Редкие заходы на рейд столицы Мавритании Нуакшот были связаны обычно с доставкой из Лас-Пальмаса грузов и продуктов для советского посольства. Сотрудники посольства, в основном молодые люди, быстро сдружились с нами, а 3-й секретарь со своей красавицей женой несколько раз бывал у нас на борту. Мы для них были струёй свежего воздуха после закрытой территории посольства, где были не только хорошие стороны жизни, но и, как в любом обществе, грязь и перемывание грязного белья. Мне кажется, что жизнь дипломатов, не только советских, но и всех стран, в том числе и американских, это не жизнь, а тяжёлая интеллектуальная каторга. Ты не можешь быть самим собой, постоянно должен следить за любым своим словом, за любым жестом, быть всё время в напряжении. Поэтому когда 3-й секретарь приходил к нам, а мужик он был настоящий, чувствовалось, что такой не сделает головокружительной карьеры: он с удовольствием выпивал, закусывал и разговаривал свободно, как он выразился, не боясь, что мы поймём его неправильно.

Однажды с нами в Лас-Пальмас отправился 2-й секретарь посольства. Мы должны были взять большой груз мебели. На переходе он чувствовал себя неважно, его чуть-чуть укачивало. А в порту он был очень дружелюбен, прост, и в один из вечеров я сказал ему: «Может быть, прогуляемся? Я покажу тебе знаменитую «горку» (район публичных домов недалеко от порта). Он замахал руками: «Что ты, что ты! Я не могу пойти туда». — «Да мы не пойдём к женщинам, только побродим по злачному Лас-Пальмасу». И тогда он признался, что он офицер КГБ и не может рисковать, потому что уже было немало случаев похищения сотрудников посольств — резидентов КГБ. В Лондоне таким образом обработали бывшего кагэбиста из Клайпеды Гордиевского, который выдал многих агентов. Конечно, быть позже 20:00 на улицах иностранных портов запрещалось всем советским морякам. Было очень резонно делать такие ограничения, так как во многих портах, особенно в африканских, криминал был велик и ограбления наших моряков случались часто. И не только вечером, но и днём. Я помню, во Фритауне мы шли по базарной улице в середине дня. И вдруг меня с двух сторон сжали два здоровенных африканца, крепко, до боли, держа за руки. И я чувствовал, как один из них очистил задний карман моих джинсов, где лежали два листика бумаги, которые через ткань выглядели как деньги. Деньги мы всегда держали в специально пришитом внутри брюк кармане.

Мы доставили мебель для нашего посольства. Назвать Нуакшот портом сложно, но можно. Расположенный в 3-х км от побережья, этот типично мавританский город к описываемому моменту был окружён большим кольцом палаток, где жили около 30 тыс. мавританцев-кочевников. Начавшаяся несколько лет назад небывалая засуха уничтожила традиционные пастбища скота. Ранее одна из богатейших стран Африки (на душу населения приходилось больше всего скота) вдруг превратилась в страну, где люди начали умирать от голода. И бывшие скотоводы ринулись к Нуакшоту. Международные организации оказывали кое-какую помощь пострадавшим, но эта помощь была больше прикрытием деятельности этих организаций. Палаточное кольцо толщиной около километра опоясало Нуакшот. Пересекая это кольцо, можно было подумать, что это город туристов: белые большие палатки, похожие на юрты, чистота, небольшое передвижение людей, и, что удивляло больше всего, почти не видно было детей.

Побережье Мавритании от Нуадибу до границы с Сенегалом идёт почти прямой линией без единой бухты, где можно было бы построить порт. Проблему второго порта для страны решили просто: у Нуакшота была возведена металлическая эстакада, выступающая в море на 100 метров и высотой около 20 метров. Наверху стояли три крана. Суда становились на якорь недалеко от эстакады. Здесь всегда была зыбь. Маленькие буксиры подводили небольшие лихтера к борту судна, производилась выгрузка, затем эти буксиры лихо швартовали их к эстакаде, а краны поднимали груз наверх. Если этот груз был не очень тяжёлый, он поднимался вместе с лихтером. Ночью работа прекращалась, все лихтера и буксиры поднимались наверх.

После выгрузки мебели для посольства мы получили приказ посла никуда не уходить. Приехал 3-й секретарь и сказал, что завтра в посольстве состоится товарищеская встреча по волейболу с французским посольством, и посол приглашает наших моряков помочь. 10 членов нашей команды, в основном молодые и спортивные ребята, не забывшие ещё, скитаясь по морям, спорт, прикатили на двор посольства. Выяснилось, что игроков в волейбол среди посольских работников практически не было, кроме повара посла. И 6 наших спортсменов начали состязаться с французскими дипломатами. Победа была более чем убедительная — 3:0. Посол остался очень доволен, наши моряки — тоже. Во дворе стояли столики с хорошими напитками: водкой, виски, джином, и вскоре мне пришлось сказать своим: «Хлопцы, знайте меру». Всё прошло нормально. Наши не напились, и это было очень хорошо, так как именно тогда в Мавританию приехали начальник «Запрыбы» Соколов и генеральный директор Литрыбпрома Урбанавичюс. И они чуть-чуть гордились моряками.

На следующий день посол пригласил меня к себе и сказал, что он планирует организовать на борту нашего судна приём президенту Мавритании. Это будет примерно через две недели, времени достаточно, чтобы отвести груз в Лас-Пальмас и вернуться.

Была лёгкая зыбь, когда мы отдали якорь недалеко от эстакады. Подготовка такого важного визита требовала хорошей организации. Честно говоря, я не понимал сначала, с какой целью посол хочет пригласить президента на наше, в общем-то, не такое уж большое судно. Но потом вспомнил, как он сказал Мавританскому министру в Нуадибу, что это судно — его яхта. Ну что ж, для него, человека из Туркменистана, далёкого от моря, видимо, действительно было приятно чувствовать себя как бы владельцем судна. На следующее утро на борт прибыли пресс-атташе и повар посла. Завезено было много продуктов и спиртного. Повар остался ночевать на борту, чтобы с утра начать готовить. Хоть мы и имели своего кока, Мишу Агаева, который мог бы заткнуть за пояс любого посольского повара, для меня и команды это было к лучшему: если что-то не получится, то не по нашей вине. В принципе, мы не волновались нисколько. Высокопоставленные лица уже не раз бывали у нас на борту, и я усвоил одно из этой практики: нужно всегда оставаться самим собой, никакой игры. Моряки — это такая категория людей, которую, как и лётчиков, уважают все, кто приходит на борт. Команда была информирована о предстоящем визите, офицерам я приказал быть в форменной одежде. Судно было чистым, нигде не было ни пятнышка ржавчины. Было понятно, что не так просто было послу, даже великой державы, уговорить президента отобедать на борту судна. Поэтому весь экипаж готовился к приёму серьёзно, чтобы даже мелочью не испортить впечатление о судне. Мы волновались только об одном: как эти важные люди будут перебираться к нам на борт. Пришвартоваться к причалу мы не могли. Сами мы выходили на берег так: судовая шлюпка подходила к эстакаде, командир шлюпки и механик удерживались руками за металлические конструкции, а моряки хватались за скоб-трап (металлическая лестница) и метров 15 поднимались по ней на причал. Таким же путём и возвращались. Но не могли же президент и пожилой посол со своими свитами, наверное, и с жёнами, спускаться и подниматься по скоб-трапам. Я отправился с самого утра в посольство, благо машина посольская была здесь, и, зайдя к послу, спросил, как планирует он или его секретари добраться до судна. «А я не знаю. Я думал, что вы уже обдумали это», — ответил посол. Весёленькое дело! Говорю: «Вижу только один путь: вы все наверху эстакады усаживаетесь на поднятый буксирный катер, кран спускает его на воду, он подходит к нашему борту, и вы переходите к нам. Другого ничего придумать нельзя». На этом мы и остановились. Выходя из кабинета, я спросил, сколько будет человек. «Около десяти», — ответил посол.

Мы со штурманом стояли на мостике, ожидая гостей. В 12 часов к эстакаде подъехало несколько машин. Видимо, капитан порта встретил эту необычную делегацию, и они пошли к катеру, стоящему на эстакаде. Через бинокль мы наблюдали, как они перебрались на палубу катера. Затем кран поднял его и медленно стал опускать на воду. Не знаю, как они чувствовали себя в этот момент на маленьком ржавом судёнышке. Катер отдал гак крана и пошёл в нашу сторону. На палубе у трапа стояли вахтенный штурман и матросы, готовые помочь гостям подняться к нам на борт. Погода была штилевая, небольшая песчаная дымка скрывала не только горизонт, но и солнце, которое матовым диском пробивалось через неё. Было нежарко. Лёгкая зыбь чуть-чуть покачивала судно, но мы даже не замечали этого. Когда же катер приблизился к нам, эта зыбь стала вдруг заметной. Катер, приблизившись к борту, поднимался на метр-полтора. Мы видели всю делегацию, они стояли на палубе, уцепившись за что попало, лица были испуганные, особенно у двух женщин. Шкипер катера сделал несколько попыток подойти к нашему борту. Конечно, для любого моряка было бы совсем не сложно перескочить на борт. Для моряка, но не для них, людей пустыни — африканской или туркменской. Я видел потускневшее лицо посла. Кажется, мероприятие срывается. «Демьянович, — обратился старпом Павел Захарович Багно, — давай спустим спасательную шлюпку и поднимем их на шлюпке на борт». — «Давай, Захарыч». Шлюпка скользнула на воду и подошла к катеру, который был чуточку больше её, и поэтому они стояли на зыби синхронно. Гости перешли на нашу шлюпку. Когда зацепили гаки и начали подъем, я подумал: «Не дай бог оборвётся лопарь, в какой тюряге я буду кончать дни свои?» По технике безопасности при подъёме катера на нём могут находиться только 2 человека, а не 13. Шлюпка поравнялась с палубой и остановилась. Моряки бросились помогать пассажирам. Посол, подавая мне руку, счастливо улыбнулся и сказал: «Ну, спасибо, капитан, выручил». Президент, полноватый мужчина, придерживая левой рукой свою длинную арабскую одежду, пожал мне руку, тоже с чувством удовлетворения за то, что, наконец, кончилось мучение и они стоят на твёрдой палубе большого судна. Здесь же, в свите президента, были министр внутренних дел и шеф полиции. Но самой «хрупкой частью» визитёров были жена президента, полная женщина с красивым восточным лицом, и жена посла, Шура, женщина лет 40, стройная и выглядевшая очень контрастно со своим, лет на 25 старше её, мужем. Они обе были немного напуганы, и Павел Захарович со своей прекрасной улыбкой завёл с ними разговор. Кают-компания была подготовлена для обеда. Но перед этим все гости собрались на мостике, я рассказал о судне, о его работе, не забыв упомянуть, что мы находимся в непосредственном подчинении его Превосходительства посла СССР (что ему очень понравилось). В кают-компании столы были накрыты богато. Из посольства доставили даже тарелки и ножи с вилками, хотя судовые были не хуже. Меня удивило, что на столах стояли бутылки с вином, виски, джином. Мусульмане не употребляют алкоголь, но посол, уловив мой взгляд, сказал: «Если кто хочет, может пить». Сам он во время обеда попивал вино. В течение обеда говорил в основном посол. Он говорил по-русски, его переводчик — пресс-атташе посольства — переводил на арабский, и беседа текла спокойно, медленно, как и положено в таких случаях. Я слушал рассказ посла об одном его приключении в Париже и всё ждал, когда же он начнет говорить о чем-нибудь более серьёзном об отношениях СССР и Мавритании, о каких-то проблемах или о возможностях заключения межправительственных соглашений. Весь этот приём на борту судна, такой экстравагантный, с президентом Мавритании был, видимо, рассчитан на какой-то весьма важный разговор в непринуждённой обстановке. Было много проблем с работой советских рыболовных судов в Мавританской зоне. Может быть, посол затронет эту тему: благо удобный момент, как никак, на судне. Но я был сильно разочарован в своих ожиданиях. Вскоре женщины почувствовали себя не очень хорошо, и Павел Захарович увёл их на мостик, на свежий воздух. К сожалению, мы не могли сделать фото, так как пресс-атташе заранее предупредил нас, чтобы во время визита никто не фотографировал гостей. Обед проходил в том же спокойном темпе, только уже без женщин. Посол, обращаясь к президенту, употреблял обращение «мой брат». Видимо, подчеркивая свою принадлежность к одной из арабских народностей — туркменам. Так и не затронув ничего из политики в течение почти трёх часов, президент поблагодарил меня за гостеприимство, за вкусный обед, сказал несколько тёплых слов об экипаже и судне и сделал запись в книге отзывов. Окончанию церемонии больше всего были рады, я думаю, жёны президента и посла, которые даже на свежем воздухе чувствовали небольшую качку судна на зыби. Павел Захарович, кажется, дал им таблетки от морской болезни, но это не очень помогло. Они первыми сели в спасательную шлюпку. Только такой человек, как Паша Багно, мог создать тёплую атмосферу даже в спасательной шлюпке. Он аккуратно пересадил очень важных персон на буксирный катер, и вскоре они были на твёрдой, некачающейся земле.

На следующий день посол пригласил меня к себе и сказал: «Капитан, всё было прекрасно. Спасибо за хорошую организацию. Вы помогли укрепить мавритано-советские отношения». Не знаю, как я помог, но знаю, что и высокопоставленные лица тоже люди, а не боги, и они иногда выглядят чуть смешными в своих играх, называемых дипломатией.

Павел Захарович Багно был одним из лучших моих старших помощников. По натуре он очень хороший человек и добрый к людям. На «Кенгарагс» он пришёл, проплавав много лет капитаном на промысловых судах. Он был невысокого роста, как он шутил, «весь пошел в корень», но был очень подвижным, двигался всегда быстро, энергия так и била из него ключом. Думаю, что все моряки, которые плавали с ним, любили его. Мы не были с ним близкими друзьями. Иногда, правда, делали вылазки вдвоём в вечерний Лас-Пальмас или в Нуадибу, устраивая маленькие «соревнования-развлечения». Когда я уходил в отпуск, Багно подменял меня. Как-то раз в рейсе, когда он был капитаном и «Кенгарагс» заходил в Калининград, моряки, возвращаясь на судно, увидели около пивного ларька пьянчужку, держащего маленького щенка и просящего за него бокал пива. Кто-то из моряков купил этому «любителю животного мира» бутылку пива. Так у нас появился на борту Пират, «гроза» всех портов на западном побережье Африки. Я, как и все нормальные люди, люблю животных и всегда старался иметь на борту какого-нибудь зверька: собаку или кошку, обезьянку или птичку. И не только потому, что я люблю животных, но и потому, что животные нужны на борту для всего экипажа. Оторванность на долгие месяцы от дома, от семьи, от домашнего уюта переносится моряками легче, если на борту есть домашнее животное. О каждом из этих животных или птиц можно рассказать много смешных и интересных историй. Здесь, в книге, пожалуй, не хватит места, поэтому я расскажу о наиболее интересных. Эти истории о животных будут в разных главах книги. Пират и кошки Ася и Мурка действительно заслужили быть героями историй.

Пират был обыкновенной дворнягой; может быть, из-за своей родословной он не имел одного хозяина в лице какого-нибудь моряка, а был общим другом всей команды. Он хоть и дворняга, но был неглупым псом и немного побаивался меня, понимая, что я капитан. Но однажды он вдруг стал лаять на меня. Не понимая, в чём дело, я стал корить его: «Пират, ты что?», а он ещё больше оскаливает зубы. Только позже я понял причину этого. Я чуть выпил с лоцманом виски, а Пират не мог переносить запаха спиртного, тем более, что он раньше никогда не «видел» этого запаха от меня. Почувствовав себя хозяином на судне, он стал хорошим помощником вахтенного матроса у трапа. При швартовках у причала Reina Sofia в Лас-Пальмасе, где причальная стенка в малую воду возвышается на уровне шлюпочной палубы, наш Пират прыгал на сушу, когда корпус судна находился ещё в метре-полуторах от причала, и мы всегда опасались, что однажды он свалится в воду. Попав на причал, он чуть скулил от радости, а потом мог облаять любого испанца. Боцман стал закрывать его на время швартовок. И перед отходом из порта вахтенный штурман обычно смотрел, есть ли Пират на борту, а затем уже осматривал экипаж.

Во время стоянки в Дакаре по корме у нас стоял «швед». На этом судне была маленькая сучка, и наш «кавалер», видимо, крутил с ней любовь, так как она приходила к нему. И он частенько гостил у «шведки». Мы собрались отходить. Лоцман уже был на мостике. Экипаж на борту. Пират на борту. Но в какой-то момент, когда боцман с матросами убирали трап, наш «кавалер» прыгнул на приподнятый трап и уже мчался по причалу к «шведской» сучке. Я извинился перед лоцманом, но он с пониманием улыбнулся: «Ничего, капитан, подождём немного недисциплинированного «матроса». Боцман помчался вслед за Пиратом на «шведа» и вернулся с Пиратом на руках, который всё вертел головой и, видимо, говорил по-собачьи: «Прощай, любимая».

Маленькую Читу нам подарили в Лас-Пальмасе перед отлётом экипажа какого-то судна домой. Обезьяна — не собака, ей нужен один хозяин, вернее, она сама выбирает кого- то одного. Им оказался боцман Паша, человек очень добрый и мягкий. Чита настолько привязалась к нему, что больше чем на 5 минут от него не отходила. Обычно она садилась к боцману на плечо, но вскоре поднялась ещё выше. Причём понимала, что это необычно, и поэтому восседала на голове в королевской позе. Боцман занимался покраской или другими своими работами, а Чита не отходила от него, иногда, правда, перескакивала с головы на плечо. Когда же ей надоедала занятость хозяина и она хотела поиграть, прыгала на надстройку рефотделения и дожидалась, распластавшись, когда боцман будет проходить мимо. А боцман, ничего не подозревая, шагал по палубе, неся банку с краской. Вдруг Чита подскакивала, хватала боцманский берет и уже в считанные секунды сидела на салинговой площадке мачты в 10 метрах от палубы. Паша пытался что-то сделать, чтобы приманить Читу, но та принимала это за игру и продолжала держать берет, ни разу его не уронив.

С Пиратом Чита сдружилась быстро. Пират на правах старшего относился к шалостям обезьяны стоически. Иногда она садилась к нему на спину, и Пират с глупой улыбкой волка из «Ну, погоди!» медленно маршировал по палубе, неся свою драгоценную ношу.

Однажды я наблюдал такую картину. На шлюпочную палубу кок вынес несколько блинов, видимо, оставшихся от ужина, и дал их Пирату. Пират взял один в пасть, стал жевать, и вдруг, откуда ни возьмись, появилась Чита. Пират продолжает есть свой блин, широко раскрывая рот. Чита запускает в пасть Пирата свою лапу и вытаскивает оттуда остатки блина. Пират даже не тявкнул на свою подругу. Он взял с палубы второй блин и стал жевать. Чита пыталась снова всунуть свою лапу в рот пса. Пират закрыл рот. Как только Чита отвернулась, он стал быстро жевать, но вот Чита повернулась к нему, и рот Пирата закрылся: мол, у меня во рту ничего нет. Чита разочарованно отвернулась. Пират быстро стал дожёвывать и успел проглотить блин до того, как заметившая этот маневр Чита попыталась вытащить его из пасти. Это было настоящее представление. Следующий блин Пират ел очень смешно, останавливаясь периодически, чтобы обмануть Читу. Он был настоящим кавалером и не хотел обидеть свою подругу каким-нибудь грубым движением.

Чита привязалась к боцману и никого другого не признавала. Никто не мог взять её на руки поиграть, она отвергала любые попытки. Знала только хозяина и дружила только с ним, была ревнива и обидчива. Однажды Паша собрался в увольнение в город, а Чита в это время хотела беситься. Но группа увольняющихся уже ждала боцмана, и он закрыл Читу в сушилке в дымовой трубе, оставив достаточную щель для свежего воздуха. Она кричала, визжала, не хотела сидеть там, но боцман закрыл дверь и ушёл. Вернувшись из увольнения через четыре часа, он открыл сушилку и позвал: «Чита!», но Чита повернулась к нему задницей (некоторые породы обезьян свое презрение демонстрируют так же, как когда-то некоторые деревенские женщины) и два дня не подходила к хозяину.

Зашли в Санта-Крус-де-Тенерифе. Поставили нас у причала в самом дальнем углу порта в ожидании завтрашней приёмки гофротары. Агент ушел с борта, вечерело. После ужина мы со стармехом вышли на причал немного пройтись. Такие маленькие прогулки по суше поднимали настроение, и я всегда старался использовать любую возможность чуть-чуть размяться. Старший механик Владимир Михайлович Головащенко был человеком уравновешенным и очень спокойным. Работать с ним было легко. Мы потихоньку прогуливались по порту, о чём-то беседуя. Метрах в двухстах от судна вдруг заметили Пирата в компании какой-то сучки, чуть большего размера и с отвисшими, но уже, видимо, без молока сосцами. Наш Пират увивался вокруг неё, и она тоже играла с ним. Какая-то нежность чувствовалась в их игре. Они играли как маленькие щенки, порой покусывая друг друга за шею или за ухо, отскакивали, припадали к земле и снова вскакивали, даже повизгивали. Это была какая-то собачья радость, собачья любовь. Ничто не мешало сучке, которая не так давно ощенилась, чувствовать и вести себя, как молодой. Мы застыли на одном месте, любуясь таким необычным проявлением собачей любви с первого взгляда. Пират мог встретить её не более часа назад, когда боцман выпустил его на причал. Значит, с первой минуты они понравились друг другу, понравился запах друг друга. Теперь уже доказано, что и люди чувствуют неосознанно запах, исходящий от партнёра. Чем больше тестостерона, тем привлекательнее запах, чем больше уверенности в себе, тем лучше запах. И этот запах, который мы чувствуем отнюдь не носом, привлекает особей противоположного пола. (Только не употребляйте много чеснока, если не хотите дожить до 90 лет.)

Вдруг что-то изменилось. Наша пара перестала играть. Пират вдруг съёжился, поджав под себя хвост. Из-за угла склада выскочили три здоровенных пса. Это были хозяева порта. Обычно в каждом порту живут псы, отставшие от судов. Они постепенно образуют клан, и новому псу не так легко вступить в него. Три пса двигались на Пирата, рыча и злобно оскалив здоровенные клыки. Не могло быть никакого сомнения в том, что сейчас они бросятся на него, отбившего у них, видимо, единственную сучку. Мы с Михалычем стали искать какую-нибудь палку, чтобы спасти нашего Пирата от кровавой схватки. Псы медленно приближались, всё более угрожающе рыча. Пират даже присел на задние лапы от ужаса. И вдруг. И вдруг сучка сделала прыжок вперёд, закрыв собой Пирата, оскалила зубы и зарычала на страшных псов. Те остановились. Сучка снова сделала выпад вперёд, готовая вцепиться в первого кобеля. И они стали пятиться задом. Ещё одно рычание подружки Пирата, и «террористы» убежали. Сучка повернулась к Пирату, у которого хвост снова поднялся, и они, как ни в чём не бывало, стали играть. Видимо, в этом клане подруга Пирата была единственной сучкой, и кобели всё-таки при всём при том оставались кавалерами. Мы вернулись на судно, рассказали об увиденной любовной сцене, и я сказал боцману, чтобы он разрешил Пирату погулять подольше.

Но самая интересная история случилась в Лас-Пальмасе в следующем рейсе.

Закончив оформление документов на принятый груз для Экваториальной Гвинеи, мы ожидали лоцмана. Команда была на борту, время близилось к вечеру. Я был на мостике, когда старпом доложил: «Нет Пирата». «Павел Захарович, сколько раз это будет повторяться? В конце концов, в день отхода надо держать его взаперти. Пусть боцман быстренько пробежится по причалам. Где-то спутался с сучкой». Боцман вернулся через полчаса один. В назначенное время на борт прибыл лоцман. Занимать причал больше мы не могли. Отошли, когда было уже темно. Но как же мы будем без Пирата? Ведь мы уходим отсюда как минимум на месяц. Я решил стать на якоре на рейде до утра. Команда облегченно вздохнула. Ведь все любили этого дворнягу. В восемь утра я с тремя моряками был на причале, где стояли вчера. Пирата нет. Но мы были уверены, что найдём. Кто-то из моряков шутил: «Надо сходить на «горку» (место публичных домов), наверное, Пират там у какой-нибудь проститутки». Шутки шутками, но мы обшарили всю прилежащую территорию порта. Мы видели портовых собак, мы нашли их логово из соломы, осмотрели все открытые контейнеры, вышли на близлежащую улицу и прошлись по ней. Через два часа собрались около шлюпки. Мы были просто убиты. Как будто пропал не пёс, а живой человек из нашего экипажа. «Подождём ещё немного, — сказал я, — но через час уходим». Мы не могли ждать больше, так как нам предстояло на промысле взять еще 250 тонн рыбы от промсудна, которое забивалось и становилось на простой в случае нашей задержки. «Свяжись с РР-161», — сказал я радисту. На «колбаснике» (так называли моряки судно-снабженца) радистом был Толя Ильин. В прошлом рейсе он был на «Кенгарагсе», но задержался в отпуске, и мы ушли в рейс с другим радистом. Судно это находилось где-то в районе Западной Сахары, и, связавшись, наконец, с ним, рассказали Толе о нашей беде: «Толя, если вдруг зайдёте в Лас-Пальмас, поищи Пирата. Если найдёте, заберите его. Мы вернёмся через месяц». Дальше история развивалась, как в любимом моряками фильме «Соленый пёс». (Кстати, когда мы крутили этот фильм в столовой, дверь была открыта, наш Пират какое-то время внимательно смотрел на экран, потом рявкнул и удалился. Выходит, что собаки воспринимают плоское изображение. Но, видимо, только в движении.) Мы были заняты своим трудом, двигались на юг. В Бате, куда мы завезли рыбу после Малабо, были проблемы с выгрузкой, и поэтому мы задержались больше планируемого времени. Наконец проложили курс на вест, и «Кенгарагс» помчался по Гвинейскому заливу «домой». Связь с РР-161 мы установили только при подходе в район Западной Сахары. Радист вбегает на мостик и радостно кричит: «Пират на сто шестьдесят первом!» К счастью, 161-й был на промысле, и мы договорились о встрече. Погода была спокойная. Оба судна легли в дрейф недалеко друг от друга. Павел Захарович сел в катер и пошёл за Пиратом. Вся команда, включая вахтенного механика, была на палубе в ожидании встречи. Катер ещё не поднялся до палубы на добрый метр, как Пират взвился в воздух и очутился на палубе. Глаза его были, как у бешенного. Он подпрыгнул, лизнул в лицо одного-двух моряков и помчался на бак, оттуда на корму и только после этого стал лизать всех моряков подряд. Очень трудно описать ту радость, которая струилась, изливалась из Пирата. Он визжал, опять прыгал к кому-нибудь и уже держался людей, видимо, боясь хоть на минуту отойти. Команда была почти в таком же состоянии, как и Пират, только что не бегала по палубе. Умопомрачительная радость всех без исключения моряков была такой открытой и яркой, что я ещё раз убедился, как важно держать на борту какое-нибудь животное, которое в своём поведении более натурально, более эмоционально, и мы, люди, в принципе, тоже животные, но научившиеся быть сдержанными, порой любуемся естественным поведением животных и детей. Тот день на судне был праздничным. Люди получили хороший эмоциональный заряд и были чуть мягче, чем обычно, чуть радостнее, чуть приветливее друг с другом. И, кажется, я разрешил начпроду выдать всем двойную порцию вина, что продлило нам праздник. Позже, когда мы встретились со 161-м на Канарах, Толя Ильин рассказал, что их судно зашло в Лас-Пальмас на 20-й день после нашего ухода. Они ошвартовались у причала, и Толя ушёл в город в увольнение. Он помнил о Пирате и, проходя через порт, внимательно смотрел на собак. Возвращался из увольнения уже вечером. Когда он ступил на палубу, вдруг что-то выпрыгнуло из-под брашпиля и бросилось к нему под ноги, визжа и скуля. Пират, одни кости и кожа, со свалявшейся грязной шерстью, чуть ли не зубами уцепился за Толю, запах которого он учуял за 20 метров. Значит, он опознал советское судно и, видимо, когда вахтенный матрос отошёл от трапа, заскочил на борт и укрылся под брашпилем. Толя рассказывает, что несколько дней Пират не отходил от него. Если бы собаки могли говорить, он рассказал бы грустную историю, похожую на историю пса Солёного из фильма. Можно только представить, что испытал Пират за 20 суток в чужом порту, где хозяйничают злые, голодные портовые псы. Он нигде не мог найти пищу, так как это возможно только если тебе подадут с какого-нибудь судна. Но, видимо, он старался держаться поближе к тому причалу, где потерял свой «Кенгарагс», а советские суда редко швартуются здесь. Но он оказался счастливым псом, он встретил Толю Ильина — прекрасного человека. Толя никогда не употреблял спиртного, даже самого хорошего вина. Однажды он мне поведал, что в прошлом был запойным пьяницей. И думал, что никогда уже не поднимется со дна. Один его товарищ, то ли культурист, то ли йог, сумел уговорить Толю заняться этой системой — и алкоголь ушёл в небытие. У нас на судне Толя продолжал постоянно заниматься необычными вещами: то культуризмом, то чем-то ещё, то голоданием. И всегда имел учеников, последователей. Один из них, третий штурман, так изнурил себя, что еле мог нести вахту. Пришлось мне запретить эту практику.

Когда Ильин бросил плавать, он купил в карельских дремучих лесах домик, вдалеке от сёл и городов, без электричества, без всяких удобств. Жена Толи отказалась поменять московскую квартиру на жизнь отшельницы, и Толя жил в глуши сам. И, видимо, был счастлив.

Наш вояж в Экваториальную Гвинею закончился, но я хочу вернуться к нему, так как один эпизод в этом рейсе подтверждает название моей книги. Мы везли в РЭГ не только рыбу, но и много продуктов для советской колонии. К тому времени она разрослась. В представительстве МРХ уже работало три человека. Один из них — Юра Берзов — клайпедский капитан. Мягко выражаясь, он подпилил мне стул. Я был первооткрывателем Экваториальной Гвинеи. Посол Казанский, представитель МРХ Беляк, генеральный директор «Литрыбпрома» Урбанавичюс рекомендовали меня на эту должность, но как-то неожиданно для всех здесь оказался Юра. До этого он принимал два судна из новостроя в Штральзунде, два года работал на Кубе. У Юры, видимо, была не такая уж лёгкая жизнь. Он поседел очень рано. Я помню, когда он был капитаном на СРТ, у мыса Куллен, вблизи шведского берега, с его судна выпрыгнул один моряк, намереваясь доплыть до Швеции и попросить политического убежища. Но, на счастье или несчастье, его полуживого подобрало идущее сзади советское судно. Юра, когда это судно связалось с ним, сказал: «Жалко, гад не утонул, было бы лучше!» Я шёл тогда тоже на промысел, проходил Каттегат и слушал эти радиопереговоры. Юре кто-то пытался потом поставить в укор это восклицание «гад», но все капитаны были в таком положении, что любой побег с судна, будь то в море или в инпорту, расценивался как слабая организация судовой службы, и капитана, как правило, разжаловали.

Юра вместе с женой пришёл к нам на «Кенгарагс». Я накрыл стол, поставил закуску и виски. Выпили традиционно за встречу. Фаина Берзова стала расспрашивать Мыцика о ком-то из «Литрыбпрома». Мы понемножку выпивали. Но Юра наливал себе всё чаще, как будто хотел скорее напиться. И вправду, пока Мыцик с Фаиной разговаривали, Юра был уже пьяным или делал вид, что пьян. Фаина была тоже чуть в подпитии и уже лезла целоваться с Мыциком. Он её немного отстранил, показывая на Юру. «А, не обращай внимания, — сказала она, — он тряпка». Мне было не по себе от этих слов. Я стал потихоньку выпроваживать гостей. Юра был сильно пьян. Кажется, подъехал кто-то из посольства и забрал «дружную» чету. «Как она может так вести себя?» — спросил я у Мыцика. — «А ты что, не знал Фаину?» Нет, я действительно не знал её. Были какие-то сплетни, но я всегда был равнодушен к ним. И Мыцик рассказал, что карьера Юры Берзова делается благодаря умению его жены встречаться с нужным мужчиной в хорошем месте и в хорошей позиции.

Берзов умер молодым от сердечного приступа. Может, его карьера делалась не им и не для него. Но после встречи в Малабо я понял, что он был не такой уж счастливый в жизни мужчина и капитан. Мир праху твоему, капитан Юрий Берзов…

* * *

После Малабо мы перешли в Бату. Выгрузка шла очень медленно, примерно 30–50 тонн в сутки. Президент запретил продавать рыбу со склада более чем 2 килограмма на руки. Ёмкость складов была маленькая, вот и ждали, когда продадут немного рыбы, чтобы на освободившееся место положить нашу. Военный советник президента полковник Пётр Филиппович был частым гостем у нас. Он работал здесь уже два года и скоро собирался домой. Благодаря ему президент разрешил продать больше рыбы с холодильника, и нас снова стали разгружать. Он же принёс разрешение губернатора Рио-Муни на экскурсию на судовом катере по реке.

В воскресенье, когда не было выгрузки, мы пригласили двух почётных гостей, Петра Филипповича и Мыцика, и с десятью моряками отправились в небольшое путешествие по реке Бонито. Я сказал, что если будем хорошими, то увидим живого крокодила. Мы взяли еду, воду, так как планировали вернуться на судно только вечером. Третий штурман был на руле. Мы вошли в реку при полной воде. Берега недалеко от моря были безлесые, но уже через полмили начались мангровые заросли. Это удивительное растение тропических рек образует непроходимые заросли вдоль берегов так далеко, как далеко заходит приливная волна. Корни этого растения, густы сплетённые, выглядят со стороны реки угрожающе живыми. Кажется, что вот-вот они зашевелятся, как лапы паука-монстра. Древесина мангро очень прочная, водоупорная. Высушенная, она не намокает в воде и не поддаётся разрушению морских древоточащих червей. Но, к сожалению, применить её в промышленности нелегко из-за изогнутости. Корни растений задерживают в своих лабиринтах речной ил, и дно в районе мангровых зарослей очень илистое. Пробиться через эти заросли очень и очень трудно. Мы шли по реке и чувствовали себя немножко первооткрывателями, представляя, как сложно было бы выйти на берег. Река окружала нас не только таинственными манграми. Вскоре стали попадаться высокие деревья тропического леса. Мангры кое-где уступали место другим растениям, болотным пальмам, фикусовым деревьям, а в воде у берега росли высокие травы. Это уже было веселее, и мы начали шутить: «Где же крокодилы? Наверное, местные жители съели их всех». За некрутым поворотом появилась гряда порогов. Мы со штурманом пытались найти проход, но катер сел днищем на грунт. Четверо самых крепких моряков спрыгнули в воду, вес катера уменьшился, и они перетащили его через опасный участок. И в этот момент на правом берегу с лежащего у берега бревна в воду шлёпнулся не очень большой крокодильчик, может быть, метров двух. Не все это видели, но моряки, находившиеся в воде, заметили шлепок и мгновенно повисли на планшире, стараясь быстрее забраться в шлюпку. На следующем пороге добровольцев перетаскивать катер уже не было. Пришлось приказывать, кому выйти из шлюпки. Может быть, тут было немножко игры в боязнь, что, мол, крокодил откусит кое-что, и голос станет женским. Течение было слабым, и мы его почти не чувствовали. Река иногда плавно изгибалась среди джунглей (во всяком случае, нам хотелось так называть обступающий реку лес), открывая нам новые виды деревьев, комбинаций живой природы. Чувство, что мы находимся не на Немане, а идём по африканской реке, на которой побывало не так уж много советских моряков, усиливало нашу восторженность. Двигатель методично постукивал, третий штурман, стоя на ногах, держал румпель, вместе со мной выбирая по цвету воды места поглубже. Мы шли уже больше часа, и Пётр Филиппович сказал, что скоро будет деревня. За поворотом впервые появился берег, не заросший кустарником, низкий, как пляж. И мы с разгона врезались в песок. Вышли на берег. Местные ребятишки чуть испуганно смотрели на небольшой десант белых людей, но вскоре осмелели и повели нас в сторону деревни. Здесь было всего несколько хижин. Я называю домики хижинами скорее по привычке, вспоминая книгу «Хижина дяди Тома». Но это были домики. Небольшие брёвна, аккуратно поставленные в землю и скреплённые вверху, составляли костяк дома; стены и крыши были сделаны из сухих пальмовых листьев.

Из одного домика вышла женщина, подошла к нам. Все мужчины были на работе, объяснила она, здесь только дети. Мы осмотрели домики, садик с апельсиновыми деревьями, пощёлкали фотоаппаратами. Дали ей пару банок мясных консервов и вернулись к катеру. Была малая вода, и мы побаивались, что пороги придётся проходить с большим трудом.

Устье каждой реки, большой или маленькой, впадающей в открытое море, имеет, как правило, одну особенность, огорчающую мореплавателей: бар. Это мелководье при входе в реку образуется морским прибоем, забрасывающим песок, реже гальку и другие породы. Устанавливается определённый баланс: глубина на баре позволяет речному стоку беспрепятственно вытекать в море; речная и морская воды нашли умный, как всё в природе, компромисс.

Мы упустили момент затишья после малой воды, когда приливо-отливного течения нет, и к бару подошли как раз с началом прилива. Открывшаяся картина была весьма неутешительной. Приливная волна, столкнувшись с мелководьем, периодически образовывала водяной вал более метра высотой. Это выглядело как мини-цунами. Пройти через этот вал будет очень сложно. Допусти небольшую ошибку — подставь чуть борт, и шлюпка будет опрокинута. На мелкой воде в этом случае люди могут погибнуть. Ждать 6 часов, когда наступит снова затишье, мы не могли — уже вечерело. Я встал к рулю сам. Приказал всем надеть спасательные жилеты и держаться крепко. Первая встречная волна была не очень крутой, и мы легко разрезали её, чуть не коснувшись грунта. Но следующая волна, к которой мы приближались, была на начале бара. За ней просматривалось спокойной море. Если мы проскочим её — будет уже не страшно. Главное, принять удар волны строго под прямым углом к ней. «Приготовиться!» — скомандовал я, и нос катера врезался в гребень волны так жёстко, как будто в дерево. Волна хлестнула в катер. Он приподнялся на гребень, переваливаясь через него. «Проскочим», — обрадованно подумал я и от толчка не удержался на ногах, со всего размаха упав спиной на дно шлюпки. Третий штурман схватил руль, но было уже неопасно: мы проскочили бар и вышли на спокойную воду. Но я, лёжа на жёстком дне, не мог пошевелиться от дикой боли в спине, а все в шлюпке улыбались: ещё бы, это так смешно, когда капитан шлёпается. Но капитану было не до шуток. Кто-то помог мне подняться. Боль была острой, и я подумал: «Не повредил ли я позвоночник?» Глянув на место, на которое упал, я увидел металлический штырь полуторасантиметровой толщины, служащий для крепления штормового тента. Этот штырь врезался мне в спину в двух сантиметрах от позвоночника, как раз между ребер. Упади я на него позвоночником, этой книги не было бы и в помине. Не знаю, приемлемо ли здесь сказать опять, что я родился в рубашке. Видимо, да. Я опасался тяжёлых последствий, боялся, что, может быть, со временем стану инвалидом. Судовой журнал с записью о случившемся я взял с судна. Он и сейчас лежит в моем архиве. Но, кажется, всё обошлось.

По пути на север мы зашли в Дакар, и там на одном из наших БМРТ я попросил доктора сделать рентген. Трещин в позвоночнике он не нашёл, но боль от этого удара я чувствовал еще два года. И сейчас, через 20 лет, в дождливую погоду при низком давлении я могу безошибочно нащупать рукой это место.

После очередного захода на Канары мы пришли вечером в район промысла Западной Сахары для раздачи продуктов промысловым судам. Погода была штилевая, время вечернее, все суда мечутся в поисках формирующихся косяков рыбы. Вечерняя зорька для промысловиков — очень напряжённый момент, и, естественно, ни одно из судов не подойдёт к нам ночью. Поэтому я сказал вахтенному штурману отойти от кромки промысла на 3–5 миль и лечь в дрейф до утра, а сам пошёл отдыхать.

Телефонный звонок в спальне поднял меня, когда я уже видел какой-то сон. Голос второго штурмана (значит, после полуночи, успел подумать я) тревожно произнёс: «Человек за бортом». Через секунду я уже был на мостике: «Где, кто, как?» — спросил я штурмана, думая, что кто-то из команды упал за борт. «Нет, нет», — успокоил он меня. — «Там, впереди, на носу кто-то кричит: «Помогите». На баке стоял начпрод Шамиль Казиев и показывал рукой в направлении форштевня. «Метров сто до него», — сказал он. Недалеко от нас находился клайпедский СТР, кошелёк которого был порван, и сейнер намеревался забрать продукты ночью. Сто метров — близко, чтобы дать ход. Поэтому шлюпка, на которой перевозили продукты, ушла вперёд. А мы самым малым ходом двинулись за ней. «Нашли!» — крикнул начпрод с бака. Подошла шлюпка. В ней сидел голый, только в плавках, молодой человек. Его быстро взяли на борт. Он весь трясся от холода, зубы его стучали. У нас в то время на борту был доктор с плавбазы. Он взял спасённого в каюту и начал возвращать его к жизни. Растёр тело спиртом, дал выпить немножко виски и затем пару кружек горячего крепкого чая. Наш ночной гость стал потихоньку приходить в себя. «Всё будет нормально, Пётр Демьянович. Если уж он не утонул, то мы не дадим ему умереть на борту «Кенгарагса», — пошутил доктор.

«С какого судна и как твоя фамилия?» — спросил я «утопленника», укутанного двумя одеялами. Тот ответил: «СРТР-9052, Калининград, матрос Абдулаев». Штурман вызвал на связь это судно. «Пригласите капитана», — сказал я. Видимо, мой голос был таким, что, невзирая на глубокую ночь, капитан уже через пару минут ответил сонным голосом. «У вас матрос Абдулаев есть?» — спрашиваю его. — «Есть». — «Тогда посмотрите, на борту ли он». В ответ молчание. Я не стал терзать его и сказал, что он у нас. СРТР был в замёте, поэтому мы решили, что завтра утром мы встретимся, и он заберёт своего матроса.

Утром, уже облачённый в подаренную начпродом одежду и улыбающийся Абдулаев рассказал мне историю своего купания в Атлантическом океане. Он работал камбузником. Вечером судно занималось поиском рыбных косяков. В восемь часов вечера, когда вся команда поужинала, он положил в миску еду для судового пса и вышел на корму. В это время судно делало поворот и сильно накренилось на левый борт. Абдулаев схватился рукой за релинги, чтобы не упасть, и, вместе с релингами полетел за борт. (Последняя швартовка с плавбазой была не совсем удачной, и стойки релингов были подломаны.) Очнувшись в воде, Абдулаев увидел, как удаляется гакабортный огонь его судна, а вблизи — ни одного корабля. Промысел в этот вечер сдвинулся на несколько миль к осту. После первого испуга способность мыслить к нему вернулась, и он понял, что помощь придёт нескоро. «Нужно продержаться до утра, а утром найдут», — решил он. Вода была относительно тёплой: +21 градус, погода штилевая. Он сбросил с себя ботинки, затем — всю одежду и остался в одних плавках, легко удерживаясь на воде. Уверенность, что его увидят с какого-либо судна утром, не покидала его. Но здесь началось страшное.

Олуши, большущие птицы с размахом крыльев почти до двух метров, всегда держатся тысячами в районе промысла. Тело этих птиц позволяет им пулей уходить в воду за рыбой, и, как пишут справочники, они ныряют на глубину до 30 метров.

И вот несколько этих олушей заметили голову Абдулаева. Ещё были только сумерки, голова была хорошо видна. Птицы стали пикировать, со свистом рассекая воздух. Но, подлетев к Абдулаеву, они видели, что это не рыба, и снова взмывали вверх, один раз даже зацепив его крылом. А на смену улетевшим пикировали новые олуши. «Я боялся, что они меня заклюют. Это было самое страшное. У меня ничего не было, чтобы их отпугивать, я старался прикрывать голову рукой», — рассказывал матрос. С наступлением темноты (в тропиках сумерки короткие) птицы улетели. (В книге Bruce Chawin «In Patagonia» описан случай, когда альбатросы атаковали моряков с опрокинувшейся шлюпки. Птицы выклёвывали глаза, и люди погибали мучительной смертью.) Но началось переохлаждение тела. «Почувствовав, что одна нога немеет (сводит судорога), я начал щипать её и активнее двигаться. Начал чувствовать холод», — продолжал Абдулаев. Здесь я хочу привести выдержку из книги известного английского яхтсмена К. А. Колса «Под парусом в шторм» (K. Adlord Coles «Heavy weather Sailing»):

«Спасательный жилет (которого у Абдулаева не было. — Прим. автора) может отсрочить наступление гипотермии (переохлаждения), так как при его наличии для обеспечения плавучести не требуется активных движений. Чем больше движений, тем быстрее падает температура внутренней части тела. Когда она опускается до 30 градусов, человек находится на грани потери сознания. Рекомендуется находящимся в воде по возможности не двигаться. При температуре воды 16 градусов время безопасного пребывания в воде без жилета составляет почти 2 часа. Эта оценка вполне правдоподобна. В 1953 году при аварии теплохода «Лакоция» из 200 пассажиров, оказавшихся в воде в спасательных жилетах при температуре 18 градусов, 113 умерло в течение 3 часов».

Конечно, известны случаи, когда люди оставались живыми и после многих часов. Но это — исключения.

Мы подняли Абдулаева на борт в 00:15. Значит, в воде он находился 4 часа. Состояние его было критическим. Он был на грани переохлаждения. Не окажись мы рядом в это время (кстати, он плыл в нашем направлении 15 минут), исход был бы печальным. Но я был потрясён, когда Абдулаев, заканчивая своё рассказ, сказал, что его старший брат погиб на «Тукане» (в феврале 1967 года калининградский РТМ «Тукан» — экипаж 81 человек — утонул в проливе Скагеррак. Больше половины экипажа погибло от переохлаждения). «А сколько же сыновей у твоей мамы?», — спросил я. — «Двое». — «Мой тебе совет — бросай море. Найдёшь и на берегу работу. Знаешь, я не верю в приметы или провидение, но оставь своей маме живого сына».

Года через три я был в Калининграде и однажды встретил на улице своего однокашника по мореходке, капитана Лёню Маслова. Он работал в Калининградской БОРФ. Я вкратце рассказал о том, как мы спасли калининградца, и назвал фамилию. «Да он у меня в прошлом рейсе был», — сказал Лёня. Значит, не бросил моря матрос, моряк Абдулаев. И, по правде говоря, я был рад, что он не послушался моего совета.

* * *

Уходя в очередной рейс в Мавританию на «Кенгарагсе», я зашёл к заму генерального директора ПУРП по флоту Рудзинскасу Брониславу Исидоровичу. Бронислав Исидорович был и остаётся очень уважаемым человеком среди моряков. Он сам прошёл суровую школу капитана СРТ в первые годы освоения Северной Атлантики. Талантливый промысловик (о судах, где он был капитаном, говорили: «С золотым килем»), затем многие годы работал начальником литовской экспедиции.

Я помню плавбазу «Новая Земля», на которой я впервые вышел в рейс 4-м помощником. На борт прибыл штаб экспедиции, и я уступил свою каюту по правому борту на шлюпочной палубе Рудзинскасу. Мне запомнились его улыбка и слова: «Ну, извини, что занимаю твою каюту. Это ненадолго». И этих слов, произнесённых с теплом, было достаточно, чтобы помнить этот эпизод всю жизнь. Занимая высокие посты, он всегда оставался прост в обращении с людьми, и каждый капитан чувствовал себя с ним легко. У меня остались тёплые воспоминания о двух высоких персонах из Литрыбпрома: Урбанавичюсе Евгении Михайловиче и Рудзинскасе. Мне кажется, что, несмотря на высокие должности, они оба объективно судили о людях. И уважение их можно было заслужить только хорошей работой, а не взяткой. Они не были высокомерны, как многие руководители флота.

Бронислав Исидорович, подписывая мне какой-то документ для рейса, сказал: «Смотри, там, в Мавритании, представителем МРХ сейчас работает Куперин. Будь осторожен. У него тяжелый «татарский» характер». Конечно, Куперин, бывшей начальник Базы Тралфлота, не был татарином. Я не знал, кто он по национальности. Да это и не важно. Кто из нас в то время смотрел на нацпринадлежность? Главное, чтобы был хороший человек. Украинец или литовец, еврей или русский — было всё равно. Национальность имела значение, конечно, когда в конце пятилетки присылали сверху разнарядку и условия для награждения правительственными орденами. В этой разнарядке указывалось, например: «Орден Трудового Красного Знамени: русских — 2, литовцев — 4». И бедные кадровики расшибали лоб в поисках национальных кадров, достойных награды, и часто не находили — на флоте работали только 20 % литовцев.

Я никогда не сталкивался с Куперином, так как работал в базе «Океанрыбфлота». Некоторые капитаны из Тралфлота говорили о нём: «Во, мужик. Может на отходе судна выпить много». (Такие же слова говорил впоследствии и кинорежиссёр Никита Михалков о Ельцине: «Во, мужик настоящий». После этого я понял, что Михалков, в общем-то, дерьмовый человек. Я был приглашён в Лондоне на гала-премьеру его фильма «Сибирский цирюльник» — этот пасквиль-фильм о России, фильм, который он, Михалков, поставил на сворованные у русского народа 10 миллионов долларов, якобы подаренных ему Черномырдиным.)

Другие капитаны, те, кто не увлекался выпивкой, о Куперине говорили: «Хамоватый человек». Но Куперин руководил Тралфлотом много лет, получал даже ордена и казался многим людям неприступно величавым. Даже его маленький рост как-то не замечался при всегда «важно выглядевшем» лице. Впервые я с ним встретился, когда «Кенгарагс» привёз в Нуакшот заказанные совколонией продукты из Лас-Пальмаса. В представительство МРХ я приехал с начпродом, который выгрузил заказанные Купериным продукты и положенный презент — несколько бутылок виски, джина и ещё что-то. В то время шипчандлеры делали для советских судов, получающих продукты, специальный презент: 0,5–1 % от заказанной суммы они давали на спиртное, как правило. Это было совсем немного. И, конечно, это учитывалось в ценах, но получить на халяву что-нибудь всегда казалось нашим людям соблазнительным. Этот презент давался капитанам. Некоторые капитаны делились с командой, если был большой заказ, некоторые, получив алкоголь, начинали пить его ежедневно, пока он не заканчивался. Один мой однокашник, капитан РТМС, в общем-то, хороший парень, после очередного получения продуктов целую неделю сидел в каюте и в одиночку пил, ни разу за это время не поднявшись на мостик. Может быть, и поднимался, но, будучи пьяным до невменяемости, выпроваживался штурманами снова в каюту. От этого презента многие капитаны теряли здоровье, так как были в запое по многу дней. Какое сердце может выдержать это?! И когда привозили в Клайпеду тело умершего капитана, нашего товарища, с официальным диагнозом «сердечный приступ», на его похоронах мы, коллеги, знали настоящую причину смерти. Как много хороших капитанов ушло из жизни из-за этого презента!

И вот Куперин, только что познакомившийся со мной, говорит: «Почему так мало презента? Мне капитаны всегда привозили презент мешками». «Всё, что положено, вам доставили», — отвечаю. Может быть, как раз это и имел в виду Бронислав Исидорович, говоря о «татарском» характере Куперина.

Но настоящее лицо этого человека я увидел потом. Мы стояли в Нуадибу. Я зашёл к Михасько Василию Васильевичу и там увидел Куперина, прилетевшего по каким-то делам из Нуакшота. Мы втроём поехали в порт, и по дороге Куперин заговорил насчёт ужина. Я по своей наивности и по капитанской вежливости сказал: «Может быть, поужинаем у меня на борту?» И вдруг Михасько, человек гостеприимный, с непонятным упором стал советовать Куперину: «Идите, идите, Павел Васильевич, на «Кенгарагс». Это меня удивило, тем более, что сам Михасько, сославшись на занятость, не обещал прийти на судно, хоть и знал, что на судне живёт секретарь парткома ПУРП Мыцик. Ужинали у меня в каюте. Буквально через несколько минут после того, как Куперин выпил неразбавленного виски, я стал только статистом. Куперин говорил с Мыциком о людях из ПУРПа, рассказал, как Гребениченко, хитрый хохол, не дав подшефной школе ни копейки, всё равно оставил о себе хорошие впечатления у завуча и директора, а о Куперине они говорили не так хорошо, хоть, в конце концов, деньги получили от него, а не от Гребениченко.

Куперин пьянел всё больше и больше. Я наблюдал за этим со стороны и старался понять, что заставляет этого человека пить так много. Вроде много лет был начальником БТФ, не бедствовал, сейчас работает за границей, получает большие деньги — и так пьёт. Глаза Куперина налились кровью, стали страшными. Он сидел, наклонив голову над тарелкой, и, уже не соображая, спросил Мыцика, показывая на меня: «А это кто такой?» Мыцик объяснил, кто я. «Все люди — сопли. Мы с тобой, Олег Петрович, добились положения, а все, кто ниже нас — просто сопли», — повторил Куперин и грязно, как говном, высморкался прямо на ковёр. Грязных желтоватых соплей был такой сгусток, что на следующий день ковёр пришлось мыть на палубе из брандспойта. «Боже мой, — подумал я, — и этот человек командовал Тралфлотом!..» Конечно, позже, когда алкоголик Ельцин командовал Россией, глупой Россией, я уже не удивлялся таким «феноменам». Куперин был уже пьян до такого состояния, что отправить его на берег было невозможно. «Вот, чёрт возьми, — сказал я Мыцику, — пригласил на свою голову». — «А ты что, не знал, кто какой Куперин? Я был удивлен, что ты пригласил его на борт. Это еще не все. Дай бог, чтобы он уснул». Мы зашли в отведённую для Куперина каюту. Он лежал на койке, в рубашке и кальсонах. После полуночи, часа в два, Куперин проснулся, ему потребовалась еще выпивка, он начал бродить по коридору, стараясь открыть какую-нибудь каюту. Наконец ему удалось поднять одного механика. Позже механик рассказывал: «Стоит в дверях человек небольшого роста, в грязных тёплых кальсонах (температура в Мавритании была ночью +20 градусов) и такой же неопрятной рубашке и требует водки». Долго бушевал в пьяном угаре, мешая отдыхать команде, пытался поднять меня, но я не открыл ему каюту. Старпому в 4 утра как-то удалось уложить нашего высокого гостя в койку. Только позже я узнал от Рудзинскаса, что Куперин — еврей.

* * *

Я получил РДО от Ивана Федоровича Попова, где предписывалось передать дела капитана Норвайшасу, моему старпому, а самому вылететь с командой грузинской РПК домой, чтобы оформить документы для работы на Мавританском патрульном корабле. От радости у меня дыхание не сперло, это было не ахти какое лестное предложение, но тем не менее что-то новое.

Мы зашли в Лас-Пальмас. В судовом журнале сделали запись: судно сдал, судно принял, я распрощался с экипажем и пересел на грузинское судно. Капитан РПК, пожилой человек, оказался капитаном Потинского рыбного порта. Пошёл в РПК для поддержки штанов, как он выразился. На одну зарплату капитана порта прожить тяжело. Для чего было создано не так давно Грузинское Управление рыбной промышленности, было загадкой для многих капитанов-промысловиков. Грузинские суда работали плохо, план никогда не выполняли. Капитан РПК, к сожалению, не записал его фамилию, рассказал, что это идея появилась у одного грузинского патриота, решившего собрать грузин-моряков с разных уголков Союза. И, не в обиду грузинам будет сказано, деньги они делали не на промысле, добывая рыбу, а на Канарах, продавая советские сторублевые банкноты за доллары. Этот бизнес был очень прибыльным. Грузинская таможня знала об этом, получала от моряков мзду, и все были довольны.

РПК состояла на 100 % из грузин. Кажется, только официантка была русской. Но ребята были приветливые, демократия бушевала вовсю. Вечером каждый возвращался из увольнения, когда ему хотелось. Капитан был очень гостеприимным человеком. Несколько вечеров мы сидели у него в каюте, и он, доставая очередную бутылку грузинского вина, говорил: «А вот это — любимое вино Сталина». Он много рассказывал о жизни в Грузии, и мне было очень приятно общение с ним. В автобус, который должен был доставить команду в аэропорт, мы еле поместились. Каждый член команды имел такой большой багаж, что трудно было поверить, что можно так отовариться советскому моряку.

В самолёт сели 2 грузинские РПК и я. Поначалу все шло нормально. Большинство моряков выпивали прихваченное с собой спиртное. Шум в кабине от разговоров стоял ужасный. Мы, три капитана, сидели в одном ряду. Я сидел у прохода. Грузинские капитаны тоже пили, я старался не показывать, что не хочу пить, но регулярно чокался. Кажется, общее веселье было в разгаре. Моряки расхаживали по салону, чуть пьяненькие. К нашему капитанскому ряду подошёл один высокий грузин и стал что-то недовольным голосом говорить капитану второй РПК. Позже я узнал, что это был его боцман. Они о чём-то громко спорили. Вдруг боцман хватает капитана за горло и начинает душить. Я выпрыгнул из кресла. А там уже началась настоящая драка. Капитан, тоже здоровый мужик, видимо, дал сдачи, и вот в руках боцмана сверкнул нож. Но кто-то из команды перехватил руку, и уже целый клубок сплетённых тел катался в проходе и на креслах. Выбежал командир самолёта. Расстегнул кобуру пистолета и пытался, держа пистолет в руке, навести порядок. Но пилот был маленького роста и среди рослых грузин почти не был заметен. Наконец кое-как шар из тел распался. Я увидел, что боцмана связали и отволокли в хвост самолета. «Восток — дело тонкое», — сказал бы товарищ Сухов из «Белого солнца пустыни».

В Москве, в Шереметьево, я старался не стоять в одной очереди с грузинами к таможенному контролю, так как боялся, что их, с их огромным багажом, таможенники будут трясти долго. К моему удивлению, буквально через 30 минут все 2 РПК были уже в зале встреч, и кое-кто тут же занялся продажей косынок и ещё чего-то. Таможенники — тоже люди, им хочется жить хорошо, а может быть, даже ещё чуть-чуть лучше. Я знал клайпедских таможенников, приходивших проверять суда по приходу. Они всегда имели при себе большие портфели, не «дипломаты». При входе на судно их портфели были плоскими, то есть пустыми. При выходе — раздутыми, как шар. Почему они раздувались — загадка. Видимо, московские таможенники тоже приходили на службу с пустыми портфелями.

В Клайпеде процесс оформления документов занял почти две недели, а когда ЦК Компартии Литвы дал согласие, в Мавритании произошёл военный переворот. Все соглашения аннулировались. Я остался с дулей у рта вместо загранкомандировки. Но жизнь есть жизнь, и я чувствовал, что если буду ждать «Кенгарагс» в Клайпеде — потеряю судно.

Уже был случай на этом же судне, когда старпом, подменивший меня на время моего отпуска, не хотел сдавать мне судно обратно после рейса. Это было глупо и смешно, но это было. И здесь просматривалась линия на национальные кадры, то есть Нарвайшаса могли закрепить за моим судном. Кое-кто из кадровиков-патриотов мог помочь этому. Поэтому я решил вернуться на судно, пока оно было в рейсе. Попытка улететь в Лас-Пальмас вместе с калининградской командой провалилась из-за оплошности наших кадровиков. Они не выслали в Москву какую-то бумагу на меня, и в Шереметьево меня сняли с рейса. Из Клайпеды шёл в район ЦВА МРТР, и я отправился на нём пассажиром. Переход был долгим и скучным, но запомнился. В районе промысла я перешёл на свой «Кенгарагс», и мы, взяв груз, ушли в Экваториальную Гвинею. В принципе, ничего на судне за время моего отсутствия не изменилось. Та же команда, те же Пират и Чита, но бомба замедленного действия уже была заложена, и бомба большущая. Вернувшись из гвинейского вояжа, мы зашли в Лас-Пальмас всего на несколько часов, чтобы закупить продукты. По-моему, даже никто не ходил в город. Перед самым заходом механики умудрялись затопить провизионку, запустив туда воду на полметра. И домой, в Клайпеду. Погода на переходе нас не баловала. Но Бискай, как ни странно, проскочили при небольшом ветре, только у Уэссана задул встречный, и пришлось сбавить обороты главного двигателя.

Радость возвращения из плаванья была растоптана таможенниками: они обнаружили в двери провизионки несколько тысяч «газовых» косынок, в то время пользующихся спросом у советских женщин. Контрабанда была бесхозной, то есть таможенники не смогли определить, кто хозяин этого «богатства». До этого у меня за всю мою капитанскую практику никакой контрабанды не было. Я всегда знал, что если ослабить бдительность, на судно всегда может попасть любитель поживиться. Но в этом рейсе 60 % времени был капитаном Нарвайшас. И я не сомневался, что это произошло в моё отсутствие. Пригласил в каюту радиста Толю Петренко, умного парня, который наверняка знал, что к чему. «Толя, скажи честно, это при мне или при Норвайшасе?» — «Не при вас, Пётр Демьянович, при вас это было бы невозможно сделать». Этого для меня было достаточно, чтобы успокоится. На все попытки ретивых чиновников я твёрдо отвечал: «Контрабанду занесли не при мне, а при капитане Норвайшасе». Секретарь парткома Сергеев, как крыса, два часа лично проверял судовые журналы, стараясь найти хоть какую-нибудь зацепку. Был разочарован, когда не удалось найти ничего дискриминирующего меня. Конечно, такая крупная контрабанда — событие из ряда вон выходящее. Докладывается в ЦК партии Литвы, и начинается работа: найти изъяны в организации судовой службы. К сожалению кадровиков, они не смогли сказать ничего плохого о судовой службе «Кенгарагса». Но, тем не менее, Мусулас, заместитель начальника БОРФ по кадрам, с которым у меня были дружеские отношения ещё со времен работы на СРТ-610 «Юконда», вдруг стал отворачиваться при встрече со мной. Даже родственница жены — начальник АХО ПУРП — перестала здороваться со мной. Я стал как больной чумой. Но я ведь знал, что это случилось не при мне, и все знали, что в рейсе были два капитана, но чиновники спешили доложить по инстанциям: «Меры приняты». Я благодарен Александру Николаевичу Орлову, майору КГБ, курировавшему в то время БОРФ. Он единственный сказал мне: «Да я знаю, что при вас это не произошло бы». И он проговорился: «Норвайшас — наш человек, как он мог допустить такое?» Было заведено уголовное дело. Но поскольку контрабанда была бесхозная и даже КГБ не мог установить «авторов» этого дела, было принято соломоново решение — всю команду в море не выпускать на один год. Я принял дела капитана подменно-дежурной команды, которая несла вахту на ремонтируемых судах, и ждал, чем закончится всё это неприятное дело. А дело разворачивалось так: организатором всей акции был рефмеханик Заболотный. Он втянул в авантюру рефмашиниста Славу (очень скромного, интеллигентного молодого специалиста) и электромеханика. Эта группа занесла на борт много тысяч косынок и спрятала не только в дверях провизионки, но и умудрилась вырезать большую дыру в мачте, вложить туда много пакетов с контрабандой и снова заварить. Когда впоследствии я увидел эту дыру 30 на 50 сантиметров, то подумал, что вахтенный штурман не мог не видеть такой работы.

«Кенгарагс» после прихода в Клайпеду был поставлен на ремонт в мастерские БОРФа. Когда страсти через несколько месяцев улеглись, Заболотный и иже с ним с помощью одного работника СТО вытащили запасы из мачты (а их было не меньше, чем в двери провизионки). Все-таки КГБ знал, кто был причастен к контрабанде, и следил за родственниками подозреваемых. Электромеханик, родом из Западной Украины, свою порцию из мачты отправил посылкой на бендеровщину. Там уже ждали этого. И первым КГБ арестовал электромеханика. Дальше — дело техники. А «техника» в КГБ была поставлена на высоком уровне. Как впоследствии рассказал мне мой земляк из Новгород-Северска Саша Черненко, работавший в том рейсе матросом (он не был замешан в контрабанде, но, видимо, знал о ней и был допрошен в качестве свидетеля), в здании КГБ в Вильнюсе его допрашивали в такой комнате, где расскажешь всё-всё, что знаешь, и даже то, чего не знаешь, но что нужно следователю. Деталей он не рассказывал, так как дал подписку о неразглашении. И, конечно, электромеханик, побывав в этой комнате, выдал всех своих соучастников, включая мастера, помогшего вскрыть мачту. Не знаю, вызывали ли на допрос Нарвайшаса, но мне пришлось встретиться со следователем Гавенасом. Он оставил о себе очень неприятное впечатление. Для него все люди были преступниками. Бедный человек!

Летом следующего года в Вильнюсе Верховный Суд рассматривал дело о контрабанде на судне «Кенгарагс». Я был вызван туда свидетелем слушания. Меня пригласили только под конец. На скамье подсудимых сидели пять членов экипажа «Кенгарагса».

После обычной процедуры (Ф.И.О., дата рождения и т. д.) судья попросил меня охарактеризовать каждого подсудимого. Но тут прокурор попросил судью прерваться и задал мне вопрос: «Как это вы, капитан, не видели, что преступники вырезают в мачте дыру?» Я спокойно ответил: «Когда делалась эта дыра, я находился в Клайпеде, а на судне был другой капитан. Если спросите его — он ответит». Но прокурор даже не спросил, кто же был капитаном. «Охарактеризуйте подсудимых», — попросил судья. И я стал говорить об рефмеханике Заболотном: «Он хороший специалист, никогда никаких претензий по работе к нему не было». Об остальных я сказал то же самое. Рефмашинист Слава Головкин и электромеханик заявили: «Если бы на судне был капитан Рябко, мы бы не сидели здесь». Я знал, что это будет сказано, но когда услышал эти слова, почувствовал, как тяжёлый груз упал с моей души. И в то же время я почувствовал гордость.

В течение года меня долго мучили ни за что: кадровик Бенгалюк, издавший грязный приказ и даже не ознакомивший меня с ним (только случайно я увидел его через год после суда и заставил его отменить), секретарь парткома БОРФ Сергеев, который на любой характеристике капитану Рябко, будь то в Калининградский институт или стандартная годовая характеристика из службы мореплавания, ставил в левом углу резолюцию: «Переделать характеристику с учётом контрабанды на «Кенгарагсе».

Но были сказаны слова: «При капитане Рябко мы не сидели бы на скамье подсудимых». И я вернулся в Клайпеду с гордо поднятой головой.

Подсудимые получили в основном по 6 лет строгого режима, но уже через год я встретил рефмашиниста Славу в Клайпеде (он навещал своих знакомых, живших в одном доме со мной). Он рассказал, что работает на стройке под Алитусом. Режим не строгий, периодически ему разрешают ездить на побывку к близким. Рассказал он и о том, как еврей Заболотный организовал эту проклятую операцию.

Позже мой друг Виктор Кориневский, который один рейс ходил на «Кенгарагсе» старшим механиком, рассказал мне, что Заболотный предлагал ему вывезти из Клайпеды красную ртуть, которая очень ценилась за границей. Честно говоря, я и до сих пор не знаю, что это за ртуть и почему так ценится. Но Виктор благоразумно отказался.

На этом историю «Кенгарагса» можно закончить.

* * *

После суда я пошёл работать на СРТМК и сделал несколько рейсов, очень успешных рейсов, к берегам Африки. В моём архиве сохранился приказ № 242 от 21. 03. 1983 г. об итогах работы СРМК-8147 «Вертикал» в зоне Исламской Республики Мавритании. Добыча всего — 137,2 %, добыча морепродуктов — 136,9 %, финансовый результат — +223 тысячи рублей при плановом +38 тысяч. Мы открыли новый район промысла и новый вид промысла — добычу осьминогов. До этого ни одно из судов Западного бассейна не занималось этим. Из Клайпеды в Мавританию, где уже много лет работали наши средние рыболовные траулеры, было направлено 4 СРТМК (капитаны Дзикас, Ратников, Щербинин, Рябко). Флагманом был назначен я. Обычно флагманом назначался Дзикас, капитан более опытный и с большим стажем, да и на СРТМК я только третий рейс. Но, видимо, мои два успешных рейса в Сьерра-Леоне решили дело. В период оформления лицензий в порту Нуадибу на борт прибыл представитель японской фирмы, которая будет закупать нашу продукцию. Обычная в таких случаях вежливость сменилась дружелюбием, когда мы выяснили, что мы одногодки. Родители Икедо (его имя) умерли от лучевой болезни. Первая жена погибла в автокатастрофе. Он женился повторно на колумбийской женщине. Имеет дочь 5 лет. Обычно люди одного возраста, свидетели одних и тех же исторических событий, переживших их по-разному, в разных условиях и идеологиях, легко находят общую тему в разговорах. Однажды, сидя дома у корреспондента ТАСС в Мавритании Бориса Туманова, мы даже вывели с ним гипотезу, что родившиеся в 1938-м — люди немножко особенные и отличаются от родившихся годом- двумя раньше или позже.

Новый вид промысла — всегда сложное занятие. Поначалу работа клеилась совсем неважно. Висящий над головами капитанов острый меч — план — портил настроение и нервы, когда мы не могли взять суточной нормы. Все суда работали более-менее одинаково. Один день подъёмы были выше у Дзикаса, другой день — у нас. За двухчасовое траление в трал иногда попадало до 200–300 кг осьминогов. И мы были рады. Недалеко от нас работали 3 испанских траулера, меньшие, чем СРТМК. Однажды Дзикас на совете отряда (обмен информации был постоянным на УКВ) сказал, что мы должны говорить о подъёмах кодированно: 100 кг — А, 200 — М, 300 — С, так как, по его мнению, как только мы имеем подъём 200–300 кг и сообщаем на совете об этом, испанские траулеры подтягиваются к нашим трассам. Я со скепсисом сказал, что вряд ли испанцы понимают русский язык, да и тралы, как я видел, они имеют значительно больше наших, а значит, и уловы у них выше. Но, тем не менее, мы стали говорить кодированно.

На следующей неделе недалеко от нас лежал в дрейфе один из испанских траулеров, «Маhabo-II», ремонтировал машину. Это был хороший момент для установления контакта с испанцами, и я на катере отправился на испанское судно, захватив с собой бутылку водки и какие-то сувениры.

Капитан-испанец встретил меня очень приветливо. Небольшое знание испанского языка позволило мне разговаривать с ним об общих проблемах промысла. Он был удивительно дружелюбным, показал мне судно от носа до кормы, ознакомил с промысловой схемой. Это меня интересовало больше всего, особенно трал и траловые доски. При мощности главного двигателя в два раза меньше нашей они таскали трал в 2 раза больше нашего, и, естественно, уловы у них были в 2–3 раза больше (я грустно усмехнулся над нашей конспирацией). Испанец даже дал мне чертёж трала. Я был удивлён такой откровенностью. Попробуй советский капитан сделать то же для испанского, я думаю, КГБ обвинил бы его в раскрытии наших служебных секретов. Было странно, что наши конструкторы не удосужились перед экспедицией узнать что-либо о тралах для ловли головоногих, применяемых за границей. Автор трала Дмитриев (очень хороший специалист, давший промысловикам немало тралов для лова рыбы) сотворил своё изделие не очень удачно.

Вернувшись к себе на судно, мы с тралмастером Унгулайтисом сели и стали думать, как сделать горизонтальное раскрытие трала большим. Нужны другие доски и перекрой трала. Унгулайтис, один из самых творческих людей, немедленно стал делать новый трал, похожий на испанский. Вскоре трал был готов, а траловые доски мы взяли с БМРТ «Билюнас» (капитан Яша Якубовский).

И вот результат: первые уловы — 1400 кг, 1300 кг. Остальные суда отряда стали быстро переделывать тралы по нашему примеру.

При заходе на выгрузку в Нуадибу я встретился с директором «Мавсов» (мавритано-советская компания) Дмитренко Сергеем Саввичем и его заместителем Буркалем Иваном Акимовичем. Оба они прекрасные люди. Когда-то мы делали рейс на «Кенгарагсе» в Северное море снимать пресервы жирной североморской сельди (деликатес № 1) с малых рефрижераторных траулеров. Когда выгрузились в Клайпеде, не досчитались 300 банок, которые своровали портовые грузчики. А это большие деньги. Я, понурившись, пошёл в Базу активного морского рыболовства (траулеры были из этой Базы). Рассказал о беде Ивану Акимовичу Буркалю — заместителю начальника Базы по флоту. Он улыбнулся: «Обычная история с деликатесным грузом. Поможем». Иван Акимович дал радиограмму капитанам судов, с которых мы снимали пресервы, с просьбой уменьшить в коносаментах количество банок. Что и было сделано. Спасибо, Иван Акимович! Хорошее мы помним всю жизнь. Дмитренко, которого я встретил впервые, внимательно выслушал меня и пообещал закупить в Лас-Пальмасе траловой дели или даже испанский трал. А доски я предложил взять с испанских судов, стоящих в бухте под арестом уже несколько лет и почти полузатопленных. Буркаль договорился с таможней. Мы подошли к одному из таких судов, лежащего с креном 40 градусов на правый борт. Старший тралмастер с матросом перепрыгнули на «испанца», который мог в любую минуту опрокинуться во время снятия досок. Но всё завершилось благополучно. Мы были ошвартованы к китобойному судну, подаренному Советским Союзом, которое в Мавритании использовалось как патрульное. Это судно было уже заброшено и стояло на якоре, ожидая своей участи быть затонувшим, как многие другие, покинутые испанскими и корейскими экипажами. Радист Загребельный Николай (один из немногих умных евреев- радистов, работавших со мной) умудрился исподтишка, когда два мавританских таможенника в моей палате пили чай и ели специально приготовленный для них обед, перепрыгнуть с электромехаником на борт китобойца и снять с него много нужных запчастей по радио- и электрочасти. «Всё равно это скоро будет под водой», — объяснили они мне, когда я, увидев содеянное, стал было ругать их. Радист исхитрился даже снять полностью передатчик УКВ «Корабль-3».

Через полтора часа работы четыре траловые доски с «испанца» были у нас на борту. Выпроводив сытых таможенников, мы отправились на промысел. Испанский трал мы получили вскоре при заходе в Лас-Пальмас. Это было яркое событие в нашей рыбацкой жизни. И результат рейса получился прекрасным. Мы с тралмастером Унгулайтисом пытались запатентовать сделанный нами трал (не копию испанского), но ЦПКТБ (проектно-конструкторское бюро) наставило столько палок в колеса, предотвращая конкуренцию, что в конце концов мы махнули рукой.

По правилам на всех иностранных судах, работающих в водах Мавритании, должны находиться несколько граждан этой страны. Сначала к нам прислали одного мавра-контролёра — Ахмеда о-баба Ахеда. Он вышел в море впервые, и его практически ничего не интересовало, только ежемесячные отчёты. Иногда он спускался на палубу после подъёма трала — рассматривал осьминогов. Кушал он вместе с командой, ел всё то же, что и экипаж, но кок никогда не давал ему жирной свинины — готовил говядину. Однако рубленые свиные котлеты проходили без проблем. Ни разу не замечали, чтобы он совершал намаз, как полагается истинному мусульманину.

Все изменилось, когда во второй половине рейса к нам прибыл ещё один гражданин Мавритании — Самба. Это был типичный сенегальский негр. Он уже работал матросом несколько лет и немножко говорил по-русски. Мы знали, что он ел всё и не был набожным. Вдруг мы стали замечать, как наши мавры под вечер, перед заходом солнца, отправляются на бак, садятся на колени на новосделанные половички и начинают усиленно молиться. Это очень показательный пример, когда люди перестают быть самими собой, если они объединены. Мавры боялись друг друга, ни один из них не хотел показать единоверцу, что он недостаточно усердно молится Аллаху, недостаточно усердно исполняет предписания Корана. Через несколько дней они тихо постучались в мою каюту: «Капитан, мы не можем кушать вашего мяса». «Но ведь вам подают говядину», — сказал я. «Вы, наверное, убиваете ваших коров не так, как положено. Вы не спускаете кровь до того, как корова умрёт. Аллах запрещает есть такое мясо. Мы хотели бы кушать только курятину», — попросили мавры. Но куриный день на судах был только один раз в неделю — по воскресеньям. «Хорошо, — ответил я, — ждите очередного захода в Лас-Пальмас, где мы сможем закупить для вас курятину. А пока употребляйте рыбу и осьминогов». Но им хотелось мяса, и они опять перестали быть чересчур ретивыми верующими.

С прибытием второго мавританца возникла ещё одна проблема. У нас на борту находился гражданин Южной Кореи, контролёр японской фирмы. Йенг Сен жил в каюте с мавританцем. Между ними никогда не было разногласий. Кореец посмеивался над мавром: «Кушает да спит, спит да кушает». Но когда мы подселили к ним в каюту второго мавра, корейцу стало тяжело. «Я, — говорил он мне, чуть не плача, — имею белую кожу, я работал на испанских, итальянских судах и никогда не жил вместе с неграми. Переселите меня в другую каюту». Но свободной каюты не было. Весь экипаж переживал, видя эту ситуацию. Хороший человек рефмеханик Славинскас пришел ко мне: «Пётр Демьянович, давайте корейца ко мне в каюту». Боцман соорудил на диване койку, и мы снова увидели радостно улыбающегося корейца, шагающего по палубе и трясущего в пластиковом пакете живого осьминога с солью, которого он через 15 минут съел в сыром виде.