удалой Богдан Хмельницкий, казацкий сотник о ту пору, разогнав ляхов у сопредельных границ Малороссии, просился под крыло Московское, чтобы верой и правдой служить царю хоть Тишайшему, но зато сильному. И был без раздумий принят под руку Алексея Михайловича, как младший, но смышлёный брат. И о те же времена, чтоб навсегда пресечь брожение в подчинённых головах, свершил царь-батюшка прикрепление тяглового люда к постоянному месту жительства, что крестьян, что посадских со всеми их женами и наследными выводками. И перестал народ колобродить в разные стороны, а угнездился в отведённом месте и не путался под ногой. Далеко смотрел вседержавный, проводя черту оседлости для голи перекатной и мастерового люда. Однако, и особо приближённых не забывал, чтобы и они в радении государю преуспевали без порочной мысли в кучерявых головах. Ввёл в обычай на радость боярскую, а пуще их недорослей, соколиную и псовую охоту. То-то радости было для ближнего круга, то-то счастием хороводились в охотные дни и стар, и млад! Кто и сам во вкус вошедши, а кто вприглядку обочь дороги, но без чёрной зависти, а с пониманием человеческой заслуги и значимости ловчих людей. И как раз в те поры задумал Алексей Михайлович ожениться. Многие сотни невест, аж до двух тысяч, сказывают бывалые люди, самолично осмотрел и ощупал, но остановился на одной — писаной красавице Ефимии, дочери малоземного помещика Рафа Всеволжского. Однако бояре усмотрели в невесте ущербность от неродовитой знатности, а потому мамки так закрутили косы на голове царской избранницы, что стала в обмороке от малокровия в голове валиться прямо под ноги передо всем двором. Ну, какая жена из падучей бабёнки без роду-племени? Вот и сосватали царедворцы в 1648 году молодому государю боярскую дочь Марию Ильиничну Милославскую. И хоть выходило, что не всё могут короли, но в данном случае очень складно получилось, так как впоследствии любимому Алексею свет Михайловичу нарожала горячая Маня аж 13 детей безо всякого изъяна, а тем более падучей хвори. Но это случилось потом, а в 48-то году встречал царь свою 19 весну и был уже не молодым стригунком, но и не перестарок-мерин, а как раз самый тягловый конь в своей борозде. И не только исправно тянул государев воз по устойчивой колее, но и заботился о казне и барышах на пользу отечества.

А расходы у государства были великие. Тут и от иноземца надо отбиваться во всеоружии, и работный люд содержать в сытом теле, да и в Царьград подарки выслать за-ради успокоения души. И приходилось в те годы уже далеко за Урал-камень царских данников засылать, чтоб прирастать новыми землями. Вот ведь как, собственную жену выбрать не смог, а для государства новые наделы открывал! А для таких дел и купцы требовались, и ратники для опоры торгового люда, и целовальные таможенники возле торговых путей, и поморские корабелы для постройки морских кочей и речных баркасов, не говоря уже о прочем служивом люде для описи и сбора ясацкого обложения, что с якутов, что с тунгусов и других алеутов, вставших под десницу великорусского царя, заступника и всемирного судии. Но северному народу за оберег было чем платить! Ведь одного соболя, не считая молодых белок-вавериц да малых оленцов в одной Мангазеи вал неоглядный. А ежели двинуть от Ленского острога прямо к Студёному морю, так и цены не знающий рыбный зуб-моржовый клык сам к данникам в обоз просится. Только успевай у местных туземных князьков на мучной припас, тканину да скобяной товар выменивать. И всё по чести, никто не в накладе. Местный человек одет, обут и с железным наконечником на копье, а вся пушная рухлядь прямиком в Европу за большие деньги и уважение к богатой Руси. А когда за рекой Леной и серебряные рудники сыскались, которые мастному населению словно пятая нога собаке, то и до самой Москвы понятие дошло, как велик и богат Сибирский край, которому и конца края не видно. А что если за этот край-то взять да и заглянуть? За горы, реки и океан-море? Что там сокрыто в неведении людском?

Однако, светлые головы от естественных наук и так к этому времени предсказывали, да и не раз, что если на юге между Америкой и иными землями есть Магелланов пролив, то и на севере должна сыскаться подобная природная аномалия. Даже название будущему водоразделу придумали — Анианский пролив. И то правда! Ведь когда три сотни казаков во главе с Иваном Юрьевичем Москвитиным ещё в 1639 году посуху вдоль Китайского царства до Тёплого моря дошли, то другого берега не увидели. Один Великий океан на неоглядном пространстве. Кабы подходящее судёнышко, то и дальше двинулись бы первопроходцы, а так, потосковали на ширь морскую глядючи, да и отписали царю-государю челобитную о крае земли русской.

А вот теперь, спустя почти десятилетие после похода Ивана Юрьевича со товарищи, приспела пора пытливым русским людям заглянуть за предел своих земель у берегов Студёного моря. И если нет там края, то пойти вперёд сколько можно, увеличивая ширь русских владений. Однако, ни в коем разе при этом не вступать в раздоры с северными инородцами, поелику это буде возможным, а лишь торговлишкой склоняя неразумных на свою сторону да знакомя с земледелием и огнестрельным оружием. Ведь тот же чукча, живя в чуме из китовых рёбер, обтянутом оленьей шкурой, хоть и получал огонь долгим трением палкой о дерево, но отродясь не видывал ни пищали, ни пистоли, ни, упаси бог, завалящей пушчёнки с зарядом картечи. А потому и противился иногда казаку либо стрельцу из простого любопытства, видя у пришельца простую железную палку, тогда как в собственных руках сжимал острый меч или тугой лук с калёными стрелами. Так туземный чукотский князец Сахей смутил подвластных аборигенов на бунт супротив поселенцев Верхнеленского острога. Ощетинился вокруг своего стойбища сорока ратниками, ледяные горы налил на ближайших подступах к чумам и грозился всех перебить, кто приблизится к первобытному укрепрайону. Тогда, на усмирение непокорных идолопоклонников, и отрядил воевода Головин Василий служивых людей, числом до пятнадцати человек во главе со сметливым казаком и родовым устюжанином Семёном Дежнёвым. Отрядил не только покарать неразумных, но и собрать недоимку по ясаку, хоть шубами из соболиных пупков, хоть беличьими малахаями. Однако, вышла промашка, не одолели дежнёвцы в лоб ледяной горы, скатились к подножью, а сам Семейка поранен был меткой стрелой самоеда. Но зато когда казаки в понятие вошли, что не на бабьих игрищах с хороводами, то все распри завершили скорым примирением, а Сахей вернул должок не только пушной рухлядью, но и готовым скорняжным товаром. Тут либо пищали сработали, либо сам Семён Иванович с народцем договорился, тем более, что твёрдо знал их наречие безо всякого толмача, так как в жёнах по любви у него была настоящая якутка Абакаяда, которая и сынка Любимушку успела хозяину подарить. То и выходило, что не с чего было атаману лютовать среди северного племени. Считай, почти все родня и знакомцы, а что князец взбрыкнул не к месту, так это дело было поправимо, чуть ли не одной воинской выправкой казаков. Да все дела и дрязги Семён Иванович Дежнёв силился решать миром и с возможной пользой для всех спорщиков, а потому был в почёте у сотоварищей, на хорошей примете у сотников и в вере у туземцев. И, где бы он не служил государю, где бы не радел великим радением России, всегда имел почтение и своё веское слово, как на Лене, как потом и на Колыме. Потому-то и без жребия на него пал выбор, когда великой Родине потребовался подвиг первопроходца за край русской земли. И было тогда приказному казаку и ватажному старшине Дежнёву без малого 43 года. То есть то время, когда и разумная отвага в помыслах, и тело в полной силе и здравии. Самое лихое время для свершений и побед!

20 числа июня месяца 1648 года по государеву указу царя Алексея Михайловича сотник Нижнекалымского острога Стадухин приказал снарядить 90 казаков в поход на семи морских кочах для поиска пролива, если оный пребудет в наличии, из Студёного моря в Тёплое. А буде встречаться новая землица или неведомые острова, то делать списки о них в летописных грамотах и ставить православные кресты по берегам. А на самом первом коче со своею верною ватагой в 16 человек уходил в даль неизведанную, но славы полную, признанный народом вожак, по духу близкий всему охочему до новины люду поморский воитель и казак Семейка Дежнёв. И побежали весело одномачтовые посудины по Ледовитому морю-океану на встречу с другим Великим океаном в поисках пролива между Азией и Америкой. И не было надёжней для той поры этих судёнышек, давно облюбованных северными поморами и проверенными не одним штормом. Лодка руля слушалась неукоснительно, парус управлялся вожжой без особых затей, а если на пути какая наледь случалась, то коч легко гужами из полыньи к открытой воде переволакивался. И, главное, во льдах не затирался, так как деревянное днище в пол яйца птичьего обрисовывалось, так что торосы сами поверх себя лодку выталкивали без урона экипажу и посудине. Одно неудобство, не умел тогда поморский коч супротив ветра ходить, но это было дело наживное в практике и не на век потерянное.

Ближе к краю морского каравана посреди надёжных мореходов и охотников пристроил Семён Иваныч, казалось бы, совсем зряшного и непригодного к походу человечка из служивого сословия, обозначенного как дьяк Афанасий Приблудный, 20 лет от роду и не доросший даже до отчества. Афоня да Афоня, ни тебе весла в руки, ни остроги на промысле. Один сундучок с письмоводительским инструментом под рукой неусыпно держит, словно как отцовский наказ в дальнюю дорогу. Однако, Семён Иванович повелел беречь божьего человека пуще глаза и потакать оному в чём придётся. Правда, с одним условием, чтобы сей дьячок, когда досуг подвернётся, записывал всю новую дорогу в челобитную, не то в боярскую Думу, не то самому царю-батюшке. Да Афанасий и сам доподлинно знал свой урок и по какому случаю оказался в экспедиции. И потому исправно писал, когда случай подворачивался в свои бумаги всё, что требовалось, а ежели не мог крючкотворствовать, то столбил на долгие времена в своей молодой памяти все издержки пути и другую привередливость северной дороги по неугомонному Северному морю. Судьбину на коче с Афонькой делила ещё дюжина мореходов. Верховодил ватагой Елисей Буза, мужик немногим старше писаря, но знавший мореходную науку и уже имевший опыт прохода и по Лене, и по Колыме, и в штиль, и в непогоду. Выделялся из экипажа своей статью и немногословием приписанный к каравану Съезжей Избой Ленского острога мастер плотницкого дела Боженка Водянников, самый, считай, главный работник по морским посудинам, а потому очень ценный и оберегаемый человек в зрелых годах. Ещё за первые недели похода Афоня сошёлся накоротке с однолетками Дружиной Серебряным и Посником Щербиным. Все ребята были стрелецкого уклада, а потому вольные птицы, весёлого и смелого нрава. Даже друга закадычного через месяц завёл, Олешку Голого, подручного самого плотника, мальца с лёгким нравом и душой нараспашку. Да ещё приметил Ивашку Зыряна, не выслужившего срок солдата и отменного стрелка с ручницы, приставленного в отряд охраны каравана. Так и кочевали по солёной волне в удалой компании без пересудов и дрязг, как и подобает мужикам при серьёзном занятии.

 

АФОНЯ

В жизни пятнадцатилетнего недоросля Афоньки Приблудного всё было расписано наперёд чинно и благородно. Мамки-няньки с люльки сопли вытирали, тятенька самолично грамоте обучал чуть ли не с пелёнок, а пришлые учителя из богословов не только к псалтырю неволили, но и натаскивали по письму, счёту и даже духовному песнопению, не говоря уже об историях из жизни святых, великомучеников и особ царского звания. Так что Афанасий об эту свою молодую пору расцвета уже многие науки превзошёл и был на голову выше своих посадских сверстников из церковно-приходской школы, а тем более, разудалых сенных девиц на выданье. Да и как мог сей кудрявый юнак в захудалой заурядности пребывать? Чай не перекатная голь, а единственный сынок думного дьяка Посольского Приказа при Боярской Думе. Немалый чин папенька имел, а вдогон к этому и почтение самое лепное, только что сидеть при царе не смел, но голос совещательный подавал исправно. За таким отцом не только как за каменной стеной, а прямая дорога в государеву службу не в последних рядах. Да хоть тем же думным дьяком рядом с тятенькой, чтобы богатеть равной дружбой со знатными чинами. И жил бы в палатах, хоть и не из белого камня, но точно из сосны хорошего сруба, самой что ни на есть корабельной древесины. Да совместно с жёнушкой, что в полный горячий обхват и с отменной плодовитостью! Ведь сам-то Афоня был единственным наследником у батюшки Димитрия Прокопьевича. Не заладилось с потомством у старшего Приблуды. Четверых девок принесла Оринушка голове семейства, как с куста стряхнула, а сыночком лишь одним побаловала, ненаглядным Афонюшкой. Вот и готовил отец отпрыска под старость лет к себе поближе приспособить. Вот и нацеливал на государево благородное поприще. Да и сам Афоня не подводил родителя, а только радовал вкруговую. К пятнадцатой своей весне счёт вёл уже до сотни, знал по какую руку север-юг, а уж как буквицы выводил, так просто на зависть иному переписчику челобитных из съезжей избы либо пыточного приказа. Хоть сразу молодца в консисторские писцы сажай. Всякую бумагу без помарок начисто перепишет, да ещё и от себя какой вензель прибавит. Но эта детская забава прощалась Афоне, как буйная фантазия любой свободной от паскудства голове. Да и не воинское приказы списывал! Силён был малец от рождения в нескладухах и озорстве с непотребным словом. Ну, это всё по молодости, от игры пытливого ума и здорового тока крови. А так-то, цель будущего жизнеустройства виделась ясная, словно солнца лик, что незамутнённым катится по лазури небосвода над всякой разумной головой. Да и дед, Прокопий Парфирьевич, окольничий Поместного Приказа, надёжно с тылу подпирал, пребываючи ещё в знатной силе. Эти-то два тягловых коня в одной упряжке и волокли возок с Афоней к мирской благодати и чинам. Не зря заезжий гувернёр два раза на неделе аглицкому языку обучал. Готовый толмач для Посольского Приказа в Великой Британии готовился из Афанасия! А там и в Новый Свет дорога прямая. Через Атланику из Англии до Америки рукой подать. Вот до каких высот додумывались отец и дед для сынка и внучика! Чего ещё возжелать молодцу, каких приключений искать на неизношенное седалище? Знамо дело — никаких!

Однако же, как раз к шестнадцати годкам и попала Афоньке шлея под хвост. Попадать-то она норовила и раньше, но вовремя оттягивалась на причинное место отцовской розгой в родительскую субботу, а не то и в будний день, если припрёт. А тут как бес в отрока вселился. В обучении попустительствовал, редко когда урок до срока доводил, завёл приятелей на посаде, которые варнак на варнаке и варнаком же погоняют. Да чего таить! Хлебного вина до блевотных соплей с дружками испробовал, носом в табакерку стал поклёвывать, сходился на кулачки не токмо на Масленицу, но и в постный день. А что всего срамнее — повадился к прачкам на Москву-реку бегать! Ладно бы портки либо рубаху простирнуть, так ведь за полушку блуд почесать, как о том не единожды доносил Димитрию Прокопьевичу соглядатай и оберег сыночка дядька Фёдор Чурка, отставной солдат от инфантерии. Да ладно бы — согреши и покайся! Так ведь нет! Афонька при всяком случае в пререкания вступал, перед старшими гонор показывал. К тому же, свободомыслие при челяди являть стал, которого как собака блох на немецких и шведских задворках Московии набрался. Благо этого добра много было, так как об эту пору Алексей Михайлович стал жаловать иноземный служивый люд начальниками под новую военную реформу. Тогда много разного заморского сброда понаехало. Разве за всеми одним Тайным Приказам уследишь? То-то, что нет! Вот Афонька и насобачился жить чужим умом европейского пустоголовья. И всё наперекор тятенькиного указа да дедова устава! Отцы семейства чуть ли не верстать в солдаты надумали неразумное чадо, раз сладу с ним никакого нет. Военный-то строй мигом неразумного втиснет в одну шеренгу по общему ранжиру. И не только мужи родовитые, но и матушка Любава Орестовна не токмо слезой горючей умывалась по утрам, но и белым днём точила её неустанно, сидя в красном углу под божницей в тягостном безделии. Ведь нитку не видела в иголку вдеть, чтобы расшивать гладью на пяльцах либо крестом по подолу рубаху сынку на Пасху. Такая вот беда пришла, хоть и ворота были на запоре. Словом, дал той порой Афоня родне просраться, как говаривали досужие бабы на посиделках и выпивохи в кабаках.

Вот в те поры и надоумил многоумный Прокопий Порфирьевич своего разумного наследователя Димитрия не сдавать отрока в солдаты, чтоб насовсем от рук не отбился, а отвезти недоросля в общедоступную бурсу при Киевско-братском духовном училище. Мол, пусть сей ухарь в общем житейском заведении помается, да все четыре класса пройдёт, если преуспеет в них отсидеть по году, чего отродясь ни с кем из учеников не случалось. Уму-разуму поднаберётся не только в естественных дисциплинах, но и в духовных науках. Тут тебе не армия, тут учителя покрепче, им не для боя подвластного воина готовить, а бездаря в чувство приводить. В училище педагоги крепкие, на руку скорые, а где надо, то и великовозрастные однокашники, что по три года на одной ступени сидят, словом и делом помогут забавы ради. Только кликни! Ведь не зря бурсой даже крестьянских детей пугают, то есть не пользой науки, а её суровой неизбежностью. Как-никак, но тёмное средневековье давно миновало и государство для пользы дела народ образовывать начало. Книжной грамотой дурь вековую выбивали, обучая начальной азбуке без пощады живота и снабжая сверх меры духовною пищею на молитвенных коленоприклонениях.

Вот так и был прислонён к учебному назиданию неслух Афонька во славу церковный обрядов и статских уложений, с казённым содержанием в стенах многотерпной бурсы духовного училища. Тёмной тучей легенд об ужасах подневольного повального обучения была тогда окутана бурса, как в простом народе, так и в высших слоях общества. И одна сказка страшнее другой! Говаривали, что и учат там долбёжкой из-под палки, и мордуют почём зря свои же второгодники, коим давно в женихах место, и секут за любую провинность лозой пополам с солью, а что до пищи телесной, то кроме постных щей да бочковой красной икры каждый божий день, ничего другого не видят. Разве что уворованный или покупной в банный день пирожок с требухой, если родительская копеечка в кармане завалялась. Вот такой ужас про бурсацкую жизнь и катился по пугливым головам волной. Вот за это и ценился выживший и прошедший всю школу насквозь жизнестойкий бурсак. Зато, который ученик заканчивал всю обузу обучения в срок или даже более того, тот приспосабливался к жизни хватко и насерьёз. Если на духовном поприще, то сразу в пономари шёл или в причетники, а то и в певчие, если голос имел знатный. А кто духовность на мещанское звание менял, то либо в писцы по приказам, либо пристраивался в учителя при народных школах. Совсем-то отпетые при исключении в острог или в солдатчину попадали, но ведь и там кому-то надобно пребывать во славу Царя и Отечества. Правда, кое-кто из самых склизких прямо в бурсе умел семейственностью обзавестись по договору сельского прихода с училищным начальством, тем самым укрывшись от любой подневольной службы за подолом невесты, заматеревшей во днях своих. Однако, таких отчаянных было не густо. Да и женочих страшненьких перестарков на всякого бурсака не хватало. Но ведь все школяры в конце концов выживали и выходили в люди, наперекор замогильной народной молве!

А вот Афоньке как бурса, так и непосредственно училище понравились. Ведь сам, слава богу, не малолетка застёбыш, а грамоте в отцовский стенах ещё обучен, да и крепость в руках-ногах есть. Пришлось пару тройку раз силами до кровавых соплей померяться за-ради знакомства с товарищами, быть поротым у доски как сидорова коза за излишнюю грамотность пред похмельным педагогом, но чтоб фискалить, наушничать или малого без дела обидеть, а то и грош отобрать — этого ни синь пороха, этого даже и в помыслах у Афанасия не водилось. Потому-то живи и радуйся при полной греческой демократии в стенах родного училища. Ведь, считай, всем классом управляли твои же выборные товарищи. Скажем, цензор за общим порядком следит, авдитор за обучением, а секундатор с превеликим удовольствием сёк лозой товарища, на коего падал гнев педагога, если у него самого с утра рука не поднималась после вечернего чаепития в казёнке. А в свободное от долбёжки урока время и вовсе вольные игры. Кто помлаже, те в глиняные жопы с битьём кияшкой по оным, если не успел увернуться, кто постарше, те в три листа с мечеными самодельными картами на пятак либо оловянную пуговицу, что у бурсаков в ходу за денежный знак. Иногда и килу по двору гоняли. Тут веселее — кто первый всех обведёт и бычий пузырь с конским волосом за черту в чужой город закатить сумеет, тот и герой! Что ты! Такая толкотня всем классом, что только успевай к отставному солдатскому фельдшеру на дерюжке проигравших отволакивать, который пользовал болящего едва ли не одним добрым словом да луковым отваром.(Примечание № 1 от архивариуса Лейзеля Блоха. Обязательно справиться у сэра Арчибальда Кордоффа о времени возникновения игры в футбол!)

Словом, время, проведённое в бурсе, пошло Афоне на пользу. И если процесс обучения голове мозгов не прибавил, то школяр весьма преуспел в умении постоять не только за себя, но и за верного друга. К слову сказать, молодой бурсак не токмо телом закалился, но и окреп духовно. Юноша познал полную свободу в действиях и любовь к жизни, которая буйно цвела и колосилась вне стен учебного заведения. Иначе говоря, бурса возымела противоположное действие на отрока, нежели предполагали отец и дед в силу косности взглядов на молодое поколение. Так что через год, другой, третий стало Афоньке тесно в богоугодном заведении, тем более, что сообразительностью, предприимчивостью и тягой к авантюре бог его не обидел. Ведь чуть ли не на третий поход через весь Киев в баню, смекнул молодой бурсак, как разжиться съестным припасом, шагая в ногу через городской базар. И не всем известным малолетним христорадничаньем либо простым разбойным воровством, а чётко спланированной операцией по отъёму излишков у разожравшегося не в меру торгаша без чести и совести.

Обычно, ещё шествуя строем на помывку, ушлый Афоня примечал особо круглых и крикливых торговок, которые не только палкой и визгом отгоняли несостоятельного покупателя, но прямо плевались ему под ноги и осыпали извозчицкой ломовой бранью. Правда и товар у них был первостатейный. Те же сайки, крендельки да булки не валялись по углам, не дыбились клейкой кучей, а были с толком аппетитно выложены по лотку, и тот же сбитень либо квас томились в чистых, не засиженных мухами бутылях либо глечиках. Да и сами торговки были в чистых фартуках с белыми без цыпок руками, хоть одинаково торговали в жару и в холод. И если бы не их самодовольные рожи и лютая злоба к падшему, то сносить этакого зверя было бы вполне терпимо. Но как стерпеть справедливой душе, когда этакая морда, пошире прилавка, того же цыганёнка угощает хлыстом за отломанный кусок булки, словно малую собачонку? Ась?

И вот тут, когда уже свободным ходом возвращались бурсаки с помывки, начинался приводиться в действие хитрый план Афанасия. Обычно, выбрав расположившуюся поодаль от общего ряда торговку, Афоня начинал сиротски скулить:

— Тётенька, ради царя небесного подай хлебца! Есть хочется, спасу нет, — иногда он и слезу подпускал для вящей убедительности.

Так как на любом бурсаке платье в пристойном виде не держалось более полугода, то просящий корку хлеба, ничем не отличался от обычных побирушек, наводнявших торговые ряды. Разве что басурманским блеском глаз да бойкостью языка без костей, и то, если внимательнее присмотреться и прислушаться к базарному незрелому человеку. Но ведь в торговых рядах всегда недосуг до философских рассуждений о людском роде, поэтому бурсак легко сходил за попрошайку с паперти.

Так вот, следуем далее. Ежели по истечение невеликого срока на нищенскую заунывную песню просителя торговка не отзывалась сердобольностью, то есть от доброты своей не жертвовала просителю куска булки или стакана семечек, Афонька начинал голосить на новый лад:

— Тётушка, мамушка, спаси тя Христос во веки веков. Пожалей бесправого, дай ржаной сухарик, а то кишка кишке бьёт по башке от лютого голода. Не дай пропасть сиротинушке у тебя на глазах, испустивши дух посреди базара. Не дай помереть голодом, не познавши жизни и расцвета лет.

Этот псалом пелся разноголосо, словно в церковном хоре, и порой возвышался до поросячьего визга, достигая слуха если не торговки снедью в розницу, то уж точно до всего калашного ряда. Но когда базарный люд, одаривший сиротину кое-каким провиантом, начинал считать долг к падшему и сирому выполненным, а выбранный для справедливого укорота столп торговли в виде необхватной бабищи не сдавался, а начинал исходить матерной угрозой, Афоня поддавал жару:

— Матушка родная, да храни тебя матерь небесная, не гони ты свою кровинушку с глаз долой. Одари крошкой хлебною покинутое чадо и воздастся тебе во хлябях небесных троекратно. Пожалей дитятку взросшую без призора и слова ласкового, — а далее уже бил среди толпы словом наотмашь:- Не взропщи на оголодавшего. Кто знает, может просящий милости есть приплод чрева твоего во грехе сотворённый? Кто истину скажет посреди моря житейского?

Обычно, в этом месте торговка не выдерживала, чувствуя, что этим поганым словом затрагивается её честь, а потому в злобе и ярости истощался её крик и ор на всю ивановскую. И тот час в Афоньку летело всё, что попадалось под руку женщине — и метла поганая, и чашка пустая, а порой и склянка со сбитнем либо особо чёрствый крендель. А смиренный проситель, уловив предел кипения нервов базарной бабы, выкладывал свой верный козырь, приводивший всегда к одному и тому же желанному результату. Сей многоумный отрок выплёвывал из себя одну лишь фразу, которая ронялась под ноги расходившейся торговке с явным презрением и собственным великим превосходством. Эти словеса действовали на супротивницу словно красная тряпка на горячего быка. И тогда начиналась настоящая потеха на весь городской рынок.

Ещё в голоштанном детстве Афанасия, тятенька Димитрий Прокопьевич, имея дальний прицел на Посольский Приказ и туманный Альбион, приставлял, поелику мог, к своему отпрыску толмачей и надзирателей родом из Великой Британии. Так что, хоть и через пень-колоду, сынок кое-что разумел из разговорной заморской речи, хоть ею в повседневном обиходе и не пользовался. Зато прикладные европейские, вплоть до цыганского мата, знал складно на дворовом уровне и в пределах даже польской слободы. Языки, правда, были не разговорные и не всегда понятные говорящему, но у солидного слушателя непременно вызывали оторопь и желание задать трепаку или свершить волосянку всей головы языковедцу из подворотни. Те же самые желания возникали у любого базарного слушателя. Поэтому едва заслышав высокомерное и заносчивое:

— Матка боска ченстоховска, их бин зер гут, дойчен капут, айн, цвай, драй, хер полицай, — баба срывалась с торговых рядов и бросалась на Афоньку с кулаками, забывая всё на свете в припадке справедливого гнева. И непристойность собственного поведения, и про товар, чинно разложенный по прилавку. Ведь всяк в памяти хранил нетленное. И как ляхов из Московии гнали, и как псов-рыцарей по озёрам топили, памятуя наследное, что кто с мечом к нам придёт…

Но сам Афонька не сразу мчался стрелой от мстителя, а закладывал заячьи петли по базару, гогоча и вскидывая тощим задом как стригунок, чем приводил в восторг торговые ряды и притягивал уставшие от пересчёта грошей взгляды к своей особе и творимой им потехе. Поэтому никто и не кидался словить весёлого хлопца, предоставляющего толпе такой бесплатный цирк. Поэтому и гонялась одиноко озверевшая баба за шустрым пацаном, махая руками, как курица в принудительном полёте с насеста. Поэтому бегала одна среди прилавков до пота и одышки. И до тех самых пор, пока Афонька не нырял в знакомую дырку в заборе и не был таков, оставивши после себя весёлые пересуды в стане торгашей и великое разочарование другой участницы весёлого забега по базару.

А дело было всё в том, что пока Афоня своими прыжками и ужимками развлекал почтенную публику, его верные и бесшабашные друзья, как-то: Ахметка Секирбашка и Аксютка Вырвиглаз, половинили торговый припас приударившей за вёртким варнаком бабы, заодно прихватывая с прилавков и лотков всё, что плохо лежало без присмотра. А в укромном месте, не доходя до бурсы, добрая половина трофея умолачивалась самими участниками представления, а другая часть шла на угощение сотоварищей по бурсе и игрищам.

Однако, Афоня был не только ловок, но и сметлив не по годам. Поэтому такие набеги творились не столь часто, как хотелось бы подельникам. Предводитель шайки-лейки нутром чуял, когда торговый люд начинал подзабывать печальную для лотков веселуху и полностью расслаблялся в своей розничной торговлишке. Но лишь память у очевидцев зарастала быльём, Афонька с друзьями повторял комедию, но на другом конце базара, с новыми действующими лицами и с иными песнями. Однако, результат, как правило, оставался прежним: наедались сами и угощали товарищей от пуза.

Но, считай, перед самым выпуском из училища, а не то и за года полтора до этого торжественного момента, когда шкодливая банда перешла от съестных припасов на более значительные материальные ценности мануфактурных рядов, случился в компании большой облом и чуть ли не тюремный конфуз. И поделом! Не надо было тешить гордыню и переключаться с баб и пирожков на мужиков со скобяным и меховым товаром!

Мужик что? Он смекалистый, хоть с виду лапоть и подошва. Он уже со второго налёта на шорные ряды смекнул, что к чему и в чём развод православных. Он в момент сплотился и затаился в лютой злобе по всему базару и ближним улицам. А под прилавком укрыл не бабьи батожки, а цепы железные, шкворни тележные да гужи сыромятные, чтоб по рукам-ногам вязать учёную бурсу. Он за своё кровное из кумы душу выймет, коли та греховным дармовым соблазном не откупится.

В тот весенний банный день позарилась Афонькина бражка на скорняцкие шубейки и душегрейки, что раскинул деревенский увалень на прилавке сбоку рыночных ворот. Разложил будто на смотру перед купеческой дочкой. Как не соблазниться? Вот и начал вожак в голос привычную песню:

— Дед, дай обрезок овчины грудинку согреть. Зимой и летом мёрзну как подзаборный пёс. Видать, скоро помирать под плакучей ивою. И нет никакого приветного слова сирому и убогому чахоточному страдальцу. Ложись и помирай под порогом богадельни. И никто шерсти клок не даст, чтоб согреть ноженьку в дырявом сапоге и отойти в иной мир в тепле и сухости. Дядя, дай хоть клок кудели на шарфик, чтоб горлышко прикрыть. Слышишь, как кашель вперемежку с соплёй от ног до головы пробирает?

Но не успел Афоня прохаркаться и отплеваться в сторону продавца, как тот, с лёгкостью перемахнув через прилавок, уже вертел дубьём перед самым носом просителя. И понял варнак, что вся правда теперь в ногах, и стал кидаться опрометчиво в разные стороны среди воскресного народа, как бы заметая следы. Но не тут-то было! Едва ли не со всех сторон, видать по надёжному уговору заранее, кинулись ряжие мужики ловить птичку певчую. Кто с вожжой, кто с удавкой, а многие просто с гирькой либо пудовым безменом в волосатой руке. И всё это с молодецким гиканьем, посвистом, и криком громогласным:

— Держи вора, ату его, ату!

Заметался Афоня, яко голубок в клетке, впервой встретив такой единодушный отлуп торговца недвижимым, забегал по кругу, пока не припёрли соколика к глухой стене казённого амбара. И почувствовал тогда Афанасий Димитриевич всей сущностью своею, всей сообразительной головой своей, что дело плохо. Не то что плохо, а вообще пришёл конец всей жизненной сказке. Ведь забьют озверевшие мужики до смерти, как цыганского конокрада без суда и следствия, не говоря о полицейском заступничестве ради тюремной решётки. Однако, не выдал страстотерпца добрый ангел-хранитель! Раздался вдруг за спинами мужиков свист в три пальца и подзаборная похабщина, а в ихний круг втеснились весёлые молодые ребята в цигейках-разлетайках поверх красных рубах, в смушковых шапках набекрень и сапогах в гармошку. И показалось Афанасию, что краше этого наряда на человеке одёжи не бывает. Может так оно и было, может с испугу привиделось, но только отбила неудалого налётчика эта яркая ватага, тем более, что мужики сражаться с отчаянным народом постеснялися и отступили без боя, приговаривая:

— Ужотко всё равно бурсацкую тлю изловим, ноженьки повыдёргиваем и на погост самоходом спровадим. Так что бойся теперь даже тени собственной, голь перекатная! Сам себя на замок запирай и в будни, и в праздники.

Вот так и попал Афоня из огня да в полымя. Из какой-никакой притеснительной, но законной бурсы прямиком в свободный, но воровской мир лёгких людей и помыслов, где царил вечный зов:

— Однова живём и помирать единожды, но сегодня ты, а я завтра!..

— Ну ври про своё житьё-бытьё, — предлагал спасённому, в каком-то на вид обжитом подвале, уже через час Егор Перегуд, по всем повадкам и разговору атаман этой воровской шайки.

— А чего врать-то? — не сробел Афанасий. — Ты толком спрашивай, толком и отвечу.

Изначальная смелость гостя понравилась всей острожной братии с десяток голов. А главное, что он ещё по пути в логово не лебезил перед спасателями, не лез целовать сапоги и не клял за глаза мужиков, в общем-то, справедливых в своём гневе. И Афоня почувствовал доброжелательный настрой спасителей, поэтому без утайки рассказал всю почти правду о себе, только батюшку своего понизил в звании до мещанского сословия. Смекнул, что ребятам вряд ли понравятся каменные палаты и вхожесть тятеньки в боярскую Думу. А потому допрос прошёл весело, с живыми картинками из бурсацкой жизни и доверительным тоном с обеих сторон.

— Ладно, — порешил Перегуд после небольшого совещания со своими молодцами, — оставайся у нас. Будешь способствовать ватаге чем сможешь, тем более, что грамоту знаешь. В бурсу, как ты сам от мужиков слышал, тебе назад ходу нет. Изловят и искалечат, если повезёт. А с нами не пропадёшь. Будешь сыт, пьян и нос в табаке, — а когда все отсмеялись, атаман закончил:- Искать тебя не будут, в бурсе всегда бегунов много. Правда, многих спасённых отцы-матери назад на ученье батогами спроваживают, но ты, видать, под родительское крыло не рвёшься.

— Не ждут там меня, атаман. Ни маменька, ни папенька, — непритворно вздохнул теперь уже бывший бурсак.

— Вот и оставайся, как брат. А называть тебя будем Дьяком. Согласен?

— Дьяк, так Дьяк, ничего зазорного. Ведь не горшком назвали, чтоб сразу в печку.

И на это посмеялись, и на этом так и порешили.

Банда подобралась хорошая, с непривычной строгой дисциплиной, но без принудиловки. То есть, если хочешь, делай что прикажут, а не хочешь, то исполняй что велят. Словом, почти вольный человек без устава и царя в голове. Главное, на себя работаешь и хоть до старости не доживёшь, но погуляешь в расцвете лет на славу. И всяк твёрдо знал своё место. Кто выслеживал и наводил, кто нёс охрану, кто же побойчей, тот сбытом товара и казной заведовал, а прочая ударная сила кулаком да ножиком отъём излишек у богатого сословия вершила, как в городских стенах, так и за ними. Как же по вкусу пришлась такая бесшабашная жизнь Афанасию, как же такая вольница в голову шибанула после бурсацкой розги! Похлеще пенной браги либо бабьего подола.

— Погодь, — говаривал ему новый друг Сявка Резаный, — вот пообвыкнешь на шухере, пооботрёшься на пригляде, так и в дело возьмём. У нас как в семинарии: первогодок не сразу на клиросе воспоёт. Через полгода крещенье примешь гопником, тогда и кистень под полой укроешь, как равноправый.

— Долго ждать-то придётся…

— Ничего, у нас с этим строго. Если бы Егорша Перегуд испытательный срок каждому новичку не назначал, давно бы нас всех передавили как клопов. Атаман и сам обучение проходил ещё в церковно-приходской.

— Ишь ты, — изумился новобранец, — да у вас тут все видать грамотные, если судите по классной ступени обучения.

— То-то, что нет, — заботливо возразил Сявка, — не до наук было. До Егория воровали, кто во что горазд. Это сейчас остепенились и живём по изустным понятиям. А так, народ вкруговую тёмный, во псалтырь не заглядываем, не то что в гербовую бумагу либо почтовый эстафет. Мы тебя на базаре давно приметили, как учёного бурсака из духовного училища. И если правда, что у тебя ума больше головы, то сладим. А с грамотой будем, всё лишний грош, если документ для доноса знатный или другой какой ябеды. Иная бумага, как говорит Перегуд, барыша принесёт много больше, чем чужая мещанская мошна.

— Это верно говорит атаман, — согласился Афоня, припоминая бережное отношение отца к грамотам казённого назначения, — от бумаги учёному человеку доподлинно больший прок, чем от удавки или шильца в рукаве.

Вот так и понял вновь обращённый тать своё место в будущем жизненном укладе среди вольного народа. И эта новая планида не супротивна была его естеству, а наоборот сулило хмельное буйство молодечества напротив прежнего существования в пресной стати бурсака либо в тесной колее по пути отца-родителя. И тем более, что грех смертоубийства Афоне не высвечивал в силу допреж накопленной учёности и некого отроческого скудолетия. И ещё Афанасий узаконенно считал, утвердившись в справедливости своих выводов в торговых рядах городского базара, что отобрать лишнее, хотя бы и силой, у разжиревшего барышника или отъевшегося ростовщика, есть подвиг праведника и радетеля равноправного уклада домостроя. А если ещё и поделиться отобранным с сирым и нищим, то это вовсе святое и боголюбое дело.

И покатились без счёту весёлые и сытые деньки в новом дружеском кругу. Что раздевали подгулявших купчишек на ночь глядя, что потрошили чью либо лавку или амбар, то всё было Афоньке не в счёт и на с какого боку, пока он в карауле привыкал к новой работе. Но через полгода и самому пришлось в дело вступить. Правда, пока только кулаком по пьяной роже да ночным обыском у галантерейщика, но уже как равный среди товарищей, как первостатейный добытчик и кабацкий ухарь на разговенье после тяжких трудов. Так что к следующей весне Афанасий был уже не на последних ролях, уже и сам мог наставить вновь обращённого, ибо банда помалу крепла и ширилась, так что даже почти весь Киевский Подол к рукам прибрала. А как иначе городу силу показать? Хоть и муторную, но страх наводящую не понаслышке. Только числом и кулаком! Зато теперь по шинкам да корчмам признавать стали. Только зайдёшь сам-друг впятером или более, половой уже со всех ног с пивом да хлебным вином встречает и под руки на лавку усаживает. А всё потому, что не скупились молодцы звонкой копейкой и прислужника наделить и лихую бабёнку потешить, что завсегда возле злачного места крутится. Как раз о то время и Афонька не сплоховал, а враз в мужики записался. Да в такие ядрёные, что никакого отказа у длинноволосых не знал, а мужескую половину даже завидки брали.

— Держался бы ты подальше от юбки, — не раз урезонивал друга Сявка, — зря только силу расходуешь. Баба кого хочешь ни за понюх табаку продаст, если выгоду в том сыщет.

Но Афонька лишь отмахивался от предостережений, как от навозной мухи. А ведь брат-товарищ как в воду глядел! Всё дальнейшее жизненное действо как раз через бабу и проистекло. Через гарную дивчину Стешку, до того спелую да грудастую, что Афоня прикипел к ней намертво словно чирей к причинному месту, хотя назвать эту присуху плотскою любовию было бы срамотно. Ни душевного томления, ни подлунного воздыхания, а сплошной телесный колотун, чтобы поскорее опростаться от напруги во членах без лишних разговоров и клятвенных уверений. Да и Стешка не отставала! С одного бока на другой — и начинай всё сначала. Хорошо не каждую ночь, а то бы поистёрся и пообтрепался с овечий хвост. Так-то всё и произошло с бабьим-то участием, как друг наворожил, только вовсе наоборот. Не на погибель Афонькину, а во спасение.

Дело было в том, что о новой банде Егория Прокудина власти знали, чуть ли не каждого очередника в кандальники приметили, но словить на месте преступления не могли. Слух к скорбному делу не приладишь. Тем более, атаман был сметлив и умён по-своему. К примеру, дружбу водил, хоть и с мелкой, но полицейской сошкой, и главное — по два раза на одном месте следа не оставлял, если даже в один приём весь сусек не выскребал, а почти всякую новую воровскую забаву вершил другим манером. Если сегодня грабили насиженную в неделю лавку, то назавтра потрошили денежный поезд в четвёрку лошадей. Тем и процветали без серьёзного разбора с властями и их стражниками.

На этот раз легчили от избытков поместье судейского чинодрала посадника Гаврилы Вострикова, что в десяти верстах от Киева по Варшавскому тракту. Всё было обставлено на широкую ногу, так как куш был на полгода безделья всей шайке. Каждый знал свой манёвр, а потому не только ножички супротив охраны имелись, но и пара-тройка пистолей смертного боя. Всю диспозицию Перегуд с отделёнными неделю мозговал, чтоб каждый шаг предвидеть, каждую копейку учесть. Вот тут-то Афоня и должен был весь свой учёный багаж вытряхнуть и с уменьем применить. Ведь по доносам прикормленной заранее прислуги посадника, этот судейский чин держал в тайне и векселя, и дарственные, и другие закладные бумаги чуть ли не четверти всех горожан и поместных. Поэтому бывший бурсак и должен был определить сходу ценность бумаг, чтобы зряшной бухгалтерией при отступлении не обременять весь отряд. И Афоня с радостью обещал с бумажной волокитой скороспело разобраться, тем более, что помнил ещё отцовскую и дедову бумажную грамоту. А посему, как бесценный золотник, Афонька был отряжён таиться в укромном месте, вперёд не высовываться, под пули не лезть, если охрана вооружение применять станет. А должен был грамотей отираться возле крыльца у стены, в тиши и сумраке, сторожко ожидаючи призыва на свою работу. Человек по пять обочь краёв дороги к поместью осторожный Перегуд выставил, чтоб перекликались условным знаком, если вдруг конные, паче чаяний нагрянут, а лбов восемь, самых способных, на приступ пустил. И сам во главе, как фельдмаршал войскового беспредела. Афоня, как и было уговорено, затаился перед крыльцом в жасминном кусту, как певчий соловей или змей подколодный. Тут с какой стороны поглядеть на эту смелую затею. С одной стороны, так беззаконный произвол в отношении подзаконного чина, а с другой — сколько нашего брата безвинно по каторгам в железах стонет от судейского же произвола? Вон, заместо смертной казни за разбой ввели отсекновение членов, распятие на стене, отрезание ушей вместе с правой рукой или левой ногой. Полное беззаконие в судопроизводстве и повсеместный чиновный произвол!

Спервоначалу дела, всё шло как по маслу. И ребята в хоромину вошли без стука и дворового визга, и луна была самая русалачья, любуясь с высоты на лиходеев, и настроение у молодцев, словно в канун весёлого праздничка. А как иначе, если в наводчиках был наиглавный лакей и камердинер Вострикова Опонас. Совсем недавно к Перегуду переметнулся, а уже со всех сторон себя героем выказал. Не только время отъезда барина с домочадцами на молебствия в Лавру обсказал, но и растолковал всем и каждому, где что лежит и по какой цене. Даже на лари с ценными бумагами навёл. Вот только грамоту не знал, а потому Афоня и должен был всю сметку проявить при досмотре документов. Опонас же и заверил, что до стычки со дворовыми вряд ли дело дойдёт, вступая с головным отрядом на крыльцо хозяйской усадьбы. Сенные девки да ночные сидельцы разве попрут на лихой народ и при оружии? То-то и оно, что ни в коем разе!

Однако, попёрли. И не сторожа с девками, а стрелецкий отряд ночных обходчиков во главе с объезжей городской головой Клементием Воиновым. Предателем хуже Иуды, как потом по городским слухам оказалось, был лакей Опонас. В Разбойном Приказе даже доносчиком числился за невеликую мзду. Он-то, а не какой-то недогляд атамана, и заманил Перегуда, как почти всё его братство, в крысиный капкан и на верную смерть. Помяни господи царя Давида и всю кротость его!

Мало кто из ребят в ту пору спасеньем утешился. Несколько человек, что по дорогам напрасно сторожили, кое-кто из счетоводов да Афанасий, которому Егорша ночной урок загадывал с глазу на глаз и место в кустах определял без свидетелей. Не хотел атаман о бумагах трезвонить даже среди своих. Потому и уберёгся Афоня от облавы с лютой смертью в конце её. Как только осветился дом ярким светом, как только послышался там топот множества ног и призывные крики лужёных глоток, так и понял учёный бурсак под пищальные выстрелы, что не будет от него никакого проку на выручке собратьев. Оторвал он доску от крыльца да и затаился в его чреве тварью ничтожной, благо поместительным деревянное нутро оказалось. А что делать, коли делать нечего супротив силы. И товарищам голыми руками не поможешь, и самому в петлю лезть по дури не с руки. Так и просидел варначонок в вонючем схроне до петухов. Сам слышал, как стрельцы с командиром убирались прочь, уводя и унося пораненных и убитых, что с одной, что с другой стороны. И только когда всё улеглось, бежал Афанасий тайной тропой в город, чтоб затеряться средь толпы, но не приткнуться в первую щель. Мало ли кто из шайки на дыбе не перечислил всю банду в Сыскном Приказе с указкой на рост, вес и особые приметы? Вот ведь как законопатился голубь сизокрылый! И к чему было менять неволю бурсы на развесёлое житьё с пагубным концом?

Однако, выскользнул тогда Афоня из удавки. Видать, были и у него вышние заступники, видать, не успел он наворотить разбойных дел в полной мере. Или, может, у небесных охранителей на него другие планы были? Всё может быть. Так или иначе, но ноги его сами принесли в проулок, где в доходном доме снимали угол бойкая девушка Стешка и её родной брат Михайло, двужильничавший на извозе денно и нощно. С ним Афоня был на дружеской ноге, хотя и виделись редко. Тем более, что денег молодой ухажёр от лошадника не прижимал, да и Михай не мозолил глаз молодой паре, постоянно находясь на отхожем промысле. Но теперешнее житьё-бытьё беглого вора у зазнобы под пятой проистекало в скудости и строгим постом. Стешка за порог голь перекатную не гнала, но и в замужество, чтоб нищету плодить, не поспешала. Всего с неделю и просидел курицей на яйцах бывший вольный Дьяк возле юбки своей сударушки. Просидел сирым сидельцем даже без греховного помысла, однако воротившийся с приработка Михайло прямо в воскресный день и изрёк:

— Собирайся, служивый, завтрева вывезу тебя с оказией за городскую заставу, а там сам докумекаешь, куда пойти-поехать, — а увидев недовольство на челе нахлебника, присовкупил:- Степаниде кланяйся в ноги, что сразу за порог не выставили, нам за тебя на кол садиться без интереса.

Так и оказался Афоня вскорости за городской чертой посреди чиста поля с краюхой хлеба в узелке. Хоть ложись и помирай под первым кустом, хоть дичай среди зверья и гнуса. В Киев пути нет, а к тятеньке в Московию пока дойдёшь, ноги по коленные суставы сотрёшь.

Однако же, бог шельму метит, если не хочет сразу погубить. И пяти вёрст путник не отмантулил пешедралом, куда глаза глядят, как нагнал его соляной обоз из Азова, что тянулся аккурат до самой белоцерковной. И хоть чумаки народ суровый, не ко всякому благоволят, но подобрали странника. Взяли к себе в кошт за сноровку и силу, что выказал Афанасий, помогая вызволить из хляби застрявший на дороге воз. Старшой так и сказал:

— Прибивайся к нам, коль делать нечего. До Москвы-матушки путь не близкий, не раз придётся телеги перегружать. А ты как раз в силе разбойной, да и обличьем на дурака не похож.

Так и добрался беглый бурсак до родного города, работёнкой заслуживая пропитание и ночлег у костра. Много чего Афоня передумал за это время, но не нашёл ничего лучшего, как повиниться перед отцом, просить милости у матушки и защиты у деда. А потому в самой скорой скорости стоял блудный сын на коленках перед сородичами и правдиво винился во всех грехах, тяжких и полегче. Ничего не таил, тем и спасся. Батюшка-то, Димитрий Прокопьевич, и дедушка, Прокопий Парфирьевич, допреж выпороть вольнодумца удумали в четыре руки, да и спровадить назад в училище для окончания образования. Однако, выслушав парня со вниманием до конца и понявши, что дело дрянь, старшие Приблудные пошли совещаться, оставив дитё рыдать в два голоса с маменькой в красном углу под иконостасом с заступниками.

Совещались отцы родовитые не долго, но самым тайным образом. Да о чём тут разговор? Ведь знали, что все гибельные дела русских земель проходили через Московский Разбойный Приказ. Что несмотря на волокиту и крючкотворство писарей, в конце концов делу о разбое во граде Киеве дадут ход, и попадёт наследник под правый розыск и неминучую расправу. А потому стали седые головы приискивать углы, чтоб упрятать неразумное чадо с глаз долой, хоть бы на первую пору. И придумали-таки государевы слуги самый, что ни на есть надёжный и хитроумный план. Как раз в это время со всей святой Руси собирались отряды казаков и промышленников для добычи и закупа пушного зверя в Сибири по рекам Лены и Колымы. Премного народу требовалось, так как земли там неоглядные и зело богатые пушниной. По одному Нижнеленскому острогу то ли в 1645, то ли в 47 году до 2000 соболей ясаку, принёсшего казне до 5000 рублей прибытка. Но в отряды кроме ружейного и торгового люда требовались также служивые умельцы в таможенных чинах и подьячие для писания челобитных в стольный град, а не только кашевары да плотники. Поэтому Прокопием Парфирьевичем и Димитрием Прокопьевичем было писано душевное письмо строму знакомцу, нынешнему Якутскому воеводе Василию Пушкину о желании отцов семейства приобщить сынка и внука к доходному и процветающему делу освоения Сибири, а более всего для становления характера и самостоятельности заматеревшего недоросля. И в один голос просили, чтоб Василий Иваныч не спускал глаз с неоперившегося писарчука, а где надо и картографа. Письмо зашили в маменькой стёганую телогрейку, бумаги на консисторского писца выправили без затей и отправили Афонюшку с первым же казацким отрядом далеко-далёко за Урал-камень и Мангазею прямиком в Тунгусские да Якутские края. Всё лучше, чем на плаху! И шёл как раз 1647 год и было отроку 18 лет от роду.

…

Вышел Семейка Дежнёв в Студёное море в самый разгар короткого северного лета. Вышел не ради собственного восславления, а чтоб найти край землицы Российской, и если повезёт, то приростить её новыми территориями. Пошли по холодным водам споро, резали волну чуть ли не с песнями и лёгким сердцем первопроходчиков. Ведь до них на Восток до крайнего предела никто ещё не хаживал, а тут твёрдо решились, да и самим было любопытно узнать: где тот край и что за ним таится?

Только задарма ничего не даётся и никакие тайны не открываются. Едва вышли в открытое море, считай, и месяца не прошло, как навалилась на караван буря. И так изрядно потрепала мореходов, что когда волна утихомирилась, то трёх кочей разом не досчитались. Ну, словно корова языком! Как и не было этих морских посудин со всею их командою на круг в сорок душ. Вот такая первая расплата за любознательность людскую, хоть и не праздную, но своекорыстную. Собрал Семён Иванович остатки каравана в один кулак и двинулся дальше. Не сплоховал, не дрогнул душой, не повернул вспять, а, помолясь, двинул экспедицию далее на Восток навстречь солнцу. Когда людей на оставшихся кочах пересчитали, к радости атамана оказалось, что главный летописец и челобитчик, дьяк Афанасий Приблудный, не утоп. То есть, осталось кому историю сочинять для потомков. Далее следовали без потрясений и потерь, а в сентябре достигли самого крайнего края Камчатки. Обнаружилось, что земля кончалась Большим Каменным Носом, а обогнув его, стрелой понеслись кочи далее, аж до самого Тёплого моря. Тут и открылся им весь Анианский пролив, что разделяет Азию с Америкой, как и думалось учёными головами исстари. (Примечание № 2 от Лейзеля Блоха. Экспедиция Семёна Дежнёва прошла проливом, разделяющим Азию и Америку за 80 лет до того, как капитан-командор Витус Беринг вошёл в эти воды с юга. Однако, по предложению мореплавателя Джеймса Кука пролив был назван Беринговым, весьма подробно описанным капитаном Витусом. Лишь по царским донесениям, обнаруженным в архивах Якутской канцелярии через 100 лет после события, удалось восстановить приоритет Дежнёва в открытии пролива между материками и проследить дальнейшую судьбу экспедиции, высадившейся впоследствии в устье Анадыря. Читай сохранившиеся в якутских архивах «Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащие». И только через 250 лет после исследовательского подвига первопроходцев, по решению Русского географического общества, Большой Каменный Нос Чукотки был назван мысом Дежнёва).

Однако, обогнув без урона Каменный Нос, караван попал в новый шторм, который вырвал из состава экспедиции Семёна Дежнёва ещё один коч, погнав его незнамо куда. И лишь только через двое суток океан выплюнул израненный кораблик на неприютный берег незнакомого края. Спасибо, что бог миловал и не пустил на дно всю его команду, а оставил кое-кого, как свидетелей предприятия, которое не всякому под силу и стать. Повезло в очередной раз и Афоньке. (Примечание № 3 от Л.Б. Так, строго говоря, была открыта русским человеком Аляска).

 

ПРИПЛЫЛИ

«В жизни морехода и первооткрывателя бывают неожиданности разной свойственности. И уж если на суше ещё можно предугадать ход событий и как-то противостоять им, то на море всё подвластно воле случая и слепого провидения. И будь ты хоть трижды кормчий, а не то и четырежды капитан-командор, но оказавшись во власти разгневанной стихии без руля и ветрил, либо смиренно пойдёшь ко дну, безвольно вывалившись за борт, либо начнёшь противиться волне, хватаясь за любую соломину или за более водостойкого соседа, способного ещё держаться на поверхности вод. Таким образом, в первом случае скороспело зароешься в придонный ил для прокорма склизкой живности, а во втором, если даже получишь тот же результат, упокоишься с чувством выполненного долга по отношению к себе. Бывает, хотя и редко, что судьба поворачивается передом к особо отчаянным утопленникам и выбрасывает их прямо из пучины на твёрдую сушу вместе с растрёпанным судёнышком и кой-каким скарбом для налаживания первобытной жизни. Случается, что не одного, а с парой-тройкой таких же незадачливых путешественников. Как бы для развода жизни на пустынном берегу.

Вот так и случилось со мной. Когда наша лодка обогнула Чукотский Камень и устремилась к Тёплому морю, вся ватага посудины повеселела и ободрилась, словно и не было той страшной бури в Ледовитом море. Тем более, что наш верховой Елисей Буза гаркнул тогда прямо над нашими головами:

— Всё, ребятушки! Конец нашей экспедиции. Нашли-таки пролив с Америкой. Ждите скорой награды от царя-батюшки Алексея свет Михайловича. А ты, дьяк Афанасий, — это уже мне как в приказанье, — чини перья и готовься рисовать челобитную по случаю новой географии на краю русской земли.

Мы и радовались, но не долго. То ли в самом конце августа месяца, то ли в первой половине сентября накатил на нас шторм. Сначала туман саваном лёг, так что ни зги не видно, не только головного судна. Да что там, одно парное молоко вокруг разлилось русалкам на радость. А потом океан приступом на нас пошёл и трепал с таким рвением, ну, словно баба своё бельишко на Москва-реке. Не то что кормчие курс удержали, а никто и за временем не следил, как потом оказалось. Я, как не знакомый с морским делом, только и успел мешки из двух бычьих пузырей с письменным принадлежанием к себе на шею повесить, как-никак казённый припас, да в лавку по низу коча мёртвой хваткой вцепиться, так что и лопатой не отскребёшь. Вот с нею в обнимку всю бурю и пережил без памяти, пока лодку к земной тверди не прибило. Выпростался из тенет удачно, как из пращи и сколько летел не помню, но головой на какое-то время ослаб. И тут спасибо мешкам с бумагой, что под шею загодя привесил. Если б они вовремя под головушку не подсунулись, раскололась бы моя тыковка о тот самый камешек, на котором и очнулся я в конце своего кругосветного плаванья вокруг Чукотского Носа.

Поднялся бодро, хоть и пошатывало стоймя, но огляделся уже орлом. Кругом привычная картина для Севера, ни кола, ни двора, каменья да скалы, а у самой воды наш коч прилёг, разобранный, считай, до самого днища. Видать и его о берег хлёстко приложило, до самого основания первичной никчемности. А вокруг никого, одна мутная тоска. Побрёл я к нашему ковчегу, как колодник с пудовой гирей на ногах. Хорошего-то впереди мало, хоть сам кое-как живой. Хочешь, про себя радуйся, хочешь песню пой, что не с раком беседуешь. Я и начал было блажить как новорождённый. Только вдруг слышу за ближним валуном крик смертный от мёртвого ужаса. Я туда, а там по пояс в яме друг Олешка Голый. Орёт не своим голосом, крестится двуперстием, а из другой руки заступ не выпускает. И я от радости, что не один, ещё пуще разоряюсь:

— Лексей, друг! Не узнал или как? Дьяк Афоня к тебе пришёл, писарь! Чего ты без меня землянку рыть затеял? Сейчас помогу, — и чуть ли не в яму к нему оступаюсь.

— Чур меня, чур меня! — заголосил в ответ Голый и добавляет:- Изыди сатана, не вводи в грех! — и лопатой в меня нацеливает словно рогатиной в медведя.

Уж на что я крепкий, но прибил бы меня Олешка в тот миг по лютому страху, как таракана лаптем. А потому отбежал я подальше и уже из-за бугра повёл разговор с другом, словно с последним юродивым на паперти. Беседовали таким образом долго, пока не пришли в первобытное состояние. А когда опасность с двух сторон миновала, то и вовсе бок о бок сошлись. Тут-то и оказалось, что Олешка рыл ямку под мою могилку, так как я уже сутки неприбранным на берегу валялся и недвижимостью портил весь природный вид. К тому же завонять мог, прозевай друг с погребением. Я этот поступок не осудил, а одобрил как христианский знак милосердия. Вот тогда-то друг полностью и до слёз признал меня, но пожалел, что не закопал раньше, так как своим воскрешением я чуть было не лишил последнего разума своего собрата по мокрому морскому делу. Войдя в полную силу ума, Олешка Голый обстоятельно поведал мне, что весь экипаж нашего коча погиб при шторме. А кроме него спаслись ещё и сам Елисей Буза, и корабельный плотник Боженка Водянников, и стрелец Ивашка Зырян, а в придачу ещё и никчемный толмач, алеутский камчадал Нануй Умкан. А не видать их потому, что все они уже второй день в разные стороны в разведку ходят, но человечьего следа не встречают. Не то что от самоеда северного, но даже и от собачьей упряжки.

— Плохо дело, на самый необитаемый остров напоролись, — смекнул я.

— Да куда лучше! — живо отозвался Олешка. — Сидим как в чужой жопе, хотя про остров говорить рано. Боженка талдычет, что назад к Камчатке прибило, что вскорости местный житель на нас выйдет с Нануйкой поговорить. А не то и сам Дежнёв возвернётся в поисках отбившихся от каравана.

Его слова сразу утешили, как надежда на дальнейшую жизнь. Да к тому же оказалось, что хоть наш корабль и разбился, но в своём развороченном чреве кое-что сохранил для нашей пользы. То есть, сберёг, что хорошо лежало и было приторочено гужами к обшивке и пристройкам. Тут и провиант кой-какой в виде круп и сушёной рыбы, и кремневая пищаль с носимым бочонком пороха в придачу и даже плотницкий инструмент топорных дел мастера Водянникова. Это не считая моего припаса с бумажной рухлядью да ещё с пятёрку ненужных мореходу, как я и ранее справедливо считал, старых оленьих шкур. Поэтому выходило, что жить было можно почти припеваючи, если б знать, на сколь той жизни хватит. По подсчётам Олешки, то намного, если верить, что со дня на день до нас или соплеменники нашего алеута достигнут, или головной коч Семейки Дежнёва подгребёт на выручку своих товарищей. Об чём тут горевать при таком удачном раскладе?

До вечера проговорили мы с другом о том, кто и как перенёс бурю. Оказалось, что оба не сплоховали перед стихией. Оба-два другим пример показали мужеством и стойкостью. Хорошо, что я с утра опамятовался и время до первой звезды выговориться было. Иначе многое из нашего подвига забытым осталось бы. Потом сушёной рыбкой закусили и спать легли прямо под боком порушенного коча. Олешка как обычно спал, а я при полном сознании. Упаси бог опять опростоволоситься и по привычке в беспамятство впасть! Ямка-то под мёртвый саженец уже вырыта.

Утром по берегу побегали для размятия костей и снова беседой развлекаться принялись. Олешка хоть на год и постарше меня оказался, но жизни не знает. Чему хорошему возле рубанка с топором научишься? Так что молотил языком всё больше я. О Духовной академии, о граде Киеве и неземной любви к Стешке, но об этом без подробности. Как с годами выяснилось, распространяться о своих похождениях ни среди противоположного пола, ни в стане врага, я особо не любил, считая, что слава сама догонит героя. Олешка слушал развесив уши, а когда его очередь подошла, то дальше ошкуривания слеги разговор не склеился. Словом, друг жизненного уклада не знал, а потому ловил каждое моё слово с жадным вниманием и наводящим вопросом.

Ближе к вечеру с разных сторон стали стекаться и остальные выжившие мореходы. Никто особо не дивился на моё возвращение к жизни, тем более, что Лексей каждому рассказывал, как я около собственной могилы на него страх наводил. Некоторые даже хвалили меня за живучесть. Только Ивашка Зырян предложил испробовать меня на пулю. Мол, если я приму смерть от огнестрела, то действительно живой человек, а если картечина насквозь пролетит, то это оборотень и нечего с ним знаться, а надобно сажать прямо на кол. Однако, Елисеюшка Буза этому воспротивился, стрельца за пищаль высмеял и просто съездил мне по сопатке до кровавой юшки, чем и убедил служивого не применять ко мне никакого оружия. А вот алеут Умкан даже сомневаться не стал, сказавши:

— Урус долго жить будет, раз на тот свет его боги не принимают, — с этим и потерял ко мне интерес, как человек с опытом и в возрасте.

Настоящие хлопоты у нас случились на другой день, когда разведчики нашли, что кругом на день пешего пути одни камни, ягель, морошка и болотистая тундра. Так как неминучая смерть от жажды нам не грозила, то решили ждать Дежнёва на месте, а не бегать по всей Камчатке, как определся наш старший товарищ Водянников.

— Будем ждать Семейку на этом берегу, — порешил Буза, — обживём местность за недельку, а там и до своих углов доберёмся.

На эти слова Нануй, поглядев во все стороны, сказал:

— Однако, надолго тут застряли. Не моя родина, солнце с другой стороны встаёт, не с моря восходит.

— Ну и что с того, — как-то даже возмутился стрелец.

— Ладно будет, если к острову прибило, — вразумил северянин заодно с воином и нас. — Худо, если это большая земля за Тёплым морем, о которой нашим шаманам ведомо.

Буза в наши споры не вступал, неизвестностью не пугал, но для себя в уме что-то прикидывал, разглядывая ночною порой звёзды. А ещё через неделю, поглядев в пустое небо, Нануй Умкан изрёк:

— Однако, скоро тучи пойдут, погода на дожди поворачивает. Надо ярангу строить.

— Это, что такое это? — оживился Водянников, прослышав о строительстве.

— А это по-вашему чум, если кто к чукчам в гости хаживал.

— А-а-а, — протянули мы в один голос и перешли в подчинение к алеуту.

Но не все. Если для остова яранги, попросту северного шатра, вполне могли сгодиться доски от нашей лодки, то покрывать его должны были шкуры оленей либо моржей. Тех, что приплыли с нами, могло на весь шалаш не хватить, поэтому Буза с Зыряном, как привычные к оружию люди, отправились на охоту, а мы взялись за обустройство нашего стана, хотя и не верили, что застряли здесь надолго. И спасибо, что с погодой нам потрафило. Хоть и сентябрь по всем приметам, но самое бабье лето, если кто держал в памяти женский пол. Так что пока мы решётку городили, охотники завалили двух оленей, экономно расходовав всего два заряда, потому как олени были непуганые человеком и подпускали к себе близко. Правда, через день животные раскусили кровожадность царя природы и убрались со своего пастбища чёрт знает куда. Но, хоть и не своей волей, оставили нам две шкуры и мясо на заготовку впрок, если Дежнёв с подмогой запоздает.

Со стороны посмотреть, так наше благолепие даром досталось. Ни с того, ни с чего бог послал. Так ведь нет! Пока обустраивали житьё-бытьё, дело чуть до драк не доходило. Буза с Водянниковым, как самые старшие по годам, не раз на кулачки сходились. Елисей к алеуту прислушивался, у того ведь годы в проседь на висках пошли, поэтому атаман тоже придерживался создания надёжного лагеря подалее от воды. А Боженка своё, мол, что силы попусту тратить, раз не сегодня-завтра Семён Иванович со товарищами нагрянет. Когда ещё досуг появится спокойно под солнцем брюхо погреть? Чего, мол, понапрасну растопыриваться и с чумом, и со съестным припасом? Всё едино оставлять белому медведю придётся. Победил-таки атаман, а плотник в отместку целый день без дела валялся на берегу, сопли на кулак наматывал, пока совесть на стройку не пригнала болезного. Зырян во время баталии отмалчивался, как человек уставного порядка, но огнестрел чистил исправно и с бочонком пороха не расставался, как солдат, готовый к любым оборотам дела. А что до нас с Олешкой, то мы в большой расчёт не брались по скудости лет. Помогали, как умели. Я бумаги перебирал, а Лексей топор о камни точил, пока у них с Водянниковым дело не заладилось. Так и начали артельно существовать, но каждый при своём интересе.

А ещё через дня три-четыре, а может и с неделю погодя, ведь со счёту давно сбились, поглядев на то же безоблачное небо, северный человек сказал:

— Не иначе, как торопиться надо, а у нас жирники топить нечем, — и Нануй указал на два плоских камня с выдолбленными морской волной углублениями посерёдке. — Два дня их по берегу искал. Знатные светильники выйдут, — и он любовно погладил убогие каменья. — Топлёный жир нальём, фитили из ягеля скрутим и заживём в уюте, тепле и при свете. Успевай только чай кипятить да суп варить по-вашему. Завтра пойдём тюленя бить, я лежбище видел, — и он надолго умолк, утомлённый длинной речью.

По утру все и пошли. Биты из дерева выстругали и направились за тюленем, ибо порох на неповоротливого зверя решили поберечь, раз морского лежебоку исстари дрыном добывали. Так вот дружно и подались на убойную охоту. Все разом и вышли, кроме нас с Олешкой, так как пользы на промысле от нас никакой, а кашеварить в лагере или лишний камень с дороги убрать кому-то тоже надо. Ту же вяленую рыбу да сушёное мясо по ровным кучкам разложить, чтоб без обид и нареканий за обедом. Мы к тому времени наши спасённые пожитки под ближайший валун сволокли. Всё забрали и по сортам разложили. Отдельно провиант, отдельно каменная соль-лизунец, что в кожаной торбе сохранилась вместе с чугунком и плошками, а совсем поодаль огниво с трутом и порох с пищалью. Это, считай, и всё наше жизненное богатство. Вот тогда-то я и понял, вот тут-то и достиг своим умом, для чего на лодки шкуры навьючили и остальную не очень нужную в морском походе утварь под лавки подсунули да всё накрепко сыромятными ремнями к днищу привязали. Не надеялся воевода, спроваживая нас в путь, что свидимся. Вот и нагрузил кочи кое-чем в быту обыденном, чтоб экипаж не сразу помер, когда на чужой берег волна, паче чаяний, выбросит.

Охотники за два дня с тюленем управились, благо ластоногий был безо всякого страха перед двуногими, так что и мяса прибавилось выше головы, и шкуры на подстилку завелись, и жиру-ворвани натопили много, словно зимовать собрались. Водянников смеялся на такое хозяйство, как на лишние хлопоты. Буза тем временем своё думал, Зырян начищал пищаль и стерёг порох, друг Олешка точил уже пилу, как и я перья для умственного труда, и лишь один Нануйка радовался, словно малое дитя нашему запасу, переворачивая на солнце с боку на бок тонкие пласты тюленьего мяса.

— Маловато будет, если до весны в яранге сидеть, — подколупывал иногда Боженка алеута, глядя на наше богатство.

— Зимой за свежим тюленем на лунки пойдём, когда он на вольный ветер вылезет, — вразумительно отвечал на это Нануй, как знаток северного промысла.

Скоро новые шкуры подсохли и мы обрядили наш северный шалаш как знатную невесту. На выход шкуры навесили, чтоб не поддувало, по нарам, что Боженка с подмастерьем сколотили, настелили вперемежку со мхом. Чтоб, значит, и бока не намять, и укрыться было чем, когда ночи коротать вповалку будем. Словом, зажили вскорости на широкую ногу, днями выставляя дозор на самом высоком месте, куда сумели по очереди залезать. В карауле всё больше мы с Олешкой стояли, как самые зрячие и бездельные дружинники. Однако, Дежнёв всё не проявлялся, а дождь стал надоедать почти каждый божий день, так что наблюдение пришлось снять, заменив его длинным шестом с красной рубахой поверху. Мол, любой мореход, как рядом сплавляться будет, враз поймёт, что на берегу живой человек обретается. Ярангу-то мы после долгих споров с рукоприкладством перенесли подальше за скалу в заветерье. Мало ли какой буран, как Нануйка твёрдо пообещал, едва первые дождины слетели.

Так, в трудах и заботах ещё неделя пролетела. Мы все припасы и утварь в ярангу перенесли, а Буза с Зыряном на охоту за оленем сходить сподобились. Но зря только ноги убили. Вернулись на другой день пустые:

— Олешек и след простыл, — буркнул на немой наш вопрос атаман, — куда-то снялись, хоть ягель сам под ноги стелется. Совсем животины зажрались.

— Непогода надвигается, — некстати разъяснил Нануй, — скоро хозяин, белый медведь на запах придёт.

— Вот и будешь с ним зимовать, — вмиг перебил Боженка, — а я уже вчера за волной парус видел.

Соврал плотник. За-ради собственного утешения соврал. За той волной как раз другая следовала, подходящая для осеннего раннего шторма. А тут и первый снег посыпал. Пока не густо, но за водой на болотце ходить уже не надо. Снежку за пологом зачерпнул, на жирник чугунок поставил и никаких забот, и тем более, что с вяленым мясом без проблем. Хорошо зажили, играючи, как первобытные тунгусы с побережья Ледовотого моря. Знать не скоро помрём, хоть надежду на Семейку либо на встречу с родичами Нануйки, которых по всему Северу нещадно напихано, скажем прямо, подрастеряли.

— Придётся зиму зимовать, как придётся, — заявил как-то Елисеюшка, сходивший до ветру в снегу по пояс, — а кто последний спасётся, хоть это вряд ли, пусть о нас в народе добрую память оставит, — и он, боюсь соврать, но с надеждой посмотрел на меня. — Знать бы куда, пешком пошёл, а так, сиди и жди пока не околеешь или на медвежий зуб попадёшь.

И правда, морозец раз от разу крепчает, а у нас одна кухлянка на всех, сработанная рукодельным Нануйкой из свежих шкур. Дня два сидели вокруг жирников, укрываясь чем попало, а через неделю Буза выгнал в чём были на мороз и заставил работать. Кто снег разгребал, кто коч на топливо раскидывал, а мы с Олешкой стёжки протаптывали до отхожих мест на каждого. И что интересно, как только заботы прибавилось, так и охота умирать сама собой пропала. К тому же, мы всем общим разумом додумались, что остальным членам экспедиции за край земли, если кто жив остался, вряд ли лучше нашего. И ничего нам другого не оставалось, как поверить в Счастливую звезду, Слепое провидение и собственную волю к жизни, если хотим встретить новую весну не на погосте. Словом, выживать надо было без огляда на постороннюю помощь!

А дичать мы начали ещё до разгара зимы. Шерстью, упаси бог, не обросли, но волосья на голове и по телу стали жёстче. Может, из-за отсутствия банного пригляда, но это вряд ли. Вон, рыба постоянно в воде прохлаждается, однако с головы до хвоста вся укрыта чешуёй, как недвижимый камень мохом. Так что ни при чём тут мыльный камень, а вернее всего, такой у нас наждак по телу от холода и тоски по родине.

Однако, обленились. Спали как убитые, пока бока не затекали, ели хоть и без хлеба, но вволю и всё скоромное, так что про посты и не вспоминали. Чай из багульника, что алеут заваривал, хлестали вёдрами и только что тюленьим жиром не запивали. Жирники с ворванью горят исправно, тепло, светло и мухи не кусают. Олешка Голый округлился словно хряк под осень на убоину. Да и все мы не отставали на дармовых харчах. Кухлянка одна на весь табор. До ветру в очередь ходили, да и то в припрыг по морозу. А в остальное время или завируху за ярангой слушали, или сказки Елисея Бузы вперемежку с Водянниковыми наставлениями по плотницкому делу. Зырян мог бы по воинскому уставу пройтись, но он не больно словоохотлив был. Скомандует отбой, руку на пищаль положит, так волей-неволей глаз прищуришь и в сон впадёшь. Правда, иногда и полковую песню затягивал под барабан из натянутой шкуры. Тогда уши не только вяли, но и в трубку скручивались. Нануй и вовсе молчит и что-то про себя думает. А нас с Олешкой так и вовсе в расчёт никто не берёт, словно немовлят новорождённых.

Я к этому времени и челобитные писать перестал. Не то чтобы утомился, а, видать, мозги тюленьим жиром заплыли. Не пошло лыко в строку, хоть ты пополам тресни! А может оно и лучше, что не писалось тогда по свежему следу. Спустя время дописывать сподручнее получилось. Может, где хронологию или место действия спутал, а не то и словесный оборот из другого времени ввернул, но зато всё складно получилось, как в церковном архиве.

А тогда так и жили: ели, спали да нужду справляли по своим отрубам. Правда, вскорости сообразили границы единодумных посиделок подальше от лагеря передвинуть. Буза сообразил, говорит, мол, наворотим дел вокруг жилища, так по весне и до берега не дойдём при таком навозном усердии у самого порога. Не сразу, но согласились, стали ноги разминать по большему кругу, тем более, что наст крепкий. Боженка салазки сварганил из деревянных запасов коча, катались как на Масленицу. По видимости, стали в детство впадать, обратный отсчёт годам пошёл. Веселились на всю ивановскую. Один Нануй горевал, на нас глядючи. А русскому человеку всё нипочём, пока жареный петух в темя не клюнет. А через время и клюнул. До боли клюнул.

— Медведь нас нашёл, — сказал в то утро алеут, залезая в ярангу после привычного обхода.

— Не беда, у нас пищаль всегда на взводе, — враз оживился Зырян.

— Так умка первым не полезет. Он подстерегать будет, — охладил пыл охотника Нункан и подытожил:- Мишка умный, задерёт тихо.

Это сообщение нас не испугало, но заставило задуматься. Мы стали реже отлучаться из яранги без надобности. Даже ручницу иногда прихватывали с собой для пущей смелости. Хотя она и мешала в самый ответственный момент, зато не позволяла долго рассиживаться на одном месте. А вот когда бдительность притупилась, и мы вновь рассупонились вокруг жирника, пропал наш Нануйка. Был человек, и нет инородца. Вышел утром из нашего убежища, а назад не вернулся. До вечера мы с огнестрелом и кольями бегали по округе, в голос призывая алеута вернуться в тепло и уют. Но когда наткнулись на кровавый след, когда увидели вмёрзший в сукровицу малахай Нануя, вот только тогда и вошли с горя в полный человечий разум, но медведя так и не выследили.

Трое суток искали хотя бы ошмётки от иноверца, чтобы похоронить по-людски, но так ничего и не сыскали. Съел медведь алеута до последней косточки, со всею одёжой съел, ничем не побрезговал животный гад и людоед.

— Раз он человека на зуб попробовал, — сказал на это Буза, — то теперь не успокоится, пока всех нас не порешит.

Сказал, как в воду глядел. Через пару дней, а то и более, кто же тут помнить будет, когда давно со счёту сбились, пропал безвестно дружок мой верный Олешка Голый. Выбежал с утра по малой и потерялся безвозвратно, ну, словно гулящая девка на сносях с моста в омут головой, даже круги по воде не пошли. То есть, от другана моего не то что красный след по насту, но даже и шапки не осталось. Вот так мы и осиротели. И по всем статьям, следующим должен быть я сам, как более свежий для зверского аппетита. А что пищаль или ножик? Тут хоть с мортиркой в поводу ходи на гулянье при нужде. Конец-то смертный один, раз судьба такой картой ложиться. Самой что ни на есть крестовой мастью. От меня и духом замогильным порой подванивать стало, как говорил Ивашка Зырян, укладывая меня сбоку от общих нар.

А от чего страх обуял? Ведь не на пустом месте он нас под себя подмял. Если бы в своих краях, то где наша не пропадала? Тут и рубаху на плечах рвать ни к чему! Навались косолапые всем стадом, так бочонок с порохом на огонёк — и дело с концом. Уже не зверьё наши косточки по отдельности обгладывать бы сподобились, а вместе с шалашиком разлетелось на мелкие куски в разные стороны не хуже птиц, одна ямина вместо стойбища на земле образовалась бы. Знамо дело, и мы бы пострадали без следа, но всегда приятнее самому последнее слово сказать, чем корячиться безропотно в грязных лапах. А в вечной мерзлоте другой коленкор. Мало, что медведь не пуганый, так и мы к холоду не привыкшие. А если что не так пойдёт? Взрыв по мёрзлой земле растекётся безо всякой пользы, и медведь целый, и мы голые. Чем тогда утешаться? Одно блазнит, что мишка дуром на ярангу не попрёт, раз такой умный, а мы и пищалью, если что, отобьёмся. Не зря Зырян за межой не супостата в штыковую хаживал! Навык помнит и на хищника первым пойдёт!

Только зверя-то нигде не было. Ни следка на наших тропках, ни когтистой отметины по насту. А ведь Нануй с Олешкой пропали! Вроде как бесследно, если поминальной отметины от алеута не считать. Потому в одиночку из своей берлоги без нужды не показывались. Выходили все разом, забывши холод и определив кого-нибудь в конвоиры. Всё понимали, раз земля чужая со своим обычаем, знать и нечисть живёт по своим уложениям, нам не ведомым.

Одним словом, разладилась наша жизнь, оскудела. Даже в самую полярную ночь на северное сияние любоваться не выходим. К тому же, морозы навалились и съестной припас к краю подошёл. Стали с горя ждать лёгкой смерти от голода, налегая на молитвы и церковные песнопения. Может и не все, может только я один упал духом от бескормицы. Но только и Водянников, старого уклада мастер, и тот, отчаявшись, не особо косился на мои сопли, махнув рукой на молодое поколение.

Видать с отчаяния, всем табором пробовали на охоту сходить. Да куда там! Главный наш алеутский следопыт уже с месяц как пропал безо всякого своего следа. Даже Буза смирился с бедственным положением, приговаривая в порыве откровения:

— Да, не съели бы звери нашего Нануйку, мы б ещё пожили недельку другую, никак не меньше.

— Ничего ещё, ничего, — с надеждою встревал плотник, — продержимся и при таком провианте, — и он показывал на старые оленьи шкуры.

Зырян по обыкновению молчал, выскакивая с заряженным оружием на любой шорох, но возвращался ни с чем, начиная скучать и нагонять на нас тоску:

— Вот, помню, у ляхов обоз отбили, так там свиневьи головы по сортам…

А вскорости и видения стали являться. Не знаю, как к остальным, а ко мне, то матушка с лукошком гороха, то батюшка с розгой на правку, как в родительскую субботу, но чаще всего Стешка в непотребном виде и едва прикрывшись либо печным передником, либо банной шайкой. Такая дрянь под утро являлась, что оторопь брала и просыпаться не хотелось. А уж когда посреди яранги вырос здоровый Нануй, я сразу уверовал, что грядёт мой смертный час.

— Однако, здравствуйте! — сказало видение человечьим голосом и присело к нам на нары. — Со свиданьицем вас, давно не виделись.

— За всеми разом пришёл или по одному забирать будешь? — озаботился Буза, не ожидая пощады от замогильного упыря.

— Увезём всех вместе, пока ещё живы, — молвила гнусавым голосом нежить и что-то прокричала в сторону выхода из яранги, видимо, вызывая загробную подмогу, для снаряжения нас в дальнюю невозвратную дорогу.

В ответ на призыв нечисти, в нашу юдоль скорби ввалились, напустив холоду, три с виду живых человека. Роста небольшого, одеты, как один, в оленьи кухлянки, на ногах моржовые торбаса, а на круглых головах меховые малахаи. И с лица одинаковые, как братья нашего Нануйки. Я тому не удивился, знамо дело, на том свете все одинаковые, как наставляли некоторые учителя ещё в бурсе. И даже когда нас в такую же одёжку обрядили, и в рядок на нарты уложили, принял всё, как должное по северному обряду. К тому же в твёрдом уме и здравой памяти пребывал, как сейчас помню.

Ехали на собаках, но задубеть не успели, знать, не долго. Подкатили к округлому шалашу из голого снега. Внутрь залезали на карачках по крытому лазу, а там нашли и стол с мороженой олениной, отрезай — не хочу, и каменные плошки со строганиной из рыбы, и чай из морошки в тепле сразу от трёх жирников. Я враз как-то успокоился и тихо отошёл. Как потом оказалось, ко сну.

А на следующий день и вовсе головой утвердился во весь обхват. И помог в этом наш Нануй. Рассказывал он не долго, но доходчиво. Оказалось, что мы находимся в гостях у северных инуитов, а местность по-алеутски называется Алашха, что значит Китовая земля.

— Так это, стало быть, твои знакомцы? — тут же поинтересовался Водянников.

— Не полная родня, — раздумчиво отвечал Нануйка, — но деды наших дедов знали дорогу один к другому, поэтому и язык, считай един.

— Так эта земля Аляска выходит вся ваша? — не унимался Божанка.

— Алашха, — тут же поправил алеут.

— Я и говорю — Аляска, — настоял плотник. — Так она вся ваша и есть?

— Нам чужого не надо, — гордо по-русски ответил алеут. — Инуит сам по себе существует, и алеут сам по себе живёт.

— Выходит, и не знаетесь? — вновь влез Водянников.

— А зачем? Нам и так гостей хватает выше головы. И чукча, и тунгус, и якут, а всех более урус достаёт, что со всех сторон обложил.

— Это верно говоришь, — застолбил Елисей Буза, — без нас вам житья не будет. Друг дружку за милую душу перебьёте, когда до пороха достигните. Своим-то умом нет, но у того же китайца за соболь выменяете. Что да, то да!

Нануй на такую справедливость ответить ничем не смог, поэтому без утайки рассказал всё о нашем чудесном спасении. Оказалось, что инуиты соседнего с нами стойбища следили за нами со времени появления на их земле и долго решали: враги мы или нет. Сразу решили, что всех пришлых надо немедля поубивать для собственного спокойствия, но смущались наличием Нануя среди нас, а потому и медлили с расправой. Мало ли кого ещё чёрт зашлёт в эти края! Может, как занесло, так и унесёт безо всякого урона местному населению? На том порешили местные старожилы и на время успокоились, тем более видя, что мы обходимся без собак и на их территорию не покушаемся. Зато когда пришлые зимовать засобирались, местный народец стал призадумываться, никак не понимая, что мы забыли на холодном берегу? Когда же инуиты решили, что непрошенные гости ждут подкрепления, то выкрали себе подобного, но продавшегося чужим людям алеута, как ценного языка, которого без пыток убивать было жалко. Не забыли хитрые охотники и моржовой кровью снег окропить, чтобы на медведя всю вину перекинуть. Вот так всё и вышло по ихнему плану.

— А бедного моего Олешку, знать, всё-таки медведь задрал, — горестно протянул Водянников, — жалко, смышлёным подмастерьем был, а мог бы в целого мастера выйти, — и плотник опять горестно вздохнул в своём углу.

— Погодь, — осадил Буза и оборотился к Наную:- А далее-то что? Почто к нам милость поимели? Враз не освежевали?

И алеут повёл речь дальше о том, как долго велись неспешные пересуды промеж семейных членов общины во главе с шаманом Ка-Ха-Ши с одной стороны, против древней хранительницей рода Иниры и старшиной от мужиков второй руки Паналыком с другой. Не раз и нашего камчадала на сборища приглашали. Всё поведал без утайки о каждом из нас Нануйка. Худого слова не сказал. Но так и не смог он разъяснить местному собранию, по какой такой смертельной надобности, белоликие урусы, щедро обласканные теплом своих краёв, впёрлись в холодное море, а потом ещё и разбили собственную драгоценную лодку о чужой холодный берег. Даже великий шаман стойбища снизошёл до пленника в разговоре, а когда после этого свидания пообщался с богиней моря Седной у дальней тюленьей лунки в тёмную ночь, то по её приказу велел Нануйку топить в проруби в честь богини, а остальных чужеземцев не трогать, ибо они и сами перемрут от голода-холода, как того желает злой дух Тангаджук. С Ка-Ха-Ши никто поспорить не осмелился, а потому Нануйку спеленали сыромятными гужами по рукам и ногам, чтобы не сбежал с горя в ночную тундру. Два дня держали алеута связанным, но морю не жертвовали. А всё потому, что опытная Инира решила добром не разбрасываться. То есть у неё была переборчивая дочь Нигуйчак, которой надоело быть второй женой Ивакака, бывшем на излёте мужской силы, как его ни расшевеливай в любое время суток. Мудрая хранительница рода поддалась на уговоры доченьки и выдала её замуж за Нануя, тем более, что по северным меркам он был в самом соку и писаным красавцем, хоть это и не ценится в условиях вечной мерзлоты.

Уламывали алеута сравнительно долго, чуть ли не целую луну. Он твёрдо держался за оставленную дома жену и детей, но когда хитромудрая Инира предъявила ему загодя отловленного Олешку Голого, как второй подарок обитателям глубин, Нануйка сник и уже под вечер спал в одном пологе с новой женой Нигуйчак, которая в ту же ночь пришлась ему по душе своею хозяйственностью и обходительностью. Вот так и разгорелась у них неземная любовь до первого обмена жёнами на праздник.

— А где названый братец мой Олешка? — перебил я молодожёна, впавшего в лёгкий колотун ночных воспоминаний. — Товарищ мой где? — вторил я, внезапно понимая, что друг может быть жив.

— Да тут он где-то обретается, — спокойно заверил Нануйка, — недавно ещё в женихах ходит, а теперь уже окрутили.

— Как так? — почти вскричал я на это, не веря своим ушам.

— А тут всё очень просто, безо всяких обрядов. Как вы говорите, кто кого сгрёб, тот… — заговорил было стихами обрусевший в конец Нануйка, но осёкся под нашим строгим взглядом и разъяснил далее:- В здешнем обычае, если при рождении детей родственники не успеют их сосватать, бывает что и очень разного возраста, то свободные от обязательств, но успевшие стакнуться молодые самоеды, самостоятельно в одном пологе укладываются спать, но непременно в яранге у родителей невесты. Правда, случается, что невесты успевают побывать замужем задолго до взросления сговоренных женихов, но это не в счёт. Так что, Афоня, увела твоего друга молодая Аса к себе на нары. С неделю, как увела. А теперь и нахвалиться не может, по всему стойбищу радость свою разносит чуть не до грудных детей. Да и ей все завидуют. Мужик-то лицом белый, глаз круглый и на две головы выше местного народа, — и алеут как-то странно посмотрел на меня, словно примеривая к кому-то и мой рост.

— А с чего решили Олешку красть, раз предсказали нашу неминучую смерть? — только и спросил я.

— Сильно любопытным твой дружок оказался. Пошёл утром на собачий лай, вот его и прищучили, как лишнего свидетеля. Хорошо, сразу не прибили, а повезли на стойбище как диковинку детям показать. Так и дожил до собственной свадьбы.

Уже к вечеру на огонёк заглянул и сам-друг Олешка Голый. Живой, здоровый и весёлый, как после выпивки. Долго мы мяли друг другу бока и охлопывали плечи, а когда унялись, товарищ и обсказал мне всю диспозицию северного расклада.

Стойбище наше называлось Юлак, что по-нашему вроде как Малое. Жило в нём шесть или семь семейств на четыре снежных дома, по-ихнему иглу, человек этак десятка два или три, но никто толком население по головам не считал. Управляли народом старая Инира и опытный охотник Паналык. Не понять, кто главнее, но баба всегда брала верх в споре, взять хотя бы ниши нынешние судьбы. Но если считать на круг, как говорил приметливый Олешка, люди тут не злобивые, а наоборот приветливые. Вот только шаман Ка-Ха-Ши, со своими двумя помощниками, злой и кровожадный в противовес остальным и на всё готов ради единовластия по всей округе. Он тут и лекарь, и предсказатель, и первый друг всех тёмных сил. Если на кого недобро глянет, враз на общем сборе виновного к смерти приговорят и палача назначат. Вот эти самые большие снежные хоромы во всём стойбище, где нас поселили, и были предназначены для общего сбора, словно лобное место в наших краях. Так что с местным колдуном надобно ладить и порой плясать под его бубен, как, собственно, и заведено во всём подлунном мире. А так-то, все остальные пользительным делом заняты. Или на охоту за тюленем отправляются, или голым манером всей семьёй отдыхают в своём пологе, тогда как в другом углу соседи свой быт обустраивают безо всякого стеснения. Дети природы, они с малолетства и до старости дети. Да и не в кухлянках же по нарам валяться, когда от жирников не только что взопреть, но и мыться без бани можно! Однако, семьи даже ночью не смешиваются. И хоть всё стойбище в родственниках, но чтоб брат с родной сестрой, помимо двоюродной, то ни-ни, никакого баловства, как и с чужой женой. Если только по согласию бабами поменяться, как под обязательной присягой на весенние праздники, да и то с отдачей. Потому и детей любят как родных, верхний китовый кусок с жировой прослойкой завсегда малым. И никаких тебе обид, не то что в дебрях Европы и Азии, когда за чужую селёдочницу под юбкой и на нож посадить могут.

Питания всякого в стойбище много. И сушёной, и вяленой с лета, а когда охота удачная, то сырой тюлень или морж нарасхват. В первую руку перепадает, конечно, детям, затем тёмному бабью как второсортным и к добыче не способным, далее колдуну с командой за камлание и сговор с духами, а потом уже и добытчикам, что останется. Всегда остаётся, потому как народ здесь мелкий и не в нашу силу приёмистый. К тому же угораздились обзавестись цветом кирпичного отлива, считай, по всему телу, где рассмотреть удаётся при спокойном положении. Глаза имеют вразлёт, а нос картошкой. Лица разукрашены наколками по саже. У мужиков круги возле рта, а у баб линейный узор по лбу, носу и подбородку, так что с непривычки даже завлекательно для постороннего ока. В носу у многих для пущей красы рыбий клык вставлен, а под нижней губой у самых новомодных ракушки в ряд на кожу врезаны. Блестят, словно третий рад зубов и поначалу пугают, будто вурдалаки замогильные, но особо страху поддаваться не надо, потому как не кусаются даже в лихую полярную ночь.

— И не вздумай на сторону по мелкой нужде сходить. Я покажу в какой чан нацеливаться. Туда всё стойбище своё добро сносит. Кожи-то надо чем-нибудь дубить да малахаи шить. Или нет? — закончил добрым советом своё поучительное слово друг.

— А как же с женитьбой против собственной воли? — осторожно спросил я, приготовившись соболезновать.

— А это ни с какого боку свободе не утеснение, — важно ответил Олешка, как-то даже свысока поглядев на меня. — Поживёшь здесь с моё, сам увидишь и вряд ли устоишь, когда перед тобой без исподнего женский соблазн сновать будет. Погоди, и ты сходишь в гости, как я однажды к Асе. Пойду домой, моё место под одеялом нагрето. Прощай, Афоня, до завтра, — и он весело вскочил из-за жирника, не допив даже чаю.

— А когда ждать-то тебя? — успел крикнуть я в спину.

— Как с хозяйством управлюсь, так прямо к тебе, — уже выбираясь на карачках по лазу из нашего гостевого иглу с ледяными оконцами, глухо отозвался женатый друг.

На другой день Олешка заявился к нам не один, а вместе с Нануем. Мы же к этому времени полностью очухались и, вошедши в ум, начали пытать двух женатых приятелей об укладе жизни приютивших нас инуитов Аляски. И в первую очередь Буза стал расспрашивать об оружии и мореходном деле, если имеются такие понятия на этом краю земли. И тут Нануйка нас порадовал. Оказалось, что у здешнего народца оружие есть и много, но с костяными да с каменными наконечниками, что гарпуны с копьями, что луки со стрелами. И даже свои кочи имеются, только в северном исполнении. По открытой воде охотники ходят на каяках, закрытых от волны со всех сторон, а женщины снуют по воде на открытых умаках для перевозки груза. И есть ещё для дальних походов байдары под парусом на десять, пятнадцать душ, что было как раз нам под стать для возвращения домой. А сохраняют инуиты весь свой флот до весны где-то на скалистом побережье.

— И где же ихний причал? — враз оживился наш кормчий Елисей.

— Сие ведомо лишь главному мореходу общины Кайаку. Он отвечает за сохранение лодок, — ответил Олешка уже кое в чём поднаторевший в здешней жизни.

— Это ничего, — у Бузы аж глаз загорелся, — это вскорости вызнаем. Договоримся насчёт байдары с парусом, чего хочешь пообещаем, но до своей земли ещё этим летом дойдём. Знать, не навек в снегах сгинули, не покинул нас Спаситель, — и он истово, как и мы все, перекрестился.

Два дня мы пребывали в весёлости, может и более, так как время тут текло иным образом и отсчёт шёл по полной луне, а не по солнцу. То есть никто толком сказать не мог, когда родился и сколько лет от роду. Но мы всё это радостное время мудрили, в какую сторону направить парус, чтоб скорее достигнуть Камчатских берегов. Елисей Буза хоть и не старый морской волк, хоть и шёл в конце каравана, но обнадёживал команду в умении выбрать путь по звёздам и течениям. Ведь он не только по Лене хаживал, но, сказывал, что и в Студёном море бывал.

— Всё образуется, лишь бы на чистую волну выйти, — заверял и мудрый Водянников. — Байдару, если что, подлатаем. Дерево от коча ещё на берегу имеется.

— Однако, досок не надо, — умерил прыть плотника Нануй, — все лодки обтянуты шкурами морского зверя по корпусу из китовой кости. Даже конопатить не придётся. Сработано намертво и не на одно лето.

Говорили и о съестном припасе, который к весне надобно заготовить, и о питьевой порции, и о подарке обществу за наш приют и будущую байдару, которую добрые инуиты нам должны будут ссудить безропотно и с радостью. И порешили мы в полном согласии одарить стойбище нашей пищалью с припасом пороха для пущей охоты на дикого зверя. Зырян в ответ на это так прямо и сказал:

— Не отдам, хоть убейте!

Убедили стрельца через день к вечеру, а для общей пользы наказали ему обучить кое-кого из мужиков помоложе огневому ремеслу и военной выправке. Стрелец, почуяв в себе командную жилку, сразу согласился податься в наставники. А что касаемо до женитьбы Олешки Голого и Нануя разумного, то тут и думать было нечего. У алеута и на родине с полюбовным разводом судов не было, ушёл в другой полог и дело с концом, а Олешка и вовсе под венцом не стоял по православному обычаю, так что с него взятки гладки, словно с гуся вода. Как ни крути, но всё для похода в обратную дорогу к дому складывалось ладом. Осталось дожидаться чистой воды и попутного ветра. Вот вскорости и дождались!

Никто нам в гостевом доме жить не мешал, да и мы никому в примаки не набивались. Мороженое мясо у входа не переводилось. Хочешь, строганиной питайся, а хочешь, вари в посуде каменной над жирником. Полное к нам почтение с этой стороны от инуитского племени. Мы и по стойбищу не раз свободно хаживали, как дорогие гости. И никто никого не задевал, да и мы не лезли с шапочным знакомством. Тем более, что местный житель и одет был одинаково, и лицом похож один на другого, как яйца в лукошке. У женщин, правда, кухлянки сзади кончались каким-то бобровым хвостом, видать, чтоб не промерзали до маковки, сидя на снегу. Тем паче, что малахай на голове бабы не носили. У них сзади по вороту кухлянки был приторочен наголовный колпак, сходный с клобуком монаха малой схимы, но великого размера. В этой заплечной суме матери своих детишек носят. Вот до какой правильности дикий народ додумался! Работай свою работу без помех, не отвлекайся беспричинно от дела, раз дитё всегда под рукой. И не бегай к зыбке на межу посреди покоса, как принято у русской кормилицы. Надо бы и в наших краях такой шелом узаконить, большой прибыток для казны можно учинить!

Местный житель тоже приходил на нас посмотреть. Всё мужики и не менее трёх зараз. Сядут, чай с нами попьют, головами покачают и уходят. Никаким разговором не интересуются, а когда мы через Нануя начинаем о мореходстве расспрашивать, а о чём ещё, кроме нашей заботы справляться? — то в ответ лишь плечами жмут да чай хлестают. Буза кое-кому и лодки рисовал на снегу и щёки надувал, как ветродуй, но всё без толку. А однажды и вовсе колдун Ка-Ха-Ши заявился со старейшинами. С одной стороны древняя Инира, с другой замшелый Паналык. Шаман в бубен поиграл, сплясал что надо ради злых духов, и все мы поняли, что будет серьёзный разговор через нашего камчадала. Сидим, пьём по обычаю чаёк, а через время Ка-Ха-Ши сказал:

— Хорошо живём.

Буза за всех подтвердил, что так хорошо, что дальше некуда, но тоскуем по родным краям и ждём конца зимы, как ихняя байдара чистой воды. На эти слова гости пришли в удивление, а шаман разъяснил, что лучше времени, чем зима, и быть не может. Тут тебе и вода снежная как слеза, и строганины от пуза, и ходить не надо, раз упряжка собачья есть, а главное — гнус не донимает и охота на тюленя возле лунки самая безопасная. Буза с этим согласился, чем порадовал комиссию, но тут же совершил, как потом оказалось, роковую ошибку. А сказал он, не подумавши, что, мол, летом по спокойной воде можно нам отойти к родным берегам, расцеловавшись на прощанье с инуитами, как с дорогими друзьями.

— Как по воде отойти? — не понял шаман.

— А вы нам байдару под парусом подарите, — разъяснил Елисей. — Мы вам потом новую подгоним.

— Да ещё с верхом товаром нагрузим. И солью, и ворванью, и олениной с запасом на год, — тут же наобещал Водянников, по-своему поняв, что дело сладилось.

— А я в челобитной царю-батюшке об вас отпишу, что есть такой беспризорный народ в самом работящем расцвете, — зачем-то по непроходимой глупости вякнул и я.

Тут все три пришельца согласно покивали головами и засуетились с уходом, не ударив согласно по рукам, как принято на наших просторах. А на другой день нас перевели в крытую промёрзлым дёрном землянку и приставили охрану с копьями. Ещё через день пришёл шаманский подручный и через Нануя объявил, что мы четверо будем тут жить, но не долго, а пока стойбище не назначит палача на наши неразумные головы. От себя алеут добавил, что шаман с Паналыком решили не пускать нас летней порой за море ради подмоги, которая непременно всею силою навалится на беззащитных инуитов и истребит их поголовно за-ради рыбьего зуба, тюленьего сала и незамужних баб. Поэтому нас надобно скормить обитателям моря, как только Ка-Ха-Ши обговорит с владычицей Седной время нашего жертвоприношения. За Нанайку с Олешкой заступились жёны и сама хранительница очага Инира, как за неустанных продолжателей рода-племени. Вот такой получился итог жизни в конце путешествия по Анианскому проливу. Вот тебе и открытая всем ветрам русская душа без азиатской хитрости и европейского вероломства. Однако, не засохли мы, почти что срубленные под корень, а стали придумывать козни супротив своего смертного часа. Сплотились в единый кулак, и я предложил первым удариться всем вместе в побег, разметав по пути стражников и захватив любую собачью упряжку, которые ночами ютились у порогов снежных домов. Но друзья охладили мой пыл, как утренний мороз голову без малахая.

— Даже при пригожем раскладе нам на собачках далеко не уехать. Ими управлять, не кобылой ворочать, уменье надобно и северная сноровка, — заверил Буза. — Да и в какую сторону путь прокладывать? Кругом белое безлюдье без конца и края.

— Лучше на нарах замёрзнуть, чем неволей под лёд отойти без покаяния, — раздумчиво сказал на это Водянников.

— Пока от холода зажмуришься, тебя пять раз догонят и шею свернут без морской богини, — ответил на это Елисей. — Ни убежать на лайках, ни уйти своим ходом не выйдет, будем думать дальше.

— А что думать? — подал голос молчальник Ивашка Зырян. — Как поведут казнить, я из этого костыля, как самоеды пищаль называют, одного насмерть убью, а вы в рукопашную под такую заваруху на ножи кинетесь, — и он ласково погладил свой огнестрел.

— Так ведь перебьют, силы-то не равные, — урезонил плотник.

— Знамо дело, что перебьют! — и Зырян аж башку оголил как на похоронах:- Зато геройски погибнем назло ворогу, словно ратник в бою с супостатом. Сгинем с лица земли, но и с собой кой кого прихватим. К тому же, на миру и смерть красна!

Но не успели мы привыкнуть к геройской погибели, как Буза твёрдо обнадёжил:

— А ведь не сгинем, братья мои! Рано нам на погост собираться в чужих краях, рано сопли по воротнику распускать. Мы ещё всем тутошним иноверцам покажем, кто здесь хозяин!

Такие неожиданные слова хоть и тронули нас за живое, но не раззадорили до победы. Понимали, что Буза это зряшно говорил, как вожак, и напрасной надеждой нас одаривал. Каждый в голове держал, что если хоть одного истукана прибьём, то с нас в отместку ещё с живых кожу сдерут и на ремни распустят. А там, глядишь, полным голиком к проруби погонят и рыбам на прокорм отсудят. Смерть одна и та же, но мучений больше, если через восстание пойти. Я к Водянникову примкнул, и уже на пару стали доказывать, что в своей шкуре помирать сподручнее, хоть и в насквозь промёрзшей. Плотник ещё присказал, что и на Олешку с Нануем надежды никакой. Не придут они на выручку, раз их для приплода берегут как племенных баранов. С одной стороны жёны стерегут, с другой родня неуёмная, а если с третьей посмотреть, то куда им за журавлём нацеливаться, если тёплая синица в руках?

Поглядел на нас своим ясным оком Елисей Буза, смерил жалостным взглядом и выпростал козырь из рукава, что до последнего дня берёг, который не сегодня, так завтра обязательно наступит. И выходила по его плану нам полная виктория в этих глухих и отсталых местах. Перво-наперво Буза напомнил нам о покорении Ермаком Тимофеевичем Сибири, чем гордился русский народ уже не одно поколение. Далее вспомнил, как прибирали к бережливым рукам Крайний Север, тех же якутов, чукчей, тунгусов и иже с ними. Ведь при первом же огневом выстреле даже не по человеку, а по животине безмозглой или по той же собаке, любой дикарь с ног валился и начинал почитать белого господина выше своих собственных богов и боженят. Самоеду никакого ума не хватало постигнуть свершившуюся огненную смерть из железной палки на расстоянии далее собственной руки.

— Вот увидите, — вещал уверенно Буза, — как только шамана пристрелим, народ кинется признавать нашу святость, как высшую силу богов.

— А если колдун в стороне окажется? — начал определяться с мишенью Зырян.

— Да любого, кто под руку попадёт уложишь, — похлопал Елисей стрелка по плечу, — тут главное непонятного страху нагнать, а не по чинам целиться.

Долго мы ещё перебирали в памяти сказки о покорении северных и прочих диких народов, вошедших в общий обиход не только торговлей и добрым словом, но и посредством сильной руки. Долго не могли угомониться на общих нарах, поглядывая на стрельца, ловко готовившего для дела пороховой заряд, строгую пулю и кремневый замок. А когда признали, что оружие в надёжных руках, забылись спокойным сном, веруя в дальнейшую жизнь, хоть бы среди вечных снегов и непролазного льда.

Прошёл ещё один мутный северный день, полный отработки нашего плана до самой крайней мелочи. Решили, что когда полезем по норе наружу, то Зыряна пустим посерёдке и спешить не будем, чтоб стрелец успел пороховую затравку на пищаль приладить да курок взвести без торопливости. Когда же выберемся наружу, Ивашка без промедления должен выстрелить в колдуна или первого попавшегося на пути помощника этой нечисти, а мы все разом для устрашения воздеть руки вверх и страшными голосами затянуть псалом для укрепления собственного духа. А уж когда все самоеды падут ниц, то через Нануя, так как он непременно будет толмачить приговор в смертный наш час, разъяснить общине кто тут хозяин и что будет с противниками новой власти, указуя на тёплый ещё труп недруга. К этому времени Зырян должен перезарядить ручницу и если возникнет надобность, без промедления для закрепления новой власти пристрелить любого недовольного или непонятливого жителя. Баб велели не трогать, как благородные рыцари и для собственной же пользы. Словом, обговорили всё до нитки и приготовились к лучшему.

Ещё пару дней беседовал шаман с морскою царицей, а потом за нами пришли. Трое пришли во главе с колдуном и во всеоружии, ежели не считать алеута. Пока шаман долго говорил и бил в бубен, Зырян предложил применить оружие по нему тут же, без особых раздумий и дальнего прицела. Но Буза запретил. Сказал, что заряд надо тратить прилюдно, а то никакого назидания для дикого общества не будет. Стрелец со скрипом подчинился приказу. Старый солдат, сразу видно и стать и выправку!

Всю речь Ка-Ха-Ши пересказал Нануй в двух словах:

— Великий шаман говорит, что Седна требует вас к себе на дно. На улице ради этого собрано всё стойбище. Помочь вам никак нельзя. Одно хорошо, долго мучиться не будете, а сразу переселитесь в долину духов для загробной жизни на всём готовом.

После такого разъяснения мы гуськом за палачами потянулись к выходу, втиснув Зыряна как раз посерёдке. На свет божий выползли в самый разгар дня. Солнце дуром сияет, снег блестит до рези в глазах, пока что не закрытых, собаки лают и с поводков рвутся, а вокруг самоеды последний раз на нас любуются. Так бы жил и жил до старости лет. Ведь уверенности, что без потерь выберемся из переделки, как не было, так и нет!

— Начинай, Ивашка! — громовым голосом скомандовал в сей же секунд Елисей Буза и грохнул малахаем под ноги.

И Зырян не сплоховал, а выстрелил прямо в лоб подручному шамана, что перекрывал прицел в колдуна. Раздался выстрел, и я давно не слышал такого грома от пищали. Не пожалел стрелец пороха. Огонь и дым пошёл по головам инуитов, а убиенный свалился нам под ноги как куль с мякиной. Тут и мы не подвели, а запели нечеловеческими голосами каждый своё, но громко. Самоеды же не пали ниц, как должны были сделать любые порабощённые страхом людишки, а застыли истуканами в безмерном удивлении и любопытстве. Шаман же, собака, первым пришёл в себя и вытолкнул перед Зыряном второго своего помощника, видать, желая остаться единоличным властителем душ северных иноверцев. Ивашка такого предложения не ожидал, а поэтому растерялся. Тогда сам Ка-Ха-Ши, человек видимо не робкого десятка, выхватил у стрельца ручницу и ткнул ею в грудь своего едва живого помощника. Толпа при этом радостно загудела, а подручный шамана упал на колени, но умирать не стал. И колдун сразу догадался, что костылёк в чужих руках смерть не изрыгает, а потому отбросил пищаль в сторону и что-то прорычал соплеменникам, ударяя со всей силы в бубен. Народ в ответ согласно закивал непокрытыми чёрными башками, ибо при солнце самоеды голов под шапками не прячут, а Нануйка немедля перевёл нам шаманский ор:

— Только что дух Тунгаджук приказал перенести вашу встречу с Седной до той поры, пока мёртвого не спровадят на тот свет.

— А долго обряд продлится? — спросил я, ещё не веря во спасение.

— Пока мёртвого сожгут, пока кости закопают, вот время и пройдёт.

— А мы? — не терпелось и Водянникову узнать судьбу.

— А вы на старое место в большое иглу. Только теперь охрана будет побольше, раз вы человека огнём с расстояния убить можете.

Вот таким чудесным образом мы избежали смерти, а общинный народ смуты, благодаря свободолюбию коренного населения. Вот тебе и забитый Севером народ, вот тебе и власть белого человека без подручной захудалой пушчонки с картечью.

Ни на похороны, ни на поминки нас не позвали, только через некоторое время заявилась к нам древняя Инира. Пришла одна, если не считать нашего толмача, долго разглядывала каждого по отдельности, словно что-то прикидывая в уме, а потом огорошила:

— Я с самого начала была против вашего свидания с Седной, — тут даже и переводчик впал в изумление. — Морская царица и сама бы обиделась, если б мы хороший товар загубили без надобности. Но теперь, когда вы ещё и всю свою тайную силу показали, даже Ка-Ха-Ши перестал противиться и согласился с Советом матерей стойбища. И теперь вы ни покинуть нас, ни за подкреплением выдвинуться не захотите, потому как будем вас женить, как я о том и думала с самого первого известия о появлении новых мужиков в наших краях. Если бы не властолюбие шамана и безволие старого Паналыка, я бы заставила вас работать во славу продления наших родов сразу же, как только привезли вас на стойбище. Подкормила бы сначала и тот же час пустила в дело.

Это известие поразило нас как пуля в лоб ранним утром, когда природа только-только начинает пробуждаться и жить своим законом. Первым очнулся Водянников:

— А в чём тут подвох? — прищурился он на сваху.

Инира же, как бы предвидя вопрос, просто махнула рукой в сторону Нануя и тот всё растолковал. Как оказалось, в Юлаке возникла большая недостача мужиков. Особенно с прошлой навигации, когда при неудачном промысле раненый кит своим хвостом потопил целую байдару охотников. И теперь женщины стойбища перебиваются как могут, выходя замуж второй женой, а то и вовсе становясь обменной собственностью удачливого в охоте мужика. Словом, отцы для семейств были нарасхват, поэтому выпускать из бабьих рук здоровенных, а потому и плодовитых пришельцев никто не хотел. Один Ка-Ха-Ши не поддавался женским уговорам, а тем более соблазну, а навязывал свою волю единовластия, пугая бабий народ Тангаджуком и вечным голодом в случае неподчинения. Да ещё старый Паналык, который давно позабыл как пахнет женская ночная повязка на чреслах, поддержал колдуна, как радетель за чистоту крови инуитов. Вот и согласилось племя на заклание лупоглазых чужаков. Но кто же знал, что бледнокожие без гарпуна или ножика могут лишить жизни таким любопытным для зрителя способом даже помощника Ка-Ха-Ши? Да всё это красиво и наглядно, без красной крови и синих кишок по снегу, как после медведя.

— Теперь вас не то что хотят оженить для приплода, а и вовсе будут оберегать от невзгод, пока вы не научите здешних смекалистых охотников огонь в палку прятать и направлять его по надобности на любого зверя. Когда будете жениться? — так закончил разъяснение Нануй и добавил:- Много удовольствия задаром и без стеснения получите, как мы с Олешкой.

Уходя, Инира дала нам сутки на подготовку, если судить по нашему летоисчислению. А вообще-то свадьба тут была скорая — перешёл в дом к девке, вот и весь обряд! Ни застолья тебе недельного, ни разгула по пьяному делу, ни брачной ночи с показам простыней. Залез в полог под общие шкуры, как поведал тот же Нануй о местных обычаях, нашёл промеж гладких ног петушиный гребень невесты, вот уже и муж, вот ты и хозяин всех её закромов и сусеков.

Сказать по правде, не долго мы обсуждали будущий праздник. Я смолчал, Буза и Зырян сомневались, а Водяников всё торопил:

— Я, — говорит, — не первый год в бобылях маюсь, поэтому знаю почём фунт лиха, а тут судьба, если повезёт, сразу двух кобылиц законным образом пришпорить посылает. Тут и думать нечего!

— А как дети пойдут, — осадил Буза.

— Ты, Елисей, понятие имей, что даже сам Семейка Дежнёв на якутке женился. Чем тебе не пример?

— Это верно, — теребил бороду командир, — можно и иноверкой соблазниться, раз не под венец идти. А жена моя Анфисушка, что на Лене осталась, простит великодушно, если по принуждению наследников рожать приходится. А с другой-то стороны, эти детки будут опорой нашей же державе. Воспитаем их в русском духе и православной вере.

— Тогда насчёт малых чад придётся расстараться, раз государево дело, — враз поддержал плотник. — А ты, Ивашка, как смекаешь?

— Моё дело сторона. Раз выйдет приказ, — и он кивнул головой в сторону Елисея, — то будет всё исполнено в лучшем виде, хоть на цельную батарею солдат наготовим!

Меня же никто и не спрашивал, хотя после Стешки строгать детей для меня было не в тягость. Я бы даже сказал, что в охотку и хоть до седьмого пота.

Да, слаб мужик супротив женского соблазна! Уж на что я, малой крошкой питался от даров Степаниды, и то воспылал непотребством. А кто до этого ложкой хлебал дармовое угощение, тот и вовсе не шутейно раззадорился.

— Назначай, Елисей, смотрины завтра, как только приберёмся и первостатейный вид примем, — подвёл итог разговорам Водянников, сладко потягиваясь и поблескивая дурным глазом.

На том и закончилась наша холостяцкая вольная жизнь, так как на другой день припожаловала к нам в гости добрая чёртова дюжина девиц на выданье. Все как одна красавицы неписанные, кухлянки расшиты гусиными шейками и морской ракушкой, мордочки снегом натёртые до чистой кожи и ясности в наколках, волосы по плечам как смоль, и пара-тройка уже с ребятишками в своих заплечных мешках, как на всё готовые вдовицы с приданым. И все невесты, как одна, в радости пребывают, то зубки показывают, то чёрные очи щёлками пускают и на полог косятся. И наши глаза разбегаются, не знаешь, кого вобрать, с кем судьбу повязать, тем более, что все красавицы на одно лицо, как, наверное, и мы для них. Стоим вкруг жирников, молодайки теряются в выборе, и мы со всех ног не кидаемся. Не лёгкое это дело, среди одинаковых меховых кубышек свою пару найти и не прошибить в выборе, так чтоб не хомутом на шею, а ухватистой сыромятной петлёй на моржовый клык.

Чаи распивать, либо какие другие посиделки устраивать не стали. Что время тратить, раз в отказ пойти никто и ни с какой стороны не думал? Тут скорее бы за дело да в семейный омут с головой! Старая Инира девок вкруг жирника строем определила и представила поимённо. Молодки загляденье, как с одного поля ягоды! Скуластенькие, с лица посвежее мужиков, и крепенькие, словно наливное райское яблочко. Раньше-то вблизи рассмотреть этакий трофей не приходилось, а тут хоть и в северных шубейках, но сразу видно, что товар молью не битый и без залежалости. Но не успел я к купеческому ранжиру привыкнуть, как многоопытные товарищи свой выбор сделали, выхватив своих сударушек за руки из женского ряда, а Зырян успел-таки два раза поменять своих избранниц. Сильно переборчивым солдат оказался. Вот что значит строгая окопная закалка!

Один я растерялся, стою как пень при большой дороге, мешаю общему продвижению к семейному счастью. Выручила сваха.

— Нулик, — говорит Инира уже без толмача и указывает на крайнюю кухлянку.

Посмотрел я тут острым глазом на иноверку и не разглядел ничего особого. Она же вдруг так вылупилась изо всех своих прищуренных сил, что у меня мороз по коже. Может от холода, так как мы в одних летних кожушках красовались, а может и от первобытной любви. И только я руку протянул знакомиться, а невеста уже рядом и что-то лопочет без устали радостным до визга голосом. Видать, совсем молодая, если себя от привалившего счастья в руках содержать не может. Я тогда и подумать не мог, что в таком холодном климате у баб язык без костей бывает. Вот так мы и переженились, потому как свадебный обряд на этом и закончился. Больше всего мне понравилось имя будущей жены, то есть словно кругленький бублик с дыркой. Я так и стал её сразу называть — мой Нулик, за что впоследствии, когда мы совместному языку обучились, она называла меня — моя Афоня. И повели нас молодые жёны по разным углам в свои снеговые дома знакомить с роднёй и семейным уставом домостроя.

Встретили меня хорошо, без ругани и рукоприкладства к чужеземцу. Мама Атуят за чай со строганиной усадила, папа Кайутак на нарах остался раскорякой сидеть. По ихнему обычаю голый, но с важным видом. Детишки тоже в чём мать родила, но без отцовского гонора и мало-мальского страха пред белым человеком. За чаем старшая мать определила место нашего с Нуликом проживания во втором пологе вместе с семейством сестры Тыкывак. Сама же тёща угнездилась в первом пологе возле входа вместе с ребятнёй и второй женой главы семейства.

Первая брачная ночь прошла под общим одеялом из шкур бок о бок с семейством сестрички Нулика. Раздевались до полной победы телес над шкурьём, как тут и положено для голого сна. Свояк без стеснения меховые портки скинул, я с опаской и под одеялом, а женщины растелешились просто отвернувшись от жирника и потупившись долу. Ребятня, как была весь вечер голой, так голой и полегла в общем с нами пологе. Под шкуры семейство залезало с головой, чтоб чёрные головешки не застудить ненароком на воле. Скоро так согрелись, что ужарели, а я так и вовсе припотел и вьюном с непрвычки крутился возле своего гладкого Нулика. Однако, жёнушку всё время под рукой в прицеле держал, чтоб с курса не сбиться. Держать-то держал, а приступить к делу стеснялся. Оторопь брала от близкого соседства с роднёй, вплоть до случайного кровосмешения по недогляду полового признака.

Это уже потом, когда малолетний житель общего гнезда заснул, а старшие занялись своим привычным делом, и я под шумок не сплоховал, тем более, что Нулика и подгонять не надо было. Так что к утру только и успокоились без обиды друг на друга. Правда, я малость разочаровался. Думал, ну север, ну мерзлота, ну не совсем чтобы поперёк, а, всё ж таки как-нибудь наискосок кое-что кое-где перекошено от холода. Так ведь нет, всё как у Стешки. И размер, и кучерявость, а главное — результат тот же самый. Я сходу два раза проверил и разницы не нашёл. Выходит, бери любую бабу с какого хочешь края земли, какого хочешь колера, а всё равно одним и тем же утешишься. Хотя, может это и к лучшему. Будь какое различие, кроме запаха и одежонок, так мужики из одного конца земли в другой конец бы бегали, сшибаясь лбами, никакого иного занятия не зная. И царили бы от такого мужского любопытства кругом разор и запустение. Какое тут земледелие и скотоводство, когда новая борозда не в тот конец стелется? Только в глубокой старости, если кому не повезёт с молодости силу рассчитать. Да и бабы отлучились бы от любого хозяйства. Одна перед другой своим достоинством гордиться не переставали б. И дело не только до прилюдных смотрин доходило бы, но и до рукосуйства к чужой кучерявости, что помимо головы произрастает. Вот и выходит, что мать-природа уберегла род людской от раздора и вымирания, подогнав родительниц под одну гребёнку.

Если покороче сказать, то зажили мы тремя семействами под одним снежным сводом, как единое целое, потому и всякая работа у нас спорилась согласованно. Что за чаем посидеть до пота, что на нарах полежать до упадка сил, всё едино, всё в согласии. Дружно жили всем табором. Даже, когда согласно древнего обычая, по весне обменивались жёнами с других иглу, то и этот обряд никак не влиял на крепость нашей семьи и любовь к детишкам. Скоро и я привык к чужому уставу не своего монастыря. Да и у нас в Московии на Иванов день такой же облом со грехом случается. Так в родных краях кроме плотской утехи других соблазнов много. Там тебе и чарка неупоимая, и ярмарка с гуляньем на всю ночь, и другие качели-карусели для вскружения головы, не говоря уж о мордобое стенка на стенку! Вот в противовес и придумал северный человек себе посильную забаву. Хоть результат в конце каждому известный, но лихоманка-то новая. Где различается по прожитым в неволе годам, где по долгому использованию в прямом природном назначении, а если даже бывает изрядно истёрта прежним хозяином, то в новом подарочном исполнении всю молодую отвагу враз припоминает.

Помаленьку и к инуитскому языку привыкать стал, хоть у них цельное предложение в одно слово выговаривается. И первое, чему меня тесть говорить обучил, то будет, если по-нашему:

— Ты громко говоришь! — только таким понятным словом без крика и кулака успокоишь любую жену на сутки, а то и более. Такой дар от рожденья каждому мужику даден, а если не от рожденья, то сей окрик у бабы в мозгу сидит гвоздём и не позволяет сопротивляться даже мысленно.

К нам население злобы не имело, видя что мы без принуждения их баб пользуем и передых местным мужикам даём. Вскорости и на охоту приглашать стали. Особенно Зыряна, если на медведя облава, или олешка прибить в беге надобно. Стрелец не отказывал, но к пищали никого не допускал, хотя местные и так огнестрел стороной обходили. А вот на моржа и тюленя всем обществом ходили, так как били зверя старым способом по головам кияшкой, придерживая порох до серьёзного дела. Единственно, не брали нас на лосося, когда он осенью из Тёплого моря шёл на нерест в реки Аляски, как в Нушагак, так и в более мелкие. Объясняли через Ка-Ха-Ши, что лосось рыба подвластная богине Седне, а та чужеродных не любит за показанную волю к жизни, а при нашем присутствии на нерестилище отгонит прочь и чавычу с горбушей, и нерку с кижучем, и кету с лососем. Да мы и сами не особо в бурные реки рвались, нам и болотной жижи на Аляске хватало. В рыбаки не лезли, а вот что у стойбища парусной байдары нет, узнали доподлинно. Сгубил кит надёжное судёнышко ещё до нашего появления и отрезал надолго наш путь домой. Оказывается, не простое это дело воздвигнуть байдару на десяток человек, да ещё под парусом! И подходящего материала нет под рукой, и главный строитель лодок Анайлык утоп в тот лихой час охоты на буйного кита. Так что возвращение наше к родным пенатам отодвинулось в дальний угол.

Сначала мы при встрече горевали по родине, но потом, когда пообтёрлись о жён, начали подзабывать отчие просторы и даже креститься стали куда как реже. Одна надежда теплилась слабым фитильком, что нагрянет когда-нибудь хоть и не Семейка Дежнёв, хоть любой другой атаман с ватагой мореходов, но возвернут нас то ли в сибирские морозы, то ли в московские дожди, зато в отчий край целыми и невредимыми. Вот что такое тяга к отеческим гробам и подворьям! Так мы пока что и жили в стойбище Юлак на Аляске среди инуитов, не зная от них притеснения, а потому радуя своих соседей безотказной работой в приумножении населения общины малыми чадами другого калибра и колера. Мирно прозябали без душевного трепета, но зато в сытости и обиходе».

 

ПРОЗРЕНИЕ

«Сколько-то несчитанных лет, а может и всего ничего, но с охватом на всю жизненную память, я прожил в беспросветном счастии в условиях вечной мерзлоты. А если с правдивостью оглянуться, то с надеждою на стороннее избавление от вязких тенет бездумного плена. Однако, к плачевному сожалению, никто нас не разыскивал. По всей видимости, на далёкой родине даже не озаботились пропажей отважных первооткрывателей новых проливов и земель. Выходило, как тут ни крути пальцем у виска, что даже родичи давно нас похоронили, попы отпели, а слёзы отцов-матерей высохли на их скорбных лицах.

Я же, считай, полностью сроднился с милым семейством своего Нулика, стал перенимать их обычаи, почти перешёл на местный язык и уже начинал верить каждому наставительному слову тестя Кайутака, разъяснительной речи свояка Униткака и, конечно, ночному кукованию дорогой и повсеместно мягкой жёнушки Нулик. Да, оглядываясь назад, скажу: не скоро понял, что нужно бежать от этого милого семейства быстрее ветра, пока ещё был способен думать на родном языке, пока ещё мозги не заплыли рыбьим жиром и не пошёл по бабьим рукам в силу молодости и игривого любопытства. Но всё осознание беды пришло потом, а до этого…

Не раз и не два обговаривали мы с друзьями планы возвращения на родину. Помнится, спервоначалу дело доходило до крика и ругани, но со временем поутихли товарищи в разговорах и как-то даже смирились с положением. О Нануйке, скажем, и говорить особо нечего. Полностью наш бывший толмач сроднился со стойбищем и даже по-русски разговаривать брезговал. Растворился алеут среди инуитов, как жабка в болотце, так что и отличить его в толпе порой возможности не представлялось. Водянников топор забросил без плотницкой надобности. Обзавёлся второй женой, выводком смуглявых ребятишек и стал среди них учителем по постройке яранг, землянок и даже иглу в зимний период. Такой дар педагога в себе обнаружил, что под его начало потянулись все, кто на ноги сам по себе вставал. А главное, не лютовал при наказаниях, поэтому чуть ли не всем стойбищем ему малолеток на воспитание сплавляли. Вот таким манером возгордился Боженка надо всеми и перестал совместно тосковать о родине, размечая новую землянку с дымоходом и отхожим местом в две сажени глубиной при вытяжке дурного воздуха по верхнему ярусу.

Ивашка Зырян всё более отмалчивался и, позабывши воинский устав, отчаянно клепал детишек для самопальных классов Водянникова. Только и слушал, что Елисейку Бузу да молодецкий топот местных юнцов, которых обучал строевому шагу и ружейным приёмам с моржовым клыком наперевес. А сам бывший наш кормчий совсем с глузду съехал:

— Здеся, — говорит, — надо заложить новую основу государства Российского, раз эта земля Аляска вся наша по закону первооткрывателей. Будем раздвигать границы наших земель до предела, а самоедов обращать в православную веру. Делов будет всем нам невпроворот, а посему нечего пребывать в пустых мечтаниях об иной доле. Будем ждать, когда Россия начнёт прирастать Аляской и помогать ей в этом всечасным обузданием местного жителя. (Примечание № 4 от Л.Б. По верованиям славян, глузд — это тайное место в мозгу, где размещается ум).

И Елисей Буза не только что народ просвещал Россией и крестом, но и врыл порубежные столбы на побережье, наподобие верстовых, но почаще. Полным государевым человеком стал посреди самоедов. В ответ дети северной природы не противились Елисейке, а даже по-своему полюбили нового воеводу, когда он из зыряновской пищали навеки приложил к земле последнего шаманского помощника за попытку натравить на нас собак. Да о чём говорить? Жили наши товарищи и не тужили, кроме, как потом выяснилось, меня да Олешки Голого.

А началось всё ни с чего. Заспорили мы как-то со своим сродственником по женской линии Униткаком о рыбном промысле. Я об удовольствии и отдохновении, он о заготовках пропитания впрок. Я ему о шутейном промысле для проветривания мозгов, про ореховое удилище, про поплавки из гусиного пера да про лесу из конского волоса, а свояк про острогу с костяным наконечником талдычет, про лосося на нересте и сырую рыбную объедаловку прямо на берегу. То есть, я ему про Фому, а он мне про Ерёму и никак не сговоримся. Я ему опять же про рыбацкое удовольствие, он мне всё про жратву от пуза. Допёк меня Унитка своим живодёрством и алчностью. И чтоб прекратить пустой спор, я вякнул для отвода глаз:

— А знаешь, дорогой свояк, запас запасом, но нет ничего лучше ухи на кострище прямо у берега реки! Рыбка сладкая во рту тает, юшка дымком отдаёт, хлебай, пока язык не проглотишь.

В ответ на это Униткак надолго замолчал, и я было подумал, что наш поварской разговор зачах, но родственник возьми да спроси:

— Афоня, а что такое уха и с чем её едят?

Я, как мог, просветил самоеда, тем более, что варёным мясом уже пробовал как-то угостить переборчивого родственника. В ответ он заканючил:

— Свари рыбу по вашим законам, меня научи, а я не только жену удивлю, но и маму с папой. Все помнить будут.

Вот эту никчемную страсть, быть в чём попало, но первым, я уже давно подметил в народе, и не только инуитского роду-племени. Хоть горшком назовись, но будь в печи спереду! Много бед и зависти проистекает из-за этого глупого желания. Я вот во главу не рвусь, поэтому и бываю не из последних во многих житейских передрягах.

— А как тебя научить кашеварить, если под рукой свежей рыбы нет? — кое о чём подумав, не сразу спросил я.

— Так пойдём вместе лосося ловить, когда он нереститься в наши реки из Тёплого моря попрёт, — сразу предложил Униткак, словно о деле решённом и обыденном.

— Так мне же ваша Седа рыбачить запрещает, да и Ка-Ха-Ши против этого не раз выступал, — со всею возможной грустью ответствовал я.

На том наш пустой разговор закончился, а я и думать забыл про рыбный взвар. Тем боле, что хлёбово без лука и картошки вряд ли получится завлекательным для нашего брюха. Хотя на самоедский вкус, может и сгодились бы местные ягоды-коренья, что тёщенька в чай кидает. Как знать, не пробовавши? Я-то всё более освежёванной над жирниками лакомился, если рыбку ещё до квашения перехватить удавалось. Даже своего Нулика к этому приучил, хотя она спервоначалу носик свой от такого угощения воротила, а потом до того пообвыкла, что и сестрицу подкармливала. Поэтому зряшный тот разговор вскорости подзабылся, как синий снег по весне. Сплыл в овраг, и помину нету.

Однако, как-то в осенний день, как раз в пору нереста лососевой рыбы на Аляске, мой первобытный родственник Унитка сказал мне прямо в лоб и наповал:

— Собирайся, Афанасий, пора рыбу в зиму заготовлять. Завтра с нами на реки пойдёшь! Да разом с этим и ухой угостишь.

Сильно удивился я такому решению стойбища, поэтому пристал к свояку с расспросами. А он поведал мне, что, мол, старейшины возжелали покормиться ухой моего приготовления, да не токмо они сами, но и угостить заморским варевом богиню Седну, а более всего злого духа Тунгаджика, который чуть ли не слёзно об этом просил в вещем сне всю рыболовецкую артель стойбища. И так ладно Унитка пел об этом, что я почти поверил как в язычество, так и в добрую волю инуитов, доселе не допускавших нас к пресной воде своих рек и лососю на нересте. Нутром я чуял, что тут был какой-то подвох, но понять самоедской хитрости не умел, хотя, как потом оказалось, разгадка не стоила и выеденного яйца.

Как бы там ни было, но на рыбалку выбрались почти всем работоспособным стойбищем, оставив дома старого да малого, которые занялись подготовкой погребов для хранения и закваски рыбы. Опять же и моих старых товарищей с собой не пригласили. Нануй Умкан не в счёт, он давно от нашей бражки отделился, даже со мной рядом не ступает. Чёрт с ним, зато я дорогу всем нашим пробью, поэтому иду как ровня каждому любому. И все при посильных обязанностях. Кто остроги несёт, кто сетки из китового уса, кто кожаные мешки под будущую добычу. Я же, так и вовсе коренья да ягоду для свежей ухи, которые у тёщи раздобыл. Да ещё бывший наш ведёрный казан, что запрошлый год под кочем ненароком вырыли. Будет в чём рыбку сварить да самоедов нашей едой побаловать, не зря же Елисей Буза их под российское крыло уготавливает. Хоть в малом, но и я своё усердие проявлю!

Только до реки дотопали, благо пути и дня нет, как лосось стеной на нерест пошёл вверх по течению. Я такого обилия в наших реках не видывал. Так оно и понятно, тут и рыбаков поменее и белый медведь не под стать нашему, ленится рыболовам помогать укорот лососю творить. Словом, лови рыбу хоть голой рукой, чем иные ради баловства и занимаются, когда все остроги да сети в деле. А пока заготовка рыбного богатства идёт, я ухой занялся для первой партии рыболовов. С одной стороны, раз обещал, то исполнять надо, а с другой, так самому интересно на чужую радость едока полюбопытствовать. Ведь и дикому человеку пора честь знать и не одной сыромятиной питаться. Я даже возгордился душой, как первый просветитель в первобытном стане. Чуть было к себе вечную благодарность самоедов не примерил. Но повернулась ко мне судьбинушка не то что мелкой гузкой, а всем своим необъятным гузном. Как к последнему бесправному смерду повернулась, будто бы в насмешку и без всякой жалости. (Примечание № 5 от Л.Б. Как уточняет Гриша Гроцман из Бердичева, гузка и гузно — непереводимая игра слов на Востоке. В западном просторечии — различная по объёму жопа.)

Да что там вспоминать! И сварил на славу, и угостил от всех щедрот, и сам чуть было не пошёл ко дну на ужин всеядной богине Седне и проворному духу Тангуджуку. Даже вспоминать не хочется, но надо ради летописной правдивости. Для предостережения пытливого путешественника или первооткрывателя новых земель и проливов промеж них.

Подготовил я первую перехватку из варева, по кожаным черпачкам определил, что загодя из стойбища прихватил, да по куску рыбины на голый прут воздел. Ешь, веселись, не стачивай зуб на живодёрстве горбуши или кижуча, смакуй чинно-благородно, как на причастие. Чтоб пробу снявши, языком поцокали да мне спасибо сказали, отойдя на время от непроходимой дикости. Так ведь нет, кинулись разом в казане руки полоскать да рыбку грязными лапами давить. Когда семейственно в яранге обедать садились, то даже кисель из северной ягоды хлебать ручным способом в три пальца сподручнее выходило. А тут безо всякой очерёдности и, главное, морды кривят, варёной рыбой в меня кидаются, а живой скорее закусывают, как глотнувши какой отравы. Так что всю свою дурь и дикость в полный рост показали. Я тогда, наверно, полностью и уверовал, что мне с живоглотами не по пути. Да я и раньше это в себе подозревал, только бунтовать стеснялся при старших наших товарищах. А тут в одиночку, весь мой бунт и полез наружу в виде страха, тем более, что когда остатки похлёбки в реку для ублажения Седы выплеснули, та даров не приняла, а вниз по течению пустила. Народец, в ответ на этот знак, без малого сомнения решил, что пришла пора самого кашевара спровадить переборчевой водяной владычице на угощенье. И сгинул бы я безвинно, и в одночасье. Ведь уже и подходящий камень к связанным ногам приторачивали, и казан подцепили, чтоб не с пустыми руками на дне оказался, и свояк Унитка прощальное слово сказал:

— Зачем, — говорит, — врал про угощение? Только рыбу огнём испортил и со злым духом в сговор вступил, чтоб народу потраву учинить. Ступай теперь, проси у Седны прощенья. Если назад отпустит, то мы тебя на берегу встречать будем, пока лосось идёт.

Тут и взгрустнулось мне почти до слезы горькой, как на похоронах близкого человека. Вот, мнилось мне, отпел голубок до времени, пойдёшь теперь за всё хорошее придонных гадов кормить, не познавши расцвета старости. Вот тебе, милок, и белка, вот тебе, болезный, и свисток, как приговаривали в бурсе во время голожопой порки на воздусях с протягом. Грянула полная расплата за сытую бездумную жизнь под боком у гладкого Нулика. (Примечание № 6 от Л.Б. Порка на воздусях — обычное телесное наказание, которое в ходу у азиатских племён и до сей поры. Провинившегося члена общины два экзекутора держат за ноги и за руки на весу, а третий, наиболее расторопный, сечёт несчастного самым нещадным образом с оттяжкой розги по телу. В цивилизованных странах такой вид наказания находится под негласным запретом. Из разъяснения Гриши Гроцмана о некоторых особенностях школьного образования на Руси.)

Однако, как потом к счастью оказалось, рано начал я себя отпевать и сиротить родню по ту и эту сторону Анианского пролива. Вдруг, вся эта рыбацкая артель только что желавшая моей погибели, отринула от меня и устремилась к ближним валунам на непонятные звуки, то ли сиротских песен, то ли пыточных стонов. И не успел я чутким ухом определиться с песнопениями, как из-за каменьев показалась с виду радостная толпа, куда как более двух дюжин особей. С виду как люди, все о двух ногах, разодеты в какие-то рубахи с клиньями до полу спереди и сзади. Поголовно без торбасов, но и не босиком, а на головах кожаные обручи с птичьим пером. Ясно, что человечья порода, но не понятно с какой целью. Только смотрю, наши самоеды ответно руками машут и чуть ли не пляшут от радости. А уж когда встретились, то и по загривкам друг дружку прихлопывают, и за руки хватают, и в глаза заглядывают, а главное, все они лопочут непонятное. Друг друга понимают, а я лишь отдельные слова разбираю. Доходить своим умом начинаю, что это старые знакомцы, примерно как москаль с хохлом. Хотя у здешних товарищей отличий друг от друга больше. Нет, что цветом кожи, что волосом, так почти что в масть, но лицом пришлый гость будет потоньше и с крайней свирепостью во взгляде, так как глаз прорезан пошире, чем у инуита. Чуть ли не наше око, что по ту сторону Анианского пролива вызревает. По одежде тоже почти одинаковые, такая же животная кожа, только что покроем разная. У пришлых рубахи с накидками по плечам, а штаны заподлицо с сапогами, видать, что совсем без здешних кухлянок обходятся. Либо горячий народ, либо в их землях солнца больше. Я в такие изумительные рассуждения сам с собой пустился, что и о беде, сгустившейся над собственной головой, позабыл. А эта вся толпа меж тем меня окружила и такой буйный разговор затеяла, что я едва с шеста не слетел. Руками машут, друг в друга чуть ли не плюются, а по отдельным понятным словам и до меня дошло, что интересуются пленником и судьбу мою меж собой делят. Расспрашивали пришлые местных палачей долго, а потом все вместе гоготать принялись. И вот тут до меня дошло, что и те и эти возликовали по случаю предстоящего заклания свежего человека в честь ихнего идола Седны. Самоеды рады, что не поспешили с утоплением, а гости пришли в ликование, потому как не опоздали к такому празднику. И я начал готовиться принять свой смертный час с достоинством и без соплежуйства!

Однако мракобесы не спешили с жертвоприношением. А самый старый ихний бабай начал даже заупокойную молитву возносить, видимо стараясь каким-то боком примазаться к смертному обряду. Я же так исстрадался душой и телом, что уже не сопротивлялся, а лишь славил всю эту ораву последним словами, что приходили на ум, даже когда развязали и на ноги поставили. И лишь тогда опамятовался, когда подошедший вплотную свояк, так как я далее собственной руки не слышал, сказал мне утешительно и даже ласково:

— Не печалься, Афоня, до времени. Будешь пока что жить. Нам Вихо, — и он указал на чужого предводителя, — рассказал, что они без вреда для себя варят рыбу и даже оленя. А раз ты не соврал, то Седна сегодня тебя видеть не хочет.

И я сел, где стоял, а потом надолго ушёл в себя, без внимания к людской суете возле берега реки, готовой было принять в своё лоно ни в чём не повинного человека. В очередной раз злой рок выкинул такой непотребный крендель, что дальнейшая жизнь представлялась мне уже не в тягость, хотя особой весёлости и не сулила.

А между тем, как я понял, хозяева и их гости начали готовиться к совместному застолью. Самоеды живую рыбу потрошили и раскладывали на камнях, а дорогие гости на костерке того же лосося поджаривали. Вскорости началось взаимное угощение, но ели, однако, каждый свой припас, то есть, кто к чему приучен. Самоеды, значит, сырую лососину уплетали, а пришельцы поджаренную. Но это не мешало взаимному общению на доступном для ихних ушей языке. Пригласили к общему столу и меня. Я не стал артачиться, вспоминая старое, и подсел к жареной рыбе, так как за время житья у самоедов так и не привык к сыроедению. Не принимал организм живого продукта, хоть убей, как и квашеного, от которого едкий дух шёл стеной и по первости сшибал с ног за версту от погреба. А народы промеж себя степенные разговоры ведут и даже руками не так шибко гнус отгоняют, видать, поднажрались лососём от пуза. Я под сурдинку к Унитке подсел и стал словесные петли вить, чтоб родственничка поймать на правдивом ответе. И вскорости поведал он мне, как на духу, всё, что знал сам о дорогих гостях и их обычаях. На удивление оказалось, что этот пришлый народ индейцы атабаски из самой Америки. Люд незлобивый и по жизни кочевой. Сплавляются в Тёплое море из своих краёв по реке Юкон на мореходных лодках каноэ. А уже от устья реки до берега Аляски идут как на вёслах, так и под парусом, благо путь не слишком дальний. Здесь же заготавливают лосося на нересте бок о бок вместе с инуитами.

— И вы прямо на глазах допускаете потраву? — не вытерпел я. — И не жалко рыбой делиться?

— Так ведь нам всего лосося вовек не выловить, — даже удивился свояк. — Каждый год вместе с атабасками рыбачим. Рек на всех хватит.

— А что далее индейцы с богатым уловом делают? — не унимался я.

— Так они сушёного да вяленого лосося в свои лодки грузят, до устья Юкона доплывают, а там ждут морского прилива, который за три-четыре восхода солнца вверх по реке их прямо к стойбищу приволакивает, только успевай веслом дорогу показывать. Всё просто, годами отработано, — и Униткак с превосходством старожила посмотрел на меня.

— Так вы, стало быть и в гости друг к другу заглядываете? — разбирал меня неподдельный интерес. — Раз в общем языке преуспели, то чего бы не дружить семейно?

— Да ещё деды наших дедов друг дружку стороной не обходили, так что и языки смешались, однако, никто никому особо в товарищи не набивался. Атабаски нашего холода боятся, а мы ихней бескормицы. В Америке не то что тюленя нет, а даже олени редко попадаются. Кто из наших в тех краях побывал, то даже у самого любопытного охоту отбило к перемене места. Вот и встречаемся раз год за общим столом в путину. Так что, никто не в обиде, — и родственник устало замолчал, утомлённый длинной речью.

Тут и я крепко задумался, но без подсказки того же Елисея Бузы до конца довести свою задумку так и не мог. И тут неожиданно помог отдохнувший Униткак. Когда я напоследок поинтересовался у него, почему нас пришлых никогда ранее на рыбалку не брали, он просто ответил:

— Инира не разрешала. Боялась, что вы с индейцами в Америку сбежите и своих жён без потомства оставите.

— А почему меня сейчас отпустила?

Свояк посмотрел на меня с сожалением и сказал, как ударил со всего плеча:

— Инира с Паналыком и дружка твоего Олешку хотели отпустить, так как мало от вас толку в стойбище. В общей работе последние, да и детей делаете плохо, не в пример вашим товарищам. У всех по три-четыре ребетёнка, а у вас на пару лишь двойня не поймёшь от кого. Не годитесь вы на развод, только напрасно стойбище объедаете. Вот тебя первого к Седне рассудили для пробы направить, а уж Олешку Голого непременно на другой год.

— А остальные?

— Остальные другие уже не сбегут. Они все при ответственных работах, все собственным делом по рукам-ногам спутаны, да и дети не отпустят, — тут свояк, видимо припомнив что-то про меня хорошее, пригнул голову и сказал вполголоса:- Ты бы, Афоня, к атабаскам в товарищи напросился до самой Америки. Всё равно от морской Седны и от нашего Ка-Ха-Ши не укроешься, хоть с варёной ухою, хоть с жареной.

А вот это откровение самоеда было прямо пулей меж лопаток. Ну, со мной всё ясно, как и с другом Олешкой, мы оба-два не пришлись ко двору в стойбище. То ли по молодой прыти, то ли от желания широко пожить на воле, но мы всегда в мечтах заплывали за Анианский пролив. Так неужто наши старшие товарищи так обабились, что и про вольную волю позабыли?

И вот тебе — накося выкуси! Не было ни гроша, да вдруг алтын! Нежданно-негаданно теперь открылось, что вся Америка под боком, а дорога до неё ещё до нас протоптана. Но, сколько я по батюшкиным ученьям помню, из Нового Света дальше уже любым кораблём до Европы рукой подать. А где Старый Свет там и Россия рядом! Вот в тот самый окрылённый момент настиг меня смысл жизни, и любовь к Родине воспламенилась в душе негасимым пламенем. То есть вся цель дальнейшего моего пребывания на этом свете открылась, почти доступная во всей заманчивой русской красе. Аж дыхание спёрло, и слеза навернулась. Однако, тут же трезвая мысль мечтания одёрнула, мол, допреж того как к атабаскам в друзья набиваться, надо бы совета у Бузы спросить. Но как проведать атамана? И погрязла моя голова в тяжких раздумьях.

А пока я размышлял один на один со своею тыковкой, наши рыболовы, как, кстати, и атабаски на соседнем рукаве, изрядно рыбки подналовили. Что вялить и сушить отделили, что на стойбище надумали отправить для закваски в погребах на зиму и прокорма свежиной мамок, детей и стариков. Лосось нерестился в этих краях не один месяц, так что заготовка пропитания проистекала по проверенному руслу. Когда же команда носильщиков подобралась полностью, напросился в артель и я, тем более, что бог силушкой не обидел. Взяли без сопротивления, как крепкого, но не пригодного к хозяйству мужика, к тому же, и Седна про меня на время забыла. Так что меньше чем через день я был на Юлаке, а с рассветом уже делился планом побега с Аляски со своими подельниками.

— Это верно, — едва дослушав меня, произнёс Буза, — если с индейцами по их дорогам пройти Америку насквозь с Запада на Восток, то далее через Атлантику вполне можно достигнуть Европы. Однако, — тут же заверил кормчий, — на это путешествие никакой жизни не хватит. Зряшное дело за Жар-птицей гоняться, когда синица в руках. Надобно не о путешествиях заботиться для собственного развлечения, а на отведённом месте отроков в русскую веру обращать, как я давно об этом говорю. Ведь не далёк час, когда новая экспедиция сюда нагрянет. Вот и встретим кровных единоверцев новым русским поселением на Аляске.

— И я говорю, — поддакнул вожаку Водянников, — детишек надо в любой сезон поболе рожать. Навеки крепить приплодом русскую землю по самому краю, — заключил со знанием дела плотник, обзавёвшийся уже третьей женой.

— А моё дело солдатское, живи по приказу — будет орден сразу, — это уже Зырян присягнул атаману солдатской присказкой, сам себя и так чувствуя фельдмаршалом среди самоедов совместно с прикипевшей к плечу пищалью. — Когда ещё американцев научишь строем ходить, а здешние уже с пелёнок во фрунт вытягиваются!

— Домой хочу, на хлеб и воду, да девки чтоб в рядок, а то и хороводом. И чтоб все на подбор как маков цвет, да с пшеничной косой до пят, — смело поддержал меня в тот раз Олешка Голый горячим желанием пожить по кондовым дедовским канонам, пока старость не подрубила нас под самый корешок.

Вот так и разошлись мы во взглядах на жизненный домострой и свободу. Старшие браты по-деловому и без горячки, а мы с Олешкой по-молодому задору, где, мол, наша не пропадала! И лишь Нануя Умкана среди нас не было, ибо он давно затерялся посреди инуитов, попав в родной водоворот знакомого бытия. Да он с год как был с боку припёка для нашего общества, и голос его уже ничего не решал. Правда, ни Зырян, ни Водяников, ни сам Буза тоже не стали перечить нашему с Олешкой самоубойному, как они порешили, плану побега домой через Америку. А кто и когда останавливал молодой побег даже лежачим камнем? Хоть наискосок, но всё равно росток пробивался и с годами матерел. Так и Елисей смирился с нашим порывом, зная, что даже на молебствие дурак лоб расшибёт, но твою подсказку в пояс кланяться так и не примет. Однако, посоветовал чуток погодить и дождаться его прощального слова.

Остались мы с Олешкой Голым вдвоём. Думали-думали, особо друг перед другом смелостью не выкаблучивались, но от своего решения не отошли, а ещё более утвердились в желании испытать судьбу пока живы. Ведь как помыслишь, что до последнего своего заморозка в чужом краю пребывать, так полярным волком хочется взвыть по своей загубленной в снегах молодости. Тут не то что через Америку с индейцами в путь наладишься, но и через Тёплое море до Камчатки пешком пойдёшь, если не утонешь у чужого берега.

Вскорости подошёл Буза и говорит, посверкивая хитрым глазом:

— Ну, что ребята? Ваша взяла! Согласилась древняя Инира лишних едоков отпустить из стойбища с миром. Да и Паналык не против избавленья от вашего бездельного примера молодым самоедам, раз мы все остальные остаёмся. Даже Ка-Ха-Ши удачи пожелал до первого ночлега, где вам индейцы скальпы поснимают от великой любви к бледнолицым.

От таких приятных слов мы просияли полной луной из-за края тучи, тем более, что про скальпы не только мы, но и сам Буза ничего толком не знал, а говорил со слов инуитов. Подумали тогда, что это какую-нибудь мерку под новую одежонку индейцы снимать будут с каких-никаких, но гостей. А Елисей дальше пошёл:

— А про жён и ребятушек не беспокойтесь, как и ранее о них не заботились. У Нулика и Асы, как вы и сами знаете, новые мужья подросли, о которых ещё при рождении родительский сговор был. Братья Тулун и Тулук ваших детей поднимут, да и своих добавят, а я их всех до ума доведу. Думаю, не долго осталось ждать гонцов со святой Руси, — и далее бывший вожак долго пел старую песню о воссоединении народов, а под конец отечески наставил:- Так что прощайте, ребята и не поминайте лихом! Раз вам не терпится лишний раз судьбу испытать, то ступайте с богом, даже если осталось вам жить всего ничего!

Вот так расстались мы с нашими собратьями и со всем стойбищем Юлак. И возвращался я на рыбные реки уже не только с артельщиками, но и с верным другом Олешкой. И всё бы хорошо, но одна мысль не давала покою: как напроситься к атабаскам в компанию и дойти с ними до самой Америки? А там уже будь, что будет.

До конца нереста наши самоеды и пришлые индейцы заготавливали рыбу на разных речках и протоках. Мы с Олешкой помогали инуитам как могли, более путаясь под ногами у северных рыбарей. Однако, вопреки ожиданиям, самоеды никакого урона нам не чинили, хотя и знали, что мы готовы напроситься к атабаскам на долгое гостевание. А может просто не творили нам зла потому, что никакого проку, кроме как детей пугать в стойбище, от нас не было. Ну, словно от прошлогоднего снега, одна лишь талая вода. Так и от нас с Олешкой, только утешение для молодух и баб на пересортице.

Когда же все заготовительные и хозяйственные дела свелись на нет, а рыба пошла на убыль, был учинён общий праздник расставания рыбаков. Вот тогда и напросился я к Унитке с последней просьбой.

— Сведи, — говорю, — любезный сродственник, меня с главным американским артельщиком и замолви за нас с Олешкой пред атабасками доброе слово, раз ничего худого мы тебе не делали. Мол, желаем прибиться к их табору и разделить с ними долгий путь в Америку, так как мы близкие к ним по духу люди, раз не потребляем сырую рыбу и любим ходить под парусом.

Свояк согласился на такую мою мелкую просьбу и вскорости свёл меня с главарём атабасков по прозвищу Вихо. Старшина краснокожих спокойно выслушал просьбу и неожиданно кивнул нечёсаной башкой в знак согласия. Однако, тот же час велел нам с другом раздеться догола и принялся внимательно разглядывать со всех сторон, словно цыганский барышник покупного коня в ярмарку. Потом что-то сказал Униткаку, но я и сам понял, что мы ему подходим.

— Берёт вас с собой, — подтвердил и Унитка, — будете загребными на их лодках.

Да нам с Олешкой хоть загребными, хоть отгребными, но лишь бы подальше от Аляски. Тем более, что вёсла ихних каноэ на наши лопаты похожи, знай подгребай со своей стороны, упёршись в днище коленом. И не один, а в пять-шесть душ, что с одной, что и с другой стороны, так что работёнка будет не в тягость. Никакого урона организму, а там, на широкой воде, и парус помогать станет, что не зря приспособлен к носу лодки. Припеваючи поплывём по реке Юкон, а с приливной волной, так хоть и вверх по реке, но до индейских поселений долгожданным караваном прибудем без лишней тягомотины.

Так оно и вышло, как думалось. Через две-три луны по индейским подсчётам, добрались мы до поселения Игл, где в ту пору квартировали атабаски. По пути с командой успели сдружиться, даже из разговора кое-что с натугой понимать стали, потому как язык американский перемешан с инуитским вдоль и поперёк. Хорошие люди попались, без вражеского задора, хоть и глядят исподлобья. И об эскимосах, как они наших самоедов прозывают за то, что рыбу живьём едят, так даже про них худого слова не молвили, хоть иногда и стоило бы. В пути заодно узнали, что скальп — это снятый чулком волос с вражьей головы. Но нам это насильственное облысение не грозило, потому как ходили о ту пору с атабасками в друзьях.

Встречали нас в индейском становище стар и млад с песнями и плясками, как героев победных войн либо богов из богаделен. А когда улов распределили промеж едоков, стало ясно, что приживёмся мы с Олешкой среди коренного населения, так как нам досталось всего ничего, а потому никто ни завидовать, ни строить иные козни бледнолицым, как нас окрестило местное население, уже не будет. Так оно и случилось, так оно и покатилось попервоначалу. И даже я, не чета в целомудрии Олешке, порадовался дружелюбию теперешних наших собратьев, словно старый елупень новой торбе. О-о, как же ошибался я в людском бескорыстии, пребываючи в безоглядной доверчивости к человечеству. И как же горьки бывают минуты позднего прозрения! (Примечание № 7 от Л.Б. Примерный перевод слова елупень на доступный язык осуществил Гриша Гроцман из Бердичева, благодаря своим обширным связям и филологическим изысканиям приятелей. По его смелым предположениям, это понятие соседствуют с такими определениями как болван и остолоп, но ближе всего сопутствует явлению крайней степени сельской придурковатости).

Да, приняли нас как родных или ещё того хуже. С настороженностью, словно старших братьев по крови. Не знали куда посадить и чем потчевать. Поэтому поместили в отдельный дом-вигвам на отшибе, а по-нашему, так в крытую подножной дрянью подслеповатую палатку из жердей с вымазанной красной глиной стражей у входа. Воины, числом до двух, наводили страх. С гордой отрешённостью во взоре, орлиными перьями в волосах и с топорами в руках, они могли испугать любого, осмеливающегося приблизиться к нам за-ради душевной беседы. У одного топор-тамагавк железный, у другого каменный, так что сразу было видать, что атабаски в своём развитии опередили эскимосов. Сии гвардейцы в разговоры с нами не вступали, но и нас ни на какие посиделки не пускали. Однако, свирепствовали без показной грубой силы. Один раз всего и показали, да и то на пальцах, как скальпы с головы сымаются. Мы сразу смекнули, что о наших гривах пекутся, чтоб, не дай бог, постороннему врагу наши чубы достались. Мы пока добирались до места, доподлинно разузнали, что у племени дене, к которым мы прибились, врагов пруд пруди, что в лесах, что на равнинах. А человек без волоса, что соловей без голоса, дурак дураком и по цене ниже воробья! То есть по ихним верованиям выходило, что человеческая душа в кудрях прячется, но не как ядрёная вошь, а словно впередсмотрящий орёл на самой человечьей маковке. Поэтому у индейца всегда волос не стрижен, не брит, а растёт конским хвостом, чтоб душе было за что уцепиться. А если срезал скальп до лысого черепа, то и отнял душу у ворога. Очень правильная и наглядная наука! Издали видать, кто с душой к тебе, а кто с одной лысой видимостью, если после такого бритья в живых остался. Сказывают, что и без души иные до старости доживают, то есть как в любой семье, без урода не обходятся. Вот и выходит, все мы одним миром мазаны.

Так и стали жить, и с почётной охраной, и с котловым довольствием из сушёной зайчатины да вяленой лосятины. Спим без задних ног на свежем лапнике и никто не тревожит, уважение через стены чувствуется. Вот что значит белый человек для краснокожих детей природы!

На третий день за нами пришли уже с самого утра. Трое, но без топоров.

— Насильно знакомиться будем, — подумал вслух Олешка, но в догадках своих промахнулся.

За порогом встретил нас старый знакомый по Аляске, рыбак Вихо и знаком пригласил следовать за собой. Так как за время путешествия от эскимосов до стойбища дене мы почти что сдружились, то есть словами перебрасывались, но расспросами один другого не донимали, то смело проследовали за коренным жителем, свежераскрашенным вдоль и поперёк, видать, ради нашего свидания. А в косе у гостя аж три птичьих пера, мол, знай наших!

Так и пошли цугом по тропинке. В голове Вихо, по бокам и в хвосте почётная стража. А кругом, куда ни глянь, благодать и миротворение, как в райских кущах, так что и помирать не хочется. Под ногой цветастый ковёр из кленового листа, а который не успел облететь, деревья позолотой и красной медью разукрасил. Глаз от такой красоты не оторвать. А то! Ведь с эскимосами прощались под белые мухи зимы, а тут и заморозком не пахнет. Воздух чистый и ядрёный, так что голова кругом. Тишина гробовая. Лишь слышно как обочь дороги нашей поскрипывают над головами могутные дубы под верховым ветром.

— Небось, душа от такой красивой радости поёт? — спрашиваю весело Олешку, шествующего на шаг сзади.

— А ты глаза разуй и у тебя запоёт, — сбил с песенного настроя друг и показал пальцем в небо, прибавив:- Не то что запоёт, завоет душенька-то.

Поднял я очи в гору, и слетела с меня вся божья благодать. Невдалеке от тропинки, прямо на суках ещё кудрявого дуба висело то ли три, то ли четыре индейских человека с раскраской поперёк всего тела. Совсем ещё молодые и свежие, раз не воняли по округе. К тому же, кое-кто ещё глазами помаргивает, ножкой поигрывает, но на помощь не зовёт. Видать, знают за что висят. Может, за проступки перед роднёй вывешены, а может просто военный трофей. Однако, на пленных более похожи, чем на родственников, ибо не за шею вздёрнуты, а свободно болтаются на кожаных ремнях, что одним концом за дуб зацеплены, а другим за деревянные кривые дрючки, кои через кожу на плечах пропущены, словно рыболовецкая снасть. Ясно для чего такая хитроумная выдумка. Это чтоб супостат подольше жизнью маялся, сознавая свою безвозвратную вину. Ловко было придумано в назидание другим. Одно плохо для публики, кровянили висельники слабо по причине малости деревянных крюков. Сукровица и до земли не доставала, а сохла прямо на грязных ногах пленника.

— Вражеские лазутчики? — определился я по возрасту вздрюченных, обратившись к суровому Вихо.

— Наша смена, — примерно так понял я ответ индейца. — Если до вечера голоса не подадут, то или перемрут, или с дерева слезут настоящими воинами нашего племени.

Я и рот лаптем от удивления, а когда прихлопнул, то понял, что эта закалка у них вроде нашей бурсы, но ускоренным способом. Если испытание выдержал, то хоть женись, хоть воюй, хоть голову на плаху, раз мужиком стал. Я уже потом узнал, что у индейцев не во всех племенах на крюк вешают для просушки, кого и в болото к кайманам подсаживают, а кого и в муравьиные кучи зарывают чуть ли не с головой. Словом, хороший обычай для мужского воспитания и вдали от мамкиной титьки. С девками по-другому. Тех, как потекла, в отдельный шалаш отселяют и всем бабьим премудростям долгое время самая опытная ведьма обучает. Потому и выходит из вигвама уже готовая на всё жена. И кашу сварить, и постель расстелить, и, когда надо, скальп снять безо всякой брезгливости и обмороков от вида крови. Я всё так и растолковал Голому со слов Вихо, пока мы на полянку не вышли. По краям площадки вигвамы индейские, а посередине красный столб врыт. А от этой вехи стоят в две нитки по двадцать человек бабьего пола и не меряно ребятишек. Строем стоят по краям неширокого прохода. Однако народ друг друга рукой не достаёт, но зато все поголовно с палками. Смотрю, а колья под баб подогнаны. У молодух гладенькие да ухватистые, у старых увесистые и суковатые. Ребятня не в счёт, здесь у каждого по каменюге в кулаке, а то и по две, кто постарше. В конце же этого прохода два индейца стоят. На них кроме раскраски никакой одежды, но они смело стоят, на бабий глаз никакого внимания, на малолеток фунт презрения, только на столб и любуются, не отрывая глаз. Ну, что тут скажешь? У каждого народа свой обычай. Смекаю, мол, на игрища попали в праздник, то ли местный ручеёк, то ли вышибала, то ли другие какие игривые ремешки с потягом со всей силы по любимому человеку. Не успел, к примеру, задеть водящего какой вожжой, сам ступай на кон и бегай по кругу до посинения промеж женских рядов, тряси мошной на радость всего селища. А тут ещё веселей, сверкай разрисованным орнаментом на голой жопе, как начищенным сковородником, на потеху племени. Я аж фыркнул и со смешком к старшому обратился:

— Друг, — говорю душевно, — Друг Вихо, а что у вас за праздник, раз стар и млад шпалерой выстроились? И с чего так мужиков маловато? Холостяки перевелись в поселонии? Может и нам с Олешкой в салочки припустить, если баба в награду будет? — и я заржал вслед Голому.

— Не советую, — сурово ответил индеец, — это пленные из клана черноногих, что после набега нам достались. Вот если под палками до столба добегут, то живыми останутся. Но это вряд ли, никто от наших скво ещё не спасался, — и он поторопил нас дальше.

Когда же мы проходили мимо индейского стрельбища, где неоперившийся молодняк стрелами и томагавками попадали по живым мишеням той же раскраски, что и черноногие, я уже не донимал расспросами нашего старшину, а вся дурная весёлость слетела с меня словно яблоневый цвет в заморозки. Один Олешка сказал умное слово, показывая на привязанных к деревьям пленников:

— Этим-то ещё похлеще будет, чем бегунам. Вон, смотри, стрелки ещё в силу не вошли, глаз на убой не намётан, заставят инородцев помучиться.

Так, за разговорами пришли на самый край деревни краснокожих. Остановились возле шалаша покрытого дёрном, но на каменном фундаменте. Вход занавешен шкурами, рядом два сторожа с неизменными топорами, а сверху дымоход по-чёрному. Убогая хижина на тюрьму смахивает. Я уже ничему не удивляюсь, раз улыбаться перестал, то есть, от радости не свечусь и кошки на душе. К тому же, Вихо приказал нам скинуть эскимосские одеяния и обрядиться в кожаные набедренники вроде бабьих передников. Вот и думай, к какой пытке готовиться? Я, правду сказать, ничего хорошего от краснорожих уже не ждал, кроме надругательства над белым человеком не ихнего замеса.

— В стряпух готовите? — полюбопытствовал было Олешка, но тоже требованиям подчинился, тем более, что и наши поводыри рубахи скинули, а чресла в кожаные опояски обрядили. Зачем, не понятно, так как сзади никакого прикрытия кроме собственной ладони и то не вовсю ширь седалища.

Но тут, спасибо, Вихо всё разъяснил:

— Приготовьтесь к обряду очищения души и тела. Возрадуйтесь встрече с великим Духом Маниту и богиней Тетео, — и легонько подтолкнул нас ко входу в хоромину, неприветную даже для глаза.

Делать нечего — вошли вовнутрь. Темновато, сквозь дымоход свет пробивается, но слабо. Ничего, терпеть можно, не картины и расписывать. Пригляделись, посредине убогого жилища яма, а перед нею врыт столб то ли с волчьим, то ли с собачьим черепом на верхотуре. С другой стороны ямы обтесанное бревно на манер скамейки, куда мы впятером и угнездились. Вольно сели, ноги врастопырку и руки в боки. А как иначе, если в ямине раскалённые каменья наворочены. Жар от них, как от каменки. Я так и спросил у Вихо:

— Баня ваша, что ли? Никак вместе с гостями на помывку нацеливаетесь?

— Хоган, — важно ответил наш предводитель, и я без перевода понял, что попал в точку.

А тут и банщики подошли, без мыла и мочалок, но с тыквенными кувшинцами. Стали камни водой поливать словно в нашей мыльне. Пар пошёл, что и руки не видать, зря только передниками прикрывались. Преть начали со всех сторон, как репа в печи. Одно плохо, веников не выдали, пришлось самостийно обтираться, куда руки доставали. От души скубались, много лишнего сала на теле накопилось, а то в эскимосах уже подзабыли, как чистая кожа под пальцем скрипит. Вот бы, некстати вспомнилось, вот бы, думаю, Нулика сюда, вот бы, мечтаю, от души повеселились в чистоте и тёмном уюте.

Пока я так мыслил, стражники с воли чаны с водой приволокли. Купайся, не хочу! Ну, с меня-то и Олешки скопленная грязь быстро скатилась, а с провожатых окраска долго не сходила. Много с них воды утекло, зато как освежились, сразу схватились за бубны, что в тёмных углах таились, и давай со всей силы наяривать, да всё с песнями и пляской вокруг столба. Я через пень-колоду понял, что они своих богов и боженят на наш банный день заманивали, если и не на помывку, то просто перед ними в чистом виде покрасоваться. Правильно я понял, чего уж тут стесняться, ведь в песнопениях через слово то Маниту, то Тетео вспоминались. Всё бы ничего, но этот песенный разгул с заменой каменки до четырёх раз растянулся на весь день, то есть до полного очищения. Два бы раза, куда ни шло, но уже когда потеть нечем — это в тягость. Зато отмылися, что твоё яйцо на Пасху. Вот ведь какая забота о ближнем белом человеке! И поселили отдельно, и охрану приставили, и помыли, и оденут, наверно, в чистое, стал я надеяться на лучший исход.

Когда назад в наш вигвам возвращались, я, разомлевши душой и телом, намекнул Вихо, что, мол, в следующий банный день неплохо бы и баб в парилку заманить для протирки тыльной части человека, мол, нет ли у них такого здорового обычая, как у других особо развитых народов? Тут я может и приврал про всё человечество, но уж больно хотелось положить начало новому обряду, пока ещё жив.

— Это ни к чему, — ответил суровый воин, — скво и так каждый месяц до крови очищаются, им хоганы без надобности.

Так зряшно наши собеседования и закончились. То есть не стал я ломать вековые обычаи дикого народа, раз даже вожди не видели явной выгоды в дальнейшем развитии своего жизненного уклада.

Где-то через неделю после ритуального омовения, друг Олешка вслух высказал то, о чём в тиши думалось и мне:

— Афонька! — обратился ко мне приятель, помешивая угольки костерка посередине нашего вигвама. — Афанасий, что-то засиделись мы на шее у племени. Хоть еды и питья у нас от пуза, хоть охрана попустительствует в свободе до отхожих мест, хоть уважение выше головы, но пора и честь знать. Пора к океану пробиваться да искать подходящий корабль до России.

— Сначала до Европы, — поправил я товарища и согласился:- Да, надобно поторопить атабасков с обещанием.

Мы тут же передали охране наше требование о немедленном свидании с их начальством. Стражники согласно покивали длинноволосыми башками и буквально через месяц, что по неспешным индейским меркам почти моментально, Вихо показался на нашем пороге. Но не один, а с мужиком придурковатого вида с огромным бубном и при бабе, окутанной в шкуры и с большим носом вороньим крючком. Я тут сразу и смекнул, кто в стойбище главный при ихнем матриархате. (Примечание № 8 от Л.Б. Матриархат — название родового главенства женщин в начале первобытного строя. При последующем созревании социума, переходе от мотыжного земледелия к пахотному и практическом утверждении войн, как движущей силе истории, главенство женщин сошло на нет, уступив место мужскому владычеству ума и силы.)

— Мэйэра! — гордо представил Вихо старую каргу. — В понятном переводе — Мудрейшая! Как она скажет, так и будет. Доверьтесь ей, а уже её слова Великому Духу Маниту передаст главный шаман всех племён Киш-Ко-Хо, — и он указал перстом на полуголого мужика с индейским барабаном в руках.

Я вроде как бы поклонился пришедшим, но словно пустому месту, так как ответного приветствия не было даже словесно. Ладно, думаю про себя, стерпим. Расселись молча по углам, как сычи бабье непотребство склевавши. Мэйэра нас глазами ощупывает, а Киш-Ко-Хо и это не под силу, так как уже зенки под лоб закатил, одни бельмы в глазах. Видать, гости по-своему с духами беседуют. Чего мешать? Наконец родовая мать пальцем шевельнула в нашу сторону и говорит слабым голосом:

— Хао!

Я жду, что дальше. Олешка тоже притаился и вокруг тишина. Слышно, как мышка в углу скребётся рядом с мешком наших припасов. И только я хотел умное животное головешкой отогнать, как слово взял шаман. Вернее, схватил свой бубен и принялся на нём играть понятную только ему песню. Сначала тихонько вступил, как мелкий дождичек, а потом загрохотал так, что в ушах заломило. Да ладно бы одна музыка, у эскимосов наслушались, так артист ещё и петь стал. У инуитов, с их морожеными глотками тише и напевнее выходило, а тут голосом выше дымохода и во всю ивановскую ширь, ни себя, ни нас не жалеючи. А всё это с надрывом, с красным глазом от натуги, и ничего не видя пред собой. Но, понимаю, настиг шаман Великого Духа, так как плясать взялся по кругу, но не наступивши ни на кого. Танцор был отменный, ничего промеж ног не мешало. То на одной ноге подскочит, то на двух подпрыгнет чуть не в дымоход. Волосы дыбом, руки вразлёт, набедренник до подбородка. Аж старая Мэйэра залюбовалась мужской статью, так как шаман оказался с виду при полной силе. И правда, под тяжестью лет весь день с бубном наперевес не проскакаешь. Однако, вскоре танцора всё же подкосило, в транс впал. Грохнул прямо у порога и сквозь самодельные пузыри речь повёл. А как слюна кончилась, пузыри сдулись, то неугомонный Киш-Ко-Хо сам собою успокоился, вытянувшись стрункой. Видимо, всё сказал местный колдун, так как Вихо одеялом его прикрыл, и весь этот цирк нам дословно перевёл:

— Бледнолицые! Наш вековой оберег и тотем Канги-ворон повелел передать вам…

Говорил толмач долго и с перерывами, то ли для лучшего нашего усвоения, то ли в уме что-то про нас прикидывал. Но всё-таки пообещали духи, что выпадает нам дальняя дорога с разными провожатыми и с разным же способом продвижения. Однако, как вещали духи, желанного берега мы с Олешкой всё же достигнем, хотя и не в скором времени.

Перво-наперво на носу зима и в дальний путь пускаться не с руки. Собачки, как тягловая сила — хорошо, но от одной солёной воды до другой такой путь, что и сам состариться успеешь, не то что упряжка. И поведал нам тогда Вихо про всю нашу тяжкую дорогу, каким она нашим провидцам виделась. А предвиделась она такой, что мы сами начали дивиться нашей безоглядной отваге, когда от дурной головы никакого покоя ногам нет и не будет. Может и прав был Буза, отговаривая неразумных от дальнего странствия без выверенной цели?

Как бы то ни было, но Вихо двое суток растолковывал нам маршрут на родину. Для убедительности привлёк даже охранников, которые не до конца, но хаживали этой дорогой. Поэтому, как проводники и охотники, они многое чего знали. Правда, сами мало что говорили, но головами во след речам старшого кивали согласно. Спасибо, шаман более не являлся и ни нас, ни своих духов не мучил. А из всех разговоров рыбного вождя ясно проступала забота о бледнолицем умном человеке, как он каждого из нас окрестил. Олешка так и говорил:

— Если нам такое царское почтение, то не пустить ли в этих тёплых краях корни?

Однако, я не соглашался на тоску по родине взамен семейственности и куска оленины в любое время. Поэтому со вниманием вникал в слова Вихо о путях-дорогах по дебрям Америки, как окрестили эти края наши караульщики Саки и Яс. И называли так, как я понял, со слов белых людей, которых всё-таки довелось им повстречать в конце нашего предполагаемого пути. Постепенно вся география нашего путешествия к Великой Солёной Воде вырисовалась перед нами безо всякой карты. То есть, сначала надо было пережить зиму на месте, а уже по весне и в сухую погоду выдвигаться навстречу солнцу. И путь наш лежал через земли навахов, кровников дене, к племенам сиу и ирокезов. Племена эти осёдлые, поэтому и топор войны нигде на дороге не зарыт. Идти надо будет луны две или три, если в гостях не засиживаться, и добраться без потерь до истоков реки Миссури, что течёт по владениям шошонов и могикан. Далее река впадает в полноводную Миссисипи, которая без хлопот вынесет прямо на берег Великой Солёной Воды, где и стоят корабли белых переселенцев. А там уже, сговорившись, плыви в любую сторону души. Каноэ на берегу Миссури можно у тех же сиу одолжить. Они добрые, да и водный тракт туда-обратно им хорошо знаком, ибо по нему торговый путь давно налажен. Вниз по рекам от индейцев меха и шкуры текут, а от белого человека железные наконечники для стрел и копий, да острые топоры из того же драгоценного материала доставляются. А чем же лучше отбиваться от тех же черноногих либо команчей? Лишь калёной стрелой да железным тесаком для снятия скальпов! Словом, путь был известен и безопасен со всех сторон. Случаются, конечно, набеги и кровавые стычки с теми, кто топор войны вырыл, как без этого? Но ведь может и мимо пронести, если с умом. Как мы с Олешкой поняли, единственную серьёзную опасность представляли племена команчей. Это были истинные головорезы со стороны Великих Равнин, которые постоянно находились со всеми в состоянии войны. Не зря их так и называли: Те, Кто Всегда Хочет Сражаться Со Мной. Не добрая их слава катилась от прерий до самых солёных вод. Тут кому как повезёт! Вон, и в селении Игл много народу со своими скальпами гуляет.

— А дома и с лысой башкой за милую душу примут, — бодрил себя Олешка всякий раз, когда разговор заходил о команчах.

Вот так, положившись на голос разума и добрый совет Вихо, мы с товарищем остались зимовать в селении Игл. Жили как камчадальские царьки на всём готовом, но без вольнодумства. Как есть сидели всю зиму в своём вигваме с недалёкими прогулками до ветру, либо по лесу вокруг трёх сосен. Да что говорить! Берегли нас индейцы от чужого глаза, словно свои тотемы на палках вокруг хогана, куда исправно водили очищаться и послушать чужие песни. Сразу видно было, что краснокожие — это люди крепкого слова. Как сказали, что к белым переселенцам доставят в целости и сохранности, так со своего обещания и не сбивались. Берегли нас ото всего, хоть ты вешайся со скуки, но не на глазах стражников. Правда, мы с ними общий язык скоро нашли. Саки больше слушал, а Яс и поговорить пробовал. От него-то много хорошего узнали о единокровном племени навахо. И что домашние, и что работящие да незлобивые, а главное, черноногих бьют, где попало и чем придётся, если самим не достаётся в раздорных войнах. Рассказывал Яс и о лютых врагах многих оседлых племён — кровожадных команчах. Эти недруги славятся по всей Америке своею мстительностью и разбойными набегами. Хорошо ещё, что буйствуют они в основном на Великих Равнинах и в северные навахские леса заглядывают не часто. Одним словом, дикие звери, хоть и краснокожего колера.

Вот так в разговорах, переливая из пустого в порожнее, и отойдя от забот и хлопот, просидели мы в нашем вигваме, как в застенке, до самой весны. Одно утешение, что не бессрочная каторга, а край отсидки заранее определён.

Однако, и с первыми погожими днями мы ни на шаг к цели не придвинулись.

— Ждём гонцов с Великих Рек, — объяснял всякий раз задержку добрый Вихо и вёл париться не в очередь.

А Яс же добавлял, что пока реки вскроются, пока каноэ подгонят, пока гребцов снарядят, вот время и пройдёт, а потом начинал самостоятельно бить в бубен, приглашая нас к танцам и песнопениям. Мы с Олешкой уже бегло общались с краснокожими, но петь стеснялись из-за отсутствия голоса и слуха. Но вот где-то, по нашим понятиям, в начале лета, к нам в первобытные хоромы чуть ли не вбежал Вихо со своими гвардейцами и велел побыстрее собираться в путь, так как дороги предстояло чуть не три луны, а лодочники ждать не будут. Мол, пришло с гонцом известие о готовности нашего путешествия к Великой Воде. А что нам собираться? Рубаху накинул, штаны заподлицо с сапогами натянул, вот и готов путник в поход. Тем более, что Вихо, кроме Саки и Яса, ещё двух человек в сопровождение взял, как носильщиков харчей и мешка с подарками. Так мне показалось, ведь и речникам какой-никакой ясак положен. Вот и выступили в весёлом настроении, Мы с Олешкой сразу языки распустили, ведь прощаться на веки скоро придётся. О дороге расспрашиваем, о переселенцах с их кораблями пытаем, чуть не песню голосим о забайкальских бродягах. Одним словом, дурак на дураке и дураком погоняет от чувства свободы и радости. А краснорожие по своему обычаю отмалчиваются, мол, на месте всё узнаете, тогда все разом и повеселимся. А через дней пяток и узнали, едва выйдя из привычного леса в голое поле.

Не прошли мы и двух вёрст по зелёной траве, как увидели впереди какой-то народ, сгрудившийся небольшим отрядом. Вот тут-то и я впал в транс не хуже Киш-Ко-Хо и Ка-Ха-Ши вместе взятых. А как не сдвинуться разумом, если прямо на тебя надвигаются всадники на лихих конях, от которых мы так отвыкли, что обыкновенные лошади смотрелись в диковинку? Да к тому же, нам обещали флот, а не кавалерию! На кониках скакали такие же краснокожие, как и наши, разве что в других накидках и иной раскраски.

— Это ваши друзья шошоны? — спросил я у Яса первое, что пришло на ум.

— Не совсем, — со спокойствием ответил караульный. — Это команчи.

Наслушавшись ужасов об этом народе, я приготовился дорого отдать свою жизнь даже без оружия, воюя одними когтями и зубами, а потому с твёрдостью во взоре оглядел наш отряд, идущий на смерть. К моему великому удивлению, наше сопровождение не ощетинилось оружием, не натянуло тетиву луков, а спокойно расселось среди полевых цветов и яркой зелени трав, по своему виду не думая ни обороняться до последней капли крови, ни защищать белого гостя до собственного издыхания. Это так-то не очень вязалось с благостными обещаниями наших друзей о защите интересов гостей.

Прервав мои лихорадочные мысли, неспешным шагом подъехал к нам весь конный разъезд. Всадники на одно лицо с нашим охранением, но перья у них на башках вразлёт, тогда как у наших торчком. Да и рубахи по подолу не клином, и грудина разрисована не в линейку, а в косую клетку. Но тут я опять в столбняк впал. Ведь у подъехавших врагов в руках были кремнёвые ружья, вроде наших сибирских, но покороче. Приблизившись на расстояние пяти сажён, самый разрисованный из непрошеных гостей бросил к ногам Вихо три ружья и заплечный мешок с порохом, как я сумел правильно догадаться. В ответ на этот манёвр Саки и Яс вытолкнули нас с Олешкой вперёд, вослед бросивши ответный подарок с пушниной и шкурами, что предназначался, как я предполагал, речным перевозчикам. Я с потрясением мозгов оглянулся на Яса, а тот спокойно произнёс, глядя мне прямо в переносицу:

— Честный обмен, три огненные палки за заячьи шкуры и двух белых иноземцев, а в сторону конников добавил:- Всё без обмана, точно по уговору.

— Без обмана, — подтвердил старший из всадников, — будут новые пленники, сообщайте нам.

(Развёрнутое и крайне необходимое пояснение № 9 от Лейзеля Блоха, почерпнутое из многочисленных архивных источников и зарубежной корреспонденции коллег. Вопреки здравому смыслу, европейские колонисты, едва ступив на континент, занялись торговлей оружием с индейскими племенами восточного побережья Америки. Мало того, что краснокожим сбывалось громоздкое фитильное оружие, уже с 1640-50 годов предметом торговли стали новейшие французские мушкеты с ударно-кремнёвой казённой частью, особо ценимые конниками. И вообще, торговля оружием считалась делом весьма прибыльным для белого предпринимателя. Так голландцы за кремневый пистолет запрашивали 20 бобровых шкурок, а за мушкет и все 50. Но и это ещё не вся глупость и скудоумие европейских авантюристов. Дабы задобрить местных царьков востока и юга Северной Америки, в 1694 году англичанами был узаконен «Перечень товаров для подарков вождям индейских племён». В документе помимо бус и зеркал значилось стрелковое вооружение и боеприпасы к нему. Таким образом, вооружая аборигенов, белые колонисты сами провоцировали краснокожих на Великие Индейские Войны, длившиеся чуть ли не до конца 17 века. К тому же, испанские конкистадоры, завоёвывая южные рубежи Америки, ввезли через Атлантику излишнее количество лошадей. Кони, сбиваясь в вольные табуны, не только дичали на просторах прерий, но и попадали в руки коренного населения, которые не только переняли у захватчиков искусство верховой езды, но и превзошли их в практике обуздания и приручения диких мустангов. Трудно было бы предсказать исход борьбы индейцев и белых, не направь колонисты коренное население в лоно цивилизации, введя в обиход дикарей огненную воду и резервации).

Вот так мы с Олешкой Голым оказались в новом плену. Именно вот так погубила нас слепая доверчивость белого человека к людям иного колера. Вот тогда-то и наступило полное наше прозрение на все глаза. А сделав первый невольный шаг в сторону верховых, я услышал за спиной довольный голос Яса:

— Вихо великий вождь и хозяин! Мы за этих бледнолицых получили целых три ружья, а ведь эти глупцы достались нам от эскимосов всего за пригоршню железных наконечников для стрел».

 

ГУЛЯЙПОЛЕ В ПРЕРИЯХ

«Что такое кочевая жизнь на Великих Равнинах Америки? То же самое, что разбой на большой дороге посреди Среднерусской Возвышенности. То есть, постоянный поиск съестных припасов и прочей хозяйственной утвари путём набегов на ротозеев и применением силы к несговорчивым. Словом, в прериях всё та же развесёлая жизнь, что и под Киевом, но только без баб и питейного разгула. Короче сказать, попал я в бесшабашную компанию, как раз по моей, задремавшей было в условиях морозной Аляске, душе. Я и Олешке Голому открыл глаза на истинную жизнь вдали от ледяного плена Северной Звезды. Но это случилось позже, когда прошла моя растерянность, и я самостоятельно докумекал, в чьи руки попал взамен трёх мушкетов и мешка с порохом. А домчали мы на сытых конях до лагеря новых знакомых то ли через месяц, то ли через два, ибо пребывая в горе я даже дни не считал, а молча любовался неброской природой прерий и развлекался, если можно так сказать, скупыми разговорами с путниками, которые не выказывали кровожадности к нам, вопреки ожиданиям. И в целом, было непонятно, на кой хрен мы им сдались? Не сразу, но выяснил, что добираемся мы к реке Рио-Гранде, что невдалеке от какой-то Мексики, подвластной племенам пуэбло. И что командовать нами будет великий воин Мягкое Сердце из древнего индейского рода. Дальнейшие назойливые разговоры я прекратил, так как новые друзья пригрозили оружием в ответ на мою болтливость. Ну, что тут сказать? Чужой монастырь, чего же лезть со своим уставом?

Подъехали к лагерю нашего конного сопровождения мы ранним утром, так и не встретив за время пути никаких преград. Видимо, наши следопыты очень хорошо знали не только безопасные дороги этих степей, но и места, где можно было поохотиться или чем-либо поживиться. Становой их лагерь состоял из четырёх индейских шалашей тапи с обязательным столбом посередине стойбища. К столбу были приторочены вороновы крылья, волчьи хвосты и чьи-то клыки. Поэтому я, как известный знаток тотемов и оберегов, сразу заметил Олешке:

— Сдаётся мне, что в лагере сброд из разных племён.

— Как так? — искренне удивился друг моей прозорливости.

— Так ведь разным богам молятся, — и я указал на столб с амулетами.

Однако, не успели мы определиться с высшими силами, обозначенными на столбе, как нас пригласили в самую просторную с виду тапи. Уважительно пригласили, без тычков и подзатыльников, а как равноценных представителей чужого племени. Это служило добрым знаком в стане краснокожих, ведь никто даже оружие на нас не наводил, а только поигрывал им от избытка превосходства.

Внутри палатки сидело три человека, важных и значительных, как вожди, но с разной татуировкой по телу. Сквозь дымоход шалаша струился ровный свет, поэтому все отметины на коже главарей легко просматривались, но ни о чём не говорили. Люди для меня были почти голыми, так как никакой посторонней раскраски по телу не наблюдалось. И хоть я отмытых от глины индейцев встречал очень редко, но всё же смекнул, что эти воины не вступили ещё на тропу войны. Самый из них представительный, если судить по количеству перьев в волосах, жестом пригласил нас присесть напротив и строго спросил на понятным по общению с эскимосами и атабасками языке:

— Бледнолицые служат испанской короне?

— Нет, — поспешил ответить я, — мы русичи с далёких северных земель и к испанцам не имеем никакого отношения.

— Хао, — воскликнул вождь подобревшим голосом и прежде чем выставить нас из штабной палатки, веско произнёс:- Стервятники чуют нашу кровь, они кружат над нашими головами, поэтому им не будет пощады!

— Чего это они испанцами интересуются? — спросил меня Олешка за пределами индийского штаба. — И что это за народ такой эспаньолский, который ещё на Аляске поминали?

Про испанцев я знал слабо, в пределах бурсацкой науки и рассказов собственного деда Прокопия Порфирьевича, поэтому объяснил другу, как мог:

— А леший его знает, но это какой-то южный народ, сплошные католики, и хоть верят в Христа, но крестятся с другой стороны, а потому враги православия и основатели пыточной инквизиции.

Олешка ответом остался доволен и более мне глупыми вопросами голову не морочил.

Вскоре к нам из типи вылез один из приближённых к вождю и, подойдя вплотную, представился, прижав к груди правую руку:

— Белое Облако, я буду проводить с вами обряд посвящения.

Но не успел я порядком струхнуть, представив себя совместно с Олешкой висящим на крючьях в тени какого-либо дерева, как Белое Облако рассеял все мои сомнения. Новый знакомый просто сказал, что по решению великого вождя Мягкое Сердце и его советника по имени Бесшумный Полоз, он, то есть предсказатель и колдун Белое Облако, будет обучать нас жизни как вообще, так и в конкретной обстановке этого становища. Поэтому нам опять запретили передвигаться куда попало по своей воле и вести с кем бы то ни было посторонние беседы. Главная наша привилегия — тихо сидеть в отведённом для этой цели шалаше и слушаться старших. Словом, это была известная и старая песня индейцев, которая надоела со времён Аляски. Возможно, что нас готовили к новому обмену, словно затёртую денежную единицу Великих Равнин. Так грустно думалось мне, белому человеку всё возрастающему в цене.

Муторно потекло время учёбы. То есть мы с Олешкой Голым чуть ли на месяц слушали Белое Облако, который вещал о мистическом происхождении краснокожих и о великих подвигах воинов нашего лагеря. Много было говорено о собаках испанцах или уинках, как их окрестили мексиканские племена пуэбло, так некстати встречавшиеся на Тропе Войны у истинных воинов Великих Равнин. Слушать монотонную песню Белого Облака, обращающего в свою веру пришлых людей, было тягомотно, тем более, что я не понимал истинной цели нравоучений колдуна. Не смотря на это, я скоро стал задавать умные наводящие вопросы. И вскоре истина воссияла над моею головой, как щедрое американское солнце. А открылось мне в своём первозданном невежестве индейской жизни, что у краснокожих не развита воспитательная и судейская система. Я пришёл в полное изумление, когда узнал, что у коренного населения даже нет тюрем, не то чтобы каторжной повинности с железом по рукам и ногам. Мы с Олешкой с ужасом переглядывались, слушая дикаря по вопросу исправления человека без принуждения. Хотя, если подумать в нужную сторону, то колодника можно исправить, пустив дело на самотёк где-нибудь в глухом месте за высоким забором без надсмотра со стороны. Любой разбойник, живя в бесправии с себе подобными, или смертоубийством займётся, или удавится с тоски. А вот краснокожие, провинившегося члена просто выгоняли прочь из своего стада, как шелудивого пса. Выгоняли взашей во чисто поле, благо незаселённой земли было в избытке. А там живи, как знаешь, да ещё и округу оповещали об изгое, чтоб приют не находил на стороне. Гнали за любую провинность в суровой индейской жизни. За трусость в бою или на охоте, за лживый язык, за пустые обещания, а либо и вовсе за непотребное воровство у собратьев. Вот эти изгнанники и сбивались в стаи наподобие той, куда и нас занесло волею судеб. Много чего нового узнал, пользуясь своим гибким умом, словно летописец гусиным пером по бумаге. К примеру, Мягкое Сердце изгнали из племени за то, что не смог убить свою жену, повинную в прелюбодействе. Так и сказали, либо убей блудницу, либо убирайся с глаз долой, раз такой мягкотелый слизняк и бабьего поля ягода. Вот так и уходили краснокожие на просторы прерий, вот так и сбивались в озлобленные толпы разноплемённых дикарей. И тут уже не смотрели, какого ты роду-племени. Так в нашем лагере Цепкий Коготь, числом более двух десятков человек, были и апачи, и команчи, и могикане, и даже по одному ирокезу с черноногим. У всех была одна беда, а потому жили и не тужили. Кочевали по Великим Равнинам с заходом в Мексику к пуэбло. А как иначе, если охота не всегда помогала, а земледелием заняться недосуг? Правда, разоряли мелкие кочевья, но до зверства не опускались. А как рука поднимется на бывшего соплеменника? Случались и жертвы, как без этого? Так уж повелось испокон веков, так было положено Великим Духом Маниту и покровительницей Тетео. И такая справедливость протекала до прихода испанских завоевателей, которые не только захватывали чужие земли, но и истребляли непокорных или превращали в рабов, а их жён в наложниц. То есть изо всех сил топтали честь и гордость индейских племён Америки.

— Зачем ты рассказываешь историю своего края? — где-то на десятый день спросил я Белое Облако. — Мы с Олешкой с самой Сибири и Аляски не приветствуем жестокость и кровожадность в разговорах с местным населением. Разве что по необходимости при явном их сопротивлении себе во вред от слабого развития.

— Хао, — только и сказал индеец в ответ, а чтобы отмазаться от расспросов вёл своё толковище далее.

И вот где-то в конце месяца шаманских песнопений и плясок Белого Облака в центре нашего тапи, я стал кое-что понимать в тёмных индийских делах стоянки Цепкий Коготь. А выходило, что испанцы несли не только беды поголовно всему коренному населению, но и явились источником доходов отщепенцам индейских кланов, так как были владельцами быстроногих лошадей и огнестрельного оружия. Индейцы, от природы сообразительные и способные к обучению, в короткие сроки обуздали лошадей и научились стрелять из мушкетов. Однако, вскоре завоеватели поняли опасность наплевательского отношения к краснокожим, стали приглядывать за лошадьми и прятать оружие от чужого глаза, полностью разуверившись в тупости дикарей. Словом, вскоре коней и огнестрела стало не хватать желающим из вигвамов и тапи. Товар, естественно, вырос в цене, а с его добытчиками местное население охотно шло на контакт и не скупилось при товарном обмене. Вот тут-то ясно и ответственно понял я, как повезло мне в жизни. Ведь наконец-то я попал в Свободное Братство вольных людей, которые не промышляли убийствами и грабежом, а мстили ворогу, толкаемые справедливым чувством любви к отечеству. И я начал представлять себя героем былин и гимнов, которого сквозь века будут воспевать благодарные краснокожие потомки Великих Равнин и иные отпрыски от несомненного смешения крови индейских скво и белого человека. Одно только смущало: почему и как выбор пал именно на нас с Олешкой? И к чему было городить огород с обменом трёх ружей на двух белых путешественников, вообще-то непригодных к крупному воровству, а более склонных к сражению в арьергарде? Я так прямо и спросил у Белого Облака:

— А какая, — говорю, — нам с Олешкой польза от близкого знакомства с вашим стойбищем?

— Большая, — просто ответил краснокожий и стал осматривать запальное устройство мушкета.

Более я не стал что-либо уточнять или переспрашивать, так как вокруг расстилалась Великая Равнина, а лошадей от нас отобрали в первую минуту прибытия. Поэтому мы с другом не один ещё день слушали рассказы о преступлениях испанцев на индейских землях, о рабском труде краснокожих на серебряных рудниках Чирикахуа и о предсмертных пытках непокорных ради развлечения завоевателей. Когда же Белое Облако поведал о женской доле в логове врагов, я полностью встал на сторону угнетённых и был готов воевать за их свободу, тем более, что ещё с бурсы питал неприязнь к иезуитам и прочим извращенцам православия. Очень скоро выяснилась и нехитрая история нашей встречи с вольным племенем охотников за чужим добром. Оказалось, что вождь Мягкое Сердце был родом из племени инуитов и чуть ли не родным братом самого Вихо, который и пообещал доставить для становища Цепкий Коготь пару-тройку бледнолицых с Аляски в обмен на оружие. О нашем же существовании Вихо узнал от эскимосов на очередной рыбалке у берегов Аляски чуть ли не на другой год нашего кораблекрушения. Однако, выгодный обмен мог состояться лишь в том случае, если мы не испанского роду-племени. Вот ведь как всё было просто и по ранее разработанному плану, а не счастливым сочетанием обстоятельств, как думалось мне в девственном неведении краснокожего коварства. Ведь знай мы заранее, что вместо европейских кораблей под белым парусом попадём под палящее солнце Великих Равнин, то вряд ли соблазнились таким раскладом, а сидели бы рядком с Бузой и ждали у моря погоды с русской стороны. Воистину так!

И всё же я не мог взять в толк, зачем мы так нужны этим диким конокрадам? Тем более, что отличались от них если не умом, то цветом кожи, нарушая всю маскировку отряда. И я всё же повторил вопрос нашему учителю жизни в прериях:

— А что мы будем иметь за дружбу с вами и вражду с испанцами?

Ответа не последовало, но на другой день к нам припожаловал новый наставник, ловкий и гибкий Лисий Хвост, вымазанный всё той же красной глиной, но с травяным венком вкруг волосатой башки. Мы с Олешкой приготовились смотреть новый бал-маскарад, но старая лиса раскусил нас с первого взгляда и, ощупав нас зачем-то со всех сторон, на другой день пришёл с двумя подручными при кожаных кнутах и стрелах с мягкими наконечниками из какой-то смолы. Однако балагана не получилось, и мы скоро поняли, на какой ярмарке находимся. Хитрый Лис ещё раз оглядев нас со всех сторон, сказал, как отрезал:

— Раздевайтесь, бледнолицые! Я буду учить вас боевой раскраске, маскировке под местность и проникать в стан врага лёгким ветром. А эти два гурона, — он указал на помощников, — научат вас скорости и послушанию.

— Хао, — ни к селу, ни к городу ответили мы хором, начиная вживаться в роль краснокожих.

Потекли дни учёбы. К чему нас готовили, понять было трудно, но содержали как молодых рекрутов, то есть в постоянной боевой готовности и почти без наказаний. Ведь уже через десяток дней мы легко увёртывались от плетей и быстрее ветра убегали от стрелы. Может и тише, но во всю прыть, ибо стрела в зад, хоть и не каменная, но пробирала до кости. Тогда-то мы с Олешкой готовы были голой рукой удавить учителей, если бы дорвались до их глоток. А теперь, по прошествии многих лет, я с благодарностью вспоминаю команду Хитрого Лиса, закалившую меня душой и телом на всю жизнь. До седых волос я не гнул угодливо спину и не запятнал честь предательством, доверившегося мне товарища. Поэтому мне есть о чём вспомнить и складно о том написать. (Примечание № 10 от Л.Б. С трепетом вчитываясь в скупые строки автора, мы всё же должны заметить, что без перевода на понятный язык и сторонних, но вынужденных дополнений, многие страницы летописи славного путешественника были бы неподвластны человеческому пониманию и навсегда потеряны для историка или просто любопытного потомка).

В целом, обучение с приходом Хитрого Лиса и его опричников проистекала весело и без нудных нравоучений. Мы практически постигали весьма полезные науки и скоро умели не только тайно подкрадываться к болотной выпи или сторожкому тушкану, но и одной рукой свалить зазевавшегося путника, вставшего на пути к нашей цели. Однако, постигая индейскую военную науку, своей цели так и не видели. Лисий же Хвост на расспросы не отвечал, а лишь своим скорбным молчанием наводил тень на плетень и напускал туману в наши головы.

— А не выкрасть ли нам лошадей и не метнуться галопом в сторону Европы, — как бы шутил иногда Олешка.

— Хао, — отвечал я как истинный вождь, — это было бы вполне возможно, не имей наши учителя стрел с железными наконечниками.

А потом нас оставили вообще в покое на десяток дней. Мы, было, подумали, что повсеместно справляют праздник Сломанной Стрелы и посыпают Тропу Войны лепестками роз, но всё оказалось значительно проще.

Как-то утром в нашу тапи зашёл незнакомый краснокожий и знаком поманил за собой. Мирно поманил, без обычного знака рукой, мол, секир-башка если что не по-ихнему. Поэтому мы не кочевряжились, а пошли следом прямо к их главному штабу. Войдя внутрь убогого шатра, мы увидели сидящего на бревне вождя Мягкое Сердце в окружении помощников. Тут как тут были и Белое Облако, и Бесшумный Полоз, и непонятного назначения краснокожий очень яркой раскраски. Возле ног великолепной четвёрки пылал небольшой костерок, подсвечивая лица снизу и придавая им устрашающий вид. Во всём же облике главарей чувствовалась некая торжественность, словно нас готовились привести не менее как к присяге на верность индейскому народу и их освободительному от испанцев движению. Так высоколобо подумалось мне и, как оказалось потом, я был не далёк от истины.

Белое Облако кивнул нам как старым друзьям и указал на чурбаки напротив вожаков селища Цепкий Коготь. Когда мы уселись на неудобную мебель, воцарилось долгое молчание, полное первобытной суровой значительности и ожидания знака свыше, как это у них принято. Но вот раскрашенный человек, видимо шаман, ударил в бубен и громко прокричал что-то непонятное. Дух Маниту сразу же снизошёл до собрания вождей, Мягкое сердце разверз уста и заговорил, словно свершая непосильную работу, то есть медленно и веско:

— Бледнолицые братья! — начал вождь становища. — Мы долго испытывали вас как воинов света с силами тьмы. Зато теперь мы знаем, что любой шошон или даже черноногий вам дороже испанца и их короля Филиппа. Я всё сказал, что хотел!

Меня искренне порадовало, что нас с Олешкой признали за своих, но настораживала неизвестность дальнейшего поля деятельности. Ведь могли просто принести в жертву тому же Виннету ради укрепления дружбы со всеми бледнолицыми и неколебимой веры в свою правоту.

Но, на сей раз молчание было не долгим. Вождь подал знак Бесшумному Полозу, который наконец-то начал растолковывать нам сокрытую суть вещей и ставить задачи.

— Хао, — по обычаю начал он, прижав руку к груди, — теперь вы становитесь нашими воинами хоть и с бледной от прежнего страха кожей. И ваши души будут принадлежать нашему племени, а тела станут оплотом грозной силы в борьбе с грязными уинками, — с этими праздничными словами он неуловимым движением срезал с нас по клоку волос и бросил их в костёр под грохот бубна и вой шамана.

А далее он простым языком, без обычной индейской вычурности, обрисовал расстановку сил на будущем поле битвы. Оказалось, что время, когда можно было без особых последствий красть у испанцев лошадей и оружие, незаметно подбираясь к их открытым лагерям, безвозвратно ушло в прошлое. Хитроумные уинки заперлись в фортах за частоколами с крепкими воротами и бьют краснокожих не охотничьим способом в одиночку, а целыми отрядами карателей, надолго утверждаясь на новых землях, оборудуя при этом в облюбованных местах рудники и прииски с рабским трудом коренного населения. Испанцы, не обременяли себя совестью и человеколюбием, брали для себя всё, что ценного попадало на глаза, включая женщин, а детей и стариков иногда просто уничтожали, если те излишне путались под ногами. Индейцы, как могли, сопротивлялись, но для этой цели требовалось огнестрельное оружие. И если лошадей иногда можно было просто увести с вольного пастбища, то оружие пряталось в арсеналах фортов и требовалось всё военное искусство, чтобы добыть его прямо под носом у испанцев. И тут нужна была армия лазутчиков и шпионов для разведки укреплённых поселений завоевателей. Индейских разведчиков вешали через одного, а ловили на мушку чуть ли не каждого, поэтому люди белого оттенка безупречно подходили на роль наводчиков, то есть такие как мы с Олешкой.

— А до нас бледнолицые привлекались к этому благородному делу? — поинтересовался я у Бесшумного Полоза.

— Многие наши пленники с Восточного Побережья навеки осели не частоколах испанских фортов, не успев перейти на сторону врага, — вздохнул Белое Облако и продолжил:- Вы будете первыми шпионами с хорошей выучкой, пока Мягкое Сердце не договорится с Вихо о судьбе ваших друзей у эскимосов.

Я наконец-то полностью осознал всю безвыходность нашего с Олешкой положения, а поэтому серьёзно огласил условия работы с последующей нашей доставкой в любой порт с английскими кораблями. Вот так и был с нашей стороны совершён выгодный сговор почти на равноправных условиях, если не считать, что мы с другом серьёзно рисковали собственными жизнями. Но другого выхода не было, как я понял по ясным намёкам вождей стойбища Цепкий Коготь.

После этих переговоров нас не тревожили дней с десяток, по истечение которых вновь пригласили в штабную палатку, где после обычных приветствий уже Бесшумный Полоз сказал нам:

— Совет старейшин становища, — и он широким жестом обвёл знакомую нам троицу краснокожих, повторил:- Совет мудрейших нашего стойбища решил, что мы соглашаемся с вашими предложениями и после удачного набега на испанский форт вы будете доставлены в любой порт с большими лодками бледнолицых.

— Благодарю вас, о, вожди! — в порыве неосознанной благодарности вырвалось у меня. — Мы тоже сумеем сдержать своё слово. Итак, каковы ваши полные условия?

— Никаких, — просто ответил Полоз. — Вы поочерёдно проникаете в форты Рио-Браво, Сьерра-дель-Дьяболо и Пасса-Норте. Уже на месте определяетесь с ружейными арсеналами и по сигналу открываете ворота нашим воинам. Всё просто, а лошадей из стойла уведут уже без вашей помощи.

Естественно, как хорошо обученные воины мы были согласны на достойное мужчин дело, но я всё же стратегически уточнил:

— А каков будет всё же общий план по захвату оружия и конюшен?

И тут с разъяснениями выступил вождь Мягкое Сердце. Он поведал, что длительное наблюдение за фортами испанцев выявили одну неоспоримую истину, что проникнуть за частокол поселения уинков белому человеку всё же легче и безопаснее, чем краснокожему. Даже днём ворота открываются для пропуска солдат, местных жителей и белых пилигримов. А уж попав внутрь форта под видом беженца вполне можно провести разведку укрепления, вовремя подать знак боевому отряду индейцев и открыть им ворота, перебив, если потребуется, стражников. Всё предельно просто и, если верить словам вождя, то эти номера не раз проходили с голландцами и шведами. В это я не поверил, но в душе удивившись его познаниям в народах Европы, слегка возразил:

— Действительно, всё очень просто. Но мы ведь даже не знаем испанского языка!

— А этого от вас и не надо, — тут же вмешался Белое Облако. — У нас всё продумано. Из тебя мы сделаем немого героя войны, отрезав язык, а твой друг сойдёт на помешавшегося в уме матроса, если с него снять половину скальпа и отрезать уши. Подходящая же для безумных скитальцев одежда у нас есть, — и он довольно и весело посмотрел мне прямо в лоб.

На это я ответил, что их план просто великолепен, и ни один мускул не дрогнул у меня на лице, выражая тем самым готовность самопожертвования для высокой цели. Я так прямо и сказал:

— Хао, вожди, мы согласны! Но только вряд ли испанским собакам понравится видеть рядом с их женщинами и детьми злобных инвалидов и умалишённых ветеранов. Поэтому мы просто переоденемся в европейские обноски с чужого плеча. А там, бледнолицые всегда столковаться сумеют, тем более, что я знаю английский язык, а друг сойдёт за сибирского волонтёра.

Обдумывали моё заявление краснокожие вожди менее недели и вынесли положительное решение, предварительно, под грохот бубна, взяв с нас клятву верности индейцам становища Цепкий Коготь. В ответ, мы с Олешкой с радостью на это согласились, так как предавать справедливые интересы приютивших нас людей не собирались ни в коем разе. Бескорыстных и простых в обращении детей природы я полюбил ещё на Аляске. Ведь, как-никак, я сам находился с ними в дальней родне, если вспомнить к месту ласкового Нулика, как есть собственную жену даже пред духом Маниту. (Примечание № 11 от архивариуса Блоха. К большому сожалению исследователя этих древних рукописей, часть бесценного материала, в части касающейся отношения автора к колонизации коренного населения Америки испанцами, не подлежит восстановлению. Но, как свидетельствует сэр Арчибальд Кордофф, хищение испанского оружия и боеприпасов, вплоть до пушек, индейцами племён апачей, команчей и пуэбло совершались, как собственными силами краснокожих, так и при посредстве белых наводчиков, погрязших в связях с местными скво и золотым тельцом индейцев, а не то и просто вследствие изощрённых пыток белых господ дикарями. К несчастью для хронологического восприятия миграционных процессов автора бесценных свидетельств далёкого прошлого, нам не удалось полностью проследить его путь во времени и пространстве. Однако, благодаря предположениям герра Карла Клабенкегеля, встречи с испанцами у нашего мемуариста происходили во второй половине 17 века где-то между 1650 и 1660 годами на просторах Новой Мексики в междуречье Рио-Гранде и Био-Био. К слову следует заметить, что в это же время европейские, а более всего английские переселенцы в Америку, привносили в быт местного населения лишь цивилизацию, всемерно способствуя расцвету национальной культуры аборигенов в резервациях).

Таким образом, я, Афанасий Приблудный, и мой друг, Олешка Голый, вступили на праведный путь великих дел и свершений».

 

ПО КРАЮ

«Конечно, и вполне естественно, если бы не клавесин Беатрис и непомерно сметливый ум падре Моримора де Вега, я бы и сейчас, не зная горя, бездумно слонялся по площади Пласа Майор, славного испанского форта Сьера-дель-Дьяболо, а не сидел в ожидании своего жуткого смертного часа, в смрадной камере страшной тюрьмы портового города Вилья-Рика. Да что толку сожалеть об упущенном? Снявши голову по волосьям не плачут! Ведь, считай, по глупой дури занесло на самый край пропасти, да так, что даже костлявую придётся встретить без покаяния. Одно утешение, Олешка Голый рядом и своим духом поддерживает пред погибелью. Вот он, лишь руку протяни, как-никак, к одному крюку цепом прикованы. Оба-два еле влачим жалкое существование в насквозь пораненных телах. Да и жизненной кровушки откуда взяться? Одна сукровица из прорех на теле проступает, да вонь несусветная от нас. Крысы подойти стесняются, одни навозные мухи роем над головой. Скоро помирать, а испанцы всё жилы тянут. Подай им главаря индейского восстания и всё тут! Знал бы, в беспамятстве, может, и выдал бы, а то в Мягкое Сердце и Белое Облако мучители не верят. Я бы и сам не поверил, попадись ко мне в руки такой проворный белый лазутчик, как я сам и есть. Вот, заплечных дел мастера, который день пытают нас с Олешкой, то поврозь, то парно. Но не до смерти рукоприкладствуют, знают, что с бездыханного какой спрос? А так надеются выйти на след вождей восстания, которое, оказывается, вовсю полыхает окрест.

Однако, вчера после дыбы и ремённой молотьбы, когда мы с рассвета до заката опамятоваться не могли ни под холодной водой, ни под солью на раны, изуверы всё же надумали с нами более не канителиться. Но пообещали перед смертушкой ещё и испанские сапоги примерить, а если размер не подойдёт, то успокоить гарротой. Им виднее, мы с Олешкой на всё готовы, лишь бы поскорее. Потому как боли и страха уже не чувствуем, то ли привыкли, то ли духом, как камень, окрепли. Как знать?

(Пояснение № 12 от архивариуса Лейзеля Блоха. Весьма пространное, но крайне необходимое для неискушённой в вопросах истории публики. Гаррота — орудие казни через удушение, как простой ручной удавкой, так и с применением нашейного обруча с архимедовым винтом в затылочной части. Не следует путать благородную гарроту с подлой! В первом случае, жертву подвозят к месту казни на лошади, тогда как во втором, смертник добирается до позорного столба пешим порядком. Удавливание человека насильственным способом повсеместно применялось в испаноязычных странах в пору их расцвета. В упрощённом варианте гарроту охотно используют в настоящее время, как криминальные структуры разного уровня, так и обычные бытовики.

Испанский сапог есть пыточное приспособление для дробления нижних конечностей ещё живого подследственного. При этом, ноги испытуемого помещаются либо в железные башмаки, либо в пластинчатые голенища, которые с помощью механических воротов или вбиванием простых расширительных клиньев в зазоры пыточных снарядов, начинают медленно сдвигаться, превращая опорно-двигательный аппарат подозреваемого в мелкое крошево. В настоящее время испанский сапог почти утратил своё значение, как устаревший элемент следствия.

Далее следует взять во внимание по действенной простоте применения, но не менее изощрённый по исполнению, следующий тюремный инструментарий. Груша — две заострённые, сложенные вместе полусферы, вставляемые в любое отверстие арестанта и принудительно раздвигаемые внутри выбранной палачом дырки. То же самое и колыбель Иуды в виде некоего остроугольного насеста, на коей просто насаживали допрашиваемого, подвешивая к ногам по нарастающей массе груз, вплоть до полного признания испытуемым любой вины. Так как автор нашего манускрипта впоследствии умел передвигаться самостоятельно, эти инженерные находки вряд ли применялись к нему. По крайней мере, в полную силу. Завершим же мимолётный экскурс в логово испанской инквизиции описанием такого повсеместно применяемого устройства, как дыба. Классическая дыба значилась, как вертикальная, так и горизонтальная, но служила лишь одной цели: возможному, ещё в сознательном состоянии клиента, растягиванию человеческого материала до крайнего предела. Естественно, безо всякого внимания на природные ограничения в виде мышц, сухожилий и суставов. Кстати, в применении этого вида пытки к нашему мемуаристу возникают сомнения, ибо после неё, вряд ли смог бы взяться за перо и более талантливый писатель.

Сведения об испанской церкви и её обычаях, хотя далеко не полные, любезно предоставил нам сэр Арчибальд Кордофф, попутно заметив, что жажда наживы и сопутствующая этому жестокость испанцев не знала границ не только в пределах своей территории, но и за рубежами королевства, особенно во времена бесчинств конкистадоров на просторах Америки. Ведь ещё в 1495 году Христофор Колумб, неудачливый сын Италии, но великий мореход под Испанским флагом, едва открыв Новый Свет, ввёл подоходный налог золотом на любого жителя чужой страны, едва достигшего четырнадцати лет. За неуплату, бедолаге отрубали кисти рук, вешали их в виде бус на шею и отправляли в родное селение, как вечное напоминание родственникам о непослушании. А уже в 1498 году жестокосердные испанцы провозгласили повсеместный рабский труд индейцев на рудниках и плантациях, убивая любого недовольного этими нововведениями. Уничтожение сопротивляющихся краснокожих было обыденным и повсеместным делом. Так, в 1539 году конкистадор Франсиско де Чавес велел убить 600 детей местного поселения лишь за то, что кто-то из взрослых покарал смертью одного из испанских насильников. Да о чём говорить, когда за отказ от каторжного труда, дон Хуан де Онате в 1588 году приказал ампутировать правую ногу у каждого из 800 индейцев, взбунтовавшегося было племени? Бесчисленные примеры зверств испанских конкистадоров над местными племенами индейцев исторически запечатлено во множестве, как и то, что мирным путём Испания не желала следовать средневековым общечеловеческим канонам, колонизируя девственную Америку. И лишь с прибытием на новый материк английских поселенцев в 1620 году был положен конец испанскому произволу. Тогда в кровоточащую, растерзанную иезуитами и Конквистой страну, на белоснежном паруснике «Мэйфлауэр» снизошло божие благословение в виде 102-х отцов-пилигримов, которые немедля заключили между собою американское равноправное соглашение, поставив во главу угла ДЕМОКРАТИЮ, САМОУПРАВЛЕНИЕ и СВОБОДУ ЛИЧНОСТИ! Это был первый цивилизованный шаг пришельцев по пути установления мира и согласия в среде местного дикого населения. Приближался конец испанского владычества во всём мире, и наступала светлая эра мудрого и справедливого правления англосаксов. Правда, войны с индейцами, по извечному влечению белого человека к миропорядку послушания, велись и сыновьями Альбиона. Вплоть до «резни краснокожих на ручье Вундед-Ни» в день Пляски Духов 1890 года, как опрометчиво названа эта великая битва в исторических хрониках восточных варваров. Но это были вынужденные меры передового общества по принуждению к миру дикарей и размещению этих недоразвитых племён в лоне прогрессивных резерваций, о чём индейцы с благодарностью и слезой умиления вспоминают и до сей поры.

Однако, как справедливо замечает наш корреспондент, герр Карл Клабенкегель в своих заметках об испанской военной экспансии, победы англичан на суше были обусловлены поражением Испании на море. В 1588 году Английский военный флот разгромил испанскую Непобедимую армаду из 130 кораблей, вознамерившуюся было вторгнуться на Британские острова под командой Алонсо Переса де Гусмана. Именно победа флота королевы Елизаветы, над ранее непотопляемыми морскими силами короля Филиппа в Гравелинском сражении, под командой герцога Чарльза Говарда, положила конец владычеству Испании на суше и на море, проложив тем самым миротворческую стезю англосаксонской демократии по всему Новому Свету. Возьмём пример из не так уж далёкого прошлого. В 1860 году вождь племени оглала Красное Облако в коалиции с народами локотов, шайенков и арапеико вознамерился противостоять мирным шахтёрам, прокладывающим необходимые коммерческие коммуникации к золотым приискам Монтаны через земли краснокожих. И он тут же был призван к усмирению собственной спеси из-за непонимания исторических процессов процветания, но не только силой оружия, а убеждением в необходимости образования, так называемой, Великой резервации сиу, где навсегда компактно и счастливо стали проживать многие племена индейцев в согласии с природой и под братским присмотром белого человека. И стоит справедливо заметить, что штатные новообразования Северной Америки и до сей поры стойко держатся за принципы невмешательства, уважения, верности данному слову, как самим себе, так и подопечным сюзеренам низшего звена.

С выводами достойных респондентов полностью согласен и Гриша Гроцман из Бердичева, охотно принявший участие в нашей эпистолярной дискуссии по правам человека. Он даже припомнил благородного капитана Линча, введшего в жизненный обиход ещё 18 века скорый, но справедливый суд народа, применяемый к нарушителям общественного правопорядка и устоев белого большинства. Ведь только выборочное линчевание непокорных афроамериканцев, которым Америка изо всех сил пыталась стать матерью, позволило оставшимся в живых ниггерам считать этот континент родиной.

О зверствах испанских завоевателей с одной стороны и милосердии английских миссионеров с другой, напрямую свидетельствуют наши публикации заметок замечательного путешественника и независимого исследователя из Московии Афанасия Приблудного. И в этом самостоятельно может убедиться любой желающий, дочитавший очерки этого достойного человека до конца в нашем свободном изложении. Однако, то ли шоковый ужас от встреч с судопроизводством Испании, то ли разновидность пыточного сапога, применённого к черепной коробке, то ли скудное питание в застенках порта Вилья-Рика, а то и всё это вкупе, весьма отрицательно сказалось на повествовательной манере изложения событий жизни нашего, скажем без преувеличения, героя. Тем не менее, сохранившийся материал позволяет нам смело предположить, что записи о времени, проведённом в тесном контакте с испанскими карателями, производились значительно позднее и с явными провалами в памяти достойнейшего московита. Видимо, тяжёлые воспоминания не всегда чётко прослеживали всю цепь событий, ибо, как мы видим, некоторые её звенья так и остались за гранью восприятия. Как объясняют физиологи и психиатры, человеческий мозг не всегда охотно возвращается памятью в тёмное и тяжёлое прошлое. Поэтому записи о встречах с испанцами в рукописи автора носят мозаичный характер, из которых мы, по мере сил и способностей, пытались сложить более-менее восприимчивую картину. Смотреть: прилагаемую к основным документам переписку с сэром Арчибальдом Кордоффом, картографию герра К. Клабенкегеля и телеграммы Гриши Гроцмана по пути из Бердичева в Одессу.)

Первым нашим с Олешкой Голым военным предприятием было посещение форта Пасса-Норте. И это была наша роковая ошибка, ибо мы начали с малого, а уверовали в большее. Мягкое Сердце перед выступлением так нас и напутствовал:

— Воины, — сказал он важно, постукивая в наши груди трубкой мира, — дети мои!

А Белое Облако добавил:

— Вождь хочет сказать, что испанское стойбище Норте малочисленно и слабо защищено. Даже частокол вокруг него редок, как зубья старухи, а с тыльной стороны и вовсе не достроен. Поэтому вы легко справитесь со своей задачей, а заодно приобретёте бесценный опыт лазутчиков. А для нас и десяток ружей с бочонком пороха будут подарком небес.

— Хао, — ответили мы с другом в один голос и твёрдо пошли на приступ испанской твердыни, прикрываясь обносками английской амуниции.

Через полуприкрытые ворота, но с двумя стражниками по бокам, мы проникли в форт, как к себе домой. А когда один из испанцев, в кольчуге и с широким мечом на поясе, о чём-то спросил, указывая копьём на лохмотья на моём стройном теле, я просто поприветствовал его нервным припадком и спросил по-английски, мол, какого дьявола ему от нас надо?

В ответ на это, второй сатрап, с арбалетом и в войлочных доспехах, как у индейцев, прицелился в меня из своего метательного снаряда и кивком приказал следовать рядом с ним к какой-то бревенчатой хижине, находящейся в десятке ярдов от ворот. А так как рук нам не выкручивали, мешков на голову не надевали, то я и сам добровольно понял, что явился сюда с миром и поэтому никакого урона нам не нанесут. Действительно, войдя в деревянный штаб, я понял это по необжитому виду помещения, мы встретились с моложавым человеком, одетым, по сравнению с солдатом, довольно щеголевато и уже с рапирой на боку. Конвоир что-то почтительно сказал, а военный кавалер встал из-за стола и представился на довольно сносном, как и мой, английском:

— Капитан Перес. Что привело вас в наши забытые богом края?

Я, как мог, беззащитно улыбнулся испанцу и поведал ему легенду домашней заготовки. Мол, сам я не местный, но англичанин до мозга костей. Друг мой, хотя и француз, но молчалив как рыба, вследствие душевной травмы от вида оскальпированного индейцами командира нашего отряда полковника Джона Буля. Может, слышали это имя, весьма грозное для краснокожих всего Восточного побережья? На нет и суда нет!

Так вот, наш пеший отряд со шхуны «Святая Елизавета», храни бог нашу королеву, во главе с сэром Джоном полгода назад выступил вглубь Американского континента с целью налаживания мирных контактов с местным населением. Далее я заученно плёл об индейском коварстве, истребившем мирный отряд обманным путём, о пленении выживших моряков ради выкупа и, само собой, о нашем удачном побеге из стана врага на горячем скакуне.

— А когда наша лошадь пала от истощения, унося нас от погони, мы пешим порядком, превозмогая ужас голода и жажды, то есть, ежесекундно готовясь к смерти, набрели на ваш благословенный пост, дорогой капитан Перес. И сейчас, мы смиренно надеемся на руку дружбы нашего белого союзника! — на такой ноте я закончил пламенную речь, иногда прерываемую рыданиями Олешки, по макушку вжившегося в отведённую ещё Белым Облаком роль.

Молодой человек был приятно удивлён моим досужим рассказом, однако, всё же поверил в него, так как, напряжённо подумав, сказал:

— Чего только не вытворяют эти чёртовы краснокожие с белым человеком! Так что обустраивайтесь в этом помещении, господа, как у себя на шхуне. На лавках вполне достаточно места для отдыха, пищу вам будут приносить кухарка, а на прогулку вас по очереди будет выводить специально обученный человек с собакой, — и он что-то приказал стражнику, грозно сверкнув карими очами и рубанув себя ребром ладони по горлу.

И в дальнейшем всё пошло как по маслу. Без притеснения и кандалов, но ни шага в сторону с целью не то что побега, а простого человеческого любопытства либо разведки местности.

Жилось нам на правах арестантов ни шатко, ни валко, но без приключений на свой зад. С месяц существовали, не зная, что творится даже во дворе, не то что за частоколом. Мы совсем было зачахли и смирились с судьбой. От безделья я начал совместно со стражником изучать испанский язык и натаскивать Олешку в английском. Но преуспеть в языкознании особо не успели, так как благословенным днём к капитану Пересу прибыл нарочный с каким-то приказом от высшего командования и всевозможными сплетнями, собранными с Великих равнин. И уже на следующий день даже мы знали о разгроме нашего английского отряда, снаряжённого вглубь континента на переговоры с индейцами. Вот так хитро сплелись правда с вымыслом, и мы с Олешкой в один миг сделались рукопожатными героями.

Надо ли говорить, что скромность не позволяла живописать испанцам наши подвиги в стычках с индейцами, но мы и так получили полную свободу в действиях, а поэтому шатались в пределах форта уже без вооружённого пригляда со стороны хозяев и за пару дней уже имели полное представление о месте своего пребывания.

Форт Пасса-Норте был воздвигнут как трактир при дороге из одного городища в другой. То есть стоял ровно посерёдке между двумя серебряными рудниками прииска Чупакарибо и служил пунктом остановки, как военных гонцов к карательным отрядам, так и обозов с серебром, следовавших в порт Вилья-Рика. Сам же форт Норте, как говаривали дружественные нам индейцы, был сравнительно небольшим, человек на 50, если считать детей и женщин. Деревянные хижины, сработанные на совесть, теснились вокруг небольшой площади, на которой кроме штаба ютились ещё испанская церковь и небогатые торговые ряды местного базара. Но это всё нас интересовало мало. Главное было то, что за костёлом располагались неприметные складские помещения, без окон, но с бойницами. И вот в этих клетях и чуланах под запорами хранились до особого срока мушкеты, порох, кремни и свинцовые пули! И охранялось всё это огнестрельное богатство едва ли двумя десятками солдат форта во главе с нашим бравым капитаном Пересом и его помощником, сержантом Эрнаном. Да и охранялось так себе, непуганое охранение было. А кто в здравом уме польстится на скудный трофей, чтобы пойти войной на, считай, мирное население Пасса-Норте? Тем более, что бабы, как напоказ, бельё полощут в ручье за частоколом, а рядом детки голой рукой голавлей ловят. Рассупонилось всё население от мала до велика, не знавши военной страды. К тому же, малага у мужиков не переводилась, да и праздники каждый день. То день святого Бенедикта, то преждевременные роды, а не то и просто ясная погода с самого утра. Мы с Олешкой, пока в героях ходили, тоже пробу снимали чуть ли не с каждого кувшина да с Эрнаном силой мерялись на кушаках. А уж когда всё разведали, то всю диспозицию об арсенале и охранниках доложили дружкам Ясу и Саки, которые с ног сбились, разыскивая нас возле недостроенной ограды форта. Мы с Олешкой забрели туда из-за нестерпимой надобности и по воле случая.

В результате этой военной хитрости уже через пару дней наши краснокожие друзья в этом самой прорехе частокола проникли в форт, тихой сапой сбили засовы со склада и увели оттуда полтора десятка мушкетов, сколько-то бочонков с порохом и толику кремней с пулями. А самое главное, прихватили за собой и нас с Олешкой, как полезных и сметливых лазутчиков при проведении войсковых операций. Кое-кому со стороны может показаться и обратное, мол, наша нерасторопность, а быть может даже никчемность, вели к полному провалу этой испанской авантюры. Но ведь, никто другой как мы, выведали у сержанта в конце, казалось бы, бездумного застолья, время ближайшего всенародного праздника в Пасса-Норте в день святого Бонифация. И именно мы подсказали нашим индейским союзникам час и место нападения на форт непременно в этот, святой для испанцев день, когда малага рекой и охраны никакой. Поэтому мы с чистой совестью можем смело заявить, что с честью выполнили свои обязанности, возложенные на нас краснокожим народом становища Цепкий Коготь, поверивших в нас, как в свои тотемы, и в наши, незапятнанные ложью, хоругви, кои с честью воссияли над нашими главами вместе с праведным словом и…

— Афоня, а что такое клавесин? — спросил меня неожиданно друг Олешка, словно вытянув хлыстом вдоль хребтины от такой неожиданной сложности вопроса.

Нет, я, конечно, видел эту шарманку, когда бегал за Москва-реку в немецкую слободу щупать девок. Даже усмотрел, как на этом приспособлении наяривает аппетитная немчура в белых передничках, но чтобы про то спрашивал простой плотник из сибирского медвежьего угла? Вот загадка! С чего бы такое прозрение на человека, который всю музыку прошёл насквозь с ложкарями да сопельщиками? А тут, на тебе, клавесин!

— Что, — говорю весело и вида не подаю, как испугался за голову друга, — что, надумал песнопением иноземцев порадовать? Тогда ты со свистульки начни, а не то и прямо с бубна, чтоб погромче.

Однако, Олешка глаз в сторону и не отвечает. Вижу, что блажь к дурню подступила, но не пойму с какой стороны? То ли ум за разум, то ли доподлинно под француза подстраивается, как и я под англичанина, век бы их не видеть…

Форт Сьера-дель-Дьяболо встретил нас хорошо, тем более, что мы шли по накатанной дорожке и уже опробованной в Пасса-Норте. Сказку про полковника Джона Буля рассказывали смело, попав прямо в строку, ибо с первого моего слова, командор Алонсо де Орландо, бросил нам:

— Господа, не утруждайте себя пересказом всем известных фактов и не бередите свои кровоточащие раны. Мы уже наслышаны о гибели нескольких английских отрядов в индейских капканах, расставленных на Великих равнинах. Сразу перейдём к благотворительности. Капитан Диего Карвальо Сорита, — и он указал на молодцеватого и опрятного военного, — определит вас на постой к маркитантке Хуаните с ежедневным котловым довольствием и необходимым обслуживанием.

Может, он и не так сказал, только мы обосновались у симпатичной молодухи прочно и, как казалось, надолго. Вроде как страдальцы от краснокожего гнёта, о котором обитатели форта знали не понаслышке, не раз отбиваясь в стычках от тех же апачей и пуэбло, никак не желавших добросовестно трудиться на золотом прииске Полонсо. Собственно, ради этой золотой жилы и был воздвигнут форт Дьяболо, который мы, едва придя в себя, добровольно посетили после удачного набега на Пасса-Норте. О, тогда мы удачно вышли из затруднительного положения непрошенных гостей, да ещё с военным трофеем в индейских руках наших друзей. Поэтому, накопленный опыт, позволял надеяться на удачный исход и этого предприятия. А как не поверить на слово обносившемуся в скитаниях джентльмену и ещё не вполне пришедшему в разум его французскому другу, кои с истинным достоинством белого человека выдержали индейское пленение? То-то и оно, что любой поверит! Но, как оказалось впоследствии, только не злобный испанец…

Как выяснилось потом, наша самоуверенность была грубой ошибкой. Поверив в везение сверх головы после первой удачи, мы утратили бдительность и сами стали лёгкой добычей для испанского вероломства и их подлой наблюдательности. И тут дело было не только в нашей расхлябанности или иной пагубной склонности, сколько в масштабности предприятия.

Форт Сьера-дель-Дьяболо являлся копией знакомого нам укрепления Пасса-Норте. С такой же церквушкой, ружейным арсеналом, солдатскими казармами и прочими надворными постройками, но раза в три большими. И не только с крепкими воротами, тесным частоколом из заострённых брёвен вкруговую, но и с четырьмя пушками-фальконетами на все стороны света. Кроме прямых защитников, обретался в этом селище и торговый люд, и ремесленный, и наш брат писарчук со счетоводом, не считая прислужников, обедневших идальго и путешествующих по злачным местам кабальеро. И многие были с жёнами, детишками и прислугой из индейцев для черновой работы. Город это был, а не лёгкая добыча в виде известного нам испанского укрепления Норте. Ну, если не город, то укреплённая слобода со своим уставом и вооружённой охраной человек в сорок. Вот и смекай, как задание выполнить, чтоб не опростоволоситься и с ума не спятить от этих развесёлых дум. Только и спасало, что обследование вражеского стана мы производили со рвением, буквально через месяц отмахнувшись от бесцеремонных услуг торговки Хуаниты и её товарки донны Лючии…

Через какое-то время нашей разведке пришёл конец. Мы узнали, как открываются ворота, продумали способ овладения всем оружием форта, почти включая фальконеты, но главное, определили время атаки отряда Белого Облака на форт, приурочив его ко Дню Всех Святых, когда набожные испанцы ради спасения души забывают про тело в своих молитвенных бдениях. Мне об этом так прямо и говорила сдобная Хуанита по утрам за стаканом крепкого кофею:

— Дон Афон, — пела она прямо в ухо, — после новолунья придёт День Всех Святых, когда, как и все истые католики, будем возносить хвалу нашему страстотерпцу господнему, дабы не прогневить святую инквизицию, блюдя строгий пост души и тела, — и сверкнув карим глазом добавила:- Придётся и вам, мой господин, с десяток дней попридержать своего рысака в стойле, пока всадник не очистится молитвой!

Я, благодаря капитану Пересу, а более своей разбитной хозяйке, к тому времени вполне сносно овладел испанской речью, если говорить со мной медленно и не требовать скорого ответа. А способность к языкам ко мне перешло от деда, Прокопия Порфирьевича, который любого иноземца мог отчитать изустно, хоть иногда и прибегая к рукоприложению, но строго по чину и званию. Иное дело Олешка, мычит вроде бы по-заморскому, едва придя в себя после полона, но в голос не разговаривает. Но и я не зря в Киевской бурсе науки проходил и от знатных учителей ума набирался. Так что всё же заставил друга в английском словоблудие разбираться. Ведь теплилась надежда, что останутся наши головы на плечах, а ноги всё же доведут до аглицкого корабля либо ихней пристани. Вдруг, что со мной или какая побочная оказия вроде женитьбы вдали от родины, а не то и иной подлый индейский конфуз? Кто безязыкого домой направит? Я же Олешке ещё в стойбище Цепкий Коготь вдалбливал в головушку тягу к наукам.

Так что дело оставалось за малым, вовремя подать сигнал нашим друзьям горящим факелом с крыши казармы. А так, во всём остальном, мы вели обычную жизнь, убежавшего от смерти человека…

Час нашего очередного военного торжества неминуемо приближался вместе с пришествием всех святых в форт дель-Дьяболо. Пора было готовить факелы, рассчитывать время подачи сигнала нашему краснокожему штурмовому отряду и без суеты открывать ворота, отвлекая стражу то ли божественными разговорами, то ли приготовленной заранее двухпудовой дубиной. А как же? Тропа войны не для кисейных барышень. Словом, час нашего очередного подвига пробивал. Я подобрался, словно вепрь перед охотником, и набычил шею как бизон, готовясь к победному броску. И в это тревожное и мужественное время Олешка возьми и вдругорядь спроси про клавесин. Я чуть не сбился с тревожного настроя, но всё же ответил ему приблизительно. То есть сначала облаял дружески, а потом спросил:

— С какой стати ты ко мне с музыкой пристал в канун отчаянного дела? Говори, какая муха тебя кусает и не навернулся ли ты головой о притолоку, слезая с донны Лючии?

В ответ друг Олешка клятвенно заверил, что головой не страдает и что хворь у него совсем с другого бока…

То ли месяц прошёл, то ли два от начала нашей разведки, только стал я замечать, что Олешка отбивается от рук и в одиночку блуждает по базарной площади. Ладно, думаю, лазутчик что-то самостоятельно вынюхивает и напал на какой-то след. Может оружие у солдат пересчитывает, может к замкам отмычки готовит, как мастеровой серьёзный человек. Так оно и оказалась! Ключик Олешка подбирал, но только для дверной личины совсем иной цельности и назначения.

Пригласил меня нежданно командор Алонсо к себе домой на обед с выпивкой. А почему не позвать вполне воспитанного и довольно ловкого в испанском слове человека к столу? Потолковать за жизнь в плену, да и самому английскую речь вспомнить. Может судьба и с более солидным британцем столкнёт, а то испанцы, как я заметил, не очень-то англичан жалуют, хотя у тех и других глаза, ох, как завидущи на чужое!

А мне-то что? Пошёл с лёгким сердцем к де Орландо кальвадоса попить да сырком закусить под пристойную беседу с добрейшим начальником форта. Однако, вляпался я тогда в такое непотребство, что лучше бы в выгребную яму по самые уши влез.

Вхожу, значит, в обеденную залу хозяина, а за столом не только Алонсо сидит, словно каменный истукан, и, набычившись красным глазом, в меня стреляет, но и капитан Диего Карвальо рядком, с грозно оттопыренной нижней губой и подбоченившись неподступным кренделем. Да они-то для меня, как сухая гроза без молнии, а вот что на столе пусто, хоть шаром покати, дурной знак. И к тому же, жена командора донна Изабель, опрятным пудельком вкатывается и с вызовом:

— Господа, вам гаспачо сейчас подавать или малагой обойдётесь?

И не успел я о вине размечтаться, как командор прямо-таки рявкнул на жёнушку:

— Ступай прочь, сегодня не тот праздник!

Вот, тут же на ум пришло, эвона как, думаю жалостливо, отлетался соколик, теперь козелком прыгать заставят. Не иначе, полагаю про себя, как с Белого Облака скальп спустили и пыткам подвергли, раз ко мне такой не по ранжиру приём. Коль придётся, так и смерть приму, но до коленопрелонения не опущусь. И Олешке не позволю! Однако, шкуру с меня, как с индейского шпиона сразу спускать не стали, а наоборот, дон Алонсо ни с чего вдруг спросил прищурившись:

— Господин англичанин, — испанцы нас так и называли: англичанин и француз, — сэр, а не знакомы ли вы с моею дочерью Беатрис?

Я от неожиданности даже назад к двери отступил, а капитан от звука имени на скамье подпрыгнул. В чём была хитрость я не понял, но насторожился, а потому ответил правдиво, как о том знал…

Встречал я Беатриску на вольном воздухе возле церкви да пару раз на базарной площади. Ничего особого, бледная поганка в широкой юбке и с шляпой до глаз. Мимо пройдёшь и не заметишь, если под ногой не запутается. Мне такие худосочные особы разве что по монастырским скитам виделись, а тут и вовсе не в коня корм, хоть и дочка главного начальника форта. Я командору так и сказал, мол, девку встречал, но близко не знакомился, так как такая краля мне не пара. Да и какие разговоры с барышнями в военное время, когда враг у ворот?

— А ваш французский друг? — ни с чего, но в страшном волнении перебил капитан Диего.

— Смею заверить, — отвечаю с достоинством, — и могу в чём угодно поручиться за товарища, но о его сношениях с донной Беатрис ничего не знаю, так как свечку не держал.

Сказал я тогда истинную правду, а потому и был отпущен на свободу без обещанного обеда, но с жаркой просьбой отечески поговорить с другом и наставить его на путь истинный, если что…

— Любовь у нас с Беатриской, — не стал таиться Олешка, лишь только я завёл непонятную речь о клавесине. — До гробовой доски, — через время добавил он решительно, — до необструганной домовины, которая понадобится в самом скором времени, — и тут он уронил первую слезу, а я подставил плечо безвольно поникшему другу.

— С какого бодуна ты променял спелую Люську на недозрелую дочку командора? — осторожно, чтобы не травить лишний раз товарища, спрашиваю я. — И когда ты с этим привидением успел столковаться, не зная языков?

— Для светлой любви нет тёмных преград, — гордо ответил Олешка, — мы и так без слов понимаем друг друга, а где надо, помогает индейская скво Вути, которая прислуживает моей возлюбленной.

«Ишь ты, как запел, — подумалось мне тогда, — словно тетерев на токовище, позабывший про охотника, ради плотской-то утехи!»

Однако, сам я не сильно позавидовал другу в его высоких чувствах, так как любливал не единожды и в спокойной обстановке, и на бегу, когда время в обрез. Да взять того же Нулика или киевскую Стешку. Ведь иногда тоже из ума выпадал за-ради счастия быть рядом со своею лебёдушкой. Как в этом разе друга не понять? Так ведь и не понять, ежели кожа да кости! Я эту Беатриску взглядом прожигал насквозь, когда на улице встречались. Краснокожая Вути, другое дело, а за дочку дона Алонсо и глазом ни с какого бока нельзя зацепиться. Но очень меня тогда заинтересовала такая худосочная любовь к доскам, без огляда бывшего плотника на другой подходящий материал. Поэтому, как старшой, допрос Олешке учинил:

— Ты, — говорю, — её на пробу полюбил или как будущий хомут на шею?

Оказалось, что Беатриска как-то раз уронила свой кружевной платок прямо под ноги этому остолопу и дурьей башке, то есть, как ни на есть, другу Олешке. Видать, у испанцев есть такой тайный знак признания. Она тебе платок или другую нательную тряпицу, ты ей в ответ любовную страсть по самое некуда. Дураку бы этот лоскуток сразу назад отдать либо гордо прошествовать мимо приманки, а он тряпку к грудке прижал и сберёг возле сердечка. Да так тайно, что и мне не сказал, не спросил отеческого совета! С той поры и прилипла присуха. Ведь, оказалось, что ни день на базар бегал, чтоб глазом с девицей встретиться. А потом и размовлять стали, а когда любезности через краснорожую Вути последовали, то и вовсе дорога к прелюбодейству открылась. Не зря же донна Беатрис нашего беспутного рыцаря пригласила послушать клавесин. Заметь, в свой флигелёк и в первую ночь праздника Всех Святых. Олешка, не будь дурак, согласие дал. А как не дать, если белая кость да голубая кровь сама к тебе под бок просится? Когда ещё такой фарт выпадет? И тут не до раздумий, какой ты по счёту, раз всю собственную гвардию, наверно, перебрала?

Всё мне было понятно в этом угаре с другом, кроме одного: при чём тут любовь? А на пятый день допроса понял, что не обошлось без индейского колдовства. И случился приворот через нашейный платок Беатриски, которому способствовала эта самая Вути. Краснорожая сызмала ворожбе обучена, а тут ещё и какая-никакая, но награда от белой госпожи, а что до дочки командора, то блуд с иноземцем почесать куда как завлекательнее, чем со знакомым кабальеро либо идальго. Когда ещё придётся? А тут под боком Олешка. Хоть и не особо дружит с головой, но мужик первостатейный. Вот такой расклад в мозгу получился от, чего тут скрывать, моего большого ума…

— Надеюсь, поговорили с другом? — спросил меня дон Алонсо через неделю, заманив малагой на обед в свой дом.

Ничего не изменилось. Всё было, как и в первый раз. Командор восседал за столом каменным статуем, капитан Диего крутился словно на угольях, непонятно с какого такого переляху.

— А как же! — заверил я честную компанию и знаком дал понять, что пора бы перейти к выпивке. — Великая любовь у француза с вашей ненаглядной дочуркой. Впору сватов засылать, чтоб ненароком байстрючёнок у молодых не проклюнулся, — под конец пошутил я и показал на пальцах, как деток заделывают и как сговор обмывают.

Намёк мой хозяева сразу поняли правильно. Дон Алонсо де Орландо налился кровью до краёв, а капитан Диего Карвальо Сорита по привычке подпрыгнул до потолка, а назад вернулся уже с обнажённой рапирой. Однако, меня не тронули, к тому же, донья Изабель поспешила унять мужа:

— Дон Алонсо, — вскричала она, — убейте его, но только не в нашем доме!

А далее, скрежеща зубами, она обрисовала всю подноготную любви своей чахлой кровинушки. Но не к Олешке Голому, а к другу семьи и желанному жениху, проверенному боями и мирной жизнью капитану Сорита. Оказалось, что Диего и Беатрис чуть ли не с колыбели обручены, что в Испании у них совместное хозяйство на виноградниках, что напрасно француз надеется быть обладателем девицы и приданого, и что бравый капитан хоть завтра проткнёт Олешку насквозь, ежели тот не уймётся.

— Смею заверить, — с прежним почтением ответствовал я, — и чем угодно могу поручиться, но француз после Дня Всех Святых, который уже не за горами, будет испытывать к субтильной Беатрис лишь глубочайшее почтение, но никак не трепетную любовную страсть, — я тут же раскланялся, как чистокровный испанец, сорвал с головы шапку, как делают истинные кабальеро, грохнул ею о порог и пошёл искать Олешку Голого, чтобы с ним перетолковать о клавесине и другой какой музыке…

— Алексей, — спросил я друга после недельного раздумья по поводу никчемной любви к дочке командора, — Лексей Иваныч, а кто будет ночью за инструментом потеть, если ты и впрямь во флигелёк к Беатриске вломишься, чтоб клавесин на сон грядущий послушать, а заодно и пробить дырку в доске?

— Мне это неведомо, да и без надобности, — отмахнулся неразборчивый друг.

— Тут или тебя в ловушку заманивают с неясной пока целью, — начал размышлять я, — или девица на все руки мастерица. И жнец, и на дудке игрец.

— Попробую, тогда скажу, — буркнул столярных дел подмастерье куда-то в сторону, словно как не со мною задушевно беседуя.

— Ты не пробуй в омут с головой, — стал я наставлять непутёвого, — а сначала узнай, что за публика будет на ваших спевках. В какое окно прыгать, если не тот коленкор. Про жениха Диего всё выведай, мол, не на сносях ли лебёдушка? А то примешь смерть прямо на клавесине и даже без исподнего. Вот музыка-то будет! — я даже прыснул в кулак, представив красный зад на белых клавишах слоновой кости.

Однако, смеяться тут было нечему, а пора было думать, как уберечь сотоварища от явной погибели. Тем более, что этот баран одно твердит:

— Люба мне Беатриска пуще живота своего. За неё и жизнь положу играючи.

Ладно, думаю я дальше, придётся временно потворствовать дураку. Чем бы дитя не тешилось, а там, глядишь, и сам поймёт, где подстилка мягче. Но с другой стороны, если присуху наколдовали, то придётся в день побега вместе с оружием и Беатриску с собой выносить с форта. А уж там, как бог пошлёт! Может, девку по дороге потеряем, а может и у меня крестник появится. Вот завтра-послезавтра командору с капитаном пустыми разговорами бдительность притуплю и начну готовиться к военной операции совместно с дружественными силами воинов Мягкого Сердца. Лишь бы Олешка раньше времени горячку не порол и в победители не рядился. Друг с моим планом согласился, обещался до времени с чувствами совладать и Беатриске ничего не выдавать даже в телесном томлении.

Всё бы так и докатилось до победного конца, если бы не рухнули наши надежды в преисподнюю прямо на следующий же день, а мы не оказались на краю невозвратной пропасти…

Заправлял всей католической верой форта представитель беспощадной испанской инквизиции падре Меримор де Вега. Суровый дядька в чёрной сутане и с капюшоном до глаз, при всяком случае сующий свой волосатый кулак всем и каждому прямо под нос для лобызания. Был он чуть ли не главнее самого командора, прикрывая свои действа крестом и вечным словом библии. И выходило, что за всем следил и каждого назидал падре Меримор, чуть ли не заглядывая прихожанам в котёл, а не то и в постель. Нас с Олешкой сразу предупредил, чтоб мы ни одной церковной службы не пропустили, будь в своих землях хоть протестантами, хоть католиками иного толка. Ему, мол, всё равно кого обращать в истинную веру испанского догмата. Мы это указание соблюдали без изъяна. В церковь ходили вслед за всеми с достойной регулярностью, но молились в чужом храме молча и лишь своему богу. Так что никакого вражеского поползновения со стороны падре в нашу сторону не было. А главное, не лезли мы вперёд, не выделялись из толпы, пока не дошёл до командора слух о связи моего француза с его дочкой. Добрые люди дону Алонсо в уши напели, а падре Меримору донесли об этом, как пастырю и блюстителю нравов. Вот и состоялся у меня разговор с де Вегой, вскорости после признания Олешки. Да какой разговор! Так, словом перебросились, едва я к руке приложился. А через миг стражники уже крутили мне руки, а ещё парочка уже бежала в другой конец площади за моим товарищем. А ведь всего-то и спросил меня католический поп примерно следующее:

— Сын мой неразумный, а почему вы не испросили у меня разрешения на общение с донной Беатрис в отсутствии её отца дона Алонсо либо меня, вашего пастыря?

А я всего-то и ответил, так же примерно, следующее:

— О, досточтимый настоятель праведной церкви, о, наш просветитель в делах суетных, я как раз спешил к вам, чтобы просить снизойти присутствием при целомудренном разговоре моего товарища по несчастью с благочестивой донной, если им обоим так необходимо свидание на виду всей площади. И видит бог, это правда, — и я истово перекрестился, преданно глядя в лоб падре.

Вот прямо тут меня и повязали, а через какой-то жуткий миг мы с Олешкой уже валялись на полу грязного чулана, связанные по рукам и ногам не зная, за что вся эта смертная канитель на наши головы.

— За что? — поминутно спрашивал меня друг, полагая по наитию, что вся вина на мне.

— Не знаю! — честно отвечал я, но в душе справедливо обвинял влюбчивого Олешку…

Кормили нас никак, по той же причине и до ветру не выводили, поэтому мы даже в догадках потерялись, мол, по какой причине сидим? Допрос тоже не чинили, что было не по испанской стати. Один раз только навестил капитан Диего, долго разглядывал Олешку вблизи, потом прицельно плюнул в меня, друга же попинал сапогом, но больше для порядка, так как бил не со всего замаха, тем более, что в чулане для бойцовского размаха места не было.

Сколько-то погодя, снизошёл до нас и божий служитель Моримор де Вега. Руки не подал, небось, побоялся, что вместо лобызания могу длань откусить вместе с манжеткой. Крестом нас осенил и скорбно молвил:

— Молитесь, если можете, своим богам, пока есть время. Скоро предстанете пред ликом святой инквизиции в Вилья-Рике. Помяните все свои прегрешения пред скорым смертным часом в великих муках. Кристум Доминум нострум, амен! — провозгласил трубно и с этим ушёл.

Я же начал свершать молитву, не ропща на Вседержателя за тяжкие испытания в чужих краях, а просил лишь лёгкой смерти и прощения за грехи наши. Творил земные поклоны на восход солнца, осенял себя крестными знамениями, а когда в двудесятый раз прочитал «Отче наш», то и снизошло на меня озарение. И понял я тогда за что сижу в гнусной яме и как невольно сгубил товарища. А когда признался в своей догадке Голому, тот дёрнул связанными руками и прошил меня жгучим взглядом, словно иголка восковую свечу:

— Пентюх ты непотребный, — сказал как при последнем издыхании, — А ещё учил меня жизни! — а далее славил меня простым русским словом, то есть лаялся до захода солнца.

А ведь и было за что! Дошло до меня, что в тот последний день на воле, глядя прямо в лицо католику Моримору, наложил я на себя крест православный от всего сердца таким же привычным манером, как и в этой темнице. Перекрестился справа налево, как принято в веках у православных, а не наоборот. Ведь католик и иезуит крест кладёт с левого плеча, да ещё и пальцы при этом поцелует. Я же, если и крестился по-ихнему, то в душе просил у господа прощение, а тогда, в суматохе и растерянности, забыл конспирацию и перекрестился по-нашему. И вот этой самой оплошностью нечаянно убедил я тогда падре, что перед ним шпион и волк в овечьей шкуре.

— Прикуси язык, — обрывал я стенания Олешки, когда свет истины озарил меня в сырых могильных стенах нашей юдоли скорби, — если бы не я, то мы давно бы сушились на солнышке с петлёй на шее, проклинаючи твою любовную неразборчивость. А сейчас супостаты не знают, что и делать с такими важными и проворными лазутчиками другой веры. Слышал, небось, отправляют нас по начальству в саму Вилья-Рику. А если там и примем смертушку, то всё равно будем ближе к дому…

Выпроваживали нас в портовый город Вилья-Рика из форта Сьера-дель-Дьяболо как значимых государственных преступников. Повезли на телеге, хоть и в клетке, но со всем уважением. То есть, порой разрешали отлучаться в кусты по своим надобностям с распущенными руками, но с нашейной верёвкой в десять шагов длины. Мы же, такой привилегией пользовались редко, так как за время пути ни воды, ни хлеба не видывали. А ехали, считай, трое суток с ночными привалами в глухих местах.

— Давай, Афоня, утечём тайным манером, — предложил мне подельник в первую же ночёвку. — Вон, стражники даже клеть забыли закрыть, да и у нас руки-ноги в свободном состоянии. Затеряемся в ночи, словно зайцы в камышах.

А почему бы в побег не ударится при таком панибратском отношении стражника к узнику? Очень даже соблазнительно для недалёкого человека. Но не тут-то было при моём умственном раскладе диспозиции.

— Олешка, — говорю громко, словно поп с амвона, прямо в темень ворогом объятую, — друг мой ситный! Куда бежать намылился? В какой стороне смерть свою встретишь? Не в том ли болоте, которое намедни объехали?

По вылупленным глазам друга понял, что слова мои до его разума не доходят. Поэтому голос утихомирил и раскрыл свой козырь:

— Лексей, — говорю уже наставительно, — Совсем ты головой прохудился, раз расставленных силков не видишь. Кто нас охраняет? Капитан Диего Сорита со товарищи. Он, небось, и сейчас наблюдает за тобой волчьим красным глазом из тьмы ночной. Только мы шаг за решётку, как тут же ножиком по горлу при попытке к бегству. Так что, эта клеть и есть наша защита. Ни за что не решится стража нарушить приказ без нашей беглой помощи, поэтому доставит капитан злодеев прямо в порт на допрос и расправу. А там уже как бог пошлёт.

Подивился Олешка моей прозорливости и не стал докучать лишним разговором. А на другую ночь опять, видать по скудоумию, затянул старую песню. Но уж тут-то я его сразу отбрил:

— Беглец, — говорю по такой-то и этакой матери, — ведь специально шагом едем, чтоб лишний раз нас ночной свободой прельстить перед закланием. Уймись ты со своею беготнёй, скоро до места доплетёмся, а там уж точно разбежимся в разные стороны. Утешайся, что не от руки Диего, если лихо мимо не пронесёт.

Вилья-Рика оказался знатным фортом. Живого народа порядком, как военного, так и статского, всё вперемежку с бабами и ребятнёй. Опять же, повозки с поклажей в сторону моря тянутся, а там и паруса проглядываются. Красота да и только, если бы глядеть не из клетки. То есть, худо-бедно, но доехали мы до края путешествия. Осталось на корабли погрузиться и со свежим ветром напрямки в Европу. Однако, не в корабельный трюм погрузились, а, малость не доехав до пристани, угодили снова в тюрьму, но разрядом выше и стеной потолще.

Пытать нас надумали на третий день гостевания в Вилья-Рике. До этого приходили разные разукрашенные идальго и расфуфыренные донны, а также и всякий военный люд при шпагах, париках и в штанах фонариком. Травли никакой не учиняли, лишь цокали языками и оглядывали со всех сторон, как цирковых уродов. И чего такого капитан Диего про нас изумительного наплёл, что праздный народ гужом тянется? Позже догадался про моё крестное знамение не с той стороны. Вот и выходили мы для испанцев живыми слугами дьявола…

Допрос нам учиняли двое. Люди с виду хорошие и обходительные. Один духовного звания, как есть богослов от инквизиции Фернандо Вандес, мужчина тяжёлой походки и взгляда исподлобья. Второй был военным представителем от коменданта порта, щеголеватый кабальеро Родриго де Валери. Говорили в основном со мной, так как я сызмальства слаб до языков и говорю, хоть и на смешанном наречии, однако, при желании понять можно любому, но не каждому. И тем более, что с Олешкой какой разговор? Не мычит, не телится, одни сопли. Так что одна надежда только на меня, если кто захочет до правды докопаться. А чего и докапываться, если я за два дня всю свою жизненную историю изложил без утайки. И про сибирские морозы, и про эскимосскую жену, и про лосося на Аляске. Сюда же прибавил про путь в Европу через Америку, а про становище Цепкий Коготь промолчал, как про малый факт жизненного пути. Но всё оказалось зря, так как мои следователи ни одному слову не поверили, а только изредка перебивали и заставляли креститься на православный лад. Но и тогда не верили, качали скорбно головами и глядели на нас пустым глазом, словно на никчемных покойников.

На третий день за нас взялись покрепче, но без задора, а обудёнком и чем попало под руку. Просто обрили наголо и долго елозили руками по головам, выискивая, видать, рожки. Ничего не нашли, поэтому осерчали и велели раздеться. Оголились с головы до пят, как только что родившись. Стоим, краснеем и только срам в кулаках зажимаем. Ведь не к добру оглядывают, как бы чего не оторвали. Однако, первому досталось Олёшке. У него на правом боку было родимое пятно с копейку. Тогда и взялся богослов Фернандо эту отметину ножиком до крови отскребать. Лишь тогда унялся, когда друг мой начал недорезанным подсвинком на всю тюрьму верещать, а кожа красной тряпкой сбоку свесилась. Олешка потом едва-едва её на место приладил. Так и ходил с прижатой сбоку рукой, пока рана не закрылась.

Меня такая участь миновала, потому как больших отметин на теле не обнаружилось. Правда, нашли пару родинок пониже спины, так они кровить начали сразу, едва бесноватые эскулапы по ним шильцем прошлись. Хоть и не на всю лядвию протыкали, но крику моего было немеряно.

— Внешнего признака у слуг дьявола не обнаружилось, — подытожил кровавый день допроса испанский пёс Фернандо Вандес.

— Да, рогов нет, и даже кровь проистекает из бесовских отметин, — согласился и Родриго де Валери, разглядывая моё седалище с отвращением на морде. Ему-то душевный отворот, а я долго ещё сидел лишь одним боком даже на мягкой подстилке.

— Завтра в пруд запихнём, — спланировал дородный богослов, — свяжем руки и под воду. Просто так бесы от них не отвяжутся.

— А вдруг они не слуги сатаны и пруд примет их тела с благодарностью? Что если не исторгнет тела еретиков назад на берег? — усомнился военный наблюдатель. — Тогда ничего не узнаем! Они камнем на дно, а нам выше и доложить нечего!

— Тогда будем дальше думать, — задумчиво пообещал инквизитор и потянулся к выходу.

Дня два, а не то и все три, нас не трогали, позволяя ранам затянуться, и даже баловали скудной пищей: одной маисовой лепёшкой и кружкой воды на двоих. Так как после этой передышки уже не оставляли без внимания, то я счёт дням потерял. Но уже на каком-то приёме во Дворце Правосудия, как они называли свой вертеп, нас допросили в присутствии нового свидетеля, которого услужливый Родриго называл не иначе как командор Гармендия. Я уже перед новым важным лицом слово в слово повторил прежнюю историю жизни, глядя в невозмутимое лицо этого судьи с тайной надеждой на справедливость. Перекреститься заставили всего один раз и то в самом конце моей исповеди. И тогда я поверил в торжество истины над бездной мракобесия. Командор даже улыбнулся мне одной нижней губой и молвил с весёлым прищуром ясных глаз:

— Завтра же пытать этих мерзавцев вплоть до двадцатой ступени сложности, хотя они вряд ли дойдут живыми и до третьей, — и он, уже уходя, длинно плюнул в дальний угол камеры…

Пыточный арсенал испанской инквизиции весьма обширен, жесток, однако, не лишён выдумки и изобретательности. Все механизмы и приспособления допросов до того отточены на многих поколениях еретиков, что судейский клан богоборцев, лишь по одному взгляду на осуждённого может назначит пытку той ступени, при которой еретик сознается во всех преступлениях требующихся святой инквизиции. Тут целая наука. К примеру, все еретики делятся на мужчин и женщин. И если, скажем, подвешенного за ноги человека распиливать вдоль можно без оглядки на половую принадлежность вплоть до пупка, ибо при дальнейшей распиловке ему будет без разницы, что говорить, то, к примеру, сажать на испанского осла или, опять же, на испанскую кобылу надо было по половому признаку. Ведь осёл подходил под мужиков, так как представлял собой острый клин, на который громоздили мирянина с отягощениями по ногам. Такой ослятя, хоть медленно, но уверенно проникал в собеседника палача до полного признания вины наездником. Женщин же приходилось сажать на кобылу, которая елозила у них промеж ног до потери сознания всадницы. Почему грубую пеньковую верёвку называли испанской кобылой, никто не знал, но, тем не менее, часто запрягали под явных ведьм и невест дьявола. Однако, эти пытки применялись только к совсем бессловесным тварям человечьего обличия, не понимающим выгоды немедленного признания в грехах и со спокойной душой отправляющихся на костёр или на плаху. Тем более, что тут и там всё равно смерть, но при раскаянии наиболее скорая. А ведь дело доходило до очищения души огнём либо водой. В первом случае в глотку еретика через специальный желобок засыпали раскалённые угли, а во втором случае заливалась вода. Но что лучше, не поймёшь, не попробовав. Угли прожигали телеса, а вода так распирала брюхо, что кому-то из подручных инквизитора приходилось вспрыгивать на живот испытуемого, чтобы уже очищенная душа могла отлететь в любую сторону, пробивая себе дорогу не по законам анатомии, а как придётся.

Да, много чего ещё затейливого показал и грамотно по-книжному рассказал знающий толк в этом деле Фернандо Вандес. Он целый день водил по своим пыточным владениям и с блеском в очах рассказывал о смертях под пытками, намекая при этом на нас, его дорогих гостей. Но самое страшное то, что все эти пыточные механизмы и приспособления были показаны в действии. Боже мой, сколь много было еретиков даже вдали от берегов Испании…

Однако, как оказалось на следующий же день, нас ещё не познакомили со всеми жуткими выдумками святой инквизиции. Вместо того, чтобы с утра посадить на испанскую кобылу или подвести к ослу Иуды, нас, в сопровождении вчерашней троицы изуверов во главе с командором Гармендией, ввели в просторную залу. В самой светлой, до рези в глазах горнице стоял самый натуральный бык, но из красной меди. Под брюхом чудовища пылал огромный костёр, из его разверстой пасти валил едкий дым, а из-за закрытой дверцы прямо в боку железного зверя доносился нечеловеческий вой и предсмертные стенания.

Я уже не мог понимать себя от ужаса, примеряя к себе будущую пытку прожариванием. Олешка выглядел не лучше и уже начинал заговариваться, вспоминая холод Аляски. Наши палачи остановились возле раскалённого чрева быка, с явным удовольствием прислушиваясь к предсмертным воплям обречённого. После минутного наслаждения воплями еретика, падре, показывая рукой на решётчатую жаровню в углу помещения с истлевающим костром под нею и обуглившейся жертвой на ней, со знанием дела гордо пояснил:

— Гридирон, весьма несовершенное приспособление, но всё же доставляет некоторую созерцательную радость.

— Клеймить будем лилией-цветком позора? — вдруг спросил падре Вандеса невесть откуда появившийся юркий человечек в кожаном переднике и с железной узорной хреновиной в руке.

— Как всякого погрязшего в грехе и в сношениях с дьволом нечестивца, сын мой.

Разговор, видимо, тогда шёл о нас. Это я хорошо помню, но как раскалённым клеймом прижигали нам с Олешкой кожу на телах, я до сей поры не могу восстановит в памяти. Одно скажу, если судить по отпечатку на плече друга, то это никакая не лилия, а скорее грубо сработанный и расшеперившийся как попало трезубец. Да, видимо, и у меня не красивше. Печать-то была одна.

— Вот и всё, отжили своё, — сказал я Олешке возле кресла допросов уже на выходе из Дворца Правосудия. — Посадят на эту табуретку, привяжут к основе, а под зад жаровню с огнём подсунут. Видишь, ещё головешки на сковороднике дымятся? И будут тебе и яйца вкрутую, и окорок свежекопчёный, — а уже повернувшись к Вандесу, закончил мысль:- Что молчишь, Иуда католический, зверь рода человеческого и испанский прихвостень без роду-племени? Будь ты проклят до седьмого колена, как и мать твоя, не убившая тебя во чреве своём, — и с этими грязными и последними в жизни словами я харкнул прямо в довольную харю идущему рядом наряженному кабальеро Родриго де Валери, так как до ненавистного Фернандо не доставал.

И ведь не промазал, и ведь правильно всё сделал, потому как вооружённый дон не должен был вынести такого прилюдного оскорбления! Да он и не вынес, включился в мою комедию на первых ролях. Благородный Родриго сперва позеленел, потом спал с лица до белого каленья, а в конце спектакля выхватил рапиру из ножен и занёс руку для расправы, не ведая, что делает нам великое одолжение, одаривая преждевременной и лёгкой смертью. Но в последний закатный наш час кинулся к кабальеро коршуном страшный богослов и прямо повис на руке нашего избавителя от нечеловеческих пыток, а отобрав оружие, просто сказал:

— Пособникам сатаны так просто не отойти в мир иной. Эти недруги одержимы дьяволом, поэтому завтра утром начнём пытать вилкой еретика и чесать спину кошачьим когтем, — и он, довольно хмыкнув, одной растопыренной рукой ткнул себя под кадык, а другой указал на рогатину с винтом, лежавшую подле железной когтистой лапы, приспособленной, видимо, для сдирания кожи с живого человека.

Я обессиленно заплакал внутренней слезой, а Олешка по молодой глупости как-то весь подобрался и закостенел, сказав при этом:

— Прощай, брат! Завтра будет не до разговоров…

(Пояснение № 13 от архивариуса Л.Б. Расшифровка заключительной части записок потребовала от нас уйму времени и недюжинных познаний в области практической медицины. Заметки об этом времени делались автором спонтанно и отрывочно, очевидно уже по истечении довольно большого промежутка времени, если даже судить по фактуре используемой бумаги. По тону изложения и трудностям перевода чувствовалось, что автор не в силах действенно и достоверно описать тот или иной случай биографии из своей испанской саги. Здесь, несомненно, присутствовали явные признаки парамнезии, то есть приступы ложной памяти, пытающиеся затмить в памяти ужасы пережитой действительности. Возможно, как настаивал Гриша Гроцман, налицо был простой старческий психоз, который, к сожалению, нельзя засвидетельствовать в отсутствии пациента.

Ясность в тупиковую ситуацию внёс герр Карл Клабенкегель. В своём послании он подробно остановился на таком явлении в психике человека, как дежавю. С жаром истинного исследователя он во Франции разыскал наследников отошедшего в мир иной, но и до сей поры чтимого психиатра Эмиля Буарака, и не только нашёл их, но был допущен к архивам учёного. Прочитав в рукописи его книгу «Будущее психических наук», герр Клабенкегель поспешил поделиться своими выводами о некоторых свойствах психики человека с сэром Арчибальдом Кордоффом. Они оба сошлись во мнении, что автор этой «Повести временных лет», как называют русские свои эпохальные произведения, великий путешественник, исследователь и этнограф Афанасий Приблудный, был подвержен дежавю, то есть такому психическому состоянию, при котором человек временами ощущает своё настоящее положение, как бы в уже знакомом прошедшем времени, а потому боится дальнейшего хода событий и прячется за разного рода недомолвками, обрывая свои воспоминания на полуслове, если позволительно так выразиться.

Я вполне был согласен с выводами своих учёных друзей, тем более, перевод последних частей воспоминаний автора давался мне с большим трудом, иногда заставляя толковать их по-своему, но всё же приближённо к тексту.

Однако, я всё же не полностью разделяю точку зрения моих корреспондентов о психическом состоянии господина Афанасия во время его испанской эпопеи. Скорее, наш биограф впадал временами в состояние жамевю, когда ощущения, казалось бы, от хорошо известных событий, воспринимаются как новые и от этого более пугающие человека при его активной подсознательной мозговой деятельности.

Как бы там ни было, но наш великий летописец, с одной стороны, с содроганием вспоминал знакомство с испанцами, но, с другой стороны, оставлять без внимания потомков к этим зловещим страницам судьбы, тоже не мог. И в этом вся недюжинная сила духа и стоически убедительная правда слова, лежащие в основе повествований молодого московского дьяка.)

Мы горестно ждали неминуемой страшной смерти без креста и покаяния, но костлявая обошла нас стороной. Через несколько томительных от безысходности суток, когда мы с другом, то поочерёдно, а то и разом начинали впадать в горячечный бред от переживаний и бескормицы, дверь нашего узилища распахнулась, и на пороге появился юноша в простом платье работного человека, но со шпагой в руке и с пистолью за поясом. Он скорбно посмотрел на нас, но обратился с некоторым задором и весёлостью:

— Джентльмены, вы свободны! Следуйте за мной без опасения. Мы тоже враги Испании, — на хорошем английском выкрикнул наш спаситель прямо с порога.

— Кто это мы? — задал я вполне уместный вопрос своими бескровными и сухими губами.

— Свободное единение буканьеров Берегового Братства, — последовал незамедлительный звонкий ответ. — Команда славного капитана Моргана!»

 

ВЕЛИКИЙ ГЕНРИ

25 августа 1688 года пушки всех фортов Порт-Ройяла и кораблей ямайской флотилии 22 выстрелами возвестили миру о кончине вице-губернатора Ямайки, адмирала великой армады Берегового Братства и отчаянного пирата сэра Генри Моргана. Ушёл из жизни величайший флибустьер столетия, завещая бессмертную душу Всевышнему Господу, бренное тело земле Ямайки, а огромное состояние жене Марии-Елизавете. Но вместе с тем он оставил в глубокой безвременной печали своих друзей и единомышленников, следовавших за ним в бой под рвущимся на свежем ветру Весёлым Роджером во славу побед Англии над Испанией.

В таверне «Чёрная вдова», что на берегу бухты Радости, собралось знатное общество старых морских бродяг, поминающих в этот вечерний скорбный час своего справедливого капитана и вождя Генри Моргана, основателя Пиратского Кодекса Чести всего Карибского бассейна. За сдвинутыми столами сидели капитаны и шкиперы, лоцманы и квартирмейстеры, бомбардиры и простые матросы, как равноправные ветераны, помнившие усопшего по былым походам, так и не нюхавшие пороха юнги, едва наслышанные о подвигах Моргана на суше и на море, но всегда готовые продолжить славное дело бесстрашных корсаров. Пили в основном ром и бумбо, настоянный на корице, закусывали салмагунди из смеси всего, что находилось под рукой, ведя неспешные беседе о былой славе морских сражений и расточительном богатстве, о потере старых друзей и приобретении новых.

— Томас, — наполняя очередную кружку жгучим питьём, спрашивал седовласый шкипер шлюпа «Лион» Ричард Добсон своего не молодого собеседника, капитана бригантины «Фортуна» Томаса Ли, — а, помнишь, как мы наказали строптивых испанцев в Порто-Белло? Сколько же мы взяли тогда золота и серебра, не говоря уже о пиастрах в сундуках зажиточных горожан?

— Не знаю, дружище, — отозвался Томас, отрываясь от бычьего окорока, — меня тогда с вами не было. Я присоединился к кораблям Моргана, да будет ему земля пухом, лишь перед походом на Панаму.

— Так, значит, ты не проспал это замечательное дельце, Том Ли? Кто участвовал в панамском походе, тот знает жизнь! Тот изведал и горечь поражения, и вкус победы! Ради одного этого стоило встать под знамя Генри.

— Я полностью согласен с тобой, Ричи Добсон. Лишь только после битвы за Панаму я полностью оценил Пиратский Кодекс великого Моргана. Ведь на службе Его Величеству, то есть до получения Каперского поручения от Якова Второго нашим капитаном, разве мог я предположить, что пират такой же свободный человек, как морской бриз, и так же честен, словно праведник!

— О, да, Томас! Добавь сюда бесшабашную отвагу и упорство в бою до полной победы, и ты получишь портрет флибустьера высшей пробы.

— Совершенно согласен с тобою, уважаемый шкипер. Какая несгибаемая воля к победе должна быть у парней, которые на барках и канотах брали на абордаж целые шхуны, не обращая внимания на пушки и мушкеты.

— Да у нас иного выхода и не было, капитан! Раз ступив на вражеский корабль, мы бились насмерть за лучшую жизнь со звоном пиастров, дублонов и луидоров, — вспомнил не так уж далёкое былое Ричард Добсон.

— А ведь всё это мы добывали в честном бою, не воруя у ближнего, — согласился Томас Ли.

— Да, — выпив порцию бумбо, — подытожил шкипер шлюпа «Лион», — воровство, наговор и трусость у нас карались смертью. О чём разговор, капитан? Весь наш Устав Берегового Братства основан на справедливости, товариществе и взаимовыручке, будь ты хоть на берегу, хоть в море.

— О, капитан Морган был сам неподкупен и нам внушал то же самое, — ударился в воспоминания Томас, — возьми хоть статью о дуэлях!

— И не только о них, — перебил шкипер, — ведь любая драка в походе каралась смертью!

— Правильно, — загорячился капитан «Фортуны», — пускайте кровь друг другу на берегу, а не в море, когда на счету каждый абордажный крюк в твёрдой руке. Помню, в Эль-Пуэрто-дель-Принчипе я насмерть поссорился из-за знойной девицы Эммы Блубляд с капитаном четырёхпушечного пинка Жозефом Верн. Но ведь мы терпели до Тортуги! И лишь на острове и при свидетелях мне со спокойной совестью удалось насадить на шпагу галантного француза. А если бы дуэль произошла к радости испанцев на корабле? Да я бы сам себе отрубил руку, поднявшуюся в походе на товарища.

— И на суше при деле то же самое. Возьми взятие Порто-Белло! Какие разборки и личные счёты, если идёшь на приступ испанской твердыни? — горячо воскликнул Ричард Добсон, отхлебнув порцию чистого рома, и перевёл разговор в другое русло. — Я так скажу тебе мой старый друг! Наш адмирал Морган вёл сражения на суше куда проворнее и успешнее, чем на море. Очень чувствовалась в нём военная косточка, но сухопутного солдата. Поэтому он и громил испанские города и форты с завидным постоянством.

— Не скажи, — возразил было Томас Ли, но, подумав, остудил свой пыл спорщика, — а ведь твоя правда, Ричард. Это ведь по его недосмотру и попустительству пошли ко дну три наших адмиралтейских фрегата «Оксфорд», «Сатисфэкшн» и «Купец Ямайки».

— Вот и я о том же, старина Томас, — с сожалением выдохнул Ричард Добсон и выплеснул остатки рома себе в глотку, словно излишний балласт за борт корабля.

* * *

Бесстрашный и удачливый капитан Генри Морган довольно скоро практически убедился, что значительно прибыльнее и весомее нападать на испанские города и форты, нежели на их суда. Ведь именно во всякого рода поселениях размещались склады серебра и золота, отобранного у индейцев. Поэтому было легче напасть на испанцев с суши и неожиданно заграбастать у них всё то, что ещё не успели отправить на кораблях за океан. Да и с какой стати должна была богатеть одна Испания? Лишь по праву первооткрывательницы Америки? Конечно, нет! Поэтому капитан Морган всеми силами Берегового Братства сопротивлялся этой исторической несправедливости, грабя уже не только суда бывалых конквистадоров, но и береговые перевалочные пункты драгоценного металла. Тем более, что имел каперское свидетельство от самого Оливера Кромвеля со времени революционного свержения монархии в Англии. Правда, король Карл II, впоследствии реставрировавшийся на троне, тоже не упустил выгоды от покровительства пиратам.

Но что с того, если после разграбления таких золотых арсеналов как Эль-Пуэрто-дель-Принчипе на Кубе или богатейшего серебряного рынка Коста-Рики города Порто-Белло, испанский посол де Молина жаловался на пиратский разбой самому Карлу II, ссылаясь на Первый Ахенский мирный договор между странами? Английский сюзерен ясно дал понять, что это соглашение касается лишь Европы, а ниже тропика Рака он не правомочен. Тем более, как докладывал ему любимец трона и кавалер Ордена Подвязки, сам лорд-лейтенант Девона и Эссекса, досточтимый Джордж Монк, что согласно донесениям губернатора Ямайки сэра Томаса Модифорда, испанцы первыми готовы были напасть не только на свободные острова Ямайку и Тортугу, но и безжалостно ограбить город Порт-Ройял. А бедных англичан угнать в рабство, чтобы не мешали нещадно насиловать их жён и прочих женщин, вплоть до кухарок и прислуги из местного населения. Поэтому упрёк в вероломстве англосаксов был отринут, как несущественный, а блистательному капитану Моргану отправлен в подарок новый фрегат «Оксфорд», белоснежные паруса которого гордо полнились свободными ветрами Атлантики под Юнион Джеком, весело реявшим на грот-мачте корабля, как непобедимое знамя метрополии. А уже в январе 1669 года блистательный 34-пушечный корабль со 180-ью моряками на борту, под командой капитана Эдварда Коллира бросил якорь возле острова Ваш, что к востоку от Эспаньолы, и присоединился к эскадре Моргана, состоящей из десятка кораблей с восьмьюстами членами экипажа.

К этому времени вольные флибустьеры, как и положено полностью свободным ото всего членам общества, уже успели спустить все свои деньги и прочие ценности в притонах Ямайки и Тортуги, в карманах их широких штанин гулял ветер, и они требовали от своих капитанов весёлого разбоя и привычного набега на торговые суда испанцев. Да и как не обнищать, не умевших копить на чёрный день разбойников, если помимо обычных трат на ночную жизнь, тщеславный пират мог запросто выставить бочку рома сухопутным крысам, чтобы те сплясали джигу в его честь? А не то без раздумий выложить сотню пиастров девке, чтобы та обнажилась прямо на столе среди выпивки и закуски? А сколько драли эти фурии за ночь с оголодавшего в походе моряка, знала, наверное, только владелица притона, да и то не до конца!

Поэтому капитан Морган и пригласил на борт «Оксфорда» для военного совета всех своих капитанов, шкиперов и боцманов с квартирмейстерами. Необходимо было согласовать план дальнейших действий или просто решить: на кого нападать изначально и в какой последовательности грабить намеченные жертвы. А пока морские волки расслаблялись у бочонков с ромом на верхней палубе корабля, офицеры Моргана собрались поговорить и неспешно отобедать на квартердеке у самой кормы в некотором отдалении от команды фрегата.

— Джентльмены, — обратился Генри к собранию единомышленников, — досточтимые капитаны и мореходы! Вот уже год, как мы сушим вёсла на побережье Ямайки. Уже год, как наши матросы теряют бойцовские навыки в постелях портовых шлюх и целые состояния в харчевнях Тортуги. Уже слышен ропот и видно показное недовольство в стане Берегового Братства. Если не считать потери нескольких судов от наших одиночных набегов, испанцы успели за это время сосредоточить несметные богатства в портах Мексиканского залива, которые переправляют кораблями, набитыми золотом, к себе на родину, — тут Морган замолчал, почувствовав, что хватил лишку, и, опрокинув бокал, закончил свою речь призывом:- Пора положить конец испанскому бесчинству на суше и на море. Как вы думаете, господа?

Собрание одобрительно загудело, а Джейми Уоррен по прозвищу Малыш, капитан шлюпа «Санта Мария» с четырьмя пушками на борту и командой в тридцать человек, но, тем не менее, самый верный сподвижник Моргана, ответил за всех:

— Мы с тобою, Генри, веди хоть на Мадрид в покои самого Филиппа II, — и тут же предложил выпить стоя за предстоящую, куда бы то ни было, экспедицию.

Морган ласково улыбнулся, что случалось крайне редко, поправил перевязь шпаги и сказал, как о давно и бесповоротно решённом вопросе:

— Нет, Малыш, мы не пойдём так далеко. Нам не нужны ни Испанские, ни Португальские берега. Мы нападём на Картахену!

Очень верное решение! Этот испанский порт, основанный ещё в 1533 году конкистадором Педро де Херейда и названый в честь родного города испанца Картахеной-де-Индеас, был в то время средоточием почти всего золота Колумбии и представлялся всем пиратам Карибского моря лакомым, но недоступным куском. И только непогрешимая вера в полководческий талант Генри Моргана, могла направить всю воинскую мощь Берегового Братства на подобное безумие. А готовность выступить вслед за великим капитаном хоть в преисподнюю, выразил горячий Тони Блум с «Верного друга»:

— На Картахену, — орал он, хватаясь одной рукой за кувшин с бренди, а другой за абордажную саблю, висевшую без дела на боку, — на Картахену, и да пребудет святой Яков с нами!

Однако, лишь только порыв самых нетерпеливых стих, как голос подал осторожный Арман Мистраль, капитан «Паломника»:

— А как же быть с заключением мирного договора между Англией и Испанией? Снова будем нарушать Ахтенский мир?

— Нам нет дела до сухопутного мирного трактата! Нас не приглашали на совещания, и мы не присылали своих представителей на конгресс, — спокойно возразил Морган, повторив почти в точности слова, сказанные им вице-губернатору Ямайки сэру Джеймсу Модифорду ещё год назад, сразу после разгрома Порто-Белло.

— Тогда дело решено! — взревел далёкий от политики и прочего этикета верзила Джон Торнбери, квартирмейстер «Одинокого скитальца»:- Вперёд на Картахену и пусть каждый за себя, а дьявол за всех!

— Сэр, — обратился вполне официально с другого конца стола Уильям Уайтинг, боцман бригантины «Блэссинг», — сэр, мы можем сообщить команде прежние условия нашего договора о призах, наградах за доблесть и компенсациях при увечьях? Будет лучше, если Братство будет уверено в наших обещаниях. Чем твёрже плата за страх, тем крепче абордажный крюк в руках, — закончил он свой вопрос старой пиратской поговоркой.

— Да, — ответил за Моргана казначей всей пиратской армады мистер Финли, учёный адвокат и счетовод, — без всякого сомнения, мы по-прежнему придерживаемся установленных законов при разделе добычи. Капитан получает шесть долей, офицеры по три, а нижние чины одну долю добычи, если команда не оговаривает другие условия дележа. Остаётся в силе правило по ранениям и увечьям. За правую руку или ногу 600, за левые 500, а за потерю глаза или пальца 100 испанских талеров. Корме этого, за сорванный неприятельский флаг, за пленника, за абордаж, за гранату, брошенную за вал крепости, назначается приз от пяти до пятидесяти пиастров. То есть, как видит уважаемое собрание, все награды, равно как и наказания за трусость, уклонение от боя и оставление товарища в беде, остаются в силе, согласно нашего Пиратского Кодекса.

— Друзья, прочь сомнения. Береговое Братство готово к походу хоть в логово дьявола. Салют капитану Моргану! — вскричал Малыш Уоррен и выстрелил в воздух из пистоли.

Так, казалось бы, бесповоротно была решена гибельная судьба Картахены. Но Провидение распорядилось по-своему. В полдень, когда командиры устали провозглашать тосты за будущую победу, а низшие чины хлестать ром из оловянных кружек, на квартердеке было решено перед подписанием командирами договора, возвестить об этом весь окружающий мир пятнадцатью выстрелами пушек флагмана. Капитаны были веселы, экипаж ликовал, а красавец «Оксфорд» рвал тишину почти победными выстрелами, к которым присоединилась и мушкетная пальба команды, способной ещё держать оружие в руках. Нешуточная пальба вспугивала не только пернатых побережья, но и мирных охотников острова Ваш. А когда пальба и восторженный рёв сотни лужёных морских глоток достигла апогея, весь этот шум и гам перекрыл чудовищной силы взрыв, и адмиральский фрегат «Оксфорд» был разнесён почти что в щепки. От случайного выстрела пьяного пирата взорвался пороховой погреб на носу корабля и мгновенно отправил к праотцам более сотни моряков. Грот-мачта, вырванная с корнем из своего гнезда, обрушилась прямо на квартердек, почти на обеденный стол капитанов, но не посередине, а ближе к штирборту. Поэтому все командиры, сидевшие у правого борта, были навечно погребены под такелажем судна. Уцелели лишь сидевшие у бакборта, по левую руку от стола, а с ними и капитан Морган. Всего в тот проклятый день погибло около трёх сотен человек из племени вольных флибустьеров. Судьба пощадила дюжину моряков, успевших оседлать качающуюся на волне бизань-мачту. Лишь только тех, кто не погиб сразу, а мог держаться на плаву в недостаточной для утопленника стадии опьянения.

Вот так Судьба сохранила генри Моргана и его верного друга Малыша Джейми для дальнейших славных подвигов, и уберегла Картахену от разграбления и насилия. Поэтому долго ещё жители города благодарили Святую Деву Марию за своё спасение, свято веря, что сама Богоматерь в тот роковой день из монастыря Ла-Попа посетила фрегат «Оксфорд» и не допустила смертельного похода на благословенный город Картахену.

* * *

К 35-и годам грозный предводитель пиратов Карибского бассейна капитан Генри Морган был уже настолько состоятельным человеком, что мог себе позволить отойти от дел и жить в своё удовольствие хоть на Ямайке, хоть в Англии, хоть в родном Уэльсе. Беспрерывные набеги на испанские территории, морские скитания, равно как и военные лишения, стали обременять Генри своею тщеславной бесцельностью. Пора было подумать о душе, отдохновения возле домашнего камина в кругу семьи и доброжелателей. Но едва он об этом за бутылкой рома намекнул соратникам, как эта, волнующая и тревожащая душу моряка весть разнеслась по Береговому Братству со скоростью молнии и повергла пиратов в тревожный трепет. Ведь пират, если он только настоящий пират, а не жадный до денег разбойник, никогда не занимался скряжничеством и накопительством, заведомо зная, что опустошённые на берегу карманы, немедля заполнятся звонкой монетой в море, лишь бы подвернулся подходящий случай. Да любой прижимистый флибустьер был подобен альбиносу в стае бразильских обезьян! С ним не только опасались бросаться на абордаж, но даже брезговали играть в кости и всякий раз изживали его из своей среды, словно медицинскую заразу. Истинный пират был состоятелен от набега до набега, но никогда не кичился своим богатством. Поэтому весть об отходе капитана Моргана от общих дел, не только взбудоражила моряков, но и погнала их к своему удачливому капитану с надеждой на дальнейшую службу под его началом.

Даже Малыш Джейми, никогда не перечивший другу, начинал рубить правду прямо в глаза:

— Генри, — смело выговаривал старый и проверенный в боях товарищ, — ты не можешь бросить своих детей в нужде и голоде. Ребята не знают иной работы кроме охоты за призами в испанских угодьях. Да ты и сам скоро зачахнешь без настоящего дела, как акула в бассейне, или чертополох среди ухоженных лилий! Рано ещё недругам плясать джигу на наших гробах и обвинять в трусости капитана Моргана!

Малыш так часто допекал Генри столь пламенными речами и призывами к действию, что Морган начал трезво думать и вскоре поставил пред собою, казалось бы, невыполнимую задачу. Он решил атаковать богатейшую и неприступную Панаму. При неудачном набеге Судьба отводила ему роль безумца, а при положительном исходе экспедиции покрыла бы лаврами великого полководца.

Город Панама, находящийся на берегу Южного океана, считался неприступным со стороны Карибского моря, и потому беспечно нежился под лучами тропического солнца, непомерно богатея вдали от районов контролируемых пиратами, и вне зоны действия морских сил Англии и Франции. В силу этих причин город являлся средоточием мексиканского серебра и перуанского золота перед отправкой оного в Испанию. Да и сами жители Панамы, в основном купцы и торговцы неграми, были неприлично богаты. Ещё бы, ведь они жили в невиданных доселе трёхэтажных каменных домах, коих было до двух тысяч штук, тогда как основное население ютилось в деревянных хижинах, числом около пяти тысяч. А всё это райское для богачей место было окружено высокой стеной и земляными валами. Не зря губернатор Панамы дон Гусман считал город неприступной крепостью. И вот на эту недосягаемую твердыню покусился отчаянный до безумия пират Генри Морган. И не только сам заразился этой безумной идеей, но и воспламенил несбыточной мечтой всё Береговое Братство! И вскоре, в начале 1671года, с негласного дозволения британской короны и получив от неё каперское свидетельство, Морган с чистым сердцем присвоил себе звание адмирала, раздал патенты на право разбоя своим капитанам и, водрузив над флагманом «Сатисфэкшн» британский флаг, выступил в поход на Панаму. Иначе говоря, великий корсар задумал неведомое доселе, а именно: подойти всей армадой к устью реки Чагрес, впадающую в Карибский залив со стороны Америки, пересадить пиратов с вооружением на индейские пироги и испанские речные шлюпы, а затем, поднявшись вверх по реке на сколько можно, посуху достичь Панамы и ударить на неё с тыла. Защитникам города даже в страшном сне не могло прийти в голову возможность такой наглой и вероломной выходки пиратов. Ведь через перешеек до Панамы было более 80-ти миль, преодолеть которые морским бродягам пешим порядком невозможно. Тогда как армада Моргана насчитывала около 40-а кораблей, в том числе 8 французских шхун, более 200 пушек разного назначения и около 2000-х тысяч на всё готовых ради наживы головорезов. Вся Панамская кампания была весьма дерзким предприятием даже для регулярного сухопутного войска, но никак не по плечу разнокалиберной армии морских бродяг, которая, в иных обстоятельствах, умела постоять за себя и нанести урон противнику. Но это случалось в основном на море либо в прибрежных портах, но никак не в городах материковой части Америки.

Однако, экспедиция в глубь континента нисколько не пугала Моргана. Наоборот, свято веря в удачу и опираясь на свой полководческий талант, адмирал самостоятельно разработал план захвата города, но хранил его при себе, опасаясь шпионов. Команда же, хоть и не знала тонкостей манёвра, но безропотно доверяла своему капитану, повинуясь неукоснительно и безоглядно силе авторитета Генри Моргана. Лишь только самые проверенные капитаны похода были посвящены во все тонкости и хитросплетения военного плана.

— Панама будет нашей, как и всё её золото, — доверял он тайну похода некоторым своим офицерам. — И о нашей победе будут в веках вспоминать потомки!

— А как же договор Карла с Филиппом? — мимоходом осведомился капитан «Святого Николая» Уильям Карсон о королях Англии и Испании.

— Золото всё спишет, — за адмирала ответил Малыш Джейми, — тем более, что губернатор Ямайки знает о, якобы, новой готовности испанцев взять приступом Порт-Ройял, — и он весело подмигнул обществу своим лукавым глазом.

— Джентльмены, — строго перевёл разговор в деловое русло Морган, — для продвижения по суше нам необходимы будут проводники. Поэтому для начала атакуем остров Санта-Катарина. Там, насколько я осведомлён, находятся испанские тюрьмы, а посему среди заключённых мы легко найдём надёжных следопытов и знатоков местности. Правда, остров защищают с десяток мелких фортов, но за нас должен сработать момент неожиданности, и тогда победа будет за нами!

— Мы давно не появлялись возле Панамского перешейка, поэтому тюремный остров возьмём небольшими силами, — заверил собравшихся квартирмейстер бригантины «Фортуна» Джонатан Рикс. — Да и у наших ребят давно руки чешутся по хорошей драке.

— А далее, — продолжил Морган, расстилая карту перешейка на столе своей флагманской каюты, — взяв несколько проводников, согласных помогать нам, мы двинемся к устью реки Чагрес и, захватив форт Сан-Лоренсо, если защитники реки окажут сопротивление, на пирогах и баркасах пойдём дальше вглубь материка, на сколько позволит фарватер Чагрес.

— А не будет возможности, без труда дойдём до Панамы пехотным строем, словно гвардейцы кардинала Ришелье, — звонко пошутил Малыш Джейми Уоррен и закончил серьёзно:- Тем более, что кроме оружия ничем большим обременять себя не придётся, так как пропитанием будем обеспечиваться за счёт индейских и испанских поселений вдоль берега реки.

— Поэтому, друзья, будем соблюдать строжайшую секретность наших планов, чтобы появится перед Панамой, словно чёрт из табакерки, — подвёл итог короткому совещанию Морган.

После этих слов, всем посвящённым стало предельно ясно, что великий Генри не бросает слов на ветер, а твёрдой рукой направит Береговое Братство в объятия благосклонной к ним Фортуны. Собственно, как и всегда, когда адмирал Карибских пиратов воплощал свои планы в жизнь. Однако на сей раз кабинетные решения несколько разошлись с суровой действительностью. Так обычно и бывает, если заранее уверен в правоте своего непогрешимого решения, когда барабанная дробь по мнимой победе, заглушает флейту сомнения. Так уж бывает, так уж выходит! Но когда слишком самонадеянно готовишься к презенту в шелковых лентах, Судьба преподносит подарок без праздничной упаковки!

Каторжный остров Санта-Катарина на самом деле был надёжно защищён дюжиной фортов, поэтому гарнизон в полтысячи солдат был готов дать достойный отпор любому морскому противнику со всех четырёх сторон света. Но мог ли какой-то клочок суши противостоять капитану Моргану? Конечно, нет! Вот так и думал комендант острова дон Хосе Рамирос де Лейви. Ибо, едва завидя корабли вождя корсаров Карибского моря, он выкинул над Санта-Катариной белый флаг и сдал без боя ощетинившийся пушками остров. Одного лишь просил подлый трус, представ пред очами капитана Моргана: холостой стрельбой создать видимость сражения, чтобы защитники форпоста Сан-Лоренсо в устье реки Чаргес могли слышать канонаду, а впоследствии и уберечь дона Хосе от справедливой испанской верёвки. И командир Сан-Лоренсо, храбрый сердцем дон Педро де Лисальдо, в самом деле услышал отголоски ложного боя на Санта-Катарине, а получив донесения дальних наблюдателей о стрельбе на острове, принял все меры для отпора грозному врагу. И тогда четыре бастиона, охраняющие форпост с моря, и остальные два с суши, приготовились биться насмерть с пиратами Моргана. Тем более, что сам форт был обустроен на господствующей высоте, окружён надёжными фортификационными сооружениями, и поэтому с моря был поистине неприступен. А с суши и подавно, так как вся подошва горы на подступах к форту была безлесной, и всякое движение на ней просматривалось как на ладони.

Морган, осушив паруса своих кораблей у острова Санта-Катарина, после сдачи его трусливым комендантом, вызвал к себе на фрегат смелого до отчаяния капитана «Вирджинии» Бродягу Бродели и дружески наставил:

— Рико, — сказал он мягко и проникновенно, — нужно взять Сан-Лоренсо во что бы то ни стало. Это замок на воротах Панамы и его надо сбить как можно быстрее. Возьми под свою команду на выбор ещё три корабля и атакуй форт, как посчитаешь нужным.

Сметливый Бродели посчитал нужным атаковать Сан-Лоренсо с суши. Высадив в Апельсиновой гавани у входа в устье Чагрес штурмовую группу в триста человек, он повёл её на приступ форта с берега и при первом же штурме потерял половину личного состава пиратов от шквального мушкетного огня, а также обе свои ноги от ядра одной из кулеврин испанского бастиона. Но и без ног он продолжал отдавать команды залёгшим под пулями морякам:

— Вперёд, братья мои, — орал он, истекая кровью, — Морган ждёт от нас победы, не посрамимся пред лицом товарищей, ждущих нашей победы, чтобы следовать дальше на врага.

Но, куда там! Силы и боевая мощь были далеко не равны и, видимо, повелителям морей была уготовлена бесславная смерть на суше. Однако же и тут Провидение выступило на стороне Берегового Братства и капитана Моргана. Индейцы, густо представленные в отрядах защитников Сан-Лоренсо, осыпали стрелами из своих луков наступающих пиратов, принося им потери едва ли не большие, чем мушкеты испанцев. Казалось, сама смерть ведёт свою погребальную жатву среди штурмующих форт пиратов. Но тут, в эти безысходные минуты гибели под градом стрел, одного из подручных агонизирующего Бродели осенило:

— Ребята, — заорал он что было мочи, — делай как я!

С той поры этот боевой клич, по всей видимости, был перенят на вооружение многими войсковыми объединениями. И с этими примерными для товарищей словами, безвестный для истории пират оторвал кусок рубахи, обмотал им свой шомпол, поджёг это подобие факела и выстрелил им в сторону построек форта, крытыми сухой дранкой и пальмовыми листьями. Выстрел был настоль удачным, что крыша одного из строений почти сразу занялась открытым пламенем. Наступающие немедля последовали этому примеру и скоро весь Сан-Лоренсо заполыхал, словно смоляной факел. Пожар решил и судьбу форта, защитники которого не справившись с пожаром, или сдавались в плен, выходя из-под защиты бастиона, или погибали в огне. Последним пал смертью храбрых дон Педро де Лисальдо, защищавшего форт до последнего человека из 150-ти воинов его стойкого гарнизона. А утром уже другого дня над останками форта развевался английский флаг, оповещая Моргана о победе флибустьеров над испанцами.

Едва пинк с разведчиками причалил к фрегату «Сатисфэкшн» с радостной вестью, как адмирал пиратов приказал своему флоту выдвинуться к устью реки Чагрес. Морган так обрадовался виктории Бродели, что сгоряча не стал ожидать лоцмана из Сан-Лоренсо.

— Это начало конца заносчивого испанца, — заметил он Малышу Джейми, обозревая в подзорную трубу останки некогда неприступного форта, — то же самое будет и с Панамой, — уверенно продолжил он, и тут же был наказан за тщеславное самомнение и пренебрежение опытом ведения морских сражений.

И наказан очень строго, ибо прекрасный корабль капитана Моргана, могучий фрегат «Сатисфэкшн» напоролся форштевнем на подводный риф Лахас на виду погибающего форта Сан-Лоренсо. И не только один флагман пиратской армады, но и ещё четыре вполне боеспособных корабля. Хотя никто и не пострадал, а всё флотское имущество было спасено, но праздник, тем не менее, был испорчен. Вот так бесславно погиб второй фрегат самопровозглашённого адмирала. Поэтому Морган, не мешкая, пересадил около полутора тысяч своих вооружённых моряков на пять испанских речных посудин и в полусотню индейских лодок, а затем лично повёл это войско вверх по реке Чагрес вглубь испанской территории.

Уже в конце первого дня похода Морган понял, что момент внезапности у него испарился. То есть весть о его победах под Сан-Лоренсо и Санта-Катариной убежала от него далеко вперёд, оповестив округу о грозной пиратской опасности. И это была очень горькая правда, так как первое же селение Рио-де-лос-Бракос, указанное проводниками, оказалось не только безлюдным, но даже без какого-либо провианта в домах и сараях.

На исходе второго дня обмелевшая река заставило войско Моргана спешиться, а уже на четвёртый день пути пираты в местечке Педро-Буэне довольствовались лишь тремя ларями прогорклой муки и некоторым запасом кожаных мешков, которые пираты съели чуть ли не сырыми. На шестой день голодные моряки начали роптать и с тоской оглядываться назад. На седьмой Морган пригрозил расправой особо нервным и склонным к побегу разбойникам, пересчитав всех по головам. Войско к тому времени едва перевалило за тысячу бойцов, но, повинуясь непререкаемому авторитету Генри, тем не менее, безропотно последовало за своим предводителем. А 27 января 1671 года, после девяти дней трудного пути, адмирал Морган повёл готовых на всё пиратов штурмовать Панаму, такой желанный для них и вместе с тем ненавистный испанский город.

Оборону Панамы возглавил рыцарь Ордена Сантьяго знаменитый в Испании дон Хуан Перес де Гусман, он же президент, губернатор и генерал-капитан Королевства Тьерра-Фирмы, как тогда столь витиевато величали этого, нелёгкой судьбы военачальника. Под его рукой были две с половиной тысячи человек пехоты, четыреста конников и почти две тысячи быков, готовых ринуться в назначенное погонщиками время на любую толпу, едва ступившую на открытую местность пред городскими воротами. Так было задумано защитниками Панамы, и враг должен был неминуемо и скоротечно уничтожен, как копытами бешеных быков, так и картечью кулеврин, и ядрами пушек, направленных по следу рогатой армии. Да вряд ли пушкам и мушкетам, не говоря о саблях и рапирах, достанется излишняя работа после разъяренного вала животных! Именно так предвидели исход схватки и сам главнокомандующий, и все защитники Панамы.

Но опять вмешалось Провидение, и опять с пользой для Генри Моргана, ибо ведущий пиратов проводник, посоветовал нападать на защищённый с фронта город не в лоб, а со стороны леса на слабо укреплённый тыл Панамы. Манёвр был произведён с превосходным успехом, и город, не ожидавший от пиратов такого вероломства, пал в считаные часы. Битва была жестокой, но без быков и пушек, а потому победоносной для не менее разъярённых, почище чем рогатые животные, и не цепляющихся любым способом за жизнь, пиратов. Ведь у нах всегда был в ходу клич: «Чем меньше нас, тем больше нам достанется!».

Грабили город и его жителей четыре недели. Однако, заранее предупреждённые обыватели, успели почти всё золото и серебро либо отправить кораблями к себе на родину по Южному морю, либо просто закопать до лучших времён в схронах за стенами Панамы. Поэтому, когда армия Моргана возвратилась в Сан-Лоренсо к своим кораблям и пересчитала добычу, оказалось, что каждому флибустьеру приходилось всего лишь по 200 песо!

Пираты, оскорблённые в своих лучших алчных чувствах, приготовились взбунтоваться, обвинив своего адмирала и его офицеров в нечестном дележе. Поэтому Генри Морган, зная подручных и слабо надеясь на счастливую развязку спора с разгневанной до неуправляемости командой, вовремя отбыл на корабле «Мэйфлауэр» на Ямайку в сопровождении трёх верных ему судов под командой капитанов Джозефа Бредли со «Святого Патрика», Лоуренса Принса с «Непорочной девы» и Томаса Харрисона на старом и верном фрегате «Чёрная жемчужина». В пути Генри подготовил достойный доклад губернатору Ямайки сэру Томасу Модифорду о проделанной разбойной работе в городе Панама и его окрестностях. Доклад получился впечатляющим для друзей Англии и поучительным для её врагов.

Однако, не успел герой Панамы и его верные друзья насладиться славой победителей, как, под давлением испанской короны, король Карл II издал приказ об аресте губернатора Ямайки за самоуправство и пренебрежение к условностям англо-испанского мира, а заодно и самозваного адмирала Моргана, несмотря на выданные ему губернаторские каперские свидетельства. Арестантов тут же одного за другим доставили в Англию и гласно обвинили в нарушении Мадридского мира 1670 года, где в VII статье было прямо сказано, что «все обиды, потери и оскорбления, которые враждующие стороны потерпели друг от друга, должны быть преданы забвению». То есть, не могло быть и речи о готовности нападения испанцев на Порт-Ройял и Тортугу, тем более, что каперское свидетельство, выданное Модифордом Моргану не позволяло вести бои на суше. Виновникам грозила нешуточная кара, вплоть до заключения в одиночную тюрьму, а не то и прилюдного повешения.

На исторической родине Модифорд был заключён в Тауэр, а Генри Морган, как негласный герой нации, удовольствовался домашним арестом. Однако, последующие охлаждения в отношениях Англии и Испании вновь изменили судьбы ямайских арестантов. Сэр Модифорд был назначен главным судьёй, а капитан Морган вице-губернатором всё той же Ямайки. То есть монарха Испании больно щёлкнули по носу, а национальные герои Англии вновь засияли в лучах славы.

* * *

В 1976 году почётный адмирал Ямайки возвращался на остров уже в качестве вице-губернатора на превосходном сорока пушечном фрегате «Купец Ямайки» с миссией усмирения карибских пиратов под крылом Англии. Команда и капитан наслаждались морским путешествием, не опасаясь встречи с каким-либо противником. У родного острова Ваш Генри Морган в благодушной рассеянности слегка изменил курс флагмана, не особо заботясь о курсе корабля, и посадил великолепный фрегат на подводный Риф Скелетов, уже забытый капитаном Морганом, но не менее опасный для адмирала Моргана. Из команды никто не пострадал, даже пушки были вытащены на берег, но, тем не менее, это был третий фрегат, загубленный по беспечности или торопливости Генри Моргана.

Будучи вице-губернатором Ямайки, корсар Генри Морган на деле остался верен Береговому Братству и никогда не ущемлял в правах и действиях своих старых товарищей. По долгу королевской службы он усмирял особо зарвавшихся молодых разбойников, но до гробовой доски не чинил препятствий старой и проверенной в боях гвардии. Однако, очень скоро роль высокопоставленного бюрократа ему надоела, как и постоянные, порою лживые доносы королю сухопутными завистниками о его, якобы, нерадивом отношении к обязанностям, и он удалился в своё имение «Ланримни», невдалеке от залива Радости на Ямайке. Появившееся в избытке свободное время он посвятил пирушкам с друзьями в кабаках Порт-Ройяла. Несмотря на предостережение учёного врача Ганса Слоана о пагубном влиянии ночной жизни на здоровье, великий пират и верный товарищ продолжал пьянствовать с друзьями, вспоминая морские походы, сухопутные набеги и истоки своего жизненного пути. А что? Разве не может быть человек великим, если заслужил легендарную славу в битвах, богатство получил не из рук власть имущего за позорное лизоблюдство, либо путём обычного воровства, а всего достиг сам, только лишь верной шпагой и врождённым боевым талантом?

* * *

Да! Не могли папаша Роберт и матушка Элизабет даже подумать, что их сын Генри, которому парус на горизонте внушал священный трепет, а пыльные учебники отвращение, не пойдёт по их стопам. Ну, никак не могли даже предположить, что сынок, в свои 15 лет без раздумий бросившийся в житейское море, уже к 30 годам будет знаменит далеко за пределами родного Уэльса и уютного городка Ланримни, где родился в не так далёком 1635 году в семье небогатого землевладельца Роберта Моргана. Как не могли предположить и моряки «Бристольской девы», которые отправляясь в Вест-Индию прихватили к себе на борт в качестве юнги молодого Генри, а затем на Барбадосе его же продали в рабство за бесплатный проезд на Карибы, что через десяток лет будут орать по кабакам Тортуги о давнем знакомстве с великим предводителем пиратов Генри Морганом. Да, Судьба знала, что делала, когда подвела молодого Генри под крыло опытного пирата, голландца Эдварда Мансфилда. Старый морской волк разглядел в юноше незаурядность мышления, сметливость ума и воинский дар, поэтому, приблизив к себе как способного ученика, передал ему не только свой опыт, но и бразды правления аккурат перед собственным уходом в мир иной. А затем уже сам, опытный в морском разбое юноша, легко сошёлся с пиратами Тортуги, которые оценив в молодом человеке личную храбрость, абсолютное бескорыстие, свободолюбие и надёжность, скоро избрали его своим вожаком. И уже капитан Генри Морган стократно оправдал их надежды, приведя к победам и небедному бытию, полному мужских приключений и широкой разгульной жизни. И до самого погребения на кладбище Палисадос невдалеке от Порт-Ройяла имя капитана Моргана служило солнечным паролем на право входа в круг друзей знаменитого флибустьера. Ведь этот великий человек сотворил себя сам и достиг высот вековой славы преданностью и честью, а не лестью или коварством, не забывая и не отдаляясь от преданных друзей.

В 1692 году Ямайку постигло разрушительное землетрясение, в результате которого последнее земное пристанище незабвенного Генри Моргана навеки и бесследно ушло под воду. Так море забрало то, что давно ему принадлежало! Пират Генри Морган окончательно возвратился в родную стихию.

 

КРЕЩЕНИЕ МОРЕМ

«Года не прошло, как я стал настоящим морским волком и вполне мог отличить стаксель от секеля. Я ловко вязал морские узлы, табанил против течения и сушил вёсла при любой погоде. Да что там! Бери выше! Я твёрдо знал, что, например, у бригантины или шхуны по две мачты, а у фрегата их целых три. Правда, к чему такая пересортица на глади моря я ещё не постиг, но уже умел самостоятельно передвигаться по палубе, не выпуская из рук леер. Но этого не требовалось при рубке сахарного тростника на острове Барбадос. Однако, осознание того, что ты не новичок на большой воде, вселяло уверенность в завтрашнем дне! Иначе говоря, вот уже полгода как я подневольно крестьянствовал на сахарной плантации и восстанавливал в себе презрение и ненависть к обидчику, поправшему меня в лучших чувствах, потаённо ведя тайные записки при свете сального огарка либо светящихся козявок, собранных по болотам в банку из-под табака.

(Примечание № 14 от архивариуса Лейзеля Блоха. С возможным тщанием подойдя к изучению этой части записок нашего русского путешественника и этнографа, мистера Афанасия Приблудного, мы, в лице сэра Арчибальда Кордоффа, герра Карла Клабенкегеля и знатока славянского быта Гриши Гроцмана из Бердичева, а также повсеместно опираясь на труды известных лингвистов, Дюкло Шарля Пино, Герасима Лебедева и Дитмара Розенталя, пришли к бесспорному выводу, что эти и последующие записки дьяка Афонасия были сравнительно недавно подвергнуты жесточайшей ревизии и переписаны более понятным современнику языком. Несомненно, к этим изменениям архивного текста приложил руку не один представитель клана Блудов! На это указывает не только манера изложения материала, но и структура самого письменного носителя. И хоть это вмешательство облегчило нам дальнейшую работу по переводу текста, но ни в коей мере не умаляет значимости первоисточника и не вселяет сомнение в правдивости изложения первоначального текста. К такому выводу единодушно пришли все эксперты, изучавшие архивы древнего московита.)

Однако, всё по порядку. В светлый день нашего с Олешкой Голым освобождения от испанцев в Вилья-Рике, нас, как нещадно истерзанных пленников, отвели в покои коменданта тюрьмы и оставили на попечение двух индейских женщин, с наказом вернуть к жизни. Возвращались мы с неделю, а то и более, то есть пока пираты грабили город и мстили за нас испанцам. Мы же, обмазанные индейскими снадобьями, ели и спали, подспудно стесняясь своей никчемности, хотя загнать лично кого-нибудь из испанцев в чрево железного быка хотелось до крайности.

Иногда нас навещал кто-нибудь из освободителей и интересовался состоянием здоровья:

— Парни, — почти всегда говорил пришедший пират, — не надоело ли вам отлёживать бока? Взять более с этого города нам нечего, поэтому мы уже готовы уйти без вас.

От этаких слов мы вскакивали, словно ошпаренные, но даже на пятый день излечения более дюжины шагов делать не могли. Тогда нас оставляли в покое до следующего дня.

— Афанасий, — как-то после очередного визита освободителей спросил меня друг, — а на кой чёрт они с нами церемонятся? По какой такой неясной причине исцеляют до полного здоровья?

— По причине великодушия, — чтоб не падать лицом в грязь по незнанию, врал я, зная ещё от деда Прокопия Порфирьевича, что лицемерие — это одно из основных свойств англичан.

А по сути, я и сам терялся в догадках о причине столь тягостного внимания к нам. Ну, положим, перенесли бы на корабль, покидали бы в трюм на гамаки и вся недолга. Поплыли бы мы лишним грузом до Европы или куда там ещё? Хоть до настоящей Индии. Так ведь нет! Лечат и приглядывают! А не готовят ли нас к новым допросам с пристрастием, как шпионов со стороны хитроумных испанцев? Такая мысль иногда без спроса залетала ко мне в голову и сушила мозги, прохватывая морозцем насквозь по всей хребтине. Однако, она же и возвышала меня в сознании, что являюсь ценным трофеем в руках Судьбы и спасителей. А это поднимало меня до уровня героя летописных сказаний временных лет! Но Олешке я о своей догадке до времени умалчивал. Берёг от бедлама на чужом берегу. Хотя, может, и в сумасшедшем доме скорби есть жизнь? Как о том знать, сидя на одном пригретом месте? Но Голый и сам догадался:

— Афоня, — говорит со слезой и соплёй вперемешку, — а, вдруг, и эти пытать начнут, может про испанское серебро, может про индейское золото? Я боли не снесу и признаю тебя главным. С меня-то, подневольного, какой спрос?

Олешку я в тот раз побил, но не больно из-за нехватки сил, зато при следующем визите освободителей доложил о нашем полном возвращении к жизни.

— Хорошо, бродяги, — одобрил на этот раз чёрный человек, как ни есть негр с ножиком за поясом, — так и доложим помощнику капитана. Готовьтесь завтра выступить.

А что нам приготавливаться? Как голому подпоясаться! Морды поутру сполоснули и ждём с моря погоды. Она вскорости и последовала. Полный штиль и вёдро, то есть ни капли с небес, ни ветра с поля. Словом, утром пришёл за нами вполне пристойный господин в опрятной одежде. По всему видать офицер и старшина. За ним два матроса приволокли короб, а в нём, хоть и непривычное для нас, но чистое платье: рубахи с рукавами по локоть, штаны пониже колена и башмаки с мягкими голенищами, но не сапоги.

— Билли Клинт, первый помощник капитана, — как-то нехотя представился нам офицер, но спокойным голосом, как перед равными. — Переодевайтесь и проследуем к капитану Моргану для беседы за кружкой чая.

Тут я не выдержал, заранее зная, с какой целью переодевают по утрам в чистое на далёкой родине, и вопрошаю с независимой наглостью презрения в голосе:

— А если не переоблачимся?

— Насильно заставим, — просто сказал помощник. — Мы более недели принуждённо ждали вашего выздоровления, чтобы можно было с вами цивилизованно поговорить. По крайней мере, такова была воля нашего капитана.

Тут я сдался, и мы с Олешкой, посильно помогая друг другу, переоделись в иноземную казённую амуницию. Друг с непривычки выглядел скоморошным Петрушкой, да и я, видать, не хуже, так как Голый, не удержавшись, поддел:

— Ну, Афоня, в таких штанах широко шагать можно. Знать, далеко пойдёшь, пока кто-нибудь в юбке не догонит.

В таком-то виде мы и пошли за сопровождающим, то ли на эшафот в страну иудеев, то ли на Сорочинскую ярмарку, что под Киевом.

На пристани у причальной стенки мы увидели корабль. Ни поморский коч, ни индийское каноэ, ни даже баркас под парусом ни в какое сравнение не шли с этим океанским зверем. На судне было три мачты с убранными в скатку парусами, и я легко представил, с какой скоростью летит по волнам эта белоснежная птица, дай ей волю расправить все свои крылья. Олешка тоже застолбился рядом безголосым пнём, увидев такое чудо плотницкого мастерства. Однако, чтобы не упасть в собственных глазах ниже башмака и явить собственную гордость, я ловко сплюнул под ноги и с видом знатока бросил Билли Клинту:

— Знатная ладья. А до Европы ходу хватит?

Помощник капитана на понятный вопрос не ответил, но посмотрел со вниманием, видимо, посчитав меня за старшего и самого смышлёного, тем более, что Олешка и впрямь не понимал о чём тут речь. Но, позволив нам полюбоваться морской посудиной, Билли всё же ответил мне, как равному:

— Фрегат «Ганимед», флагман капитана Генри Моргана.

После такого пояснения помощник Клинт провёл нас по сходням на палубу корабля, а затем и в каюту капитана. Здесь встретили нас приветливо, то есть, сидевший за столом человек лет 25-30-ти в нарядной одежде чужого для нас кроя, указал рукой на табуретки напротив своего кресла и предложил кофею. Я бы не отказался от напитка, более подходящего для случая знакомства и ведения разговора, но хозяин, видимо, поскупился на тот же ром, поэтому сразу перешёл на деловой тон:

— Кто такие? — спросил беззлобно, внимательно разглядывая нас с Олешкой:- И почему только вас содержали отдельно от других в смертной камере?

Я, было, приосанился для серьёзного и достойного ответа, но капитан сбил спесь:

— Не надо гимнов в свою честь, а просто и, желательно, кратко изложите вашу историю. Я и так на этом берегу потерял несколько дней.

— Не вините себя, мистер Морган, по поводу этих убогих иноземцев и потерянного времени, — встрял его помощник. — Роза ветров, как я и предполагал, не вполне благоприятствовала нам, поэтому… — и тут Билли замолчал, встретившись со строгим взглядом своего капитана, а когда Морган обратил взор на меня, я понял, что передо мной великий человек, и далее валять ваньку в такой компании просто неприлично.

И я начал свой рассказ с далёкой Московии, прошёлся по снегам Сибири, обогнул Каменный Нос Чукотки и надолго застрял на Аляске. Рассказчик я был хороший, не зря прошёл всю Киевскую бурсу и батюшкину науку толмачества, а потому капитан и его помощник слушали меня с явным интересом. Видать, этот морской народ совсем не ведал ни снега, ни собачьей упряжки, ни семейного уклада жизни на Крайнем Севере у эскимосов.

— Повторите о Нулике, — иногда переспрашивал Билли, удивляясь любовному укладу жизни народов Севера.

А когда я через всю Америку довёл старших офицеров фрегата до испанских тюрем и святой инквизиции, стало ясно, что навеки покорил сердца благодарных слушателей, которые в течение ближайшего часа нас разместят со всеми удобствами, а может и с личной прислугой, в лучших каютах корабля и немедля доставят к Европейским берегам.

— Занятно, — через час заметил капитан Морган и предложил чашку остывшего напитка. — Одно непонятно, по какой причине испанцы содержали вас как лютых врагов короны? Только лишь в расхождениях вопросов веры? Хотя, истинному католику хватит и этого, чтобы отправить иноверца на дыбу. Уж больно они охочи до чужих мучений! Ладно, упущенное время наверстаем, а вы господа, представьтесь. Что вы великие путешественники мы с Билли поняли, но как же вас называли на далёкой родине?

— Дьяк Афанасий Приблудный, — отчеканил я на русском, привстав от избытка хороших манер с места.

В каюте тут же воцарилась напряжённая тишина. Я не мог понять неожиданной остановки в знакомстве, обещавшего так много познавательного. Когда же меня попросили повторить имя, понял, что не так-то просто уместить славянское прозвище в их английских головах.

— Дак…Аф…Блуд, — наконец обрадованно возвестил Билли Клинт. — Я понял, этого варвара зовут Дак Блуд, — помощник ни с чего заржал, а отсмеявшись, продолжил:- Скорее уж, Лейм Дак, — и опять не удержался от смешка в кулак.

— Довольно Билли, — сдвинул Морган брови, — всё же они гости и им досталось от испанцев. Пусть будет Дик Блуд, а не посмешище для команды, — и обратился ко мне:- как вам новое имя?

А мне никак, хоть чёртом, лишь бы не в печку, при нашем-то бедовом положении. Раз уж русскому имени не прижиться среди англичан, при ихнем скудном запасе слов, то пусть буду крестником самого капитана. Тут Олешка, воспользовавшись перерывом в допросе, дёрнул меня за рукав и спросил, по какой причине ржал помощник капитана.

— По малограмотности, — прошептал я в ответ, — по ихним английским понятиям Дак это всего утка, даже и не гусь, а Лейм Дак и вовсе хромая утка. Вот и веселятся от нашей инвалидности. Им бы самим испанский сапог примерить, — дальше я вволю помечтать не мог, так как капитан спросил:

— А кто ваш друг, — и указал на съёжившегося Олешку.

Но тут я не сплоховал, тут я горой постоял за друга и перевёл имя Голого на французский манер:

— Алекс Голье, — ткнул я Олешку в плечо и зачем-то добавил:- плотник!

У капитана тут же заблестел глаз, до этого устало смотревший на нас с другом, и он уже с любопытством спросил:

— Умелый плотник?

— Прямо мастер деревянных дел, какого ещё свет не видывал! — браво ответил я, радуясь за интерес к другу.

— Мистер Клинт, — тут же обратился Морган к помощнику, — отправьте Алекса на бригантину «Лили» к капитану Чарли Рейну. У него как раз судового плотника разнесло ядром при подходе к порту Вилья-Рика. Если месье Голье действительно дружит с молотком и рубанком, то Чарли останется доволен.

— Прощай пока, — успел я напутствовать друга, — топором в трюме махать всё же лучше, чем лезть с саблей под пули.

Олешка кивнул, так ничего и не поняв, и мы, как потом оказалось, надолго расстались, двигаясь по служебной лестнице каждый своим пролётом. Кто с перилами, а кто и без.

Оставшись с капитаном с глазу на глаз, я приготовился к дальнейшей взаимовыгодной беседе. Так оно и вышло, ибо Морган сразу спросил:

— Дик, а какова основная работа выполнялась вами на берегу?

— Так дьяк и есть дьяк, — собираясь как бы повеселиться шутейно ответил я.

— Постойте, мы договорились для вашей же пользы именоваться не Дак, а Дик. Но довольно об этом. Чем вы занимались дома?

— Да писарь я, — уже понятливо пояснил капитану и прибавил, вспомнив характеристику Олешке, — очень хороший писарь?

— Клерк? — переспросил Морган.

— Вроде того, — согласился я и вослед вякнул:- К тому же неплохой картограф и летописец.

Капитан посмотрел на меня поскучневшим глазом, словно на недоразумение природы, погрустнел лицом и тихо задумался.

— Что же мне с тобой теперь делать, Дик? — через время вернулся он к действительности, перейдя на дружескую ногу. — Клерк у нас уже есть, убьют его не скоро, так как сидит с путевыми бумагами в трюме, а тебя жалко оставлять испанцам, — и он вновь задумался, прищёлкивая пальцами, а я понял, что рано ещё записывать Генри в друзья.

— Знаешь что Билли? — обратился к вернувшемуся в это время помощнику капитан Морган:- А определи-ка этого Дика Блуда на шхуну «Бетти» к Жаку Лино.

— В качестве кого, мистер Морган? — помощник пристально оглядел меня, словно опытный барышник кобылу на ярмарке.

— А пристроим его пороховой обезьянкой возле пушек. Правда, для такого дела он староват, но ведь надо как-то зарабатывать на хлеб, раз ничего путного делать не умеет. Если скоро не убьют, то чему-нибудь да научится.

Вот так я и стал военным моряком, а точнее — свободным флибустьером в единой семье Берегового Братства карибских пиратов. Я понимал, что новая должность не стоила моего таланта, что она стояла на нижней ступени карьерной лестницы моряка, но я и предположить не мог, что это был вонючий пороховой погреб из которого путь наверх даже не просматривался. И поле моей деятельности простиралось от подвала, со взрывоопасным веществом, до пушечного фартука на борту корабля, всегда находясь под прицелом неприятеля в случае морского сражения. То есть, при удачном выстреле супротивного корабля, мне не то чтобы со временем достичь капитанского мостика, а даже выжить простым инвалидом, представлялось крайне сомнительным.

— Пороховая обезьянка, это равноправный член пушечной обслуги, которого потерять не жалко, — говорил мне наводчик Виктор Тома, растолковывая мои нехитрые обязанности. — Но не горюй! Не ты первый, а тем более, не последний. Зато смерть от ядра очень лёгкая и даже незаметная для постороннего глаза.

И действительно, пороховая обезьяна, как правило, не привыкший к жизни недоросль, выполнял обязанности мальчика на побегушках, но возле пушек. Поднести пороховой заряд, приволочь ядро, накатить пушку, прибраться, где прикажут, а не то и получить подзатыльник либо плеть за нерасторопность — всего лишь малый перечень забот пороховой обезьяны, которым помыкают даже юнги, как потом объяснил мне Роки Сливелен, мой одногодок, но уже вперёдсмотрящий в вороньем гнезде высоко на мачте.

— Дик, — почти повторял мой новый друг слова наводчика Виктора Тома, — продержись возле погреба до первого боя, а там, если что, найдут и тебе замену.

До боёв было далеко и я, чтобы отвлечься, не только наводил порядок в погребе и возле пушек, но и рьяно драил палубу под пристальным присмотром боцмана Берца, одноглазой скотины, люто невзлюбившей меня за независимый характер.

Шхуна, как я теперь могу разъяснить любому сухопутному волонтёру, это двухмачтовая и очень вёрткая на воде посудина с восемью пушками и командой под 80 человек. За свою устойчивость на воде, скорость и постоянную готовность к манёвру, она очень ценилась в среде Берегового Братства, и, если у неприятеля не было в запасе фрегата либо, не приведи господи, галеона, пиратская шхуна легко расправлялась с подобными испанскими судами, возившими золото и серебро от рудников Америки к Испанским берегам. И пираты почти всегда легко брали верх над испанскими моряками, так как не знали страха в бою, не были связаны государственной присягой и жили законом: «Сегодня умри ты, а я — завтра!». Вот на таком ловком корабле и началась моя нелёгкая морская служба, полная героизма и самопожертвования.

Месяц, не успевая любоваться отблесками багрового заката на бирюзовой волне, не внемля пению ветра в белоснежных парусах, не видя очертаний далёкого берега, я познавал лишь прелести корабельного быта и суровую жизнь на воде. То есть корячился на грязной работе возле пушек, не зная сна и отдыха, тогда как остальная команда пушкарей и наводчиков занимались лишь привычным для них делом: выверяли прицелы и гоняли меня по своим поручениям. Особо придирался ко мне друг Одноглазого Луи Крамер, самый чванливый наводчик из команды пушкарей. К концу месяца каторжного труда, я обратился к Одноглазому, как к отцу и наставнику всей команды рангом пониже:

— Мистер Берц, — спросил я с достоинством, — не пора ли мне приступить к изучению шхуны и такелажа под присмотром опытного моряка?

Боцман с доброй улыбкой посмотрел на меня, сощурил свой одинокий глаз и ласково сказал:

— Пора Блуд, твоя правда!

И с той поры я не только чистил пушки, вылизывал пороховой погреб, драил до блеска палубу, но и чистил камбуз чёрного кока Джо.

— Дик, — сказал мне при знакомстве огромный Джо Кнут, — зачем ты напрашиваешься на неприятности и лишнюю работу? Продержись до первой стычки с испанцем, а там, или сменишь специальность, или отправишься возделывать райские сады, — и он грубо захохотал, подтолкнув меня к корыту с грязными плошками.

Ещё через какое-то время я попросил Одноглазого о моём более достойном применении:

— Мистер Берц, — вопросил я миролюбиво, — нельзя ли меня допустить к парусам и рангоуту?

— Давно пора, — отозвался боцман и отправил меня чистить гальюн.

Отхожее место я почистил, повинуясь приказу старшего, но, как свободный человек, пошёл искать справедливость у квартирмейстера Барта Круза. Однако, Одноглазый эту самую справедливость нашёл ранее меня у капитана Жана Лино. Поэтому вскоре, без излишних разговоров, я был призван к порядку простым и доходчивым способом. Ведь, к своему стыду, тогда ещё не понял, что был для команды чужим, что лишь первый бой мог показать мою суть и определить моё место в строю. В том строю, где не учёность и спесь помогают держать равнение, а лишь личная храбрость, жертвенность ради победы и надёжное плечо товарища, которое будет поддерживать тебя, согласно ранжиру и приобретённому в бою званию. Так что напрасно я рассчитывал на прошлый жизненный опыт. Пришла пора приобретать иной навык в мире постоянной борьбы между жизнью и смертью.

— Но я не собираюсь быть морским разбойником! — резко ответил я Роки Сливилену, когда он в свободную минуту растолковывал мне Кодекс пирата. — Я мирный человек и мне есть чем заняться дома, не шатаясь по морям-океанам.

— Обратной дороги нет! — остудил мой мирный порыв птенец из вороньего гнезда. — К тому же, это большая честь служить под командой капитана Моргана, хотя ты этого сейчас не чувствуешь. Зато сразу поймёшь после первого боя и раздела приза. Правда, если останешься жив, при своей теперешней специальности пушечной обезьянки, — и он слегка заржал.

Да, видимо в хороший переплёт я попал, если даже наметившийся друг Роки не верил в мою жизнеспособность, не смотря на то, что у меня появилась ещё одна постоянная работа гальюнщика, и теперь мною мог помыкать любой, снявший штаны мореход. Нет, я вовсе не был против этого балкончика на носу корабля и голой бабой под ним в виде украшения. Но зачем же гадить рядом с такой красотой, хоть и на свежем ветре? Пришёл в гальюн, осмотрел горизонт, присел на сквозной короб для раздумий, который прямиком через обшивку корабля до открытой воды прорублен, спустил разносолы за борт и гуляй себе дальше по палубе. Так ведь нет! Заводят разговоры и пересуды, словно курицы на насесте, наплюют под ноги, разрисуют узоры по коробам, а ты за ними подчищай! Нет, чтобы где-нибудь на корме свеситься задом над солёной волной, словно парус без ветра, да и вся недолга. Зачем же прилюдно на носу судна? Может, ранее морские волки таким манером теряли товарища с кормы, если вдруг кого законопатит или прорвёт в неурочное время? Тогда, да, тогда только на виду в натужном виде, и непременно на балконе-гальюне.

— Я такой мудрёной наукой не увлекаюсь, — ответил мне Роки, когда я обратился к нему с этим неразрешимом вопросом. — Спроси у капитана Жана Лино или у боцмана Берца. Им чаще приходилось сверкать голым задом в морском походе. У меня-то срок службы ещё не так велик, поэтому не знаю.

Спрашивать я никого не стал, убоявшись лишней работы, поэтому сей философский вопрос так и повис в воздухе, оставшись для меня тайной. Зато меня спросили помимо воли на другой же день. И ни кто иной, как одноглазый Хуго Берц, хотя и по другому вопросу. Прибираясь в каюте офицеров, я наткнулся на бутыль с ромом. Понятное дело, не на полную, но мне хватило. Это был не ром, а грог, как тут называют смесь воды со спиртным, чтобы она не протухла. Я, нисколько не стесняясь, как принято у свободных ото всего пиратов, выхлебал всё до капли, не дожидаясь обеденного времени. Офицерская смесь оказалась крепкой, мало чем отличаясь от крутого рома, поэтому приятно согрела желудок и остальные кишки живота. А когда в голове появился лёгкий шум набежавшей волны, меня настиг вопрос боцмана Берца:

— Что ты тут делаешь, паршивый скунс, якорь тебе в глотку?

— Прибираю это вонючее логово, — смело ответил я, поигрывая пустой бутылкой.

— Ах ты, славянская скотина русского корня, помесь осла и вислозадой кобылы! Кто тебе позволил касаться вещей белого господина? Ты ведь ниже последнего ниггера и пальмовой мартышки, случайный выкидыш раздолбанной…

Далее я не слушал, так как не знал английского слова, которое готово было слететь с грязного языка Одноглазого. Обида и гнев переполнили и без того налитую до краёв чашу терпения, кровь, или что покрепче, ударили мне в голову, и я врезал собаке Хуго бутылкой прямо в пустой и злобный лоб. Боцман не успел увильнуть от такого серьёзного разговора, а принял удар судьбы беззвучно и, как последняя сволочь, растянулся возле моих ног, прямо на виду у свободных от вахты членов команды. Однако, полностью насладиться итогом беседы я не смог, так как набежавшими свидетелями разговора тут же был схвачен, скручен и брошен в какую-то тёмную кладовку на юте, где хранились абордажные крючья, штурмовые сетки, а так же верёвки разного назначения. Ночь и ещё полдня я провёл в мрачном уединении, трезво полагая, что за дерзкое нападение на представителя командного состава корабля мне не избежать наказания, а ежели окажется, что одноглазый пёс приказал долго жить, то и вовсе наградят меня верёвкой без мыла. А может, просто скормят акулам, но не сразу, а по частям, да так, чтобы я сам смог наблюдать трапезу морских волков. Правда, верёвка была у меня под рукой, и я бы самостоятельно мог освободить палачей от лишней работы. Но, думалось, если мне силой навязывают мысли о самоликвидации, поместив рядом с леерами и канатами, то может не всё ещё потеряно? Может это проверка силы воли под ударом судьбы? Но, с другой стороны, какая тут проверка, если пороховая обезьяна свежует прямо на глазах товарищей боевого моряка! Я был на распутье, тем более, что меня мучала жажда после долгой отвычки даже от браги, и голова противилась думать о смерти, упорно припоминая какую-никакую лохань с проточной водой. Да и умирать, так и не узнав причину зверской ненависти старого одноглазого выродка Берца к молодому гальюнщику Дику Блуду, всё равно, что предать свою мечту о Европе. К тому же, я начинал себя видеть рулевым у штурвала, направляющим шхуну на прибрежные скалы, чтобы размазать о них весь этот пиратский сброд вместе с боцманом. А ещё лучше, находясь в бочке вороньего гнезда в качестве вперёдсмотрящего, не заметить, как испанский фрегат разворачивается для бортового залпа по шхуне. А вслед за этим наблюдать, как все мои притеснители, опять же во главе с Одноглазым, разлетаются на куски над морской гладью. Эх, мечты, а сколько жить-то осталось? Кто подскажет больной голове?

К вечеру меня пришёл проведать Джо с чашкой похлёбки из бобов пополам с галетой и куском солонины. Так как он молчал, выжидая пока я справлюсь с нехитрым ужином, я спросил сам, но без трепета в голосе:

— Что там слышно наверху? — мистер Кнут.

— Ничего для тебя хорошего, парень, — ответил скорбно старина Джо. — Но так как Одноглазый остался жив, а ты не был посвящён в клан Берегового Братства, то тебя решили наказать простым волочением. Не все выживают, но тебе может и повезёт, хотя вряд ли, — заключил он, ещё раз оглядев меня.

С этими словами корабельный повар ушёл, а я предался навязчивым размышлениям. Как ни странно, но это занятие меня утешило, так как я пришёл к выводу, что меня просто накажут каким-то неведомым морским способом и я, возможно, останусь цел, и даже без инвалидности. Так я утешал себя, чтобы до срока не надсадить голову погребальной думой.

На другой день меня вывели на палубу и поставили в круг морских разбойников. Я тут же приготовился к справедливому суду, то есть к обвинению и лёгкой смерти, но судилище не состоялось. Меня просто подвели к корме, под одобрительный шум кровожадной толпы обвязали по поясу длинной верёвкой, другой конец которой был закреплён на корме и содрали с плеч рубаху. Видимо, чтобы мне было легче поспевать за кораблём, так как купания избежать, по всей видимости, уже было невозможно.

И вот тут, уже прощаясь с жизнью, так как плавать со связанными ногами я не умел, во мне вдруг проснулся Афанасий Приблудный, русский человек отчаянной судьбы. Я набрал в грудь побольше воздуха, чтоб напоследок обматерить этих недоносков по нашему обычаю и на всех языках, которые придут на память, и ринулся в атаку.

Однако, случилось непредвиденное. Не успел я открыть рот, как команда, словно по приказу, затихла. Ближайшие палачи опустили руки, а по толпе пронёсся вздох изумления. Меня же самого тот же час отвели в прежнюю кладовку, ничего не объясняя и не сильничая, а за моей спиной поднялся ропот и гвалт по непонятному для меня случаю. Вновь очутившись в одиночестве под замком, я дал волю чувствам и ругался до истощения сил, поминая всех чертей до седьмого колена, а затем потерялся во времени, впав в беспробудный нервный бред.

Обед мне принёс степенный канонир Бо Дидл. Поставив снедь у порога, он подошёл ко мне вплотную и задрал рубаху на моём левом плече. Долго разглядывал мою испанскую лилию калёного железа, после чего как бы про себя заметил:

— Да, ты действительно враг Испании. Отдыхай пока, вечером с тобой будет говорить квартирмейстер Барт Круз. Теперь всё для тебя будет зависеть от вашего разговора, — и с этим дядюшка Бо ушёл, оставив меня в полном смятении от всех этих пиратских загадок.

Удивительно, но с мистером Крузом мы разговаривали с полным пониманием один другого.

— Дик, ты действительно наш друг, как утверждает опытный Бо Дидл, но всё же расскажи мне появление клейма на твоём плече. Чем ты так насолил Испании, что она тебя отметила калёным железом? — почти с порога громогласно объявил квартирмейстер.

Я тут же без утайки, как по накатанному и не раз пересказанному, правдиво поведал о своих злоключениях, а если что и прибавил, то не во вред себе или той же Англии. Вышло складно. Особенно про ненависть к испанцам и благодарение Братству за освобождение. Слава богу, я за эти часы допёр, что лучше быть пиратом, чем гнить во чреве кашалота.

— Так вот, — подытожил мою повесть мистер Круз, — если даже половина того, что ты рассказал, правда, то надо принимать новое решение о твоём наказании. Хоть клеймо на твоей стороне, но надо советоваться с командой.

Но прежде чем офицер вышел, я, видя его снисхождение ко мне, задал тяжкий для меня вопрос:

— Мистер Круз, спросил я, встав в позу благородного просителя, — поведайте мне, если это не морская тайна, почему боцман Хуго Берц так люто возненавидел меня с первого же дня?

Квартирмейстер от неожиданности тут же сел на бухту канатов и уже более внимательно смерил меня взглядом. Через какое-то время поняв, что перед ним вовсе не дурак, просто и доходчиво разъяснил ситуацию:

— При морской осаде французской крепости Ла-Рошель, как вспоминает боцман, кто-то из твоих соотечественников, воевавших на стороне гугенотов, лишил его глаза и повредил голову посредством аркебузы. В результате ранения мистер Берц был списан на берег из состава Королевского флота и впоследствии примкнул к нам, как опытный, несмотря на инвалидность, моряк. Вот с той поры, потеряв глаз, он пробрёл ненависть к русским, выбившим из-под его ног все ступени карьерной лестницы, — так невразумительно закончил речь квартирмейстер.

— Но при чём тут чужая Франция и моя родная Русь? — не согласился я.

— Русские любят воевать по всему миру, как с союзниками, так и в одиночку. Тем более в Европе шла Тридцатилетняя война и понять, кто с кем воюет было затруднительно не только нашему боцману, но и некоторым коронованным особам. Вот так-то, Дик Блуд, — потрепал меня собеседник по плечу и гордый столь обширным разъяснением удалился, так и не указав мой вины перед Одноглазым.

(Пояснение № 15 от Л.Б. Герр Карл Клабенкегель в своей объёмной монографии «Военный конфликт между протестантами и католиками Германии за гегемонию в Священной Римской империи и Европе в 1618–1648 годах» публично обнажил корни Тридцатилетней войны, в орбиту которой были вовлечены все государства Центральной Европы. Опираясь на выводы и концепции этого научного труда, сэр Арчибальд Кордофф, допустил обоснованность присутствия англичан в антигабсбургской военной коалиции, докатившейся в наступательном порыве до Вены с одной стороны, а также возможность проникновения русских вооружённых отрядов в центр Европы в результате Смоленской войны, с другой стороны. И если отсутствие твёрдой доказательной базы позволяет усомниться во встрече больших воинских соединений англичан и русских на поле брани, то ни в коем разе не исключает возможность единоличных стычек английских и русских солдат на полях сражений Европы. Но, в то же время, вряд ли можно согласиться с выводом Гриши Гроцмана из Бердичева, что для исконного англичанина любой, проживающий за Ла-Маншем человек, уже непременно русский, источающий вселенское зло для бедной маленькой Англии. Ведь, как голословно утверждает Григорий, Англия, контролируя почти все морские пути, в своё время посчитала своим долгом и обязанностью прибрать к рукам и сухопутные дороги от Европы до Азии. Однако, Россия воспротивилась этому колониальному напору англосаксов, опять же по утверждению самозваного историка из Бердичева, как противоестественному для других народов желанию. Отсюда и вековая нелюбовь Юнион Джека к Двуглавому Орлу. Мы считаем, что эта точка зрения весьма спорна, хотя всё же имеет право на существование в нашем демократическом и либеральном мире.)

Меру наказания мне подбирали весь следующий день. А так как ко мне никто не заходил, я укрепился в догадках, что не зря ношу испанское клеймо на своём плече. Под вечер с куском солонины из мяса черепахи ко мне заглянули Виктор Тома и Роки Сливелен. Увидев их довольно весёлые физиономии, я понял, что смертельная опасность миновала, и полностью простил испанцев за лилию на теле.

— Всё хорошо, — заорал с порога Виктор, — команда заступилась за тебя, как за жертву испанского угнетения.

— Значит, свободен, — тут же откликнулся я, устремляясь к двери.

— Не совсем, — остановил Роки, — Одноглазый и его старые друзья настояли на десятой статье Пиратского кодекса.

— Дик Блуд в чём-то должен поклясться, — легко догадался я. — Да я готов письменно подтвердить верность Братству и заключить с пиратами вечный договор!

— Это само собой, но позже, — вновь охладил мой порыв Роки. — Боцман и его собутыльники настояли на твоём наказании за нападение на офицера корабля.

— Всего-то делов, — я даже присвистнул в изумлении, — ну, отсижу на хлебе и воде несколько суток. Это ведь не голова с плеч либо наживка для акулы.

— Оно так, — согласился и Виктор, — только у нас почти все наказания связаны с водой, кроме разве закапывания по шею в песок возле полосы прибоя или вывешивания на рее для просушки.

Я забыл про солонину и сел мимо бухты прямо на доски палубы, почуяв дыхание смерти за собой.

— Это неминуемый конец для плавающего собачьим способом, — и я поник всем своим молодым телом.

— Не совсем, — приободрили на два голоса мои новые друзья. — Вот если бы ты прогулялся за борт по не прибитой доске, тогда другое дело, тогда бы тебе амба. Но команда приняло во внимание, что ты сухопутный моряк, а поэтому ограничилась протягиванием тебя под килем. Так что тебе выпадает счастливый шанс выжить.

И тут мои товарищи наперебой стали объяснять мне суть наказания. Оказалось, что меня живого просто собирались протянуть под днищем корабля за верёвку. То есть с правого борта связанного кидали за борт как мешок с говном, а с левого тянули за верёвку, к которой несчастного привязывали ещё на палубе, и так до тех пор, пока человек не выскакивал из-под воды пробкой в руки бурлаков в живом или мёртвом состоянии. Тут уж как кому повезёт! И, конечно, никого не интересовало чем будет дышать человек под водой. Я так и спросил:

— А с собой мешок с воздухом не полагается?

— Дик, — загомонили радостно друзья, — это очень лёгкое наказание. Ты перед погружением набери с собой побольше воздуха, а мы уж тебя вытащим так, что не успеешь и глазом моргнуть. Тянуть тебя к нам на помощь придёт Джо Кнут, а ему, сам знаешь, силы не занимать.

— И все выживают после такой купели, — всё же усомнился я.

— Все, — рубанул правду Роки и тихо добавил:- Ну, почти все, кто не зацепился за раковины и другую дрянь, наросшую на днище без кренгования.

— Без чего? — я и слов таких не слышал.

— Без скобления корабля на берегу, а то с морским грузом на днище у шхуны сильно падает ход сразу на несколько узлов.

— И когда было это самое кренгование у «Бетти»?

— Мы не помним, — потупился Виктор, а Роки вдогон добавил:- Раковины часто режут моряка чуть не пополам, без кренгования-то. Нам очень жаль, Дик, что ты к тому же румынский казак из-под русского Ревеля, как говорит боцман народу на полубаке.

Разговор на грустную тему далее не клеился, и ребята вскоре ушли, а я в задумчивости начал перебирать пеньковый конец, но так и не решился повязать его к себе на шею. На мою тонкую выю, на которую и так навешали всех собак с Востока.

(Примечание № 16 от архивариуса Л.Б. Регламент поощрений и наказаний членов Берегового Братства был подробно разработан капитаном Морганом в Пиратском кодексе и подробно освещён для широкой публики врачом Братства Александром Эксвемелином в книге «Пираты Америки», вышедшей в 1678 году. Знаменитый Кодекс пиратов Карибского бассейна или иначе: «Статьи соглашения», подписывался лично каждым вольным моряком Берегового Братства и неукоснительно соблюдался всеми членами сообщества. Состоял он из 19-ти статей, где под первым номером утверждалось, что каждый пират должен гордиться своим именем, а уже в 7 и 10 пунктах признавалось право команды наказывать членов Братства за проступки различной тяжести. Самыми тяжёлыми преступлениями считались предательство, трусость, нарушение клятвы, дезертирство и воровство. Менее тяжким проступком, но тоже подлежащим наказанию, было неповиновение и нарушение субординации рядовым составом. Сообразно перечню преступлений и проступков выбиралась и мера наказания, но при этом главенствовал принцип: виноват — отвечай! Способы и виды наказания не всегда были гуманны и человеколюбивы, но вполне соответствовали взглядам того времени, способствуя наведению порядка в среде коллективного общежития вооружённых масс. Основными видами наказания были:

— хождение по не прибитой к борту доске со связанными руками и завязанными глазами, вследствие чего наказуемый, как правило, тонул под громкий хохот команды, сорвавшись с неустойчивой опоры;

— наказание девятихвосткой, то есть плетью с девятью концами, в которые вплетались острые куски железа;

— высадка на необитаемый остров с бутылкой рома и заряженным пистолетом, видимо, для самоубийства;

— закапывание по шею в песок в полосе прибоя;

— протягивание под килем не особо провинившегося;

— волочение за кораблём на канате, как приманку для акул;

— пытка водой и нечистотами, по сути очень страшное наказание, доставшееся пиратам в наследство от святой инквизиции;

— повешение, как за шею, так и в цепях, а не то и за ноги для более медленного предания смерти приговорённого;

— пускание крови было сравнительно лёгким наказанием, это когда жертву прогоняли сквозь строй, вооружённый иглами для пошива парусов.

Из данного перечня видно, что пираты ничего нового не придумали в области наказаний, в основном используя пенитенциарный опыт Британского королевского флота, достижения испанской инквизиции и практические наработки уголовного мира.)

На следующий день шхуна бросила якорь на рейде острова Барбадос и меня вывели на палубу прямиком под яркое солнце. Вся команда теснилась вдоль бортов на полубаке, а многие даже высились на мачтах. Да и как не любопытствовать? Ведь предстояло одно из любопытнейших зрелищ Берегового Братства — килевание провинившегося.

Ко мне подошёл капитан Жан Лино и объявил решение команды:

— Дик Блуд, — сказал он без злорадства или озлобленности, — вам предстоит искупить свою вину, выразившуюся в открытом неповиновении офицеру корабля, и пройти испытание протягиванием под килем, как того требует 10 статья Пиратского кодекса и решение добровольного схода флибустьеров шхуны «Бетти». Однако, учитывая, что ваш проступок был единственным на нашем судне, что вы не клялись на библии в верности Береговому Братству, а так же пострадали от нашего общего врага, команда постановила подвергнуть вас килеванию лишь единожды.

И как бы подтверждая слова капитана, команда одобрительно загудела, а кто-то даже выкрикнул:

— Мужайся Дик! И не держи на нас зла на том свете. Ведь закон, есть закон!

После чего меня приторочили к одному из подкилевых концов, не снимая на этот раз рубахи, связали по ногам, а в рот запихнули промасленный кляп.

— Это чтобы ты не помер раньше срока от страха и не захлебнулся, — объяснил дюжий экзекутор, подведя меня к борту.

И не успел я сотворить крестного знамения, как был выброшен за борт головой вперёд. Утонул я неглубоко, потому как тот час почувствовал рывок верёвки, которая поволокла меня под днище шхуны. Потащила довольно споро, и я сразу понял, что мои друзья стараются вовсю, вытаскивая меня из-под днища на белый свет. И всё бы было нормально, словно грубая мужская игра, если бы не устрицы, хитоны, раковины и прочая панцирная дрянь, присосавшаяся к обшивке корабля. Я ещё помню, как они рвали на мне штаны и рубаху, а вот когда начали впиваться в кожу и терзать тело чуть не до костей, я не выдержал боли и умер, не приходя в сознание. Если кто не верит, то попросите чтоб вас голым брюхом протащили по доске, сплошь утыканной дюймовыми гвоздями. Вот тогда и поймёте всю радость смертного часа.

Очнулся я уже на палубе с лёгким недомоганием разума и пронзительным жжением во всём теле. Надо мной хлопотали друзья, чем попало затыкая кровоточащие глубокие порезы на спине и по бокам. Рядом валялся кляп, который, в общем-то, и спас меня, не дав заорать дурным голосом в пучине вод под кораблём. Потом я впал в горячку, как человек сухопутного склада жизни и не привыкший к свежеванию в солёной воде. А когда я более-менее пришёл в твёрдый ум, меня уже в общей каюте посетили Роки с Виктором. Они и сказали, что по настоянию боцмана Берца и его друзей, меня решили списать на берег острова Барбадос, как непригодного к служению на флоте, и продать в рабство плантатору Джеймсу Флауеру. Что ни говори, но какая-никакая прибыль команде в виде пополнения провианта и питьевой воды. Ведь на шхуне от меня будут одни убытки, так как кожа в лоскуты, а на лечение потребуется ром, которого и так нет в избытке. Поэтому, как сказал боцман, пусть этот недоумок учится рубить сахарный тростник под плетью надсмотрщика.

Вот в таком цвете разрисовали друзья мою отставку от морей-океанов и Берегового Братства, куда я начал было стремиться. Но, видно, не судьба была мне брать суда на абордаж или резать глотку одноглазому сукину сыну Хуго Берцу!

На берег меня сопровождал благородный Роки. При расставании он отвёл меня в сторону и показал из рукава карточного пикового туза.

— Эту чёрную метку, — сказал он, понизив голос, — я в море передам боцману, как подарок от тебя, и вечное напоминание одноглазому о будущей и беспощадной мести.

(Пояснение № 17 от Л. Б. Сэр Арчибальд Кордофф, проведя частное расследование по вопросам легитимности лидеров Берегового Братства XVII века и способам объявления импичмента джентльменам удачи, представил нам некоторые факты, связанные как раз с обвинительными актами отступившим от общих правил пиратам. Так вот, всё, что касается, так называемой, «чёрной метки», маркированного сажей куска бумаги, то она является вымышленным пиратским атрибутом, который ввёл в обиход в 1883 году шотландский писатель Роберт Льюис Стивенсон своим знаменитым романом «Остров сокровищ», являющимся и до сей поры бесценной жемчужиной в море приключенческой литературы. Пираты же, как стало известно сравнительно недавно, выносили приговор провинившемуся вручением, так называемой карты смерти лично в руки, безоговорочно приговаривая обвинённого в нарушении Пиратского кодекса либо к смерти, либо к изгнанию из своих рядов. Такой картой являлся туз чёрной масти, как правило, пиковый. Да и вообще, как добавляет в конце сэр Арчибальд, пираты во все времена имели слабость к тёмным тонам пурпурного или угольного цвета. Даже перед атакой на неприятеля они поднимали над своим судном чёрный флаг, как предъявление ультиматума противнику. А известный нам Весёлый Роджер с нарисованными черепом и костями, который развевается на грот-мачте любого пиратского корабля в сегодняшних лентах синеметографа, был, возможно, впервые поднят пиратом Джеком Рэкхемом над своим кораблём «Сокровище» ещё во второй половине XVII века. Ситцевый Джек, как его прозвали за контрабанду тканями, выходец из простой семьи спившегося портного, сам придумал дизайн пиратского флага. Но его пиратки и любовницы, Энн Бонни и Мэри Рид, сопровождающие капитана в походах, высмеяли кости на флаге, как, якобы, намёк на двух женщин при одном мужском черепе. После таких издевательских слов своих любовниц, Джек заменил патриархальные кости на устрашающие сабли. Однако, это нововведение не прижилось на пиратских знамёнах. Та же участь постигла и песочные часы на других пиратских штандартах, напоминающие, что, мол, ваше время истекло. Как, к примеру, на знамени Эммануэля Вайна, чьё первенство в поднятии пиратского флага и до сей поры отстаивают некоторые английские историки. Настоящий Весёлый Роджер 1780 года хранится в портсмутском Национальном музее военно-морского флота Англии.)

Вот таким образом немощный и бессильный, потерявший веру в справедливость и дружелюбие, человек по имени Дик Блуд, попал на сахарные плантации сурового, но справедливого мистера Джеймса Флауера.»

 

ПЕРВЫЙ ОПЫТ

«Ей богу, мне повезло с испанцами! Не попади я к ним с плен и не получи от них отметину на плече, давно бы за шхуной волочились мои обглоданные акулами останки, а то и вовсе ничего, как я был наслышан от бывалых моряков о ненасытной прожорливости этих тварей. Поэтому, даже тут, на плантациях массы Флауера, как его называли чернокожие, я не затерялся среди разноцветных рабов. Сам плантатор, едва обозрев меня, как рабочую скотину, сначала плюнул вослед пиратской шхуне, доставившей меня на Барбадос, а потом изрёк:

— Опять обманул меня пройдоха Берц. Парень не жилец и, тем более, не работник, — и он пнул меня сапогом в бок, давая понять, что разговор со мной окончен.

Однако, когда кто-то из его помощников содрал с меня рубаху, то ли чтобы осмотреть рабочий материал, то ли показать вездесущим грифам объект их будущего обеда, масса Джеймс вдруг упёрся взглядом в испанскую лилию, полностью расцветшую багровыми рубцами на моём плече, и враз осипшим голосом выдавил:

— Испанцы? — только и выдохнул он побелевшими губами.

— А кто же ещё? — вопросом на вопрос только и смог ответить я такими же бескровными губами.

В тот же час мистер Джеймс Флауер переменился к лучшему. Он кликнул индейскую скво Кэтери, женщину доверительного возраста, и приказал ей ухаживать за мной до полного выздоровления, что и было исполнено с великим тщанием в течение никак не менее месяца. От этой заботливой женщины, обмазывающей мои раны всякой лечебной дрянью и дающей не менее отвратительное питьё, я и узнал, что в своё время испанцы не только финансово обидели мистера Флауера, но после ремонта такелажа, пополнения запасов продовольствия и пресной воды, умыкнули с собой его единственную дочь и наследницу Менди. Возможно, шустрая Менди сама увязалась за галантными испанцами, пренебрегая женихами острова, может быть её увезли силой, служанка Кэтери об этом не знала, но старик плантатор с того времени люто возненавидел всё испанское, а страдальцев от их притеснений прямо-таки носил на руках, если верить словам старой индейской врачевательнице. И действительно, старина Джеймс носил меня на руках с месяц, не понуждая к труду, а потом сказал, как бы гордясь мною и добротной работой Кэтери:

— Сынок, пора взяться за мачете. Тростник созрел. Ведь ты не хочешь голодать без работы?

И я добровольно из-под палки чёрного надсмотрщика Джонни Батисты пошёл крушить сахарный тростник. Работа была не пыльной и на свежем воздухе, а потому я взвыл не ранее чем через наделю:

— Мистер Флауер, — сказал я уважительно при неожиданной встрече с плантатором, — а не найдётся ли у вас более умственной работёнки человеку европейского образования в самом городе Киеве? А тем более, ветерану испанского сопротивления?

Не знаю, что проняло старика. Может, мои прежние раны, может гордое упоминание незнакомого города, но только мистер Джеймс вдруг спросил:

— Сынок, а ты обучен грамоте?

Я незамедлительно уверовал старика в моём высоком образовательном цензе, процитировав несколько псалмов из псалтыря на церковно-славянском языке, а потом перевёл их на эскимосский, чем довёл плантатора почти до нервного срыва. Как бы то ни было, но я постарался выставить себя в самом выгодном свете.

— Хорошо, — сказал хозяин положения, полностью придя в себя, — с этого дня ты будешь самостоятельно вести учёт собственной выработки. Я доверяю тебе, тем более, что Джонни следить за всеми не успевает.

Вот таким образом я приобрёл дополнительный бумажный приработок, без ощутимого заработка, став единоличником при нашем общем хозяйстве. Однако, разделение труда у меня закончилось, едва начавшись.

— Сынок, — позвал меня старикан Джеймс, неожиданно припёршись на делянку, где я истово махал топором, — Мистер Блуд, а не помог бы ты мне с архивами?

Я уже был готов дерзко отправить старика вместе с его книжными червяками куда подальше, но вовремя сдержался от неприличного жеста и слов.

— А отчего бы и нет? — просто откликнулся я звонким колокольчиком.

— Тогда ступай за мной в библиотеку, — позвал меня мистер Флауер.

«Да хоть в хлев, лишь бы подальше от тростника!»- хотелось ответно воскликнуть мне, но я лишь согласно кивнул, как бы с неохотой, и зашагал за хозяином к дому. И вот с этого дня работа моя хоть и оказалось пыльной, но очень интересной и познавательной. Я разбирал семейные бумаги рода Флауеров, системно раскладывал их по кучам и составлял опись всей этой рухляди.

— Скоро писать завещание, — придавал осмысленности моей работе плантатор, — надо никого не забыть, кое-кого вообще не вспомнить, а что оставить дочери, я и сам пока не знаю.

— Будем надеяться на лучшее, — успокаивал я старика уже как друг семьи, — если Менди испанцы не признают ведьмой, то до смерти пытать не станут, — и тут же добавлял:- Будем ждать хорошего и без устали молиться за неё!

На том мы и спелись со старым джентльменом. То есть он оставался любить дочь такой, каковой запомнил, я же возлюбил её заочно, словно ещё живую, дабы не травить отцовскую душу мистера Флауера предполагаемой правдой об участи Менди. А вообще, зная работу с бумагами ещё со школы деда Прокопия Порфирьевича и батюшки Димитрия Прокопьевича, я вскоре удостоился даже скупой похвалы хозяина за свой архивный труд.

— До тебя, — как-то сказал старый джентльмен, касаясь моего плеча, — никто так проворно не мог справиться с документами. Сразу видно хорошую европейскую школу, но если ты и впредь начнёшь жечь бумаги, не испрашивая у меня разрешения, то будешь висеть, как вон тот чернокожий верзила, — и он стэком указал за окно на площадь перед домом, где как раз в эту пору раскачивался на ветру очередной беглый раб.

Как бы там ни было, но сжигать трухлявую гниль я перестал, а просто начал её закапывать на задворках усадьбы. И делал это не в силу своего злобной мстительности, а по причине ветхости и малой значимости некоторой части архива, который в противном случае не сумел бы перебрать вплоть до глубокой старости. Поэтому, я в сжатые сроки успевал предоставить для отчёта довольно стройный ряд документов в строгой хронологической последовательности. Старик радовался моему усердию и обещал не забыть меня в завещании. А я продолжал знакомиться с историей древнего рода Флауеров, и даже с его патриархом Сэмюелем, возведённым в титул эсквайра и одаренного наследными землями в графстве Суссекс ещё королём Генрихом, то ли V, то ли VI, но как раз в период Столетней войны Алой и Белой розы. Я узнал, что старина Джеймс был вовсе не бедным человеком, особенно после кончины его старшего брата Кристофера. Дело было в том, что наследовать семейный титул и земли по Английским законам мог только старший сын рода, тогда как младший, становясь просто благородно рождённым человеком, то есть джентльменом, почти всегда пробивался в жизни самостоятельно посредством образования, таланта или удачи. Мой хозяин, хоть и был образованным в юридическом смысле адвокатом, в быту слыл отчаянным бретёром, волокитой за дамами и вечным искателем приключений. Поэтому при первом удобном случае Джеймс Флауер сбежал в Вест-Индию на остров Барбадос и, имея кое-какой капитал, обозначил себя владельцем сахарной плантации с рабами и наёмными работниками. Однако, со смертью Кристофера в Англии, он стал владельцем замка, наследных земель и всего состояния рода Флауеров. Однако, на родину не поспешил, доверив присмотр за всеми английскими владениями надёжному управляющему мистеру Дюку Робинсу, сам же оставаясь единовластным хозяином плантаций на облюбованном острове и считая его своей второй родиной. Тем более, что любимая жена Катрин была похоронена на Барбадосе, а дочь Менди рождена тоже здесь. Да, много чего из жизни хозяина узнал я, перебирая семейный архив, а когда поинтересовался у хозяина о причинах его бегства из Англии в Вест-Индию, сопоставив время его дуэльных схваток с отплытием грузовых кораблей на Карибы, Джеймс просто спросил меня:

— Сынок, а каким оружием владеешь ты?

Я что-то промямлил о казацких саблях, тяжёлых фузеях и костяных гарпунах, но не стал, однако, уверять старика, что был незаменим в бою. Старина Джеймс всё понял по-своему и уже на следующий день стал давать мне уроки владения холодным оружием. Но изустно, так как в напарники определил мне своего управляющего француза Ле Гаскона, мужчину напористого, но ко мне дружелюбного. Собственно, он-то и научил меня прилично владеть абордажной саблей и шпагой, а в конце уроков даже дагой, кривым кинжалом для левой руки, когда в правой мачете. Сам Флауер молодел душой, наблюдая за нашими схватками, и подавал дельные советы по тому или иному приёму нападения и защиты.

— Дик, — орал он не своим голосом, — при ближнем бое рассекай клинком горло от правого уха до левого, кортик всаживай под рёбра снизу, а не тыкай в грудь, словно запоздалый путник костылём в оконную раму.

Он даже лихо приспособил мешок с песком для отработки ударов твёрдой рукой, так как до кровопролития у нас с месье Гасконом дело не доходило. Зато стрелять из мушкета и владеть пистолью хозяин учил лично сам. Тут уже мишенью служило всё, что летало и ползало, за исключением разве что человека.

— Не огорчайся, Дик, — говорил мне плантатор, — ещё постреляешь и по двуногим. Когда у меня батрачил Генри Морган, он тоже сначала стрелял по колибри, но, тем не менее, стал великим человеком.

Так я узнал, что сам Морган когда-то рубил тростник на Барбадосе, тем самым оплачивая проезд в Вест-Индию. И вот тогда я понял, что стою на верной дороге, тем более, что хозяин не скупился не только на рассказы о пиратах, но и об историческом пути Англии: от сражений с Голландией за морское владычество над Балтией до прикрытого каперскими свидетельствами морского разбоя на Карибах в споре с Испанией за золото Америки.

Я жадно слушал старого и мудрого человека, попутно созревая, как вольный стрелок Берегового Братства. Правда, ещё полностью не осознавая этот поворот судьбы.

— Сынок, — видя моё серьёзное внимание к слову, говорил старина Джеймс, касаясь моей огрубевшей руки, — ты мне напоминаешь Генри и, дай-то бог, чтобы я в тебе не ошибся!

Роясь в архивной пыли рода Флауеров, я так преуспел в этом деле, что даже полюбил историю с географией. И если бы хозяин не загонял меня время от времени в заросли тростника с мачете в руках, я, по всей видимости, в скором времени превратился бы в хилую церковную мышь со слабым зрением, с чахлой походкой и безвольной душой скопца. Но, видит бог, я сам к этому не стремился, а лишь склонял голову перед обстоятельствами. Да и откуда было взяться указующему на иной путь персту? Так я и прозябал бы до конца дней своих в тёмных недрах Барбадоса, как без особой нужды, так и без радости от жизни.

Но не ту-то было! Бог, как говорится, шельму метит, а Судьба гнёт свою линию!

Однажды, в самый разгар работы, на мою сахарную делянку со спелым тростником, выперся Ле Гаскон верхом на коне и ведя вторую лошадь в поводу. Не успел я толком подумать о предназначении второй кобылы, как управляющий гаркнул во всю мощь:

— Дик, с какой стати ты забрался в такую глушь? Еле нашёл твою вырубку! Однако, сейчас не до этого. Садись на коня, и поскакали в поместье. Мистер Флауер и его гость давно тебя поджидают.

Толком и не разобрав в чём собственно дело, я вскочил в седло, и вскорости мы уже вступали на веранду хозяйского дома. А там, за богато обставленным столом уже сидели старина Джеймс и посторонний человек, строгой морской выправки, что читалось по его одежде и осанке, но вроде где-то мною уже виданный.

— Садись, сынок, — пригласил меня в компанию мистер Флауер и представил гостя:

— А это Билли Клинт, помощник капитана «Ганимеда», и, может быть, ты его ещё не забыл.

И я мгновенно вспомнил моряка, фрегат с белопенными парусами и снисходительную улыбку капитана Моргана при упоминании о моей статской должности.

— Чем могу быть полезен? — осведомился я сухо, выказывая Билли своё нерасположение к дальнейшей беседе.

А что хорошего я мог услышать от человека, сопроводившего меня в лапы Одноглазого Хуго? В ответ помощник Моргана пригубил половину бокала чистейшего рома, ни капли не предложив мне, как равноправному собеседнику, и вполне миролюбиво спросил:

— Мистер Блуд, мы сбились с ног, разыскивая вас на суше, — видимо, приврал он, но тут же перешёл на серьёзный тон:- Дик, ты вроде обмолвился в своё время, что знаком с картографией и письмом?

— Я и сейчас могу это утверждать, — ответствовал я с достоинством, — мне не раз приходилось переносить береговые очертания на бумагу, сопровождая наброски объяснительными записками, — говорил я далее со всею возможной значительностью.

— Тогда собирайся в путь! — чуть ли не приказал мистер Клинт. — Капитан Морган как раз нуждается в грамотном рисовальщике берегов Мексиканского залива и некоторых островов Карибского моря. Это будет неплохая работёнка для корабельного клерка, способного нарисовать карту по описаниям и наброскам берега нашими разведчиками. Так что держать в руках саблю тебе не придётся, — и он ощерился ехидной улыбкой, памятной мне ещё с первой встречи.

— Здесь вам не невольничий рынок, — чуть было не вспылил я, привыкший к собственному достоинству в тиши хозяйской библиотеки, но меня быстро остудил мистер Флауер:

— Не кипятись, сынок! Ступай под крыло Генри Моргана, он плохому не научит, как и я его в своё время. А ты, Билли, не обращай внимания на строптивость этого молодого человека. Он подаёт неплохие надежды не только в архивной пыли, но и с мушкетом в руке.

— Тогда совсем другое дело, — сразу оживился помощник капитана и по-братски пошутил:- Как говорится, с пером и шпагой за отвагой!

А уже вослед старый джентльмен Джеймс Флауер добавил:

— С богом, дети мои! Да снизойдёт к вам удача и минует погибель, как на суше, так и на море. Аминь!

Вот так, с виду обыденно, а по сути очень круто, изменилась вся моя жизнь. Вот так из сухопутной книжной гусеницы проклюнулся бесстрашный водорез, с последующим воплощением в птицу высокого полёта вольной стаи пиратов Карибского моря. Но все подвиги были ещё далеко впереди, а пока я в сопровождении мистера Клинта и пары матросов довольно споро приближался на мелководной шлюпке к борту знакомого фрегата «Ганимед», что одиноко стоял с зарифлёнными парусами на рейде острова Барбадос.

Нас довольно бережно приняли на борт корабля и, пока помощник поспешил с докладом к капитану, меня переодели в более подходящие для моряка одежды. По правде говоря, я не был в восторге от смены привычного партикулярного платья на пиратскую робу, но, привыкнув к её незатейливому удобству, уже через сутки чувствовал себя в ней словно рыба в воде, не к ночи будет сказано. По штату мне, оказывается, полагались свободная полотняная рубаха с рукавом по локоть, тёплый шерстяной жилет на случай непогоды, кожаная куртка «ничего не боюсь», промасленные штаны ниже колена с привлекательным прозвищем «бабьи панталоны», грубые чулки и очень удобные башмаки, подходящие под любую ногу, будь она хоть дважды левой. На башку мне нахлобучили вязаную шапочку, чтоб солнце не пекло прямо в темя, и я стал не отличим от любого пирата, разве что у некоторых были на ногах сапоги с широкими голенищами да матерчатая косынка вокруг головы.

— Вот ты теперь совсем наш, — одобрил помощник Билли, вернувшийся за мной. — Теперь никому не будешь мозолить глаза своим неопрятным видом. Пойдём к капитану для дальнейшего знакомства.

Генри Морган сидел у себя в каюте, отделанной дорогим кампешевым деревом, и цедил малагу из серебряного кубка. Я пристально взглянул на сидевшего передо мной человека и внутренне ахнул. Нет, в усатом, но чисто выбритом лице ещё просматривались черты прежнего капитана, знакомого по первой нашей встрече, но во всём остальном облике Моргана проступал совсем другой образ. И как мне было не выкатить глаза из орбит перед таким джентльменом? На капитане был дорогой чёрный камзол фламандского бархата, отороченный серебряной нитью. На воротник из тонких кружев ниспадали длинные локоны тщательно завитого парика. Его шелковые чулки поддерживали подвязки с пышными бантами из жёлтых лент. И даже чёрные розетки на его башмаках были искусно отделаны золотом. Рядом, по правую руку, на скамье покоилась широкополая чёрная шляпа с плюмажем из красных страусовых перьев, а слева была прислонена трость из чёрного дерева с серебряным набалдашником. Картину дополняла богатая сервировка стола со всевозможными яствами и напитками.

Богатая одежда и вся обстановка каюты просто резали глаза, так как я представлял всё это лишь по картинкам и мемуарным записям, разбирая архивы моего бывшего хозяина мистера Флауера. А тут всё было наяву ещё значительнее и пышнее, нежели в старых книгах и манускриптах. Видя моё замешательство капитан «Ганимеда» сам пришёл ко мне на помощь:

— Да, Дик Блуд, я и сам не полагал увидеть тебя вновь в полном здравии, как мне доложил Билли.

— Мне тоже лестно видеть вас капитан Морган, особенно после моей службы с вашей лёгкой руки на достопамятной шхуне «Бетти», — и я с почтением поклонился.

— Не будем ворошить прошлое, Дик. Перейдём лучше сразу к делу, тем более, что мы и так потратили много времени разыскивая тебя.

— Премного благодарен, — несколько подобрел я, почувствовав, что зачем-то нужен капитану.

— Пора тебя приставить к настоящему делу, — пропустил мимо ушей слова благодарности мистер Морган. — На Ямайке в глупой дуэли был убит наш клерк Гарри Блюменталь, так до конца и не выполнивший моего особого задания.

— Генри, — неожиданно прервал капитана помощник Клинт, — я же предупреждал, что этого пройдоху нельзя отпускать на берег ранее окончания порученной работы.

— Это наши невольные упущения, которые мы более не повторим, — согласился Морган, — зато теперь у нас есть Дик Блуд, которому вряд ли хочется возвращаться под начало Хуго Берца. По крайней мере, до той поры, пока мы не убедимся в его таланте картографа. Что ты на это скажешь, Дик Блуд?

А что я мог возразить? Поэтому и ответил приблизительно:

— В архивах мистера Флауера я неплохо ознакомился с историей древней Англии и общей географией её владений. Что касается сравнительно молодой Вест-Индии, то изучить её территории при наличии достаточного материала труда не составит.

— Парень, — склонил голову к левому плечу капитан Морган, — не растекайся словами в полосе прибоя, а бери бумаги неразумного бретёра Гарри и рисуй карту испанской крепости Порто-Белло со всеми морскими и сухопутными подступами к ней. И чем скорее будет результат, тем крепче будет наша дружба, — и он пододвинул ко мне ворох исписанной бумаги, которые я ранее пренебрёг вниманием. — Надеюсь, он всё правильно понял, как ты думаешь, Билли?

— Конечно, капитан, — весело откликнулся помощник и предложил следовать за собой в каюту клерка, так и не предложив мне даже чаю.

И всё же я был горд и доволен собой, вспоминая парадную одежду капитана, извлечённую из сундуков ради встречи с человеком хорошего воспитания и образованного по части мировой географии. Не скрою, сейчас капитан Морган произвёл на меня куда более лучшее впечатление, нежели при первом знакомстве, и выказал мне достойное уважение, к которому я привык на службе у мистера Флауера.

— Да-а, — где-то над моим ухом прозвучал задумчивый голос помощника Билли, — тяжёлые переговоры провёл наш капитан с этими напыщенными господами из Порт-Ройяла. И всё ради нового каперского свидетельства и умеренной процентной ставки с будущего приза. Мы рискуем головой, пока они нежатся в постелях своих дам, — и он указал рукой на далёкие паруса у линии горизонта, разрушая мои приятные фантазии относительно собственной персоны.

Однако, какими бы горькими мои разочарования не были, но за порученную работу я взялся с нешуточным рвением. И не потому, что спешил оправдать доверие капитана Моргана и остаться в качестве писаря на «Ганимеде», а, в первую очередь потому, что меня самого заинтересовала предложенная работа. Да и не мешки же ворочать, при моём-то достаточном образовании!

Покойный повеса Гарри Блюменталь оставил дело хоть и вполовину не законченным, но зато в образцовом порядке. И чем более я углублялся в изучение оставленных предшественником письменных и графических документов, всё яснее вырисовывалась конечная цель моего труда. Естественно, не будь памятна наука ещё Прокопия Порфирьевича и навыки собственной практики в экспедиции Дежнёва, я вряд ли преуспел в составлении плана незнакомой местности. А так, опираясь на прежние познания и буйную фантазию собственной головы, я смог не только уверенно продолжить дело Блюменталя, но и премного преуспеть в этом.

Изначально я постиг, что испанский порт Порто-Белло, основанный в 1597 году доном Франсиско Веларде и известный в народе как Красивая Гавань, был расположен на севере Панамы в провинции Колон, что в четырнадцати милях от Дарьенского залива. Это был процветающий город с населением под тысячу человек и являлся пунктом сосредоточения индейского золота для дальнейшей его отправки в Испанию, так называемым, Серебряным флотом королевства. Охранялся он тремя фортами, одним со стороны суши и двумя с моря. Причём морские форты имени святых Якова и Филиппа, считались неприступными. И что примечательно для англичан, невдалеке от Порто-Белло в свинцовом гробу покоились останки самого Фрэнсиса Дрейка, знаменитого корсара XVI века и не менее знаменитого английского адмирала, участника разгрома Непобедимой армады испанцев и скоропостижно скончавшегося на этом берегу в 1596 году.

Внимательно изучив все имеющиеся под рукой документы, я пришёл к естественному выводу, что мои будущие карты этой части Мексиканского залива впредь послужат хорошим подспорьем для набегов английских сухопутных войск на испанские, набитые золотом, склады. И здесь явно виделась нерушимая связь английской армии с её же флотом в войне против Испании. Таким образом, и я мог внести свою лепту в будущие сражения англичан с испанцами. Поэтому и принялся за дело с достойным похвалы рвением, тем более, что мне никто не мешал, как, собственно говоря, и не торопил.

Через десяток дней ко мне заглянул Энрико Костоломье, боцман «Ганимеда», и, пробежав взглядом по моим чертежам, проникновенно спросил:

— Дик, ты одинок, словно клык во рту старухи, потому не пора ли породниться с командой и вступить в наше Береговое Братство?

— Давно пора, мистер Энрико, — ответил я, заранее уже готовый быть равным в семье свободных пиратов.

— Достойный ответ, — потрепал меня по загривку боцман, — тогда будь готов уже завтра добровольно дать клятву верности, а то наш капитан приказал не применять к тебе насилия, словно ты представляешь какой-то интерес для выкупа.

Боцман ушёл, а я долго стоял столбом возле моего рабочего стола, преисполненный гордости за оказанное командой доверие и завтрашнее признание равноправным среди сильных и вольных людей. Ведь ещё вчера, выходя на палубу, я встречал подозрительные взгляды и чувствовал некую отстранённость, в общем-то, весёлых в своей среде людей. Я даже дожёвывал свою вяленую черепаху, запивая порцией грога, отдельно от команды, а что до гальюна, то никто из мореходов не спешил посидеть со мной рядом, не то что поделиться новостями на невольном досуге. Вот до какой степени я был чужим для этих, спаянных потом и кровью людей. Но это было вчера, а уже завтра я буду равным среди себе подобных. Поистине, наступал великий день.

Однако моя присяга прошла довольно буднично. Утром меня ввели в круг моряков, собравшихся на палубе, где я, стоя у грот-мачты и положа руку на библию, произнёс заранее подсказанный мне текст:

— Клянусь, — истово и от сердца сказал я тогда, — клянусь перед Господом и товарищами..- а далее я перечислил почти все пункты Пиратского Кодекса, который и подписал в конце своей пламенной речи.

Вот так я сделался полноправным пиратом и смог почти сразу обзавестись надёжными друзьями. То есть полностью стал своим среди своих!

Буквально на другой же день в мою писарскую келью, заваленную разного рода бумагами, заглянул сам капитан Морган. Но это был уже не напыщенный вельможа со страусовыми перьями на головном уборе, которого я видел в первый день прибытия на «Ганимед», а вполне доступный для общения человек, с виду простой моряк в удобном камзоле и обычной чёрной шляпе с загнутыми вверх полями, без дурацкого парика и золота на грубых башмаках, очень похожих на мои собственные. Единственно, что выдавало в нём представителя высокого ранга — это шпага на перевязи дорогого шитья.

— Как продвигается наша работа, Дик? — просто спросил капитан безо всякого превосходства во взгляде и голосе.

— Близка к завершению, — ответил я, расстилая карту фортов Порто-Белло на столе. — Осталось очертить береговую линию Дарьенского залива и ваше задание, мистер Морган, будет выполнено.

— Это очень хорошо, — хлопнул меня по плечу капитан, — но не спеши, а то в суете можно наскочить и на рифы, — и он невольно дёрнул себя за ус, как бы отгоняя прочь навязчивое воспоминание, — так что поторапливайся медленно, как говорили древние. А со своей стороны могу дать совет: подружись с командой и выбери морское дело по душе. Чаще выходи на палубу и лови ветер в свои паруса!

Этот наказ я воспринял как команду и с этого дня много времени проводил среди экипажа, как в общей каюте, так и на палубе. И очень скоро, очень даже скоро, я понял, что принят в Береговое Братство. Пусть ещё не как полноправный член, пусть словно неоперившийся юнга, но уже одного с ними поля ягода в пиратском лукошке Судьбы. У меня почти сразу появились друзья однолетки, готовые помочь в морском деле и научить всему, к чему приспособлены сами. А как иначе, если в бою мы должны полагаться друг на друга, порой вверяя саму жизнь в руки товарища? Так ловкий, словно кошка и цепкий как репей, Мики Найтс посвящал меня в таинственный мир рангоута и такелажа. Кэрол Понт, неспешный и рассудительный канонир, объяснял азы пушечного дела, но не в пороховом погребе, как на достославной «Бетти», а на свежем воздухе. Дэн Маккормик, могучий ирландец с рыжей бородкой, доходчиво толковал о приёмах боя при абордаже чужого судна. Словом, почти каждый, с кем я общался, помогал мне, чем мог, выветривая из моей головы всю сухопутную дурь. А я, принимая дружескую помощь, уже не завидовал, как на старой шхуне, ни вперёдсмотрящему, ни рулевому, всё же с неизменной теплотой вспоминая Виктора Тома и Роки Сливелена. Необходимые моряку знания, на «Ганимеде» я впитывал в себя, словно океанская губка, и скоро значительно преуспел в самообразовании. И пусть я путал брам-стеньги с грот-стеньгами, но зато уже легко карабкался по вантам и вязал рифы как заправский матрос, твёрдо встав на выбленки стень-вантов! Я уже твёрдо знал, что галс — это курс судна относительно ветра, смутно понимал, как идти в крутом бейдевинде, постиг, почему невозможно движение в положении левентик, когда ветер в лоб, и почти усвоил, как вершится поворот оверштаг любого судна. А едва заслышав команду боцмана:

— Все наверх, два рифа взять, марсовые на марс! — я первым срывался с места и стрелой взмывал на бизань-мачту, а если и срывался камнем в морскую пучину, то без вреда для здоровья, будучи закалённым в своё время процедурой килевания под приглядом Одноглазого.

Чего скрывать, меня и правда, прежде пару-тройку раз вылавливали за бортом прямо из-под носа у морских гадов, зато теперь отодрать от палубы моряка Дика даже абордажными крючьями не под силу будет и дюжине матросов в шторм. Так я впитывал азы морского дела в пределах дозволенного. Да, собственно говоря, сама необходимость постижения основ мореплавания, то есть, какой иглой сшивать паруса или, скажем, как с наветренной или подветренной стороны лучше всего подойти к астролябии, у меня отпала через несколько дней, едва я показал новым товарищам некоторые приёмы владения абордажной саблей и способы прицельной стрельбы из мушкета по акульим плавникам. Не пропали даром оружейные уроки мистера Флауера, раз мои новые друзья чуть не хором заверили:

— Пойдёшь с нами на абордаж!

— На тебя можно положиться! — одобрил как-то раз мои успехи сам Энрико Костоломье, перечить которому, даже в мыслях, не смел никто.

А новый знакомый, весельчак и балагур Честер Паркер, незлобиво прозванный друзьями Дамским Панталоном, даже позавидовал моим успехам в ратном деле. А когда, в ответ на его некоторые победы, я приоткрыл ему тайну эскимосской любви, вспомнив добрым словом Нулика, и задор моей первой учительницы Стешки, Честер, крайне заинтересованный моим штатским опытом жизни, пообещал быть надёжным проводником по местам своей сухопутной славы, если мы вместе останемся живы.

— На Тортуге, — обещал Панталон, — со мной не заскучаешь. Только жаль, что деньги на суше заканчиваются не в самый подходящий момент. Иногда приходится экономить на удобствах.

Последних слов я не понял, но пообещал поспособствовать. Вот так я сдружился с командой, а ей оставалось лишь одно: проверить меня в деле! И такой случай вскоре представился. Да ещё какой случай!

В то памятное октябрьское утро 1665 года я помогал Дэну Маккормику, или по-простому Дэну Ломовику, доставать из ахтерлюка плетёные из пеньковых верёвок сети с крючьями по одной стороне.

— Акул ловить будем? — весело спросил я, ощупывая крупноячеистые снасти.

— Ага, — не поддержал шутки Дэн, осматривая железные крюки.

— Готовитесь на абордаж? — послышался за спиной голос разбитного Панталона. — Тогда, самое время. Ведь скоро долгожданная встреча с золотым испанским мешком, как уверял наш капитан.

— Ага, — на этот раз продолжил разговор Ломовик и принялся проверять прочность крепления железных когтей.

— Честер, — я бросил под ноги непонятное для меня переплетение верёвок, — объясни в чём дело, а то Дэн оживает лишь тогда, когда речь заходит о ближнем бое.

— Да всё просто, Инквизитор, — друзья враз перекрестили меня, едва разглядев лилию на моём теле, — всё очень просто!

И друг Паркер доходчиво разъяснил мне, что кроме абордажных крюков на верёвках, с помощью которых подтягивается к боту корабль противника, есть ещё и сети, которые накидываются на фальшборт чужого корабля для более удобного и безопасного перемещения пиратов на чужую палубу. Вот эти самые сети грубой вязки пугают испанцев куда больше, чем сабли и мушкеты, ибо пирата, вцепившегося в штурмовую сеть, отодрать можно только в неживом состоянии, да и то не всегда. Отсюда, мол, и пошло изречение «мёртвая хватка». Поэтому наряду с абордажными крючьями, штурмовыми лестницами с борта на борт, пеньковые сети служили особой гордостью пиратов, как первооткрывателей абордажного боя. По крайней мере, так считал мой товарищ Честер Паркер. Как бы там ни было, но я эти познания надёжно уложил в своей понятливой голове, но всё же спросил:

— А при чём тут золотой мешок? Это награда первому, кто взберётся на палубу чужого корабля по этой чёртовой сетке? Ей богу, я не прочь рискнуть головой ради такого подарка.

Друзья переглянулись между собой, помолчали, а когда Дэн Маккормик согласно кивнул головой, Честер Паркер, хоть и длинно, но, в целом доходчиво, разъяснил:

— Уважаемый Инквизитор, — торжественно начал он, — дорогой Дик Блуд, ты дал клятву пирата, а поэтому от тебя у нас нет тайн, и ты можешь знать всё. На рейде острова Барбадос, где мы, кстати, прихватили и тебя, у капитана Моргана состоялось рандеву с посланником губернатора Ямайки сэром Честертоном. После этой встречи, помощник капитана Билли Клинт на общем сходе команды нашего фрегата поведал, что из порта Маракайбо, прямым курсом на Испанию, недавно вышел галеон «Ури де Лима», груженый серебром и золотом. Команда решила перехватить корабль прямо в море, не допустив испанца к его причальной стенке. Поэтому мы, как и ещё несколько наших кораблей, утюжим Карибское море ради встречи с золотым галеоном.

Вот так я и узнал истинную цель нашего похода. Поэтому Великий Октябрь Шестьдесят Пятого года я считаю месяцем моего истинного посвящения в святое Береговое Братство. И уже, как свободный в своём выборе человек, веско произнёс:

— Я всецело с вами, друзья мои. И пусть золотой презент в знак неминуемой победы послужит лучшим доказательством моей преданности общему делу, — я хотел было для верности перекреститься, но вспомнив конфуз с испанцами, не стал этого делать на виду у бесшабашного Панталона и протестантски настроенного Ломовика. Однако, как я позднее заметил, вера именно в своего бога не была определяющей в бою, хотя и имела значение при погребении.

Окрылённый доверием друзей, я на другой же день потребовал у мистера Энрико Костоломье оружия и права на его ношение. Боцман тут же одобрил мой порыв:

— Пойду, посоветуюсь с капитаном, а то, действительно, если такой молодой и сильный парень уйдёт на дно с чернильницей на шее, его засмеют даже каракатицы.

И буквально через день мне была выдана абордажная сабля без портупеи.

— Это оружие лишь для боя и носить его при себе не обязательно, — ответил мне боцман на немой вопрос, — а мушкет добудешь в первом же бою, как, собственно, и новое платье. Новичкам иногда везёт, — напутствовал меня наш добрый боцман, с тоской оглядывая мои бабьи штаны.

Так я стал вооружён и очень опасен, словно истинный пират и законный джентльмен удачи. Именно поэтому я стал чаще и выше других карабкаться по вантам, полюбил перетаскивать ядра с места на место, тренируя тело для будущих абордажных схваток, и научился смотреть смерти прямо в глаза, если за бортом проплывала акула.

Галеон подкрался незаметно. Я как раз в это время вычерчивал береговую линию Дарьенского залива, завершая свою кропотливую работу над картой Порто-Белло. В моей келье царили тишина и спокойствие, и лишь иногда пробегала где-то под ногой в трюме корабельная крыса в поисках пропитания. Мною владело знакомое чувство довольства от сделанной на совесть работы. Я даже напевал себе под нос какой-то мотивчик, сохранившийся в памяти от посещения немецкой слободы в далёкой Московии. Всё вокруг источало тишь и гладь, да божью благодать. И вот в это благостное время я услышал свисток боцманской дудки со шкафута, а вслед за этим многоголосый рёв десятка глоток и топот по палубе доброй сотни торопливых ног. Я моментально понял, что наверху происходит что-то из ряда вон. И тогда, в предчувствии неясной пока опасности, я схватил свою саблю и устремился на палубу, готовый ко всякой неожиданности. На меня тут же счастливо налетел Мики Найтс, а в обиходе, как я уже по-дружески знал, просто Пеньковый Конец, который радостно прокричал:

— Наконец-то дождались, испанец на траверсе! — и поволок меня за собой на бак. Стоя на носу корабля, друг Мики, не забывший меня и в радости, простёр руку к горизонту и указал на маленький парусник в туманной морской дали.

— Видишь, — орал он мне прямо в ухо, — это галеон «Ури де Лима». Скоро мы с ним сразимся и, убей меня бог, если не завладеем его золотом!

Я ему сразу поверил, поддаваясь слуховому насилию, но понять, как он смог распознать испанца за несколько миль, был не в силах. Однако, спросил, искренне не понимая радости Пенькового Конца:

— Как же мы завладеем его золотом, если он впереди и довольно далеко от нас?

В ответ он тяжело посмотрел на меня, но, видимо, вспомнив, с кем имеет дело, вразумил:

— Галеон с грузом, от силы может идти со скоростью в 7–8 узлов, а мы с лиселями сделаем все 14. Так что испанцу от нас далеко не убежать, тем более, что это не боевой корабль, а обычный «купец», — и он, было, улыбнулся всей своей счастливой ряшкой, но заметов, что я при слове «лисель» мгновенно заскучал, пояснил вдогонку:- Это дополнительные паруса на мачтах, запомни на будущее, Инквизитор.

Зная испанцев не понаслышке, я засомневался, что они добровольно сдадут свой корабль пиратам на растерзание.

— А ты уверен, — пошёл я в наступление в ответ на «инквизитора», — ты уверен, Конец Пеньковый, что противник не окажет сопротивления, если он даже просто из торгового флота? Не знаю, как на море, но на суше испанцы достойные противники. У них ведь тоже должны быть пушки, как мне говорил наш друг канонир Кэрол Понт.

Но не успел Мики и рта открыть, как за спиной послышался голос самого пушкаря Понта по кличке Чугунное Ядро:

— На галеоне до тридцати орудий против наших сорока. Так что даже при пушечной дуэли борт о борт мы возьмём верх, хотя и пострадаем. Тут главное, кто первым даст залп из удобного положения. И если стрелять начнём мы, то не промажем ни брандскугелем по палубе, ни книппелем по парусам, — а заметив в моих глазам неприятие сказанного, уточнил:- Первый заряд, зажигательная бомба, второй же, это два скованных воедино ядра, чтобы рвать паруса в клочья и сносить мачты под корень.

На моём лице невольно отразилось восхищение от такой хитроумной механики пиратов, применяемой в военном ремесле. Прочитав это по раскрасневшейся роже, уже Мики Найтс открыл мне главное морское ухищрение флибустьеров.

— Мы первыми начнём, — уверенно сказал он, — начнём, когда подойдём к галеону на расстояние прямого бортового выстрела.

— Как так? — невольно вырвалось у меня.

— А ты взгляни на грот-мачту.

Я поднял голову и прямо в глубине небесной лазури увидел гордо развевающийся на свежем ветру английский флаг, наш Юнион Джек.

— Но это же обыкновенный обман! — изумился я вслух.

— Не обман, а военная хитрость, которая приносит нам победу. Ведь и испанцы не торгуются с индейцами, а берут силой и обманом всё, что им заблагорассудится или просто увидит их завидущий глаз.

— Но я слышал, что есть какие-то общие законы для всех плавающих на открытой воде?

— Ах, Дик, чернильная душа, конечно есть! Поэтому мы перед атакой поднимаем над кораблём наш Весёлый Роджер!

— А это испанцев пугает иной раз больше наших пушек. Так как наш чёрный флаг не сулит никакой пощады, — это уже добавил Кэрол Понт Чугунное Ядро, поспешивший к своим пушкам.

И я вдруг безоглядно поверил в победу этих отважных людей, так как и сам становился всё более и более неустрашимым пиратом! Человеком чести и совести для Берегового Братства, но без обязанностей к забывшему тебя государству либо отягощённому семейными узами отцом семейства. Во мне окончательно проснулся вольный дух настоящего мужчины, надеющегося только на себя и рядом идущего товарища. Я остро почувствовал своё единение с командой и был готов идти с ними в бой, как и они со мной! Все, от капитана до кока включительно!

Корсары, как я уяснил впоследствии, почти всегда брали верх над противником по очень простой причине: они заранее и неколебимо верили в победу, не допуская даже мысли о поражении. А с другой стороны, пиратам терять было нечего. Если в море их ждал ценный приз, то на суше, в лучшем случае, намыленная верёвка, не говоря уже о дыбе. Но во все времена для флибустьера главное — это свобода, а деньги потом!

Так меня напутствовали друзья перед боем, более уделяя внимания крепости духа, нежели искусству палубного боя. Но, по правде говоря, учить меня было уже поздно, поэтому я только крепче сжимал эфес сабли и творил молитву за здравие. Заметив моё состояние висельника, ждущего отсрочки приговора, друг Панталон хлопнул по плечу и назидательно изрёк:

— Не печалься до времени, Дик! В первом бою, как правило, новичка сразу не убивают. Покалечить могут, но чтобы насмерть, я такого не помню.

— Это точно, — подтвердил и Ломовик Дэн, — руки, ноги, это случается, а чтобы голова отлетела прочь, надобно угодить прямо под ядро.

А между тем, всё наше морское войско подтянулось к правому борту и залегло, укрывшись от глаз противника. Благо высокий фальшборт, с планширом поверху, позволял это сделать. Видимо, готовилось нападение на испанца, думалось мне, впервые попавшим в этакую засаду.

— Вот отсюда и бросимся на абордаж, — ещё более упрочил меня в догадке Дэн, — возьми конец сетки, поможешь набросить на испанский борт, когда прозвучит сигнал на приступ.

И тут я заметил, что кроме оружия, в руках у многих пиратов были абордажные крючья, штурмовые лестницы или, как у нас с Дэном, готовые к броску сети.

— Не высовывай башку выше перил, — пригнул меня Ломовик к палубе, едва я попытался заглянуть за фальшборт, чтобы оценить обстановку. — Наблюдай за боцманом на мостике, он покажет, что творится у противника.

— Так мне же непонятно, с какого перепугу он машет руками и строит из пальцев разные фигуры, как глухонемой? — рассердился было я, наблюдая одними глазами за гимнастикой мистера Энрико.

— Тогда слушай меня, сухопутная курица, — с явным превосходством прокричал Дэн, — боцман поясняет, что до испанца более двух десятков кабельтовых, ветер стих, а мы поспешили поменять флаги.

— Это плохо? — встревожился я.

— Поздно что-либо менять, но «купец» должен согласиться с нашим предложением о капитуляции.

— А если нет?

Ответа не последовало. Но так как я не мог высунуть голову за фальшборт, то повторил вопрос во всё горло:

— Дэн, а если испанцы не испугаются нашего черепа с костями на грот-мачте? Что тогда?

— А скоро сам увидишь, — спокойно ответил друг и вперился в боцмана, продолжающего посылать команде тайные знаки. — Да, Дик, испанцы не спускают свой флаг. На галеоне или совсем необстрелянные идиоты, или… — и он замолчал, так как и сам боцман на своём командном посту опустил руки.

— Или на «испанце» настоящие бойцы, — закончил я и так понятную без разъяснения мысль.

— Вполне возможно, — подал разумную мысль Мики Найтс, — и если я правильно понимаю мистера Энрико, галеон делает поворот оверштаг, а потом ляжет на курс фордевинд и скоро своими носовыми пушками нацелится в наш борт.

— И что тогда будет? — зря спросил я, без нужды накаляя обстановку.

— Тогда половина из нас сменит куртки на погребальную парусину, — неожиданно спокойно подытожил конец испанского манёвра Дэн Маккормик. — Да что гадать? Сразу все не пойдём ко дну, и всё зависит от ядер. Если 8-10 фунтов, то терпимо, а если 24, то несдобровать.

— А если мы первыми выстрелим? — не унимался я.

— Ну, это вряд ли, — протянул Ломовик. — Стрелять бортовыми пушками в бушприт корабля дело не надёжное, но если при удачном манёвре разрядим свои пушки в борт галеона, тогда будет толк и можно смело идти на абордаж.

— А как же ветер? — силился я понять морскую диспозицию.

— На этот случай у нас есть капитан на мостике. Теперь всё будет зависеть от его умения лавировать фрегатом при неустойчивом ветре. Отстань, Дик, и жди команды!

Я не очень-то понял морскую логику товарищей, тем более, что в преддверии схватки, которой было точно уже не избежать, всю флотскую азбуку давно выбросил из головы. Однако, понял одно, что всё в руках капитана и его верных офицеров. А мистер Генри Морган стоял твёрдо на мостике, расставив ноги на ширину плеч, как и подобает моряку в тревожной обстановке, и отдавал какие-то приказания рулевому, гордо подняв голову навстречу неизбежности. Во всём облике капитана чувствовалась воля и мощь, и я несколько успокоился, перестав цепляться за саблю и ёрзать по палубе, как червяк на крючке. То есть, пришёл в состояние согласия бренного тела с отвагой духа и замер, ожидая команды. Собирая волю в единый кулак, я затаился взведённой пружиной, чтобы броситься на палубу врага в целости, а не попасть в спешке промеж бортов кораблей и не быть раздавленным, как мокрица под каблуком, ещё до начала первого в жизни морского сражения. Такое сравнение с низкой материей приходило ко мне, видимо, от нервов, минуя мозговое сознание. Я бы и дальше прощался с белым светом в затишке фальшборта, но получил ощутимый толчок в бок от Ломовика.

— Приготовься, — только и успел прокричать он, когда всё и началось.

Даже простая драка на сухом месте, когда под ногами твёрдая земля, служит мужчинам достойным испытанием силы, ловкости и нервов. А вот когда под твоими башмаками шаткая палуба, то даже мелкая стычка по своему накалу превращается в настоящий бой, а битвы корабельных команд уже в целое сражение. А главное — насмерть! Ведь никуда не убежишь по морской глади, словно святой, а если и соприкоснёшься с волною, то только в состоянии нежити. Такова суровая истина морских сражений, то есть, когда идёшь в бой безо всякой задней мысли о спасении, если вдруг ненароком дрогнет рука с саблей или замылится слезой прицельный глаз. Одним словом, бой на море — занятие пустое, если цепляешься за жизнь любой ценой. Однако, осознание таких простых истин приходит с опытом, а в тот первый раз, лёжа в обнимку с абордажной сетью, я желал одного: «Скорее бы началось и поскорее окончилось!» И как бы в ответ на это, Ломовик вновь лягнул меня ногой и заорал:

— Дождались!

Не успел я разделить с Дэном его непонятную радость, как меня накрыл обвальный грохот пушечного выстрела с галеона «Ури де Лима». Больше-то стрелять было некому, как я смекнул незамутнённым краем сознания. Залп больно ударил по ушам, но не успел я проверить на месте ли они, как на палубе раздался взрыв брандскугеля и треск ломаемого ядром дерева мачты. Тут же послышались вопли раненых, меня забрызгало чьей-то горячей кровью, перед лицом упала сверху чья-то нога с торчащей розовой костью наружу, а сзади, прямо у ног, рухнула разнесённая в щепки бизань-мачта. В воздухе запахло серой и скотобойней, глаза заволокло розовым туманом, а желудок начал непроизвольно очищаться. Мне вдруг стало легко на душе, во всём теле появилась какая-то ангельская окрылённость, и я ненавязчиво подумал, что это конец. Конец мгновенный, без боли, судорог и отпевания. Тем более, что над останками моего распростёртого тела что-то утробно и гулко ухнуло на разные голоса, а под ещё тёплой телесной оболочкой почувствовалась дрожь развёрстой земли, принимающей меня в своё лоно. Со всех же сторон слышался зловещий вой голосов загробного мира, щедро пересыпаемый злобными проклятиями. И я понял, что ад для всех един и что нас там много. Вот так я и умер в первом же бою, не познав радости победы и обещанной награды».

КРУГИ НА ВОДЕ

«— Бросай бомбы, стреляй в упор! — прорезал моё сознание чей-то грозный рык, а когда следом неведомый глас взревел:

— Вперёд, на абордаж! — я смутно понял, что ещё жив, тем более, что Дэн Ломовик уже ставил меня за шиворот на непослушные ноги.

Любой вооружённый человек, впервые вступая в бой на бранном поле, может хотя бы укрыться от противника среди обильной растительности. Он в этом случае способен спокойно выбрать себе цель и либо нанести сокрушительный удар неприятелю, либо заманить противника в ловушку, чтобы расквитаться с ним с пользой для дела и без вреда для себя. Во поле всегда есть место для манёвра. А тут, на палубе, когда ни черта не видно за фальшбортом, а впереди одна вода и некуда податься, какой манёвр или дислокация?

Однако, раздумывать уже не приходилось да и не было времени, ибо я уже стоял рядком с другом Дэном и бросал штурмовую сеть на борт испанца, а когда она своими железными когтями зацепилась за планшир галеона, я беспамятной кошкой бросился на неё и с необычайным проворством вскарабкался на борт чужого корабля, угодив прямо в гущу рукопашного боя. Я дрался как лев, но лишь по прошествии довольно длительного времени мог полностью сложить в голове картину того боя.

Итак, когда «Ури де Лима» разрядил по нам носовые пушки, нанеся значительный, но не смертельный урон, наш «Ганимед» умелым манёвром капитана Моргана вышел из-под прицельного огня орудий испанца. В ответ на это галеон повернулся к нам бортовыми орудиями своего главного калибра. Думая, что носовые пушки сделали своё чёрное дело, срубив мачту и покрошив часть команды, капитан «Ури де Лима» готовился к последнему акту трагедии на море. Он решил безнаказанно и просто расстрелять в упор наш подбитый корабль. Однако, флотоводец «купца» видимо забыл, что имеет дело с пиратами, для которых «на миру и смерть красна», как говорил мне ещё киевский учитель Егор Перегуд. У флибустьеров та же присказка, но только за деньги.

Да, напрасно предвосхитил события капитан «Ури де Лима», поверил в свою удачу преждевременно, и поэтому проиграл. Пока он, уверенный, что нанёс упреждающий и непоправимый удар по нашему фрегату, выбирал ещё более удобное положение для завершения боя полной победой, капитан Морган успел-таки вывести свой корабль на прямой залп пушками прямо в борт галеона. И ответ 24-фунтовыми ядрами и разрушительными книппелями незамедлительно последовал, как кара небесная, как отмщение за испанское безрассудство и наглость, сметая с вражеской палубы такелаж и живую силу. Правда, не всю. В этом я убедился сам, едва ступив на палубу испанца. Вернее, был внесён на плечах, безудержно ринувшихся на абордаж пиратов. Зато сам корабль оставлял желать лучшего, фок-мачта была разнесена в щепки, грот-мачта одиноко маячила без парусов, а бизань и вовсе волочилась за кормой. А на палубе было скользко от крови и мозгов. Убитые лежали грудами, а раненые стенали, прося пощады, кляня судьбу и капитана. По крайней мере, мне так показалось в наступательной горячке. Но видение было не долгим, так как от квартердека и со шканцев, с полубака и открытых ахтерлюков на палубу стали стекаться вооружённые люди, грозя нас смять и выкинуть за борт. Испанцы орали что-то героическое, потрясая холодным оружием и поливая нас свинцом из огнестрельного. Много наших полегло, как потом при пересчёте оказалось, но и неприятель понёс значительный урон, как в живой силе, так и в оружии. Именно тогда я обзавёлся надёжным мушкетоном безотказного боя. Это сейчас, в кабинетной тиши, хорошо вспоминать дела давно минувших дней. А тогда!..

Тогда я просто не помнил себя, видя пред собою лишь лютого врага, целившегося в твою неприкрытую грудь, заносящего над твоею головой окровавленную саблю или просто достающего твой круглый череп куском рангоута. Здесь наступал момент истины, или ты, или тебя, или вы оба, но уже в гробу. Да и то не в настоящей домовине для тления, а в голом виде ради прокорма морских гадов, как это принято у нас, морских волков.

Я дрался отчаянно и безоглядно, словно спущенный с цепи пёс. Сабля моя не знала покоя, снося головы направо и налево, отсекая конечности без разбора, и я непременно бы пал смертью храбрых, если бы не Ломовик! Да, я сложил бы голову в горячечном бреду безумного палубного сражения, не помня себя и окружающий мир, если бы не Дэн!

— Чёртов Инквизитор, — орал он мне в ухо, — Дик, забери тебя дьявол в преисподнюю, не маши крыльями словно мельница, рази врага куда достанешь, руби без жалости, как учили.

И тут до меня дошло, что я должен убивать по-настоящему, а не только в воспалённом воображении. Убивать безжалостно и насмерть! И тогда моя голова сама собой вспомнила все наставления мистера Флауера и уроки ловкого Ле Гаскона. Даже всё моё тело стало гибким и упругим в движении, и тогда я стал сражаться не на живот, а на смерть, возблагодарив бога, что ещё жив и могу принести пользу всему Береговому Братству.

Да, я хорошо зарекомендовал себя в тот день, как воин и как верный присяге пират. А когда увидел самого капитана Моргана с обнажённой шпагой в одной руке и с пистолью в другой, сражавшегося на шкафуте с офицерами галеона, то и вовсе озверел, теряя счёт убитым и раненым собственной саблей.

— Трепещите испанские собаки, — успевал я орать не своим голосом, пугая неприятеля не только нечленораздельными звуками, но и своим кровавым видом мясника.

Я не ведал пощады, вспоминая дона Диего и лилию на своём плече. А противник всё напирал, и тоже не знал милосердия в своём ожесточении. Я же, прижатый спиной к останкам грот-мачты и, не зная пути назад, окружал себя горой поверженных врагов, мешавших полёту пули и шрапнели. Ведь не зря же после кровавой сечи Честер Паркер сказал мне с поощрительной улыбкой:

— Дик, ты держался молодцом для первого раза и видимо кого-то спровадил раньше времени на тот свет, если сам остался жив и тебя не мучает морская болезнь. Дальше будет легче, тем более, что у тебя теперь собственный мушкетон. Только не нужно так истошно орать. Если сначала твой рёв пугал испанцев, то в дальнейшем стал привлекать излишнее внимание. Зато ты теперь душой и телом вместе с Береговым Братством. Поздравляю с почином и пошли в трюм за трофеями. Надо и нам приодеться, пока капитан с квартирмейстером осматривают груз испанца.

Вот так, без суеты и толкотни, мы отправились за военными трофеями, как и многие победители этого сражения. Собственно говоря, я, как человек склонный к правдивому изложению событий, должен сказать, что по прошествии многих лет и побывав потом не в одной кровавой схватке, свой первый абордаж я вспоминаю смутно. Тем более, что бой был скоротечен, так как моряки испанского «купца» не были прирождёнными воинами и не стояли насмерть за чужое золото. Вообще-то, если мне не изменяет память, оставшиеся в живых испанцы, после нашего абордажного натиска, сгрудились на полубаке, а их капитан вступил с Морганом в переговоры. «Купцы», перевозившие на свой страх золотую руду без должного военного конвоя, многим рисковали, однако, старались всё же по возможности сохранить свои головы. Но ведь океан большой, пираты не всегда на пути, зачем же платить морскому охранению? Такой вот расклад сил как у одних, так и у других непримиримых врагов, но, в общем-то, безжалостных грабителей.

Пока испанцы смиренно ждали на палубе своей участи, мы поочерёдно осматривали их рундуки и арсеналы. Скоро у меня появилась собственная драга и отличный кинжал, не говоря уже о выходной одежде. Или как сказал по этому случаю Панталон:

— Не проходи мимо приличного костюма, чтобы было чем блеснуть в притоне мадам Лоры Витоль на Тортуге.

Так у меня появилась рубашка с кружевными манжетами, атласные мужские панталоны до колен, жилет из парчи и камзол дамасского полотна, как заверили меня товарищи, знавшие толк в карибской моде.

— Деньги поделим на нашем острове, — заверил подоспевший ко времени Кэрол Понт, — мистер Энрико не обидит, если взяли хороший куш.

Прихватив законную добычу, согласно военному времени, мы поспешили на палубу, где нас радостно встретило вечернее ласковое солнце, свежий ветер и понурые испанцы, сидевшие безоружными в ожидании конца переговоров офицеров обеих кораблей. Я даже расслабился нервами, как истинный победитель, но тут ко мне подкатил Билли Клинт и официально сказал:

— Мистер Блуд, капитан Морган приглашает вас в кают-компанию галеона в качестве клерка и переводчика при допросе капитана «Ури де Лима».

Я не ожидал такого быстрого возвышения по карьерной лестнице в первый же день сражения, но быстро нашёлся:

— Друзья, — обратился я к товарищам, — возьмите на сохранение мои трофеи, но не посчитайте за навязчивость, ибо служба есть служба, — и уже обращаясь к помощнику, бросил:- Не будем далее задерживаться, мистер Клинт, поспешим на помощь капитану Моргану!

Билли как-то странно вытаращился на меня, переваривая мою изысканную речь, но, ни слова более не говоря, пошёл вперёд, прокладывая между испанцами дорогу в капитанскую каюту.

В скромно обставленной походной мебелью каюте галеона кроме Генри Моргана, сидящего во главе небольшого стола, находился посторонний человек явно испанского вида. Довольно молодой, с аккуратной бородкой клинышком и в одежде кабальеро или гранда. Одним словом, испанский дон в нелепых штанах пузырём и кафтане с позументами, от которых меня тошнило ещё в плену. Несмотря на богатое одеяние, человек скромно сидел на краешке табуретки в некотором отдалении от столешницы и выглядел пленником.

— Дик, — разъяснил ситуацию капитан Морган, обращаясь ко мне как к равному, — Дик, мистер Клинт, — и он указал пальцем на помощника, — испанским языком не владеет, а я хоть и понимаю, но не в полной мере. Поэтому сядь в сторонке, никому не мешай и внимательно слушай мой разговор с доном Диего Эстебаном. По мере надобности буду обращаться к тебе за дословным переводом, но надеюсь, этого не понадобится. Ты же был настолько тесно знаком с испанцами, что должен без труда понимать их речь. Я прав?

— Абсолютно, мистер Морган, — заверил я капитана, — испанский язык за время скитаний так навяз мне в уши, что даже и вспоминать не хочется.

— Тем не менее, Дик, — перебил меня мистер Клинт, — придётся напрячься и помочь нам в беседе с испанцами. Сядь в угол и не мозоль глаза капитанам.

Сознавая историческую ответственность момента и возлагаемые на меня почётные обязанности толмача, я уютно расположился на деревянной скамеечке для ног прямо под иллюминатором и весь ушёл во внимание, вслушиваясь в ненавистную для меня испанскую речь. Однако, вскоре внимание моё ослабло, я стал более детально рассматривать обстановку каюты и одежду дона Эстебана, а под конец и вовсе клевать носом, перебирая в памяти все ужасы отлетающего дня. А всё дело было в том, что капитан Морган не испытывал языкового барьера при допросе испанца. И вообще, как я понял, это был незлобивый разговор двух старых знакомых врагов. Они вспоминали прежние стычки, убитых или отошедших от дел товарищей, рассуждая о смертельных схватках как о привычной и обыденной работе. А ведь так оно и было на самом деле! Испанцы грабили американских аборигенов, а пираты в свою очередь охотились за подданными Мадридского двора. Обычный круговорот событий при переменном успехе враждующих сторон. То есть, никакой вековой вражды между капитанами не было и быть не могло. Ведь отнимались не результаты личного труда, взращённые потом и кровью, а чужие спелые плоды с чужого же дерева.

А капитаны меж тем говорили о количестве драгоценного металла на галеоне, запасов табака, пряностей и шкур животных в его трюмах, а также примерную стоимость всего груза. Выходила очень приличная сумма, но так как я не знал, какая часть из всего этого добра принадлежит мне, то не особенно вникал в эти денежные вопросы. К тому же, я не особо понимал, зачем вообще был приглашён на эти базарные разговоры, ибо капитаны и так прекрасно обходились без моих услуг, а помощник Билли более всего был заинтересован в малаге, что обременяла стол, но была недоступна мне в силу воспитания.

— Генри, — вдруг сбился с торговых путей испанец, — а как ты узнал про мой новый маршрут? Ведь я этим курсом шёл впервые.

— Диего, — ответил Морган, прищурившись на один глаз, — извини, но это не моя тайна. Но с другой стороны, ты и сам знаешь, что за испанскими «купцами» идёт постоянная охота наших кораблей, а зная время вашего выхода из Маракайбо, и выслав навстречу пару шхун, вполне можно наткнуться на ваше судно уже где-то в районе Барбадоса. Кстати, ты давно не навещал старину Джеймса Флауера?

— В последний раз я заходил туда за пресной водой года два назад, как раз после подписания мирного договора нашими королями.

— Так у нас и сейчас нет открытой войны, — улыбнулся капитан Морган.

— Войны нет, просто предел собственности, — слегка улыбнулся в ответ дон Диего, — и они вновь углубились в пересортицу товара, в воспоминания о мирном договоре, о международном праве и способах их нарушений без каких-либо последствий для англичан.

И я даже тихо загордился своею безнаказанностью при разбое под защитой британского флага и законов, оправдывающих любое насилие, приносящее в конечном итоге доход королевству. Как, скажем, набеги английских пиратов на золотые караваны испанцев. И тут я мог быть спокоен за себя, пока нужен и приношу пользу.

Я так увлёкся политическими измышлениями собственной головы, что даже пропустил вопрос капитана Моргана, обращённый непосредственно ко мне. Об этом я самостоятельно догадался по вопросительным взорам всей троицы ко мне, поэтому немедля ответил:

— Да, господа, на Руси морского разбоя нет, а если кое-где и грабят, то только пешим порядком или на конной тяге. И сие деяние весьма не поощряется царской властью, что правда, то правда!

— Дик Блуд! — хлопнул кулаком о хлипкую столешницу капитан Морган. — Нас не интересует история твоей родины и её законы. Мы тебя спрашиваем о жизни на Барбадосе!

— О, да! — воскликнул я, приходя в себя. — На острове хорошая погода, а сахарный тростник обещает дать богатый урожай.

— Тебя спрашивают о плантаторе Флауере, — вмешался Билли Клинт, легко понявший последнюю тираду Моргана, произнесённую по-английски со всею площадной прямотой.

— Старина Джеймс чувствует себя хорошо и с любовью вспоминает о вас, капитан Морган, как о прилежном ученике с мачете в натруженных руках.

Я понимал, что несу околесицу, но никак не мог взять в толк, что от меня нужно всей этой дружной компании. Я поочерёдно заглядывал каждому в глаза, но ответа не находил. Но, наконец-то, помощника Билли осенило, что я ещё не вполне отошёл от кровавой бойни на палубе, поэтому он спросил без обиняков:

— Старик Флауер всё ещё плачется по своей непутёвой дочери?

— А как иначе? — я вроде как начинал ловить нить разговора, а поэтому весомо приврал:- Эсквайр Джеймс Флауер денно и нощно молится о возвращении своей любимой доченьки Менди под родительский кров.

— Верно, — кивнул головой Морган, — девчонку именно так и звали.

— Да, её звали Менди, — неожиданно согласился и дон Диего Эстебан.

— Старик умывается скупой слезой при воспоминании о своей кровинке, — не мог унять я собственного вдохновения. — Мы, его друзья, утешали его как могли. Особенно ваш покорный слуга, знающий не понаслышке о зверствах испанцев, — и я испепелил взглядом капитана галеона.

— Нет, Дик, ты ошибаешься, — неожиданно спокойно молвил Морган, — тут как раз сердечный случай. Менди добровольно сбежала в объятия помощника капитана «Ури де Лима».

— Причём тайно. Я узнал о присутствии на корабле девушки, переодетой в мужское платье, лишь далеко в открытом море, — как бы вздохнул дон Эстебан. — Ведь моя правая рука на галеоне Хозе де Ривальдо никого не посвятил в историю своей страсти. Да и донна Менди хороша! Покинула тайком отчий дом ради любви. Однако, как это по-испански, хотя девушка английской холодной крови.

— Любовь зла, — поделился догадкой мистер Билли, так как беседа перешла в английское русло, — особенно если у созревшей девки нет подходящего причального кнехта.

— Нет, Билли, девчонка была ещё подростком. Тут скорее романтика французских книжек и отсутствие материнской ласки. Но всё равно, искренне жаль мистера Флауера. Ведь хороший человек, хоть и плантатор, — печально произнёс Морган, — но от судьбы не скроешься. А как теперь сложились судьбы строптивой англичанки и вашего пылкого испанца, дон Диего?

— Печально, — отозвался испанец, — мой Хозе и ваша Менди даже не успели насладиться любовной связью, — и капитан надолго замолчал, подогревая интерес к своему рассказу. А затем рубанул:

— Мы обнаружили кабальеро де Ривальдо в его же каюте с кинжалом в груди, едва войдя в воды Мексиканского залива.

— А девушка? — вырвалось у нас разом.

— Менди мы случайно нашли в одной из спасательных шлюпок, уже бросив якорь в Дарьенском заливе.

— Так значит… — начал было Билли Клинт.

— Ничего это не значит. Мокрая пигалица была до смерти напугана. Грязна, словно крыса на чужом берегу, неопрятна и вонюча, как американский скунс, к тому же косоглаза сразу с двух сторон и косноязычна, словно попугай ара. Мы из жалости, но с большим трудом и почти за бесценок продали девку торговцу живым товаром Себастьяну Вандерлогу на рынке в Порто-Белло.

Вот уж поистине верно: пути господни неисповедимы, а наши и вовсе во мраке! И куда же занесла, так называемая любовь, девушку из хорошей семьи? Кто сейчас скажет? Остался лишь слабый след, как мимолётный отпечаток чьей-то ноги на прибрежном песке, размываемый набежавшей волной. Остались лишь воспоминания, словно круги на воде! Навсегда, видимо, пропала ваша неразумная дщерь, добрый папаша Джеймс.

— А кто же убийца? — спросил я, не поддавшись сожалению о глупой английской беглянке.

— А его так и не нашли, — выдохнул испанец. — Видимо у бедняги Хозе был тайный враг, который так и не нашёл в себе смелости, чтобы признаться в преступлении. А девчонка на все вопросы отвечала бурными слезами и несвязной речью. В связи с этими событиями, сразу после возвращения в Испанию с грузом золота из Порто-Белло, я полностью заменил команду корабля.

— Вполне разумное решение, — одобрил капитан Морган и, прежде чем расстаться, сказал мне довольно серьёзно:- Дик, теперь ты знаешь о Менди почти всё. Именно за этим я и позвал тебя на это совещание. И если тебе когда-нибудь удастся что-то узнать о её судьбе, сообщи об этом мистеру Флауеру при первом удобном случае. Ведь старик неплохо относился к нам на Барбадосе.

Я вышел на палубу с чувством выполненного долга, несмотря на то, что капитан Морган с допросом дона Энрико и сам справился блестяще. Но я всё равно был горд за себя и оказанную мне честь, быть переводчиком самого Моргана. А кто проверит, сколько раз я открывал рот, чтобы сыпать испанскими словами, словно горохом о стенку? То-то и оно, что никто! А потому любой и каждый поверит мне на слово или полностью доверится моему историческому мемуару.

На палубе меня поджидали, томимые незнанием, друзья.

— Как там наш улов и какова наша доля? — первое, о чём спросили товарищи.

— Каждый получит по заслугам, — утешил я моряков, — капитан как раз занят дележом добычи.

— Э-э-э, — протянул Пеньковый Конец, — да он ничего не знает!

— Чёртов Инквизитор, мы спрашиваем о всём золоте и прочем товаре с захваченного галеона. Долю каждого определит уже на Тортуге квартирмейстер Сигал, когда обменяем весь корабельный груз на звонкую монету Вест-Индской чайной компании, — пояснил Дэн Маккормик.

— Так это золото и весь груз не наша собственность? — остолбенел я.

— Нам нужны деньги, а не этот бесполезный на Тортуге металл. Пусть его, как хотят, делят большие люди в Порт-Ройяле или даже в Европе. Мы же с мадам Лорой Витоль будем расплачиваться пиастрами, дублонами либо реалами за услуги жгучих красавиц и ядрёный ром, — со смехом ввёл меня в курс дела весёлый Панталон.

— Золота и серебра много, — взял я на себя смелость счетовода, ибо кое-что уяснил из разговора капитанов, — на всех хватит с избытком.

— Значит, погуляем на славу! — опять порадовался Честер Паркер.

— Да, — не преминул согласиться я и тут же добавил себе значения в глазах товарищей, — скорее бы в чьё-нибудь лоно под перезвон бокалов, а то мне до смерти надоело переводить эти тайные беседы о политике и военном положении в разных странах Старого и Нового света.

Мы весело посмеялись и принялись за общую работу по перетаскиванию важного груза из трюмов галеона в хранилища родного фрегата. Команда справилась с делом играючи, зная, что трудится не зря, хотя основную работу безропотно выполнили пленные испанцы.

Когда последние слитки были аккуратно уложены в трюмы «Ганимеда», капитан Морган не стал пускать испанского «купца» на дно вместе с командой, а отпустил на волю ветра и волн.

— На одной мачте и остатках парусов, «Ури де Лима» при спокойной погоде вполне дойдёт до американского берега, — рассудил Понт Чугунное Ядро. — Не скоро, но доползёт, если только я не всадил в него ядро пониже ватерлинии.

— Вот и закончилась бесславная судьба галеона, — с пониманием подытожил я.

— Не спеши, Инквизитор, с выводом, — остановил мои измышления Паркер. — Мы «Принца Кастилии» два раза потрошили, а он и сейчас, как живой. «Ури де Лима» недели две проваляется на берегу, просмолится с боков, нарастит мачты и пойдёт в новые походы за золотом. И чем скорее он уберётся с глаз, тем быстрее мы его встретим где-нибудь в море.

Мы тоже не стали терять время зря, а наскоро подлатав паруса и нарастив мачты, неспешным ходом двинулись прямиком в обетованный пиратский рай к острову Тортуга. Мы, строго говоря, как истинные пираты бойцовского склада, просто отдыхали, вспоминая палубные бои и подсчитывая потери. Тогда как ремонтом такелажа, рангоута и парусов занимался плотницкий отряд под командой сурового немца Карла Мерцеля, который без стеснения гонял нас с Честером по палубе от бака до кормы, словно драных береговых котов, и мешал беседе.

— Бездельники, — орал он над нашими головами, потрясая рубанком, — ядро вам в глотку, не путайтесь под ногами. Нашли время чесать языками, когда у меня в команде не хватает рук!

— У каждого своё место в строю! — отвечал Паркер, и мы перебирались с левого борта на правый.

А что тут такого непонятного? В бою каждый готов подставить плечо другу, а удел плотника — ремонт корабля и его парусных надстроек. У каждого свои обязанности согласно назначению. Тем более, что у нас с Панталоном шли доверительные разговоры за жизнь и процветание после дележа добычи.

— Тортуга, — внушал мне друг, — это царство свободных ото всего людей, вывернувшихся после боя из лап смерти живыми, но с полными карманами золота, которое немедля надо спустить на вино и женщин!

— А если копить на чёрный день?

— Дик, в этот самый чёрный день тебя и могут убить. Так зачем откладывать для других своё честно заработанное?

— Да, никакого смысла нет, — соглашался я, подумав головой, — нет смысла ни в накопительстве, ни в самой жизни ради только этого.

— Вот доберёмся до Тортуги и девок из «Счастливого избавления» мадам Витоль, тогда и сам поймёшь, для чего живёт настоящий человек, а тем более — вольный пират.

Мне очень хотелось поскорее попасть в эти райские кущи для джентльменов удачи, но потрёпанный «Ганимед» не спешил в гавань, поэтому я довольствовался рассказами Честера о привольной жизни на главном острове пиратов.

— Тортуга, — объяснял мне, что называется на пальцах, Паркер, — неприступный остров под защитой гор и форта со стороны гавани. Островом командовали господа разных национальностей, но никто и никогда не обижал пиратов. Наши капитаны, видимо, платили какую-то дань губернаторам Тортуги, но это нас не касается. Главное для нас, запомни крепко, это деньги в кармане и возможность их тратить по собственному усмотрению. На этом мы и стоим. Правда?

Я немедленно согласился с Панталоном и продолжил слушать его сладкие воспоминания, нередко дополняемые Мики Найтсом, Кэролом Понтом и даже Дэном Маккормиком. Хотя Дэн в основном сосредотачивался на драках и роме. Словом, я чуть ли не до потери зрения всматривался в горизонт, желая увидеть лично обетованную землю, хоть Тортуги, хоть, на худой конец, Эспаньолы, находящейся где-то рядом с нашим островом.

(Примечание № 18 от архивариуса Лейзеля Блоха. По документам, любезно предоставленным сэром Арчибальдом Кордоффом, мы уверенно можем заявить, что остров Тортуга в XVII веке служил местом средоточия золота и порока всего Берегового Братства Карибского бассейна. Причиной тому была его географическая особенность в естественной защищённости от внешнего врага. Остров Тортуга представляет собой сравнительно небольшой участок суши, защищённый с трёх сторон труднопроходимой скалистой грядой с единственной удобной гаванью Бас-Тер на юге. Располагается он в Наветренном проливе, четырьмя милями севернее Эспаньолы (Гаити). В 1499 году остров был обследован доном Алонсо де Охеда, участником экспедиции Колумба, но не представил практического интереса для Испании. Иное дело Эспаньола! На этом острове Большой Антильской гряды довольно быстро возникли плантации испанцев с местной дешёвой рабочей силой, а привезённые из Европы домашние животные стали основой прибыльного скотоводства. Единственно, процветанию этого вида деятельности мешали охотники-буканьеры, беглые отщепенцы и изгои с берегов Нового Сета, укрывающиеся от правосудия на севере Эспаньолы. Мало того, что это отребье тушило для себя мясо на индейских решётках-буканах, откуда и пошло их прозвище, приторговывая при этом свежениной, так они ещё не платили настоящим хозяевам острова податей. Да и вообще нагло не признавали никакой власти! Когда же испанцы начинали наводить порядок среди незваного пришлого люда, охотники перебирались на Тортугу, где и укрывались среди скал. Постепенно на берегу гавани Бас-Тер вырос целый посёлок Эль Паломар, разраставшийся как за счёт притока беженцев от правосудия из Америки, так и по причине нашествия беглых переселенцев Старого Света. И неудивительно, что вскоре это неподвластное закону племя стало подрабатывать пиратством. Тем более, что в таком разноязыком людском хаосе, объединённом жаждой наживы и вседозволенности, были люди, знакомые с морским разбоем: и французские корсары, и немецкие каперы, и голландские печелинги, и английские приваторы. А вскоре эта армия и вовсе составила единое пиратское Береговое Братство, которое, перейдя от частного разбоя к коллективному и заручившись поддержкой властей, начало вооружать целые корабли, набирая команды головорезов с целью захвата торговых судов. И, кто бы не управлял Тортугой за время пиратской вольницы, будь то голландцы, французы, англичане или испанцы, всегда власть предержащие не упускали своей выгоды от потворства джентльменам удачи, зачастую всемерно поощряя их кровавые набеги и имея за это свой процент с добычи. Золотой Телец был всегда в сговоре с хозяином и бандитом.

Вплоть до 1694 года Тортуга служила, как укрытием для пиратов всех мастей, так и местом крупных торговых сделок для разного рода негоциантов, ростовщиков, рабовладельцев и прочих скупщиков краденого. Тем более, что один из губернаторов острова, Франсуа Ле Вассер, ещё в 1640 году на уступе скалы, выходящей к гавани Бас-Тер, построил крепостицу Форт-де-Рош с четырьмя пушками и невеликой обслугой к ним, что позволило держать под прицелом всю Кайонскую бухту южного побережья Тортуги, защищая и гавань, и поселение от непрошенных гостей. А другой, не менее известный губернатор Бертран Д’Ожерон, завёз в Эль Паломар целый галеон так называемых невест, тем самым приковав невидимой цепью всех пиратов Карибского бассейна к своему острову. Словом, Тортуга была торговым центром карибских пиратов и первым доступным борделем Америки).

Бросив якорь в удобной и защищённой со всех сторон гавани Тортуги, наш славный «Ганимед» приготовился отдохнуть на лазурной глади волн, а мы с головой окунуться в море достойных мужских развлечений и соблазнов. Разгорячённый воспоминаниями сладкоголосого Панталона, я готов был вплавь достичь желаемого берега, едва дождавшись положенного приза за пролитую кровь в абордажных битвах и издёрганные неприятелем нервы. А если добавить к этому длительное воздержание от женского соблазна, то моё нетерпение было вполне объяснимо с точки зрения мужского естества. Одним словом, я рвался на берег, как бешеный пёс с поводка. Но не тут-то было! Едва мы укрепились в гавани Бас-Тер, как боцман, собрав нас всех на палубе, порадовал:

— Друзья мои, — проникновенно прорычал мистер Энрико, — вот мы и пришли домой почти целыми и невредимыми из всех тех, кто остался жив. А когда приведём в порядок наш верный фрегат, бросив все силы на ремонт такелажа, рангоута, попутно проведя кренгование и просмолку днища, я каждому вручу его денежную выручку от сбыта нашего товара, которая недолго будет оттягивать ваш карман, — и он заржал в голос, как, собственно, и вся команда.

— А как же мадам Витоль? — толкнул я в бок Честера Паркера.

— Никуда она не денется со всеми своими девицами, — спокойно заверил меня приятель, — но сначала ремонт корабля. Это святая обязанность любого моряка. Готовься поработать на славу!

Кстати, именно тогда я понял, почему Паркера прозвали Панталонм, да ещё и Дамским. Он в морском походе так цветасто и со вкусом рассказывал о шлюшках и их всесторонних достоинствах, что хотелось сражаться и работать на любой палубе так, чтобы иметь звонкую монету не только для расплаты за любовь, но и для возможности пустить пыль в глаза любой сухопутной крысе. То есть, чтобы в притоне надолго запомнили тебя и ждали как награду, не изнашивая свой организм с неимущим сословием. Да, как я убедился впоследствии, женщины, в условиях труднодоступности, дорогой, хотя и скоропортящийся, товар. Поэтому Честер был всегда в первых рядах наступающих, чтобы собственной отвагой увеличить свой приз. Тут и я не отставал от него, когда вошёл во вкус пиратского берегового досуга. Мы часто рисковали головой, благо отваги по молодости лет нам было не занимать.

Кренгование, проще говоря, очистка днища корабля от присосавшихся к нему морских тварей и водорослей, занятие тяжёлое и крайне опасное, как, собственно, и всякая авральная работа на судне, но крайне необходимая для поддержания плавучести корабля.

— И на сколь долго затянется вся эта тягомотина? — спросил я как-то приспособленного к труду Ломовика.

— Сколько потребуется, — не поленился разъяснить Дэн, хватаясь за пеньковый канат, словно век его не видевши.

Ясность внёс друг Паркер:

— Всего пару недель, — заверил он, — всё зависит не только от ремонта, но также от разгрузки трюмов и сбыта нашего товара перекупщикам. А там — два прилива, два отлива, вот и всё кренгование. Так что через десяток-другой дней работы мы будем свободны, как морской ветер.

— А без этого нельзя? — спросил я, не подумавши.

Друзья с сожалением посмотрели на меня и ответили почти разом:

— Товар и золото надо обратить сначала в деньги, чтобы потом их тратить по собственному усмотрению. А без устойчивого на волне и быстрого под парусом корабля нам в море нечего делать. Понял свою задачу?

— Теперь понял, — ответил я и стал ждать кренгования.

И действительно, в подтверждение справедливых слов моих товарищей, через десяток дней весь наш груз был передан в чужие руки на берег, капитан с квартирмейстером определили призовую длю каждого, а боцман радостно объявил команде:

— Парни, — как-то на рассвете гаркнул он над нашими гамаками, — мы неплохо поработали! Каждому на круг приходится по 500–700 пиастров. Расчёт после кренгования, так что с сегодняшнего дня принимаемся за работу.

— Чем раньше, тем лучше, — выкрикнул кто-то с места. — Загоняйте фрегат на Килен-банку, мистер Энрико.

— Будет сделано, старина О’Нил, — шутливо откликнулся боцман. — Капитан Морган уже выводит «Ганимед» на нужную отмель.

И работа закипела. Не сразу, конечно, но и без лишнего понукания, ибо каждый спешил сойти на берег и умело распорядиться своим богатством. А если сам не сумеет, не беда, ведь всегда найдутся грамотные помощники, как водится испокон веку среди людей.

А дельце, действительно, предстояло не шуточное. Когда наш корабль при первом отливе красиво сел на мель, а я впервые увидел его со стороны и на суше, удивлению моему не было предела. Ведь всё брюхо нашего фрегата было опутано какой-то грязной слизью из морских водорослей вперемежку с присосавшимися к днищу раковинами, улитками и прочей панцирной дрянью неясного назначения. Я не специалист по подводным обитателям, но подивился их прыти и способности присосаться к кораблю даже на ходу. Вот ведь как может приспосабливаться всякая животная вошь к любому для себя жизненному удобству, будь то хоть собака, хоть человек, хоть простая деревянная лодка! Но более всего меня удивило не богатство острых морских гадов по бокам корабля, а то, что остался жив не порезанным на ремни, при моём принуждённом купании под килем шхуны «Бетти».

Мики Найтс, видя моё изумление от ощетинившегося ёжиком днища корабля, посочувствовал:

— Да, Дик, ума не приложу, как ты остался жив после килевания на прежнем месте службы?

— Сам не знаю, — признался я скромно, — однако, выстоял, хотя было весело, как ведьме на костре.

А в это время самые ловкие из нашей команды уже цепляли якорные фалы за мачты и заводили другие концы за пальмы на берегу по правому борту фрегата. Затем в ход пошли тали, вороты и недюжинная сила опытных моряков, благодаря чему наш корабль скоро завалился на правый борт, обнажив свою левую половину, сплошь покрытую океанскими паразитами.

Вот тут и началась настоящая морская потеха. Мы накинулись на обнажившийся борт, словно волки на барана, и скребками, лопатами, а не то и топорами начали соскабливать морскую нечисть с брюха корабля. Следом шла команда плотников и смолокуров, щедро просмаливая и меняя, если требовалось, порченную морем обшивку нашего фрегата. Команда работала от души и без отдыха, чтобы успеть закончить все дела до прилива, а назавтра начать всё по-новому, перевернув посудину на другой борт.

— Это не коня подковать, — устало вымолвил я в конце второго дня работы, отбрасывая в сторону свой скребок.

— Не так далеко, — заметил по этому поводу Честер, — инструмент ещё не раз пригодиться. Может кому другому, если не повезёт тебе в нашей жизни.

— Хорошо поработали, — подал голос Дэн Ломовик и закончил обыденно, — но главное, что никого не раздавило.

— Как так? — невольно вырвалось у меня.

— Бывает, что не выдерживает верёвка или ломается пальма, и корабль становится на своё место ещё до прилива. Тогда крик и хруст по всему побережью, а от самых нерасторопных остаётся одно мокрое место. Так что даже откапывать не приходится.

— Не пугай Инквизитора, Дэн, — осадил Пеньковый Конец Ломовика, — хотя бояться уже поздно. Не раздавило в этот раз, вот и радуйся, жди другого, — и он заржал в голос, как боевой конь после набега.

Когда же мы все дружно отсмеялись, Кэрол Понт, самый серьёзный из команды, сказал, своими словами снимая с нас всю усталость:

— Пора двинуться к мастеру Энрико, чтобы пересчитать наши денежки.

А Панталон Честер добавил:

— Ну, держись мадам Витоль со всеми своими воспитанницами!»

ПЕСОК СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ

«— Удовольствие не грех, а добродетель, — заявил мне Панталон, — едва мы получили положенный расчёт от нашего боцмана. — Прошвырнёмся до заведения мадам Витоль, покажем, кто сейчас хозяин на всей Тортуге, — и он зазвенел золотой мелочью в кармане. — Ребята, кто с нами разгонять морскую тоску?

С нами пошла без малого дюжина бравых моряков, одетых в выходные костюмы грандов и кабальеро, давно покоящихся с миром где-нибудь на дне, либо рядящиеся в новые мундиры на далёком испанском берегу. Ведь мы не всех списывали за борт, а лишь особо нервных и спесивых.

Эль Паломар, главное поселение острова, встретило нас без особого восторга, но и не в штыки. Более того, мы просто затерялись в разноязыкой людской толпе. На рыночной площади шумели и суетились торговцы всевозможных национальностей, встречались явные путешественники с туманным взором за горизонт, важно прохаживались моряки самого разного назначения, от явных флибустьеров до простых рыбаков. Там и сям были заметны лесорубы с топорами за поясами, бледнокожие ловцы жемчуга, индусы в тюрбанах, чернокожие беглые рабы, мулаты, торгующими с лотков фруктами, и метисы, ворующие эти фрукты прямо из-под носа торговцев, охотники с ружьями на плечах и праздношатающиеся изгои общества в рваном платье. Все они к чему-либо присматривались, приценивались, что-то покупали и продавались либо просто нанимались матросами на корабли, похваляясь перед вербовщиками своими талантами. Искатели приключений и наживы составляли большинство, поэтому любому боцману было из кого сколотить неплохую команду. А в гавани Бас-Тер их уже поджидали суда и судёнышки на любой вкус. На рейде и у причальных стенок томились ожиданием, как огромные корабли с белоснежными парусами и резными бушпритами, так и старые скитальцы морей, до того обросшие под килями водорослями, что уже могли плавать только со скоростью погребальных шествий. Меж ними ютились шлюпы и плоскодонки, гонимые по воде ударами вёсел, а кое-где виднелись неуклюжие плоты под парусами из пальмовых листьев. Иначе говоря, искатели счастливой жизни добирались до Тортуги чуть ли не вплавь, но с горячей надеждой вскоре пересесть на бригантины и фрегаты, чтобы весело бороздить моря в поисках вольного ветра и лёгкого золота. Все эти люди с изнурительной лихорадкой в крови, несомненно и бесповоротно, вскоре вливались в ряды Берегового Братства, замещая выбывших из строя не по собственной воле пиратов. Здесь я воочию убедился в неистребимости нашего брата ни на суше, ни на море.

Заманчивый приют Лоры Витоль «Счастливое избавление» находился несколько в стороне от избитых дорог, утопая в зелени пальм, цветущих рододендронов и весь был увит ползучим по стенам плющом. Даже издали вертеп разврата и пьянства манил к себе таинственной прохладой, отвлечением от мирских забот, соблазняя обещанием полного отдохновения и райского наслаждения. По крайней мере, издали так казалось и вовсе не мне одному.

— Держись за меня, тогда не пропадёшь, — шепнул мне Честер, едва мы вошли внутрь гостеприимного заведения, — иначе разденут тебя, как неразумного юнгу.

В приличных размеров зале было шумно и радостно. Пахло пряностями, едой, выпивкой и чем-то одурманивающим, но явно женским. В дальнем углу располагался камбуз с коком и прочей кабацкой обслугой, а всё прочее пространство занимали столы разной вместимости гуляк, женщин и просто пропойц. Мы быстро выбрали свободный, смахнув со скамьи уже спящих гостей, и надолго расположились на облюбованном месте. Тут же подлетела к нам женская прислуга, учуяв состоятельных клиентов, и скоро перед нашими носами воссияли ром и бренди, а на тарелках, истекающие соком ароматные куски мяса. Появились и какие-то другие береговые напитки и яства, которые не водятся на кораблях в море. А всё-таки куда как спокойнее пьётся без оглядки на волну, когда под ногой твёрдая земля!

— Не увлекайся, — опять одёрнул меня Панталон, — напиться всегда успеем, мы, в первую очередь, не за этим сюда пришли.

Я сразу остепенился и огляделся окрест. Мы находились, как я понял, на нижнем покое питейного заведения, тогда как на верхний вела винтовая лестница прямо из нашего зала. По ней порою поднимались или, наоборот, спускались мужчины и женщины. Причём, наверх устремлялись парами почти что бегом, а вниз спускались поодиночке и не торопясь.

— Что за шествие? — спросил я друга.

— Это свидания со всеми удобствами, пока есть деньги, — хитро прищурился Панталон, — да ты и сам скоро сам всё узнаешь.

Я не стал торопить события и вновь со вниманием оглядел зал. Народ тут был разного сословия, различной расцветки и в разномастной одежде. Но все пили и закусывали с усердием, а кто успел заморить червячка, вели беседы, стараясь перекричать друг друга в этом разноязыком гвалте с преобладанием английской речи. Некоторые же, смиряясь с гомоном, и невозможностью разговора, просто затягивали свои песни. И тогда, как рядом с нами, четверо моряков в возрасте уныло выводили:

в другом конце молодые и задорные орали лужёными глотками:

Да и за нашим столом у каждого душа пела и плясала, рука тянулась к бутылке, а глаз упирался в знойную стать подавальщиц, рвущуюся из тисков одежды для подогрева мужского желания. Девицы были как на подбор красивы и соблазнительны до головокружения. И ведь это были не морские русалки после выпивки на корабле, а вполне земные создания и, главное, с двумя ногами в разные стороны. А кто понимал, что должно таиться между ними, тому давно не сиделось на месте.

— Не суетись пока, — придерживал меня за камзол Паркер, когда я вскакивал в след какой-нибудь мулатке с подносом в руке, — наши персики ещё созревают, — после чего он хлопал маня по плечу и ржал в голос.

А как было удержаться в рамках приличия, если та же обезьянка не только шуршала юбками, бегая от стола к столу, но, казалось, играя, даже поскрипывала своими ядрами под юбкой или угрожающе заносила над твоею головой полную пазуху наливного бабьего добра. Среди такого разгула, например, мой северный Нулик смотрелась бы худосочной тенью в сравнении с этим знойным карибским изобилием.

— Поскорее бы и нам за дело, — торопил я Панталона, указывая на наши, неприглядно осиротевшие ряды.

— Жди попутного ветра, — тут же посоветовал опытный проходимец и неожиданно заорал:- Дорогая Лора, мадам Витоль, не проходите мимо старых друзей!

А вослед этому призыву, я увидел, как само женское совершенство, в волнах мускуса и розмарина, в ореоле лент, кружев и кисеи, под завистливые взгляды соплеменниц, но полное собственного возвышенного достоинства, медленно наплывает на наш стол, лукаво даря нам чарующую улыбку своих полураскрытых алых губ. Словом, к нам подходила хозяйка заведения, баба строгого настроя и железной хватки. Это я узнал впоследствии, а тогда сомлел от внимания столь обаятельной персоны, тем более, что с дамами ранее близко знакомиться не приходилось. А тогда я просто осушил кружку рома, чтобы не пропало недоступное видение земного греха во плоти.

— Честер, — громко сказало подошедшее видение, облобызавшись с Паркером, — не давай более пить своему другу, а то мои девочки обидятся за его несостоятельность, — вот так я был зачислен в личные друзья мадам Витоль.

Пока я осознавал важность этого события, старые друзья, если судить по манере панибратского обращения Лоры к Честеру, вполголоса о чём-то беседовали, изредка касаясь в разговоре испанцев и нашего трофея. В конце этого совещания мадам Витоль, уже приветливо оглядев меня, игриво пропела:

— Честер, так и быть, занимайте номер с балконом, а я подошлю к тебе, как ты и просишь, крошку Дану Блэк, а твоему товарищу неподражаемую Гвенолу Ли. Согласен?

— Наша благодарность не будет знать берегов, — отозвался Дамский Панталон. — Тем более, что мой друг на всё согласен, — и он подмигнул мне, словно шулер при карточной игре.

— Честер, — обратился я к другу, едва мадам отчалила от нашей стоянки, — о чём вы договаривались с хозяйкой прямо перед моими глазами?

— О цене.

— Ну, и как?

— Не дороже денег, но зато в наилучшем виде.

— Комната с балконом?

— И с двумя самыми опытными девицами, — добавил Панталон.

— Две пары в одном номере? Не тесновато ли? — в свою очередь удивился я.

— Там есть раздвижная ширма, — успокоил мою совесть Честер, — да к тому же и ночь близится, — и он указал на свечи, которые разносила прислуга по столам.

— Повторяется всё, как на Аляске, — непонятно для друга пробормотал я, вспомнив полярную ночь, оленьи шкуры и семейную ярангу с общим одеялом под яркой северной звездой.

Послушав нестройное пение соседей не далее полубутылки рома, мы с Честером разом поднялись из-за стола и твёрдым шагом устремились вверх по лестнице, на давно манящий второй ярус «Счастливого избавления». Пройдя длинным коридором мимо плотно закрытых, а порою не очень, дверей, из-за которых явно слышалось настоящее биение жизни, Паркер открыл, видимо, знакомое ему убежище от лишнего глаза, и мы оказались в небольшой милой комнатке, убранной цветами и душистыми травами, с накрытым столиком посередине. На нём красовалась бутылка с вином и ваза с фруктами. У противоположных стен этого любовного гнезда стояли кровати, меж ними виднелся выход на окутанный ночным мраком балкон, а рядом действительно стояла лёгкая складная стенка. И я ненароком понял, что сии покои предоставлялись лишь истинным друзьям, у которых не было тайн друг от друга, а если радость, то на всех одна. Томил только один вопрос: кто будет проводить ночь на балконе, и в каком положении дозволенности?

Главной же достопримечательностью покоев были две не старые ещё девушки небесной красоты для глаз, видевших на протяжении месяцев лишь однообразие волн за кормой, постные лица осточертевших сослуживцев, да иных обитателей пучины перед их упокоением на камбузе.

— Дана, — легко представилась одна из нимф, привставая из-за стола и непорочно улыбаясь во всё личико.

— Гвенола, — нежно проворковала другая, а я понял, что не зря ходил на абордаж и давно отбился от женских рук.

Если первая была белокурым ангелочком, с голубым взглядом побитой на паперти сиротки, то и вторая выглядела не лучше, хотя была статью крупнее и черноголова словно головешка. Эти, заблудшие в вертепе разврата овечки, пугливо поджимали пунцовые губки и тупили взор, способные чуть ли не залиться слезами при виде двух подвыпивших мужчин, явно не джентльменского набора. Не знаю, как Паркер, но я был готов не только преклонить пред ними колено, но и пасть ниц, прося прощения за свои греховные помыслы. Ещё бы мгновение и я, умываясь слезой высокой иезуитской морали, готов был на руках унести одну из ангельских беззащитных созданий, скорее всего кареглазую голубицу, куда-нибудь к морю, чтобы в жертвенном уединении выпустить птичку на свободу.

— Садись, Дик, за стол, — донёсся до меня голос Честера сквозь хрустальный звон в ушах, — выпьем вина и приступим к нашему делу.

Так как Честер сидел рядом с белокурой Даной, на которую я далее не обращал внимания, то мне пришлось осторожно протиснуться за стол и примоститься на скамейку рядом с чёрненькой Гвенолой, тут же определив её в венцы творения рода человеческого. С такой скромницей мог находиться рядом лишь послушник, принявший обет безбрачия, либо скопец с многолетним стажем, а не распалённый страстями моряк. Ведь сразу было видно, что это девушка весьма робкого десятка и впервые попала в такой житейский переплёт, да и верно не по своей воле, а по нужде. То ли из-за болезни матушки, то ли под взглядом голодных глазок младших сестричек, ненароком выгнавших её на тропу сомнительного заработка. Тогда я ещё не знал, что при длительном воздержании от общения с длинноволосыми, они являются перед тобой в образе то сладкоголосых фей, то непорочными, с прозрачными крылышками ангелочками, которые питаются лепестками роз, запивая их настоем из нектара и росы.

Я выпил бокал мадеры и тут же решил дитю сохранить честь и невинность, раз она таким плачевным образом попала в мои руки. И мне этот подвиг занесётся на скрижали судьбы, как благородный порыв просветлённого разума. Вот ведь что значит жить под белоснежным парусом вдали от цветастой юбки!

Пока я молча сидел и строил благородные планы, Честер уже вовсю распустил возле Даны не только язык, но и руки. Он то рассказывал о мореходных качествах фрегата, то перескакивал на морские битвы, то вручную брал на абордаж высоко подпёртую тугим корсетом грудь девицы, а то и вовсе прятал обе свои грабельки под юбками внимательной слушательницы, словно бойцов в трюме перед штормом. Я страдал душой, представляя брезгливость в мыслях Гвенолы от такого телесного святотатства, но не смел одёрнуть друга, замечая, что его старания находят отклик в глазах и телодвижениях Даны. Когда же Честер, видимо, нашёл что-то сокровенное в глубинах исподнего блудницы, Дана призывно вскликнула и бросилась бежать из-за стола. Но не на волю или, по крайней мере, на балкон, чтобы в отчаянии удариться с него о твёрдую землю, как мне туповато думалось в то безгрешное время, а, наоборот, прямиком на одну из кроватей, задирая ноги под потолок и без меры хихикая, словно в припадке безумного веселья. Честер коршуном бросился за нею, и я застыл в ужасе, предвидя дикую сцену насилия прямо на глазах невинной Гвенолы. Но смелая девушка сама предвосхитила события, ловко вылетев из-за стола и с быстротой молнии раздвинув пред моими глазами ширму прямо перед кроватью с жуткостным людским развратом. Затем она безвольно опустилась на другое мерзкое ложе, видимо теряя сознание от угадываемого женского бесчестия, и робко взглянула на меня из-под стыдливо опущенных ресниц, как бы прося прощения за чужие грехи и в то же время ища от них у меня защиты. Я немедля встал с насиженного места, переместил своё тело на кровать рядом с девушкой и возложил свою уверенную ладонь на темя девушки, тем самым оберегая и успокаивая уже дорогую для меня юную особу. Так мы и сидели в умиротворённом безмолвии ночи, слегка подсвеченном одиноким огарком свечи на столе, назойливо нарушаемом звоном цикад под балконом и перемежаемым равномерным скрипом кровати у противоположной стены. А когда из-за ширмы послышался победный вскрик женщины, Гвенола с нежной решимостью произнесла:

— Ну что, Дик, приступим к делу и мы!

Тут же с меня разом слетела пелена розового тумана придуманной дури, и я вспомнил о своём природном назначении, а также о цели прибытия в заведение мадам Лоры Витоль под столь чарующим названием, не иначе как «Счастливое избавление». Да, пора было счастливо избавиться не только от денег, но и от напряжения прожитых впустую дней голодного воздержания, вдали от знакомства с прекрасным.

— Раздевайся, — громко сказал я Гвеноле, устраняя девичий стыд силой приказа.

— Помоги, — покорно согласилась девушка, а я не только словом, но и делом поспособствовал освобождению пленительного тела и его самых обворожительных в своей заманчивой привлекательности мест от бремени уже никчемной одежды.

И я не ударил лицом в грязь, ибо даже не зная устройства корсета, смог с помощью подручных средств не только расшнуровать его, но и стянуть с верхней части телес Гвенолы. А когда с плеч девушки вослед за корсетом, как бы сами собой сползли на пол рубашка вместе с двумя пышными юбками, я застыл в немом восторге и изумлении. Прямо перед моим лицом воссияли два телесных розовых бутона, ещё не растоптанных беспощадной ночной жизнью притона, и хранящих поэтому свою первозданную форму. Может быть я и ошибался, так как не имел привычки ласкать взором бушприт пользуемых дам, но сиськи Гвенолы выглядели прекрасно. И тут я уже не сдержался, а дружески потрепал притягательные холмики девушки, сразу почувствовав прилив крови к голове и её пульсацию в других органах чувств. Отбросив ложный стыд, я скинул с себя весь гостевой наряд, тем более, что было достаточно жарко, даже не оставив для приличия портупею с саблей, и предстал пред избранницей во всей своей неотразимой красоте. Я даже прошёлся перед нею строевым шагом, демонстрируя прелесть молодого тела, особенно вперёдсмотрящую его часть. Гвенола тихонько ойкнула. Да что тут говорить! Голый мужик на фоне ночного балконного проёма! Когда ещё такое увидит девушка, воспитанная в строгих домашних правилах?

Но и Гвенола не теряла времени даром. Она тоже почти обнажённая, как второпях облупленное яйцо, сидела на краю кровати, упираясь широко расставленными ножками в пол, с восхищением меряя меня взглядом. И лишь строгие панталоны, плотно обтягивающие её нежные чресла, мешали мне проникнуть пылающим взором в её распустившееся лоно, спрятанное за тонкой тканью бабских штанишек. В порыве страсти я кинулся пред Гвенолой на колени и сорвал это никчемное покрывало с её лядвий, до конца обнажив женскую умопомрачительную и дремучую суть.

(Примечание № 19 от архивариуса Л.Б. Как справедливо замечает Гриша Гроцман из Бердичева, именно это описание любовного свидания Афанасия Приблудного с девицей Гвенолой Ли позволяет нам со всею очевидностью полагать, что записи нашего автора подвергались не только цензуре и перлюстрации, но и свободному пересказу более поздними литераторами из клана Блудов. Особенно ярко и бесповоротно это явствует из описания женских панталон.

Гриша Гроцман из Бердичева посвятил достаточно много времени для изучения постельных сцен различного толка в библиотеках и книгохранилищах Минска и Киева. Из отработанного материала явствует, что предки женских трусов появились в середине XVI века в Европе во времена правления законодательницы средневековой моды Екатерины Медичи. Они представляли собою обрезанные до колен обычные мужские кальсоны. А нужны они были для удобства дам при верховой езде, которая повсеместно входила в моду у эмансипированных женщин. Назывались они панталонами, так как вызывали у мужчин здоровый смех, так же как и герой французских площадных комедий, некто Панталоне. Единственное неудобство этой нехитрой детали женской одежды состояло в том, что верхняя её часть прижималась плотно к телу корсетом и при надобности без посторонней помощи не снималась. То есть, дама без дружеской услуги не могла ни присесть за кустиком, ни прилечь в холодке ради забавы. Поэтому штанины панталон не сшивались вместе, что позволяло женщине быть свободной в действиях, легко задрав юбки собственными руками. И только — внимание! — и только в XIX веке штанины панталон наконец-то сшили в одно целое, избавив дам от ужасов корсета и обеспечив тем самым пыленепроницаемость их интимных мест. Так что женские штаны для верховой езды, то есть панталоны XVII века ни коем образом не могли чинить препятствий любопытному взору стороннего наблюдателя!

К слову сказать, заканчивает мысль Гриша Гроцман из Бердичева, даже в те далёкие времена мужчина был куда более морально устойчив и аскетичен, нежели женщина. И пусть ещё не додумались сшивать штанины вместе, но уже тогда мужчина носил гульфик, специальный мешочек или карман для своих достоинств, который привязывался к поясу штанов. Эти кошельки были разных фасонов и кроя, иногда даже расшитые бисером или стеклярусом, но почти всегда для солидности набитые пухом или песком. С тех пор, кстати, и пошло расхожее выражение, что у стариков, мол, сыпется песок невесть откуда, тогда как просто перетирался от долгого ношения тот самый гульфик, ссыпая песок по следу хозяина.)

Сорвав последнюю преграду с бёдер Гвенолы, я лишился чувств от чрезмерного напряжения нервов. То есть просто низвергнулся головой на свободное от панталон место и задохнулся, то ли от чрезмерной природной растительности места вечной мужской приманки, то ли от осязаемой близости оного. Однако забвение, как бы того не хотелось, было недолгим. Девушка легко вернула меня в чувство, сжав голову бёдрами, а затем, уложив на пол, поспешила к столу.

— Сейчас выпьем, и дурман пройдёт, — пообещала она, берясь за початую бутылку.

О, как она шествовала к столу и обратно! Словно по палубе при крутой волне. Когда удалялась от меня, её корма задорно подпрыгивала при каждом шаге, а когда надвигалась на меня, то её пробоина ниже ватерлинии, завлекательно розово выглядывала из райских кущ, заставляя меня вздрагивать, как от шила в голый зад при испанских пытках. Особенно, когда переступала через меня прямо над головой, ничего не скрывая и не тая, словно перед старым и верным другом, который, сидя в трюме, отчётливо видел, что творится на палубе. А перед моим взором открывалась картина полного доверия и открытости вплоть до створок устрицы, удобно примостившейся промеж точёных ног и уже готовой к употреблению. Как всё-таки схожи по устройству некоторые виды морских обитателей с сухопутным человеком, если рассматривать их по частям! Возьми морского конька. Ведь много времени проводит стоймя, словно моряк на берегу при виде красот, которые являла мне Гвенола в тот вечер.

— Это выше моих сил! — воскликнул я и закатил глаза, а когда встревоженная девушка присела, чтобы оказать мне первую помощь, я и вовсе задервенел всем телом.

А как иначе? Услады для глаз хватало с избытком, но требовалось действо, понятное всякому ещё живому, поэтому я стал приподниматься, обхватив кормовые надстройки девушки своими сильными руками и пытаясь освободить нос, а также всю остальную наличность головы от их попрания мохнатой лоханкой чужого мне человека. Я не испытывал такого страха с самого детства, когда заблудился в подмосковном лесу, ибо всем своим рылом застрял в волосатых дебрях подруги и начал задыхаться. На такую мою неловкую попытку свободы, девушка задорно рассмеялась, сама перелетела на кровать и застыла красивой каракатицей, раскинув руки-ноги как попало, но по отдельности. Я переместился следом и застыл богомолом меж ног моей красавицы. Столбняк длился не долго, природа вовремя взяла своё, а опыт, накопленный за время проживания с северным Нуликом, возродил во мне все прежние навыки семейной жизни. И мне не надо было ждать подсказки свыше, чтобы достойно свершить земное действо. Время ненадолго остановилось, а когда вновь сдвинулось вперёд, я всё ещё был в полных силах, а Гвенола попискивала от радости. Пришлось повторить всё сначала, даже не освобождая коня от пут. Да это вам и не кулеврина, жерло которой необходимо прочищать после каждого выстрела, тут другой калибр и скорострельность, хоть и с причмокиванием от обильной смазки, но с верным прицелом. Да, моряку, солдату или, на худой конец, тюремному сидельцу много ли надо от бабы? Поговорить всласть о житье-бытье, да пощекотать друг другу нервы от заката до рассвета, что мы с Гвенолой и делали до самого утра. И так, и этак затевали разговор, понимая друг друга с полуслова, а когда моя радость взялась верховодить, я и перечить не стал, уступив командную высоту бабе, ибо результат был один и тот же к нашей общей радости, хотя снизу можно было и отдохнуть минуту-другую.

— А если на боку? — заводил я разговор, готовясь ко сну на нашей узкой кровати.

— Да хоть сзади, — понятливо отворачивалась от меня Гвенола, и мы снова находили общий язык для разговоров.

С первым радостным лучом солнца, забежавшим с балкона, мы угомонились, как, собственно, и Дана с Честером за раздвижной ширмой. Наскоро ополоснувшись остатками мадеры, мы с другом поспешили на «Ганимед», где нас ждала обычная работа моряка по приведению в полный боевой порядок своего корабля. Понятное дело, перед уходом мы щедро одарили наших утешительниц звонкой монетой, как того требовали обычаи разбогатевшего моряка в залог для дальнейших приключений.

— Ну, как тебе? — только и спросил меня Честер по пути к месту службы.

— Слов нет, — поскромничал я в ответ.

— То ли ещё будет! — непонятно порадовался друг и хлопнул меня по плечу. — Со мной не пропадёшь, но и не разбогатеешь, — и он, как всегда, весело заржал, когда собеседник не понимал его шуток.

На фрегате всегда находилась работа. К примеру, Кэрол Понт и Дэн Маккормик всегда возились возле пушек, Мики Найтс не отходил от такелажа, а мы, с пришедшим на помощь Честером, приводили в порядок судовые бумаги. Я кое-что подправлял и переписывал, а друг перекладывал журналы с места на место, иногда сдувая с них пыль. Он так и говорил:

— Пыльная у нас работёнка. Пойду драить палубу на свежем воздухе, — однако не покидал мою келью, а поглядывал на солнце, ожидая прощального дневного луча светила.

Едва наступал вечер, как мы с другом знакомой тропой спешили на зов природы в гостеприимный вертеп мадам Витоль. Нас там уже ожидали и встречали как родных. Ведь мы теперь не бросали якорь на нижнем ярусе, а прямо взлетали по лестнице в нашу обжитую светёлку с балконом, на который, кстати, выйти и полюбоваться красотами ночной природы всё было недосуг. Мы швартовались за богато убранным столом с Даной и Гвенолой во главе. В конце трапезы, то есть, без стеснения выпив и закусив, мы попарно предавались воспоминаниям прошедшей ночи, повторяя на деле особо яркие моменты. Иногда придумывали что-то новое прямо у стола и по телесной памяти, если руки были заняты бокалом или ананасом. За, считай, месяц тренировок, я редко промахивался и всего лишь пару раз угадывал прямо по столешнице, впрочем, не нанося особого вреда своим членам. Не скрою, по первости пришлось ходить раскорякой, но ласковые ручки Гвенолы с мазями, примочками и притираниями быстро ставили меня на прежние крепкие ноги. Честер с Даной тоже отдыхали без перерыва каждую ночь. Да мы все вчетвером сходились как одна дружная семья, но без путаницы. Иногда даже и ширма простаивала без надобности, так как к тому времени нам скрываться или таиться друг от друга надобности уже не было. Стол, по-прежнему, был один на всех, а потому утолить ночную жажду или сполоснуть лишний раз глотку в чём мама родила, вошло у нас в привычку. Да у меня, к примеру, и в мыслях не было позариться на Дану, тем более, что без корсета она не походила на песочные часы, а ещё я случайно увидел голого Панталона в профиль под неверным светом луны.

— Бедная Дана, — посочувствовала Гвенола, так же застигнутая этим ночным кошмаром, — как-то сложится её дальнейшая жизнь после знакомства с размером мистера Паркера?

Однако, Дана не выглядела под утро несчастной или пришибленной. Наоборот, у неё даже шаг стал шире и уверенней против прежнего мелкого и осторожного. Да и какой мог быть разговор о величине и стойкости чувства к женщине, когда мы щедро одаривали не только своих дам, но и хозяйку прелестного заведения?

— Не желают ли джентльмены смены декораций либо участниц представления? — порою спрашивала Лора, чувственно подрагивая ресницами.

— Пока не стоит беспокоится, — в тон ей отвечал Паркер, и наш праздник продолжался с тем же рвением.

Но однажды, уже на «Ганимеде», пересчитав все наши общие остатки золотого запаса, Честер с грустью выдавил:

— Всё Дик, придётся приберечь остатки наших песо, пиастров и гульденов. Так что, до будущих встреч милые Дана и Гвенола, прощай отдельный номер со всеми удобствами и балконом.

— А как же наши высокие чувства и обещания любви до гробовой доски? — вскричал я, предчувствуя беду.

— Далее мы проследуем параллельным курсом, — и Честер, как мог объяснил, что прежний образ разгула нам уже не по карману и надо искать шлюшек подешевле.

— А что же нас ждёт впереди? Полная бескормица? — забеспокоился я, уже привыкший к полноценной жизни.

— Не переживай, мадам Витоль сама разрулит все проблемы. Не в первый раз и согласно всем её расценкам, — заверил Панталон. — И знай, Дик, скучать тебе не придётся, — закончил он тоном знатока житейских проблем.

А какая может быть скука, если на фрегате море работы, а тебя уже ничто не сможет отвлечь от выполнения служебного долга, раз деньги ушли, как золотой песок сквозь пальцы или словно талая вода через решето?»

 

АЗ ВОЗДАМ

«С того памятного плачевными расчётами дня, мы с Честером перешли на низшую ступень обслуживания и пересели в общий зал нижнего яруса «Счастливого избавления». Ели, что попроще, пили, что пожиже, но не теряли надежды на новую любовь. К тому же, прежние Дана и Гвенола нас бросили и лишь изредка махали тонкими ручками, взбегая по лестнице в верхние покои. Но и мы, в общем-то, не теряли время даром, а копили силы для новых подвигов в более суровых условиях жизни. Паркер так и говорил:

— Обычное дело для моряка, Дик. Перед новым походом надо привести себя в порядок, чтобы без лишнего ропота противиться ударам судьбы.

— А когда в море? — спрашивал я друга, но без тоски по морской стихии.

— Когда капитан Морган поймёт, что команда сидит на мели без гроша в кармане и достаточно обозлилась на весь белый свет. Вот тогда и поднимем паруса, — разъяснил мне Паркер всю нехитрую подготовку пирата к будущему выходу на морские просторы.

Я понял одно, чем тяжелее становилось джентльмену удачи стоять на твёрдой земле, тем желаннее и бесшабашнее он рвался на шаткую палубу родного корабля и готов был безоглядно рисковать жизнью ради достойного приза. И вот уже второй вечер мы с Честером и несколькими моряками, попавшими в такую же денежную яму, сидели за общим столом, пили бумбо и делились мыслями о скором походе, былых схватках и продажной любви женщин. Ну что бы стоило той же Гвенолке, пусть и без излишних удобств, но позабавиться со мной где-нибудь в зарослях маниоки или на голом песке под шум прибоя? Так ведь нет! Теперь и ручкой помахать стесняется, проносясь мимо нашего стола.

— А что ты хотел? — хмыкнул по этому поводу Честер. — Ты же видел, как вчера в гавани швартовалась шхуна капитана О’Генри «Святой Лаврентий»? Говорят, ребята удачно сходили к берегам Кубы. Так что девкам не до нас, у них и так будет много работы с новой командой. Будем, по своим возможностям, ждать предложения от мадам Витоль, при наличии свободных от тяжких трудов девочек.

И на другой же вечер Лора подошла к нам, и бросила Паркеру:

— Дорогой Честер, для вас с другом освободились крошка Молли и хохотушка Пулита.

— О-о, — не сдержал радости Панталон, — бесценная мадам, это отличный вариант, свежий ветер в наши паруса. Откуда твоё новое пополнение?

— Ступайте за мной, — приказала Лора, не обращая внимания на вопрос старого знакомого, и двинулась вверх по всё той же лестнице.

Взойдя наверх, она чуть не силой втолкнула нас по очереди в две противоположные двери длинного тёмного коридора и пропела:

— Ждите, голуби, ждите.

Я попал в маленькую и подслеповатую от одной сальной свечи комнатёнку, узкую, словно склеп вдовца, без какой-либо мебели и угощения хотя бы на полу. Лишь под маленьким окошком этой кельи одиноко ютился голый топчан, как в казённой богадельне на моей далёкой родине. Постояв намного в горестном раздумье, я стал помаленьку привыкать к новой жизни.

Действительность же оказалась куда как веселее. Почти вслед за мной скрипнула входная дверь, и на пороге появилось женское существо в наряде без излишеств. То есть почти голая, если сравнивать с Даной или Гвенолой. Руки были обнажены по локоть и даже ноги чуть ли не до колена. Не стянутые корсетом грудки, свободно круглились под тонкой рубашкой, упираясь своими выпуклыми вершинками в полупрозрачную ткань. Всё лицо женщины светилось задором, а карие и наглые глазки излучали лукавство и азарт.

— Я думала будет хуже, — сказала она, оглядев меня с ног до головы и тут же представилась:- Паулита, пить будем?

— Кто же откажется, — в тон ответил я и вытащил горстку серебра из кармана.

Девушка взяла деньги и бросила уже на ходу:

— Я мигом, а ты пока обживайся.

Обживаться было не с чего, поэтому я просто опустился на топчан и стал ждать с моря погоды. Надобно сказать, что все общие денежные дела вёл Паркер, как более опытный товарищ, но всё же некоторый личный запасец у каждого имелся. Так, на всякий случай, который и подвернулся очень кстати в этот вечер. Да я был готов отдать Паулите весь оставшийся запас, а не только те крохи, что принёс с собой по совету друга. Ведь эта девушка была действительно очаровательна в своей истинно карибской смуглой красе. И я это мог утверждать вполне оправданно после лакомства с Гвенолой.

Вскоре вернулась и сама Паулита с бутылью вина в одной руке и с кружкою в другой. Мы выпили и подружились. Островитянка оказалась очень смешливой и понятливой девушкой. Она весело хихикала моим моряцким шуткам, а когда мы и вовсе тесно познакомились, стоя под окошком в прохладных струях ночного воздуха, Паулита захохотала в голос, указывая на наши прыгающие тени на стене. Я тоже развеселился и, сбившись с дыхания, рухнул на пол, увлекая за собой девушку, которая к тому времени успела запрыгнуть на меня, как обезьянка на пальму, и обхватить по талии ногами, словно суковатый ствол. Хорошо, на нас не было одежды, которая к этой минуте сама собой слетела с тел, а то бы мы и вовсе убились, запутавшись в моих штанах. А так, всё весело разрешилось уже на полу, словно и не было никакого стоячего недоразумения. Однако, учтя опыт, в дальнейшем мы воздерживались от вертикального способа общения. А если я и возгорался жаждой обладания прямо посреди нашей кельи, то Паулита отводила меня к нашему безопасному ложу, схватившись за то, что всегда попадалось ей под руку. Островитянка была хорошим товарищем и делилась со мною всем, что приходило ей на ум. Например, достижения обоюдной цели не за счёт моего монотонного старания, а лишь упругой цепкостью внутреннего организма всей своей женской секретности. Как ей это удавалось, не знаю, но, впрочем, я сам полностью оставался цел, хотя палец она мне раз прищемила до посинения, когда я полез в её тайники с целью проверки. Однако, не успели мы как следует притереться друг к другу, как подошла грустная пора расставания. Паулиту потребовал к себе её старый друг, только что вернувшийся с разбоя, но с полной пазухой пиастров, и девица так же легко бросила меня, как и нашла. А я, после второй неудачи понял, что настоящая любовь может быть только в северных широтах долгого замерзания. В тропических же условиях чувства плавятся и принимают любые формы чуть ли не на бегу.

Ещё одна недолгая любовь у меня случилась в этой же камере с Арабеллой Писстон. Когда упорхнула карибская Паулита, я так и сказал мадам Витоль:

— Всемогущая Лора, надо найти замену, а то остатки денег осядут на дне бутылки.

Хозяйка «Счастливого избавления» поняла мой сигнал, приняла к сердцу моё одиночество и наслала на меня эту самую Арабеллу, женщину, как оказалось, строгую, но справедливую. Не вертихвостку первого призыва, а образованную наставницу во всех вопросах своего ремесла.

Да, Белла многому меня научила, учительствуя с ночи до утра и имея дар работы с молодёжью. Первые три ночи мы провели в душеспасительных беседах, вспоминая родные края, прежние увлечения и читая наизусть из Писания. Я толковал о Сибири, она вспоминала юг Франции, словесно кляня все тяжкие прегрешения и горой стояла за миссионерскую позу, не позволяя мне даже снять рубаху перед сном… Эти бессонные разговоры меня утомляли более, чем прошлые ночные буйства, и, если бы не ром, на который мы перешли по просьбе дамы, наши свидания напоминали бы ночные бдения на паперти ради куска хлеба. Кстати, Арабелла пила поболее меня, но оставалась почти трезвой, если судить по качеству работы со мной. Или это был простой инстинкт и тяга к женскому трудолюбию? Как бы там не было, но и я выглядел молодцом до второй бутылки.

— Мистер Дик, — порой говорила мне ночная собутыльница, — вам не следует злоупотреблять спиртным, вы стали засыпать на полпути.

А как не заснуть, когда эта многоопытная француженка, опорожнив вторую бутылку, начинала томно закатывать глаза и делиться воспоминаниями о виноградниках Шампани и хороших манерах фавориток при дворе очередного Людовика?

Не скрою, Белла выглядела немногим старше меня, но зато более доступна по цене, чем некоторые молодые вертихвостки. Это была ещё вполне достойная мужчины дама в строгом простеньком одеянии, словно нечаянно поднятая из постели владелица родового замка при возвращении рыцаря с очередного ристалища. Под утро третьей ночи я начал было подозревать, что на даме до сей поры надет железный пояс верности, а её неприступное лоно и вовсе застёгнуто на английскую булавку, как шутили иногда товарищи после неудачной ночи любви.

Я даже обмолвился о моих подозрениях другу Паркеру:

— Честер, — спросил я после неудачной третьей попытки сближения с предметом принудительной страсти, — а встречаются ли женщины, получающие наслаждение от пустой болтовни?

— Это ты о ком? — переспросил Панталон.

— Об Арабелле Писстон, — потупился я.

— Дик, — хохотнул друг, — все женщины получают своё единственным способом, но каждая к этому идёт своею дорогой. Одна пьёт, другая поёт, третья танцует прямо на столе, а Белла накручивает себя разговорами, а как только дойдёт до монастыря босых кармелиток, где провела не один год, тогда и бери её голой рукой. Но знай, она женщина серьёзная, шалостей не терпит, и, тем более, спуску тебе не даст.

С этого наставления я не многое вынес, но насторожился. Со стороны Арабелла Писстон смотрелась вполне употребительно, хоть и не сочилась свежестью. Это был не набухший розовый бутон, а вполне распустившееся соцветие, но без явных следов увядания. Да и весь её облик внушал доверие, вызывая подспудное чувство уважения к человеку, осознанно выбравшего тропу нелёгкого труда падшей не до конца женщины, как говорят снобы, тайком мечтая припасть к голым ногам жрицы продажной любви. Да что говорить? Даже для придания веса в глазах окружающих, любой моряк посчитал бы за честь возлечь рядом с умудрённой опытом Арабеллой, чтобы затем свысока накопленного опыта поглядывать на зелёных юнг, восторгающихся при разговении после поста мелкими соусницами портовых шлюшек, так и не зачерпнув жгучих яств из глубинного казана страстей настоящей женщины. Что тут говорить, когда после некоторого возлияния, в бледном свете ночного светила, скупо пробивающегося в нашу келью через амбразуру окна, Белла смотрелась недоступной матроной всякому жаждущему утехи путнику, вплоть до впавшего в целомудрие церковного сторожа? Хотелось прильнуть ко груди бывшей монахини в поисках отпущения грехов и телесного успокоения. Такова сила женщины, неиспепеляемая даже костром инквизиции!

В четвёртую ночь, проведя меня по закоулкам Парижа, Белла наконец-то уткнулась в монастырскую стену и властным голосом настоятельницы приказала:

— Сын мой, разоблачайся!

Я немедля оголился, представ во всей возможной для мужика красе, желая освободить Беллу от тягомотных воспоминаний о кармелитках и их не полной женской ценности. Французская баба, однако, и бровью не повела в ответ на мой неприкрытый вызов. Наоборот, она спокойно оглядела меня со всех сторон, поворачивая, словно любопытная девчонка свою первую куколку, затем ощупала, как цыган жеребца. Особо выдающиеся места, она даже взвесила на ладони, прикинув размер на своих пальцах. После такого действа она впала в некоторое раздумье, словно испрашивая разрешения свыше, и только после этого ритуала кивнула головой:

— Дик, ты мне подходишь, я не нахожу изъяна.

После чего она не спеша разделась и возлегла на наше скудное ложе. Я прошёлся взглядом по распростёртому телу и кинулся головой в омут, прицельно и вполне естественно выбрав общую точку нашего пересечения. Натренированно по прежним приложениям сил, я сразу попал в привычное щекотливое положение. Мгновенно оценив обстановку, я преисполнился чувством ответственности за порученное дело и готов был пуститься вскачь по ухабам дорожной карты, раскинувшейся подо мной французской недвижимости. Короче говоря, я приготовился преподать со своей стороны жестокий урок кочевряжистой Белле за моё длительное унижение её словесным блудом.

Но не тут-то было! Я вдруг почувствовал, как крепкие руки Арабеллы, обхватив меня за плечи, остановили мои поступательные движения. Я в недоумении замер, ожидая нового подвоха со стороны бывшей монахини.

— Не спеши! — приказала мне женщина и непонятно добавила прямо в ухо:- Я сама!

После чего, она опустила руки прямо на мою талию и, проявляя недюжинную силу и сноровку, стала елозить мною по себе. Ну, словно смычком по скрипке, наигрывая только ей понятную музыку. Я хотел было прекратить такое непривычное безобразие в отношениях, но неожиданно смирился, словно ручная пила руке мастера, почуяв некоторую приятность от такого разврата. В конце-то концов, не главное, кто у штурвала, лишь бы поймать ветер в свои паруса!

Не поймал! Лишь только я начал входить в раж, искусная Арабелла, чудом уловив мой победный настрой, сжалась в комок и прижала меня словно сосунка к тёплой своей титьке, смиряя с горечью мужского поражения. Однако, не до полной сдачи в полон, а лишь до следующего посыла на абордаж. Словом, Белла играла со мною как кошка с мышкой, то заводя до остервенения, то останавливая на полном скаку. Я недолго негодовал, так как вскоре и сам начинал понимать толк в этой забаве. Ведь под присмотром бывалой француженки можно было сколь угодно долго исполнять запев райской песни, не доводя её до положенного природой конца. Как Белла угадывала допустимый предел моего терпения, я до сих пор не понимаю, однако, очень скоро даже мысленно не противился ей в этой игре. К утру, своим долготерпением она измучила меня столь изрядно, что бурное завершение нашего знакомства, не позволило даже помыслить о повторении приобретённого опыта, и мы заснули на плече друг у друга без мыслей в пустых головах. В последующие ночи я уже сам менял галс и скорость движения, а когда поменялись местами, то даже в трюме чувствовал себя на капитанском мостике. Не доверившись слову, каждый легко может проверить мою правду, найдя подходящую дуру для подобного опыта.

Хвастать не буду, но Арабелла Писстон попутно научила меня искусству французского поцелуя, что мне с непривычки вовсе не пришлось по вкусу, хотя и приучен давно к солёной воде, а так же показала ловкость рук, как и не думалось при первоначальном их предназначении. И всё это как бы играючи, как бы в начальном классе обучения. Жаль конечно, но всю школу я пройти не успел, так как примерно через неделю Паркер сказал мне, в очередной раз пересчитав нашу казну:

— Дик, придётся нам теперь пожить и вовсе без удобств.

Что это значит, я понял в тот же вечер, когда после недолгой выпивки за общим столом в «Счастливом избавлении», Честер, прихватив бутылку рома, позвал меня за собой:

— Дик, — сказал он негромко, — пойдём на воздух. Это заведение становится нам не по карману.

Мы вышли из гостеприимного приюта страждущих и тихо побрели по закоулкам Эль Паломара в сгущающихся сумерках душного тропического вечера. Да, теперь мы могли полностью насладиться прелестями местной природы, так как иные прелести были уже недоступны по причине почти полного финансового краха.

— Честер, — не выдержал я гнетущей тишины, — Ещё капитан Морган не позвал на дело, а мы уже оказались на мели по самую ватерлинию. Надо было сразу бросать якоря по кельям, а не швартоваться у пристани с балконом. Результат-то одинаковый, зато в кармане не было бы так пусто. Глядишь, на плаву с Паулитой и Анабеллой долго ещё продержался бы.

— Не говори глупости, Дик! — осадил меня друг Паркер. — В так называемых кельях, либо начинающие девицы набираются начального опыта, либо зрелые делятся опытом, а потому и цены ниже. Но если ты настоящий джентльмен удачи, то едва сойдя на берег, обязательно должен фрахтовать каюту с балконом, а девицу самой наивысшей пробы. Иначе, к тебе будут относиться с презрительной жалостью даже базарные попрошайки. Так что мы всё делали правильно и согласно неписаных правил Тортуги. Поэтому, нас здесь всегда будут ждать с нетерпением и повсеместно будут рады встрече.

— Тогда следует торопить наших капитанов в новые походы, — воспламенился я.

— Не торопи события, дружище, — положил мне руку на плечо Честер, — всё не так ещё и плохо. Есть у нас про запас дикие орхидеи, которые вырастают в гордом одиночестве, никому не подотчётны и стоят не так дорого, как букеты, у мадам Витоль.

— Это меняет дело, — воспрянул я бойцовым петушком, — пойдём искать достойный цветник, уважаемый садовник.

— А мы уже пришли, — заметил Честер и указал рукой на базарную площадь, ещё не накрытую звёздным плащом тропической ночи, как я прочитал о подобном в одном из фолиантов библиотеки мистера Флауера.

Едва мы сделали несколько шагов вдоль уже отшумевших торгами рядов, как нам преградили дальнейший путь две, явно женские фигурки, закутанные в плащи с капюшонами до глаз. Женщину всегда можно отличить от другого человека по походке, движению рук и запаху. Едва живые фигурки приблизились к нам, Паркер бесцеремонно заглянул под капюшоны и весело сказал ни к селу, ни к городу:

— Дамы, мы согласны, расчёт на месте.

Однако, ночные охотницы тот же час взяли нас под руки и повели на рокот морского прибоя. На берегу дул лёгкий ночной бриз, освежая наши лица, но незнакомки всё же отвели нас подальше от воды и расположились биваком в затишке между двух перевёрнутых лодок. В конце концов, вполне разумное решение, если зрели серьёзные отношения не для посторонних глаз. Едва мы уселись в тесном пространстве между судёнышками, как Честер достал припасённый ранее ром, а девицы тут же откинули свои капюшоны, распахнув для удобства в общении свои чёрные плащи и явив нам две смазливые мордашки полукровок с Антильских островов, которые мелькали предо мной ещё на Барбадосе. Девушки были сравнительно молоды, но уже не того подросткового возраста, в котором их спешат выдать замуж. У меня сразу отлегло от сердца, так как мне почему-то мерещились негритянки с плантаций, убитые подневольным трудом и спешащие подработать под покровом ночи вдали от надсмотрщиков.

— Дик Блуд, — блистая хорошими манерами, первым назвался я, сидящей против меня девушке.

Во-первых, они обе для меня были словно однояйцевые близнецы, а с другой стороны, выбирать не приходилось, тем более, ночью.

— Селестина, — поняла намёк девушка и взялась за бутылку.

Сделав несколько глотков, она протянула ром мне и сказала довольно спокойно, как давнему знакомому:

— Не стесняйся, Дик, у нас всё просто.

— Называйте меня Гизеллой, — вмешалась в начавшийся разговор вторая барышня и перешла к делу:- Господа пираты, рассчитаемся сразу, чтобы утром не гоняться за вами по побережью, — и по тому, как она прищёлкнула пальцами и поочерёдно подмигнула глазами, почувствовалось, что Гизелла старшая в этой паре ночных блудниц.

Пока Честер рассчитывался за нас двоих, я подумал, что всё идёт к лучшему. Друг достанется Гизелле, и им, как людям опытным и знающим жизнь, будет о чём поговорить между собой. Тогда как я с её подругой скоротаю ночь в нежном знакомстве с продажной любовью на морском берегу.

Не тут-то было! Едва закончилось спиртное, как Селестина загнала меня за лодку с другого края и, бесстыдно задрав юбку, содрала с меня штаны, оголив до колен. От такого напора я с непривычки застеснялся и невольно прикрыл от всевидящего лунного ока собственной ладонью её рассупонившийся влажный бутон и промямлил:

— О, Селестина, не будем торопить события, у нас впереди ещё уйма времени.

На это знойная девушка вполне трезво ответила:

— Впереди ещё много работы, не ты первый, а ночь такая короткая.

С этими словами она навеки соединила наши сердца, так и хочется сказать словами из французского романа барбадосской библиотеки, но на деле, просто опрокинула меня на собственное тело, рукой определила направление главного удара и показала, кто в доме хозяин, доведя нашу общую работу до конца в самые сжатые сроки. Как всё же бывает обманчива скороспелая юность! Но в тоже время, с другой-то стороны, кому по нраву долгое ёрзание голым огузком по колючему песку, грозившее попаданием пляжной грязи во внутреннее содержание святая святых какой-никакой, но дамы? Не сладко бы мне пришлось в подобном случае с Арабеллой в любимом ею образе наездницы!

Закончив все дела, Селестина отряхнулась, кликнула подружку, и они спешно покинули место прелюбодейства, оставив нам с Честером одни короткие воспоминания без надежд на продолжение знакомства. А на мой немой вопрос непонимания событий, Честер сдержанно ответил:

— Таковы, мой друг, здешние суровые нравы, но зато всякий раз новые впечатления!

Следующие двое суток мы не покидали «Ганимед». Генри Морган вдруг затребовал к себе всю мою картографию и прочие судовые бумаги. Пока он разбирался в документации, я должен был находиться неподалёку, чтобы прояснять непонятые капитаном места. Паркер же просто отдыхал, создавая видимость работы вдали от глаз боцмана.

— Дик, — говорил он мне при встрече, — по всей видимости, скоро выйдем в море. Не зря наш флотоводец заинтересовался твоими картами и, как я слышал, срочно вызывает к себе всех наших офицеров. Надо будет напоследок на берегу прокутить все денежки, чтобы не пойти с ними ко дну при неудаче в бою. Да и на абордаж идти с пустым карманом легче и веселее.

Я был полностью согласен с другом, а потому в первый же свободный вечер мы направили свои стопы, как к себе домой, в притягательное «Счастливое избавление» мадам Витоль. Долго там не засиживались, а прихватив пару бутылок рома, так как одной, судя по прежнему знакомству с местными красавицами, явно не хватало, поспешили на торговую площадь в поисках доступных развлечений. А то! Любой моряк одобрил бы наше решение, полное глубокого мужского смысла!

Объекты приложения сил нашлись сразу. Это были, если верить их словам, донна Роза Сорена и мадемуазель Маргарита Джема, дамы приятные на глаз, сразу представив товар лицом и на ощупь, а не под плащом или накидкой. Чувствовались, что это были истинные мастерицы ночной женской работы, но никак не скорострельные пигалицы, жаждущие лёгкого заработка. Они сами прямо об этом заговорили, объявляя цену ещё до разговора с глазу на глаз. И только Честер расплатился по достигнутому соглашению, как сзади нас послышался взволнованный вскрик:

— Мистер Паркер, неужели это вы? Я не верю своим глазам!

И не успел я в изумлении продрать свои, как мой друг с криком сорвался с места:

— Дорогая Дороти, где тебя носили черти? — орал он, хватая незнакомку за что попало.

Я с уже облюбованными дамами стоял в стороне, пережидая неожиданную встречу Честера с прошлым.

— Нам только этого не хватало, — недовольно буркнула донна Роза.

— А если и группой, то за отдельную плату, — добавила мадемуазель Рита.

Я молчал, как червяк на крючке, не зная, что ответить достойным дамам. Выручил Панталон, крикнув со стороны:

— Дик, разбирайся с бабами сам! Меня не ждите, я встретил свою давнюю любовь, — и с этими словами он удалился в ночь, обхватив свою любовь крепкой рукой пониже талии.

Я стоял столбом, не зная, что предпринять, и не находя ответа в своей почти трезвой голове. Вернее, я не знал, какую из женщин выбрать, чтобы не обидеть оставшуюся.

— Ну что, пойдём в наши заросли? — разрядила обстановку Роза и непонятно добавила:- Это даже не плохо, когда один на двоих.

Девицы подхватили меня под руки, не интересуясь моим мнением, и, как ценного пленника, препроводили в какие-то кущи за пределами рынка. Обосновались мы на утоптанной полянке посреди какого-то цветущего терновника. Место было хоть и обжитое прежними свиданиями, но укромное, без песка и гальки, без сучка с задоринкой, а сплошной, убитый продажными задницами, травяной покров.

Немного выпили, передавая бутылку один другому, перезнакомились снова, но уже более внимательно. Я по-прежнему не мог определиться с выбором, так как местные красотки были без видимых изъянов и одинаково привлекательны для мужского зоркого глаза. Да и они, видать, ещё не могли определиться с порядком очерёдности, найдя меня достойным для применения. Под конец второй бутылки у женщин созрел какой-то план, так как они велели мне раздеться и вольно лечь, устремив глаза в сумеречное небо.

— Ничего не бойся, Дик, лежи спокойно, больно не будет, — сказала Роза.

— Не глазей по сторонам, всё будет в лучшем виде, мы зря денег не берём, — добавила Рита.

Я подчинился этому незатейливому требованию, не вполне понимая смысл всего действа. Девицы же, встав по бокам почти над моею головой, начали свершать какой-то обрядовый карибский танец, вращаясь в тазобедренных суставах, словно детские куколки, и поочерёдно приседая до уровня моих вылупленных глаз. А ведь посмотреть было на что! Всякий раз, когда они подхватывали подолы своих юбчонок почти до подбородков, то предо мною открывалась такая, казалось бы, привычная картина женского голого безобразия, и в такой несуразной близости, что мои глаза разбегались в стороны, не зная за что зацепиться, я дервенел членами, а звёзды в небе пускались в хоровод. Я-то думал, что у нас произойдёт посменное собеседование наедине, а тут происходил публичный показ женских мод. Что до моды, то я так и не смог заметить ни фасона, ни расцветки их широких юбок, полностью прикованный натужным вниманием к тому, что находилось под ними. И долго потом в море, видя во сне разверстые и волосатые пасти бабьих чудовищ над собственной головой, я просыпался в холодном поту и желанием крепко взять себя в руки думами о морской службе.

А в ту памятную ночь, покончив со всеми тайными ритуалами, мадемуазель Маргарита, оглядев меня пониже пояса, удовлетворённо сказала:

— Я вижу, он готов, — а затем ловко овледела мною, как последней неразумной девкой, насадившись на причальный кнехт моего организма.

Унижала меня новообретённая наездница умело и от души, так что я вскоре позабыл про обиду мужскому самолюбию, не зная, что ещё ждёт впереди. И вот в самый час разнузданного галопа, когда я стал забываться под сладким бременем женской упряжи, на мою голову со всего размаха плюхнулась своим неприкрытым сидячим местом донна Роза. И попала не как-нибудь вскользь, а прямо залепила рот и нос своею липучей голодранкой, которую без стеснения показывала до сей поры. Затем без промедления эта, с позволения сказать донна, стала всем своим досужим местом елозить по лицу, словно по табуретке, перекрывая дыхание и заставляя плеваться залезшими в мою пасть солёными принадлежностями женского туалета. Так я ненароком попал под двойное бабье унижение человека, как царя природы и прирождённого вожака. А в это время моего безмерного страдания, эти две поработительницы сплелись между собой руками и чуть ли не облизываясь, вошли в единый такт движения, топча меня снизу и сверху, как безголосую камбалу либо личную подтирательную ветошку. Однако, то ли от верхового удушья, то ли от низового разряда, а может и от ужаса при возможном обмене ролями мучительниц, я вскоре забылся и вывалился из времени, а когда полностью пришёл в себя, то ни Маргариты, ни Розы вблизи себя не обнаружил. Осталась лишь одежда да солёный привкус на губах от пролитых в забытьи слёз. Но об этом унижении я с Честером не делился, как и он о встрече с Дороти.

— Хорошая была девка, — только и сказал он, — со всех сторон хорошая, но без затей.

— Бывает, — согласился я, — особенно, если две и с выдумкой.

А на следующий день наш боцман Энрико Костоломье объявил:

— Парни, через сутки выступаем. Можете нанести прощальный визит на Тортугу. Выбрасывайте последние деньги на берегу, чтобы наш фрегат бежал налегке ещё быстрее.

— Куда держим путь? — выкрикнул кто-то из команды.

— Это пока секрет, — широко улыбнулся мистер Энрико и пошёл на мостик.

— Капитан Морган не любит делиться планами в порту. Всё узнаем в море, — успокоил меня Паркер, — пойдём с ребятами к мадам Витоль, посидим напоследок без баб и просадим все наши оставшиеся деньги.

Я немедленно согласился, не зная, что мне будет не до гулянки и что впереди меня ждёт смертельная опасность. Да если б и знал, всё равно пошёл бы!

В тот день «Счастливое избавление» было забито под завязку. По всему чувствовалось, что Береговое Братство решило перед выходом в море погулять на славу. Куда выведет судьба, никто не знал, но каждый уже чувствовал общий боевой задор. Экипаж «Ганимеда» был представлен чуть ли не половиной команды. За нашим столом собралась чуть ли не чёртова дюжина моряков, включая не только нас с Паркером, но и слегка потрёпанного Мики Найтса, похудевшего Кэрола Понта, почему-то задумчивого Дэна Маккормика и немногословного боцмана Энрико Костоломье во главе стола. На берегу мы все были равны, а потому и помощник капитана Билли Клинт порой засиживался вместе с нами за хорошей бутылкой вина. Однако, сегодня его в заведении мадам Витоль не было, так как вместе с квартирмейстером Марком Сигалом, корабельным бомбардиром Свеном О’Рипли и приглашёнными капитанами других судов, ещё с утра был приглашён на совещание к капитану Моргану, подогревая тем самым слухи о скором походе.

Но это произойдёт через день-другой, так как Генри Морган точную дату выхода в море хранил в своей голове до последней минуты, хотя по всему чувствовалось, что это прощальная пирушка на гостеприимном берегу Тортуги. По крайней мере для большинства, в число которых попасть стремился каждый. Поэтому разговоры шли в основном весёлые, кто с кем переспал и сколько выпил. Шум стоял почище базарного, кое-где затягивались песни, а наиболее бережливые спешили вверх по лестнице на верхние покои весёлого заведения мадам. Она сама подходила и к нам, предлагая свой товар уже по сходной цене, но из нашей компании на такие уловки никто не поддавался, крепя морское братство, так необходимое в будущих сражениях.

За соседним столом отдыхала компания с чужого корабля, но такая панибратская, что вскоре мы сплотились в одну команду, узнав, что и они в армаде капитана Моргана.

— За тебя, брат! — перекрикивал я общий гвалт и тянулся кружкой к ближайшему соседу за чужим столом.

— За тебя, дружище Афанасий, — вдруг прозвучало в ответ на почти забытом мною русском языке.

Полностью обернувшись на голос, я не поверил своим глазам. Передо мной сидел Олешка Голый. Возмужавший, прокалённый солнцем, с чёрной курчавой бородкой поверх загорелых щёк.

— Никак Голый! — взревел я, пугая соседей, и бросился с объятиями на Олешку.

— Алекс Голье, — пропищал сдавленно друг, а наши собутыльники бросились разнимать, невесть что подумавши.

Потом, разобравшись в нашем мирном настрое, долго пили за здоровье, а мы с Олешкой пристроились сбоку стола и, перебивая друг друга, спешили узнать побольше о прожитом.

— Ну, как ты? — спрашивал я Голого.

— Хожу в моря корабельным плотником на «Лили». А ты где?

— Клерком на «Ганимеде». Вы-то с чем пришли на Тортугу?

— С небогатым уловом. У Больших Антильских островов отбили груз какао у голландцев, да пощипали ловцов жемчуга возле Рио-дель-Хача.

— Хорошо, не порожняком, погуляешь немножко. А нам в Мексиканском заливе повезло с испанским галеоном «Ури де Лима». Правда, уже оказались на мели.

— Да, Тортуга не любит пустых карманов. Но всё же, везёт капитану Моргану!

— Что есть, то есть. Но я слышал, что и «Лили» пойдёт с нами потрошить моря, так что в накладе не останетесь.

— Да вот и я о том же. Выпьем за нашу общую удачу.

— А на родину не тянет? А то я порой вспоминаю.

— Я тоже не забыл, но особо грустить некогда. Привык к солёной воде.

— Ещё успеем поплакаться! Какие наши годы?

— Твоя правда! А помнишь Аляску?..

И мы ударились в дорогие сердцу воспоминания, а когда дошли до Камчатки, на моё плечо легла чья-то тяжёлая рука, и раздался знакомый до омерзения голос:

— Вот и нашёл я тебя, славянский гадёныш! Теперь-то ты ответишь за мои увечья и отставку с Королевского флота!

Я повернул голову на грозные слова и поднял глаза. О, мой бог! Надо мной нависла бордовая и перекошенная злобой морда с черной повязкой через лысый череп. Это был ненавистный боцман Хуго Берц со шхуны «Бетти». Эту сволочь ещё носила земля, и он посмел угрожать мне, свободному флибустьеру из команды великого Моргана!

— На берегу никто не помешает мне выпустить кишки из этого слизняка, — прорычал Хуго, — а пока получай! — и он на виду у всей честной компании влепил мне затрещину, заранее ожидая моей ответной вспышки гнева, когда в пылу ненависти можно необдуманно броситься со столовым ножом на обидчика, а в ответ получить смертельный удар саблей!

Подлый Хуго Берц готов был убить меня, как взбесившегося пса и зачинщика кровавой ссоры прямо на глазах у справедливых свидетелей. Слова к делу не пришьёшь, но удар ножом будет достоин справедливого осуждения.

— Выходи подлый скунс, ты и так долго прятался за чужими спинами, — продолжал реветь Одноглазый, привлекая всеобщее внимание и уже опустив руку на эфес сабли.

Собака Берц облаивал меня, поливая грязью усердно и долго, но я твёрдо помнил статьи Пиратского кодекса, а потому громко, но спокойно прокричал в ответ:

— Я вызываю вас на дуэль, мистер без чести и совести. Будем стреляться Хуго Берц!

Да, я поступил именно так, как требовал устав Братства. Я ведь знал, что все смертельные споры на берегу решались на дуэлях, а не поножовщиной, и не зависели от положения противников на борту корабля. Я мог драться хоть с капитаном, но на виду товарищей. Просто назначались секунданты, выбиралось время и место поединка, а далее противники сходились в смертельной схватке. Если же пули не попадали в цель, спор продолжался на саблях до первой крови или смертельного исхода. Раненый или убитый признавался обществом не правым, а о размолвке забывали, как, возможно, смертельном, но справедливом исходе дела.

— Стреляться немедленно, — чуть ли не завизжал Одноглазый, — сей час же на базарной площади! Я всажу в тебя порцию свинца, как в бешеную собаку, к радости всех английских моряков, — так, по старой памяти, он по-прежнему не видел во мне достойного противника.

С этой минуты обратной дороги уже не было. Секундантом с моей стороны стал Алекс Голье, с противоположной стороны, не полностью забытый мною Луи Крамер. Мы вместе со всей гурьбой вышли на площадь, где нам с Хуго вручили заряженные пистолеты со взведёнными курками и поставили спина к спине. По команде мы сделали по десять шагов, каждый в свою сторону, а по хлопку бича развернулись лицом к противнику и произвели по выстрелу. Мне обожгло левую руку выше локтя, пуля прошла на вылет, не задев кости, а Хуго Берц завалился на бок, как подкошенный. Он долго хрипел, пуская ртом пузыри и загребая песок клешнями, пока не испустил свой поганый дух. Вот так Одноглазого настигло неминуемое возмездие за унижения свободного человека, в чём справедливо убедилась вся площадь.

— Видишь, как хорошо, что у нас к концу подошли деньги, и мы несколько дней не пили, — сказал не к месту Честер Паркер, перевязывая мне руку. — У тебя не дрогнула рука, и не прослезился глаз.

А уже где-то через сутки наш «Ганимед» в сопровождении девяти кораблей покинул гавань Бас-Тер и вышел в открытое море вдогон за своим пиратским счастьем. Мы с Честером, как и многие моряки, стояли на квартердеке и искали взглядом знакомые лица в толпе провожающих нас женщин.»

 

КРАСИВАЯ ГАВАНЬ НА СЕВЕРЕ ПАНАМЫ

«Наша эскадра на всех парусах шла к берегам Америки. Настроение у команды «Ганимеда» было превосходное. Всякий знал, что ежели капитан Морган не отправлял корабли поодиночке в охоту за испанцами, а держал армаду в кулаке, то дело предстояло не шуточное, но прибыльное. Не менее, как нападение на испанский караван с золотом. По крайней мере, так говорил опытный Мики Найтс:

— Парни, — назидательно цедил он слова, собравшимся на баке новобранцам, — помните, если капитан Морган собрал целую команду из Берегового Братства, значит будет большая драка с испанскими посудинами, гружёными золотом, серебром и драгоценными каменьями. Вы все здорово обогатитесь за один лишь поход, если не дрогнете в бою и останетесь при этом живы.

Юнги и остальной сухопутный сброд, слушали Найтса открыв рты, и в то же время с почтением смотрели на нас, старых морских волков, вечно сорящих деньгами на любом берегу, как когда-то думалось и мне, а, по совести сказать, происходило и на самом деле. Так что молодым было о чём подумать, а вернее, укрепиться в правильности своего выбора.

Но однажды всё благодушие слетело с наших лиц, уступив место тревожному ожиданию неизвестности. С раннего утра боцман Энрико, собрав нас на палубе, поспешил объявить:

— Друзья, — сказал он тепло и проникновенно, — Мы подошли к американским берегам и будем брать штурмом богатый город Порто-Белло. Так решил капитан Морган и его верные соратники.

Мы знали, что идём воевать за наше правое дело вольного флибустьера. Поэтому были готовы ко всякому, но лишь на морских просторах. Порто же Белло, как знал не только я, находился на суше, а пираты до сей поры не брали приступом города, довольствуясь испанскими кораблями в океане, если не считать мелких поселений на островах Карибского моря. Ведь для взятия крепостей подобных Порто-Белло, если это требуется Англии, существуют сухопутные войсковые соединения Королевства, а не бравые моряки Берегового Братства!

Мы тут же выразили своё несогласие участвовать в сухопутной баталии мистеру Костоломье, требуя немедленной встречи с Морганом. Но на помощь боцману пришёл квартирмейстер Марк Сигал. Он доходчиво объяснил от какого несметного богатства мы готовы отказаться и добавил, что взять город силами девяти кораблей будет легче чем в своё время галеон «Ури де Лима»:

— Братья, — под конец речи совсем сроднился с нами мистер Сигал, — нет причины для волнений. У Генри Моргана есть отличный план боевых действий на суше. И вы знаете, что ему всегда везёт. А кто до сих пор не согласен с нашим капитаном, пусть знает, что может хоть сейчас покинуть корабль вплавь, препятствий для этого чинить не будем.

Это мы действительно знали, а потому отбросили все сомнения и более не беспокоились за свою судьбу. На других кораблях, по всей видимости, происходило что-то подобное, так как их капитаны лишь через сутки стали прибывать на «Ганимед» с докладами о готовности команд к сухопутным манёврам. Наш мистер Энрико так и доложил нам:

— Вот видите, нигде не нашлось дураков, чтобы отказаться от больших денег ради высадки на голый остров с бутылкой воды и заряженным на один выстрел пистолетом. С планом капитана Моргана согласились все!

В одно прекрасное утро вся наша эскадра бросила якорь на рейде Красивой Гавани. Всем стало ясно, что будем брать испанцев на абордаж прямо у стен Порто-Белло. Тем более, что парочка купцов неприятеля лишь готовилась отвалить от причалов и вряд ли ожидала нападения противника. Да, хороши были лазутчики и шпионы капитана Моргана, если смогли сообщить не только время загрузки кораблей, но и час отплытия судов в Испанию! И как тут было не поверить, что наш капитан держит в своих руках не только весь Карибский бассейн, но и восточное побережье Америки?

— Под командой такого флотоводца пойдёшь на любое преступление, — сказал о Моргане один из новобранцев, видимо не так давно вырвавшийся из петли.

Да, не все из нас были в белых перчатках, зато не знали страха в достижении золотой мечты и не опускались до предательства во имя того же золотого тельца либо высокого положения в обществе.

В тот же день, ближе к полудню, на борт нашего фрегата поднялись офицеры всей эскадры, видимо, для уточнения планов атаки на флот и форты Порто-Белло. Весь командный состав был в отличном расположении духа, что, несомненно, вселяло уверенность и в рядовых моряков. По крайней мере у нас на «Ганимеде».

— Увидишь, друг, — сказал мне по этому поводу Честер, — уже завтра мы будем разгуливать по городу с полными карманами песо и под руку с красивыми и горячими испанками.

Я не успел порадоваться за наши будущие успехи в обладании богатствами Порто-Белло, как был приглашён в каюту Моргана.

— Дик, — сказал мне капитан, стоя во главе стола с командным составом эскадры, — Дик, принеси сюда всю свою картографию вместе с записками Гарри Блюменталя об испанской крепости в Красивой Гавани.

Я поспешил исполнить приказание, а разложив карты и прочие записи на столе, скромно отошёл в дальний угол. Пока же Морган растолковывал собравшимся офицерам мои чертежи и записки Блюменталя, ко мне подошёл капитан шхуны «Бетти» Жан Лино и дружески произнёс:

— Дик Блуд, я не знал, что ты достиг столь высокого положения, позволяющего присутствовать на нашем совещании. Но попрошу тебя перед будущим сражением не держать зла на команду моей шхуны. А что касается Хуго Берца, то ты победил его в честном поединке, мир его праху.

— Не будем ворошить старое, чем бы оно не смердело, капитан Лино, — несколько сконфуженно отозвался я, и мы расстались друзьями, тем более, что Морган отвлёк нас от дальнейших воспоминаний.

— Дик, — обратился капитан ко мне, — а что там писал покойный Гарри о военных силах в Порто-Белло?

Мне не надо было рыться в бумагах, ибо я всё помнил наизусть, а потому бойко ответил:

— Господа, портовый город надёжно защищён с моря двумя фортами святых Якова и Филиппа. Третий форт с тыльной стороны Порто-Белло можно не брать во внимание. Он маломощен и воздвигнут скорее для отпугивания индейцев, нежели для защиты города. В двух главных фортах по обе стороны Порто-Белло расквартированы гарнизоны солдат общим числом в триста, но не более четырёхсот человек. Количество пушек, мортир или, может быть, даже кулеврин нам, извиняюсь, не ведомо.

— А в самом городе есть вооружённые люди? — прервал меня кто-то из капитанов.

— Естественно, — с превосходством знающего человека отвечал я, — в Порто-Белло проживает около пятисот семейств, так что за вычетом женщин и детей, за городскими стенами наберётся чуть менее двух сотен сабель и мушкетов, готовых постоять за своё добро.

— Сложная предстоит задача, — вступил квартирмейстер «Кэтти Роуз», — ведь нас всего четыреста шестьдесят человек.

Капитаны задумались, и тут Рон Пирсон, шкипер с «Непорочной девы», которого я и ранее встречал на нашем фрегате, взял слово:

— Я думаю, — сказал он веско, — нам на руку будет неожиданность, с которой мы предпримем атаку, пока испанцы готовятся к отплытию. Но лучше, если мы используем брандер!

— Правильное решение, — подхватили идею сразу несколько голосов, — пожертвуем какой-нибудь шхуной, набьём её порохом и смолой, а подгонят её к испанцам пара смельчаков, которые у нас не переводятся. Взорвём брандер ночью, вот и все дела!

— А тогда, в общей суматохе и панике, ударим по фортам и гарнизону крепости. Противник не успеет оказать должного сопротивления, и сражение будет выиграно малой кровью, — закончил Рон Пирсон, победно оглядывая собравшихся на это совещание.

— Это вряд ли, — тихо сказал Морган, когда преждевременное ликование улеглось. — Испанцы храбрые вояки и дадут достойный отпор. Тем более, что они нас давно пересчитали и, по всей видимости, уже готовят достойную встречу.

— Что же ты предлагаешь? Отступить с пустыми руками? — раздались нестройные голоса из-за стола.

— Я предполагаю перехитрить испанцев, — веско произнёс великий корсар и в наступившей мёртвой тишине закончил свою давно выношенную мысль: — Мы их переиграем, если ночью на лодках тихо высадимся в самой гавани недалеко от одного из фортов и штурмом с тыла неожиданно им же и завладеем. Затем ворвёмся в город и вот тогда-то, действительно дело будет сделано!

— А второй форт?

— Он не окажет сопротивления, увидев, как мы расправимся с защитниками первого.

Возможно, план был действительно хорош для целой армии. Возможно, испанцы по ночам крепко спят. Но несколько сотен пиратов против тысячи солдат с пушками? Это явно был карточный перебор и самоубийство в расцвете лет. Я, кажется, что-то подобное вякнул, и меня мгновенно выкинули за дверь, хотя могли и за борт. Однако, в это же время началось обсуждение плана чуть ли не на кулаках, и офицерскому собранию стало не до меня. Совещание длилось до вечера, но расходились капитаны по своим местам уже без ругани, видимо, придя к единому мнению. Команда так и не узнала о разногласиях в капитанской каюте, так как я молчал, словно рыба, заранее предупреждённый о строгом хранении тайны или, в противном случае, возможном волочении за кормой.

На следующий день, с самого утра, меня потребовал к себе сам Морган.

— Дик, — строго сказал он мне, — близится время штурма Порто-Белло.

— Да, мой капитан, — поспешил сказать и я своё веское слово, — близиться час нашей победы и я сочту за счастье быть в первых рядах героев, штурмующих вражеские бастионы, — я же знал, что призовая доля штурмовика несравнима с крохами стороннего наблюдателя. — Да, мистер Морган, я хочу быть рядом со своими отважными товарищами с оружием в руках, а не с пером в кулаке и чернильницей на шее.

— Похвально, Дик Блуд, другого я от тебя не ожидал! — сверкнул взглядом Морган:- Ты и будешь с друзьями до полной нашей победы, но при этом, выполняя свои прямые обязанности, согласно флотского реестра.

— Как это? — не понял я.

— Дик, ты должен будешь неотлучно находиться при мне, пока я не отпущу тебя в одиночное плавание.

— Как это? — опять не понял я.

— Тогда слушай и запоминай. Говорю это только тебе, как непосредственному исполнителю моего поручения. Дик, — и капитан вновь перешёл на задушевный тон, — Дик, перед нами стоит не только задача разгрома Порто-Белло и овладение его золотом, но и привнесение ощутимого наказания испанцам за их набеги на английские поселения на Американском континенте. Таким образом, разгромив врага на суше, мы надолго отвадим испанцев от чувства безнаказанного превосходства над сынами Альбиона. Поэтому ты, как корабельный клерк, будешь наблюдать за взятием испанской твердыни, чтобы затем подробно всё описать в донесении губернатору Ямайки. Поэтому на тебя ложится огромная ответственность, а сложить голову ты всегда успеешь после составления нашего доклада.

Вот таким образом капитан Морган приторочил меня к своему седлу, словно бурдюк с вином, чтобы я смог в дальнейшем взбадривать своего командира, описывая его подвиги и деяния. Ну, если не подвиги, то полководческий талант и миролюбие даже в разгар военных действий, в противовес лютой ненависти и коварства испанцев.

Ещё один день прошёл в подготовке к нашему десанту на вражеский берег. А уже ночью, под покровом тропической мглы, почти все пираты нашей эскадры тайно высадились невдалеке от форта Святого Якова и были готовы к штурму крепости. Однако, благородный Генри Морган, не желая излишнего кровопускания, приказал нашим четырём лазутчикам напасть на форпост и доставить к нему часового. Приказ был успешно исполнен и скоро перед нашим капитаном предстал пленный испанский солдат в тяжёлой кирасе и с заряженным мушкетом.

— Пойдёшь под стены форта и будешь кричать своим собратьям, чтобы сдавались, иначе изрубим всех на куски, — перевёл я испанцу слова Моргана.

Солдат на это предложение испуганно согласился, и скоро в предрассветной тишине стал резаным голосом призывать защитников форта сложить оружие у ног доблестных английских моряков. Казалось бы, чего проще! Ведь испанские пушки разом не развернуть в тыл, места там для них не оборудованы, стены с той стороны низкие, к чему сопротивляться победе несокрушимых пиратов? Решили бы дело миром, с аннексией и контрибуцией, но без лишней крови. Так ведь нет! И наши воины принуждены были броситься на приступ. Комендант форта, по прозвищу Кастильянец, оборонялся как бешеный. Много наших полегло под мушкетным огнём его солдат. Но эти невинные смерти лишь взъярили пиратов, и они, сломя голову, вновь бросились на штурм прямо под свинцовым градом, помогая друг другу преодолеть низкие крепостные стены. Я сунулся было на помощь к своим товарищам, но меня тут же настиг окрик Моргана:

— Дик Блуд, помни о своём долге, иначе будешь вздёрнут на рее, как предатель!

Это сразу меня остановило, как солдата, верного долгу. А пираты, тем временем, грозной волной накатились на форт, смели защитников, словно пену прибоя, а осиротевшие остатки испанского воинства загнали в пороховой погреб, который тут же был взорван. А как иначе? Война есть война, пират сказал, пират сделал!

Победители немедленно двинулись в город, снеся тараном железные ворота цитадели. Пора, пора было знакомиться с обывателями, их жёнами, дочками, а не то просто прихватить что-нибудь на память у торговцев, менял и лавочников. И вот в это самое мирное время наши парни получили подлый ружейный, и даже пушечный удар в спину. Как потом оказалось, обезумевший Кастильянец змеёй проник во второй форт, который, кстати, видя печальную судьбу защитников первого, готовился к сдаче на милость победителя, и, как комендант, приказал стрелять по победителям, не щадя даже жителей, радостно высыпавших навстречу нашим морякам. И форт Святого Филиппа накрыл таким плотным огнём площадь и ворота города, что наступающим пришлось затаиться в обороне на ближайших улицах Порто-Белло.

После нескольких неудачных попыток штурма ощетинившегося огнём форта, я с печалью заметил, как омрачилось чело капитана Моргана, как посуровел его взгляд, и он, ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс:

— Безумцы, видит бог, я не хотел лишних смертей, особенно со стороны мирного населения!

После чего он приказал сколотить дюжину штурмовых лестниц, с расчётом в четыре человека на одну ступеньку, и велел привести обитателей монастыря, что был расположен рядом с городскими воротами.

Я было подумал, что тот же час начнутся молебствия с выносом хоругвей и других обрядовых кадил, но всё оказалось проще и доходчивее. Всем монахам и послушникам было приказано самолично приставить лестницы к стенам форта, чтобы следовавшие за ними по пятам пираты могли пойти на штурм безо всякого стеснения в движениях. Всякому известно, что при боевых действиях часто используется военная хитрость вразрез ожиданиям противника, тем более, что Кастильянец вряд ли был готов отдать приказ стрелять по своим, хоть и монастырским насельникам. Однако, изверг отдал-таки безумную команду, и многие тогда пали смертью храбрых как со стороны наступающих, так и в стане гражданских лиц. Но это уже не остановило наших ребят! В едином порыве пираты взлетели по всё же приставленным лестницам на стены форта, и вскоре враг был повержен в прах. Тем более, что испанцы были морально раздавлены стрельбой по собственным согражданам духовного звания. Теперь дело оставалось за малым, пройтись новой очистительной волной по всему Порто-Белло. И этот очистительный вал вскоре покатился по городу. И вот только тогда я был спущен на волю, словно цепной пёс с привязи.

— Дик, держи себя в узде и помни, что доклад губернатору, как непосредственному свидетелю испанского зверства, писать всё же придётся. Так что до встречи на «Ганимеде» и береги себя! — уже в спину прокричал мне заботливый капитан Морган.

До вечера я бродил по узким улочкам усмирённого города, порой ввязываясь на стороне пиратов в мелкие стычки с местным населением. В этих, ничего не значащих схватках огнестрельное оружие применялось редко, так как ни с какой стороны попусту умирать никому не хотелось. Победители пребывали в благодушном большинстве, а побеждённым было легче откупиться, нежели гибнуть на глазах жён и детей, оставляя их без надежды на поддержку. Но за сабли и рапиры те и другие хватались часто, особенно когда речь заходила о чести и достоинстве женщин. Мы меняли их честь на покровительство, испанцы же призывали дам сохранять достоинство до последнего вздоха. Женщины, как правило, с последним не соглашались, а вольно или невольно начинали дышать в такт с нашими моряками и не обязательно в подобающих такому случаю условиях. То есть, где попадались на глаза, там и дышали. Тем более, что денег, чтобы откупиться, становилось у горожан всё меньше и меньше по причине почти добровольной выдачи хозяевами потайных схронов. Одним словом, шла обычная жизнь прифронтовой полосы нового порядка, когда происходит взаимное братание и повсеместное осестрение побеждённых с победителями. Вино из погребов лилось рекой, столы и лужайки вокруг домов завалены яствами, донны с любопытством и благодарностью принимали ухаживания иноземцев. Робкие девушки постигали жизнь во всей её первобытной красе, а мужчины с лёгким сердцем расставались с припрятанными на чёрный день ценностями, не выдерживая пытливой беседы с нашим братом возле открытого огня с глазу на глаз.

К слову сказать, свободный обмен накопленных богатств на спокойную без излишеств жизнь продолжался две недели. И если бы не согласие генерал-губернатора Панамы дона Хуана-Переса-де-Гусмана обменять сто тысяч пиастров на город в целости и сохранности, наши парни не оставили бы камня на камне от Порто-Белло. Но и проведённого в крепости времени вполне хватило, чтобы без спешки загрузить трофеем наши корабли и быть готовыми к немедленному отчаливанию из Красивой Гавани. К тому же, наша армия к этому времени съела не только всех быков и лошадей со всей округи, но уже подбиралась даже к ослам. Вот таким образом завершалась наша сухопутная экспедиция, принёсшая не только 250 000 пиастров чистого дохода, но и надолго поселившая в головах испанских дикарей страх перед английскими джентльменами.

Но это было потом, а в первые дни взятия Порто-Белло мы упивались свободой и вседозволенностью, как и подобает настоящим победителям после кровавой военной работы. Тем более, что не все пираты увидели блеск испанского золота, поэтому, оставшиеся в живых, праздновали победу и за мёртвых, увеличивших за свой покойный счёт призовую долю даже сторожам, плотникам и парусных дел подмастерьям. Именно так предписывал Пиратский кодекс всего Берегового Братства.

Твёрдо не помню, но, кажется, после расставания с Морганом, почти в тот же вечер я налетел в одном из переулков города на одиноко отбивающегося пирата сразу от двух испанцев. Я даже со спины тут же узнал в сражающемся Честера Паркера. Как его в одиночку занесло в тесные улочки Порто-Белло, никому не ведомо, но то, что он владеет клинком лучше городских донов, было заметно. Однако, нападающих-то было двое, а потому одинокого пирата могли в конце концов и прирезать.

— Держись, Панталон! — заорал я и бросился на выручку друга.

Ввязавшись в драку, я понял, что выручать, собственно говоря, было некого. Честер играл с испанцами в кошки-мышки, то отступая, то тесня противника, довольно неумело владеющего своими шпажонками. Услыхав меня, Честер ловким ударом выбил оружие у одного из противников и приставил свою саблю к шее другого.

— Сдавайтесь на милость победителя! — вновь проорал я уже на их поганом языке, так и не успев обнажить свой клинок.

Испанцы, вопреки моим ожиданиям, даже как будто обрадовались моему предложению, враз побросали своё никчемное оружие и стали путано объяснять причину стычки с морским кабальеро. На сколько я мог понять, дон Истебан и его сынок, тоже дон, но Эвелино, не хотели причинять вреда иностранному идальго, а, наоборот, он первым обнажил саблю и грозился их изрубить на куски по неизвестной им причине, если они правильно поняли его намерения.

— Честер, — видя, что буря утихла, обратился я к другу, — что у вас за разногласия? Испанцы вроде бы не собираются лишать тебя жизни.

— Я защищал честь дымы, — в запале отозвался Панталон и я заметил, что он прилично навеселе.

— А где же сама дама? — забеспокоился я.

— Была здесь, — уверил Честер, присаживаясь на ступеньки порога.

Я более не стал беспокоить товарища пустыми расспросами, оставив его отдыхать в холодке, а прямо обратился к испанцам за разъяснениями. И уже свободные ото всего местные жители, тоже не сторонники трезвости, поведали историю знакомства с кабальеро Паркером. Храбрейший гость вместе со своими друзьями встретил дона Истебана вместе с сыном Эвелино ещё утром возле ратуши. Кое-как переговорили о контрибуции, а заодно и подружились. Испанцы не могли просто так отвязаться от дорогих гостей и позвали их в собственный дом на тарелку гаспачо и бокал вина из личных погребов. После ценных подарков, разошлись полными друзьями, взяв с хозяев обещание ответного визита на дружественные корабли благородных корсаров. Разбежались с миром, но скоро новый друг Честер вернулся назад к донам, чтобы выразить благодарность и женской половине чужого дома за хлебосольство и гостеприимность. На беду ему под руку попалась сама хозяйка донна Изабель. Морского волка не смутили ни возраст, ни семейное положение почтенной матроны, и он пожелал познакомиться поближе то ли с нею, то ли с её предполагаемыми дочерьми, что весь вечер крутились вокруг стола. То есть, не испросив разрешения у хозяина дома, он схватил первую попавшуюся под руку юбку и поволок её во внутренние покои дома. Вот тогда-то и начался бой за честь дамы. Проще говоря, хозяева и гость начали бряцать холодным оружием, понимая суть этой чести каждый по-своему. Вот к этому разбору я вовремя и подоспел.

— Джентльмены, — сказал я примирительно, — наш друг не хотел нанести вашим дамам какое-либо оскорбление. Просто у нас с вами разные манеры общения.

— Да мы не против общения, — тут же откликнулся старый дон, — в доме достаточно женской прислуги, чтобы поговорить пол душам. Просто донна Изабель перед ликом святой Фатимы недавно дала обет целомудрия до конца военных действий.

Я бурно восхитился такой набожностью хозяйки дома и тут же согласился на продолжение застолья в доме щедрого дона Истебана. Тем более, что сам подтолкнул его на необдуманное гостеприимство, соблазнённый мыслью о праздношатающихся по дому девицах без должного сопровождения. Гулять, так гулять, как кричал клятвопреступник Барт О’Хара, готовясь пройтись по не прибитой к борту доске.

Вечер продолжили при свечах и без мордобоя. Веселились кто во что, но от души. Мы с Честером вспоминали салон мадам Витоль, хозяева делились впечатлениями с прислугой на своём языке. Вскоре Панталон был уведён вглубь дома изящной прислужницей Консуэллой, а я, немного выждав ради приличия, пошёл той же дорогой за чернокожей Имани. Приветливые доны остались за столом с недопитой малагой и общим интересом покорённых. Что касается хозяйки, то, на сколько я мог судить, донна Изабель, обросшая годами, словно старая баржа тиной и ракушками, своим видом скорее нагоняла тоску, нежели производила благоприятное впечатление для постороннего глаза.

Кто наяву не видел негра, тот даже и предположить не может, что бывают люди такой окраски. То есть, чёрными с головы до пят и с такими же волосами на голове. Но если кто-то подумал, что они другого устройства, то это зря. Я и за Имани-то пошёл из-за своего природного любопытства. Как-никак, но ведь человек другого естества, непривычный для глаза. А вдруг и с внутренним устройством какое отклонение от привычной природы? Тем более женщина, а у них, даже одноцветных с тобою, отклонения бывают чуть ли не через одну! Это я ещё по притону Лоры в память врезалось. А тут целиком чёрный человек, как ни отмывай! Ну, не может быть, чтобы никакого секрета с казённой части. Но ночью-то что разглядишь? К тому же и на ощупь не очень даётся. Словом, дикарь дикарём! Не знаю, как и попал в царствие небесное, но уже могу сказать, как знаток, что никакой особой разницы не почуял, хоть мы с нею были разноцветные. Только ночью просыпаться страшновато. Вроде кто-то рядом существует, а приглядишься — никого. Семь потов сойдёт, пока вспомнишь, для какой надобности рядом с голым чёрным человеком, да ещё и женской породы, прохлаждаешься.

Однако, к утру мы с Имани друг к другу притёрлись. Мне ничего, да и ей понравилось. Не всё же тарелки перебирать да возле котлов стряпать. Когда-никогда, но и с белым господином переговорить можно, тем более, что один другого не понимаем, но о желаниях догадываемся. К тому же девица затейницей оказалась. Убежит в тёмный угол и затаится заподлицо со стеной, а ты её ищи, пока носом в какую-то чёрную расщелину не уткнёшься. Имани смех, а мне, как пальцем в небо. Хорошо у меня шнобелёк не любопытной длины, а то бы проказница прищемила своими жерновами, как той же Варваре, что на базаре околачивается. Но это на вторую ночь в африканских слонов играли, гоняясь друг за другом в раскоряку. В первую-то без всяких игрищ обошлись, привыкая один к другому. А уж на третью я ей европейский презент приготовил в виде северной сосульки, но одарить даму саморощенным подарком не успел. Помешал капитан Морган.

— Дик, — сказал он на утро третьего дня моего отпуска, — в Порто-Белло постреливают. Поэтому жду тебя в своей каюте вместе с писчими принадлежностями.

Вот так и закончилась моя вольница, толком не успев начаться. И пока мои друзья по мере сил обслуживали местное население и принимали подарки от благодарных испанцев, я скрипел пером в капитанской каюте, готовя доклад губернатору Ямайки сэру Томасу Модифорду под неусыпным приглядом самого Генри Моргана. А это значило, что я сначала подробно описывал свои впечатления о взятии Порто-Белло, а затем вносил туда правки под диктовку капитана и лишь после всего этого переписывал доклад начисто. Работа была нудной и кропотливой, но по словам капитана Моргана особой государственной важности.

— Дик Блуд, — говорил, например, капитан в конце трудового дня, — монахи добровольно тащили штурмовые лестницы под стены форта Святого Филиппа, а не под дулами наших мушкетов. Не перекладывай вину испанцев на английские плечи. Это у них были пушки против наших сабель. Ты всё никак не постигнешь азы дипломатии. Англосакс всегда прав, особенно, когда не очень!

Я тот час отправлялся переписывать какую-нибудь страницу нашей битвы за Порто-Белло с коварными испанцами. И как потом заметил, с каждым исправлением наш доклад становился всё ярче и правдивее.

Вот таким плачевным образом я прозябал на «Ганимеде» в то радостное время, когда мои товарищи свободно разгуливали по городу в поисках приключений, вина и денег, ещё таящихся в карманах прижимистых граждан. К концу второй недели даже я, естественно по показаниям свидетелей, почувствовал, что золотые и серебряные реки иссякли, полностью заменившись винными, споры пиратов с горожанами затихли и даже похороны нашего брата сошли на нет. Однако, на мою просьбу об увольнении на берег капитан Морган неизменно отвечал:

— Дик, ты мне с проломанной башкой не нужен. Закончим дело, тогда хоть всей головой бейся о причал, хоть с мачты прямо в волны, а пока с корабля ни ногой!

И я, как истинный моряк, не мог ослушаться своего капитана, а по-прежнему пользовался подношениями и россказнями Честера, не забывающего своего друга в трудную минуту. Вино доставлялось чуть ли не ежедневно, а что касается других земных развлечений, то если и предлагалась какая-нибудь Бенита либо Алала, то редко, не надолго и без удобств. Но я не роптал, зная, что вершу историю.

Но вдруг всё переменилось. Как-то, в самом конце второй недели моего заточения, капитан Морган заговорил со мной чуть ли не ласково и далеко от повседневных забот:

— Блуд, — сказал он и посмотрел на меня очень внимательно, — а ты помнишь капитана галеона «Ури де Лима» Эстебана Диего?

И хоть этот испанец не был мне другом, но я его хорошо помнил, как тот денежный мешок, который позволил нам погулять на Тортуге. Поэтому без промедления ответил:

— Как не помнить? Он ещё про нелепую смерть своего товарища Хозе де Ривальдо рассказывал.

— Вот, вот, — как-то даже обрадовался капитан моей цепкой памяти, — а про торговца живым товаром Себастьяна Вандерлога не забыл?

Минуту я связывал эти имена друг с другом, а потом меня осенило:

— Мистер Морган, — почти вскричал я, — не из-за дочки старины Джеймса Флауера вы затеяли весь этот разговор? Ведь крошку Менди как раз и продали в Порто-Белло!

— Да, мой друг, совсем приблизил меня к себе Генри, — именно о ней я и хотел тебе напомнить. Найди-ка ты этого Себастьяна и выведай у него, но без особых увечий, про дочку доброго старого плантатора с Барбадоса. Если Менди жива и здорова, то доставим её к отцу, вернув тем самым свои долги мистеру Флауеру. Ведь он много хорошего сделал для нас. Согласен, Дик?

— Согласен, — просто ответил я великому человеку со щедрой душой, — ещё как согласен. Когда начинать поиски?

— Завтра с утра. Тем более, что донесение губернатору Ямайки почти готово, — и капитан дружески похлопал меня по плечу.»

 

НАЧАЛО КОНЦА

«Торговый дом Себастьяна Вандерлога я нашёл довольно быстро. А как не найти, когда он выделялся своею основательностью среди прочих построек улицы Святого Валентина? Да я и не успел толком расспросить местных жителей о доне Себастьяне, как мне указали не только улицу и жилище богатого торговца, но поведали и о количестве прислуги в доме. Думаю, продли я беседу с любым оборванцем, то узнал бы даже то, о чём не ведал и сам Вандерлог.

Хозяин встретил меня приветливо и тут же показал какую-то бумагу от одного из наших капитанов. Мол, дон Себастьян уже отдал добровольно всё, что смог скопить, а сам он находится на особом охранном положении, как верный помощник англичан. Я прямо с этого и начал:

— Себастьян, — сказал я уверенно и свысока, — мне нужна девушка на услужение, но, желательно, не испанка.

— Товара нет, — угрюмо ответил этот человек, — все разбежались при одном виде ваших кораблей.

— А если поискать? — настаивал я.

— Ничего не найдёшь, англик, — уверил торговец.

В ответ на такое непочтительное обращение к победителю, мне захотелось тут же разрядить свой пистолет в брюхо наглеца, но я сдержался. Во-первых, мои поиски могли прекратиться, так и не начавшись, а во-вторых, этот Вандерлог был мужиком видным за версту, словно медведь в камышах. Это был то-ли португалец, то-ли голландец, а может и еврей по своей натуре. При огромном росте и буйной рыжей бороде торговец имел такой тяжёлый взгляд на всё готового висельника, что с ним не хотелось связываться даже огнестрельно. Поэтому я проявил осторожность:

— На нет и суда нет, — беззаботно откликнулся я. — А не найдётся ли, друг, в таком случае у тебя выпивки для нас двоих?

— А новый друг сможет заплатить? — мне в тон отозвался рыжебородый.

— Будь уверен, хватит не на одну бутылку, — хлопнул я себя по карману.

После такого серьёзного разговора нам ничего иного не оставалось, как перейти за стол в глубине дома и затеять небольшую пирушку на двоих. Довольно скоро мы стали закадычными приятелями и уже делились воспоминаниями юности, детства и прочего, чего и не помнили. Третью бутыль малаги нам принесла весёлая креолка цветом неразбавленного бумбо, а уже блюдо с рыбой под белым соусом, так как близилось время обеда, приволокла бледнолицая замарашка со свалявшейся в колтун причёской когда-то соломенной расцветки. И лишь грустные голубые глаза выглядели естественно на её перемазанном сажей лице. Посудомойка была молода, если судить по гибкой фигуре, которую не могли скрыть даже грязные лохмотья парусиновой одежонки. От тягостного вида такой женской неухоженности резало глаз, и я, чтобы отдохнуть взором, обратил внимание на притягательные и опрятные округлости второй девушки, разливающей вино по нашим чашам.

— Сиротки без матери и отца, — пояснил дон Себастьян, перехватив мой любопытствующий взгляд, — жертвы военных действий на суше и на море.

— Да, — тут же грустно подтвердил я и продолжил тоном старого педагога:- Тяжело остаться без попечения родителей девушке в юном возрасте, если она к тому же неряха и дурно пахнет, — и я стрельнул глазом в ничтожное существо, портящее своим видом наше застолье.

— Менди, — тут же рявкнул хозяин громовым голосом, от которого задребезжала посуда где-то на кухне, — Менди, грязная тварь, немедленно ступай на кухню, не порти аппетит мистеру Блуду. Финелла и одна управится за столом.

Замарашка поспешно удалилась, а я, впав в сомнения от услышанного имени девушки, обратился к дону Себастьяну за дружеским разъяснением:

— А вот эта Менди не с галеона ли «Ури де Лима» капитана Эстебана Диего? — спросил так, для очистки совести, ибо эта девка ни с какой стороны не подходила под описание дочери островного плантатора. — Я в своё время был близко знаком с папашей Джеймсом Флауером с Барбадоса. Так от него когда-то на испанском корабле сбежала взбалмошная дочка, которую он разыскивает до сей поры по всему Карибскому бассейну. И звали беглянку тоже Менди.

— Нет, что ты! Эта посудомойка — пьяный плод любви городского могильщика Хулио и старой Альбы, слабоумной плакальщицы по мёртвым. У меня живёт из жалости к падшим, — развеял мои смутные сомнения благородный хозяин.

С Себастьяном мы расстались друзьями, несмотря не то, что мне не удалось выполнить задание капитана Моргана. Попытка была, но не увенчалась успехом. Кто осудит? Да и не сестру я искал в море житейского беспредела. Вот так, какие могут быть претензии?

Однако, когда я всё без утайки выложил Моргану, он страдальчески посмотрел на меня и со вздохом сказал:

— Дик, ты зарылся в бумагах и перестал соображать. Завтра с утра возьмёшь с собой кого-нибудь из твоих товарищей и посетишь дом торговца, где допросишь девушку по имени Менди. И если что-то тебе покажется подозрительным, приведёшь её к нам на корабль. Всё понял?

— Так точно! — отчеканил я и отправился разыскивать Паркера.

Ещё до полудня мы с Честером стучались в двери дома дона Себастьяна. Открыл сам хозяин и от души обрадовался:

— Дик, дружище, — бросился он ко мне с объятиями, потряхивая бородой, — мне только что накрыли стол! Очень хорошо, что ты с товарищем, угощения хвати на всех при своевременной оплате.

— Где Менди? — осадил я Вандерлога. — Позови девушку, мне надо её кое о чём расспросить.

— А её нет со вчерашнего вечера, — заверил хозяин, не моргнув глазом, и добавил:- Наверно сбежала в укромное место с одним из ваших моряков, — и он расплылся в сальной улыбке.

Это был удар наотмашь по нашему самолюбию. С одной стороны, чёрт знает, что с этим делать, а с другой выходило, что это именно наша Менди, которую по какой-то причине прятали. Ну, какой настоящий моряк соблазнится дурно пахнущей ветошкой при достаточном наличии розмаринов на любой доступный вкус? Тут тебе беленькие пышногрудые Инес и Эстел, там тебе крутобёдрые чёрненькие Ифе и Ези. Не ленись и выбирай! Тогда, при чём тут дочка Флауера, если это была она? Мы переглянулись с Честером и, вдруг, немедленно вспомнили, что спешим в другое место.

— Тут что-то не так, — сказал друг, едва мы завернули за угол дома.

— Да, зря я вчера про Эстебана вспомнил, — пришлось мне согласиться с Паркером. — Да и не могло это грязное и забитое существо самостоятельно отойти дальше кухни.

— Отчего же? — возразил друг. — Ей, поди, лет девятнадцать, а это уже вполне зрелая девка для здешнего климата.

— Ты бы на неё хоть одним глазом посмотрел, так под слоем сажи и копоти все двадцать откопал. Но ведь, действительно, надо что-то делать!

— Пойдём, допросим Эстебана по всей строгости наших законов.

— Нет, — подумав, мудро ответил я, — он один и без помощников нас двоих допросить может. Ты его рожу и кулаки видел? Давай лучше устроим слежку за домом из пустого склада напротив. Потом что-нибудь само собой придумается.

— Понаблюдать можно, хотя вряд ли получим результат. Ночь прошла, твою Менди давно скормили акулам, раз выдавать не хотят. Концы, как говорится, в воду, а совесть за борт!

Однако, мы прокрались в опустошённый склад и просидели возле слухового окна до конца этого безрезультатного дня. Но самое удивительное, что это было не зря!

В предвечерний сумеречный час из дома Себастьяна Вандерлога выскользнула знакомая мне Финелла. Кутаясь в плащ и озираясь по сторонам, она уверенно двинулась в сторону городских ворот, неся в руках большую корзину. Мы, естественно, крадучись двинулись за нею, ожидая скорой разгадки пропажи нашей замарашки. Но не тут-то было!

Дойдя до развалин форта Святого Якова, Финелла со всеми своими припасами прямо таки нырнула в неприметную расселину почти на уровне фундамента. Мы также последовали её примеру. Дверь в этот погреб, видимо, вышибло взрывом, но в глубины подземелья вели сохранившиеся ступени, по которым спускалась креолка уже с зажжённым факелом в руках. Мы с другом обнажили сабли и двинулись за нею, осторожно ощупывая ногами каждую замшелую ступеньку. Скоро девушка свернула в поворот, нас окутала сырая тьма подземелья, а на головы, как показалось, обрушился весь свод пещеры. Сначала было больно всей голове, а потом наступило полное безразличие и пустота мысли.

Очнулся я без сабли, но зато рядом с Честером. Да и какое оружие при связанных руках? У Паркера дело было не лучше, но он уже бодрствовал.

— Проснулся? — участливо спросил друг, едва я пошевелился.

— Где мы? — в ответ начал уточнять я, как бы проясняя обстановку.

— В подземелье ведьм, если судить по голосам из-за стены.

Действительно, где-то в отдалении звучали неразборчивые и явно женские голоса, но без стенаний, молитв или криков о помощи.

— А где наша провожатая? — уже полностью придя в себя, поинтересовался я судьбой девушки.

— Вот она-то прямо и подвела нас под дубину, — пояснил Честер. — Нас отрубили от сознания, едва мы свернули за нею в другой проход. А что происходило далее, я не помню.

— Со мною тоже самое, — понуро подтвердил и я, и мы скорбно замолчали, поникнув больными головами до поджатых колен.

Да, давненько я не сиживал в тюрьмах. Считай, со смертных застенков Вилья-Рики. Едва я об этом вспомнил, как в моём смутном сознании обрисовалась дыба, испанские сапоги и медный бык с иголками под ногти. Не дай бог новых пыток, взмолился я. Не те уже годы, да и что за тайны я могу открыть? А если и будут издеваться, то только из мести, и тут уже никакие лилии по плечам ничем не помогут!

— Видно, печальный друг мой Честер, не дадут нам умереть своею смертью, раз не убили сразу, но связали по рукам и ногам, — горько произнёс я, невольно нагоняя тоску на друга.

И как раз в этот тягостный момент в нашу пещерку, скудно освещаемую чадящим факелом на стене, тяжело ступая, вошли трое воинов в испанских кирасах, железных шеломах на головах и при обнажённом оружии. Воткнув в гнёзда по углам ещё два принесённых факела, они подошли к нам вплотную и стали наблюдать нас с любопытством посетителей городского зверинца. Потом один из них, молодец не старше меня, но главный среди вошедших, если судить по надменному выражению тонкого лица, сказал довольно миролюбиво:

— Я Эскадо де Мадура, помощник капитана по особым поручениям с галеона «Ури де Лима». Кто вы и за кем шпионите в развалинах форта Святого Якова?

Вот ведь где всплыл испанский купец! Вот ведь где вновь удалось свидеться с членами команды испанской посудины!

— А капитан Диего Эстебан с вами? — не растерялся я и простым вопросом сбил спесь с испанца, ибо он тут же переменился в лице в лучшую сторону, приобретя растерянность и удивление.

— Нет, он на корабле, — ответил помощник, а я поверил, что мы с Честером скоро будем на свободе, найдя общий язык с довольно молодым моряком.

— Рад буду видеть его, — пошёл я в наступление, — нам будет о чём вспомнить и выпить по старинке за встречу.

Да Мадура округлил глаза, а меня осенило:

— Да, ведь это достославный капитан галеона подсказал мне, где найти бедную девушку Менди, чтобы вернуть её безутешному отцу, старому Джеймсу Флауеру на Барбадос, — уверенно врал я, чувствуя, что мои слова попадают в цель.

— Простите, мистер…

— Мистер Блуд, к вашему удовольствию.

— Простите, мистер Блуд, но Менди обещана доном Диего мне ещё при первом посещении Порто-Белло! — взволнованно воскликнул Эскадо де Мадуро, упрямый помощник по особым поручениям с галеона «Ури де Лима».

— Раз обещано, то так и будет, — успокоил я жениха и опять отчаянно рискнул:- Ведь это вы, насколько я помню слова Эстебана, в своё время сумели защитить бедную девушку от посягательств Хозе де Ривальдо, зарезав его в собственной каюте?

— Не совсем, чтобы так, однако, вступиться за честь дамы — это первостепенный долг каждого идальго, вплоть до смертельного исхода! Но откуда вы всё это знаете, мистер Блуд? — глаза Эскадо, как мне по крайней мере казалось, выражали священный ужас аборигена перед лицом белого проповедника.

— Я знаю всё, — гнал я без оглядки на всех парусах. — И всё же, мой друг, вы непростительно надолго оставили без внимания свою избранницу.

— Да я ещё на корабле предложил ей руку и сердце, но Менди беспричинно отвергла меня. А уже здесь я был направлен в Панаму с важнейшим поручением, поэтому пришлось прибегнуть к помощи дона Себастьяна, — чуть ли не ронял слезу де Мадуро.

— Девушка, видимо, была потрясена смертью наглого воздыхателя и не успела прийти в себя, а потому и отказала вам, — предположил я и опять попал в точку.

— Да она была не в себе с самого Барбадоса. Менди чуть ли не на следующий день плавания начала рыдать и впадать в истерику, требуя возвращения к отцу. Я больше скажу, через неделю она перестала следить за собой и превратилась в грязную нищенку с паперти собора Святого Павла. И если бы я не видел её во всём первозданном великолепии в начале пути и не воспылал бы к девушке нежной страстью, то, клянусь непорочной Фатимой, даже не взглянул бы в её сторону, не то, что убил бы человека. А этот дурак Хозе наоборот считал, что чем ниже падала своенравная островитянка, тем легче было её достичь. Зря он так считал. Менди была и, надеюсь, остаётся тверда как гранит, поэтому я и вернулся за нею, чтобы получить её согласие на прочный семейный союз.

— Похвально, — одобрил я поступок порученца, скорее всего в отношении Хозе, а потом простёр руку вверх, словно отпуская грехи, и чуть было не добавил: «сын мой». — Верь Эскадо, тебе за долготерпение воздастся сторицей, — заключил я, думая, мол, хрен тебе, морской романтик, ведь исстари известно, что баба, переменчива и забывчива, словно ветер над волной.

— Я тоже уверен в успехе. Мы в тот раз оставили Менди у торговца Вандерлога до следующего визита галеона в Порто-Белло. Дон Себастьян знает толк в воспитании непокорных и строптивых. И вот, когда «Ури де Лима», хоть и с большим опозданием, но возвратился в Красивую Гавань, а я подоспел с хорошими вестями из Панамы, моя дорогая избранница наконец-то готова насладиться истинным счастьем, добровольно связав свою судьбу с моею. Да, Себастьян добился полного послушания девушки. Естественно, за дополнительную плату и без видимой порчи товара. Менди уже полностью была согласна стать моею, но тут появились вы со всем своим Береговым Братством. Всё пошло прахом, а нам тут же пришлось прятать свои ценности. И не только золото и серебро, но и женщин, как, к примеру, мою Менди в этом подземелье.

— Это правильно и предусмотрительно, — одобрил я, — пока девушка под защитой каменных стен и любящего сердца, ей не грозит опасность!

— Я тоже так думаю. Пираты скоро уйдут, и Менди вновь будет моею. Лишь бы не передумала и не стала хвататься за кинжал, что с нею иногда случается. Хотя не думаю, что это может произойти на сей раз. Ведь капитан Эстебан должен привезти благословение от отца.

— Я сам ей при встрече передам отцовское согласие на свадьбу с тобой, мой друг, и тогда всё у вас сладится! — щедро пообещал я.

— Вот это действительно сломит все преграды к нашему счастью, — искренне обрадовался дон Эскадо, — теперь мы с вами, мистер Блуд, друзья навеки! Ах, если бы не пираты, я бы уже вёл Менди под венец!

— Да, в жизни бывают различные неприятности. Однако, в силу своей деятельности, я далёк от морских разбойников, поэтому в настоящее время не могу ничего сказать определённого об их планах.

— Я ранее, едва прозвучало из ваших уст название нашего корабля, догадался о роде вашей деятельности. Но и сейчас примите благодарность за участие в нашей с Менди судьбе. Вы истинный друг, — вновь повторил Мадура и протянул мне руку.

— Извини, товарищ, но у меня-то руки связаны, — и я показал верёвки на своих запястьях.

— Ах, да! — воскликнул новый испанский друг и достал свой кинжал.

Вот так, приятный разговор на испанском языке выводил нас с Честером не только на свободу, но и готовил встречу с дочкой Джеймса Флауера. Удача и знание чужого языка помогали нам в самую горькую минуту, а там уже как бог пошлёт, но сегодня-то мы выпутались! Так думал я, но не Честер.

— Дик, я вижу, вы подружились с этим испанским ослом, — вдруг вмешался он в разговор на чистом английском языке. — Пусть поскорее развяжет нам руки, чтобы я смог дотянуться до его шеи. Покончим с этими обезьянами, заберём твою Менди и поспешим к капитану Моргану с докладом о нашей победе. Поторопи испанца!

Чёрт возьми, но кто же мог предположить, что один из двух истуканов, стоящих по бокам Эскадо де Мадуры знает английский язык? И не только знал, а немедля перевёл слова Честера на родной испанский. И я немедля понял, что наша песенка, так славно начатая, безвозвратно спета. Правда, Эскадо попросил переводчика ещё раз повторить речь Честера, а когда полностью вник в их смысл, то больно пнул меня под рёбра своим сапогом и вышел из нашей пещерки, теперь ставшей полностью тюремной камерой, с гордо поднятой головой победителя. Честеру досталось с двух сторон от сопровождающих лиц, а я вослед удаляющимся шагам убито сказал по-русски:

— Рано пташечка запела, вот и кошечка нас съела.

Паркер понял мои слова без перевода, потому как уронил слезу то ли от боли, то ли вдогон своей беспросветной дури.

Так печально закончилась моя блестящая операция в стане врагов. Как я не крутился, но, видимо, избежать испанской удавки всё же не удастся. Если не петли, так сабли, а может, просто голодной смерти, так как в следующие двое суток нас никто не навещал.

Нет, когда мы надумали было во весь голос выразить возмущение, к нам наведался стражник, явившийся на наш зов из глубин подземелья. Однако, испанский сторож пришёл не с миром или разъяснением нашего положения, а с батогом, коим и отходил нас ото всей души, словно ржаные снопы цепом на току. Поэтому теперь мы молчали, сидя посреди пещеры спиной друг к другу, но привязанные с разных сторон к одному позорному столбу.

— Почему нас не пытают? — иногда вопрошал в темноту Паркер, ненадолго входя в ум.

— То ли забыли, то ли хранят как залог, — отвечал я в тёмное пространство, как более опытный узник.

— Но ведь сопротивление испанцев полностью подавлено…

— Как видно, не совсем, раз в катакомбах зреет партизанское движение, — утешал я сам себя, вспоминая древнюю историю Руси времён монголов и татар, но более надеясь на обмен пленниками либо выкуп заложников. Как я заметил, когда костлявая берёт за горло, то начинаешь верить в любую ересь и небылицы. Факел давно догорел, и мы ютились в сырой тьме, яко зародыши во чреве. Скоро стали слышаться потусторонние голоса, крысиная возня в ожидании скоромного обеда, а вскорости и сама Смерть выступила к нам из тьмы в белом саване и со свечой в тонкой руке. Видимо ей хотелось насладиться ужасом в наших глазах либо убедиться в правильности своего выбора. Душевного трепета я не испытывал, доверяясь всем богам которых знал, а вскоре и сам запел что-то церковное, словно на клиросе в Киевской бурсе, готовясь отойти с миром.

— Дик, — вдруг ясно услышал я из-за свечи свежий человеческий голос, — Дик Блуд, не пугайся, а замолчи и внимательно слушай.

И тут свеча поползла вверх и её пламя осветило знакомую физию Финеллы. Креолка так плотно сливалась с темнотой, что я не сразу её и разглядел в своём упадочном состоянии духа.

— О, Финелла, о, ангел, о…

— Молчи, Дик, и слушай, — прервала мой лепет девушка, — у нас и так мало времени. Эскадо де Мадура навёл о вас справки, и так как ни вы, ни ваш друг не представляете ценности, то вас решено завтра же и прикончить.

— Как? — невольно вырвалось у меня.

— А вам не всё ли равно как? Может, зарежут, может, удавят, а, может, и утопят в придорожном рву, — спокойно сказала девушка о давно решённом без нас деле и прижала свою ладонь к моим губам, — но не перебивай. Меня попросила помочь тебе выбраться отсюда моя верная подружка Менди. Она слышала твои разговоры о её отце ещё в доме ненавистного Себастьяна и поверила тебе. Поверила как другу, который не только приведёт к отцу, но и избавит от Мадуры.

— Да, я друг мистера Флауера, отца Менди. Он давно простил свою дочь и надеется принять её под родительский кров. И я готов привести её к отцу, но для этого нужно хотя бы развязать мне руки, — горячо зашептал я, вновь обретая веру в жизнь на этом свете.

— За этим дело не станет, — произнесла девушка, и в её руках сверкнуло лезвие ножа. — Главное, не горячись и слушайся меня. Об этом же попросишь и своего друга, когда он проснётся, если будет к этому способен. Дик, охраны тут никакой, так как те немногие испанцы, что скрываются в подземельях форта, в основном находятся у потайных выходов из наших убежищ. Эскадо де Мадура сейчас, наверное, пробирается тайными тропами к своему капитану за дальнейшими приказаниями, его товарищи находятся с женщинами в соседней пещере, а Менди прямо у входа в вашу тюрьму. Позвать?

— Подожди, Финелла, — решил я уточнить кое-что, дабы избегнуть любой каверзы, — а как ты узнала обо мне?

— Вы, моряки, проводя жизнь на кораблях, потеряли умение прятаться на суще. Я уже от дома Себастьяна знала, кто крадётся за мной, но не могла подойти, боясь слежки со стороны хозяйских слуг. А то, что вас содержат в этой пещере, никто из испанских вояк не держал в секрете, раз вам оставалось недолго мучиться. Я, мистер Блуд, знаю безопасный выход на волю, — перешла служанка на официальный тон. — Так вы согласны довериться мне?

— Конечно, с радостью, тем более, что другого выхода нет, — горячо заверил я освободительницу.

— Тогда к делу! — решительно сказала Финелла и, помедлив, продолжила:- Но у меня одно условие.

— Любое, лишь бы не пришлось поступиться честью моряка, — с достоинством ответствовал я, толкая Честера в спину.

— Ничего позорного, — тихо сказала девушка, — просто заберите меня с собой на ваш корабль. Я не смогу вернуться к Себастьяну, так же, как не хочу расставаться с Менди.

— Слово свободного моряка, — воскликнул я, — мы не дадим тебя в обиду, и ты будешь неразлучна со своею подругой.

Наше освобождение прошло без сучка и задоринки, как бы сказал плотник Олешка Голый, обстругав очередную доску. Я разбудил наконец Паркера, толково разъяснил положение дел, и уже вместе с Менди мы двинулись к выходу на свободу под предводительством креолки Финеллы.

— Джентльмены, — по-английски напомнила белая дочь старины Флауера, — будем двигаться в полной тишине, чтобы не встретиться с горожанами Потро-Белло, хоронящимися в подземельях фортов святых Якова и Филиппа.

Вот только теперь я уяснил, почему наши храбрые ребята хвастались победами в основном над кухарками, прачками и кормилицами, якобы пренебрегая доннами и их худосочными дочерями. Только теперь я узнал путь в высшее общество, и вместе с Честером вполне мог воспользоваться этой дорогой в будущем, чтобы разворошить этот высоко светский муравейник. Тем более, что посещение сего термитника нам чуть ли не стоило жизни. Очень хотелось, но мы не смогли воплотить благие намерения в жизнь.

Когда мы с Паркером героями возвратились с особо важного задания, приведя с собою важный женский трофей, хотя на Менди без жалости и слёз смотреть было больно, капитан Морган вместо благодарности распорядился:

— Женщинам предоставить отдельную каюту, вплоть до прибытия на Барбадос. Честер Паркер может располагать собой по собственному усмотрению. А ты, Дик, если сунешься на берег, будешь болтаться на рее вниз головой. Рисковать корабельным клерком я более не намерен, тем более, что ты не умеешь вести себя на берегу.

— Но позвольте, мистер Морган, не вы ли отправили меня в Потро-Белло на поиски дочери Флауера? — воспылал было я справедливым гневом.

— Не позволю! — рубанул капитан. — Отыскать девушку — это одно, а без разрешения лезть в петлю, уже совершенно другое дело. Тебя неприятности видят за милю. Ступай к нашим рукописям, Дик, и не попадайся мне на глаза без особой нужды.

Вот так я лишился берега и простых солдатских радостей на нём. Дня три я вновь правил доклад губернатору Ямайки, так как Моргану в голову приходили новые идеи, вычерчивал план Порто-Белло, а вечерами слушал весёлые рассказы Честера о его приключениях в условиях вседозволенности. Я, видимо, по этой причине был безмерно рад выходу нашей эскадры в открытое море, которая взяла курс на Кубу, чтобы в спокойной обстановке поделить по совести отбитые у испанцев ценности и денежные знаки.

Я за это время отполировал наш доклад до такого блеска, что его без смущения можно было показать не только в Порт-Ройяле, но в Лондоне и Мадриде. Капитан Морган по этому поводу заметил:

— Дик, — произнёс он задумчиво, — в тебе зреет талант великого сочинителя. И если не ты, то кто-то из твоих потомков непременно станет заметным счетоводом или начётчиком.

С этого дня я стал чаще появляться на палубе, любуясь движением светила по небу и игрой волн на море. Но лучше бы я сидел безвылазно в своей вонючей келье, пил ром пополам с водой и дышал пылью древних судовых журналов! Ибо только тогда я смог бы остаться вольным пиратом и свободным путешественником, а не безвольным воздыхателем возле женской юбки, лишённым немедленного желания задрать её выше длинноволосой головы. Словом, ко мне змеёй подкралась так называемая любовь и ужалила прямо в сердце, отравив свободному человеку всю оставшуюся жизнь.

Но ведь что это такое, если посмотреть со стороны? Излишнее сердцебиение при виде желанной бабы, которая тебе, что свет в окошке тёмной ночью или пуд золота задарма. Дурное влечение во всём потакать ей, иногда даже во вред себе. Жгучее желание видеть хотя бы её тень, а ежели воочию, будь то хоть со спины, считать это за великое счастие лицезрения, по крайней мере, земного божества. Потом-то понимаешь, что весь этот хоровод ради родопродолжения, но вот почему именно с ней, так и остаётся загадкой. Нередко между парой вклинивается третий, нарушая земное равновесие, тогда такого надо просто убивать, как не понимающего жизненного расклада. Можно заодно с бабой, но это как кому повезёт. И эта любовь настигает нежданно-негаданно, как снежный ком с горы либо камень из-за пазухи. Вот и меня она внезапно настигла в море, словно на берегу ей места мало. Да так скрутила, что я потерял собственную башку прямо на квартердеке, где любил проводить часы досуга за приятными размышлениями о выгодном вложении своей доли приза в торговый оборот острова Тортуга.

Я просто стоял, свободно опираясь на планширь фальшборта, когда рядом появилась ОНА. Каким ветром её занесло на мой курс, я не знаю, но видимо само Провидение приготовило мне это непосильное испытание. Так было положено пресное начало моего разгульного конца. Так я погиб, как моряк и человек!»

 

ТИХАЯ ПРИСТАНЬ

«Солнце устало клонилось к горизонту, свежий ветер бодрил белопенные паруса «Ганимеда», на всей водной глади царили тишина и спокойствие. Я стоял у левого борта и был полон умиротворённых дум о дальнейшей радостной жизни. И она виделась мне, если не в лучах славы и богатства, то никак не ниже капитанского блеска на ходовом мостике быстроходной шхуны!

И тут не было ничего зазорного. Находясь рядом с великим Морганом, я уже начал постигать морскую науку, как на практике, так и по бумагам. Ещё год-другой удачных набегов, и при моей грамотности, и природной сообразительности, моряки вполне смогут избрать клерка Дика Блуда капитаном какого-нибудь двухмачтового корабля. Так что я вполне уверенно смотрел в будущее, словно на красное солнце, уже касающееся своим краем морской волны на далёком горизонте. Я в своей светлой голове строил радужные планы, а за спиной слышались лёгкие шаги с неуверенной походкой сухопутного человека.

Я через плечо взглянул назад и застыл в изумлении. По палубе осторожно шла незнакомая молодая женщина в завлекательном для мужского взгляда наряде со всеми этими рюшами, бантами, кружевами и высоким корсетом под обворожительной грудью. Но не это всколыхнуло меня! Под лёгкой шляпкой с пёрышком райской птицы на волосах яркого соломенного цвета на меня смотрели два васильковых ока, очерченные длинными пушистыми ресницами. Яркие губки небесного создания светились приветливой улыбкой, опрятный маленький носик был задорно вздёрнут, а вся её фигурка в волнах оборок и кисеи манила общением и дружелюбием. Я не знаю, что случилось, но на меня девятым валом накатил такой прилив нежности к незнакомому существу, что я был готов носить этот подарок судьбы на руках с носа на корму корабля хоть до утра. Такая блажь проклюнулась мимо воли в моём закалённом невзгодами мозгу, что я на время полностью потерял мужской рассудок. А главное, во мне даже не шелохнулось неугомонное желание естественного близкого знакомства, которое свойственно любому здравому мужику при виде человека в юбке. И лишь когда видение удалилось на бак ближе к гальюну корабля, я позволил себе удивиться:

— Откуда на фрегате посторонний член, да ещё и женщина? — спросил я вслух самого себя.

— Мистер Блуд! Да ведь это наша Менди! — услышал я знакомый голос, выплывшей из серой тьмы Финеллы.

— Это дочка Флауера, из-за которой мы рисковали жизнью? — не поверил я.

— Именно так! Она чуть ли не в первый раз за долгое время содрала с себя грязь и сажу, да сменила старые обноски на наряды из сундуков вашего боцмана, — разъяснила креолка, сама очаровывая свежестью и платьем.

Я ошалел, Финелла ушла вослед за своею госпожой, солнце окончательно провалилось в океан, и мне показалось, что жизнь открыла ещё не все тайны бытия. Всю ночь я провалялся без сна, а под утро понял, что это и есть любовь с первого взгляда. То есть мгновенное помешательство, когда всерьёз размышляешь о розовых щёчках и тебе, страшно сказать, не хочется даже разбавленного рома.

Пару вечеров мы с Менди на том же самом месте встречались лишь глазами, а на третий заговорили, и то лишь благодаря Финелле.

— Что вы прячетесь, словно мыши под веником? Поговорите, наконец друг с другом, а я посторожу, — сказала она тогда, подталкивая подругу к облюбованному мною месту. — Хватит впустую мечтать, начинайте жить сегодняшним днём.

И мы начали. Нет, не разумно сожительствовать, хоть временами и хотелось, а просто ворковать по-голубинному, так как наше лепетание разумной речью назвать было нельзя. Однако, постепенно мы всё же разговорились, даже делились воспоминаниями детства, умело обходя подробности юности.

— Какой же я была дурой, когда начитавшись романов в отцовской библиотеке, соблазнилась морской романтикой дона Ривальдо! — порой корила себя милая Менди, вспоминая отчий дом и шлюпку на борту испанского галеона.

— Было бы ещё хуже, если бы команда пустила вас по кругу, — утешал я девушку.

— Как это?

— В порядке очерёдности, — туманно сбивал я девушку с опасной мысли и переводил разговор:- Взгляните, мисс, на этих летучих рыбок, они словно удирают от кого-то.

— Да, словно Хозе де Ривальдо от акул, когда по приказу капитана, команда перекинул его за борт галеона «Ури де Лима», обнаружив полуживым, но с ножом в груди в его же каюте, — вспоминала она не к месту.

— Не будем о грустном, — тут же находился я, — давайте лучше любоваться закатом.

А уже через пару вечеров мы настолько сблизились, что стали называть один другого по именам и, отбросив все условности, держались за руки даже в полный штиль.

— Дорогая Менди, — как-то сказал ей наедине, глядя на убегающую волну, — я всегда буду вспоминать тебя с нежностью.

— Я тоже, кажется, полюбила тебя, Дик, — ответила взаимностью девушка, покраснев до корней волос. — Папа, верно, обрадуется нашему обоюдному выбору.

— Всенепременно, — подтвердил и я, ни на что ещё не решившись.

Так проходили наши робкие свидания под присмотром верной Финеллы, которую в знак благодарности я вознамерился свести с Честером. В это, заполненное дурью время, мне всех хотелось сделать счастливыми. И примерно в это же время ко мне белым днём подошёл Сван Берг по прозвищу Дикий Викинг. Он был из парусной команды, а по роду то ли голландец, то ли швед, но человек с севера, спрятавшийся за необъятной чёрной бородой, с голой макушкой под грязной косынкой вокруг головы.

— Дик, — сказал он ни с чего, — не приставай к моей фрокен, а не то не сносить тебе головы.

Я догадался, что речь идёт о Менди, поэтому ответил прямо:

— Сван, да она видеть тебя не захочет, не то что подойти поближе.

— В таком случае она и пожалеть об этом не успеет, — с непонятной угрозой прохрипел Викинг и пошёл на бак, косолапя и размахивая руками на уровне колен.

И вот эта обезьяна положила глаз на мою нежную Менди? И он смеет на что-то надеяться, пока я жив? Так опрометчиво и самонадеянно думал я, и как оказалось очень и очень зря. Не говори, как говорится, гоп ля-ля, если топчешься на месте!

Роковая развязка наших с Менди воздушных отношений не заставила себя долго ждать. Придя однажды вечером на место наших обычных встреч у левого борта напротив грот-мачты, я не нашёл своей голубки. Напрасно прождав две склянки, я двинулся к корме, но и возле бизань-мачты не встретил Менди. Я встревожился не на шутку, но не стал преждевременно впадать в панику, так как команды «Человек за бортом» никто не подавал. Да и я сам, осмотрев сумеречный горизонт, признаков стаи акул, обычно сопровождающей утопленника, не заметил. Однако, и Финеллы не было видно на палубе. Я насторожился ещё более, и тут моё чуткое ухо услыхало какой-то посторонний шум в дальнем углу кормы. Подгоняемый чувством грозящей опасности, я устремился на посторонние звуки, и моё любящее сердце как раз вовремя привело меня к месту разыгравшейся трагедии. То, что я увидел, заставило поседеть мои виски и полностью выбило из колеи благоразумия и холодной рассудительности. Да и кто бы поступил иначе, видя, что любимой девушке угрожает смертельная опасность? Никто, смею вас заверить!

На самых задворках нашего корабля, в углу на корме, я увидел напряжённую фигуру Дикого Викинга с ножом в руке, занесённым над головой Менди, и застывшую в ужасе Финеллу в непосредственной близости от смертоносного клинка.

— Не принимаешь меня? — хрипел в лицо моей девушки безумный Свен, — Тогда ступай за борт вместе со своей подругой, и пусть это будет нашей тайной, сокрытой на океанском дне, — и он опустил смертоносное оружие на грудь девушки.

Но подонок не успел нанести сокрушительный удар. Я смутно помню, как горячая кровь обожгла мозг. Я неосознанно бросился вперёд под клинок, готовый жертвовать собою ради дорогих мне женщин. И я вовремя успел. Помню, что отшвырнул бешеного пса чуть ли не за борт, помню, как возопила Финелла, призывая на помощь. Смутно припоминаю, как набежавшие моряки скрутили Свена, и как рыдали у меня на плече спасённые Менди и Финелла. А вот чего не помню, так это как сей голландский швед сумел распороть кинжалом мою левую руку от плеча до локтя и всадить своё оружие мне прямо в бок. Да и какое это имело значение, если девушки были спасены. Я на раны, собственно говоря, не обратил в горячке никакого внимания, как и все свидетели этой драмы. Все ликовали и праздновали победу, так, по крайней мере, казалось мне до той поры, пока я не потерял сознание и не грохнулся прямо под ноги милой даме своего сердца.

Очнулся я рядом с судовыми документами в свей привычной келье, но уже приспособленной под больничный покой. То есть, лежал я не на голом полу, а на топчане, рядом на скамейке расположились пузырьки со снадобьями и сиделка с грустными голубыми глазами, которые тут же засветились радостью, едва я пошевелился, а нежные губки прошептали:

— Дик, милый Дик! Какое счастье, что ты пришёл в себя.

Что я мог ответить, если не помнил, как и откуда выходил? Однако, собрав волю в кулак, ответил бодро:

— Дорогая Менди, не стоит печалиться. Я выбирался и из более затруднительных положений.

Видимо, я и впрямь шёл на поправку, раз уже мог похвалить себя. Тем более, что корабельный лекарь Джастин Крэбс, по словам Менди, употребил всё свой умение и снадобья, сумев за десяток дней привести меня в чувство. Он даже зашил меня, где было надо, пока я своими мозгами отсутствовал на этом свете.

— Доктор сказал, — поведала мне Менди в тот же день, — рана на боку не глубокая и скоро заживёт, а вот рука пока что не будет иметь прежней силы, так как повреждены какие-то жилки. Но ведь это не главное, если мы любим друг друга. Правда, Дик?

— Голая правда, моя голубка. Главное, я тебя вижу и слышу, а обнять могу и одной рукой. Но, дорогая Менди, как вы с Финеллой оказались на корме во власти Дикого Викинга? — всё же задал я непростой для меня вопрос.

— Милый Дик, этот волосатый бабуин, сказав, что ты упал с мачты и вряд ли выживешь, обманом заманил нас на корму, чтобы попрощаться с тобой. Не напоминай мне более о злобном и похотливом выродке. Но знай, что прижать тебя к сердцу я смогу и без твоей помощи, лишь бы ты всегда оставался моим мужчиной.

— Да мы ещё повоюем, — захорохорился я в ответ, как и подобает мужику перед бабой.

— Доктор сказал, что вряд ли, — тихо вымолвила Менди, не глядя мне в глаза.

Да я и сам почувствовал неладное, когда моя левая рука осталась неподвижной, тогда как правая легко взметнулась вверх над одеялом. Но меня, как моряка, а не кавалера, прежде всего обожгла мысль о дальнейшей непригодности для пиратского братства. Что за вояка без клешни? Без ноги видел Билли Форинта с клипера «Утренняя заря», который ловко прыгал по сходням и мёртво стоял у руля. Встречал и Лысого Дьявола Барни с бригантины «Двенадцать апостолов», у которого вместо руки был железный коготь, которым он ловко орудовал в ближнем бою, уже не боясь потерять верхнюю оконечность. Но кому я буду годен с целой рукой, которая хуже деревянного обрубка? К этому печальному выводу я пришёл уже на второй день своего выздоровления. Что же теперь, прощай море, прощай звание капитана и вольная жизнь с достатком? Здравствуй инвалидность под жалостливыми взглядами сердобольных соседей! Нет, я не был готов к такому удару судьбы, а потому впал в тоску и стал требовать чистого рома ради забвения. Друг Честер в этом просветлении увидел добрый знак и приволок мне целую бутыль этого лекарства, которую мы незамедлительно оприходовали, но без особой радости, так как я поделился с другом своей печалью. Однако, Честер не понял моей муки, заявив во всеуслышание:

— Дик, мы сорвали большой куш в Порто-Белло. Ты теперь сможешь почти год спокойно отдыхать на Тортуге и с одной рукой. А девицы мадам Витоль, ты уж поверь мне, разработают твою другую руку до прежней выносливости. Уж они-то найдут способ привести её в движение! — и он даже хохотнул не к месту.

Расстались мы несколько недовольные друг другом. Честер от моего уныния, я же от излишней жизнерадостности друга.

— Дик, — утешала меня и Менди, но с несколько другим подходом к безрукой инвалидности, — Дик, — пела она ласково, — доктор советовал разминать руку с чужой помощью. Я приложу все силы, чтобы твоя лапка пришла в самостоятельное движение, — и она тут же принялась мять и тискать мою клешню, словно гончар кусок глины.

Довольно долго мне было всё равно, но когда однажды я почувствовал боль в левом плече и увидел дрожь пальцев, словно с глубокого похмелья, то уверовал в медицину и в надёжность чувства Менди ко мне. Да и сам я уже не мыслил дня без девушки и вовсе не из благодарности. Я просто был влюблён, как последний осёл в морковку. И ведь тогда ещё понимал, что эта самая сволочная любовь собьёт меня с истинного пути свободного человека даже у портового кабака!

Вскоре мы прибыли на Кубу и сошли на берег, чтобы честно поделить добычу. Рука моя уже двигалась, хотя не в полную силу, но всё же принесла дополнительный доход, как ранение в бою. А Свена, эту северную сволочь, всё же решили не вздёргивать на рее, чтобы он своим видом не портил победный вид фрегата. Морган, верный пиратским законам, высадил его на крохотном островке посреди Карибского моря, снабдив, как и положено, бутылкой воды и заряженным пистолетом. И больше его никто и никогда не видел. Да, Кодекс Берегового Братства хоть и строг, зато справедлив!

Уладив все дела на Кубе, капитан Морган велел кораблям ложиться на курс Тортуги и Ямайки. Наш же фрегат повёл к югу на Барбадос, чтобы, с одной стороны, порадовать, если ещё жив, старика Флауера возвращением блудной дочери, а с другой, просто навестить старого наставника, как своей юности, так, отчасти, и моей зрелости.

Возвращение подросшей дочурки было встречено слезами древнего плантатора и песнопениями его обслуги. Старина Флауер прямо таки рыдал, прижимая дщерь ко груди. Менди, в свою очередь, тоже не отставала, обильно орошая слезами жилетку отца, а вся чёрная прислуга громогласно возносила хвалу своему богу за счастливое воссоединение кровных родственников в молитвенных гимнах в стиле спиричуэл.

— Батюшка, простите меня за жестокосердие глупой молодости, — сквозь всхлипывания вымаливала прощение Менди у отца.

— Доченька, я давно не держу на тебя обиды. Главное, что ты вернулась в отчий дом целой и невредимой, да ещё и без испанского потомства на руках, — гладил присмиревшую дочку по белым локонам отец и расточал старческое умиротворение по всей округе.

Наша встреча с мистером Флауером проходила не менее трогательно, но без слёз. А особенно старик рад был видеть Моргана, хотя не забывал и обо мне. Да и как иначе, если он не ошибся в нас, а мы не могли забыть своего благодетеля. Поэтому наши разговоры затягивались далеко за полночь возле бутылки рома за чашечкой кофе и хорошей гаванской сигарой. Нам было о чём вспомнить и что порассказать друг другу. Особенно старика интересовали наши боевые действия в карибском море и цены на сахар в континентальной Америке.

На наших ночных бдениях иногда присутствовала Менди. А когда она рассказала о моём ранении при защите её достоинства и чести, хозяин тут же позвал свою старую и верную служанку:

— Кэтери, — сказал он, явившейся на зов краснокожей ведьме, — употреби все свои знания врачевания и магии, но верни руку этому джентльмену, — он указал на меня, — в первозданное состояние.

Древняя врачевательница принялась осматривать мою клешню, а я вспомнил, как она же пользовала мою спину и бока после килевания под днищем шхуны «Бетти». Мне показалось, что женщина не изменилась в возрасте, а её умелые руки так же ловко и бережно касались моего тела, как и в те далёкие времена.

— Мистер Блуд, — узнала и она меня, — Дик, руку мы твою излечим, но не полностью. Время упущено, поэтому ты её будешь беречь и не перегружать.

Это был не смертельный, но полный горечи приговор, ибо старая Кэтери теперь отводила мне роль вечного судового клерка, в крайнем случае вперёдсмотрящего, но никак не бойца и воина. Однако, до конца я ей не поверил, так как и у прорицателей бывают промахи, как, например, у испанских собак в пыточных камерах Вилья-Рики. Поэтому упрямо ответил:

— Поживём — увидим, — и добавил непонятно для всех:- Цыплят по осени считают, если они до той поры доживают.

Как бы не было печально, но вскоре наши беседы в поместье добрейшего Джеймса Флауера закончились, так как капитан Морган засобирался к своей эскадре и новым великим свершениям, оставляя меня на Барбадосе до полного выздоровления.

Мы стояли на берегу, прощаясь вполне по-братски, то есть безо всякой показной субординации. Поистине, Барбадос сблизил нас, как людей одной горячей крови.

— Дорогой мистер Морган, — говорил я растроганно, — сейчас я не боец, но лишь только подлечу свою лапу, я найду вас, чтобы вновь стать вольным корсаром и вашим боевым товарищем.

— Дик, — положил мне руку на плечо капитан, — уверен, что именно так ты и собираешься поступить. Но из этого ничего не выйдет.

— Но почему? Я упорно готов пойти по вашим стопам.

— Это верно, Дик Блуд! Но пока ты полностью войдешь в прежнюю силу, тебя успеет спеленать по рукам и ногам Менди. Никакая волна даже девятого вала не в силах будет разлучить вас, мне со стороны виднее, — как о решённом деле тихо произнёс Морган.

— Нет, капитан, — резко возразил я, казалось бы, совсем разумно, — Я никогда не променяю солёный вольный ветер на сладкий штиль в розовом саду.

— Ты тут ни при чём, мой верный солдат. Время и любимая женщина привьют тебе любовь к очагу, пледу и креслу-качалке. Ты не виноват в этом, Дик.

— А почему же вы не спешите на берег, даже имея славу и деньги? — от огорчения я сбился с мысли и спросил первое, что пришло на ум.

— Очень просто. Я рождён хоть на большом, но острове. Поэтому море — моя стихия, без которой мне не жить и в которой буду похоронен. Ты же исконно сухопутный человек, и тебе морская стихия даже вредна при длительном пребывании в ней. Так что будь счастлив со своею Менди на сухом берегу, а мне предоставь море. Прощай, Дик, но всё же будем надеяться на встречу в будущем.

— Прощайте, капитан Морган, я вас никогда не забуду. И да хранит вас бог! — это были последние слова, сказанные мною великому человеку.

Более я Генри Моргана не встречал, хотя о его подвигах и дальнейшей жизни был наслышан. И что бы потом ни говорили о непобедимом корсаре, а впоследствии вице-губернаторе Ямайки, я всегда был благодарен Судьбе и Провидению за то, что был лично знаком с капитаном Морганом и под его началом участвовал в некоторых военных операциях на суше и на море. Виват, Генри Морган!

А больше мне не о чём рассказывать. Разве что о высоте травы на газоне вокруг жилища или охоте на лис в ухоженных лесопарковых зонах. Что может интересного поведать человек, глядя на мир из золотой клетки? Да, мы много счастливого времени проводили вместе, я и моя Менди! Так как владения папаши Флауера вплотную подступали к морскому побережью, то мы вдвоём подолгу гуляли в полосе прибоя, крепко держась за руки, и осыпая друг друга нежными поцелуями. В одну из таких прогулок мы обнаружили удобную, но сокрытую от постороннего глаза бухту, названную нами Биа-Дорада за золотистый блеск жёлтого песка на берегу в лучах заходящего солнца. В глубине уютной бухты нами же было открыта укромная пещерка, получившая название Куэва-де-Диамантес за алмазный блеск минералов в её стенах под лучом восходящего светила. Мы так привязались к этому маршруту, что проводили долгие счастливые часы в этих местах, наслаждаясь радужным блеском даров природы.

А в дальнейшем, всё вышло так, как и предсказал Генри Морган. Рука моя через полгода чувствовала себя вполне сносно, хотя и работала в пол силы. Менди стала для меня дороже золота и свободы, и мы вскоре обвенчались, не придавая значения вероисповеданию, так как были одного поля ягоды. Старик Флауер выправил все бумаги на наше наследство в Англии. А я более не помышлял о выходе в море, которое и так было под рукой у побережья Барбадоса, ибо готовился стать отцом малютки, бережно вынашиваемым женой Менди. Однако, рожать, по настоянию папаши Джеймса, мы поехали в Англию, где вступили в наследные права всей недвижимости, оставленной ещё Сэмюелем Флауером, приумноженной братом Кристофером и поддерживаемой в надлежащем порядке управляющим Дюком Робинсом. Да и я, считай все, сбережённые от Тортуги деньги вложил в наш общий с Менди капитал. Так что вскоре родившийся Дик Блуд-младший, уже был обеспечен на всю жизнь.

…Что такое любовь, дано понять лишь под уклон земного пути. Это когда ты так прикипаешь к человеку, что бывает до одури страшно подумать, что он уйдёт раньше тебя той дорогой, с которой нет возврата…»

P.S. Примечание № 20, от учёного архивариуса Лейзеля Блоха. Вот и подошёл к концу мой двухгодичный труд по разбору, классификации и переводу на современные языки записок русского путешественника, естествоиспытателя и, не побоимся этого слова, авантюриста Афанасия Приблудного, известного в обществе Берегового Братства под именем Дика Блуда. Его жизненный путь может служить назиданием для юноши и предостережением для отрока, но не ставит препоны для любознательного и отважного человека, как на суше, так и на море.

Перевод подобного труда сразу на два языка с правдивым освещением некоторых страниц истории был бы невозможен без практической помощи моих учёных друзей сэра Арчибальда Кордоффа и герра Карла Клабенкегеля, точных подсказок знатока российской действительности Гриши Гроцмана из Бердичева и собственных академических знаний справочной литературы. Ведь именно прикладная литература позволяла делать необходимые пояснительные вставки в текст рукописи автора, что намного облегчило восприятие мемуара любознательным читателем. Написание текстов под копирку, естественно, сократило объём работы, и, если бы не просьба Гриши Гроцмана из Бердичева о предоставлении ему некоторых мест рукописи в двойном переводе, как на русском, так и на английском языках, наш труд был бы завершён на полгода ранее.

При работе с древним первоисточником много полезного для понимания славянской сути Афанасия я почерпнул из стороннего наблюдения за моим работодателем, являющимся прямым потомком автора, и его женой Пелагеей. Последняя привнесла в мои наблюдения не только много ценного материала о русском характере, но и всколыхнула собственные воспоминания о юности в стане соплеменников с-под Одессы. Поэтому мне будет искренне жаль покидать гостеприимный кров моего, так называемого хозяина, Дика Блуда и его русской жены Палашки, вечно окружённой стайкой ребятишек во главе с Диком Блудом-младшеньким. Остаётся лишь получить расчёт, выслать причитающийся процент моим добровольным помощникам в Англию и Германию, а также отдать заработанную долю Гриши Гроцмана из Бердичева его доверенным лицам: Джессике Новик и Джонатану Пью, что со дня на день появятся на ранчо. С тем и прощайте, искренне ваш — Лейзель Блох!

 

БИБЛИОТЕКАРЬ И КОМПАНИЯ

Да-а, откровения Афанасия Приблудного встряхнули меня со всею силою исторической правды. Ведь происхождение рода, начиная с графства Суссекс, мне было сносно знакомо только по рассказам отца и преданиям матушки. Да я и сам, хоть без немецкой педантичности, вёл свою родословную лишь от туманных берегов Альбиона и до бескрайних равнин Америки, заманивших своими неограниченными возможностями предпринимательства моих родителей ещё в весёлом XIX веке. А то! В Англии остались исконные домоседы женской линии рода Блудов, тогда как самый отчаянный и склонный к авантюрам Дик Блуд-старший ринулся обживать Новый Свет, чуть ли не подмышкой со мною. Но ведь не прогадал, ибо отошёл в мир иной вполне умиротворённым и вполне довольным прожитой жизнью, если верить воспоминаниям моей сестры Азалии. И вот теперь, перечитав и кое-где доработав документацию архивариуса Блоха, я понял откуда взялось то острое шило, которое заставляло меня колесить по белу свету даже в кожаных штанах ковбоя. Вот ведь как выходит! Буйная кровь русской головы Афанасия Приблудного не давала покоя и американским ногам Дика Блуда. Значит, наследная память передаётся далее седьмого колена, не ведая временных преград.

Естественно, меня стали мучать родовые муки и я не смог держать язык за зубами. В первую очередь я поделился прописными тайнами с близким по духу зятем Стивеном, единоутробной сестрицей Азалией и любознательным соседом Билли Понтом. И во всех нашёл сердечный отклик. Ведь не случайно милейшая Азалия чуть ли не в тот же час спрашивала:

— Дик, как ты думаешь, а не грешила ли древняя бабушка Менди с испанцами? Ведь им галантности и обходительности было не занимать. Тем более, что корабли под парусом не равняются по скорости с пароходами, как мне говорит Стивен. Так что бабушке Менди было чем заняться при таком изобилии беспризорного времени.

— Менди боялась инквизиции, — урезонивал я сестрицу. — В то суровое время за прелюбодейство без согласия церкви, — тут я вспоминал падре Меримора де Вегу, — просто за женский блуд до срока, ваши нежные сокровища зашивались суровой ниткой, — заканчивал я, как историк гинекологии, припоминая женское обрезание в недрах Чёрного Континента.

— А-ах! — успевала выдохнуть Азалия, услышав почти правдивое разъяснение основ морали от столь опытного человека, и теряла слабое сознание на весь остаток дня.

Билли Понт тоже не отсиживался в кустах за время моего беглого пересказа рукописи славянского автора, а действенно проявлял обоснованный интерес к прошлому.

— Сосед, — испрашивал он, глядя мне в глаза, — повтори, если можешь, рецепт бурбона, а то у меня стала пошаливать печень.

Я тут же продиктовал приблизительный рецепт напитка, а уже через неделю наша мужская троица пробовала новый коктейль «Карибский бред» прямо возле распахнутых страниц древнего манускрипта. Результат дегустации сказался значительно позднее ожидаемого времени, так как и употребить пришлось куда как более желаемого, доводя организм до привычной кондиции. Но зато мы вплотную соприкоснулись с историей и её последствиями на следующее же утро.

— Лучше меньше, но крепче, — подвёл итог своим химическим опытам на другой же день сам Билли Понт. — Не следует цивилизованному человеку превращать собственное брюхо в бурдюк. По всей видимости, предки были головой послабее нашего.

С этим мы полностью согласились, так и не испробовав пиратского грога, который, согласно первоисточнику был ещё жиже и мог довести наши желудки до полного несварения.

Зять же Стивен мучился одним вопросом:

— А в каком родстве к Генри Моргану буду находиться я? — спрашивал он обычно в конце нашего общения. — И где зарыт наш пиратский клад?

На этот риторический вопрос я не отвечал, как и не ставил в вину рытьё ям за нашим домом. Хотя и сомневался, но теоретически допускал контакт Стива с Лейзелем в моё отсутствие. Но это так, к слову, и без серьёзных выводов наутро.

Удивила же Пелагея, и как жена, и как помощница.

— Дикушка, — тёплым голосом запела она, едва выслушав моё вступление о письменном наследии путешественника Афанасия и кое-что самостоятельно прочитав из русского перевода этого документа, — Дик, а я ведь давно догадалась, что ты не здешний!

— Как это? — искренне не понял я.

— Да ты ещё под Тамбовом ухаживал за мною, как настоящий русак, без потравы первоцвета, бумазейных слов и сладких соплей. Где сгрёб, там, как говорится, и трава не расти. Ото всей души, но без каверзы и обмана.

— Не совсем чтобы так напролом, Паланя, — воспротивился было я.

— Пелагея свет Ивановна, — поправила жёнушка и похвалила:- Хоть ты у меня и орёл высокого полёта, но зато работящий, словно певень в курятнике, как и твой дальний сродственник Афоня! Не теряетесь при любом раскладе, хоть в жару, хоть в заморозки.

— Ни днём, ни ночью, ни в будни, ни в праздники, — подпел было я.

— Кончились твои-то праздники, — оборвала супружница песню. — Узнаю, паче чаяний, непотребное, откочерыжу твои игрушки под корень. Ты теперь свой человек, потому имею полное право. Но пока обижаться не за что. Потомство знатное оставляешь. Дочка хозяйственная, вся в меня, что не так, то и чашку под порог, а сынишка ещё в силу не вошёл, а уже ножкой притопывает, если что не по нему.

— Да, Дик-младшенький молодец…

— Был Дик твой, да сплыл. Станет нашим Петром, как грозный царь на Руси. Петром Алексеевичем, раз от твоего имени ему и отчества не образовать! — сказала Пелагея Ивановна, как отрезала.

— Может ещё и Романов? — обиделся я, вспомнив русскую историю, которой напитался ещё на тамбовщине.

— Нет, — отсекла предположение жена, — Пётр, да ещё и Романов — это ты сильно высоко берёшь. Пусть остаётся по-прежнему, Пётр Алексеевич, — тут она на секунду задумалась, — Пётр Алексеевич Блудный, вот так!

— А наша Пакита? — спросил я ни на что уже не надеясь.

— Доченька с самого рождения Варвара. Нашёл, что вспоминать! — и видя моё желание возразить, твёрдо добавила:- Надо было детушек от рождения воспитывать, а не маяться дурью с писаниной и справлять праздники, когда взбредёт на ум.

Вот так и окрестила всю семью сразу. Спасибо, меня не тронула, хотя Дикаришкой и обзывала под горячую руку. А что бабе без толку возражать? Выйдет себе дороже! Ведь длинноволосый человек всё равно на своём настоит! Пусть уж без скандала Блуд-младшенький Петей для домашнего обихода пребудет, если, конечно, имя приживётся. Про Пакиту и говорить нечего. Замуж выйдет, так сразу все домашние затеи по боку. Однако, понемногу семейные разборки улеглись, рукописные страсти поутихли, жизнь вошла в свою колею, а документы путешественника, с его дословными переводами на два языка, упокоились в подвальном помещении в прежнем родовом ящике.

А тем временем, следствие по делу исчезновения архивариуса Лейзеля Блоха шло своим чередом. То есть, городские копы, не найдя явных следов преступления, укатили к себе в Санта-Барби, а к нам на ранчо нагрянул коронер Гарри Шмальц, главный из департамента по расследованию убийств и телесных повреждений до смерти, с парой крепких помощников для розыска трупа, орудия убийства и прочего криминального инвентаря.

— Мистер Блуд, — сходу определился важный гость, если вы знаете, где находится труп, то выдайте его сразу, иначе мы задержимся у вас на довольствии на неопределённое время.

— Мистер Шмальц, — так же искренне заверил я коронера, — библиотекаря помню живым, где его мёртвое тело не знаю, но ужин у нас ровно в семь часов вечера. Прошу со всею компанией не опаздывать к столу.

Вот так, с первой минуты встречи у нас с судейскими установились ровные и доверительные отношения. А уже через недельку, когда мистер Шмальц снял с меня наружное наблюдение и слежку, мы и вовсе подружились, как век не расстававшись. Именно в то доверительное время, коронер Гарри позвал меня и Стивена в скорбный приют незабвенного Лейзеля и, отколупнув с пола засохший кусок крови, задумчиво произнёс:

— Друзья и соратники! Убийство архивариуса было совершено холодным оружием не ранее десяти суток тому назад, а труп захоронен где-то на задворках ранчо вдали от ложных могил, что обозначены за стенами вашего дома.

Я было собрался вслух поразиться проницательности сыщика, но помешал Стивен:

— Мистер Шмальц, — встрял в разговор мой зятёк, — да в те ямины разве что мышку захоронишь, но никак не человека, хоть и тщедушного.

— И я о том же, — обрадовался поддержке коронер, — могилы так мелко не копают, да и место выбрано неудачное, прямо под фундаментом несущей стены. Также не учитывались осадочные породы, водоносные пласты и направление ветра в случае распространения трупных запахов. Всё указывает на неумелую руку могильщика при захоронении без гробовой доски. Это я вам, как владелец похоронного бюро говорю, — самодовольно закончил разъяснительную речь мистер Шмальц и добавил:- Раз в наличии четыре ямы, то в природе должно быть и равное количество фрагментов бедного Лейзеля.

— Но где же вся расчленёнка несчастного? — опять ввязался Стив.

— Если завели дело, найдётся и тело. Лишь бы не мешали хоронить своим любопытством излишние свидетели, как случалось, по всей видимости, до сего дня, — звонко отчеканил полицейский чин и разрешил прибраться в бывшем кабинете убиенного.

А через день, рядом со старыми копанками за домом, появилась свежая яма, но более глубокая.

— Видишь, Дик, — сказал по этому поводу Стивен Гланд, первым обнаруживший свежие раскопки, — враг не дремлет, а пытается нас запугать.

— Чем? — поинтересовался я.

— Своим негласным присутствием, — утвердил своё мнение Стив. — А может быть хочет просто запутать следствие или перезахоронить библиотекаря на новое место, — тут же начал путаться в выводах скороспелый в решениях зять.

— Всё может быть, Стивен, — погрузился и я в раздумья, — всё может быть, однако, вызов брошен, хотя мне в это верится с трудом.

— Придётся выставить караул, — определился недавно подошедший Билли Понт, — я как раз получил свежую партию текилы из Мексики.

— Тогда и говорить не о чем, — загорелся военной отвагой Стив. — Заступим в караул этим же вечером!

Однако, воевать не пришлось, едва я заикнулся об этом мистеру Шмальцу, как представителю закона.

— Идею с мексиканской водкой одобряю, но яму за домом вырыли мои люди, — просто сказал он и тепло посмотрел на меня с превосходством ясновидящего, то есть как на букашку.

— А на кой такой… — начал было я.

— На предмет сыпучести грунта, и в целях исчисления затрат физического труда при земляных работах по устройству могильника за домом, — умно разъяснил коронер, не дав мне закончить понятную мысль.

— И много затрат? — влез Стив, ухватившись за понятное слово.

— За ночь — одна яма на человека. Глинистые грунты с переходом в осадочные породы, — без запинки поведал мистер Шмальц. — Одно не понятно, почему не заглубляться в супесях при их приемлемой для кайла пластичности и относительной близости к строению? — и помедлив, добавил:- Работал дилетант, как и убивал далеко не профи!

— Да искал тут что-нибудь какой-то придурок, а, может, прислуга малинник со смородиной развести здесь удумала, — походя заметила моя Пелагея, пришедшая звать нас на ужин.

— Вот всё и счастливо разрешилось, — констатировал я, одарив супругу гордым взглядом. — Придётся искать Лейзеля в другом месте, — и мы проследовали в столовую с чувством не зря потерянного времени.

Однако, предположение мудрой Пелагеи оказалось ложным следом, ибо никто из обитателей ранчо, включая даже соседа Билли Понта, не озаботился об эту пору разведением плодовых кустарников, не то чтобы добровольно рыл ямы непонятного назначения. И выходило, что коронера и его ребят ожидала впереди долгая и кропотливая следственная работа по поиску покойника, поимке преступника и хорошо, если только одного. Но у каждого свои обязанности и точки приложения сил, поэтому мы с судейскими даже за бутылочкой джина редко пересекались. Может, лишь где-то под вечер, когда подводили итоги трудового дня. Результаты, как правило, были довольно скромными, поэтому и праздновать во всю ширь совесть не позволяла. Тем более, что Палашка скоро к новым гостям привыкла и лишнего не выставляла.

Как бы там ни было, но расследование шло своим чередом, набирая обороты, если судить по частым отлучкам Гарри Шмальца за пределы ранчо. Может по государственным, может по личным делам бегал, но ведь кто об этом скажет? При такой-то налаженной секретности делопроизводства! Приходилось выжидать получения каких-либо результатов и выживать в условиях полной таинственности. Но тут всех выбил из колеи привычных дел Билли Понт. Тёплым вечером, он ледяным порывом ветра ворвался в наш привычный круг и прямо с порога заявил, путаясь в словах, словно малолетка в помочах:

— Там, в орешнике, убийца, с топором в руках и в шляпе Лейзеля!

— Мало ли народу по лесам в шляпах шляется, — возразил было Стивен.

— Не скажи, — вмешался Билли Понт, — в той шапке, что носил Лейзель, он один только и отчаивался показываться на свету, да и то редко.

— Это правда, — подтвердил и я, — Блох шляпу одевал лишь по известным только ему праздникам. Очень ею дорожил, поэтому всегда прогуливался в своей мелкой кипе. Но та ли это шляпа, тем более, в лесу?

— Именно та самая! — утвердил Понт, даже слегка обидевшись на моё неверие. — Ведь после того, как ты на неё ненароком присел, другой такой на сто миль в округе не сыщешь. Вспомни про такой свой казус белли для архивариуса. Ведь шляпа так полностью и не восстановилась после твоего над нею надругательства, мистер Блуд. Её за сотню ярдов узнаешь и ни с чем не спутаешь.

— Это да, это верно, — согласился я, вспомнив тщетные попытки Пелагеи по реставрации головного убора библиотекаря. — Но с какой стати убийца в шляпе, да ещё в лесу?

— Во-первых, это красиво, — первый раз вмешался Гарри Шмальц.

— А во-вторых, — перебил его нетерпеливый Стивен, — надо немедля организовать облаву, чтобы изловить маньяка, прежде, чем он начнёт серию убийств и надругательств над слабым полом.

— Почему ты решил, что это маньяк, — вновь заинтересовался коронер.

— Кто же в здравом уме напялит на себя шляпу убиенного? Только серийный убийца, чтобы бросить вызов общественности, — на сей раз очень трезво рассудил Стивен Гланд.

Наше собрание полностью согласилось с вескими доводами моего зятя, а уже на следующий день с самого утра мы двинулись неширокой цепью на орешник, вооружившись, кто чем мог. Всей усадьбой пошли, исключая детей и женщин. То есть, не так, чтобы густо, но в пределах видимости флангов. И ведь нашли, как никому и не верилось. В миле от дома мы наткнулись на обычный шалашик, правда, без хозяина. Одна пустая фляга с бражным запахом да топор со следами запёкшейся крови, как тут же определил коронер, едва лизнув лезвие колуна.

— Привкус солёный. След старый, оставленный не иначе, как от соприкосновения с живой плотью. Возможно, с искомым Лейзелем Блохом.

Мы поразились смелым выводам учёного сыщика, но более на лежбище ничего интересного не обнаружили. И дальнейшие поиски также не дали положительного результата. Под вечер, когда ни с чем плелись на ранчо, мистер Шмальц уверенно заявил:

— Шуму много, а результата нет. Завтра еду в Санта-Барби за капканами на гризли. Расставим по всему лесу, и преступник никуда от нас не денется!

И точно! Через пару дней догадливый коронер прибыл из города с дополнительным нарядом полиции и с какими-то приспособлениями для браконьерского отлова животных. Таким образом, мужчины ранчо получили возможность дополнительного приработка по расстановке орудий лова по всему лесу, а женщины лишнюю заботу о прокорме заезжих копов. Однако, несмотря на все наши старания, никакого зверья заарканить не удалось. Ни о двух, ни о четырёх ногах. Стивен по такому случаю даже оскорбил недоверием соседа:

— Билли, — сказал он мрачно, — Билли, а не привиделся ли тебе оборотень в шляпе после укуса малярийного комара? Не хочу тебя обижать иными подозрениями.

Мистер Понт ничего не ответил, но два дня не разговаривал с моим родственником, хотя службу по поимке преступника нёс исправно. Однако, вскоре нам всем надоело бесцельное шатанье по чащам и лесным просекам, и мы прекратили свои бесславные охотничьи попытки. Да и ненароком попавший в капкан один из полисменов, несомненно помог нам вернуться к оседлому образу жизни и перенести все железные ловушки в выгребную яму за скотным двором.

— Порой расследование преступления занимает не один год, — в тот же вечер за общим ужином успокоил нас Гарри Шмальц, вселив своим смелым заявлением ужас в души всего обслуживающего персонала нашего подворья.

Но вскоре мирное течение сельской жизни было прервано самым неожиданным образом. К нам припожаловали за гонораром доверенные лица самого Гриши Гроцмана. Они так самоуверенно и представились прямо с порога. Гони, мол, хозяин деньги, положенные Грише за труды, а то мы ни за что не отвечаем!

— Джонатан Пью, — при этом произнёс рослый молодец с бычьей шеей и покатым лбом, протягивая одну свою лапу мне, а другой тыкая себя в грудь и повторяя, как глухонемому:- Джо Пью, прошу запомнить как молитву.

— Джессика Новик, — молвила в тон ему приятная на вид девица в штанах и ковбойской шляпе, изображая подобие книксена.

— Очень рады, — только и сказал я, беря смелость ответить за всех, как давно радушный хозяин.

Так мы познакомились с новыми лицами житейской драмы, оговоренными в предсмертной приписке архивариуса к своим переводам. И спервоначалу Джо и Джесс повели себя вполне миролюбиво, бесцельно слоняясь по окрестностям ранчо и не опаздывая на приёмы пищи. Мы с этим мирились, тем более, что молодые люди с расспросами не приставали, и хоть скорбели по убиенному архивариусу в отдалении от нас, но не менее горестно. Джо однажды так и сказал по этому поводу:

— Покойника не вернёшь, но деньги отдать придётся!

— Тем более, что у нас есть письмо нашего Гриши к вашему Блоху, — вторила мисс Джессика, положив ладонь на рукоятку кольта, что вечно болтался у неё на поясе.

Мы терялись в вопросе, за что и кому платить? И если бы не опыт Гарри Шмальца в расследованиях запутанных дел, то гостевание назойливых постояльцев могло бы закончится кровопусканием без оружия. Но опытный коронер ловким манёвром предотвратил криминал:

— Пока нет в наличии трупа, — веско сказал он, — пока нет никаких фрагментов бедного архивариуса, то при полном отсутствии даже убийцы, не может быть и речи о денежных выплатах на сторону. Придётся подождать конца расследования, — и он удалился в бывший кабинет архивариуса, чтобы и далее в тишине строить свои розыскные планы.

Мы, то есть я, Стивен и Билли Понт помогали в этом коронеру как могли. Естественно, не каждый день, благодаря надзору Пелагеи и собственным хозяйственным делам, но частенько под вечер забегали на призывный огонёк полицмейстеров.

— Друзья, — говорил порой Гарри Шмальц, разливая принесённую мистером Понтом домашнюю малиновую настойку, — друзья мои, помню, нам пришлось хоронить сэра Балтимора и вовсе без головы досточтимого члена законодательного собрания, которая была раздавлена механическим экипажем всмятку. Так и тогда были в либеральном обществе разговоры о правомочности захоронения без явного опознания трупа. Так что прецедент из этой области у нас есть. Осталось дело за малым, найти хоть что-нибудь от бедного Лейзеля.

— Непременно найдём, — обычно заверял зять Стивен, — человек не исчезает бесследно. Тем более, что болот и топей в наших краях нет, а значимых пожаров до голой земли уже года два как не было!

Расходились с подобного совещания мы, как правило, под утро с чувством выполненного долга, ибо каждый успевал высказаться о сыскном деле так, как ему хотелось и виделось со стороны. Тем более, что расследование продвигалось вперёд своим путём и близилось к завершению, так как мы твёрдо решили, что убийца далеко в лес труп библиотекаря унести не мог. Это тебе не невесту выкрасть у соседа или сейф из банка незаметно вынести, чтоб без памяти от радости в дальние кущи волочь. Тут скорее бы концы в воду, а если нет водоёма, то поблизости прикопать, дабы не осквернять воздушное пространство вонью, а совесть раскаянием.

— Надо будет вновь прочесать окрестности, — предлагал кто-нибудь из нас.

— Это обязательно, — тут же соглашались остальные, но поутру никто не сдвигался с места, успокоенный мыслью коронера о том, что дело вскоре само собой закроется, как крайне неперспективное и затратное для хозяев.

Но вот как-то ясным днём ко мне праздной походкой подошла Джесс и миролюбиво сказала:

— Мистер Блуд, мы с Джонатаном хотели бы самостоятельно просмотреть знаменитые переводы нашего архивариуса.

— Зачем? — подозрительно спросил я, не веря в историческое любопытство юной леди.

— Возможно, свежее прочтение рукописи прольёт свет на исчезновение автора, — вполне разумно ответила девушка.

— Ваше рвение в познании истины весьма похвально, мисс Новик, — свысока заметил я. — Поэтому не будем зря терять времени, а спустимся к нашему родовому сундуку, и я вам из рук в руки передам нужные документы. Вернее, один его английский вариант, но с непременным условием возвращения в целости и сохранности.

— Непременно, — звонко откликнулась Джесс, и мы поспешили к подвальному помещению.

И вот там, при уже открытом старом деревянном ящике, меня настиг сокрушительный удар судьбы. Чёрт с ним, с переводчиком и его тайнами! Не жалко было бы и самого сундука, как музейного экспоната древности! Но ведь пропали документы, доказывающие мои славянские корни! Пропали вехи моего исторического прошлого, памятники знатности происхождения! Неведомый злодей посягнул на мои архивы! Не было более на положенном месте драгоценных документов. Кто мог так жестоко надругаться над моею родовой памятью? Что передам я сыну в наследство, кроме одного на двоих с сестрой ранчо? И как накроет меня пламенным словом драгоценная Пелагея, уже ставшая Ивановной? А главное, злонамеренная кража исторических документов Афанасия Приблудного лишает меня права на вступление в Росское географическое общество, как долгожданного и равноправного члена, и что более печально, закрывает мне дорогу в клуб Нобелевских лауреатов в области исторических хроник. Я уже не говорю об изобильном материальном достатке на ниве сенсационного литературного труда.

Нет, пропало, правда, не всё, а лишь русский перевод записок Афанасия Приблудного, как и некоторая часть его первоначального текста. Ну, кому кроме злобствующего изверга понадобились славянские старые письмена и более современные переводы? Да никому в полном здравии своей головы на сто миль окрест не взбредёт на ум даже план подобной кражи! К такому безрадостному выводу приходили и мы, четыре крепких лба, две ночи кряду обсуждавшие это тягостное преступление, но так и не пришедшие к разумному выводу. А переданные мною Джессике Новик английские источники, тем более не смогут натолкнуть молодые умы на решение непосильной даже для нас задачи.

А на утро третьего скорбного для меня дня, уважаемый мистер Гарри Шмальц, многоопытный коронер полиции, поставил меня в известность, что свою миссию по расследованию убийства известного нам архивариуса Лейзеля Блоха он сворачивает, так как считает полностью законченной. А потому он вместе со всей командой немедля отбывает к месту прежней дислокации для доклада результатов расследования вышестоящему начальству, а попросту говоря, сбегает в Санта-Барби. По крайней мере, так понял я, а поэтому прямо спросил:

— Как так и почему?

— Дело ясное, как божий день! Лейзель Блох докопался до истины в исторический бумагах вашего предка, — легко прояснил ситуацию мистер Шмальц.

— И где же была она сокрыта? — в недоумении воскликнул я.

— Несомненно, она хранилась в русских переводах древнего текста, где, по всей видимости, были указаны координаты несметных богатств пиратов, спрятанных на одном из островов Карибского бассейна.

— Вряд ли, — засомневался я, — за пару веков кто-нибудь да наткнулся бы на эти самые координаты. И в древности люди были не глупее нашего.

— Блуд, как вы не понимаете, что это не главное? Анализ событий позволяет нам сделать вывод, что в пропавших частях рукописи, видимо, брошена тень на первоначальный капитал обосновавшихся в Америке англосаксов, якобы нещадно грабивших коренное население.

— Разве не так?

— Смею вас заверить, совсем не так! Только праведным трудом и непомерной бережливостью создавался начальный капитал переселенцев. Торговля и обмен результатами труда с аборигенами лишь способствовали накоплению национального богатства. Да о чём мы с вами толкуем? Эти основы капитализма известны всем ещё со школьной скамьи!

— Допустим, но при чём тут наши рукописи?

— А при том! Пропали только славянские тексты?

— Да, мистер Шмальц.

— А на что это прямо и бесповоротно указывает?

— Не могу даже представить.

— А это, мистер Блуд, — победно заключил Гарри Шмальц, — указывает на русский след в череде загадочных преступлений! Внешний враг не дремлет, а убив беззащитного иудея и похитив важные документы, он уже на всех парах мчится к Восточному побережью, чтобы пересечь Атлантику и накалить во всей Европе международную обстановку информационными вбросами, якобы, негативных фактов.

Это был такой огород киевской бузины и частокол непролазной ереси, как любит выражаться моя жена при встрече с непроходимым идиотизмом, что я растерялся, словно монах в публичном доме, не зная, что и возразить на напраслину. А коронер, меж тем, нёс дальше:

— Поэтому я умываю руки и прекращаю расследование на месте преступления, как неперспективное. Лейзель погиб, защищая интересы страны, русский лазутчик выскользнул из нашего капкана, а вы виноваты в потере бдительности и нечистоплотности в родословной. Теперь вашим делом, надеюсь, займутся более компетентные органы. Прощайте, пока ещё мистер Блуд. Надеюсь, более не увидимся, по крайней мере, на свободе, — и с этими дикими словами бывший владелец похоронного бюро покинул ранчо вместе со всеми своими подчинёнными.

А мы же, всем думающим мужским составом окрестных землевладельцев, то есть втроём, не бросили начатое дело, а прямо в тот же вечер, собравшись по обычаю в кабинете бывшего архивариуса, продолжили обсасывать со всех сторон пропажу документов.

— Дик, может быть, ты не только хвастался своею родословной, но и документы давал почитать посторонним в порыве весёлого вдохновения? — осторожно подбивал меня к прилюдному самобичеванию хитрый Билли Понт.

— Но вполне возможно, что ты перепрятал документы куда-то подальше от постороннего глаза, а не то и отправил их Энтони Гопкинсу в «Зе Таймс» для публичного опубликования? — упирал на невменяемость дорогой зять.

Две ночи я упрямо отбивался от надуманных предположений друзей, а в третью ночь наше собрание накрыла вездесущая Пелагея. Воспользовавшись нашей растерянностью, вызванной необъяснимой утратой рукописей, она просочилась сквозь незапертую дверь в бывший кабинет архивариуса, служивший нам совещательной комнатой, и грозно возвысилась у нас за плечами. Материализация Палашки прошла так скоропалительно, что Стив, сидящий напротив входа, едва успел смахнуть под стол все наши скромные закуски, а Билли Понт безуспешно попытался накрыть собою кувшинчик бренди. А над нашими склонёнными головами уже разносился уверенный в своей правоте голос:

— Итак, господа, всё тайное всегда становится явным, пропажа обнаруживается, а козлы возвращаются в стойла.

Последнее утверждение понял один только я, давно привыкший к славянским оборотам речи жены, поэтому интимно заметил:

— Паланя, давай о животных поговорим в другом месте и без свидетелей.

Пелагея намёка не поняла, а прихлопнула всю нашу шайку парой значимых предложений:

— А я и при свидетелях скажу, чтобы вы по незнанию не утомляли один другого непроходимой дурью. Русский перевод мемуаров путешественника Афанасия, а также кое-что из его рукописных набросков забрала я, чтобы знакомить детей с письмом и историей их славянского рода, — и она гордо удалилась, оставив нас в тревожном покое, если этим словом можно выразить наше смятение.

Вот так, с одного бока всё вдруг встало на свои места, тогда как с другого, запуталось ещё больше. Одно утешало, что судейские убрались под своды своих замков, оставив нам свободу в мыслях и действиях. Теперь, когда закон переместился в Санта-Барби и не довлел над нами, наш триумвират мог свободно пораскинуть мозгами в любую сторону.

На очередных посиделках, уже не таясь от Пелагеи и домочадцев, мы всё накопленное в умах стали рассовывать по своим ячейкам. И теперь, когда обе части перевода оказались в наличии, то спрос начали с Билли Понта. Стивен так и зарядил ему в лоб:

— Сосед, а не привиделся ли тебе убийца в выходной шляпе Лейзеля в мареве пробуждающейся природы после вечернего возлияния в кругу друзей?

Мистер Понт, как собственно и я, сразу не уловил в нагромождении слов грамотного Стива никакого подвоха, но обиделся:

— Оборванца в шляпе и с топором в руках, — серьёзно сказал он, приподнимаясь над столом, — я повстречал не в одиночку, а совместно с экономкой Пегги. Это вам ясно?

Именно этим объявлением он мгновенно снял с себя всяческие подозрения в вымысле, ибо Пегги, как было известно в наших кругах, с алкоголем не дружила, врать не умела, а любую тайну выдавала безо всякого стеснения и принуждения. Мы сразу успокоились и даже дружеской потасовки прямо за столом не состоялось.

Таким образом, несмотря на все старания нашей полиции, мы оказались в самом начале пути к разгадке тайны исчезновения архивариуса. Поэтому мы решили принять первоначальную версию Гарри Шмальца о невозможности расследования этого тухлого дела, и отсидеться в ожидании его закрытия за сроком давности. И тогда мы все вздохнули свободно, а Палашка по такому случаю просто сказала:

— Может быть, хоть теперь-то вы займётесь хозяйскими делами, воспитанием собственных чад, а заодно дадите отдых печени.

И наш мозговой штаб с головой окунулся в повседневные заботы, то есть мы со Стивом приняли командование над жёнами и детьми, а Билли Понт удалился восвояси с тайной надеждой воспитания в нужном русле свободолюбивой Пегги.

Однако, через пару дней налаживающаяся было система домостроя дала сбой. Меня перед самым обедом отловила в саду Джессика Новик и таинственно произнесла:

— Мистер Блуд, я знаю с какой целью были вырыты ямы за стенами вашего дома.

Я оторопел, но меня поразили не её слова, а то, что это должен был сказать мужчина, а не ветреная девица в мужской одежде. Поэтому ответил сурово:

— Хорошо, на эту тему я поговорю с Джонатаном Пью, если ему будет что сказать.

— Не будет! — тут же отрезала Джесс. — Джо такой же тугодум, как и вы все вместе взятые. Малыш Пью всего лишь боец и охранник, но никак не лидер и аналитик. Вот вы скажите мне: для чего Египту пирамиды?

 

КОЗА И БАЯН

А ведь и правда: для чего в Египте возведены пирамиды? Я в Африке был, поэтому знаю о чём говорю, хотя лично этих сооружений не видел. Говорят, серьёзные постройки громадных размеров. А для какой надобности они местному жителю, умалчивают все, кого ни спроси. Правда, никого особо и не спрашивал, так как в моём окружении египтологов днём с огнём не сыщешь. Разве что после большого праздника, когда и сам под стать азиату. Так что ушёл я тогда от ответа. В буквальном смысле ушёл. А какие могут быть серьёзные диспуты с девчонкой? Тем более о пирамидах, которые понатыканы в пустыне для ориентации кочевника и лучшего обзора заблудшему путешественнику. Не вехи же бедуину ставить след в след, чтоб среди песков не затеряться? Народ и раньше не дурак был, на века строил. Я, правда, под пирамидами не ночевал, хоть и прошёл всю Африку вдоль и поперёк, но о египетских фараонах был наслышан по самую завязку.

Но всё же, с приблудной молодёжью толковать придётся, как не прячься. Что-то выпали они из нашего поля зрения. Кучкуются где-то в стороне, а что у них на уме, не ведомо. Того и гляди что-нибудь сообразят, то ли лишний криминал из ревности, то ли подпольный аборт по глупости. Надо будет толково побеседовать и с Джессикой, и с Джонатаном. В конце концов узнать, для чего к нам припёрлись? А то сразу — почём пирамиды в Египте, или как там, в случае чего?

Я прямо за ужином, в редкий час нашего совместного досуга, шутейно, а не для своего умного превосходства, спросил у мудрой Пелагеи:

— Паланя, как по-твоему, зачем в Египте пирамиды понастроены?

И тут же вижу, что ввёл бабу в полный разлад ума, потому как посмотрела она на меня пригорюнившись, да и говорит:

— А не знаешь ли ты, Дикушка, нахрена козе баян? — и я сразу понял, что женский ум не зависит от возраста и национальной принадлежности, как засидевшийся на горшке сосунок.

Палашка-то и раньше за словом в карман не лезла, а тут прямо в тон мне ответила, словно мы оба из призорного дома под жёлтым фонарём. И это на чистом русском, чтоб окружающие в понятие не вошли, кто из нас дурак. А моя Паланя со дня знакомства так славянскими поговорками речь пересыпала, чем даже меня не раз вводила в ступор. И все эти присказки были, как обычно, на скользкую и непопулярную среди леди и джентльменов тему.

Помню, ещё на тамбовщине, но уже после сердечного знакомства в бане, она как-то спозаранку, сияя как заря, говорит мне радостным голосом:

— Дикаришка, пойдём за боровиками, а то в лесу грибов, хоть жопой ешь!

Я тогда уже сносно понимал по-русски, но с месяц боялся хлопнуть Палашку по упругому заду, представляя под платьем зубастую пасть. Потом обвык, когда граф Яйцыщев разъяснил, что это всего лишь фольклорное преувеличение заслуг женской пятой точки. Кстати, эта самая точка у Пелагеи часто бывала в обращении. То я, после дружеской вечеринки бывал в жопу пьян, то и вовсе оказывался в её тёмных глубинах, если поступал вразрез с планами женщины. Иной раз даже казалось, что эта смиренная и подневольная часть русского человека проявляла себя в любой жизненной ситуации, но всегда связанной с неудобным её истечением. А ведь всего-то двухголовая сидячая мышца! Но настоль прочно она вошла в повседневный обиход славянского азиата, что даже посыл в её суровые недра воспринимался народом, как должное.

Однако, в словесном обиходе у Пелагеи бытовали и другие телесные устройства не приметные под одеждой. Тем более, что в нашем окружении её солёные выражения никто не понимал, да и я, собственно, порою с большим трудом. А как тут поймёшь? Возьми мою, либо самой жёнушки более-менее значимую потерю. Я как в первый раз услышал, что моя пропавшая в полях шляпа бабьей интимной непристойностью гавкнула, даже испугался. Нет, чтобы тявкнула какой-либо шавкой, а обозначенная весёлым звонким словом срамная непотребность, оказывается, могла рыкнуть бульдогом из-под юбки. У меня этот лай так в голове отложился, что я даже ночевать отправлялся на сеновал, ища уединения и покоя, которые, однако, накрывались той же самой прорехой из-за моей излишней умственности, как разъяснила Палашка моё сумеречное состояние души. Я её даже спросил по этому поводу:

— Паланя, — говорю мягко, — а отчего ты так отчаянно язык распускаешь? Хоть я и один у тебя из повседневных слушателей, но и у меня уши не деревянные, чтоб пробки от бочек для них приспосабливать.

Она критику поняла, но по-своему:

— Не матрос ты, — сказала подбоченясь, — а жопа с ручкой, раз до сей поры языком не овладел!

Даже в горячечном бреду невозможно представить подобную конструкцию! Но, как ни странно, до приложения собственных рук один к другому у нас с Пелагеей дело не доходило. А если когда и цапались, то уже по износу лет. Ведь по молодости и дурости Палашка была смирной и ласковой. Чужие языки учила, а свой придерживала даже при неграх. А я в своём тихом омуте под старость лет воевать не хотел. Мне и так хватило и войн, и восстаний, и революций в разных частях света! Хотя порою хочется ударить кулаком о стол или куда ещё поближе. Но терплю, не выхожу из образа и здравомыслия. Вот заметь, и у нас на Диком Западе ту же задницу часто вспоминают, но, в основном, с целью прикрытия. А тут по весне, когда я потребовал себе неделю отпуска для ознакомления с домашней винокурней Билли Понта, то вместо понимания от Палашки услышал и вовсе дикое:

— Шёл бы ты, Дикушка, лучше в лес голой жопой ёжиков давить! — это, хоть и по-русски было сказано, но при детях, да ещё в разгар полевых работ, когда опасность производственного травмирования и так высока.

Но что более всего обидно, слова эти были сказаны близкому, да ещё военного склада человеку, не особо приученному к хозяйственным нуждам. А вдогон с издёвкой запущено, что мои руки и так в обход анатомии растут прямо из насиженных мест, а потому от них толку мало. Да, бывает крайне обидно слышать подобное из родных уст, но, как говорит народ, коль любовь разозлится, то полюбится и козлица! Тем более, что я в долгу не остаюсь, а перехожу в разговоре на казарменный слог, Так что через час-другой мы обычно бурно миримся, не жалея оставшихся сил и сохранившегося с молодости пыла.

Через день я всё же решил уточнить насчёт козы и баяна. Мол, какое отношение имеет животное к музыкальному инструменту?

— Никакого! — беспечно ответила жена. — То есть, как тьма египетская к светлому воскресенью, или как пирамида к яйцу, если до тебя так быстрее доходит.

— А понятнее можно? — переспросил я, видя, что Палашка полностью зашла в мозговой тупик.

Однако, опытная в спорах супруга мгновенно выкрутилась:

— А ты молодую пару порасспроси, Джессику с Джонатаном, а заодно и про Гришу из Бердичева узнай. Спроси ещё, долго ли эти бездельники будут нам глаза мозолить и в каком родстве состоят с убитым библиотекарем? Учините своим кругом полное следствие, небось не всё пропили, а какой-никакой сыскной опыт у Гарри Шмальца переняли, — и она хитро прищурила свой плутоватый глаз.

А ведь действительно! За делами и передрягами мы так и не успели познакомиться поближе с прыткой молодёжью. Поэтому пришлось пригласить Джессику и Джонатана ранним утром на собеседование, пока эта парочка не улизнула со двора по своим неотложным делам. Правда, спали они по отдельным углам, но это ни о чём не говорило, так как специальный наблюдатель к ним приставлен не был. А уж если и дружили молодыми организмами, то за пределами нашей видимости. Хотя это вряд ли, ибо пойманы за грехопадением так никем и не были.

Джо и Джесс явились в срок бодрыми, весёлыми и ко всему готовыми, вплоть до получения денег. Но едва я начал расспрашивать молодого мужчину о прошлом, как в разговор влезла его подруга:

— Мистер Блуд, — затараторила она, — вести переговоры и давать пояснения уполномочена я, а вот если кого припугнуть или надолго вывести из строя, то обращайтесь к нему, — указала бойкая девица на сумеречного Джо. — Действительно, давно пора поговорить начистоту, а то вы постоянно заняты высокими застольными проблемами, а что творится под носом, не видите!

Я прямо-таки не ожидал от девицы такого напора и склада речи, а потому стал слушать её со вниманием, лишь изредка перебивая наводящими вопросами. И не зря, так как узнал много нового. Напрасно мы иногда пренебрегаем открытым общением с молодёжью. Ну, не приглашай их сразу к столу, не наливай по полной, а выслушай насколько хватит сил и терпения!

Из всего сказанного Джессикой Новик вытекало, что с Лейзелем Блохом молодые люди лично знакомы не были, зато Гришу Гроцмана знали накоротке ещё с Одессы, куда их занесло пару лет назад во время путешествия вокруг Европы на пароходе «Розалинда Мод», принадлежавшей Нью-Орлеанской трансконтинентальной компании «Зе тревел оф зе ворлд».

— Вы не смотрите, что Джонатан выглядит таким забитым и тупым. Ему незачем умнеть. У его папашки большие возможности по части капитала, и он не жалеет денег на развлечения сынка и делает всё, чтобы сплавит Джо подальше от глаз полиции.

— А вы, следовательно… — начал было я, но был тут же остановлен.

— Ничего не следовательно, — гневно перебила Джесс, — я просто приглядываю за ним, тем более, что он слушается меня ещё со времён общей песочницы, тогда как все прочие для него не авторитет. Правда, малыш?

— А пошла бы ты… — задумчиво ответил Джонатан, присаживаясь на корточки и закуривая самокрутку марихуаны.

— А Гриня из Одессы? — нетерпеливо спросил я, входя роль следователя.

— Наш друг Гроцман со знаменитого Одесского Привоза, и мы очень дорожим его дружбой и доверием, — ответила Джесс и увела разговор в сторону Египетских пирамид:- Ток вот, пирамиды…

Однако я не сплоховал, а пропустив африканские чудеса света мимо ушей, вновь упёрся в Бердичев. И тут произошло обыкновенное чудо. Узнав, что я бывал в России и даже вывез оттуда жену, Джесс наконец-то прониклась ко мне доверием и, говоря полицейским языком, стала сотрудничать со следствием. Но всё же не до конца. Я так и не узнал каким именно путём шла контрабанда из России в Америку и обратно, но то, что эта троица не брезговала кокаином, всё же выяснил.

— А вы сами нюхаете? — походя спросил я, когда разговор коснулся наркоты в дебрях Колумбии.

— При нашей работе нельзя, — брякнула Джесс, — потребителей находим на стороне. Гриша запрещает, да и мы должны быть всегда в форме, так как налаживаем контакты, а конкретно не работаем с продуктом.

— И каков круговой оборот капитала вашего картеля? — умно поинтересовался я голосом налоговой инспекции.

Зря, оказалось, спросил, так как Джесс поняла, что сболтнула лишнее, и более не кололась. Да мне хватило и ранее сказанного, чтобы обозначит для себя главаря шайки, и остальную мелкую сошку.

— Но вряд ли Гриша завербовал только вас двоих, — со вздохом подытожил я результат разговора. — Как только сядете, то все и пересчитаетесь. Время будет достаточно, вплоть до пожизненного.

— Это вряд ли! Мы все одной крови, — с превосходством посмотрела мне в глаза мисс Новик, — а бизнес только развивается и крепнет, и скоро пойдёт по миру семимильными шагами, как говорит Гриша Гроцман.

— Пусть говорит, — согласился я и вопросительно добавил:- А почему ваш Гриша сам не приехал на встречу с нашим Лейзелем?

— Они доверяют друг другу, как Гриша нам! — застолбила Джесс. — У господина Гроцмана слишком много организационной работы в Европе, поэтому гонорар должны получить у мистера Блоха мы с Джонатаном, — разъяснила девчонка непонятливому старпёру.

— При его-то бизнесе и международном размахе Гриня мог бы и побрезговать моими деньгами, — почти про себя выдавил я.

— Что вы! — всплеснула руками Джесс. — Как можно? Любая работа требует оплаты, а копейка рубль бережёт! Это незыблемый постулат любой коммерции, — и она победно глянула на меня из-за нагромождения учёных слов, а я окончательно понял, что общение с иноверцем не прошли для американки даром.

— Конечно, — тем не менее, согласительно отозвался я, — каждый получит по заслугам. Вот только разберёмся с пропажей дорогого Лейзеля Блоха, как видно, учителя вашего Гриши.

А я ведь действительно не знал кому, сколько и за что? Знать не знал, да и уже не верил, что эта задача найдёт своё решение. Разве что отыщутся останки бедного архивариуса рядом с посмертной запиской и реестром цен, за проделанную каждым кооператором работу. И уже прощаясь с молодой парочкой, шутки ради спросил у Джесс:

— А при чём всё-таки пирамиды Египта?

— Если бы не было пирамид, никто бы не интересовался столь бурно каким-то заштатным Египтом, — здраво ответила мисс Новик. — Не было бы ям за домом, вы бы вместе с полицией не отвлекались от расследования убийства человека ради эфемерной тайны искусственных земельных разработок. Как пирамиды служат для отвлечения внимания от истинной жизни египтян, так и земельные выемки за вашим домом увели вас в сторону от убийства несчастного архивариуса. Проще говоря, эти, казалось бы, несоизмеримые объекты служат одной цели, а именно — для отвода глаз от истинного положения дел, — так мудро сказала девчонка, видимо с чужих слов, что наводило на тягостные размышления.

— Откуда у девушки такие мужские мысли? — спросил я у Джонатана, едва Джессика отошла от нас.

— Любит дружить с кем попало, — адекватно и разумно ответил малыш Джо, — тем более, что среди сыскных был не только могильщик Гарри, но и вполне обходительные и разговорчивые парни.

После вполне откровенных разговоров с приблудной молодёжью, у меня остался осадок недосказанной сути вещей, и я поспешил поделиться сомнениями с друзьями:

— Что-то тут не так! — сказал я своим товарищам по круглому столу за вечерним чаепитием.

— Будем думать дальше! — поддержал Стив, разливая по бокалам.

— О чём? — забеспокоился вопросом Билли Понт, нацеливаясь на закуску.

Самое странное, что наш сосед был прав, ибо мы уже передумали всё, до чего могли достичь нашим коллективным разумом, но внятного решения не находили. Оставалось одно, о чём я и возвестил нашему собранию:

— А может девчонка всё же права? Все эти раскопки производились кем-то ради того, чтобы сбить нас со следа!

— И пустить по-ложному, — по-родственному поддержал меня Стив и выпил не чокаясь.

И как бы оправдывая его торопливость, в наш тихий уголок впёрлась сестрица Азалия, иногда подменявшая Палашку в приватных разговорах с нами.

— Стивен, — как обычно начала она с мужа, — дети не ложатся спать без отца, тебя же, Дик, давно поджидает родная Полли. А что до настоящих следов, то они обнаруживаются, как правило, днём, — твёрдо закончила Азалия, сама ещё не зная, как была права!

И точно! На следующий день в неурочное время, чуть ли не с утра, к нам припожаловал всклокоченный Билли Понт. Совершенно трезвый и не один. Билли и раньше приходил по утрам, как говорится, ни в одном глазу, но без сопровождения. А тут привёл, можно сказать, в поводу огромного мужика с бородой, в рабочем платье, если судить по грязным производственным разводам на одежде, и в известной шляпе от Лейзеля. Это нас со Стивеном крайне насторожило, но мы пришельца не тронули, а в один голос воскликнули на пределе голосовых связок:

— Это и есть убийца бедного Блоха?

— Не знаю, — ответил Билли, — он мне не говорит. Вот и привёл сюда, чтобы вместе докопаться до истины.

— А где ты с ним познакомился? — заинтересованно спросил я.

— Да в том самом орешнике, где в первый раз встретил, — пустился в объяснения Билли Понт. — Только мы с Пегги собрались под кустом орехи пощёлкать, как эта обезьяна тут как тут. А главное — со своим оружием, — и он указал на топор за поясом пришельца.

— А вы-то с Пегги успели полакомиться плодами? — ни к чему спросил Стив.

— Да и не начинали ещё, — смутился сосед, — Пэгги вначале любит поговорить, поэтому с утра и встречаемся, чтобы к вечеру окончательно договориться, — и он сладко улыбнулся.

Видя, что наш разговор принимает развлекательный характер, дальнейший допрос подозреваемого я повёл самостоятельно:

— Кто таков? — грозно вскинулся я на бородатого и зычно грянул в сторону дома:- Пелагея, неси ружьё, близится время расправы с убийцей по закону Линча!

Пришелец, понимая, что от меня не будет пощады и что время забав миновало, как мог побледнел и, вытянувшись в струну, чётко разнёс по окрестностям:

— Аль да Резотто, землекоп из шахтёрского посёлка Эль- Кондор-Паса.

— А как забрёл в наши края?

— Ходил на охоту.

— За человеком?

— Нет, добывал кроликов вот этим оружием, — он выхватил из-за пояса топор и занёс его над головой.

— Ни с места! — заорала Палашка, подбегающая к нам с настоящим ружьём наперевес.

— Не стрелять! — по-военному приказал я, но было уже поздно.

Грянул выстрел во фланг противника, враг некрасиво рухнул оземь, неаккуратно разметав по сторонам руки-ноги, так что шляпа отлетела на несколько ярдов в сторону и обнажила лысый череп наскоро освежёванного землекопа.

— Пелагея, зачем взяла грех на душу? — невольно скорбя, воскликнул я в отупении.

— Дикушка, — отбросив ружьё и припадая к моей груди, запричитала супруга, — а если бы топориком да по твоей головушке? Как тогда жить вдовушке на чужой сторонушке? — и она зарыдала в голос, зная мою отходчивость на её скороспелые действия при нашей бурной совместной жизни.

— Ах, Полли, — заметалась и прибежавшая на выстрел Азалия, — поспешила ты! Теперь мы никогда не узнаем, что хотел сказать покойник?

Я, сохраняя хладнокровие, осмотрелся среди набежавших на шум домочадцев. Кроме Джессики и Джонатана, других посторонних не наблюдалось. А так как молодые люди финансово были на нашей стороне, то даже им долго не пришлось объяснять, что нынешний владелец знаменитой шляпы мистера Блоха, землекоп по имени Аль да Резотто, и есть самый настоящий убийца, павший в схватке с блюстителями закона нашего ранчо. Жаль только, что теперь никто и никогда не узнает, как именно был умерщвлён архивариус и где находится его тело?

Мало-помалу мы все успокоились и разошлись по отведённым местам, оставив труп коченеть на свежем ветерке. Дамы и челядь удалились к очагу и котлам, молодые квартиранты ускакали за ограду ловить на хуторе бабочек, а мы втроём, чисто мужским обществом, отошли под навес помянуть покойника и расхлебать кашу, не ко времени заваренную Пелагеей. Вопрос, в основном, был один: куда прятать труп без помощи полиции?

— Если убийца смог бесследно укрыть мёртвого Лейзеля даже от следствия, то и у нас хватит ума пристроить этого землекопа не менее надёжно, — твёрдо решил вопрос Билли Понт, — ведь для него любая яма, что дом родной.

Единогласно решив вопрос с захоронением неожиданного трупа, мы стали обсуждать детали предприятия и так увлеклись, что даже не заметили, как к нам сзади подошёл не до конца застреленный шахтёр. То есть, сначала мы услышали чьи-то шаркающие по гравию шаги, а обернувшись, увидели чудище из клана зомби, о которых были наслышаны ещё с раннего детства. С выпученными из орбит глазами и зелёными соплями до колен, эта нежить неумолимо надвигалась на нас со скоростью ночного кошмара, отчего мы, что вполне естественно природе живого человека, впали в такую первобытную печаль, что впору было бы обделаться, будь это святотатство в послеобеденное время.

— Господа, — сказала нежить человеческим голосом, — не надо стрельбы, я всё скажу, — и оживший Аль да Резотто вытер потную лысину пробитой насквозь шляпой.

И только теперь я вспомнил, что Палашка сроду не стреляла, а поэтому удивился её меткости. Ну, попасть в живого человека вполне допустимо, но чтобы пробить шляпу без пристрелки? Сие никак не возможно, если не в упор, и это я, как старый вояка, могу смело утверждать даже под присягой! Тут я заметил, что несу вслух какую-то чепуху про англо-бурскую войну, поэтому собрал всю волю в кулак и заткнулся, тогда как мои друзья не растерялись, обрушив на воскресшего весь негативный словарный запас. При такой поддержке я вскоре обрёл себя и стал вновь дееспособным. Что ни говори, но годы уже не те, поэтому я даже молодую прислугу в доме не держу. Не то, чтобы быть подальше от соблазна, а просто Палашка не разрешала свеженьким блудницам даже приближаться к домашнему очагу. Так и говорила:

— На стороне можешь хороводиться с кем попало, но если узнаю, убью!

Словом, оглядев недобитого со всех сторон, и не найдя огнестрельного изъяна, я потребовал от работного человека разъяснений по поводу его появления в наших краях. Он начал было распространяться про кроликов, которых видимо-невидимо в наших угодьях, но я оборвал его судейским манером:

— Отвечай по существу, скотина, если есть алиби!

И всё-таки жена моя Палашка была права, стреляя на поражение без суда и следствия. Землекоп был до того напуган незаконным расстрелом, что самостоятельно выложил всё сам безо всякой утайки или иного физического воздействия со стороны. Оказалось, что Лейзель Блох, гуляя по утрам сам по себе, однажды забрёл в шахтёрский посёлок Эль-Кондор-Паса, где нанял безработного коногона Аль да Резотто для производства земляных работ за умеренную плату. Землекоп немедля согласился и за пару ночей вырыл за нашим домом несколько ям неясного назначения.

— А почему именно ночью? — спросил Стив, не понимая, как и все мы, таинственности этих раскопок.

— Не знаю, — вполне искренне ответил работник, пожав плечами, — но я успел выкопать только четыре ямы, после чего мистер Блох удалил меня с территории ранчо.

— И заказчик щедро расплатился с вами, — как бы закончил повествование шахтёра Билли Понт.

— О, да! — загоревшись глазом, воскликнул Аль да Резотто, — сполна расплатился. Даже его шляпа вошла в счёт.

— Как так? — всполошились мы одновременно.

— Головной убор мистер Блох уступил всего за полцены. А ведь это оберег от дурного глаза и заслон от порочной мысли, как сказал мой новый наниматель. Мстер Блох поступил очень благородно, жертвуя своим талисманом, ведь я не могу долго находиться под солнцем с непокрытой головой, так как она очень слабеет на открытом воздухе.

— Видимо, эта слабость у вас с самого детства? — поинтересовался Стив.

— С той поры, как полностью полысел, — поправил землекоп, — в забое всё складывается нормально, а на поверхности голову насквозь продувает, и я бываю подвержен порче.

— А зачем топор? — сбил я с медицинской темы бывалого коногона.

— Как я вам уже говорил, в здешних урочищах целые стаи непуганого кроля. А у нашего брата нет даже револьвера, одни петли и топоры. Если заяц попал в силки, ты его по головке топориком тюк, и в сумку. У меня даже недалеко отсюда оборудован настоящий охотничий схрон для засады на зверя и его дальнейшего свежевания в полевых условиях, — и тут он даже загордился, оглядывая нас с превосходством отчаянного зверобоя, а я вспомнил захудалый шалашик в лесу и топор со следами кроличьей крови, как только что прояснил знатный охотник.

— А для чего всё же мистеру Блоху потребовались ямы за стенами нашего дома? — я вновь попытался вернуть землекопа в русло следствия.

— Этого я знать не знаю, — просто ответил безработный кроликовед и вполне серьёзно осведомился:- Джентльмены, а теперь, когда вы полностью убедились в моей лояльности, не позволите ли мне увидеться с дорогим мистером Блохом?

И тут нам стало ясно, что дальнейший разговор с Аль да Резотто потерял всяческий смысл. Хоть мы и узнали исполнителя землеройных работ, но не приблизились ни на дюйм к разгадке тайны их истинного назначения. Поэтому шахтёр был за ненадобностью отпущен, но я вослед ему всё же спросил Билли Понта:

— Дорогой сосед, каким обманным путём заманил ты этого работягу к нам, если он настолько не приспособлен к дневному труду, что даже лишён своего места в забое?

— Он сам увязался в гости к Лейзелю, едва я спросил доходягу про шляпу архивариуса на его же голове, — развёл руками Билли Понт.

А уже на следующий день, без объяснения видимых причин, убрались восвояси Джессика Новик и Джонатан Пью. И мы остались прежним составом один на один с неразрешимой криминальной загадкой нашего ранчо. Правда, перед самым отбытием Джесс ещё раз напомнила:

— Мистер Блуд, — весело сказала она, — запомните: земляные работы велись лишь для отвлечения внимания. Как пирамиды в том же Египте!

Дались ей эти многоугольники, как Палашкиной козе баян! Да и вообще не понятно. Приехали за деньгами, а убрались, даже не заикнувшись о финансах. Словно по приказу свыше. Странно всё это, если не сказать больше. Такое ощущение, будто тебя обвели вокруг пальца. С какой целью не ясно, но дураком себя чувствуешь. Не совсем, чтобы непроходимым, но с большой придурью в голове, это точно. Тем более, что выходит дом уже не моя крепость, а проходной двор, если всякий Аль да Резотто без стеснения в гости заходит. А если Джессика права, то и ямы тут вроде червяка на крючке для приманки глупой рыбы. Заглотил наживку, и ступай на поводке за рыбаком. То есть, с таким же успехом можно было вместо ямин кучи дерьма навалить. Ещё большая была бы присуха для умной головы. Вот тут-то и восхитился своей проницательности, но не надолго, так как Пелагея охладила мой рыбацкий пыл:

— Дикушка, — говорит заманчивым для слуха голосом, — что-то ты гоголем ходишь, никак новое приключение на свою жопу нашёл?

 

ЗОЛОТО ПИРАТА

Прошёл почти год в напрасном ожидании просвета в тёмных тучах криминальной неизвестности. Да никому наверное и не нужна была ясность в пропащем деле архивариуса Блоха. Даже мы втроём, то есть я, зять Стивен и сосед Билли Понт, встречаясь либо за накрытым столом, либо в походном варианте времяпровождения, всё реже поминали душу покойного иудея, да и то в заключение всех тостов. Всё шло своим монотонным чередом, я забросил свои мемуарные зарисовки, так как не находил в семье истинного читателя, и по совету Энтони Гопкинса переключился на переводы метких зарисовок Пелагеи о революции в России, когда верхи не могли, а низы не хотели. Я попытался было узнать о состоянии следственного дела об одиноком еврее из Одессы в департаменте полиции Санта-Барби, но там меня послали подальше в архив, куда мне, как человеку без связей в определённых кругах, дороги не было, несмотря на все мои литературные заслуги. А ведущий специалист Гарри Шмальц ничем существенным помочь уже не мог, так как залез далеко вверх по карьерной лестнице и теперь был не то смотрителем Арлингтонского кладбища героев, не то заведовал крематорием в самом Вашингтоне. Один только городской друг Тони, видя мои напрасные потуги в установлении истины, так прямо и советовал:

— Не суетись, Дик, понапрасну. Еврей бесследно не исчезает. Придёт время и кто-то вспомнит про наследство!

Вот, к слову сказать, и в моём семействе тоже вспоминали о наследстве. Спасибо, хоть не в материальном плане, так как кроме духовного богатства я иных сундуков не накопил, если не считать пиратского, так как все физические заботы давно и надёжно переложил на удобные плечи дорогой Пелагеи. Естественно, как глава семьи и непререкаемый авторитет.

Вот как-то на днях говорит мне Дик Блуд-младшенький доверительно:

— Папка, я тоже хотел бы посетить родину предков.

Я понял о чём речь и с какой стороны попутный ветер, поэтому ответил не задумываясь:

— Сын, я был в России. Ничего хорошего, кроме твоей матери, которая внушает тебе свои ностальгические бредни, я там не нашёл.

— Видимо, не там искал, папаша, — осмелился перечить отпрыск, ушедший по настырности далеко вперёд от своей матери.

К тому времени наследник под приглядом матери уже самостоятельно почитывал мемуары Афанасия Приблудного на языке автора и свободно рассуждал о правах и обычаях далёких снежных краёв Пелагеи Ивановны.

— Пётр Алексеевич, — тут же отзывалась мамаша, если находилась недалеко от нашего с сыном местопребывания, и окликая его на свой манер, — Петруша, мы непременно побываем на далёкой родине, прихватив с собою и папашку. Дай ему только разобраться со своей писательской недвижимостью и разбогатеть на поставках писчей бумаги в газету «Зе таймс».

— Сын, — замечал я не обращая внимания на уколы Пелагеи, — мы с маменькой вряд ли уже пересечём океан, а ты увидишь на только Русь, но и всю Европу, если тебе повезёт также, как и мне.

Этим словом я вселял не только надежду своему парню, но и напоминал домочадцам о своём славном прошлом, гордясь собою, словно исторической достопримечательностью. Так и жили настоящим днём с верой в будущее, пока не грянул гром.

Ранним, незлобивым утром, когда птицы поют гимны всходящему солнцу, а люди отправляются в поля добывать пропитание, на ранчо прикатил на педальном велосипеде весёлый молодой человек в нелепо кургузых штанах спортивного кроя, в клетчатой кепке с длинным козырьком, украшенной пуговкой на самой макушке. Велогонщик легко соскочило со своего железного конька, приткнул его у ближайшего дерева и лёгкой походкой желанного гостя направился прямо ко мне, не скрывая дружелюбной улыбки под аккуратной щёточкой усов.

— Мистер Блуд, — угадал он во мне хозяина, ибо никого другого из обитателей ранчо рядом не было. — Дорогой Дик, как же я рад пожать вашу честную руку воина и путешественника, видя вас к тому же в полном здравии, — и с этими приветными словами он заключил меня в объятия со всею недюжинной молодой силой хищника, восклицая при этом:- Воистину, не властно время над героями! Я таким и представлял себе сержанта французского легиона в логове врага, — но это был уже перебор лести и недостаточная осведомлённость гостя.

— Я тоже рад нашей встрече, — на всякий случай откликнулся я, не видя пока что повода схватиться за оружие. — А с кем, собственно, имею честь?

— Гриша Гроцман, — пристукнув каблуками спортивной обуви, склонил голову гость в знак приветствия. — Прямо из Одессы почтовым сухогрузом «Клондайк», с пересадкой на аэроплан братьев Райт в Рио-де-Жанейро. Вот мои верительные грамоты.

С этими словами молодой человек выхватил из-за пазухи какие-то бумаги и ловким движением руки всучил их мне, и я в ответ понял, что спокойной жизни у нас уже не будет. Впоследствии-то я привык к порывистым и точным движениям Григория, но тогда они мне показались подозрительно поспешными и несколько напористыми для наших спокойных широт. Но такова была манера общения одессита с окружающим миром, позволявшая перехватывать инициативу в любом деле.

Я принял документы и внимательно ознакомился с ними. Один из них был паспортом на имя Грини-де-Грацио, гражданина Мексики, но с видом на право жительства в обеих Америках, другая же бумага была от Лейзеля Блоха, призывающая принять Гришу из Бердичева, как самого дорогого гостя и оказать помощь в любым его начинаниям.

По прочтению этих документов я впал в ступор, а затем предложил гостью отдохнуть за пинтой пива до вечера, чтобы с приходом моих близких друзей продолжить знакомство. Гриша согласился, а я пошёл удивлять Пелагею прибытием неожиданного гостя с её родины и слушать трезвые соображения по неординарному случаю письма с того света. Моя Полли не побежала немедля знакомиться с одесситом, а строго заметила:

— Вечно таскаешь в дом кого ни попадя. Ладно, чего там! Собирай друзей, а я почищу двустволку. Мало ли!

К вечеру все и собрались. Разместились гласным образом на открытой веранде невдалеке от хозяйства Палашки, пожелавшей присмотреть за нашим собранием издали. А как же! После весточки от покойного Лейзеля по дому понесло серой и гудроном, как выразился Стив, едва узнав цель общего сбора. Допрос чужака мы решили повести издалека, но не успели. Едва я поинтересовался погодными условиями по ту сторону Атлантики, как Григорий грубо меня перебил и спросил прямо в лоб:

— А где мой друг и старший товарищ Алоиз Блохус?

— Кто? — переспросил я, удивляясь новому постояльцу.

— Архивариус Лейзель Блох, если вашему уху так удобнее, — отчеканил Гриша и со вниманием оглядел всё наше застолье.

Вот тут и грянул гром посреди ясного неба забвения. Тут и я почувствовал прямо на губах привкус асфальта, а в нос ударил терпкий запах мокрой головни.

— Умер год назад не своей смертью, — выручил ответом Билли Понт.

— И склеп с покойником найдётся? — отчего-то воспрянул одессит.

— Труп в сырой могиле, а где она находится, знает лишь убийца, но не покажет, так как и его нет, — путано объяснил Стив. — Полиция сбилась с ног, но следов не обнаружила. Поэтому дело закрыто и нечего плясать на гробах, — и он тут же указал на полные графины, как бы приглашая к поминкам.

И тут разверзлась преисподняя, то есть, вместо выражения скорби и соболезнования, Гриша Гроцман зашёлся непотребным гоготом, хлопаньем ладонями по ляжкам и показом вытянутых вверх пальцев прямо с двух рук. Конечно, бывают разные выражения неподъёмной печали, вплоть до общей трапезы вновь освежёванным, что я наблюдал в Африке, но чтобы с такой радостью прямо за столом сойти с ума, то это уже никак не укладывалось в каноны христианской морали.

— Прекрати истерику! — на всякий случай прикрикнул я, опасаясь за остаток рассудка гостя. — Бывают и более печальные события, вплоть до потери собственной целостности, — мудро закончил я мысль, вспоминая уже испанские застенки.

— Не наводите на меня канифоль, как на смычок перед реквиемом Моцарта, — так же умно ответил Гриша и добавил:- А разве месье Блох ещё не в пределах вашего стойбища?

Далее последовал разговор и общая перебранка инвалидов по умственному развитию. Мы не понимали Гришу из Бердичева, а он, естественно, нас. Наша разноголосица на высоких нотах длилась не менее часа, пока не вмешалась Пелагея, войдя к нам в тыл с ружьём наперевес.

— Григорий, — ласково сказала она прямо в загривок гостя, пощекотав его макушку стволами ружья, — Гриня, перестань валять дурака и выкладывай этим олухам всё по порядку, но не торопясь. Иначе натяну твой глаз на жопу вместе со скальпом, — выложила она, как я уже знал ранее, самый сильный свой аргумент.

Гришка принял угрозу, как понятный привет с далёкой родины, тут же увял телом и голосом, перестал вступать в пререкания, а вполне доходчиво изложил ход интересующих нас событий за последние три года. Получилось складно и поучительно. В кратком изложении все его доводы сводились к нижеследующим фактам нашей общей жизни.

Гриша Гроцман хоть и был родом из Бердичева, но также имел крепкие родовые корни в городе Одессе. Кроме того, он был вхож в те же круги общения, что и Лейзель Блох, но на порядок ниже. По крайней мере, мне так показалось, хотя всех премудростей такой градации я не понимаю до сей поры. И хоть судьба определила им разные дороги, они, как истинные дети Моисея, не теряли друг друга из виду. Поэтому, когда архивариус обратился к Грише за помощью в толковании некоторых славянских просторечных оборотов, он не отказал старшему учёному товарищу в такой малости. Тем более, что оплата необременительного труда была обещана, а всё предприятие наводило на мысль о возможных пиратских кладах, которые и по сей день свободные ото всего предприниматели не устают искать в регионе Карибского бассейна. Так оно и вышло! Едва Гриня прочёл в последней главе воспоминаний пирата Дика Блуда, присланной достославным переводчиком Лейзелем Блохом, о золотой бухте Биа-Дорадо и алмазной пещере Куэва-де-Диамантес на острове Барбадос, как живо представил флибустьера Афанасия и его жену Менди, прячущих для потомков свои драгоценности в местах, столь ловко указанных доходчивыми названиями в рукописи. А в этом не было сомнений даже у месье Блоха, ибо любой школяр знает о неистребимой привычке пиратов доверять свои ценности таинственным кладам на суше и на море, и не только лишь ради неизгладимого следа в памяти сообразительных потомков.

Довольно скоро Гриша обосновался в шахтёрском посёлке Эль-Кондор-Паса, где по мере необходимости тайно встречался с архивариусом. Именно тогда кладоискатели стали строить свои знойные планы обогащения без привлечения в предприятие прямых наследников из кланов Блуда и Гланда. Вскоре решение полностью созрело в преступных головах гробокопателей и оставалось лишь тихо осуществить его, не привлекая постороннего внимания. А чтобы у ротозеев ранчо и не менее расторопной полиции не было соблазна долго и кропотливо разыскивать неожиданно пропавшего одинокого еврея без роду и племени, подельники сымитировали кровавое убийство, благо кролей в округе было предостаточно.

— И заметьте, господа, — в этом месте Гриша даже привстал из-за стола с бокалом в руке, — знайте, джентльмены, в благодарность за кров для переводчика, и зная, как дороги вам мемуары дальнего родственника, мы с благодарностью оставили их вам на память!

— Спасибо за это, — вклинилась Пелагея, давно отбросившая ружьё в сторону и сидевшая рядом с нами за столом, но без должных обеденных приборов. — Благодарствуем на этом, но ведь надо было оставить хоть какую посмертную записку, чтоб не волновать любознательный народ.

— А зачем? — справедливо изумился Григорий. — Для чего выполнять лишнюю работу, тратить муниципальные деньги полиции, идти по следу и изыскивать причины убийства никчемного человека, каким считали архивариуса даже в библиотеке города Санта-Барби? Совершенно незачем!

И это был очень весомый аргумент, полностью оправданный дальнейшим ходом следствия, чему мы были живыми свидетелями.

— Не оставлять никаких следов! — воскликнул Григорий Гроцман, опустошая бокал. — Поэтому мы уже через неделю безо всякой помехи прибыли на канадскую границу, откуда и направили морским путём свои стопы на остров Барбадос в город Бриджтаун.

— И вы сумели разыскать бывшие плантации мистера Флауера и следы моего далёкого предка? — в нетерпении почти вскричал я.

— Не совсем, — охладил мой пыл Гриша, — не совсем, мистер Блуд, хотя местные жители указали нам и на бухту Биа-Дорада, и на пещеру Куэва-де-Диамантес, как на любимое пристанище пиратов карибского моря.

— И вы нашли чужой клад, — с вероятной угрозой выдохнула Пелагея.

— Как бы не так! — протянул печально Гриня. — Ваши предки тоже были с коммерческой жилкой и вовсе не дураки. Они тоже умели читать между строк очень внимательно, поэтому в Алмазной пещере был не только полный разгром, но даже прокопан второй выход через весь холм. А всё побережье Золотой бухты изрыто не только на суше, но и на добрую милю в море, как рассказывали нам тамошние старожилы. Так что все тайники, если они существовали в природе, выгребли задолго до нас. Такая вот невесёлая для всех нас новость, — повесил нос авантюрист Гриша.

— Ничего страшного, — утешил я кладоискателя, — ведь всё осталось в семье и пошло на пользу нашего процветания, — и я погладил рукав рубахи Гриши Гроцмана из далёкого Бердичева. — Да и вы не в накладе, хоть свет повидали.

Путешественника от такого участия передёрнуло, но он воздержался от резкости, как неплохо воспитанный человек. За столом повисла пелена молчания, нарушаемая лишь воплями павлинов, звонким пением цикад и печальным перезвоном бокалов. Наконец, любопытный Билли Понт спросил:

— А если бы всё пошло не по вашему плану? А если бы мы подняли шум на весь штат по поводу пропажи человека? А если бы вы всё же нашли пиратский клад? А если бы…

— Успокойтесь, Билли, — спокойно ответил Григорий, положив твёрдую руку на плечо Понта, — если бы клад, то мы не явились бы за гонораром. А если бы что-то не по плану, то в наш век скоростной почты и телеграфа мы бы первыми узнали об этом.

— Так, Джессика и Джонатан… — слетело у меня с губ.

— Вы угадали мистер Блуд! Наши молодые помощники всегда держали нас в курсе событий вашего дома.

— Где же тогда, чёрт возьми, пройдоха Лейзель Блох? — не выдержал Стивен. — Где эта скотина, не пожелавшая поделиться чужим добром?

— Не знаю, — по всей видимости искренне и с сожалением развёл руками Гриша. — А делиться у нас не принято.

— Это мы понимаем, — за всех ответил Билли Понт. — Но если вы ничего не откопали, то и делиться было нечем. Значит, всё же мистер Блох жив?

— Вне всякого сомнения, — бодро отчеканил Григорий. — Мы расстались на Барбадосе и он направлялся к вам, а меня дела позвали на короткое время в Европу. Но не беспокойтесь, месье Блох непременно появится в ваших краях, чтобы получить причитающиеся ему выплаты за перевод и толкование старославянских текстов. Тем более, что ему придётся расплатиться и с помощниками, — и он уверенно ткнул себя пальцем в грудь.

— Значит, всё же придётся платить, — вздохнул я про себя, уже привыкший к мысли о безвозвратной потере переводчика.

— Непременно. — услыхал меня Гриня, — вот только дождёмся моего товарища Алоиза Блохуса, — и он весело подмигнул мне своим карим и наглым глазом.

Наш тихий постоялец и переводчик со старославянского появился дней через десять. И хоть прибыл он скромно пешим порядком, но уже не являл собой прежнего Лейзеля Блоха. Это был моложавый, покрытый впечатляющим загаром мужчина, ловкий в движениях и скорый, как мы потом убедились, в поступках. Одежда свободного кроя не стесняла его в движениях, а своею весёлой раскраской выдавала в нём беззаботного и довольного жизнью туриста, взявшего от жизни многое, если не всё. Даже подобие мексиканского сомбреро на коротко стриженой голове прямо таки кричало о независимости и своенравии его обладателя, а более всего о либеральном отношении к консервативным ценностям вскормившей его среды обитания.

— Привет, домоседы, якорь вам в промежность, — поприветствовал он нас, сходу огорошив негаданным панибратством, и хлопнул по широкому заду, проходящую мимо кухарку, присовокупив к этому приветственному жесту смелый вопрос:- Не износилось ещё седалище, мэм?

Да, сильно меняется человек вдали от библиотек и прочей архивной цивилизации, но с нынешним Лейзелем стало легче общаться. Это мы заметили сразу, потому как стал выпивать с нами наравне и не обращая внимания на время суток, посуду и закуску. Даже Пелагея заметила по этому поводу:

— Билли, пропали все твои домашние припасы, если библиотекарь захочет наверстать время, упущенное в трезвой памяти.

Однако Лейзель не забывал и о главном, так как через пару дней предъявил мне счёт за проделанную работу. Не сказать, что сумма была для меня разорительной, но всё же требовала посещения банковских структур. И пока Азалия с Пелагеей занимались финансовыми вопросами, мы уже впятером тоже не теряли времени даром за дружескими обедами и ужинами. Тем более, что Лейзель оказался прекрасным рассказчиком и живописал нам красоты Карибов, а также поиски клада в таких красках, что многие забывали вовремя наливать. В его повествованиях чувствовалась начитанность истинного книголюба и памятливость почитателя изящной словесности. И не только исторических романов, но и фривольных опусов вольнодумцев, далёких от высокой морали.

Скоро денежные дела были улажены без скандалов и претензий, а я на правах хозяина давал прощальный ужин, как говорится, от щедрот души. То есть, безо всякого ограничения в потреблении. В самый разгар веселья Стивен Гланд спросил Лейзеля Блоха:

— Алоиз, а что тебя задержало на острове Барбадос? Может ты отыскал ещё одну пещеру с золотом?

Блох долго смотрел куда-то в пространство, а затем тихо произнёс:

— Я побывал на Тортуге.

— Зачем? — вырвалось у меня.

— Чтобы осмотреть места, воспетые пиратами всего мира, — твёрдо ответил архивариус и, может быть, впервые правдиво, так как прозвучало это вполне убедительно.

Следующие два вечера мистер Блох посвятил истории, флоре и фауне, а также товарно-денежным отношениям на Черепашьем острове, порою останавливаясь по нашей просьбе и на иных достопримечательностях Тортуги. Ни пиратов, ни их кладов мистер Блох, естественно, там не обнаружил, но мы, тем не менее, выслушали отчёт путешественника со вниманием, не перебивая глупыми вопросами завзятых домоседов. Лишь в самом конце второго дня заседания нашего географического общества я ненароком спросил докладчика:

— Друг Лейзель, а что-нибудь от заведения Лоры Витоль осталось, хотя бы в воспоминаниях древних аборигенов? Или время всё засыпало пеплом забвения?

Бывший архивариус немедля ушёл в себя, словно юнец застигнутый на месте аморального преступления, а затем обвёл нас загоревшимся глазом и гулко произнёс:

— Притон «Счастливое избавление» процветает и даже оброс гостиничным комплексом, но по самой дорогой цене идут номера в центральном «Убежище мадам Лоры», построенном ещё в XVII веке, если верить рекламе.

Далее мистер Блох бегло обрисовал достоинства этой жемчужины острова, много внимания уделяя знойным танцам девиц всех мастей в лёгких накидках из абордажных сетей пиратов в питейном зале притона, и встречах по интересам вне его. Скромно рассказал, без подробностей. Да и что он мог добавить в красочный рассказ моего предка Афанасия, спустившего не одно состояние на своём заслуженном отдыхе? Разве что теперешние расценки. А вот они-то, как говорится, кусались до кости, ибо Лейзель в рассказах всё более упирал на ночные прогулки вдоль полосы прибоя, умалчивая о номерах с балконом. Поэтому, войдя в его нищенское положение, мы не ставили библиотекаря в неловкое положение расспросами о расходах по проживанию в злачных местах зарубежья. Тем более, что на другой день наши гости серьёзно намеривались нас покинуть и не успевали в реестр расходов добавить иногороднее путешествие. Однако, скорое расставание и на сей раз не состоялось. Утром, уже при прощании, Пелагея, вышедшая с Азалией помахать дорогим гостям рукой, вдруг спросила:

— Блох, а Блох! А за каким бесом ты вырыл ямы за нашим домом. До сих пор ни у кого руки не доходят их засыпать. Может, это какие-то твои обрядовые капища либо заготовки для отхожих мест?

Лейзель Блох и Гриша Гроцман тут же прекратили прощальные сборы, а старший из них сказал:

— Полли, за ваше гостеприимство и долготерпение, а также на добрую память о нас, мы готовили для вас достойный сюрприз.

— И где же он, — не растерялась моя Палашка.

Мистер Блох странным образом посмотрел на Гришу, словно конь на нерадивого наездника, тот в ответ загадочно кивнул головой и произнёс:

— Уважаемый Дик Блуд, вы получите свой подарок в наилучшем виде, но чтобы не испортить его обыденностью, не согласитесь ли отправиться на пару дней к друзьям в Санта-Барби, чтобы мы наедине смогли подготовить для вас свой неожиданный сюрприз?

— На три дня, Дик, на три полноценных дня, — поправил мистер Блох и добавил:- А уже утром четвёртого, милости просим к нам в гости за подарком.

Долго уговаривать меня не пришлось, так как предложение было и таинственным и заманчивым, а главное, не требовало дополнительных затрат. И я уехал на три дня в гости к Энтони Гопкинсу, прихватив с собой несколько рассказов из жизни российских аграриев под гнётом нормандского капитала.

Три дня в городе пролетели незаметно. В приятном обществе Тони и его жены Каролины забывались все пресные заботы бытия, а время заполнялось весенней литературой и цветной мозаикой яркой флористики. Однако, верный данному слову, на четвёртый день я в наёмном механическом экипаже прибыл на родное подворье. Меня встретила торжественная тишина усадьбы и лукавые физиономии домочадцев, ожидающих моей реакции на презент господ путешественников. Так как я не выказывал щенячьей радости от встречи с родным домом и не требовал подарка немедленно, то меня чуть ли не под руки повели к месту былых земляных работ на задворках дома. И вот только тогда, когда мы всею свитою завернули за угол дома, только тогда я удивился во весь рост, ибо предо мною предстало зрелище не предполагаемое моим бедным разумом даже в часы длительного застольного досуга у издателя, когда мы с ним пытались угадать суть подарка библиотекаря и его подручного.

— Блуд, — спрашивал меня Энтони, зная о готовящемся сюрпризе, — а каким архитектурным излишеством смогут тебя удивить ваши кладоискатели?

— Не могу даже предположить, — с грустной скромностью отвечал я, — но, по всей видимости, это будет какой-нибудь излишний в своей помпезности монумент в мою честь.

Как ни странно, но я был недалёк от истины, ибо то, что я увидел у задней стены дома, было возведено не только ради меня, но и в честь моего достославного предка. Я даже умылся слезой восторга и умиления от увиденного, как пишут о том известные романисты в своих замечательных книгах. А сильнее этого, мне уже не сказать. Передо мной предстало материальное воплощение плодов буйной чужой фантазии в нашей частной жизни. Однако, у меня не возникло чувства протеста. Наоборот, я преисполнился благодарностью моим гостям за слетевшее вдруг ко мне умственное озарение вослед их подарку. Но это было чуть позже, сейчас же моему взору предстало чудное творение рук человеческих.

В четырёх шахтёрских ямах Аль да Резотто красовались глубоко вкопанные сосновые столбы выше человеческого роста между которыми были натянуты три гамака. Над столбами возвышался навес от непогоды, а часть стены за ними была обшита просмоленной доской. Впереди же этого лежбища находился грубо сколоченный стол со скамьями по бокам и с ведерным бочонком поверх. Сбоку стоял ящик из горбыля с плотно закрытой крышкой. А на пятом столбе в яме от Гарри-коронера была укреплена доска с красиво выжженной надписью: «Приют корсара».

— Ну, как вам наш сюрприз? — спросил скромно улыбающийся Гриша.

— Это уголок каюты пиратского корабля, — пояснил Лейзель Блох, — вот койки для троих, — и он указал на гамаки, — а вот рундук с солониной и анкерок с ромом, — указал он на деревянный короб и бочонок на столе. — Всё будет для вас под рукой добрейший Дик Блуд, справедливый Билли Понт и верный Стивен. Всё для вас, — повторил он и погладил анкерок по боку. — Владейте, вспоминая нас и пиратов. Если не всех, то хотя бы Афанасия Приблудного, который свёл нас через века, — и архивариус почти прослезился, ибо это было прощание друзей у обжитого за эти годы гнезда.

Да, мы расставались именно добрыми старыми друзьями. И без разницы, что гости увозили с собой хороший куш, зато я оставался с очень дорогим подарком, вовремя поданной коммерческой мыслью, которую вскоре превратил в шикарный отель под пиратским названием. А превратив предприятие в семейный бизнес, не только занял делом чету Гландов и Пелагею со всеми наследниками, но и развязал себе руки для полноценного литературного труда. Отель «Приют корсара» вы встретите на страницах любых туристических рекламных буклетов, щедро распространяемых на Западном Побережье. И, смею заверить, вас ждут вполне умеренные цены, разве что за приватные танцы красоток в абордажных сетях на голое тело придётся доплатить отдельно. Дело сразу пошло на лад уже без моего критического участия, а я, тем временем, свёл все воспоминания предка в несколько исторических романов и до сей поры радую ими издателя Тони Гопкинса и своего дорогого читателя, если он успел пробежать глазами по этим заключительным строкам моих словесных изысков.

А что до гамаков, то в них ночевать куда сподручнее, нежели в открытом поле под присмотром ущербной луны, а то и вовсе укрытым промозглым туманом! И тем более, когда рядом с тобой не только верные и проверенные вольнодумцы, но и ларь с разносолами, а руку протяни, почти полный бочонок рома!

Окончательно простившись и уже выйдя за ограду усадьбы, Гриша Гроцман из Бердичева вдруг сказал:

— Мистер Блуд, а не составите ли вы нам компанию до самой России? Мы ещё много полезного сможем принести друг другу.

— Нет, — даже не думая, ответил я, — уже не те годы, чтобы пускаться в новую авантюру. Может быть следующие поколения проложат новые пути для нашей родословной, — и я ласково взглянул на стоящего рядом Дика Блуда-младшенького, а может, если следовать логике Пелагеи, то и Петра Алексеевича Блудного. — Как знать, что день грядущий нам готовит?