Когда-то в 1968 году я впервые зашел в Лас-Пальмас на острове Гран-Канария. В то время для советских моряков порт этот был настоящей экзотикой. Годом раньше наши суда брали топливо и продукты питания в Гибралтаре — английской колонии на юге Пиренейского полуострова. Туда же многие годы по пути из Антарктиды домой заходила на так называемый «отдых» (правильнее сказать — на отоваривание) китобойная флотилия «Слава», возглавляемая одесским евреем Соляником. Позже Гибралтар закрыли из-за событий в Чехословакии. ЦРУ пыталось сделать переворот, но ввод советских войск предотвратил это; сейчас США устанавливает там ракеты с ядерными боеголовками — и никто нигде не протестует.

Китобои стали проводить свою неделю «отдыха» в Монтевидео. Когда мы были в Уругвае, одна пожилая, но еще миловидная женщина, узнав, что я русский, рассказала, что заход русских моряков был праздником для всего Уругвая. В Монтевидео съезжались тысячи «девочек» из Бразилии, Аргентины и Чили. «Веселое было время, русские очень хорошие macho (мужчины)», — закончила она. (Еще бы, после 9-месячного нахождения в полярных водах.)

Советский рыболовный флот рос как на дрожжах, по полняясь новыми большими рыболовными траулерами-фабриками (не случайно капитаны официально именовались «капитан-директор»). Воды Западной Сахары стали одним из продуктивных регионов промысла, здесь работали сотни судов, которым нужны были топливо, вода, продукты. Все это доставлялось из Лас-Пальмаса. Плюс сионистский Израиль захватил земли Палестины и Египта; Суэцкий канал на многие годы был закрыт, что заставило танкерный флот ходить вокруг Африки, останавливаясь на рейде Лас-Пальмаса, чтобы «заправиться» продуктами. Сюда же в конце рейса, позже — и в середине, наши корабли заходили на трехдневный «отдых». Для порта Лас-Пальмас наступили «золотые» дни. Ливанские и ливано-еврейские торговцы из Гибралтара в спешном порядке перебрались в новую «мекку», оккупируя первые этажи домов на прилегающих к порту улицах под магазины мелкой торговли. Если мы, советские, и не были богатыми, зато нас было много: каждый день сюда заходило несколько судов, а это сотни душ. Ребята «отдыхали» с авоськами за плечами, а иногда и с «языком на плече», бегая из одного магазина в другой. Поторговаться (чего не было у нас в Союзе) — это такое удовольствие, ну прямо творчество.

Мой первый заход в Лас-Пальмас я описал в книге «Капитан, родившийся в рубашке». Коллеги-капитаны не всегда помнят каждую новую женщину, с которой были близки, но всегда помнят первый заход в новый для них порт. Я и сейчас могу рассказать об особенностях каждого из трехсот «моих» портов, в которых мне довелось побывать за мою долгую капитанскую жизнь. Не думалось в первый заход, что через десять лет, «капитаня» транспортом «Кенгарагс», я сделаю на нем 48 заходов в Лас-Пальмас и 23 — в Санта-Крус-де-Тенерифе, а еще через двадцать лет мы с Гиной пойдем на Канары на маленькой яхте «Педрома».

Не просто было убедить Гину в том, что пройти 600 миль, отделяющих Южную Испанию от островов, будет не сложно. Поколебавшись чуточку, она решилась оторваться от берега, а придя на острова, гордо сказала: «Теперь я настоящая морячка, я даже умею вязать морской узел «булинь». (На российском флоте этот узел называется очень прозаично — бочечный. В мореходке мы учились завязывать его одной рукой вокруг талии, и я никогда не предполагал, что узел сей — самый ходовой, самый употребляемый на яхтах.)

Подготовка к первому «дальнему плаванию» была сложной из-за нашей неопытности, но тем не менее здравый смысл заставил заменить старый бакштаг (такелажный трос, идущий от топа мачты на корму) — на нем я обнаружил две порванные проволоки. Мы купили 120 (!) банок рыбных консервов и складировали под пайолы (только через два года мы вспомнили о них и стали есть «сардины в масле»).

11 сентября 2001 года мы с Гиной ездили в город Уэльва, а когда вернулись в марину Mazagon, были весьма удивлены: среди испанцев царило всеобщее, почти радостное оживление. Патриоты-мусульмане с ведома, то есть почти с помощью ЦРУ (правда, «камикадзе» не знали об этом), совершили акт возмездия, разрушив два небоскреба в Нью-Йорке. Без всякого преувеличения могу сказать, что все испанские простые люди, рассказывая о случившемся, улыбались; а ведь это трагедия — погибли тысячи людей. Видимо, американская гегемония настолько противна людям мира, что они радуются любому несчастью в этой стране. Поскольку Соединенные Штаты Америки и «Соединенные Штаты Европы» усиленно возрождают фашизм, то не за горами следующий акт возмездия — взрыв атомной бомбы в центре Нью-Йорка.

Что же касается роли ЦРУ в этом акте — то она очевидна, так как США требовался повод для оккупации Афганистана и Ирака. Поэтому американское правительство пожертвовало более двух тысяч жизней людей для своей еще более кровавой цели (за три года оккупации Ирака убито около 150 тысяч арабов). Когда-то президент Рузвельт, зная о движении японского флота по направлению к Перл-Харбору, не разрешил атаковать его: ему нужно было разрушение Перл-Харбора и гибель более пяти тысяч американцев, чтобы объявить войну Японии. По конституции Америка никогда не начинает войну первой. Ха-ха! (Этому примеру следовал и Путин с его ФСБ. Взорвав дома в Москве, как будто это дело рук чеченцев, Путина посадили на престол, сделав его марионеткой в руках «циркачей» грефов, чубайсов, абрамовичей.)

Мы вышли из испанского порта Ayamonte 15 сентября в полдень и ровно через 7 суток отдали якорь у маленького белопляжного острова Graciosa. Плавание прошло спокойно, в основном под парусами, мы экономили дизельное топливо, которого взяли 105 литров (на 42 часа). Через несколько лет, отправляясь из Венесуэлы на Кубу, взяли на борт 300 литров, правда, ватерлиния была чуточку ниже допустимого. Ночью мы редко включали «триколор» — трехцветный фонарь на топе мачты. Только когда видели огни другого судна — зажигали его. Однажды в 2 часа ночи при слабом свете звезд я заметил большую двухмачтовую яхту, обгонявшую нас. Она прошла в каком-то кабельтове и тоже не несла навигационных огней. Я представил столкновение двух яхт, экономящих электроэнергию аккумуляторов, и с этого дня, вернее, с этой ночи мы никогда не шли без огней. Если аккумуляторы подсаживались (в «триколоре» стоит лампа 25 Вт), включали «мигалку» — рыбацкую лампу, работающую от 2 батареек и дающую короткую вспышку каждые 3 секунды. МППСС (Международные Правила Предупреждения Столкновения Судов на море) вроде бы запрещают использовать мигалку, в то же время одно из правил гласит, что в случае выхода из строя основных огней допускается показывать неконвенционный огонь, главное — избежать столкновения. Буду честным: я, капитан дальнего плавания, спекулировал этим отступлением и даже советовал другим яхтсменам приобретать мигалки. Не только для экономии энергии аккумуляторов, но и для того, что мигающий огонь суда заметят быстрее, чем слабосветящуюся лампочку «триколор». Моя капитанская практика — свидетель этому.

При слабом ветре наша скорость была порой 1,5–2 узла. Океанская зыбь, которая при 4-узловой скорости не замечалась, начинала раскачивать наше маленькое судно. На каравеллах Магеллана во время качки на зыби скрипел рангоут, паруса хлопали и плавание было не комфортным, как и наше. Из всех трудностей этой недели — ночные вахты, расхождение с судами, приготовление пищи — Гине запомнилась больше всего зыбь при маловетрии.

В 50 милях от островов, сдавая в полночь вахту, Гина показала на большое ярко освещенное судно, которое лежало в дрейфе почти по нашему курсу. Дул легкий пассат, мы с двумя парусами шли с неплохой скоростью и вскоре приблизились к дрейфующему судну. «Иди отдыхать», — сказал я Гине. «Мне ведь интересно тоже», — ответила она и осталась в кокпите. Проходя мимо судна в двух кабельтовых с наветренной стороны, я пытался связаться с ним на 16 канале УКВ-радиостанции. В ответ — тишина. Через бинокль просматривался хорошо освещенный мостик, но никого там не было. На всякий случай я послал ратьером несколько раз «точка тире точка» по коду — буква «Р» — вызов на радиосвязь. Никакой реакции. И я подумал о наших друзьях Кене и Джоан с яхты «Amikeco de Avon», которые никогда не несут вахту ночью.

Проще простого «найти» в океане большое судно без вахтенного штурмана и «поцеловаться» с ним.

Мы стояли на якоре и отдыхали душой и телом после недельного плавания. Вода была кристально-прозрачной, и белым был песок пляжа. Здесь один из немногих белых пляжей на Канарах. Есть почти белый пляж Маспаломас на юге острова Гран Канария да пляж Сан-Андрее на Тенерифе, правда, на последний песок привезен из Сахары. Остальные многочисленные пляжи черные, ведь песок там вулканический, выработанный из черной лавы морскими волнами и ветрами в течение тысячелетий. Мы отдыхали и вдруг поняли, что это и есть то место, к которому мы шли двенадцать месяцев: мы ведь в открытом океане, мы можем идти отсюда куда нам заблагорассудится, ЕПП (если погода позволит).

Через два дня, накупавшись вдоволь, мы подняли якорь и ошвартовались у причала марины. Маленький остров — маленькая марина, но там было несколько иностранных яхт с приветливыми людьми. Видя, что мы с Гиной вообще-то «салаги», они помогли нам советами по Канарским островам, а James, англичанин с яхты «Patricia», узнав, что мы собираемся в Южную Америку, дал нам яхтенную лоцию Бразилии, откуда он только недавно приплыл на своей маленькой 8-метровой яхте.

Во время следования через Атлантику на Запад у него оборвался и утонул wind-pilot — авторулевой, работающий от ветра. Сейчас ни одна яхта не уходит в дальнее плавание без авторулевого — ветрового или электрического. В одном английском журнале я вычитал, что без этого прибора идти в плавание может только мазохист, то есть человек, получающий удовольствие от боли. James мучился много дней и ночей. Всегда сложно и тяжело одиноким. Понятно, если одиночное плавание совершается с коммерческой целью — для рекорда, для денег, но что заставляет мужчин годами ходить на яхте без экипажа? (На яхтах даже один дополнительный человек называется экипажем — crew по-английски.) Я разговаривал с несколькими «одиночками». Ответ был один: «Не знаешь, какого человека ты берешь на борт, очень часто бывают проблемы с ним. Лучше уж быть одному. Чужая душа — потемки». После таких разговоров иногда я задумывался: а смог бы я быть одиночкой? Нет, я никогда не мог быть на суше, на берегу один, без женщины, я не смогу быть один на яхте. Мне нужен crew — это должна быть только Гина.

Готовясь к переходу в порт Арресифе на соседнем острове Лансароте, мы услышали от наших новых друзей печальную историю. Не так давно одна большая 52-футовая яхта с ферроцементным корпусом выскочила на скалистый берег недалеко от марины, где мы стояли. Капитан яхты, бывший пилот «Боинга», излишне доверял электронике, которой он увлекался. Его авторулевой был подключен к плоттеру — электронной карте и вел яхту в заданную точку. Пока хозяин занимался чем-то в кабине, яхта в наступающей темноте оказалась на скалах: то ли было сильное течение, то ли «заело» электронику. На красные ракеты, выпущенные бывшим пилотом «Боинга», люди из марины побежали к месту аварии и успели снять только снаряжение с быстро тонущей яхты. Ферроцементный корпус ее оказался таким хрупким, что на следующее утро от яхты не осталось ничего. А наш друг Gerard, владелец стальной яхты «Boekrah», наблюдавший агонию яхты, сказал: «Я никогда бы не покупал ферроцемент. При кажущейся прочности, в действительности это хрупкий корпус». Когда в марине «Novimka» (Cumana, Venezuela) строповый кран поднимал на берег ферроцементную яхту «Key of life» нашего хорошего знакомого Эрика (о нем говорится в главе «Пираты Карибского моря»), то широкие, в 30 сантиметров стропа крана продавили стальную арматуру корпуса, и пришлось потом накладывать портлендский цемент на вогнутости.

Мы проскочили место гибели яхты поодаль и поглубже, держа румпель в руках. Наша навигационная адмиралтейская карта всегда лежит на штурманском столе. Мы имеем две системы электронных карт и иногда пользуемся ими в справочных целях, но доверяем только бумаге. Да и то не всегда. Американская картографическая компания «Imray», монополизировавшая продажу яхтенных карт в Европе и США, допускает на своих картах грубые ошибки, иногда до 2–3 кабельтов. Такие же неточности есть и на электронных картах. Так что в некоторых случаях лучше немножко быть Магелланом с лотовым матросом на баке. Я сделал хороший ручной лот с маркировкой XIX века, которую помню с мореходки (я был прилежным курсантом и любил навигацию и лоцию). Электронный эхолот иногда «бастует», и я становлюсь лотовым матросом, а Гина — адмиралом. При подходе к берегу скорость яхты небольшая, и совсем не сложно бросить свинцовую грушу чуть вперед и измерить глубину в момент, когда лотлинь будет смотреть вертикально.

Лансароте — самый восточный остров архипелага. Как и Фуэртовентура, он получает в год только 150 миллиметров дождевых осадков, зато на него выпадает масса песка из близлежащей Сахары.

Канарские острова открывались много раз. В древние века их посещали финикийцы и карфагенцы. По утверждению римского ученого Плиния-старшего, на островах было много собак, поэтому острова получили название Канары (по-латыни canes — собаки). А мы ведь все думаем, что это название дали в честь канареек; их там тоже много, даже больше, чем собак. Арабские моряки посещали острова в XII веке, а в 1334 году здесь побывали французские навигаторы. Потом была тяжба между Испанией и Португалией за владение этими землями. Папа Римский отдал их Испании. (Он вершил судьбами мира, бог для него — дело второстепенное.) Окончательно Испания покорила острова в 1490 году, истребив местных жителей гуанчей, высоких, двухметрового роста людей, выходцев из берберов — североафриканских неарабских племен. Испанцы в то время были очень низкорослой нацией, средний рост — 157 сантиметров. Они и сейчас не очень выросли. Видимо, сказывается смешение с евреями, владевшими вместе с маврами полуостровом около восьми столетий. Генералиссимус Франко, еврей, был ростом 162 сантиметра.

Арресифе является главным портом и столицей острова. Когда-то в восьмидесятые я заходил сюда с грузом мороженной рыбы для островитян. Два мола для крупнотоннажных судов образуют собственно порт под этим названием, прилегающая к нему небольшая гавань для рыболовных судов и яхт почему-то называется Puerto Naos. Мы стали на якорь в «толпе» яхт; было довольно трудно найти свободное место, иногда между нашей кормой и носом соседа — не более 5 метров. Но никто не претендовал на «жизненное пространство», как правило, яхтенные люди оценивают ситуацию без лишних эмоций — если существует опасность касания друг друга, то тот, кто последним отдал якорь, снимается и переходит в другое место. Правда, когда случается accident — случай (извиняюсь за каламбур, «случается случай»), из уст яхтенных женщин, не всех, конечно, можно услышать довольно колоритный набор слов. Один итальянский катамаран зашел в скопление яхт и, маневрируя, коснулся слегка дорогой английской яхты «Yasmin». (После мы провели с англичанами несколько месяцев и подружились.) Patricia выпустила в бедного итальянца такой «залп», что слово «ignoramus» — невежда, неуч, профан — было в нем самым мягким.

По субботам «старожилы», в основном австралийцы и новозеландцы, организовывали на берегу гавани «party» — вечеринку. Каждый приносил с собой легкую еду, выпивку. Нам с Гиной было хорошо среди этих общительных людей, мы впервые почувствовали себя членами большой яхтенной семьи, каждый из которой готов был поделиться опытом, хорошим советом. Один новозеландец дал нам рецепт выпечки хлеба, а перед этим угостил своим чудесным продуктом, и Гина вскоре стала заправским пекарем. Хлеб из ее рук был до того вкусен и разнообразен, что я вспомнил и рассказал ей «хлебную» историю из моей капитанской жизни. На одном из судов у нас был пекарь-виртуоз — другим словом его не назвать. Хлеб, выпекаемый им, был настолько вкусным, что экипаж — 75 человек — поедал его в двойном количестве. Начпрод (артельщик), видя, что муки расходуется больше чем положено, стал умолять нашего виртуоза печь хлеб невкусный. «Но я не умею и не буду», — ответил пекарь. Пришлось мне, капитану, успокоить начпрода, пообещав выделить немножко больше денег на муку. Я шутил с Гиной: «Будь ты пекарем (пекарихой) на большом судне — имела бы проблему с начпродом. Но на яхте с экипажем в два человека продолжай, пожалуйста, печь вкусный хлеб». Вообще-то, яхтенная жизнь заставила научиться многим вещам; не могу сказать, что мы — отшельники, живущие вдали от людей, но в плавании приходится полагаться на самих себя.

Вокруг нас стояли яхты большие и средние. Из категории малых были только мы. Люди тоже были разные: кто-то богатый, путешествующий для того, чтобы потом, через год, вернувшись в свой супер-дом, хвастаться circumnavigation (кругосветкой), другие — со скромным бюджетом, для которых яхта — их единственный дом. Нашим ближайшим соседом была стальная 38-футовая яхта «Angelsea» из Новой Зеландии. Между нашими яхтами было каких-то 7 метров, и мы часто переговаривались с Брайном и Ритой, приятной семейной парой чуть моложе нас (они живут и плавают на яхте вот уже 12 лет). Брайн дал Гине кличку «Bikini woman» («Женщина в бикини»), так как мы всегда днем были в купальных костюмах. Гина, стройная, с прекрасной фигурой, всегда задерживала на себе взгляды мужчин с других яхт. В отличие от нее многие женщины одевались по-пуритански в шорты, брюки и блузки, хотя дни стояли жаркие. Мужчины с яхт часто носят поношенные рубашки и шорты, без всякого стеснения они могут пойти в потрепанной одежде в город. Поначалу я был поражен, зная, что это не от бедности. Побывайте в лондонском Сити в 5 часов вечера, когда закрываются банки и адвокатские конторы (жилых домов в этой части Лондона нет). Понаблюдайте за выходящими на улицы мужчинами и женщинами. Среди нормально, по-офисному одетых людей вы заметите две элегантных категории: первая — это молодые смазливые секретарши в черных мини-юбках, телесных или чуточку с оттенком колготках и белых блузках; вторая — пожилые, но еще работающие (может, только для вида, в качестве почетных президентов) английские джентльмены в темно-синей тройке, элегантно-небрежно завязанном галстуке, в старомодной шляпе — почти полукотелке, и с обязательной тростью в руке. Мне довелось много раз быть по делам фирмы в этом денежно-блистательном месте и случалось пройтись рядом со старыми джентльменами (не все садятся в «роллс-ройсы» во дворе банка). Что я заметил? Большинство из этих людей носит старый, ну очень старый костюм, кое-где незаметно подштопанный, брюки чуть коротковаты от времени, тщательно выглажены, как шутят у нас — можно руку порезать о стрелку; черные ботинки, далеко не новые, начищены до зеркального блеска. Джентльмен шагает по тротуару с лицом, замкнутым в своем британском величии, и постукивающая негромко трость подтверждает это высокомерие.

Мы с Гиной из пролетариев: ее прадед мостил булыжные мостовые в баварских городках, мой пахал землю, и, наверное, поэтому мы выходим в город в аккуратной одежде. Когда-то, семь лет назад, отправляясь в наше «южное» плавание, я взял с собой элегантный костюм, рубашку и пару галстуков. В некоторых пособиях для яхтсменов говорилось, что в ресторан яхт-клуба нельзя зайти без галстука. Семь лет висит в каюте мой «выходной» костюм, ни разу не одетый. Отвезем его домой за ненадобностью.

Мы пригласили Брайна и Риту к себе на чай, вернее, на пиво. Рита и я пили чай (я уже тридцать лет не пью пиво, и живой до сих пор), а Гина откупорила охлажденные бутылки и подала Брайну. Но он не взял, а открыл принесенный с собой «жбан» вроде термоса и налил оттуда в стакан чуть мутноватую жидкость. Я немного бесцеремонно понюхал и понял: это бражка. Брайн сказал, что делает пиво сам, покупать магазинное — дорого. «Наш бюджет — 70 долларов в неделю и ни цента больше», — грустно улыбнулся гость. «Ладно, но здесь ты можешь пить настоящее пиво», — и я опять протянул ему бутылку. Но он так и не взял ее, а продолжал потягивать свою бражку. Позже мы поняли, почему Брайн не пил пива. Если придется пригласить нас к себе, то нужно угощать тем же, а это не вмещается в бюджет. Я смотрел на эту симпатичную пару и думал: какие мы разные — русские (советские русские) и западные люди. Месяц спустя мы узнали, что сын Риты, живущий в Новой Зеландии, пытался застрелиться, но врачи спасли его. Рита улетела к нему.

Одним светлым днем, когда не было песчаной бури, мы взяли напрокат автомашину и объехали весь остров. Пустынная безлесная земля, только при усадьбах за высокими заборами-стенами виднеется зелень. Как бы компенсируя отсутствие деревьев, на всех перекрестках по всему острову установлены необычные, часто с динамичными деталями, скульптуры знаменитого Cesar Manrique. Своими работами и проектами оригинальных смотровых площадок под стеклом — мирадоров Cesar создал хороший имидж родному острову. Мы побывали в сказочном доме-музее, построенном хозяином в неглубокой пещере. Еще двадцать лет назад, когда я был первый раз на Лансароте, меня, не знакомого с творчеством Monrique, восхищали смелые по своей компоновке скульптуры. Его работы есть на всех островах архипелага, в Нью-Йорке и даже в Москве. Но вот судьба. Переходя однажды дорогу около дома, скульптор попал под автомашину и погиб в расцвете лет.

Природной гордостью Лансароте является действующий вулкан. В 1730 году вулкан «проснулся» и бушевал 6 лет. Извержение шло не только из главного кратера, но и из сотни маленьких вулканчиков у его подножия. Четверть острова оказалась под лавой. Погибли одиннадцать селений и самая плодородная земля. Жерло вулкана до сих пор дышит жаром, как бы подтверждая библейскую сказку: «рай — наверху, пекло — внизу» (слова гида, шутившего когда-то с группой советских моряков: «Там жарят грешников: испанцев — на оливковом масле, русских, — гид подмигнул мне, — на подсолнечном, евреев — на хлопковом». «Почему евреев на хлопковом?» — не удержался я. — «Они азиаты, а в Азии много хлопка».) Предприимчивые «вулканологи» положили на огнедышащую дыру стальную решетку, построили ресторан и готовят на бесплатном «пекельным» костре asado — национальное блюдо из мяса. Рядом с рестораном «дикие» туристы разгребают вулканический песок-золу, ставят в ямку кастрюлю с водой и яйцами, и вскоре вода закипает. Ходить по этому песку босиком не рекомендуется, но в обуви — терпимо.

Застывшая лава, покрывшая солидную часть острова, сохранила свою структуру с причудливыми башенками, как-будто извержение произошло на прошлой неделе, а не триста лет назад. Американские астронавты перед высадкой на Луну тренировались на Лансароте несколько дней. Гина когда-то брала интервью у того, кто ходил по Луне. Астронавт оставил очень неприятное впечатление. «Это — не человек, это — робот без эмоций, запрограммированный на выполнение команд. Дай ему в руки автомат и прикажи стрелять по детям — он сделает это, не задумываясь».

Во времена бушевавшего шесть лет извержения в восточной части острова образовалась пещера, самая большая в мире подводная пещера. Частичка моря со всеми обитателями была отрезана и оказалась под землей, стала озером. Рыбы и прочие морские обитатели не выжили, только маленькие крабы сумели уцелеть. В сплошной темноте глаза им стали не нужны, это единственные на земле слепые крабы. Но ни одно живое существо не сможет жить без ориентации, видимо, у крабов взамен глаз усовершенствовалась система ультразвуковая, как у летучих мышей, живущих в темных пещерах. Какая-то пища вроде слизи образуется на дне водоема, куда просачивается морская вода через песчаник, и мы при включенном в пещере электрическом свете (сейчас здесь образован центр для туристов) видели дюжины белых маленьких, около двух сантиметров в диаметре, крабов, постоянно берущих своей клешней в рот что-то со дна. Нечто благородное или благовоспитанное чувствовалось в медленном движении клешни. Может быть, при ярком свете их мозг-мозжечок начинал импульсировать и думать: а не пора ли восстановить зрение? Наверное, эти маленькие существа тоже бывают счастливыми, особенно в брачный период. Природа позволила им жить, или они сами вытребовали право у природы на жизнь, а жизнь — это счастье. Даже без дневного света и зрения. Нам довелось видеть много раз счастливых играющих рыб (не считая дельфинов). Летучие рыбы парят над водой не только удирая от хищников — дорадо, но и для удовольствия; небольшие, до сотни особей, стайки рыб часто выпрыгивают из воды по команде лидера и делают десяток прыжков; длинная, веретенообразная рыба сарган вылетает на поверхность, работая хвостом, как веслом, мчится полсотни метров, приподнимая тело под углом 45 градусов. Наблюдая рифы через маску, видишь разноцветных молодых рыбок, гоняющихся друг за другом, словно котята. Везде жизнь звенит радостью. Ищите радость во всем, ищите радость — и вы будете жить сто лет и более. Будьте счастливы, как мы с Гиной. «Подставляйте ладони, мы насыплем вам солнца…»

Мы провели на острове La Gomera большую часть нашего «канарского» времени. Марина в порту Сан-Себастьян была государственной, с умеренными ценами. В непросматриваемом далеком прошлом на рейде этого порта стояла флотилия из трех судов, направляющаяся в Сипанго (Япония — по-нынешнему) курсомW. Руководил флотилией авантюрист Христофор Колумб. Он, правда, официально именовался адмиралом, но где и когда этот адмирал плавал, никто не знал. Известно только, что последние десять лет он добивался денег для этого вояжа у португальского короля, затем у королевской четы Испании. Такое долголетнее упрямство генуэзского еврея (государство Израиль утверждает, что Колумб — еврей, правда, в идеологических целях они готовы назвать евреем любую более-менее известную личность) родилось не от светлого ума, а от того, что у него была карта, похищенная им у одного моряка. Когда он жил у своего тестя, губернатора маленького острова Порту-Санту (рядом с Мадейрой), шторм выбросил на берег судно. Среди нескольких спасенных моряков был и штурман Алонсо Санчес. Слушая моряков, бредивших о каких-то неизвестных землях (судно пришло с запада), Колумб распорядился поместить штурмана к себе домой, где за ним стали ухаживать с большим вниманием. Вскоре моряк пришел в сознание и поведал о своей одиссее, об открытом зеленом острове. Он показал Колумбу расчеты и карты, которые тот спрятал в свой ящик, а уже выздоравливающий штурман сразу после этого скоропостижно и как-то загадочно умер. Поэтому нравственный облик «адмирала» остается для историков неясным, вернее, ясным с темной стороной. Эта сторона «высветится» 12 октября 1492 года. После 36 дней плавания каравеллы подошли к Багамским островам. В 2 часа ясной полнолунной ночи с борта идущей недалеко от фрегата «Пинты» раздается крик: «Земля, земля!», и вслед — пушечный выстрел. Когда утром капитан «Пинты» прибыл на борт «Санта Марии» и назвал имя матроса Бермехо, первым увидевшего землю (за это полагается солидная награда, назначенная «адмиралом»), то Колумб вдруг заявил, что он еще вчера в 10 вечера видел огонь на берегу (до берега вечером было 35 миль!), значит, награду заслужил он, а не бедный матрос. (Русские люди шутят: «Кое-кто за копейку мать продаст, не говоря о совести».)

Не такая уж большая заслуга Колумба, пересекшего Атлантику по проторенному пути с ворованной картой в руках. Рано или поздно другие мореплаватели дошли бы до западной земли; норвежец Эрик Рыжий сделал это пятью столетиями раньше, в 982 году, а великая китайская флотилия побывала здесь в 1421 году.

Каравеллы Христофора (тоже рыжего) на рейде Сан-Себастьяна приводили свое хозяйство в порядок: переделывали на флагманском судне рангоут под прямоугольные паруса, до этого «Санта Мария» несла косые (латинские) паруса. Словосочетание «латинский парус» происходит от арабского слова «lateen» (не «latin»), обозначающее «косой парус», который позволяет судну идти против ветра, почти против ветра. Замена прогрессивного парусного вооружения на устаревшее прямоугольное вызывает сомнение в морских знаниях авантюриста.

Пока экипажи кораблей работали не покладая рук, «адмирал» поселился в доме-башне бывшего губернатора La Gomera. Гостеприимная и любвеобильная вдова губернатора проводила дни и ночи со своим гостем. Иногда утром, выбравшись из объятий вдовы, Колумб поднимался на верхний этаж башни, чтобы взглянуть на ожидающую его флотилию. Устав от прелестей и ласк губернаторши, «адмирал» дал, наконец, команду поднимать якоря. Корабли пошли строго на запад по параллели 28°N, так как на карте штурмана Санчеса остров был показан на этой широте. Неточность в 50–70 миль была допустима в XV веке.

Мы с Гиной осмотрели башню губернаторши, я потрогал и попытался поднять двойные, скрепленные цепью ядра, которыми англичане обстреливали остров. Но эта бомбардировка состоялась спустя столетия после любовной истории Колумба. Настоящие эти ядра или подделка для музея — узнать не удалось. Осмотрев на верхнем этаже комнату с широкой кроватью, мы покинули башню «Любви».

Вершины острова, покрытые лесом, долго приманивали нас, и однажды утром мы сели в автобус и поехали в горы. Проехав 17 километров по асфальтированному серпантину, на отметке «высота 983 м» мы вышли. Прошлись туда-сюда по лесу и, найдя козью тропинку, ведущую вниз, начали спуск. Я сделал посохи из подобранных сухих веток, на «трех ногах» стало идти легче. Мы с интересом смотрели на скудноватую флору, затаившуюся среди скал, на многочисленные террасы, рассыпанные по склонам холмов, где в прошлом выращивали овощи и зерновые; за этими террасами виделся тяжкий труд многих поколений островитян, но сейчас они заросли травой — никто не хочет заниматься тяжким и неблагодарным (по нынешним меркам) земледелием, выгоднее развлекать туристов, а продукты закупать из стран 3-го мира, благо этот мир после развала СССР увеличился, проглотив в себя 2-й мир — страны социалистической системы.

Через два часа, когда мы одолели больше половины спуска, — по прямой получается только 500 метров, хороша наша скорость! — начался дождь. Козья тропинка стала скользкой и опасной. Промокли до нитки, замерзли, и только спустившись почувствовали, что воздух стал теплее. После горячего чая прилегли отдохнуть, а через пару часов пришла боль в руки и ноги. От постоянной опоры на посох особенно чувствительной была боль в правой руке и правом плече. «Будем продолжать такие путешествия, полезно для мускулатуры, — сказали мы, — но только не завтра и не послезавтра». Когда из Клайпеды приехал наш друг Валерий, мы не рискнули предложить ему козью тропку, а взяли напрокат машину и провезли его по всему острову, заодно и сами осмотрели живописные места, включая один из мирадоров проекта Manrique.

На соседнем причале в марине стояла небольшая яхта «Csavargo» под швейцарским флагом. Золтан, владелец, работал в Женеве в международной организации по оказанию помощи бедствующим странам. Чаще всего он ездил в ныне бедствующую Венгрию, откуда родом его родители. Сабина, его жена, служила священником (так и хочется сказать: священницей) в какой-то протестантской церкви (римско-католическая церковь — наиболее консервативная — не допускает женщин на амвон). Это была молодая, чуть за тридцать, симпатичная пара, взявшая отпуск на полгода. На яхте, доставленной на колесах из Женевского озера в Средиземное море, они совершали «тур» по Атлантическому океану. Несмотря на молодость, оба они были людьми думающими и понимающими происходящее в мире. В беседах наши взгляды совпадали, и мы с Гиной искренне привязались к ним. Не любили мы, надо честно признаться, только американцев. Один из них на мой вопрос: «Почему вы держите военные базы и войска в Испании?» ответил: «Мы защищаем американскую демократию!» — «Ну и защищайте ее на здоровье у себя дома, а не здесь», — сказал я. Как-то недалеко от нас швартовалась прибывшая яхта. Флаг — США. Я подошел к причалу, помог завести швартовые концы и, глядя на двух американцев, готов был испортить им настроение. (Гина теперь уже отходит от меня, как только видит, что я приближаюсь к американцам.) Но когда я начал говорить что-то об американском терроризме, один из яхтсменов тронул меня за плечо и сказал: «Вы совершенно правы, американская нация самая дурная и необразованная. Я гражданин США, но родом из Италии и имею право так говорить. Американцы, как зашоренные лошади, с мышлением узким, как линия между шор. Пришел с работы домой, сел с бутылкой пива у телевизора и слушает развесив уши „геббельсовскую" пропаганду о чудной американской жизни, и с мыслью: „Мы, американцы, лучше всех", — засыпает». Я крепко пожал руку итальянскому американцу (или американскому итальянцу — и так можно сказать) и вернулся к себе чуточку успокоенным.

В солнечные дни я выносил на причал секстан, приглашал Золтана с Сабиной (и Гину, конечно, куда ей деться!) и начинал учить их «садить» солнышко на горизонт, но чаще — на волнолом. Чтобы увидеть горизонт, нужно было идти на тот же волнолом, скрывающий морскую даль. Объяснял суть морской астрономии, чуточку гордясь, что могу сказать по-английски слова «высота», «склонение», «часовой угол». Как тяжело и постепенно учился я этому английскому языку. В капитанской работе вроде бы достаточно было написать правильно радиограмму, понимать команду лоцмана. Не все наши советские капитаны даже в торговом флоте (не говоря уже о рыболовном) были большими знатоками английского. Поэтому некоторые иностранные лоцмана учили на русском команды для маневров. Нельзя сказать, что капитанам было стыдно, минимум-то у них был. Но в то, советское, время русский язык был вторым популярным языком в мире после английского, на нем говорило или использовало его более 400 миллионов человек (данные ООН). Когда мы встретились с Гиной, нашим языком был язык любви, нам не нужны были слова, достаточно было взглянуть друг на друга, чтобы все понять. Но Гина все-таки пошла на вечерние курсы русского языка в Лондоне и неплохо выучила его. После школьной программы русского, изучаемого в ГДР, все вылетело из памяти без практики, как и мой немецкий. До сих пор удивляюсь, за что мне поставили «пятерку» в аттестате зрелости. За моими плечами был английский (с азов): 3 года в мореходке, 4 года на судоводительском факультете Калининградского технического института, потом я по-новому зубрил его на судне «Калвария» (в два рейса я брал для экипажа учителя английского). Буду честным: по-настоящему я начал говорить по-английски только с Гиной, только когда переехал в Англию. Иногда, устав от него, от английского, переходил на русский, говорил минут 30–40, затем, забывшись, снова начинал «спикать» (to speak — англ. «говорить»). За годы плавания на «Педроме» я прочел сотни английских книг, но чувствую, мой английский разговорный — примитивный, так как общаюсь и говорю в основном только с Гиной, и это чаще всего бытовая терминология, хотя при вдохновении в компании англоязычной могу говорить о высоких материях, о политике или навигации.

Определение или правильнее — уничтожение девиации магнитного компаса (девиация — отклонение стрелки компаса судовым «железом») на яхтах редко кто делает сейчас, в эпоху GPS (спутниковая навигационная система, дающая постоянно точную позицию и путь корабля). Может быть, только «бравые» капитаны вроде меня с просвечивающейся через морскую дымку ностальгией по старым временам, когда магнитный компас был главным навигационным прибором, водили разными курсами маленькое судно-яхту на створной линии порта, брали пеленга, a затем вычерчивали синусоиду поправок, которая из-за относительной точности пеленгов была не всегда классической. Из посещенных мною сотен яхт я видел таблицы девиации только на одной — стальной яхте «Boekrah».

Солнечным днем мы вышли на рейд, пригласив к себе на борт наших немецких друзей с яхты «Nadir», чтобы показать, как определять девиацию. Никакого девиационного полигона здесь не было, поэтому пришлось сотворять знак (маленький маячок) на волноломе с маяком San Cristobal. Я взял пеленга на створ на 8 румбах — этого достаточно для практического использования данных, и мы вернулись в порт. Разложив навигационную карту на столе, вдруг обнаружил, что на ней отсутствует знак волнолома. Карта была надежная, советская, но не первой молодости, а знак этот установили только 4 года назад. Я свернул ее в рулон и пошел в службу капитана порта. В кабинете с табличкой «Гидрография» молодая женщина дала мне испанскую карту, с которой я скопировал уголок с не так давно поставленным знаком. «Заодно дайте мне и координаты маяка». Женщина достала из шкафа большую папку, вынула кальку с координатами и описанием маяка. «Не так давно гидрографы сделали привязку», — сказала Маргарита (я уже знал ее имя). С координатами «в кармане» я вернулся на яхту, нанес знак на карту и стал проверять позицию маяка. К моему изумлению, маяк «сполз» на одну милю в море. «Наверное, неправильно переписал координаты», — подумал я и трусцой побежал в capitania. Маргарита уже собиралась на обед, но, увидев меня, запыхавшегося, вернулась в кабинет. Она была крайне удивлена моим объяснением, и мы с ней снова проверили документ. «Приходите с женой на маяк в воскресенье, я вам покажу все его „внутренности", и, если захватите с собой GPS, мы проверим, что неладно с этим документом».

Для нас с Гиной это было чудесное приглашение: вместе мы побывали уже на многих маяках, а моя коллекция пополнится еще одним необычным из-за ошибки в координатах. Маяк San Cristobal был построен в 1906 году на крыше дома смотрителя. В 1978 году сооружена новая классическая башня, внутрь которой нас повела Маргарита. По спиральной лестнице мы поднялись наверх, осмотрели оптическую систему, аварийную газовую горелку, автоматически зажигаемую в случае обесточивания. Маргарита по специальности геолог, позже изучала электросистемы и вот уже десять лет работает смотрителем маяков на острове La Gomera (их всего 4, San Cristobal — главный). Спустившись вниз, мы включили GPS, обошли вокруг башни. Глобальная навигационная система дает точность ±10 метров. Координаты маяка, естественно, оказались такими, как показано на адмиралтейской карте, а не на документе. «Казнить надо таких специалистов», — сказала расстроенная Маргарита, а Гина рассмеялась и добавила по-украински: «Вбил мало» (я научил ее некоторым фольклорным выражениям вроде «крыша поехала» и пр., и она иногда вставляет их в английскую разговорную речь: эффект — на всю ивановскую). Через две недели вышел очередной номер журнала «La Gomera hoy» («Гомера сегодня»), в котором издатель-журналист Alvaro напечатал хорошую статью о маяке и Маргарите, а в конце статьи поместил коротенькую фразу: «Один русский капитан нашел ошибку в одну милю в официальных координатах San Cristobal». «Знай русских!» — рассмеялся я.

На понтоне «В» — напротив нас, где нет электричества — стоит, и, видимо, давно, яхта «Cantabrica» с потрепанным британским флагом, правильнее сказать, с кусочками флага. На ней живет семья: Екатерина — англичанка, Ханнес, ее муж — немец и трое детишек — шести, пяти лет и годовалый. Своей кормой они стоят в каких-то десяти метрах от нас, и мы из чисто житейского любопытства часто наблюдаем за ними. Дети везде остаются детьми: если приспичило пописать — они без лишнего стеснения приседают на корточки и делают за борт. Они радуются всему и долго не держат обиды. Поэтому мы слышали больше смеха, чем плача. Хотя плач на этой яхте должен быть. Ханнес не работает, часто пьет, кажется, балуется наркотиками; живут они на пособие, которое он получает из Германии как безработный и многодетный. Его отец — уважаемый человек, почетный консул ФРГ на Азорских островах. Екатерина страдала от такой жизни, дети не были ухожены из-за бедности. Мы встречали их иногда в городе, детишки были одеты не в лучшее. Приехала Екатеринина подруга из Англии, посмотрела и сказала: «Как ты живешь, глупая! Бросай этого пьяницу и уезжай, я помогу». Екатерина сказала мужу, что забирает детей и едет в Испанию. Вечером они все сидели в кокпите, и мы слышали, как Ханнес плакал: «Я люблю моих детей».

У нас был гость — наш друг Брайн из Лондона, Гинин кинооператор. В погожий день мы решили прокатить его по морю, подняли утром паруса и пошли в соседний порт Santiago — на юге острова. Погода была почти маловетреная, и все было хорошо. Возвращались под вечер. Подходя к марине, увидели вертолет, который летал тревожными галсами вдоль побережья, как будто искал что-то в море. Швартуясь, мы заметили, что около яхты с детьми стоят несколько полицейских и разговаривают с Екатериной. Оказывается, Ханнес вчера оставил в офисе марины письмо для жены и исчез. В письме он написал, что не может жить без детей и уходит к звездам, то есть уходит из жизни. Два дня вертолет и катера искали тело. Екатерина обнаружила, что со всех фотографий муж вырезал свое лицо, как бы не желая, чтобы его узнали по снимкам, исчезли паспорт и теплые ботинки (был конец января). Через несколько дней вдруг звонок в марину из Германии — Ханнес. «А папа говорил, что пойдет к звездам, — сказала нам маленькая 6-летняя дочка Екатерины, — а пошел в Германию». Произнесла она это таким наивным детским голоском, видимо, не осознавала, что значит «уйти к звездам».

Гина испекла вкусный яблочный торт, и пока дети ели угощение, мы беседовали с Екатериной. Она сказала, что ее подруга нашла место в Испании, где можно жить и работать, и завтра она уезжает туда. Мы оставили ей наш почтовый адрес и просили написать. Но, видимо, на новом месте было не до писем. Гинин торт ел также и друг Екатерины и Ханнеса, Igor. Он уже давно навещал их, а последнюю неделю, в отсутствии Ханнеса, помогал Екатерине, гулял иногда с детьми в городе. Спустя несколько дней, когда мылся в душевой марины, я вдруг услышал, как кто-то насвистывает, и насвистывает очень правильно, почти артистично мелодию нашей русской «Катюши» («Расцветали яблони и груши…»). «Земляк», — подумал я и выскочил голышом из кабины. Возле умывальника стоял молодой, лет под тридцать, человек и продолжал с явным удовольствием свой репертуар. «Вы русский?» — «Украинец». — «Но вы насвистываете русскую песню». — «Нет, это украинская песня, меня научил ей отец», — ответил он по-украински. Я усмехнулся над таким объяснением «украинской песни». «Подождите меня, я оденусь», — попросил его. По-русски мой собеседник — он назвался Игорем — не говорил, что было странно, и мы стали размовляти на рiднiй мовi. Отец Игоря из Западной Украины, после войны поселился в Англии. Был ли он остарбайтером, что сомнительно, так как их выдворяли домой в 1945 году, скорее всего, он служил в дивизии СС «Галичина», сформированной из западноукраинских националистов. Дивизия прославилась своей зверской жестокостью, убивая русских солдат и гражданское население. Даже немцы удивлялись, с каким садизмом резали носы, уши, половые органы русским пленникам эти «щiрi украiнцi». (Кстати, как мне удалось выяснить, один батальон этой дивизии в январе 1944 года был под Гомелем, и не исключено, что эти западноукраинские эсэсовцы убили моего отца). Для меня эти люди — не украинцы, не славяне. За 600 лет после распада Киевской Руси галицийские земли (Галицкая Русь) и люди, населявшие их, находились под мадьярами, поляками, австрийцами и другими наместниками, вырубившими под корень все доброе, славянское и создавшими новую расу людей, жестоких, ненавидящих своих соседей. Настоящие украинцы называют этих людей презрительно: «западэнцы». Но эти «западэнцы» прочно захватили сейчас власть на Украине и, верьте, добрые люди, или не верьте, возродили дивизию «Галичина», которая при малейшем правительственном кризисе прибывает ночью в Киев на защиту продавшегося Западу и соросам президента.

Мать Игоря — итальянка — убежала от мужа, оставив ему сына. «Отец, — рассказывал Игорь, — был жестковатый». Этот отец не разрешал сыну общаться с английскими детьми, и до 8 лет Игорь говорил только по-украински. (Все время думаю, откуда отец знал «Катюшу»?) Закончив школу, Игорь, по примеру матери, ушел от отца, работая где-нигде. Он признался мне позже, когда мы подружились, что имел небольшие проблемы с мозгом, но тихопомешанным его не назовешь. Мышление его было здравым, он любил наблюдать за людьми и изучать их. «Это мое занятие», — сказал английский земляк (мы все время говорили с ним на украинском, только в присутствии Гины переходили на английский). Игорь прошел пешком Францию, Италию, Испанию. Без денег. «Деньги — неважно, богатые люди часто бедны мыслью», — его слова. На Гомере он живет три года, не работает. Я постеснялся спросить, чем он питается, видимо, подкармливают люди, вроде Екатерины, с которыми он знаком. По-горьковски можно назвать Игоря босяком с доброй душой, он ни разу не сказал плохого о ком-либо.

После отъезда Екатерины Ханнес вернулся на яхту, сказал нам, что идет на Азоры к отцу, и вскоре поднял паруса один, без Игоря. Хотя, оказывается, Игорь прибыл на Гомеру на яхте как матрос. Через шесть месяцев мы увидели старую «Cantabrica» и Ханнеса на острове El Hierra, самом южном в архипелаге. В разговоре с нами он промолчал насчет детей и жены, а мы постеснялись спросить его.

На нашем понтоне (плавучем причале) стояла английская яхта с итальянским названием «Sole vivente» («Живое солнце»), (Так и хочется запеть по-итальянски от таких звучных слов.) Хозяин ее, пожилой, но бодро шагающий мужчина, знакомясь со мной, представился: «Captain Miroslav Tsar». Естественно, меня заинтриговали не только славянские имя и фамилия, но и титул «Captain» — «Капитан». Я думал, он мой коллега, а оказалось, что летчик. С 1940 года был на фронте, а после войны летал пилотом-командиром (поэтому и «Captain») на пассажирских самолетах. «Небольших», — уточнил Miroslav. Выйдя на пенсию, много лет путешествует на яхте, иногда один, иногда с подругой. «Много их было у меня, хороших и так себе. Иногда одному проще быть на яхте, чем с капризной девицей». Я спросил о его национальности. «Англичанин». — «Но имя Miroslav — славянское». — «Мой отец из Австро-Венгрии, может, он был славянином». — «Ты знаешь, что значит Мирослав?» Мы, оба капитана, сразу перешли на «ты» — в английском языке «ты» и «вы» — одно слово «you», — но мы чувствовали в этом слове только «ты». «I think it is from the word „mirror"» («Я думаю, это от слова „mirror" — зеркало»), Я расхохотался громко, чуть не до слез. С соседних яхт люди стали посматривать на нас — что случилось? «Тебе никто за твою жизнь не объяснил значение имени „Мирослав"?» — «Нет, ты мой первый русский». — «„Мирослав" — это „Мир славить", то есть быть мирным, не быть агрессивным. Мистер Буш или рабби Шарон (в то время правитель Израиля) не могут быть „Мирославами"». Я старался как можно доходчивее перевести на английский «мир славить», но нет у англичан подобных имен. Миролюбивые по своей натуре славяне давали детям такое красивое «мирное» имя. Исключение из миролюбия — только поляки, отличающиеся агрессивностью (так говорит история). Во-первых, римско-католическая церковь подталкивала их к распространению католицизма на восток, во-вторых, после изгнания евреев из Испании в XV–XVI веках в Польше обосновалось мировое еврейское правительство. Кстати, Лжедмитрий I был польским евреем. Он прошелся со своим войском через мое село Пушкари и Новгород-Северский. (Было когда-то Новгород-Северское княжество и была землячка наша — княжна Ярославна. Не знаю, разрешают ли сейчас «израильтяне» изучать в русских школах «Слово о полку Игореве», все больше грязи печатают они об этом литературном памятнике.)

Мы подружились с Мирославом и часто общались. От политики он был далек, его взгляды были довольно консервативными, типичными для английского среднего класса. Когда мы сказали, что пойдем в Южную Америку и наверняка будем в Буэнос-Айресе, он дал нам телефон его сестры Odette, живущей там. Через полтора года мы позвонили по этому номеру. «Мне будет интересно встретиться с людьми, которые знают моего брата», — ответила женщина и пригласила нас к себе. В центре Байреса (так аргентинцы сокращенно называют свою столицу) мы нашли двухэтажный дом, зажатый между двумя «полунебоскребами».

(Odette потом сказала: «Все стараются выжить меня из этого места, чтобы соорудить небоскреб, сулят большие деньги, а я — ни за что».) Дверь открыла прислуга в белом фартуке и белом чепчике. Сестра Мирослава оказалась upper-class леди. Дом, который с улицы выглядел скромным, внутри смотрелся дворцом с садом, с богатыми комнатами, шикарной дорогой мебелью. Odette опять повторила, что ей очень приятно встретиться с нами, знакомыми с ее братом. Нас пригласили к столу, на котором стояло легкое угощение из дорогих сыров и еще что-то изысканное. Спросив, что я пью, она взяла из буфета бутылку 15-летнего Malt Whisky, а себе и Гине налила шерри. Мы рассказали о встрече с Мирославом. Odette рассмеялась: «Это он сам придумал себе это имя, на самом деле, по паспорту, его имя Harvey». Ну что ж, Гина тоже по паспорту Georgia-Wilhelmine, но еще в детстве ей не нравилось это имя Georgia и она «нарекла» себя Гиной. Сестра Harvey-Мирослава вышла когда-то замуж за аргентинского летчика (сейчас она вдова), который занимался авиационным бизнесом и вскоре стал миллионером. «Муж построил этот дом в 50-х». Она показала нам сад, оранжерею. «Двое детей моих разъехались в разные страны». — «Не скучно жить одной?» — «Нет, я общаюсь с людьми моего класса, иногда меня навещают дети, даже Мирослав, — она улыбнулась, произнося это имя, — пару лет назад приезжал». Odette была приятной женщиной, легко вела беседу с нами. Это умение беседовать изредка наблюдается среди людей высшего общества, как и у дипломатов. Мы тепло распрощались с ней и вышли на вечернюю улицу.

Когда мы с Гиной стали «яхтсменами», о Федоре Конюхове мы знали «ничего». Первый раз я услышал это имя в Ленинграде. В книжном магазине я попросил что-нибудь о яхтах. «Сейчас ничего не имеем, но недавно была даже книга Конюхова». Это «даже» заставило держать в уме незнакомое имя — видимо, какая-то знаменитость. Мы «скользили» вдоль побережья Франции, прячась в портах от непогоды — была глубокая осень. Выйдя из порта Ле-Турбаль, направились в Sable d'Olone, но яхт-клуб ответил нам по радио, что принять нас не сможет, все причалы заняты, готовится старт международной яхтенной гонки «Around alone» — «Один вокруг света». Пришлось зайти на остров lie d'Yeu. Заштормило. Мы бродили в моросящий дождь по небольшому городку, благо имели шербурские зонтики. В киоске купили французскую газету. Кроме «мерси» и «бонжур» мы ничего не знаем из этого красивого языка. Но тем не менее, присев в кафе выпить эспрессо, раскрыли газету и увидели репортаж из Sable d'Olone, фото русского гонщика Конюхова и его яхты с большими цифрами «8848» на борту. Газетная фотография показывала черноволосого мужчину с большой бородой и длинной шевелюрой, и я неприязненно подумал: «Наверное, еврей». (Я не антисемит, но власть в России опять захвачена евреями, и нет у меня, изгнанника, мотива любить их.)

Из-за штормовой погоды старт гонки откладывался, но все- таки она началась, несмотря на сильный ветер. Из французской газеты мы узнали, что цифры на борту показывают высоту Эвереста, куда Федор поднимался с группой русских альпинистов. Это было уже что-то необычное: альпинист высшего класса и яхтенный гонщик высшего класса. Позже, когда мы познакомились с ним и стали друзьями (таких друзей, как мы, у него, конечно, тысячи), поняли: у этого человека все его деяния только высшего класса, будь то пересечение Гренландии на парусном бауэре или поход на Северный Полюс, а позже — и на Южный Полюс, восхождение на самые высокие горы каждого континента или пересечение Атлантики на гребной лодке (мировой рекорд), гонки на собачьей упряжке по Аляске и четыре кругосветки на яхте в одиночку. Он же художник, замечательный художник (у нас хранится подаренный им альбом его картин), и член Союза писателей. Как может человек сделать так много? Невозможно описать даже вкратце все его подвиги. В советское время он наверняка бы получил звание Героя Советского Союза, но нет Союза — нет Героя. Он просто РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК ФЕДОР КОНЮХОВ.

Мы встретились с ним в порту Сан-Себастьян на острове La Gomera, откуда он собирался грести на лодке через океан. Я не могу сказать, что он излучал какие-то волшебные флюиды, но с первого рукопожатия почувствовал, что знаю этого мужчину всю жизнь, что он мой друг.

Федор доставил на La Gomera свою гребную лодку, построенную в Англии. С ним приехала его жена Ирина, красивая, умная русская женщина, доктор наук, писательница, и сын Оскар со своей женой. Оскар работает у отца «менеджером», то есть помогает Федору организовывать все походы. Разговорившись с Оскаром о положении в России, мы согласились, что страна разрушена сионистами и находится сейчас в их руках. «Ты сильно не любишь евреев?» — спросил Оскар. «Сильно или не сильно — это не вопрос. Вопрос — за что их любить?» Оскар поведал печальную историю, как еврей убил Ирининого отца, который работал директором НИИ (научно-исследовательского института). Заместителем у него был еврейчик. Однажды этот заместитель написал грязную кляузу на отца Ирины, у того случился инфаркт и он умер. Еврейчик стал директором. «Я никогда не забуду и не прощу», — сказала позже Ирина. В одной из книг она пишет:«Русский человек не может переступить порог нравственности. А для еврея он не существует. Поэтому евреи, не зная морали, добиваются нечистым путем успехов в бизнесе».

Мы встречались с Федором почти каждый день. Не могу сказать, что я ему помогал, но в подготовке к походу что-то подпаяли вместе, я нашел кое-какие электроконтакты, нужные ему, и дал моток толстых капроновых ниток. Он сидел в своей маленькой лодке, укладывая контейнеры-банки с питьевой водой (они же служат балластом), а я стоял на причале. И мы говорили. Я больше слушал: Федор — удивительный рассказчик. Он был первым альпинистом, которого я увидел в своей жизни, и я растопырив уши слушал рассказ о том, как сложно и опасно подниматься на высочайшую гору Джомолунгму, что значит на языке шерпов, местных жителей, — «Богиня — мать Земли». Гору незаслуженно называют «Эверест». Мистер Эверест был всего лишь руководителем геофизической службы Британской Империи в Индии в 1852 году. Первыми на пик поднялись в 1953 году новозеландец Хиллари и шерп Норгей. Хиллари получил от королевы Елизаветы (уже не императрицы) рыцарский титул и стал знаменитостью. Шерп, его товарищ по восхождению, остался в тени. «Мавр сделал свое дело — мавр может удалиться». К 2007 году на вершине Джомолунгмы побывало уже несколько тысяч человек. Годы тренировок, мастерство и отменное здоровье теперь уже не обязательные условия для восхождения, за деньги специалисты-альпинисты доставят тебя на вершину и обратно. «Это стало похоже на цирк, только клоунов у нас больше», — говорят старые альпинисты, протягивая веревочные перила для капризных мультимиллионеров, решивших похвастаться покорением Эвереста. Но трагедий и здесь хватает. Опытные альпинисты утверждают, что главное не забраться на пик, а спуститься с него живым. Более 200 человек остались на склонах этой горы навсегда, в том числе и русские. Эверест стал кладбищем альпинистов. Коммерция — а часть восхождений делают в коммерческих целях — всегда убивает нравственность. С вмешательством тугого кошелька стало расти число тех, кто не считает нужным оказать помощь гибнущему коллеге. В 1996 году трое индийских альпинистов из-за сильного ветра не смогли добраться до цели и не успели вовремя спуститься вниз. Через несколько дней проходившие по тому же маршруту двое японцев заметили несчастных, которые были еще живы, и… передохнув рядом с умирающими, продолжили восхождение. Когда после успешного штурма пика японцы спускались вниз, один из индийцев был еще жив. Но и на этот раз ему не оказали никакой помощи. «Эверест — не место для морали», — сказали японцы, ничуть не оправдываясь, а просто рассказывая об увиденном. Подобные случаи упоминаются все чаще. Дикая капиталистическая идеология убивает все человеческое у «псевдочеловеков» — по-другому этих японцев и иже с ними назвать нельзя. Великий советский бард Владимир Высоцкий говорил: нужно горами проверять людей.

Федор — заядлый рыбак; невольно станешь им, если большая часть жизни — в море. Он уговорил меня выйти с ним на «Педроме» порыбачить. С нами был Оскар, они набрали массу (по моим нерыбацким понятиям) всяких спиннингов, лесок и пр. Но как мы не старались — «кина не вышло»: ни одна рыбешка не зацепилась за крючок. Мы вернулись и купили рыбу на базаре — так делают некоторые невезучие рыбаки. Второй раз мы пригласили на борт Ирину и Федора, подняли паруса и пошли в соседний порт Сантьяго. Погода была чудесной, легкий бриз, солнце, и под стать погоде — чудесное настроение. Гина и Ирина толковали на английском о чем-то сугубо женском, а мы с Федором говорили о навигации. Я был неопытным яхтсменом в то время, и любой совет мудрого знатока парусов был для меня как глоток воды для путника в пустыне. Когда я рассказал, как мы хотели зайти в Sable d'Olone, откуда он стартовал в гонке «Один вокруг света» («Around alone»), Федор слегка улыбнулся: «Русские гонщики не имеют большого опыта в таких соревнованиях, им далеко до французов». (Гонку выиграл француз.)

К югу от Австралии на «ревущих сороковых» у Федора случился «broaching» (если не ошибаюсь, в русской терминологии — тоже «брочинг») — ситуация, когда шквал кладет сильно запарусившую яхту на борт и мачта почти касается воды. В общем-то это не столь необычное происшествие, не столь «смертельное»: после какого-то короткого периода шквал стихает и яхта снова возвращается в нормальное положение; плавание и жизнь продолжаются, только вычерпай воду из кабины. Но у Федора произошло необычное: па- рус-грот «зачерпнул» воду, и яхта не могла выпрямиться, лежала на борту. Был ветер, волна и холод. В полузатопленной каюте нельзя было находиться. Федору пришлось сидеть, привязавшись страховочным поясом, на голом борту яхты трое суток. Он сидел, обрызгиваемый холодной водой и обдуваемый холодным ветром. «Ревущие сороковые — это совсем не то, что сороковая параллель Парижа. Я застудил там почки и долго потом мучился», — говорит Федор. Он сидел согнувшись на скользком борту полуопрокинутой яхты и ждал смерти. Он был один в безмолвном океане, и помощи ждать было не от кого, хотя EPIRB, радиобуй, подающий сигнал «SOS» через спутник, и был активизирован. Но берег, в данном случае — австралийские ВМС, никогда не торопится посылать корабли на поиск, требуются определенные условия, чтобы быть уверенным, что этот сигнал не фальшивый (до 80 % сигналов с яхт — фальшивые): должен сработать второй буй (на гоночных яхтах их два). По каким-то причинам замерзающий Федор не смог послать второй сигнал. Несколькими годами раньше Tony Vonimore — американский яхтсмен — оказался в кабине перевернутой яхты, у которой отвалился массивный киль. Топу с отрубленным пальцем просидел под яхтой несколько дней, но было включено два буя, и австралийский фрегат спас его. У Федора не было возможности повторять «SOS» и не было надежды выжить. «Единственная надежда была на Николая-угодника, моего покровителя», — и он дотронулся до маленькой иконки, висящей на груди. Я — до глубины души атеист, всегда снисходительно смеющийся над верующими в бога людей, — слушал Федора и понимал, почему он глубоко верующий: когда остаешься наедине с природой, равнодушной к твоей беде, с природой, которой все равно, будешь ты жив или превратишься в мертвый протеин и станешь пищей для рыб, с природой чаще жестокой, чем доброй, когда ты один в целом океане и ни одного живого существа человеческого вида на сотни морских миль, то ты готов поверить в любого духа, тебе он нужен — или ты сойдешь с ума еще до наступления смерти. У многих яхтсменов-одиночек, длительное время находившихся в изоляции от себе подобных, то есть от людей, были галлюцинации: на яхте появлялся то «святой», то адмирал Нельсон, то пират Дрейк. Федор когда-то в молодости чуть не стал семинаристом, его чувствительной душе художника нужен был духовный образ, и смельчак нашел его в мифическом Николае-угоднике, иконку с изображением которого он всегда берет с собой в походы.

Холодный, голодный, сидел Федор многие-многие часы на полуопрокинутой яхте в бушующем океане в ожидании то ли смерти, то ли чуда. И чудо свершилось. Парус, зачерпнувший воду, разорвался по шву, и яхта не спеша поднялась. «В Sable d'Olone, — продолжал свой рассказ Федор, — перед началом гонок я видел, что нитки швов на гроте уже старые и нужно бы прострочить новые швы. Но парусный мастер был сильно загружен, и я вышел в плавание так. Сделай я ремонт парусу — вряд ли ты, Петр, услышал бы мой рассказ». Он не сказал, что его спас Николай-угодник, но я видел глубокую веру в это. Ну что ж, такой человек, как Федор Конюхов, может позволить верить не только в себя самого, но и в бога. Тем люди и отличаются друг от друга, что у каждого из нас есть духовность, своя душа и вера.

Мы вчетвером провели чудесный день на борту нашей маленькой «Педромы» и были рады тому душевному теплому контакту, который установился между нами. Такой контакт возможен только с хорошими добрыми людьми. Через несколько дней Ирина пригласила нас к себе на русский борщ. «Когда закончим наши странствия, — сказал Федор, — купим с Ириной яхту и будем жить на ней, как вы». Но мне кажется, он никогда не оставит свои путешествия-странствия, покой ему только снится. Продолжай, Федор, славить Россию, иначе без таких богатырей-былинников стыдно будет нам всем называть себя русскими. На прощание Федор подарил мне книгу Алена Бомбара «За бортом по своей воле», которую он брал в рейсы. Книга просолена, подклеена, но для меня она просто реликвия.

На этом можно было бы закончить главу о Канарах, но у нас было одно не совсем приятное приключение на острове La Palma. Остров этот, как и почти все острова архипелага, образовался из вулкана и прилегающей к нему территории. Как нет в мире двух одинаковых островов, так нет и двух одинаковых вулканов, хотя некоторые классические конусы смотрятся как близнецы, будь то покрытый снегом Ключевской на Камчатке или зарумянившийся от заходящего тропического (почти) солнца вулкан Тейда на Тенерифе. Вулкан острова La Palma имеет кратер необычный. Поднимаясь к нему, мы видели только глубокий гигантский овраг, напоминающий сверху своей конфигурацией головастика (взгляните на фото). Сужающийся желоб, по которому в 1949 году текла лава, доходит до берега и касается вод, как бы рассекая остров на две части. Геологическая структура острова такова, что при очередном извержении кусок его может соскользнуть в море, вызвав, по утверждению ученых-вулканологов, гигантское цунами высотой до 100 метров. Кстати, Гинин зять Хосе — вулканолог из Чили, защищающий сейчас докторскую диссертацию в Кембридже, подтверждает это.

Если, недайбог, это случится, то волна со скоростью 500 узлов дойдет даже до Нью-Йорка и произведет колоссальные разрушения. (Если до этого там не произойдет взрыва атомной бомбы, что прогнозируется.)

Сходить на остров La Palma нам посоветовал англичанин со стоящей недалеко от нас яхты, морской капитан-пенсионер. Это единственный живущий и плавающий на яхте морской капитан, встреченный нами. Мы знали несколько летчиков-пилотов (на Западе их называют капитанами), один из них даже летал командиром на «Конкорде», но коллег — морских капитанов почему-то мало на яхтах. Может быть, они в силу специфической работы — оторванность от семьи, стрессы и т. п. — не долгожители. Когда-то в семидесятых я, в то время молодой капитан, побывав на похоронах нескольких коллег, умерших от сердечного приступа, изрек афоризм: «Капитаны, как маршалы, на пенсию не выходят». Разница только в том, что маршалы из-за своего высокого звания числятся советниками до самой смерти, даже если страдают порой маразмом, как Брежнев, а капитаны, многие капитаны просто не доживают до пенсионного возраста — 60 лет. Именно из-за стрессовой работы наши профсоюзы, а возглавляла их в ту пору женщина, Матросова, добились для капитанов выхода на пенсию в 55 лет. Но это произошло за несколько лет до захвата израильтянами-сионистами СССР.

Мы побывали в двух портах острова La Palma — Santa Cruz и Tazacorte. В марине последнего, вернее, в ковше будущей марины, отгороженном волноломом от моря, стояло много местных катеров и несколько яхт. Сложно было найти свободное место среди них, пришлось отдать и кормовой якорь типа «шрапнель», который мы забрали на «Педрому» с нашего маленького речного катера «Little Kalvaria» на Темзе (перед покупкой яхты мы продали катер). Став на два якоря, мы отважились отправиться на экскурсию по острову и кроме основного, как я говорил, довольно «неклассического» кратера вулкана Cumbre Vilja («Старая вершина») увидели цепочку мини-вулканчиков, идущую по гребню горы до самой низины в южной части острова. Они смотрелись как искусственно сделанные пирамиды, и мы называли их «бонсай-вулканами» (карликовые деревья, выращенные в Японии, называются «бонсай-деревья»). Лава когда-то пробивалась через почву, как гейзер, и, застывая, сделала эти пирамидки.

…Кормовой якорь мы не смогли выбрать: на дне бухты было много оставленных тросов, цепей и якорей, пришлось к ним добавить и наш, благо был он на старой веревке, которую обрезали после получасовых попыток спасти десять английских фунтов — столько мы заплатили в Лондоне за складывающийся четырехлапый якорь. Носовой якорь, к счастью, вышел из воды чистым, и мы в десять утра покинули порт, надеясь быть к вечеру в Сан-Себастьяне на Гомере.

Погода была хорошая, мы никогда не выходили в море при ветре 5 и выше баллов, хотя и при таком ветре кое-кто из «мореманов» после короткого периода маловетрия говорит: «Заштормило».

Подняли оба паруса: грот с двумя рифами (на всякий случай) и стаксель, закрученный на одну четверть. Оба «полотнища» неплохо забрали легкий бриз, дующий с берега в наш левый борт; мы остановили машину и побежали, радостно щебеча, вдоль обрывистого берега. Солнце еще не поднялось из-за гор, и теневые складки обрыва смотрелись мрачновато, воскрешая нерадостные воспоминания о входе в порт Бильбао. «Здесь „катабатика" наверняка не бывает, в лоции об этом ни слова», — сказал я Гине. Мы шли в одной миле от берега, черта которого позволяла держаться ближе к ней, но, впереди должны были вскоре «замаячить» скалы, вынесенные в море, как изваяния.

Мы уже видели их черные изломанные очертания, как вдруг ветер стал резко усиливаться. Я схватился за линь завертывающего устройства, а Гина ослабила шкот стакселя. Нужно было закрутить парус до минимума, а затем убрать грот. Но что-то случилось с этой системой, и стаксель не хотел закручиваться.

Я тянул линь со всей силой, чувствовал, как он до боли врезается в мою ладонь. Безуспешно. А ветер уже свистел, периодически надувая стаксель (в такой момент я кричал, уже кричал Гине: «Слабину!»); яхту резко разворачивало на ветер. Как только это случалось, я видел: черные скалы приводятся на нос, и если мы не справимся с парусом, нас может просто выбросить на них. Минут десять-пятнадцать мы мучились в нехорошем предчувствии беды. Не было времени даже убрать грот. Я закрепил линь опять на «утку» (приспособление для крепления тросов), мимоходом посмотрел на кровоточащую, с содранной кожей, правую ладонь. Мы с большим трудом спустили грот (обычно для спуска его нужно привести яхту на ветер, из-за стакселя мы не хотели это сделать). Я запустил машину. Ветер уже ревел до 10 баллов, море покрылось белыми волнами, к счастью, не очень большими из-за близкого берега. Со стороны острова мы услышали шум вертолета, и вскоре он повис почти над нами с включенным ярким прожектором. В голове мелькнула мысль: «Кто-то с берега увидел, что мы приближаемся к скалам, и сообщил береговой охране». Вертолет готов был снять нас с яхты в случае катастрофы. Не было времени выйти на связь с ним, он продолжал наблюдать за нами, а мы снова и снова старались закрутить стаксель. Потравленный шкот удалось закрепить на «утку», а на освободившуюся от шкота лебедку намотали три шлага линя, и я пытался выбирать его. Вперед — ни на сантиметр. Стаксель полоскался на ветру как бешеный, сотрясая мачту и стоячий такелаж. Я изредка поглядывал на жужжащий винтом вертолет с тревожно светящимся прожектором и про себя произносил: «Нет, нет, справимся». Был даже момент, когда ветер чуточку ослаб, и я вполголоса сказал-пропел: «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной…», ни в коем случае не желая сравнивать вертолет-спасатель с вороном. Мы не могли раскрутить полностью стаксель, чтобы, ослабив его фал, спустить парус на палубу. Что-то в устройстве заело капитально. (Позже выяснилось: поломались, видимо, от старости, пластиковые шарики верхнего подшипника.) Весь этот ад длился уже минут тридцать-сорок, но вдруг очередной сильный порыв ветра разорвал стаксель по шву на две части, и мы увидели, что парус раскрутился. Я бросился к фалу, дал слабину, а Гина схватила румпель и повернула «Педрому» ближе к ветру. Пригибаясь под почти ураганным ветром, я пошел-пополз на нос, слыша сзади встревоженный голос Гины: «Страховочный пояс, страховочный пояс!» Какой там пояс, нет времени, волна не такая уж большая, еще не захлестывает нас. Спустил порванный стаксель на палубу; пока крепил его, Гина развернула яхту по волне, подальше от скал. Я вскочил в кокпит, и мы впервые за последний час заулыбались друг другу: «Теперь все в порядке». Я связался с вертолетом. «Спасибо, спасибо, огромное спасибо, мы очень тронуты», и вертолет, выключив прожектор, полетел к острову. Отойдя миль на пять от берега почувствовали, что ветер стих. Это был такой же «катабатик», как у Бильбао. Пришлось вернуться снова в Tazacorte. Мы сбухтовали (свернули) наш порванный стаксель (ремонт его обошелся в 90 долларов), достали старый, запасной, чуть не просмоленный, который поднимается на дополнительном форштаге «классически», без закручивания, и на следующий день прибыли в Сан-Себастьян. Всю дорогу Гина обнимала меня, целовала, и мы радовались жизни, как дети.