О ЯШКЕ СТРАМБОЛЯ

Есть в Италии вулкан Стромболи. Яшка Чернов составил таблицу потухших вулканов. Первым в таблице стоял итальянский вулкан, который дымит и по нынешний день. Яшка мне объяснил: вулкан Стромболи он вставил за красивое название.

Потому он, Яшка Чернов, и Страмболя. Попокатепетль — долго выговаривать.

Яшка вечно что-то начинал, чего-то придумывал и в чем-то нас убеждал.

Он начинал заниматься археологией. Он приходил ко мне со штыковой лопатой. За поясом у него торчали платяная и зубная щетки (говорят, археологи пользуются щеточками, чтобы не повредить, очищая от земли, ветхие черепки). В ведре из-под керосина он приносил кости ихтиозавров. Яшка доставал кость подревнее, совал мне под нос и уговаривал вглядеться.

Затем Яшка, как и мы все, заболел геологией. Носил ковбойку с закатанными рукавами, менялся кернами — кусками выбуренных пород, — листал нашу общую собственность «Геологию», откуда мы, вычитав про микропалеонтологические анализы, толковали друг другу вычитанное как вздумается.

Потом Яшка готовил беспризорного пса Жулика для работы в милиции. Мы толпой убегали от пса полуобутые. Яшка снимал с каждого тапку и совал всю эту обувную лавку под нос псу. Пес жадно глотал кусочки колбасы, оставленные Яшке на завтрак, и преданно глядел ему в глаза. Пес попался на редкость бездарный. Яшка любил, чтобы у него все получалось сразу. Поэтому он дал пинка Жулику и решил стать капитаном нашей футбольной команды.

Он нарядился в футбольные — до колен — трусы и неделю мучил мяч до потемок. Но страшные удары у него не получались, штанги одним ударом мяча он не ломал и капитаном его выбирать не собирались. Тогда Яшка пришил к трусам огромный карман. Отныне из его кармана торчали планки, свисали обрывки ниток: Яшка строил планер.

Яшка не появлялся на улице третий день, и я зашел к нему по дороге на Бутак. Во дворе было слышно, как Яшка пел. Он сидел спиной ко мне на полу и обматывал ниткой две тонкие бамбуковые планки. Рядом лежали готовое крыло планера и расщепленная лыжная палка.

— Купаться пойдешь?

— Я почти не сплю. Я есть-то забываю… Видишь? — Яшка кивнул на крыло. — Завтра полетит!

— Чем у тебя воняет?

— Клей столярный, восемьдесят восемь. Универсальный.

— Горит!

Яшка вскочил и помчался к электроплитке. На ней шипело и дымило. Яшка пометался по комнате, схватил с дивана расшитую подушечку, обернул ею жестянку и метнулся на улицу. Я выдернул штепсель и бросился за ним.

Яшка сидел на ступеньке крыльца. Перед ним на боку валялась закоптевшая консервная банка. Он пнул ее ногой.

— Ты скажи мне, что это за клей? Он не разогрелся, а сгорел! Ха! Плевать я хотел на такой клей!

— Говорят, клей надо разогревать так, — сказал я. — Банку с клеем опускают в кастрюлю с водой, а кастрюлю ставят на плиту.

— Еще чего не хватало! Ладно… У меня три плитки клея есть. Что нового на улице?

— Шутя сделал лук. Стреляет на пятьдесят метров.

— Подумаешь…

К Яшке, как обещал, я заглянул на обратном пути. Он сидел на полу около полусобранного планера, уткнув нос в колени.

— Жду вот. Клей сохнет, — сказал он. — Говоришь, Шутин лук стреляет на пятьдесят метров?

Яшка хотел привстать, но как-то странно дернулся, дрыгнул ногой и повалился набок. Планер отлетел в сторону, крылья и хвост у него отвалились.

Яшка отодрал штаны от пола и на четвереньках подполз к планеру.

— Ты скажешь, это клей? Сто лет сохнет, — проворчал Яшка. — Плевал я на такой клей!

Утром я встретил Яшку на базаре. Он тащил ведро, из которого торчали два огромных бычьих рога. Яшка поманил меня рукой.

— Не знаешь, где достать рога и копыта?

— Не знаю… Наверно, на бойне…

— Я сварю клей по собственному рецепту. Он в две минуты склеит что хочешь.

По дороге на бойню мы забросили в Яшкин двор добытые им рога. Остаток дня мы бродили вокруг бойни. Воняло там крепко. Я сказал Яшке, что столярный клей пахнет гораздо приятнее и вообще, если бы планер склеить фабричным клеем, он давно бы был готов. Яшка отмахнулся от меня и бросился выцарапывать из земли коровье копыто.

Мы сложили рога и копыта в углу Яшкиного двора. Затем Яшка согрел воды, и мы долго мыли в корыте вонючие коровьи конечности. Вечером я едва притащил ноги домой,

Утром, входя к Яшке, я заткнул нос пальцами. По кухне плавали тучи маслянистой гари. Сквозь чад я кое-как разглядел Яшку. Он метался около плиты, подбрасывал уголь, мешал в большой кастрюле обломком доски.

— Постой! Вы в этой кастрюле варите суп?

— Ничего!.. Зато клей будет — во! — восторженно сказал Яшка. — Ты будешь смотреть за огнем!

С ума сойти, сколько ведер угля я сжег! На улице жара 37 градусов, а в доме еще жарче. Мы разделись до трусов, кастрюля прыгала на плите и плевалась чем-то липким, коричневым и вонючим. Я-то держался подальше от кастрюли. А Яшке было каково! Он то и дело подсыпал в нее то соли, то соды — и бельевой и питьевой. Потом притащил домашнюю аптечку и налил в кастрюлю нашатырного спирта. А я едва успевал подносить уголь. Таскал его целыми ведрами! Мне никогда не было так весело.

Так мы скакали у плиты часа два. Наконец кастрюля подпрыгнула на плите и раздался взрыв, такой сильный, что мы побежали прятаться за дверь.

— Готово! — радостно сказал Яшка, будто он всю жизнь ждал этого взрыва.

Он зацепил кочергой кастрюлю за ушко и потащил ее во двор. Следом по полу, по крыльцу дымилась липкая ленточка варева.

Я вернулся в дом, открыл окна и навел мало-мальский порядок в кухне.

Яшка позвал меня. Он решил продемонстрировать свой клей. Кастрюля все еще плевалась.

Яшка отыскал в сарае два обломка фанеры, намазал их варевом, сложил и попросил меня встать на них, а сам побежал в дом за будильником. Я стоял на фанерах 20 минут — неподвижно, как статуя, а Яшка прогуливался вокруг кастрюли и время от времени заглядывал в нее. Наверное, гадал, что делать с таким количеством клея.

— Хватит! Мне надоело! — сказал я.

Яшка кивнул, поднял фанерки и зачем-то понюхал их. Одна фанерка тут же отвалилась. Вторую Яшка сердито забросил на соседний двор.

— Я так и знал! — сказал он. — Лучший клей варят не из рогов, — и перевернул кастрюлю ногой.

На следующий день Яшка разбудил меня чуть свет. Он стоял под моим окном, сиреневый от холода. В руках держал джутовый мешок.

— Скорее! Чего ты возишься? Надо бредень сделать. Понимаешь, я решил сварить клей из рыбьей чешуи.

— Вари без меня, — сказал я. Яшка уходил, возвращался, ныл под окном битый час и несколько раз принимался рассказывать, как варится клей из рыбьей чешуи. Я сдался.

Мы разрезали мешок, содрали с окна нашей летней кухни марлевую занавеску, сшили из нее мотню. Выстругали палки. По дороге на реку прихватили с собой двух чижиков-второклассников из отряда Сашки Чижикова.

Чижики заходили вперед и с шумом бежали на нас, хлестали хворостинами по воде, гнали рыбу. Наконец шлепать по воде им надоело, и они сбежали.

Мы со злостью таскали по мелям игрушечный бредешок и к вечеру все же набродили рыбьей мелочи — пескаришек, ельцов, подусят, окунишек — и потащили ведро к дому.

В Яшкином дворе шел бой. Соседки ругались с Яшкиной матерью. Три соседские курицы не вернулись на насесты вчера вечером. Их обнаружили в Яшкином дворе. Курицы вклеились намертво и закатили глаза.

— Во, слышишь? Вот это клей! — прошептал мне Яшка.

Он был горд.

Мы потихоньку поставили ведро с рыбой в сарай, и я побежал домой. Меня ждал нагоняй за несъеденный обед и ужин.

Утром я застал Яшку расстроенным. Он расхаживал вокруг ведра, из которого исчезла почти вся рыба. Ночью окрестные коты устроили в сарае знатный пир. Яшка кивнул на храпевшего кота Ваську.

— Сколько рыбы сожрал, а тощий! У-у, контрреволюционер!

Варку клея пришлось отложить. Братья Шпаковские, Шутя и я ездили на попутной машине за Акжар посмотреть выход слюды. Вернулись мы затемно.

Утром я первым делом поспешил к Яшке. Он сидел за столом и рассматривал на свет жидкость в пузырьке.

— Скипидар! Маловато… Я похудел? Сегодня почти не спал, — Яшка перешел на шепот. — Лазил в сарай к Тараненковым. Доил ихних коз. Понимаешь? Тяну, тяну козу за соски — и хоть бы капля! Пришлось молоко на базаре покупать. Вот сейчас сижу и думаю: не продали ли мне коровье вместо козьего? Яшка рассказал, что самый лучший клей — казеин. Он в отличие от других клеев не боится воды. Склеенный казеином предмет пролежит в воде тысячу лет, и ему хоть бы хны! Казеин делается из козьего молока. Молоко заквашивают, получается сыр. Сыр растирают и разводят на спирту или скипидаре.

Яшка взболтнул пузырек, посмотрел его на свет и спросил:

— У Шути лук по-прежнему стреляет на пятьдесят метров?

Я рассказал, как вчера в степи Шутя попал стрелой в суслика, суслик залез в нору и утащил наконечник.

— По-моему, козье молоко скисло. Пойду посмотрю, — обеспокоенно сказал Яшка.

Он долго не появлялся. В комнату вошел, облизываясь, кот Васька и разлегся под столом.

Вошедший Яшка пнул ножку стола.

— Скисло?

— Выкисло! Начисто!

Я слазил под стол и поймал кота. Мы открыли ему пасть.

— Может, не он? — неуверенно сказал я.

— А кто же еще? Снежный человек, да?

Яшка едва не ревел.

— Куда в него лезет? Ест и ест, а все худой!

— Чудак! Все в мускулы уходит. Смотри, какой жилистый!

Яшка потискал кота и медленно проговорил:

— Димка, а ты знаешь, какая тетива получается из кошачьих кишок! Звенит, как серебряная! У меня стрела полетит на сто метров! В два раза дальше, чем у Шути.

Яшка закрыл дверь, чтобы кот не смог удрать. Сходил на кухню, принес кухонный нож и потрогал лезвие ногтем.

— Ты чего, Яшка, задумал?

— Не бойся! У меня рука не дрогнет. Но я не стану торопиться. Кота надо откормить. Понял? Чтобы кишки у него были гибкие, прочные.

Яшка достал из буфета бутыль с рыбьим жиром.

— Знаешь, сколько в нем витаминов? В рыбьем жире?

Сплошные витамины! Держи кота. Я его буду кормить шесть раз в день.

Я разинул коту пасть, и Яшка сунул в нее горлышко бутылки. Кот рванулся, оставив у меня на руках глубокие царапины, и забился под кровать.

В коридоре один на другом стояли три сундука. Мы сняли два верхних. В нижнем хранилась зимняя одежда семьи Черновых. Мы надели рукавицы. Яшка взял еще отцовский валенок. Мы вошли в комнату, поймали кота и втиснули его в валенок.

Кот бился, мяукал и никак не желал глотать рыбий жир.

— Ну, хватит, — сказал я. — Иначе ему рыбий жир опротивеет.

Через пять минут Яшка показал мне чертеж. Яшка пояснил, что он придумал приспособление для разжимания кошачьих челюстей.

Я пошел домой и немного постоял у ворот. Со двора неслось Яшкино пение и визг ножовки. Яшка, который никогда не откладывал дело, начал строить приспособление для подкармливания кота рыбьим жиром.

Вот каков был Яшка Чернов! То есть Яшка Страмболя.

 

ОТ ИМЕНИ 3-й ГЕОЛОГИЧЕСКОЙ

Наш городок прикорнул к отрогам Мугоджар. Приплюснутые мазанки и желтенькие финские домики толпились на берегу речушки Бутак. За дальние голубые отроги уезжали наши отцы — геологи, буровики, нефтяники — к своим шурфам и вышкам.

Из-за отрогов недавно вернулся Яшка Страмболя и свел с ума мальчишек 3-й Геологической своими рассказами. Мать брала его к себе в партию на несколько дней. Назад Яшка возвращался на «козлике». Когда остановились у каких-то озер налить в радиатор воды, Яшка отправился обследовать берега ближайшего озерца и свалился в воду. Прямо в ковбойке. Яшка клялся, что вода пахла нефтью и что он собственными глазами видел нефтяную пленку.

Нашему георайону позарез нужна нефть. Позади четыре года неудач. Прошлым летом две скважины, наконец, дали нефть. Но по двум скважинам подсчитать запасы нефтяного пласта невозможно. А потом снова неудачи. Нефть будто пропала. В эти дни решалась судьба района.

Вечером ребята с 3-й Геологической собрались во дворе управления геологоразведки, на дне неизвестно для чего выкопанного котлована. Котлован у нас был вместо штаба.

Яшка принес свою ковбойку, в которой он свалился в озеро. Каждый из нас понюхал ковбойку, и Сашка Воронков сказал, что от нее так и прет нефтью, хотя эту самую ковбойку Яшкина мать вчера и выстирала. Решали: кто пойдет с Яшкой; когда экспедиция N должна выступать в дорогу. Мы знали, под N значится все засекреченное. И N — нефть. Вот совпадение!

— Компас у меня есть, — сказал Яшка. — Да я и по звездам ориентируюсь! Для меня найти дорогу по звездам — это все равно что… — Яшка сплюнул и бросил щепкой в бродившую по котловану курицу. — Карту я сделаю. Сейчас вот пойду и сделаю…

Сбегали за картой. Карта была вкладышем в учебник географии. От Баку провели линию через Гурьев на Эмбу. Взяли точку — озерцо с признаками нефти, открытое Яшкой чуть севернее нашего городка, — и соединили эту точку с Эмбой. И обомлели. Прямая линия соединила Яшкино озерцо, Эмбу, Гурьев, Баку.

Ну, конечно, Яшкино озерцо — продолжение нефтеносной жилы!

— Нефть просачивается в неглубокое озеро? Чепуха! Это вам не Байкал, — сказал я.

Стали размышлять:

— А если в районе тех озер разломы?..

— Или сбросы?..

— Или еще… как это называется? Ну, в книжке…

— Деформация пород фундамента?..

— По геологической карте предсказали нефть на Самарской луке до разведочного бурения. Мой отец там пускал скважины, — сказал Сашка Воронков. — А в Венесуэле из трещин гранитов фундамента добывают, знаешь, сколько нефти? То, о чем Димка говорит, — сбросы пород…

Каждый понимал: сто пятьдесят километров по степи — это тебе не на Бутак сбегать искупаться. Решили: пойдут двое — Яшка и один из нас. Отобрали из двенадцати пятерых. Каждый, чью кандидатуру обсуждали, вылезал из котлована и вышагивал по двору, покуда остальные галдели, припоминая его достоинства и недостатки. Дошла очередь и до меня.

Я присел на саманный кирпич, выпавший из ближнего глиняного забора, и, напустив на себя безразличный вид, чертил сучком по земле. Я был старостой 6-го «Б». Самые авторитетные ребята на 3-й Геологической именно из бывшего 6-го «Б». Меня, наконец, позвали.

— Мы — пацаны с 3-й Геологической! Разве на нас нельзя надеяться? — подмигнул мне Яшка.

Я понял: остановились на мне.

 

СБОРЫ

Мама заставила меня мыть ноги. Я сидел на ступеньке крыльца. В полосе света, падавшего из нашего окна, показался Сашка Воронков. Скрипа калитки я не слышал — очевидно, Сашка перелез через забор.

— Меня тоже заставляют, — вздохнул Сашка. — Только что вымыл.

Я посмотрел на Сашкины ноги. Он был босой.

— Думают, что сплю, — пояснил Сашка.

Меня окликнула мама. Сашка еще раз вздохнул, пошарил за пазухой и сунул мне в руки свисток из моржового клыка. Свисток подарил ему брат, пограничник дальневосточной заставы. Я знал, как ценил Сашка подарок брата. Засыпая, я подумал, что свисток в экспедиции мне, пожалуй, и не понадобится. Где-то в середине ночи меня растолкал Петька Замошкин, который влез в окно. Петька шепотом приказал: «Тихо!» — и протянул мне планшет. Планшет был офицерский, танковых войск…

Я вертелся с боку на бок.

«Картошек штук 20 хватит, — считал я. — Если в час будем делать четыре километра… Значит, в день — шестьдесят запросто. Значит, туда — назад займет пять дней. Двести граммов хлеба на раз… Хлеба взять шесть килограммов… Не забыть за щавелем сбегать на базар… Когда жуешь щавель, пить не так сильно хочется».

Я сидел на подоконнике, обхватив колени руками, и зябко ежился. Небо побелело, потянулись серенькие утренние облачка. Во дворе напротив замычала корова бабки Зеленчихи.

Под окном появился Колька Волошин. Колька зябко вздрагивал. На нем были трусы да на шее бинокль. Этого Кольку мы прямо в глаза звали жмотом. Колька положил на подоконник отцовский бинокль, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и скрылся в огороде.

В полдень мы должны были кончить сборы, а в два часа выступать. Когда Яшка принес свой рюкзак и я стал его укладывать, Яшка обозвал меня девчонкой и выбросил из рюкзака нитки с иголкой, бинт, йод, щавель и газету, которую я припас для разжигания костра.

— Карту сделал? — спросил я у него. — Масштаб нанес точно?

Яшка снисходительно пожал плечами: отстань, дескать, не твое дело.

Я сказал, что пробу нефти не понесешь в банке из-под маринованных помидоров. Сашка тут же припомнил, что на днях, когда он ходил к матери толстого Вовули за нитками мулине, во дворе у них случайно увидел совсем новенькую канистру. И размером небольшую. Там, за акацией. Где колонка…

 

О ВОВУЛЕ ПЕРСИКЕ

Вовуля был не «наш» — не мальчишка с 3-й Геологической улицы. Он не ходил с нами в экспедиции и не сидел вечерами на краю котлована во дворе управления геологоразведки. Вовуля сидел дома или ходил с бабушкой на базар.

Наша дружба с Вовулей оборвалась год назад. Сколько я его помню, за ним вечно бегали мать и бабушка и кричали: «Вовик, пэрсик, ты еще не пил томатный сок!» От томатных и других фруктовых и нефруктовых соков Вовуля и растолстел.

Вовуля слушал-слушал наши рассказы о голавлях и щурятах, что водятся в Бутаке, и однажды сбежал с нами на речку.

Он полдня путался у нас под ногами и приставал с дурацкими вопросами, пока не наступил на мой крючок. Я дернул удилище, Вовуля взвизгнул, и на том бы дело кончилось, не заметь я вслух, что жала-то у крючка нет.

Такое могло прийти в голову только Вовуле. Он стал вопить:

— К доктору немедленно! Вызовите карету «Скорой помощи»! Хочу домой!

— Брось вопить, сынуля!

— «Скорую помощь» сюда нельзя! Она нам всю рыбу распугает!

— Бабушка рассказывала, как у одной ее знакомой английская булавка ходила по крови и дошла почти до сердца. Ой, ой! Я чувствую, как крючок движется по ноге! Вот здесь! Потрогайте!

Вовуля подставлял каждому свою мягкую белую ногу, мы ее щупали, как щупает хозяйка курицу, и испуганно переглядывались, потому что в самом деле из истории с крючком, двигающимся к сердцу, ничего хорошего получиться не могло.

— Дальше колена не пойдет, — сказал Шутя. — Только держи ногу согнутой.

Мы отрезали от перемета кусок шпагата, зацепили петлей Вовулину ногу и притянули ее к поясу штанов так, что ступня уперлась в ягодицу.

— Даже красиво, — сказал Яшка Страмболя. — Похож на жителя Марса. Ну-ка, прыгни, Вовуля.

— Ой! О-ой! Я же чувствую, как крючок движется по моему телу! — закричал Вовуля.

Мы перепугались не на шутку.

Вовулю тащили на себе поочередно. Он был тяжелый, как комод. Каждый тащил его пятьдесят метров. От одного телеграфного столба до другого. Столбы уходили за горизонт. Мы тащили его до поселка часа три. А Вовуля кричал, что он чувствует, как крючок подходит к сердцу.

Когда вошли в поселок, Вовулю волокли уже попарно, ноги у нас подкашивались, и перед глазами брызгали бенгальские огни.

До больницы оставалось три квартала. Вовуля стонал. Колено крючок проскочил: это Вовуля почувствовал. У него кололо в боку, в затылке и в пояснице. Мы сняли шнур и отогнули Вовулину ногу. Но самостоятельно он не двигался. Он только стонал. Вокруг стоял народ. На нас обещали заявить в милицию. Какая-то старуха кричала:

— Что с ребенком делаете? Изверги!

До больницы оставалось три квартала. А нас самих надо было нести на руках. Поэтому мы заволокли Вовулю в роддом. Там над нами долго смеялись. Жало крючка, конечно, осталось лежать на берегу Бутака.

Спасибо Шуте, он не выбросил обрывок шпагата. Мы связали Вовуле ноги и положили его в чашу фонтана. Фонтан, как все фонтаны, не работал. Над Вовулей стояла гипсовая мать с гипсовым ребенком.

 

КАК ДОБЫТЬ КАНИСТРУ

Из соседнего двора неслось: «Во-о-вик!» Немного погодя: «Вов-у-у-ля!» — тянуло уже два голоса. К бабушке подключилась Вовулина мама. Это ежечасное «Вовви-ик!» рождало наши насмешки и издевательства, которые мы выкрикивали в щели забора. Подразумевалось, что под забором сидит толстый Вовуля и выслушивает их.

Я сделал гримасу поужаснее и толкнул калитку Коротковых. Бабка Вовули, жалостливая старуха, любила врачевать и вечно пичкала соседских ребят порошками и таблетками. Болезни я себе придумать еще не успел.

Вправо, в затененном углу двора, росли кусты акации. Там, по словам Сашки Воронкова, валялась канистра.

Я поднялся по чисто выскобленному крыльцу.

Мне повезло. Бабки не было, в кухне сидел Вовуля. Он отгонял полотенцем мух и ел творог из большой эмалированной чашки. Ел с таким видом, словно выполнял нудную работу.

— Все работаешь? — сказал я. — Где бабка?

Вовуля отодвинул чашку, застеснявшись меня, и торопливо дожевывал. Щеки у него были как помидоры.

— Вовка, нам нужна канистра. Или сорвется одна… ну, в общем экспедиция. Видишь, как много зависит от тебя? — польстил я толстому.

Наконец он дожевал:

— Видишь ли, Дима, в канистре будут хранить керосин для примуса.

— Эх, ты! Ведь мы идем открывать… В общем мы откроем что-то такое…

Вовуля аккуратно прикрыл газетой чашку и сполз с табурета. Его даже не заинтересовала цель нашей экспедиции. От обиды я едва не проговорился. Меня так и подмывало сказать, что мы идем открывать.

Чтобы задобрить меня, Вовуля предложил показать мне набор слесарных инструментов, который подарил ему отец.

— Не надо никаких наборов! Дашь канистру? Хочешь… ну, хочешь, мы возьмем тебя в поисковый отряд? Ты будешь у нас начальником снабжения!

— Как мой папа? И ехать с вами не надо?

— Ну конечно!

Но Вовуля, подумав, отрицательно замотал головой.

За воротами бродили, поджидая меня, Яшка и Шпаковский. Я позвал их.

— Каррамба! — заорал Шпаковский. — И он отказался?

— С чего ты вдруг предложил ему участвовать в экспедиции? — сказал мне Яшка. — За главного в экспедиции я. Ты только участник…

Я вбежал во двор. Шпаковский следом за мной. Канистра стояла в тени, под акацией. Я поднял ее и перекинул через забор. На крыльце с разинутым ртом стоял Вовуля.

В воротах показалась Вовулина бабка. Она тащила авоську, полную помидоров, и под мышкой арбуз. Мы с Сережкой боком-боком к воротам и побежали.

 

ГОРДЫЙ КОНЬ МАША

Мое предложение взять в экспедицию Машу превратило ее в наших глазах из дряхлой своенравной кобылы в гордого коня.

Мы отправились в сарай, где Маша доживала свой век. Она обернулась к нам, пошлепала губами и попробовала выйти из сарая. Я грозно сказал:

— Куда? Назад!

— Куда? Назад! — повторил Яшка.

Маша схватила его зубами за рукав и дернула. Яшка вырвался и отбежал в угол. Я вышел во двор вслед за Машей.

— Гордый конь, угроз не выносит! — сказал Яшка. — Но ничего! Я найду с ней этот… как его… общий язык.

Кобыла Маша жила в сарае райфинотделовского двора. Тут же, в сарае, Яшка устроил музей для своего археологического утильсырья. Райфинотдел купил «Москвича», кучер Павел Иванович ушел на пенсию, а за Машей должна была присматривать Шутина мать, потому что семья Шути жила при райфинотделе. Но у матери Шути не было времени, и кормил кобылу, выводил ее гулять обычно я, потому что Шуте тоже было некогда.

Маша была плюгавая и костлявая, как селедка, кобыла с шишковатыми мосластыми ногами. Ноги у нее всегда почему-то подрагивали. Кобыла была, как говорится, себе на уме. Ее поступков не понимал даже бывший кучер Павел Иванович, а мы с Яшкой ее просто побаивались.

Однажды Маша забрела на базар и шаталась там меж зеленых рядов, хватая с прилавков редиску, огурцы, и даже сунула морду в ведро со сметаной. Ее отвели в милицию. Там вздумали было возить на ней воду. На третий день два милиционера долго выпинывали Машку с какой-то улицы. Маше понравилось стоять посреди улицы и мешать уличному движению. Когда кобыла видела ишака, она мотала головой и приближалась к нему, скрипя сухожилиями и пошлепывая серыми тряпичными губами. Будто ухмылялась. А потом неожиданно лягала или кусала его.

В общем возить воду на Маше отказались, и она вновь поселилась в райфинотделовском сарае.

 

ВПЕРЕД!

Городок остался за спиной.

Эй вы, жители! Живите, как жили. Ешьте, спите, ходите на базар. Вовуля! Ешь свой творог и гоняй полотенцем мух!..

Рюкзак я нес за плечами. Мешок с канистрой, кастрюлей и картошкой мы привязали кобыле на спину. Маша трясла головой, мешок сползал ей под живот и немного погодя падал. Я шел позади и наблюдал, чтобы Маша его окончательно не потеряла.

Впереди — степь, во все стороны — степь. Наша ветхая кобыла Маша остановилась и закрыла глаза. Она спала на ходу.

Яшка Страмболя подергал узду, приставил к глазам бинокль и сказал:

— Осталось сто пятьдесят километров.

Я ничего не ответил и пнул Машу. Она очнулась и попыталась меня лягнуть. Яшка не удержался. На Яшку свалился наш тяжеленный несуразный мешок.

Яшка пощупал поясницу и сказал, что он этого Машке никогда не простит. Он сам не знает, что с ней сделает!

Когда Яшка, наконец, закрыл рот, я вздохнул и оглянулся. Нас догонял худенький ишачонок. Он понуро тащил две корзины.

Было жарко до невозможности. Шел четвертый час экспедиции.

Я вскарабкался кобыле на спину. Кобыла тронулась с места. Я шлепнулся на землю. Маша пошла, ускоряя ход, совсем не туда, куда следовало. Мы бежали за ней, ругали ее, дергали за веревочную узду. Наконец проклятая кобыла забралась в густой тальник и встала.

И тут-то я опять оказался на ее деревянной спине. Усталый Яшка приволок мешок, в котором от частых падений все перемешалось. Слышно, как о дно кастрюльки звякали ложки и нож. Яшка тяжело дышал. Он пнул кобылу в ляжку и дернул за узду. Я поддал ей пятками в бока. Экспедиция продолжалась.

Яшка то отставал, то уходил далеко вперед, потому что Маша то вдруг прибавляла шагу, то плелась, как на похоронах. Я сполз на землю, стащил за собой мешок. Мне опротивело придерживать этот мешок, вихлять и подпрыгивать на Машкином гофрированном хребте.

Когда Яшка сел вместо меня и наподдал пятками Маше бока, она сбросила его и потрусила, вихляя задом, в дальние талы по ответвлению от нашей дороги.

— Машенька! Скотина! Чтоб ты сдохла! Иди сюда! — кричал он.

После наших попыток проучить кобылу и оседлать ее она снова удрала в талы. Стемнело. Пустившись вслед за самодуристой кобылой, мы перебирались через влажную травянистую ложбину.

И тут я споткнулся, упал и скатился на дно выбоины, которую, должно быть, вырыла весенняя вода. Левая нога оказалась подо мной, за ступню меня словно рванули. На лбу выступила испарина.

Когда я прихромал на Яшкин голос, он растерянно пробормотал:

— Эта старая дуреха потеряла мешок… Ты что?

— Так… споткнулся.

Мешок мы нашли в лохматом кусте.

Высыпали звезды. Я молча взял кобылу за повод и поковылял вслед за Яшкой. Мы вышли к дороге. Яшка, хотя он и натер ногу, порывался идти дальше всю ночь, «несмотря ни на что». Я еле уговорил его передохнуть.

Яшка разжег костер, чтобы сварить суп. Я свернулся калачиком и сунул нос в воротник телогрейки. Где-то рядом, в темноте, за кустом хрустела травой кобыла. Яшка привязал ее веревкой к своей ноге.

Утро было зябкое, прозрачное и росистое. Мы лязгали зубами и, полосатые от холода, пытались поехидничать друг над другом.

Выбрались мы на дорогу по высокой траве. Наши штаны почернели от росы. Компасом пользоваться было незачем: до города было рукой подать. Проклятая кобыла! Когда я взобрался Маше на спину, городок виднелся кучкой белых домиков. Посередине каланча, похожая на шахматную туру.

— От нашего дома до каланчи два квартала, — сказал Яшка, будто я сам этого не знал. — Все еще спят…

Солнце из багрового, негреющего становилось желтым и горячим. Синеющие кусты тальника посветлели, ожили и вдруг заискрились, стали золотисто-зеленые.

Яшка часто отставал — переобувался и щупал свои мозоли. На кобыле ехали попеременно, как и вчера: полкилометра Яшка, полкилометра я. Считали по телеграфным столбам.

— Десять столбов! — кричал Яшка.

Я натягивал узду:

— Тпру-у!

Разозлясь на Машины капризы, я вздул ее веревкой. Теперь она опасливо косилась, когда я принимался на нее орать. Орал я изо всех сил, поэтому к полудню вконец осип.

Затем мы волокли кобылу к ближним тальникам, заводили ее в кусты погуще, и я подсаживал Яшку. В нашей войне с кобылой кусты были нейтральной территорией: взобраться себе на спину Маша позволяла только в густых кустах. Боялась она кустов, что ли, только стояла там смирно.

Я выводил лошадь с Яшкой и мешком на спине к дороге и хромал позади, потому что нога болеть не перестала. Я гримасничал от боли, а Яшке это было видеть незачем.

Мы решили идти прямо на север. Пусть пойдем по бездорожью, зато сократим путь.

…Жара степная — душная и густая. Хоть бы ветерок! Хоть бы в тень присесть! Речка крадется где-то там, у отрогов. Вокруг ни кустика. А впереди, ох, как много шагов!

Проклятая нога! От нее ломит в спине и гудит голова.

Подошли к Кара-Бутаку, брошенной скважине. Скважина оказалась пустой.

Жутковато. Мы послонялись по выбитой, черной от впитавшегося мазута площадке, постучали по бетону еще не затянувшегося песком колодца. Начали осыпаться края котлована, в который сливали негодный глинистый раствор; по его звонкому, в струпьях, дну ползли черные трещины.

Невдалеке вылез из норы суслик, встал столбиком, поглядел на нас, не спеша отбежал и сел на край цементированной стенки отстойника. Я схватил комок глины и с непонятной мне яростью швырнул в зверька, затем, поморщившись от боли, надел рюкзак. Яшка погрузил на кобылу мешок… Мы торопливо уходили прочь. Страшно — земля, брошенная людьми.

От жары я сомлел. Слегка тошнило. Пить уже не хочется… Полежать бы. Но я приказывал себе: «Шагай, Димка, шагай!..» Перед глазами качаются мосластые ноги кобылы и ее пыльный хвост. Степь покачивается, зыбкая, желтая…

Шагай, Димка, шагай… Тебе еще далеко шагать!

«Ты вырастешь и уйдешь в дальние маршруты… по пескам пустынь, по буранной тундре. Тебе надо стать сильным! Тебе много понадобится воли и настойчивости, сын!» — так говорил мне отец.

Шагай, Димка, шагай… Болит нога? Ничего, Димка… Заживет…

Степь растекается в зыбком мареве. Качается горизонт, Яшкина спина, ноги кобылы. Разомлевший Яшка забыл, что костлявую лошадиную спину пора уступить мне. Я не напоминаю. Яшка оборачивается, сонно подсчитывает:

— Идем часов десять… Если по три с половиной километра в час… Тридцать пять километров прошли. А?

Я согласно мотаю головой. Степь источает горячий, дурманистый от нагретого разнотравья воздух. Горячий пот щиплет лицо, шею, спину, сбегает струйками в глаза, слипаются мокрые ресницы. В глазах — резь от солнца.

Разве это трудности, Димка?.. Ты же геолог!

«Я потерплю, — отвечал я себе. — Что мне стоит?»

Нагнулся за травинкой. В глазах завертелись красно-бело-синие круги. Отмерил травинку и вставил ее между пальцев правой руки, потоптался — следил, чтобы встать вернее. Определил время: пять часов.

Яшка слез с лошади, объявил:

— Скоро Сазда будет. Постой! Но до Сазды пятьдесят километров? А?

— Мы пятьдесят давно уже прошли, — подсчитал я. — Вчера километров пятнадцать. И сегодня за десять часов — километров сорок.

Молчим. Потихоньку наблюдаем друг за другом.

— Надо было по дороге идти… — говорит Яшка.

— «По дороге-е», — передразнил я его. — Дорога-то свернула на запад, на Кара-Тюбе! А нам резко на север. Сам же говорил!

Километра два волокли Машу за узду. Попеременно подхлестывали ее. Затем свернули к тальникам. Десяток слабеньких кустов казались нам рощей. Проклятая кобыла! Тошно было смотреть на нее.

Яшка ехал на кобыле, поминутно доставал компас и проверял: идем ли «резко на север». После словно забытого разговора о пройденных километрах и пропавшей речке Сазде мы поугрюмели и приумолкли. На душе у меня тревожно. Я твердо знал: партия Яшкиной матери находилась на севере от городка, почти на одной прямой с ним. Шофер «газика» Федор Павлович дорогу знал, машину он вел по бездорожью, и — как он ответил Яшке — полуторка спускалась прямо на юг, без всяких «зюйд» и «вест».

До сих пор мы шли на север. Я несколько раз проверял по компасу. Снова подсчитываю часы. И так и сяк, а шестьдесят километров отшагали. Тогда где же Сазда?

— Страмболя, давай карту! — не выдержал я.

Яшка сел под ноги кобыле. Я сверху наблюдал, как он бестолково роется в планшете. Наконец вытащил карту, привстал и подал ее мне.

Сто один раз я зарекался в сборах не надеяться на Яшку. Карта наспех выдрана из принадлежавшего Яшкиной соседке учебника географии. На ней значились Европа, Африка, обе Америки — словом, все материки и океаны. Речки Сазды на карте не значилось. Я прочел на уголке карты — М 1: 120 000 000 и швырнул ее на землю. Маша потянулась к ней губами. Яшка выдернул огрызок карты из Машиных зубов и запихал его в рюкзак. Мы долго молчали. Яшка сосредоточенно разглядывал свои мозоли, я — закат.

Солнце садилось за горбатые спины отрогов. Их палевые вершины повисли в сиреневом воздухе.

Мы заблудились. Это было ясно. Маша ни с того ни с сего вдруг тронулась с места. Она едва не наступила на Яшку. Мы от души и дружно налупцевали вредную кобылу. Я — веревкой, Яшка — кулаком. Покончив с наказанием, взглянули друг на друга. Яшка неуверенно рассмеялся, я его поддержал. Мы долго смеялись и зачем-то пожали друг другу руки.

Переночевали в травянистой холодной низине. Злющие комары ели нас поедом. Спали мы, прижавшись друг к другу и натянув кепки до носов.

Утром, чтобы согреться, поиграли в «петуха», яростно наскакивая друг на друга. Пожевали сухарей. Стало всходить солнышко. Мы обрадовались ему, как доброму знакомому. Даже тревоги поубавилось. Яшка крикнул солнышку:

— Э-эй, здравствуй!

Отвязали Машу: она была прочно привязана на ночь за куст.

— Я читал, если отпустить лошадь на все четыре стороны, она сама найдет дорогу к жилью. Клянусь! — сказал Яшка.

Я вспомнил, что тоже про таких лошадей читал.

Мы с надеждой уставились на Машу, которой прежде говорили, что она «утиль», «придурок» и что она давно «выжила из ума». Я осторожно опустил на землю конец веревки, то есть узды, и попятился, чтобы не спугнуть Машу.

Кобыла стояла как вкопанная, с понурой головой.

— Чего-то не двигается… — сообщил Яшка.

— Думает, наверное…

— В «замри» она играет, что ли?..

— Пусть стоит! Значит, мы здорово заблудились. Вот она и растерялась.

Маша сделала несколько шагов от нас, мотнула головой, оглянулась и опять встала.

— Кыш! — сказал я.

— Не мешай ей! На экзаменах и то дают на подготовку пятнадцать минут.

Я оглянулся — вокруг однообразно и пустынно. И чего она стоит? Я подошел и толкнул кобылу в ребристый бок, пошлепал ее по тощей ляжке:

— Ну, давай, Машенька, думай…

Маша опять мотнула головой, звякнула удилами, нехотя сделала круг, потопталась у нас за спиной и побрела. Совсем не на север!

— Знаешь, я что-то ей не верю. В книжках лошади как лошади, а это ж… недоразумение.

— Я тоже… У-у, дура!

И снова только солнце да степь, степь да солнце. Однообразное, надоевшее. Нога у меня пуще прежнего разболелась. Прямо-таки невозможно на нее ступить.

— Будем идти по компасу на север. Мугоджары по левой руке. Значит, идем верно…

Яшка мне поддакнул. Немного погодя неуверенно напомнил:

— До Сазды-то от города… пятьдесят… Сашка Воронков божился, что точно знает… А мы уже километров восемьдесят или девяносто прошли… Ты здорово веришь, что мы найдем нефть?

Я молчал. Как не верить! Я бы сейчас с удовольствием умер… так я устал. Только вот маму жалко…

 

ИВАШЕВ

— Одиннадцать часов! — определив время, Яшка отбросил стебелек и покосился в мою сторону.

Я поддал пятками Машины бока, поторапливая ее, хотя отлично знал, что ее и оглобля не поторопит.

— Километров сто отшагали, — продолжал Яшка и, ойкнув, крикнул, что у него лопнула мозоль.

Я оглянулся, помедлил, сполз с лошадиной спины и блаженно растянулся на земле, раскинув руки и глядя в небо. Одно облако было похоже на кита — вытянутое на полнеба, горбатое, оно неподвижно висело в сини. Может быть, мама сейчас взглянула на небо и тоже рассматривает диковинное облако?

Мне подумалось: пушистая ковылина повисла над моей головой и колышется оттого, что она такая тонкая. Даже кузнечиков не слыхать, и ничегошеньки не движется. Все сомлело и дремлет, все замерло. И страшновато мне от такой тишины и от сознания своей затерянности…

— В лесу лучше, — сказал я. — Птицы поют, деревья шумят…

— В лесу не заблудишься, — протянул Яшка. Он лежал на боку и жевал травину. — Какая сторона дерева мохом обросла, та показывает север. Пожалуйста, иди на север. А вот еще по звездам…

— И в степи звезды есть.

Яшка продолжал:

— Смотри, какое облачко… На кита похоже. А?

— Вижу…

— Как ты думаешь, его видно из нашего двора? А?

— Чего? Домой захотел? Вовуля ты, что ли? — грубо оборвал я его.

— И ничуть, совсем не захотел! — торопливо оправдывался Яшка. — А Вовулю я презираю. Клянусь!

Мне стало стыдно: ведь я и сам только что думал о доме, о маме.

— Вставай! Раз, два! И садись на кобылу, — и тут я испустил обычный вопль: — Маша! Маша!

Кобыла трусила шагах в двадцати. Тальников вокруг не видать. А нам — разморенным и усталым — с этой ведьмой о четырех ногах без кустов не справиться.

Я тащу Машу за повод. Яшка плетется за мной.

Печет вовсю. Иссохшиеся губы слиплись, у обоих кровоточат. И снова степь, степь, степь плывет перед глазами, и минутами мерещится она мне желтым байковым одеялом, которым накрывали меня во время недавней болезни.

Солнце нещадно поливает задохнувшуюся в жаре степь. Солнце стало для нас чем-то живым. По утрам, выкатываясь веселым малиновым шаром, оно доброе и согревающее. Степь по утрам румяная в его лучах. Стоят столбиками у своих нор суслики, уставившись на восходящее солнце. Медлительные беркуты не спешат забраться в прохладную высь. Они мирно, размахивая коричневыми, в белых стрелах крыльями, полетывают над степью, медля расстаться с землей. Снуют кобчики, пугая птах разбойничьим посвистом тонких крыльев.

Но вот солнце забирается все выше, выше. Оно тычет в глаза лучами, слепит. Солнечные лучи гуще, плотнее, теперь они жгут. Птицы жмутся в скупую тень кустов, изредка какая-нибудь пичуга подает голос — вяло и неохотно. Редкий зверек в такую жару высунется из норы. Воздух текуч и зыбок. Марево искажает горизонт.

Но вот день идет к концу, и солнце ложится, остывая, на палевые спины отрогов и добродушно выглядывает оттуда оранжевым зрачком. И вдруг закричат тупокрылые и несуразные птицы — чибисы. Откуда они взялись? Примостившись на хлипкой веточке тальника, посвистывает одинокая пичужка. Степь погружается в сумрак и прохладу.

Пробую облизать шершавые, потрескавшиеся губы. Язык липнет к ним — как липнет зимой к накаленному морозом железу, когда по дурости вздумаешь его лизнуть.

Ноги словно не твои. Так бывает во сне. Хочешь бежать, а ноги непослушны.

Чувствуешь себя как на сковородке, и не видать конца этому пеклу. Хоть бы кустик! Хоть какой-нибудь кустишко…

День в разгаре. Яшка совсем раскис. Он ковыляет где-то позади. Я останавливаюсь, поджидаю его. Кобыла тычется мордой мне в спину и замирает, низко опустив голову и расставив ноги. Подходит Яшка, поднимает на меня мутные глаза, отирает рукавом пот с распаренного лица и молча садится на землю.

Дело плохо. Надо идти вперед, искать тень и воду.

— Вставай, — толкаю его.

Он мотает головой — дескать, больше не могу. С Яшкиной шеи свисает на шнурке до смешного бесполезный сейчас свисток. Яшка равнодушно уставился в землю, прикрывшись от солнца кепкой, и для него сейчас хоть трава не расти!

Я присаживаюсь рядом и злым голосом говорю Маше:

— Только и забот нам, что волочить тебя за собой, дармоедку! — Потом говорю Яшке: — Помнишь, у индейца с Огненной Земли «В детях капитана Гранта» был конь? Стоит индейцу свистнуть, конь тут как тут. Если и нам Машу так приучить?

В Яшкиных глазах оживление. Он смотрит на задремавшую кабылу. Я поднимаюсь, волоку Машу на десять шагов в сторону и оттуда командую:

— Свисти!

Яшка свистит. Я подтаскиваю упирающуюся Машу вплотную к нему и сую ей черствый кусок хлеба.

Яшка сердито говорит мне:

— Не так! Не умеешь! Я вот Жулика быстро научил. Помнишь?

Я киваю. Я помню, что пес Жулик так и остался дурак дураком, но соглашаюсь с Яшкой и отдаю ему повод. Яшка тычет меня в спину и сердится:

— Отойди! Дальше! Дальше! Теперь свисти. Да сильнее же!

Я и сам не рад своей затее.

Если бы я не отобрал у Яшки рюкзак, он скормил бы кобыле весь наш хлеб. Теперь Яшка ожил, и я командую:

— Айда!

И снова шаги, шаги. Яшка плетется позади. Непонятно, откуда у меня берутся силы переставлять ноги…

И вдруг дикий вопль Яшки:

— Сазда! Ура! Димка-а, Сазда!

Мы до рези щурим глаза, всматриваясь в марево. Сквозь мутный текучий воздух вдали маячат минареты осокорей. За эти желтые душные дни я стосковался по людям, по зелени, по воде. Мы побежали. Так бегут только к матери. Маша, оробевшая от наших хриплых вскриков, трусила следом.

Зеленый костер пылал в степи ярко и радостно. Выскочили на малоезженую дорогу. Откуда она здесь? А-а, до нее ли сейчас!

Мы ворвались сквозь свежо шелестевшие ветки в сырую тень, в тополиный дух, повалились на землю — на-черную влажную землю, не рыжую и горячую, как там, за спиной, на землю с мягкими запахами лиственного тлена.

И заснули. Тут же заснули!

— А-а!

Я открыл глаза. Рядом, раскинув руки, мычал во сне Яшка. Над нами стоял высокий дядя в брюках с закатанными штанами, в голубой застиранной майке. В одной руке он держал лопату, в другой — повод.

— Кобыла-то ваша? Чего скотину распускаете?

Я растолкал Яшку. Мы растирали розовые отметины на своих щеках от устилавших землю мелких черненьких сучков и разглядывали дядьку. Он был остроносый, с впалыми щеками, загорелый, в очках и глядел на нас сердито.

Дядька сказал, что Машу он обнаружил возле арыка, где она жевала саженцы.

— Вы из совхоза? — спросил он.

— Нет. Из поселка.

Дядька уважительно помолчал. Потом качнул головой в сторону глухо бормотавшего движка.

— Айда ко мне в гости, ребята!

Я подтолкнул Яшку — дескать, неужели не догадываешься? Ведь это Ивашев. Знаменитый Ивашев!

Отец однажды привез мне десяток яблок из степи. Он рассказал о саде, выращенном там, в степи, и в саду том были яблоки, вишни, крыжовник, малина. Чего там только не было!

Тесно посаженные карагачи сплетались в решетчатый плетень и не пускали солнце на дорогу. Отсюда, из прохлады, из сумрака, степь — ярко-желтая, налитая до краев сухим зноем — видится, как из окна дома, укрывшего тебя.

Вышли к арыку. Арык в густой тени — обсажен акацией. За поворотом открылась глинистая, накаленная солнцем площадка, где стояла казахская арба. Возле арбы два бурых быка жевали несвежую траву, брошенную охапкой у колес. Из дверей саманной хатки тянуло прохладной сыростью.

— Ну, чего у порога встали? Я тут один живу. Не стесняйтесь, — сказал Ивашев.

Он устало потер поясницу, нагнулся к шкафчику, достал хлеб и десяток помидоров, налил две пол-литровые банки молока. Мы бросились к бачку с водой, стоявшему на табурете в полутемных сенях.

Теплая вода пахла жестью. Я сытыми глотками тянул ее из эмалированной кружки. В животе образовывалась приятная тяжесть. Яшка наклонил бачок, почерпывая пятую кружку, бачок мягко опрокинулся на свой жестяной бок и неслышно выплеснул воду на черный, политый для прохлады пол. Дядька только и сказал:

— Ладно, чего уж там… Садитесь ешьте, ребята.

Я подцепил бачок пальцем за дужку и, шугнув брехливую собачонку, пошел к движку.

Эти дни, проведенные в зное и жажде, бесконечные, выматывавшие шаги вспоминались сейчас, как сон. Я долго сидел над арыком под тенистой акацией и смотрел на воду. Чуть шевелились, перекатываясь, желтые песчинки на дне. Плыла соринка — так, соломинка какая-то. Я ее выловил. Это было очень приятно. Мне казалось, ничего нет чудеснее этой тенистой страны — питомника. Я вскочил, я едва не бросился назад, к землянке, — так мне хотелось сказать что-то очень хорошее этому сутулому, неразговорчивому дядьке за то, что он вырастил в степи сад.

За стеной колючей серебристой джиды я натолкнулся на Ивашева. Он нес охапку зеленых стеблей с сухими комышками земли на корнях.

— И это вы все один сажаете? Растите?

— Нас тут десять семей! А к движку тут ближе подойти.

— А где остальные рабочие?

— Делом занимаются! Осенью к нам приедут из степных колхозов и совхозов за саженцами. Наш питомник в районе пока единственный. Вот как! — добавил Ивашев, поднимая с земли мотыгу. — А ты иди спи. Я к дубкам. Это не близко. — Он усмехнулся. — Хорошо здесь? Вот побывал бы ты у нас на Урале… Я ведь сам оттуда… Леса, тишь… Благодать… Кедрач такой стеной стоит, что гордость за него берет, как взглянешь. А опять же в березняк зайдешь — и не выманить тебя оттуда. Ягода всякая… Слыхал, есть такая ягода брусника? В бору под осень ее — как половик красный под ногами расстелен. Ступать жалко… А по утрам какая благодать! Выйдешь на крыльцо, а лес звенит… Перещелк птичий. Синица, знаешь, как свистит? Фыо-фью-юу… У нас их «пин-пин-тарара» зовут. Несерьезная птица. А вот зимой в лесу щегол на березе устроится и такую трель выведет — замрешь. Велика ли пичужка — чечетка? Незаметная. Вроде воробья. Только голова красным покрашена. А певунья, певунья! Снегири на елках. Лапа у елки густая, в снегу. А на ней — красавец, грузный, важный, грудь красная… Их жуланами еще зовут.

— А почему вы на Урал к себе не едете?

— Потому и не еду… Там лес, а здесь его совсем нету. Тоскливо смотреть на эту степь, будь она проклята… Дома работал в лесничестве, елки сторожил. Приехал сюда к брату — он у меня геолог, — гляжу, городишко без единого деревца. Так вот и остался тут. Каждый год собираюсь домой, да вот не соберусь… Почвы здешние соленые — гибнет зелень. Потому питомник и пришлось разбивать тут, на самом безлюдье.

…Так, говоришь, идете в степь по делу? По геологическому, догадываюсь?

— А… как вы догадались?

— Ко мне геологи частенько заглядывают… Вот как вы сегодня.

Подкупило ли меня то, что назвал он меня «геологом», то ли признал я своего в этом жилистом дядьке, но я рассказал ему все. Про озеро с явными признаками нефти, про канитель с упрямой кобылой, про то, как необходимо найти в Джаманкайском георайоне нефть. И что мы с 3-й Геологической.

В степи темнеет медленно. Идем по компасу. Зеленый фосфорический ромбик ведет нас на север. Мы решили идти всю ночь. Высчитали: к полудню будем на месте. Соберем кизяк и к вечеру сварим себе ужин. Из упрямства! Не зря же тащим с собой кастрюлю!

Яшка с мешком на плече шел где-то позади. Я не заметил, как кобыла повернула. Наверно, задремал. Стало зябко. Утро близилось. Маша вдруг нагнулась, упершись передними ногами, я соскользнул по ее вытянутой шее, плюхнулся в кусты реденького тальника и долго шумел ветками — катился вниз. Рюкзак меня не догнал.

— Ди-и-имка-а! Где ты-ы?

Овраг был глубокий. Из оврага я выбрался, прихрамывая, с болью в разбереженной ноге. Искать рюкзак в кустах ночью — без толку.

Поймали Машу, по разику стукнули ее. Яшка, сердито сопя, как всегда на ночь, привязал ее к своей ноге. Мы обнялись, чтобы согреться, и заснули.

На заре сквозь туман разглядели высокий склон, плотно заросший тальником. Внизу под горушкой, на которую мы непонятно как забрели ночью, дымилась речка. Надо же такое! Вокруг ровная степь, только одна эта горушка и торчит, и нас на нее занесло.

— Дима, а это ведь Сазда.

Рюкзак не отыскался. А в нем была вся наша провизия. На ногу ступать по-прежнему больно. Но от боли я как-то отупел и теперь не кривился. Попробовали забраться на кобылу сразу вдвоем. Да держать ее при посадке было некому, и тут не помогали даже тальники. Кобыла все чаще принималась дурить. Очевидно, мы вконец ей опротивели, как и она нам. Маша отнеслась к наказанию почти равнодушно, попытавшись, однако, меня лягнуть. Мы сказали ей, что были бы рады оставить ее на съедение волкам, если только на нее, злодейку, они позарятся. Маша в ответ на наши угрозы сбросила мешок и пошла куда-то в сторону.

— Не туда, Маша!

— Куда же ты прешься?..

Мы едва не ревели. Яшка снял сапоги и нес их в охапке вместе с мешком. Он часто ронял их, страшно ойкал, когда в ступню впивалась колючка, и зло грозил кобыле. Я скакал за кобылой на здоровой ноге.

 

«ТРЕТЬЕ БАКУ»

Воды мы не видели уже полдня. От жажды язык неповоротлив и липнет к сухому нёбу. Объяснялись знаками. В вонючем илистом озерце, встреченном на заре, напоили кобылу и напились до тяжести в животах, а мокрые кепки натянули на головы. В канистру про запас воды не набрали, простаки, — понадеялись встретить воду днем. Хотелось есть. Подобрали пяток случайных — скот здесь не гоняют — лепешек кизяка. Я долго нес их в руке, а затем выбросил. Варить же нечего!

— Дойдем во-он до той суслиной норы, и привал…

Суслиная нора осталась позади, а мы продолжали идти. Сапоги скрипят — пить-пить, пить-пить. Горы шевелят вершинами. Подташнивает.

И мы победили.

Переставляя неверные ноги, сбежали к воде.

У берега, среди прутьев тальника, виснувшего в воду, увидели пленку. Золотисто-фиолетовое блюдечко лежало на воде.

— Пленка!.. — Яшка потихоньку, крадучись, вошел в воду и — рр-раз! — ладонью рассек блюдечко.

Пленка раскололась, золотисто-зеленые пятаки закачались на ряби.

Да, пленка была нефтяная. Железистая, та колется острыми осколками.

Садилось солнце, отсчитывая третьи сутки нашей экспедиции. Забытая Маша стояла у воды, понурив голову. Мы долго плескались в озерце. Пленок больше не нашли, но вода ощутимо пахла нефтью.

Степь источала теплые запахи трав; кружилась голова, то ли от ее запахов, то ли от голода. Я набрел на кучу кизяка. Ломкие, тоненькие, как бумага, лепешки крошились. Проходил мимо соседнего озерца. Спустился к воде. В закатном солнце поверхность ее играла всеми цветами радуги. Увидел несколько пленок.

Яшка загнал в нору суслика. Воду я таскал канистрой. После пятой канистры суслик выскочил, Яшка сцапал его за загривок, стукнул о землю. Поймали второго. Я выпотрошил сусликов перочинным ножом, выполоскал в озере, развел костер, а Яшка насобирал кизяку. Суслики были не очень-то жирные и в кастрюльке уместились.

Сусликов съели. Такие бывалые парни нигде не пропадут!

Мы улеглись на теплую землю, в реденькие безымянные травы. Нам, усталым, не спалось. Звезды над степью крупные, зеленые. Падают, падают…

— Страмболя, про нас в газете напишут: «Пионеры 15-й школы…»

— И сразу после представления проб сюда пошлют партию. Это моя самая большая мечта — стать настоящим геологоразведчиком…

Я верил Яшке. Я думал: всякий советский пацан хочет сделать для своей Родины — для нашего огромного СССР — непременно большое и значительное. Но ведь не каждому это удается! Надо многому научиться. Надо уметь дело делать, как умеют делать его отец и Ивашев.

— Я знаю, что здесь будет! Здесь будет «Третье Баку»! — сказал Яшка.

— Была пустая степь, а построят заводы, Ивашев насадит садов всяких. Яблок, апельсинов сколько хочешь — как полыни, их будет! На нефти станут работать моторы. Моторы накачают воды из-под земли, и целый бассейн получится. На лодках по нему станут кататься. Можно даже с парусом — ветра тут сколько хочешь. И вообще степь уже не будет… степью, — я отбросил мешок, сел и размахивал руками. — Мы найдем здесь железо, хромиты… Обязательно хромиты! Их очень надо, отец говорил.

— Лю-юди-и! Мы нашли нефть! Нефть нашли-и-и! — закричал Яшка.

…И-и… — унеслось в темноту.

Мы лежали на планете Земля, в ночной казахстанской степи, накрывшись мешком. Мы мечтали и много раз принимались орать во все горло:

— Нефть нашли-и-и!

 

САМОЕ ТРУДНОЕ

Яшка вслух мечтает о холодном борще. Оба мы — в который уж раз — принимаемся клясть Машу.

Яшка ругает меня:

— Это тебе пришло в башку взять кобылу в степь!

Стегнуть ее разок-другой для острастки ему, разомлевшему, измученному, невмочь. Мозоли у него стали засыхать. Яшка в носках. Сапоги несет через плечо.

«Как это ему охота рот открывать?» — вяло думаю я, переставляя непослушные ноги.

Открытое нами новое Баку осталось за спиной. Мы безнадежно вертим головами, отыскивая облачко. Может, набредет невесть откуда облачко на солнце и погасит его ненадолго.

— Зимой лучше…

Мое запоздалое, неохотное:

— Угу…

— Привал?

— Угу…

Яшка снимает носки, осматривает мозоли. Он отрывает кусочками мертвую белую кожу и показывает мне. Я валюсь на землю, не боясь стукнуться затылком. Мне все равно. Боль — из тупой по всей ноге — переходит в сверлящую где-то у щиколотки.

Воду у нас дома держат в двухведерном жестяном бачке. Бачок стоит в сенях. Там сумрачно и прохладно, потому и вода холодная…

— Димк, давай из канистры напьемся.

Вода в канистре мутная и теплая. Но — вода…

— Нет… Вдруг не хватит на пробы? Вставай.

И снова шаг: осторожный — левой, больной, широкий и твердый — правой. Мешок с канистрой, неведомо как державшийся на костлявой кобыльей спине, сползает и с хлюпаньем шлепается на землю.

— Ведьма!..

— Она не виновата…

Я валюсь на землю, закрываю лицо кепкой и тихо радуюсь всем телом случайному отдыху. Моя кепка пахнет потом. Чудно! Стоит покрепче зажмуриться, как в глазах скачут, вертятся голубые, белые, зеленые кружки.

…Я поднял голову. Солнце слепит. Рядом, с кепкой на носу, спит Яшка, около него мешок.

— Страмболя!

Яшка пошевелился.

— Машки нет!

Кобыла виднелась едва заметной точкой. Она уходила на восток, в сторону от нашей дороги.

Я подхватил мешок, Яшка — фуфайку.

Мы бежали, оглядываясь друг на друга, — дескать, не отставай. Яшка изо всей мочи дул в свисток и время от времени выкрикивал:

— На… хлеба! Понимаешь… На хлеба! Возьми!

Я споткнулся о холмик суслиной норы, упал. Через двадцать шагов такой же холмик, я не в силах обогнуть его, я не хозяин своим ногам. Я зацепился ногой и за третий суслиный выброс и опять упал плашмя, обдирая руки о жесткий галечник.

Надо бежать. Я бежал. Кололо в боку, мешок тянул к земле. Я заревел — в отчаянии, от боли в ноге, от обиды на все эти несуразности. Я был обессиленным и больным. Я отстал, чтобы Яшка не видел моих слез.

И вдруг за спиной автомобильный гудок. Я выронил мешок. Яшка смотрит на подъехавший к нам «газик» счастливыми глазами.

Из «газика» вылез Вовулин отец — полный, в розовой футболке, белобрысый, рыхлый, с брюшком. Вылезла, ахнув и взмахнув белыми полными руками, Вовулина мать. Тоже белесая и веснушчатая. За ними, жмурясь на солнце и натягивая поглубже на глаза сваленную из белой шерсти шляпу с опушкой на полях, выбрался Вовуля Персик. Шляпой Вовуля гордился: ее купили на Черноморском побережье.

Вовулин отец подошел ближе. На нем белые брюки и сандалии на босу ногу.

— А-а! Вот вы где, ребятки!.. Бить вас некому! — Он нагнулся, снял с ноги сандалию и сосредоточенно что-то нащупывал внутри нее. Наконец лицо его просветлело, он вытащил на свет небольшой камешек, положил его на ладонь, рассмотрел и выбросил. — Бессовестные вы!.. — сказал он. — Матери вас третий день ищут.

— Вот живые примеры безответственного воспитания, — Вовулина мать стала говорить что-то о компромиссах в воспитании и о некоторых матерях, которые…

Я не помню, что она говорила мне в спину. Я добрел до машины и сел, прислонясь к колесу. Тут была тень.

Яшка попросил пить. Его напоили из термоса лимонадом. Затем и меня.

Нас затолкали в машину, и машина понеслась.

Догнали Машу. Яшкину фуфайку кобыла потеряла. Вовулина мать продолжала говорить о воспитании и о том, как мы не бережем родительскую деньгу.

— Вовуля, Пэрсик мой, не будь таким негодяем по отношению к своим папуле и мамуле! — взывала она к сыну.

От Вовули я узнал: сегодня воскресенье, Вовулин отец взял машину и повез свою семью на рыбалку. По дороге их догнала машина Климова, начальника Джаманкайской экспедиции, начальник пригласил с собой рыбачить семью Вовули. Папа было согласился, но оказалось, что рыбалка с ночевкой. Начальник их затащил на дальние озера, теперь вот выбираются. Вечером у них гости, потому и спешат.

Маша стояла возле машины, мелко теребила губами и время от времени всхрапывала. До города оставалось сто с чем-то километров.

— Вот что, друзья, — сказал Вовулин отец, — давайте подумаем, как быть. Эту рухлядь в машину не посадишь, — он кивнул на кобылу.

Я обиделся за Машу. Хоть и своенравная она, зато член нашей экспедиции и прав на открытие нового Баку имеет в двадцать пять раз больше, чем, например, их Персик.

— Мы еще раз попьем и пойдем дальше, — сказал я. — А вы поезжайте домой и скажите, что мы скоро вернемся, — и полез из машины.

В машине зашумели.

— Вы только послушайте, что он говорит! Сто километров идти ребенку по жаре! Нет, вы только послушайте! — затянула Вовулина мать.

— Я вам не ребенок! — угрюмо сказал я.

Голова болела, я давно перестал чувствовать себя празднично — как-никак первооткрыватель — и почему-то сердился на всех.

— Этот Коршунов неразумно упрямится. Послушай, как тебя… Дмитрий! Я знаю твоего отца… Он будет на меня очень сердит, если я вас не доставлю домой. Постойте! А почему мы до сих пор не выяснили, куда и зачем ребята ходили?

— Я знаю! — торопливо проговорил Вовуля. — Они нашли нефть!

— Нефть? — Вовулин отец улыбнулся. — Где?

Яшка рассказал, захлебываясь в словах.

Все смеялись громко и облегченно, как мне казалось.

Гоготал шофер, взвизгивая, смеялась Вовулина мамуля, хихикал Вовуля.

— Ведь… ха!.. Ведь ты выписывал нефть для малярийной станции? Ведь ты? — спрашивала мамуля.

— Ох, я! — хохотал Вовулин отец.

Когда все вдоволь насмеялись, нам объяснили: районная малярийная станция заливает поверхность озер нефтью, чтобы загубить личинок малярийного комара…

Яшка не смотрел в мою сторону. Неужели он поверил? Так, сразу?

— Я тебя понимаю, Димочка, — сказал Вовулин отец. — Но что поделаешь? Каждый не может быть первооткрывателем.

— Воды для анализа много, — глупо сказал я. — Целая канистра.

— Садись! — Вовулин отец подтолкнул меня к машине.

— Не сяду! — грубо сказал я. — Яшка, вылезай!

Яшка пошевелился.

— Яшка, кобылу надо домой вести, — прибавил я, испугавшись, что он уедет в машине.

— Ее можно в питомнике у Михаила Петровича оставить. До него недалеко, — торопливо прохрипел Яшка.

Шофер надавил педаль, внутри машины скрипнуло.

Я понял — Яшка не вылезет. До нынешнего дня Яшка презирал Вовулю. Сейчас он с виноватой мордой сидел рядом с ним в машине. Я видел в Яшке врага.

— Уезжайте! — крикнул я.

— Вы только подумайте… — затянула Вовулина мама.

Вовулин отец, кряхтя, вылез из машины и схватил меня за плечо. Я рванулся, выхватил из машины мешок с канистрой и отбежал шагов на десять, волоча мешок по траве. Толстые — плохие бегуны. Вовулин отец попросил сходить за мной шофера. Подошел смуглый парень с диковатыми глазами. Убегать от него без толку. Все равно догонит.

— Домой приду сам. Понял? На кобыле доберусь, — сказал я.

— Ноги крепче будут, да? — Цыган подмигнул мне. — Я бы сам охотнее на коне. Люблю коней! Ты что, свою кобылу приучал не есть?

— Она на пенсии. А пенсия маленькая.

Шофер хлопнул меня по плечу, сходил к машине и вернулся с термосом. Он пожал мне руку:

— Будь здоров, малый.

Дверцу шофер захлопнул на ходу.

Подошла Маша, остановилась, перебирая ногами.

Я долго сидел на земле, рассеянно водил пальцем по пыльному керзу голенища. Затем отлил воду из канистры, напился, намочил голову и кепку. Подумал, вылил из канистры остатки воды. Мешок привязал за спину, обвязался поводом.

Я едва переставлял ноги. Маша покорно плелась следом. Боль в затылке сверлящая, от нее писк в ушах. В глазах вертелись синие, красные, зеленые колеса. Термос, слабо зажатый под мышкой, выскользнул, я поддел его ногой. Он остался лежать в сереньком редком ковыле.

В степи у меня остались два друга — кобыла Маша и солнце. Мерные тяжелые шаги ее я слышал за спиной. Солнце глядело из-за увалов большим оранжевым глазом. Степь стыла в тускнеющих лучах. Наплыли прохладные сумерки, шагать стало легче.

Сонливость и равнодушие прогнал холод. Я мелко стучал зубами.

Я лежал в полыни, бездумно смотрел в степь. Она терялась в темноте. У полыни был грустный тягучий запах. Хотелось есть. Я пошарил возле себя, сорвал мягкий, в густом пушке, стебель медвежьего уха, пожевал. Маша стояла надо мной, заслонив полнеба, и хрустела травой. Далеко отсюда жил наш городок. Там огни, люди. И никто не знает, как мне здесь холодно и сиротливо.

Потряс компас. Стрелка метнулась и установилась на всплывший над степью месяц. Я заставил себя подняться, сплюнул и застегнул рукава рубашки. Будет чуточку теплее. Экспедиция продолжалась…

 

ПОЛЫНЬ — ТРАВА СО СТОЙКИМ ЗАПАХОМ…

Осторожные руки подняли меня и понесли. Очнулся я от своего болезненного сна в тарантасе. Лежал на кошме, пропахшей полынью, под кошмой подстилка из этой самой пахучей степной травы. Запах полыни — запах той ночи — вспоминался позже в трудные времена: в дни одиночества, в дни удач.

Я высвободился из-под пиджака, которым был накрыт. Позади, привязанная, трусила Маша. Проклевывались звезды.

— Проснулся? — человек, сидевший на передке тарантаса, обернулся.

Я узнал Ивашева.

— Голова болит, поди? Умный человек, спросить тебя, на солнцепеке спать станет?

Мне было хорошо. Я молчал.

— Есть-то хочешь, герой? — Михаил Петрович перебрался ко мне, сел рядом, достал из угла тарантаса мешочек и флягу.

— Как вы меня нашли? — спросил я, наконец, принимаясь за десятый по счету помидор.

Нет ничего вкуснее пропахшего полынью хлеба вприкуску с ядреными помидорами, которые сочатся соком, и сок пощипывает губы и стекает по подбородку! И нет ничего более умиротворяющего, чем ночная степь с ее тихими запахами ожившего к ночи разнотравья.

Ивашев снял фуражку, надел ее мне на голову, закутал меня в пиджак и пошлепал тихонько по спине.

— Так мне ж сказали те туристы, что вчера днем заезжали в питомник. Сказывали, что ты позади идешь. Я думаю — едва ли, он непременно к озеру вернется.

— Как вы угадали, где меня искать?

— Чего тут гадать-то! Сто восемьдесят километров прошли. Кто-то из вас впереди шел. Один, гляжу, сбежал. Впереди шел, стало быть, ты. Словами тут нашего брата не свернешь. Торить дорогу, Дмитрий, во всяком деле первым идти — всегда трудно. Много раз споткнешься. Слабые повернут, сильные поднимутся на ноги и дальше пойдут…

 

ЯШКА ИСЧЕЗ

Итак, Яшка исчез из дому.

Но расскажу все по порядку. После моего возвращения из экспедиции — меня привез из степи Ивашев — я заболел. Наши двери не закрывались. То Петька заглянет — шел мимо, мать послала за хлебом; то Сашка Воронков сидит около меня — ждет младшего Шпаковского, тот обещал ему «Тайну двух океанов». Гешка ищет своего пса Жулика и первым делом к нам во двор наведывается. Идут ребята купаться на Бутак — сунут в окно головы и кричат: «Димка! Коршунов! Мы купаться идем!»

Арбузов и дынь на столе возле моей кровати — девать было бы некуда, если бы ребята сами же их не съедали. Принесут сегодня, а назавтра придут, сидят-сидят, делать нечего — и съедят. Чижик — так тот принес мне пугач. Пробок только к нему, говорит, нет.

Мама рада всем моим друзьям и пыталась поить их чаем. Яшка ни разу ко мне не пришел. В первые дни болезни я не вспоминал о нем. Ребята о нем тоже не напоминали. Будто его вовсе не было.

Я поправлялся. Валяться на постели мне порядком опротивело. Хотелось в степь. Я соскучился по песчаной речке Бутаку.

Сейчас я уже не чувствую прежней обиды на Яшку. Но, приди он тогда ко мне, я отвернулся бы к стене.

…В полдень, когда мальчишки плещутся на плесах Бутака, ко мне заглянул Чижик — Валерка Воронков. Одна нога у Чижика перевязана: напоролся на гвоздь, поэтому купаться ему не велено. Чижик, ставя ногу на пятку, проковылял к моей постели, взял с табуретки помидор, надкусил его, попрыгал к открытому окну, навалился грудью на подоконник и стал болтать ногами.

— Почему не видно Яшки Страмболя? — спросил я.

— Сидит дома… Как этот… как прокаженный. Предал тебя, теперь и сидит дома. А что ему остается?

— Ты когда его видел?

— Вчера видел. Вечером. Мы сидим в котловане… Ну в штабе, разговариваем. Вдруг Яшка пришел. Все молчат — не хотят с ним разговаривать. Потом младший Шпаковский говорит: «Доверили тебе дело, а ты, сопля, предал Димку!» И тут Шутя говорит Яшке: «А ну валяй отсюда!»

— А дальше?

— Дальше? — Чижик проскакал к столу, взял помидор и ускакал обратно к окну. — Дальше — Яшка убежал.

Я понял: Яшке приходится худо.

Я потихоньку выбрался из комнаты и присел на крыльце. Ох, небо какое синее! Голова кружится. За время болезни я сильно ослабел.

Пришли ребята. Шутя присел около меня на ступеньке.

— В степи полынью пахнет — аж ноздри щекочет! Айда, Димка, на Бутак! На песке поваляешься. Я с твоей матерью поговорю.

Шутя был человек дела. Маму он уговорил. Приволок во двор Машу, дал ей два тумака. Маша нехотя попятилась и вплотную стала к крыльцу. На спину ей бросили фуфайку, я перебрался с перил на ее, как говорил в экспедиции Яшка, железобетонную спину.

— Но-о! — Шутя дернул за узду.

Остальные ребята толпой тронулись следом.

Шагавший впереди Шутя вдруг замедлил шаг и остановился. Маша попятилась под карагач, ветки хлестнули меня по лицу. Кобыла затрясла головой. Галдевшие ребята — они шли сбоку — притихли. В трех шагах от меня стоял Яшка. Под мышкой он держал футбольный мяч. Мы отлично знали этот мяч: его покрышка побелела от ударов наших ботинок.

Никто не сдвинулся с места. Мы выжидали, давая понять, что Яшка загородил дорогу.

Мимо пронеслось колесо от бочки, за ним два дошколенка в красных трусах.

Мы встретились с Яшкой глазами. Мяч выскользнул у него из-под мышки и покатился. Мяч прокатился под ногами Маши. Ребята расступились. Мяч катился, катился, и никто его не останавливал. Яшка сорвался с места, бросился к своим воротам, потряс щеколду. Щеколду заело. Яшка бился о ворота, ворота дребезжали. Наконец ворота отворились, Яшка спиной влетел во двор. Мелькнуло жалкое Яшкино лицо.

Вечером того же дня мы сидели в котловане, в нашем штабе. Сумерки густели, пора было расходиться по домам. Отодвинулась доска в заборе, в дыру протиснулся младший Шпаковский. Взмахнув руками, спрыгнул к нам.

— Пацаны, Яшка Страмболя исчез из дому! Сейчас его мать к нам приходила. Записку, говорит, оставил. Не ищите, дескать, меня, буду жить один. Раз я никому не нужен, так и мне никто не нужен. Мать просит найти его.

Так исчез Яшка. Три дня прошли в поисках и разговорах. Я ходил к Яшкиной матери, успокаивал ее. Ясно, с Яшкой ничего страшного не произойдет и он в конце концов вернется домой.

— Может быть, он где-нибудь на Бутаке построил шалаш и живет, — предположил я.

Она в тот же день взяла в управлении грузовик. Сотрудников набился полный кузов. Они целый день мотались по ближним и дальним плесам, искали беглого. Вернулись ни с чем.

— Дима, деточка, как же быть? — спрашивала меня Яшкина мама.

Я считался его первым другом. По ее разумению, я должен наверняка знать, где он находится.

О Яшкином бегстве было сообщено в милицию. Милиция разослала телеграммы с описанием Яшки. Его искали на станциях и на улицах городов. На 3-ю Геологическую приходили из милиции и расспрашивали о Яшке.

«Где-то теперь Яшка? — думал я. — Наверное, в степи, как заяц, один». Мне вспомнилось: жутковато и одиноко было ночью, когда я брел по степи.

Я понимал, что Яшка клянет себя «слабаком», казнится, обижен на весь белый свет и, может быть, сейчас смотрит в это же черное небо и думает: у него — у Яшки Чернова — нет ни одного настоящего друга.

…Я выздоровел, и мама вернулась на работу. Она геодезист, нынешним летом ведет съемку близ большого аула Кос-Истек. Мама приезжала домой только на воскресенье, остальное время недели я был хозяин сам себе. Я варил обеды, поливал огород и мыл раз в неделю полы. Мою самостоятельность чрезвычайно одобрял отец. Он, отец, все умел! Все делал сам! И хотел, чтобы я походил на него.

Я отправился к Шпаковским. Братья сидели в тени сарая. По двору бродили голуби и куры. Мать Шпаковских вынесла миску проса, позвала: «Цып-цып-цып!» — сердито отшугнула забегавших вокруг голодных голубей, обозвала их «дармоедами» и ушла в дом. Рыжие братья, косясь на дом, отогнали пинками кур и заботливо наблюдали, как клюют голуби.

— Попробую найти Яшку, — сказал я Шпаковским.

Братья промолчали. Они просто не знали, что мне ответить. Младший сходил в дом, вышел с ведром — воды было на дне, — вылил остаток в корытце. Вокруг корытца затолпилась птица: голуби и куры лезли друг на друга. Он ушел, покачивая пустое ведро на пальце.

Вернулся с Шутей. Шутя присел на корточки и стал бросать камешки в подходивших близко кур. Звякнула щеколда ворот. Подходили Сашка Воронков, Толька, Валентин, Валерка, и в хвосте два чижика — эти всегда тут как тут.

Расселись в тени, вдоль стены сарая.

— Я для Страмболя палец о палец не ударю! — сказал старший Шпаковский. — Получается, мы перед ним извиняемся. Слишком велика честь. Сам вернется. Я вам говорил — пошлите с Димкой на Жаман-Жер меня. Я-то друга не предам! Я с Яшкой раззнакомился…

— Не горячись, — перебил я. — Шутя, а ты что скажешь?

Шутя пожал плечами и бросил камешком в курицу.

— Наверняка Страмболя забрался куда-нибудь подальше. Ты вот спрячешься в тальники — попробуй найди…

— У двух осокорей посмотри, Димка, — сказал мне Сашка. — Страмболя упрямый, когда обидится. Его не найдешь, если он сам не захочет. По-моему, он только к тебе и вылезет.

Ребята советовали мне смотреть у Четвертого колена, у Большого плеса, у Котла, на перекатах. Скорее не советовали, а гадали.

Я представил себе, как нахожу Яшку— вот он вылезает из кустов на мой голос, — и не почувствовал радости. Наша былая дружба треснула. Только я знал: Яшку сейчас бросать одного нельзя.

Мы молчали и кидали камешками в кур. Во дворе появился Сашка Жиганов. На прошлой неделе Сашка свалился с дерева и сломал ногу. Теперь у Сашки на левой ноге был сапог из гипса, довольно-таки грязный, потому что Сашка не сидел дома, а прыгал с рогаткой по улице и стрелял воробьев. Он знал все новости.

— Твой отец приехал из партии, — сказал мне Сашка. — На Жилянке прошли девятьсот шестьдесят метров. Быстро бурят, а? Так Яшке и надо!

— Пусть посидит в тальниках!

— Нечего ходить его искать!

Никто меня не поддержал.

 

РАЗГОВОР С ОТЦОМ

Двери в дом распахнуты. На крыльце лежат пыльные отцовские сапоги. В сенях за столом сидит отец. Волосы у него после умывания мокрые, топорщатся. Он режет в тарелку помидоры. У отца темные круги под глазами, губы потрескались.

— Вижу, ты совсем здоров… Садись-ка рядом. Как живешь? Я ненадолго. Через два часа уезжаю.

Я рассказал ему о Яшкином побеге.

— Пойдешь его искать? Знаешь, где он?

— Так… догадываюсь…

— Сам не вернется?

— Нет. Он гордый. А ребята его крепко высекли. С ним даже не разговаривают.

— Что ж, разве они не правы? Бросил друга в степи!

— Там было не сладко, в степи. Устали — хоть ложись и умирай.

— Ты уже его простил?

Я видел: моя жалостливость сердит отца.

— Нечего его жалеть! Твоя жалость ему только во вред. Если не высечете его как следует, он еще и еще раз подведет! Вырастет из него слабый, дрянной человек. А кому в степи сладко? Какой из него геолог, врач, инженер? Какой из него защитник Родины? Если в стране растет такое слабое поколение, нет у такой страны защитников. Ну… а если он докажет, что слабинка была временная, отчего же не забыть конец вашего маршрута?

Отец вывел свой велосипед, и мы поехали купаться на речку. На обратном пути он остановился возле Яшкиного дома, сказал:

— Подожди меня.

О чем они говорили с Яшкиной матерью? У ворот прогудела машина. Отец вышел и сказал:

— Мы на базу. Оттуда прямо в степь.

Записку я матери оставил. Если не вернешься к ее приезду, чтобы не очень беспокоилась.

И я понял: отец одобрил мое намерение отыскать Яшку.

— Тебе по какой дороге? — спросил он.

— Загляну на Каргалку.

— Могу подвезти. Какой смысл таскать велосипед по тальникам? Рюкзак собрал? — Отец надвинул тюбетейку мне на глаза и усмехнулся.

…Отец высадил меня в том месте, где дорога, то и дело подбегавшая к Бутаку, резко сворачивала на северо-восток. Отсюда дорога шла в глубину степи к целинным совхозам. На горизонте желтела полоска хлебов ближнего совхоза имени Семилетки. Где-то у краешка хлебов, влево от дороги, пролегала едва приметная колея на Жилянку, на буровые.

— Спички взял? — спросил отец. — Возьми вот еще одну коробку. Спички никогда не лишнее.

«ЗИЛ» запылил дальше. Я поправил лямку рюкзака. В реденьких травах посвистывал ветер, плотный и горячий. В августе суховеи не устают, дуют беспрестанно.

Через час я стоял на берегу Бутака. Мелкие перекаты, между ними длинные корыта с глинистым дном. Шныряют вертлявые ельцы. Я сбросил рюкзак, ботинки и полез в воду. Несколько раз погрузился с головой. Какое удовольствие залезть с головой в прохладную воду, лечь животом на дно и слушать, как позванивает в ушах!

К закату я должен быть в устье Жаман-Каргалы. Если Яшки там не окажется, переночую в тальниках, утром выйду на дорогу и с попутной машиной доберусь до Четвертого колена.

 

ОСТРОВ НА ЖАМАН-КАРГАЛЕ

Я продирался к воде сквозь густые тальники. В этом месте в Бутак впадала Жаман-Каргала. В ее устье лежал низкий песчаный островок. Многих трудов стоило речушке намыть его.

Тальник был густ, попадалось много сушняка. Я продирался с великим шумом. Выбрался на берег. Берег галистый, галька хрустит под ногами. Я остановился, выбирая, как лучше перебраться на островок.

На середине островка над ровной зеленью тальников поднимался тополиный подрост. Что такое? Из густоты тальников донеслось козлиное: «Ме-е-е…» Я выбрал гальку покрупнее и зашвырнул ее на середину острова. Затем треск кустов. Блеяние внезапно оборвалось. Я услышал козлиный хрип и затихающий треск.

Чтобы переправиться на островок, надо перейти Бутак. Здесь река мелка — мне по пояс. Кажется, не глубок и рукав Каргалки. Я разделся и разулся. Подумав, ботинки и брюки взял с собой: тальники на островке густые — необутым поранишься.

Дно оказалось галистое, ступать колко. На самой быстрине я неожиданно ухнул по грудь в промоину и упустил брюки. Их подхватило течение.

— Куда? — заорал я брюкам и, выбираясь из промоины, ободрал о корягу ногу.

Царапина была от колена до щиколотки. Кое-как унял кровь, выловил штаны и выбрался на островок.

Если Яшка не хочет, чтобы его нашли, так мне его сроду не разыскать. Кто его знает, может, он сидит сейчас вон на том тополе и наблюдает за мной.

Только лежа на островке затерянной в степи речушки, я до конца понял, как переживает Яшка свою беду, если забрался бог знает куда, прячется от людей и сам не знает, как ему быть со своим горем.

Решил: осмотрю-ка островок. Яшку найти я не надеялся. Островок осмотрю просто так, для самоуспокоения. Не зря же сюда тащился! Я съел кусок зачерствевшего хлеба вприкуску с помидорами, напился из речки, натянул штаны, ботинки и двинулся в глубь островка. Я был здесь однажды прошлым летом с отцом и Яшкой. Мы шли с саком вверх по Бутаку и заночевали на этом островке. Люди здесь появлялись редко: делать тут ровным счетом нечего.

Островок вытянулся по устью Каргалки в форме пирожка. Я пошел по песчаной полоске вдоль берега и обогнул густое сплетение кустов, подступивших к воде. На каменистом выступе берега лежала опрокинутая вагонетка. Ее, должно быть, принесло в половодье с верховьев Бутака. Там прошлым летом заложили карьер: целинный совхоз строил кирпичный завод.

Я пересек остров, разделся, выкупался и прилег отдохнуть под жиденьким топольком. Перевернувшись на живот, я буквально носом ткнулся в след босой ноги. Следы уходили в воду. Поставил свою ступню в след. Человек примерно моих лет. Я оглядел противоположный берег. Там за полосой тальников начиналась степь. А это что? Непонятные борозды уходили в воду, будто кто-то упирался и его тащили волоком. Нашел несколько сухих козлиных горошков.

А козлиные горошки? Яшка коз боится! И зачем ему коза? Чтоб до конца убедить самого себя, я натянул ботинки, панамку и бросился прочесывать остров. Борозды уходили в глубь его, в самую гущу тальников, и там терялись.

Посреди островка стояли два тополя тесно друг к другу. Меж тополей темнело нагромождение тальника. Я подошел ближе. Шалаш! Шнурками от ботинок связаны нижние ветки тополей и верхушки ближних тальников. Шалаш был сделан бездарно, даже откровенно на кое-как. Я стал на четвереньки и заглянул внутрь его.

Все ясно: здесь прячется от человечества Яшка Страмболя. Такой бездарный шалаш мог смастерить только Яшка. Он корчится в нем от холода, мокнет под дождем. Сделать себе шалаш как следует у него сроду терпения не хватит. Я нашел его компас — еще бы не узнать Яшкин компас! — майку и мятую тетрадку, на обложке которой было написано: «Дневник. Заведено 18 июля». Яшка с третьего класса едва ли не каждый месяц объявлял мне, что начинает вести дневник. Сколько он тетрадей перепортил! Тетрадка была измята на удивление. Видно, он таскал ее с собой.

Яшка удирал со всех ног. Он узнал мой голос, когда я, упустив в воду штаны, ободрал ногу о корягу и ругался во всю мочь.

Я открыл дневник Страмболя.

«18 июля. Принял твердое решение: ухожу в степь, буду жить один. Никто мне не нужен. Ребята даже не здороваются со мной. Сегодня столкнулся с ними на улице. Димка ехал на кобыле. Все остановились, будто я мешаю им пройти. Шутя смотрел на меня, как на врага, а другие просто не замечали. Димка отвернулся. Шпаковский даже к моему мячу не захотел притронуться. Я следил за ними в щель забора, пока они не скрылись из виду.

19 июля. …Всему конец. Нет больше для меня жизни на 3-й Геологической! Все знают, что произошло. Из котлована меня выгнали. Меня все презирают. Все! Ухожу. Не надо мне никого.

Оставлю записку маме. Пусть не тревожится. Когда-нибудь я вернусь за ней. В степи я буду жить один, ловить рыбу и зайцев. Ничего, с голоду не умру. В крайнем случае стану питаться сусликами. За эти годы закалюсь, возмужаю и воспитаю себя. Изучу степь. Исхожу ее вдоль и поперек. Составлю подробнейшую геокарту. Ее можно по обнажениям составить. Все породы будут как на ладони у меня: здесь железная руда, здесь цинк. Только я один буду знать об этих богатствах. Буду жить в одиночестве, как Робинзон. Зимой сошью шубу из лисьих шкур. Все забудут обо мне. Димка, Шутя и Шпаковские, конечно, тоже. Только маме раз в году буду писать: «Жив, здоров. Твой сын». Подкрадусь ночью к дому и кину письмо в форточку. Ее запросто снаружи можно открыть гвоздем.

Однажды в степи остановит машину обросший человек в звериных шкурах. Молча подаст шоферу пакет. На пакете написано: «В управление геологоразведки». В управлении открывают пакет, смотрят на карту и не верят глазам: на ней указаны все породы, наклоны пластов, все месторождения. Вплоть до самого незначительного. Даже топографическая карта приложена.

«Что за чудак составил карту?» — говорит начальник, но вглядывается в карту пристальнее и замолкает.

Отправят несколько поисковых партий в указанные на карте места. И что же? Открытие за открытием. Прилетит комиссия из Москвы. Все газеты пишут: в районе Бутака открыты крупные месторождения нефти, цинка, меди, о которых до сих пор местные геологи даже не подозревали. Награждена группа поисковиков. Но чья же главная заслуга? Внимательно рассматривают карту. Внизу еле-еле виднеется скромная надпись: «Я. Чернов». Ага-а! Вот чья главная заслуга перед Родиной! Яков Чернов! Ему присуждается Ленинская премия. Якова Чернова ищут. Но товарищ Чернов исчез. Долгие поиски ни к чему не приводят. Все ясно: в одиночестве, голодая изо дня в день, в безлюдной степи, в суровых условиях товарищ Чернов погиб при новых изысканиях. И никто не смог подать ему руку помощи. В газетах портрет погибшего геолога в черной рамке и некролог. Вся страна осуждает Дмитрия Коршунова, Александра Пилипенко (по прозвищу Шутя), братьев Шпаковских и других. Это по их вине погиб талантливый геолог, с примерной самоотверженностью доказавший подвигом всей своей жизни…»

Что было доказано с беспримерной самоотверженностью, Яшка и сам не знал. Дальше стояли точки и нарисована не то лошадь, не то дом с трубой.

«В честь самоотверженного геолога улица 3-я Геологическая переименована в улицу Якова Чернова.

Но Яков Чернов жив. Он продолжает скрываться, продолжает свой безымянный подвиг. Назло врагам, на радость маме…»

Я перелистнул страницу. Записи обрывались. Яшка был верен себе. Его дневники сроду не продолжались дальше пятой страницы.

Я швырнул тетрадку в шалаш.

Как быть? Беглый Яшка сидит где-то в кустах и ждет, покуда я уберусь с острова. У Яшки упрямства на пятерых. Скоро он начнет дрожать от холода. Великий геолог продолжает свой безымянный подвиг в одних трусах: рядом с шалашом валялись Яшкины рубашка, майка, ботинки и фуфайка.

В углу шалаша я обнаружил консервную банку. На дне ее бренчал десяток высушенных пескаришек. Зачем они Яшке понадобились?

«Ты никогда не отличался догадливостью, — сказал я себе.»— Яшка человек неожиданный. Кто знал, что наша 3-я Геологическая будет переименована в улицу памяти Якова Чернова? Тебе и в голову такое не приходило…»

Я просидел в шалаше много часов. Солнце садилось, кусты погрузились в сизые сумерки. Яшка не давал о себе знать. Я поежился, застегнул куртку и осторожно выбрался на берег. Песок исчеркан длинными вечерними тенями. От речки поднимаются парные запахи нагретой за день воды. Я поворошил пальцем песок. От песка грустно пахло лиственным тленом.

— Яш-ка-а! — крикнул я. — Вылезай, что ли… Холодно…

Из-под кустов поползли синие перепончатые тени. Солнце погасло. Я обозвал Яшку балдой и двинулся вдоль воды. Отыскал свой рюкзак. У берега — чистенький «пятачок», песчаная плешинка, окруженная плотными кустами. Бросил рюкзачишко, пошел собирать сушняк. Долго шарил по кустам, клял себя за разгильдяйство. Набрать сушняку днем — дело минутное. Сходил к шалашу. Яшка, беззаботная душа, не припас ни палки. Тоже мне Робинзон! Кое-как насобирал охапку, развел костер. По воде забегали змейки — блики огня. Я вскипятил в кастрюльке чаю, поужинал. Сидел, смотрел в костер. Глаза стали слипаться. Я раскидал костер и улегся на нагретый песок. Авось тепла песка хватит до утра, не озябну. Звенел комар, забравшись ко мне под фуфайку. Заплутал в складках. Тепло и дремотно. Яшкино исчезновение меня злило.

Где он так ловко устроился на ночь, что ему плевать на ночной холод и на комарье? У берега плеснулась рыба.

…Проснулся я от холода. Оцепеневший, неподвижно лежал на остывшем песке. От холода как-то тупеешь, лежишь безвольный, только втягиваешь голову в фуфайку, не в силах заставить себя встать и поискать сушняку за ближним кустом.

Черное небо, в полыньях между тучами — рои звезд; надо мной комариный хор. Сонно и холодно.

Сквозь дрему я услышал плеск в протоке.

Шлепанье приближалось. Я лежал не шелохнувшись. К острову брело что-то большое и шумное. Оно ворочалось и фыркало. От страха я не мог передохнуть. Я привстал на четвереньки и пополз к ближним кустам. Оно должно было выйти на берег шагах в двадцати от меня. Я прижался к земле и не дышал. Оно зашлепало по мели. Остановилось, шумно отряхнулось. Затрещали кусты. Оно двигалось ко мне!

В животе у меня леденило. Отсчитал: раз-два, три-четы-ре! Вскочил на ноги и понесся вдоль берега, перемахивая через кусты. Ветки стегали меня по лицу, я несся как сумасшедший, бежал, бежал и, только когда оступился и скулой пробороздил песок, сообразил, что могу так обежать остров и носом к носу столкнуться с ним.

Я заметался по берегу, бросился к протоке. От черной воды пахнуло холодом. Это меня отрезвило.

Оно приближалось. Кусты трещали. Я бросился бежать. Оно выбралось из кустов и побежало за мной. Оно хрюкало и всхрипывало.

Впереди мелкий заливчик. В нем бьют ключи, дно глинистое, легко увязнуть. Я обогнул его. Так и есть. Оно чмокало в заливчике — застряло! Я повернул голову.

Из заливчика выбирался козел. Длинная борода мела по песку, шерсть — до колен. Козел всхрипывал и мотал головой. С его рогов свисала и извивалась бечевка, нога у него обмотана тряпкой. Козел бросился на меня. Я отпрыгнул в сторону. Он промахнулся и пробежал мимо. Я осмелел — наступил ногой на бечевку. Голова козла дернулась и пригнулась к земле. Козел замер. Ух, как зло блестел его глаз! Я покрепче ухватился за бечевку, натянул ее и в тот момент, когда он готовился прыгнуть на меня, изо всей силы дернул ее.

Козел задирал голову от боли, упирался и бороздил ногами песок. Вот, оказывается, кто вспахал берег на северном конце острова! Мстя ему за свою трусость, я пнул козла, поволок его к кустам и привязал к лозине. Козел лупил на меня глаза, всхрипывал и дергался.

«Что творится на этом острове?» — размышлял я, отмахиваясь от комаров. Удирая от козла, я вспотел и теперь отдувался. Щеки горели, пот пощипывал лицо.

Едва я успел отойти несколько» шагов, как козел сломал лозину, догнал меня и двинул рогом в бок. Я дал ему ногой — ботинки у меня крепкие — в морду, поймал его за бечевку и потащил обратно к кустам. Руки у меня тряслись от усталости. Веселенькая ночь!

Козел — от него воняло за версту — мне опротивел. Но избавиться от него было невозможно. Я прикручивал веревку к самым толстым лозинам. Козел, неустанно дергаясь, отрывался. Тащить его к тополям, сквозь кусты, за тридевять земель?.. Нет. Я выдохся окончательно. Пусть уходит, откуда пришел. Я его не звал.

Я подтащил козла к протоке и дал ему пинка. Козел ткнулся носом в воду. Я пнул его еще раз — в зад. Козел очутился по брюхо в воде.

— Иди… к-к козе… — сказал я и пригрозил ему кулаком.

Козел постоял, оглянулся, всхрипнул и пошлепал по отмели, удаляясь от острова.

— Стой, козя! Стой, говорят тебе!

Я обернулся на голос. В нескольких шагах от меня стоял Яшка Страмболя. На него было зябко смотреть. На Яшке только трусы. Одной рукой он отмахивался от комаров, другую сунул под мышки и трясся от холода. Еще бы! Я в фуфайке и то зябну.

— Ты откуда?

— Я с тобой… не разговариваю… Я козла… зову. Козя, стой! — тоненько выкрикнул Яшка. — Ты зачем его мучил?

Яшка, вздрагивая и почему-то икая, прошел мимо меня, ступая будто по битому стеклу, и полез в воду. Он догнал козла, взял его за рог, вывел на берег. Я подошел ближе.

Яшка присел на корточки, обняв козла за шею; тот мотал головой и переступал ногами. Яшка поднял на меня глаза, и тут козел наступил ему на ногу. Яшка ойкнул. Он так обессилел, что у него даже пропал голос.

— Все у тебя не как у людей. Пятница парнокопыный…

Яшка икнул.

— Ну и комарья здесь! — сказал я. — Чего ты к нему льнешь? К этому отродью? Он воняет, как сто конюшен!

— Не смей его обзывать! — слабо возразил Яшка. — Как чего льнешь? От него теплее! Я бы околел ночью от холода, если бы не он.

— Это вы шлепали через протоку?

— Я думал, ты спишь. Хотел взять одежду. Комары здорово кусаются.

— Чего же ты прятался? Пришел бы да взял.

— Не хотел тебе показываться. Если бы ты козла не гнал с острова, я бы не вылез. Никого не хочу видеть! Уходи отсюда, — неуверенно добавил Яшка.

— Можешь залезать обратно в кусты и жить там со своим козлом.

Козел вдруг вырвался и побрел вдоль берега.

— Стой, козя! — позвал Яшка.

Но козел не обращал на Яшку внимания. Яшка догнал его, взял за шею, тот дернулся. Яшка ойкнул: козел снова наступил ему на ногу. Яшка сконфуженно покосился на меня. Ему было стыдно за своего единственного друга. Я снял фуфайку, кинул ему, догнал козла, взял его за бечевку, поддал коленкой, и козел послушно пошел за мной.

— Возьми обратно свою печку, — сказал я и подтолкнул Яшке козла.

Фуфайку мою Яшка не поднял, хотя дрожал от холода пуще прежнего. Стало светать. От воды поднимался туман. Сквозь его белые волокна противоположный берег был едва виден. Упала роса. Комары исчезли: крылышки у них намокли, попадали кто куда и ждут дня.

Я сходил к шалашу, принес отсыревшую Яшкину одежду.

— Сушняк у тебя где, Робинзон?

— Откуда я знаю…

— А еще известный геолог! Лауреат! — сказал я. — С голоду ведь помрешь. Впрочем, можно съесть козла. Его надолго хватит.

Через полчаса я вернулся с охапкой сушняку. Козел, Яшка и одежда исчезли.

Я сидел у костра, ворошил палочкой угли и думал: «Яшка в поселок сейчас не вернется, хоть кол у него на голове теши. Стыдно ему. Что-то хочет доказать и себе и ребятам. Звать его домой? А дома ему опять от ребят прятаться? А мне его уговаривать нечего. Сам не маленький! Пусть поступает как хочет. Сегодня вечером я возвращаюсь домой. Успокою Яшкину мать…»

Всходило солнце. На речке стало приветливее и теплее. Недалеко от меня по песку, попискивая, бегал белопузый куличок.

Я умылся, развел костер, приспособил над ним на рогатульках кастрюльку с водой и пошел искать Яшку. Увидел я его на противоположной стороне. Яшка выскочил из кустов, почерпнул воды кепкой и консервной банкой, скрылся.

Вода поутру холодная, раздеваться не хотелось, но любопытство пересилило. Я снял ботинки и побрел через протоку. Снова выскочил на берег Яшка, почерпнул воды и умчался.

Я вслед за ним вскарабкался по крутому сыпучему берегу. Из Яшкиной кепки сочилась вода — следом тянулась темная дорожка. Я увидел суслиную нору, вокруг которой земля почернела, все понял и замедлил шаг. Когда обогнавшему меня Яшке оставалось до норы несколько шагов, оттуда вылез мокрый суслик, отряхнулся и дал стрекача.

Яшка встал, как пень. Покатилась по земле, разбрасывая воду, консервная банка. Нечего его жалеть. Ненавижу беспомощных!

— Эту нору банкой не зальешь! Вернись-ка лучше домой. В другой раз убежишь с ведром, — жестко сказал я.

Яшка повернулся, пошел прочь и скрылся в кустах.

Мой чай давно вскипел. Я догадался, что Яшка голодный и есть ему нечего. Но позвать его завтракать — значит пожалеть, он это понимает не хуже меня.

Я беспрестанно зевал и тер глаза. Я совсем не выспался в эту сумасшедшую ночь. Куда, любопытно знать, Яшка девал козла?

Я нарезал тальников, настелил, сунул под голову рюкзак и благополучно заснул.

…Солнце стояло над головой, когда я проснулся. От сна я одурел и долго купался, пока не посвежела голова. Перед дорогой решил навестить Яшку, отдать ему остаток хлеба и два лопнувших помидора. Все-таки ему оставаться здесь до конца жизни.

Но Яшки не нашел. Вокруг шалаша помятые кусты, шалаш разворочен, в кустах проложена дорога — будто здесь прошло стадо слонов. Посреди этого хаоса растоптанное кострище, в нем Яшкин ботинок и рубашка.

Ступил ногой во что-то липкое и вонючее. Меня передернуло. Это липкое, серое и вонючее вылилось из опрокинутой консервной банки. На ветке висели две сморщенные суслиные шкурки.

Я отправился искать Яшку на противоположный берег.

«Известный геолог», одетый в рваные трусы, сидел на корточках возле неимоверно чадившего костра, состоявшего из трех умиравших головешек, и, почесывая живот, помешивал палочкой что-то в консервной банке. Банка была на живульку прилажена над головешками. В банке ворочалось серое и вонючее, по запаху напоминавшее ту гадость, в которую я влип у шалаша.

— Еду готовишь? Здорово ты опустился!

— Мыло варю, — буркнул Яшка. — Из суслиного жира.

— Ну и как? Мыло получается?

— Увидишь!

Я кивнул: дескать, погляжу. Но помыться Яшкиным мылом мне было не суждено: на живульку прилаженная банка опрокинулась. Яшка продолжал сидеть на корточках, обреченно уставясь на тлевшие головешки.

— Оставь, — сказал я. — Умываться таким мылом — самоубийство. А у тебя в шалаше — Мамай воевал?

Яшка подозрительно взглянул на меня и вскочил. Мы полезли в кусты, то и дело шаркая по земле ногами, — к подошвам, обмазанным Яшкиным мылом, липло все что ни попадет, даже галька. Мы прошли протоку, остров и вышли к берегу. По песку тянулась широкая полоса, будто волоком протащили дерево с крепкими ветвями.

— Понял? — уныло спросил Яшка.

— Все ясно. Следы заметает.

— Тебе смешно…

Я смотрел на Яшку. Он похудел, плечи и руки в царапинах, грязные. Трусы порваны.

— Сколько надо суслиных шкурок на трусы? — спросил я.

Яшка махнул рукой и полез в воду. Он был так расстроен, что даже сердиться у него сил не было. На середине речки он остановился, повернулся ко мне.

— Сделай одолжение — вернешься домой, ничего про меня не рассказывай.

— Ладно! Хочешь, я тебе помогу поймать козла? Мне все равно делать нечего.

Он кивнул.

 

КОЗЕЛ, ЯШКА И Я

Бежал козел изо всех сил и потому успел убежать далеко. Я догнал его на крутом изгибе реки. Глупый козел, вместо того чтобы прорваться сквозь полосу тальников и удрать в степь, бежал вдоль берега по песчаной полосе, утыканной корягами, то и дело цеплялся за них украденным у «знаменитого геолога» шалашом. Яшка надумал привязать козла к шалашу, и чтобы было надежнее, к его макушке. Вот козел и уволок шалаш. Половину шалаша он растерял в тальниках, а другую упрямо волочил неизвестно куда. Причина его бешеной скачки выяснилась позже. На изгибе реки берег обвалился, обнажились толстенные корни давным-давно умерших осокорей. И тут козел застрял.

У меня кололо в боку. В глазах скакали пятнами кусты, желтые полосы песков. Яшка давно отстал. Моего совета он не послушался, ботинки не надел и изранил ногу, когда начались колкие галечники. Он не хуже меня знал, что по тальникам и галечникам без ботинок далеко не убежишь, но всегда делал наоборот, считая это проявлением самостоятельности. Так было всегда, сколько я его знал. С того дня, когда он появился на 3-й Геологической и объявил, что приехал из Ленинграда и что он потомственный интеллигент.

За изгибом реки открывался мелкий плес. К плесу спускался пологий песчаный берег, рябой от следов сотен копыт: к плесу из степи гоняли на водопой отару.

Бечевка, гибкие ветки тальника, упругие корни, торчавшие из земли, сплелись в кромешный узел. Подергав за веревку и покричав на козла, я махнул рукой. Решил отдохнуть и только потом его высвобождать.

На горизонте появился Яшка. Двигался он прыжками. Я лежал, опершись локтями, нахлобучил кепку на глаза. Яшка пропрыгал мимо меня к козлу и мигом высвободил своего парнокопытного, своего единственного друга.

— Вот и обошлось, — немного погодя сказал Яшка. — Его и ловить не надо было!

— Конечно! Он бежал мне навстречу: принял меня за тебя.

Я посмотрел на солнце. Оно перевалило зенит. Отыскал тоненькую палочку, отмерил ее мизинцем, определил время: три часа.

— Я пойду на остров за рюкзаком. Мне надо к вечеру быть дома. Может, помочь тебе отвести козла на место? — последние слова я добавил просто так, из вежливости. Но во что они мне обошлись!

Яшка кивнул, будто делая мне одолжение:

— Ладно… Вырежь палку.

Впрочем, я всегда знал, что Яшка парень остроумный. Я подошел к козлу, он вылупил на меня свои дикие глаза и всхрипнул. Я подергал его за рога. Козел стоял как вкопанный. Яшка хихикнул.

— Где ты взял это отродье? — сказал я и дал козлу пинка.

Яшка не отвечал. Он обвязался бечевкой вокруг пояса — другой конец ее был привязан к рогу, — зашел к козлу сзади, уперся руками в его пыльный мохнатый зад и скомандовал:

— Раз-два!

Козел долго бездействовал, но, когда ему опротивели наши тычки, вдруг рванулся. Я повалился на песок, и он удрал бы, если бы Яшка не повис на нем, как бульдог.

И тут до меня дошел смысл Яшкиной ухмылки. Я понесся следом и тоже повис на козле. Козел саданул Яшку рогом в плечо, Яшка повалился на землю, застонал и принялся вдохновенно ругать козла. Я с удовольствием два раза пнул вредное животное, приговаривая:

— Или ты не знаешь, что ты едва не зашиб лучшего своего друга?

— Не бей его! — заступился Яшка.

Всего не расскажешь, что мы пережили в тот день.

Козел сбивал нас с ног, тащил Яшку волоком, бил нас о землю, бодал, наступал на руки и на ноги острыми копытами…

Позади нас перепаханный берег. Местами, где мы буксовали, вырыты ямы. За полдня продвинулись метров на сто.

Я сидел верхом на козле и отдувался. На рубашке осталась одна пуговица. Рядом на песке животом кверху валялся Яшка, крепко привязанный к козлу. Выяснилось, почему козел отчаянно удирал с острова: горящая ветка стрельнула в него угольком и уголек запалил шкуру.

Яшка мрачно бормотал:

— Скоро отара пройдет. Знаешь, как овцы галдят? Тут его не удержишь!

— Так вот ты откуда его взял…

— Я нашел его в кустах. Он отравился, что ли… Кашлял, тошнило его. Два дня с ним возился…

— Какая неблагодарность! — сказал я. — Если так дело и дальше пойдет, к началу учебного года приволокем его на остров. Тащи его сам! Мне надо выходить к дороге, ловить машину.

Я лукавил. Не то чтобы возня с козлом мне нравилась, но я соскучился по речке, и домой мне не хотелось. Отец оставил маме записку…

…Героически пройдены еще сотни метров. Яшка суетился, ругал козла почем зря и поглядывал в степь. В отдалении нарастало многоголосое козлиное и овечье блеяние. Отара приближалась. Я тоже начал нервничать. А козел воспрянул духом и принялся орать.

Яшка оторвал полоску от майки, и мы крепко забинтовали козлу морду. Он мотал головой в злом бессилии.

Вот отара рядом. Галдят овцы, кричат чабаны. Козел рвался как бешеный, но мы висели на нем, вцепившись что было сил. Еще немного, и козел удерет, оставив Яшку Чернова, по прозвищу Страмболя, в одиночестве.

— Отвязывай веревку! — крикнул я.

Яшка бросил мне конец веревки. Я связал козлу задние ноги. Теперь оставалось затащить его в кусты и переждать отару. Яшка залез под козла, встал на четвереньки, поднатужился. Ноги козла оторвались от земли. Секунд пять Яшка шатался из стороны в сторону, а потом рухнул на песок. Из-под козла торчала Яшкина нога.

— Разве так поступают с лучшим другом? — укоризненно спросил я у Яшки.

Отара приближалась.

— Э-эй! — кричал пастух.

Мы ухватили козла за рога, волоком затащили его поглубже в кусты, повалились около него, едва живые, взглянули друг на друга и заулыбались.

Честное слово, хороший парень Яшка! Уверен, он то же самое подумал обо мне.

— У тебя есть хлеб?

— Есть.

— Я два дня хлеба не ел. Только пескарей. Жарил их на палочках над костром.

— Яшка, может, отпустим козла? В отаре он быстрей выздоровеет!

— Нет! Позднее верну его казахам!.. Когда вылечу до конца!

Я кивнул.

— Он не лучше Машки, да?

— Помнишь, как мы ее затаскивали в кусты?

— А помнишь…

Мы хохотали. Мы хлопали друг друга по спинам и давились от смеха, стоило нам взглянуть на козла.

Вдруг из кустов показалась козлиная голова. Мы онемели. У козла была длинная грязно-желтая борода.

— Пш-ел! — прошипел я.

Голова дернулась и скрылась. В кустах блеяло, мычало, шуршало — проходила отара. Я привстал и увидел недалеко от себя старого казаха. Он выгонял коз и овец из кустов.

— Крр-эй-тт! Крр-эй-т! — кричал казах.

Мы лежали на нашем козле. Он дрыгал забинтованной ногой. На бинт Яшка истратил полрубашки.

Отара была длинной, наверное с километр. Над нами стояла густая и колючая пыль. Мы задыхались. Овечье и козлиное блеяние слилось в какофонию. Козел вдруг так мотнул головой, что повязка слетела, и он тоже принялся орать. Яшка переживал так, будто наступает конец света.

Отара перешла речушку Жаман-Каргалу, выбралась на противоположный берег и побрела по степи к подножью горы. Должно быть, там кошары.

После ухода отары козел упал духом, и волочить его к острову стало легче. Он ничуть не хромал. Я был уверен, что рана на его ноге пустяковая. Я несколько раз сказал об этом Яшке. Но он и слышать о том не хотел.

Переволокли козла через протоку, привязали к тополю возле разоренного шалаша.

— Есть будешь?

— Потом! — Яшка поманил меня за собой.

В глубине тальников, под навесом из сплетенных верхушек кустов, на подстилке из травы лежала овечка и косила на нас лиловым глазом. Когда мы присели возле нее на корточки, она привстала на тонкие ножки и заблеяла. Под навесом было прохладно. Овечка часто дышала. Яшка провел рукой по ее опавшему животу. Шерсть на задних ногах была замарана.

— Что с ней?

— Наверное, тоже отравилась. Козел оправился, а она все болеет. Но сейчас ей уже лучше. На ноги встает.

Яшка почмокал губами. Овечка опустила голову и выдернула травинку из охапки несвежей травы. Яшка осторожно поднял ее на руки. Он стал багровым от натуги, но мне не пришло в голову, как обычно, сострить над ним. Я шел впереди, раздвигая кусты.

Мы выбрались к воде. Яшка осторожно опустил овечку на ноги. Она потеребила розовыми ноздрями и повела мордочкой по поверхности воды.

Так вот почему Яшка сидит без хлеба! Скормил козлу и овечке.

Обратно овечку нес я.

День клонился к вечеру.

— Пойдем пескарей надергаем, уху сварим, — предложил я. — Ночевать останусь здесь.

Яшка мотнул головой.

— Сначала травы надо нарвать.

Мы допоздна ползали на коленках по берегу — трава тут посочнее, — щипали ее пальцами, с трудом набрали две небольшие кучки и кормили наш мелкий рогатый скот.

Яшка собрался ночевать возле разломанного шалаша, но я настоял на своем: мы вернулись к моему кострищу.

Я набрал горсть волчьих ягод, встал с удочкой над ямкой, которую вода вырыла за перекатом. Когда Яшка закричал мне, что вода закипела, я выдернул шестого крупного подуса. Подус хорошо берет поздним вечером, когда вода темнеет и останавливается течение.

Мы лежали у костра и смотрели на огонь. Мы были сыты, укрыты фуфайкой, костер отпугивал комаров, мы благодушно щурились на огонь и разговаривали.

— Животные твои выздоровеют… А что потом?

Яшка зевнул и потянулся.

— Ох, как хорошо-о! Тогда я незаметно верну их чабанам. И никто не узнает, кто их спас.

В голосе Яшки были обычные горделивые нотки, часто, как мне было известно, переходящие в хвастливые.

— Ох, как хорошо-о! — повторил Яшка. — Тепло… Хлеб есть… Ты пришел… Я знаешь как хотел, чтобы ты пришел!

Ты побудь со мной еще день, ладно? — Яшка просительно заглянул мне в глаза.

— Ладно.

— А послезавтра вернешься… Только не говори, где я живу. А маме с тобой пошлю записку.

Я не ожидал от Яшки такой твердости характера. Было ясно, он и мысли не допускает о возвращении домой.

На следующий день с утра стирали бинты козла, перевязывали его, скармливали овечке остатки хлеба и носили ее на солнышко.

Я бродил по речке с удочкой, поставил несколько живушек. Яшка как тень слонялся за мной и говорил, говорил. Его будто прорвало. Видно, соскучился он по людям, все никак не мог наговориться.

Потом я валялся на песке, обвязав голову рубашкой, и пел всякую всячину. Домой я пока не собирался.

Благодать летом в степи! Безлюдье, талы ходят под ветром волнами; осокори шумят в вышине. Вдруг сорвется с осокоря горлинка, затрещит крыльями и унесется куда-то вдоль реки. По песку суетливо бегали тонконогие кулички и тоненько посвистывали. Чайки шумно, с плесками бросались в воду. Летает чайка над плесом и вдруг замрет над мелью, замельтешит крыльями и… камнем в воду. Взметнется вверх, в лапах блестит рыбешка.

Днем все живое прячется от солнца. Даже — во-он — красненькая черепашка забилась в тень лопуха. Я тронул ее пальцем. Черепашка опрокинулась на спину и притворилась мертвой.

Дома меня веревкой не привязывают. Но только здесь — на безлюдье, на просторе — настоящая свобода. Идешь, идешь по берегу, вдруг повалишься на песок и лежишь сколько тебе влезет и поешь во все горло. Вскочишь, разгонишься и со всего маху в воду.

Я бродил по перекатам с удочкой, ловил пескаришек, сажал их в консервную банку, Затем проверял живушки, менял живцов. Голавлишки жадные — и днем берут. Схватит пескаришку, а заглотать не может. Хвост пескариный из пасти торчит. Вытащишь голавлишку, а он одеревенелый — подавился.

Подойдешь к месту, где поставлена живушка, сядешь около нее, а вытягивать не торопишься. Леска уходит в зеленую глубину, исполосованную солнечными лучами. Лучи медленно тают в глубине, освещают проносимое течением. Вот проплыли, медленно разворачиваясь, сплетенные в клубок водоросли. Прошмыгнул елец — вильнул кисточкой хвоста, исчез в густеющей струе.

Я глядел в воду и выдумывал странные истории: будто в реке живет водяной царь. У него в осоке тихий зеленый дом. Сейчас он сидит на дне и глядит на меня добрыми выпученными глазами. Что-то темное пронеслось в высвеченной солнцем глубине и метнулось в тень виснувшего над водой куста. Водяной царь схватил щуку, посадил ее на мою живушку и лениво поплыл дальше по реке. Шуганул стаю сингушек. Сингушки суматошно поскакали из воды. А может быть, сингушек испугал щуренок?..

…Пообедав ухой из голавлишек и последних картофелин, мы пошли в степь ловить кузнечиков. На них иногда берет днем крупный голавль.

Выбрались из тальника в степь, вспугнули кузнеца с розовыми-с изнанки крыльями. Кузнечики снопами вырывались у нас из-под ног, но мы упрямо догоняли того, с розовыми крыльями, и носились за ним, тяжело дыша и ругаясь.

Кузнец ткнулся недалеко от меня в куст желтой травы и затаился. Я подкрался, Яшка за мной следом— страхует на случай, если я промахнусь. Кузнец взбирался по травинке, ерошил крылья, готовился взлететь. Я прыгнул и не успел прихлопнуть его кепкой, кузнец затрещал крыльями и умчался.

— Размазня! — сказал я себе и обернулся.

Яшка смотрел куда-то в степь. Он совсем не слышал меня.

Далеко в степи катит беленький клубок, тянет за собой ниточку. Пылит машина.

— Куда она едет?

— Машина? А кто ее знает… Степь большая, — пожал я плечами.

Яшка побрел по берегу, вскоре примчался ко мне со всех ног.

— Исчезла удочка!

— Какая?

— Та, с переката! Кто-то стащил. Откуда здесь люди?

— Какие там люди?.. Должно быть, я плохо воткнул удилище в песок.

Яшка замахал руками.

— Там следы!

Яшка притащил меня на берег, и на песчаной полоске у переката, где стояла удочка, показал следы босой ноги.

Я зевнул.

— Это наши следы…

Яшка замотал головой. Его не переубедишь. Ему всюду мерещатся люди. Он скучает по ним.

Яшка несколько раз заговаривал о наших ребятах. Однажды он спросил: «Шутя говорил с тобой… обо мне? Не хочешь — не отвечай». Я отмолчался. Я просто не знал, как мне быть. О чем бы мы теперь ни заговаривали, разговор неизменно сводился к Шуте, Сашке Воронкову или братьям Шпаковским…

Яшка был обижен, растерян, но понимал, что ребята поступили с ним справедливо.

Вечером я застал Яшку с дневником в руках. Он попросил у меня нож — починить карандаш.

 

ГОВОРЯТ, СХИМНИКИ ЕЛИ КУЗНЕЧИКОВ…

Под утро загудели под ветром осокори. По небу метались молнии, тучи по темному небу ходили как черные неуклюжие рыбы, за горами грохотали громы, стлались под ветром тальники. В шалаше, который построил Яшка, отсидеться невозможно. Я клял себя за беспечность: прошлые ночи спали на песке у костра, о шалаше ни разу не вспомнил!

Я растолкал Яшку. Он сел, зевая, натянул фуфайку.

— Закрой рот! — сердито крикнул я ему и стал торопливо собирать в кастрюльку ложки и кружки, брошенные после ночного чаепития.

На гальке расползлось черное пятнышко. Звонко ударило в дно кастрюльки. Началось!

Яшка бросился со всех ног в кусты, я кое-как догнал его, схватил за руку и потащил по берегу. Он что-то кричал, упирался, пока я не дал ему тумака.

— Скорее!

Очертания горы стерлись. Речка закипела. Хлынуло!

Мы перетащили козла и овцу в кусты погуще. Ливень хлестал с яростью, тальники бились под ветром, глаза слепило. Пока я привязывал козла к кусту, Яшка укутал ярочку в фуфайку, обвязал ее бечевкой. Уложив животных на землю, Яшка что-то крикнул мне и скрылся в темных кустах, в ливне. Вернулся с небольшим плетнем — где он его взял? — прикрыл им животных. Яшка порывался опять бежать куда-то, я схватил его за руку и потащил за собой.

— Куда? Под берег? Везде льет!

Я продолжал его тащить. Остановился около перевернутой вагонетки. Яшка, наконец, понял. Мы взялись за скользкий край вагонетки, раз-два — рывком подняли ее — я живо подпер ее обломком выдернутой из плетня палки.

— Убери ногу, придавит!

Яшка пододвинулся ко мне. Я, привстав, подпирал рукой и спиной бок вагонетки.

— Убирай палку!

Вагонетка, тяжело проскрежетав по галечнику, села. Стало темно и тихо. Я сунул руки в рукава рубашки, Яшка придвинулся ближе ко мне: так теплее.

Мне за воротник капнуло. Я поднял голову. В дне кузова вагонетки — оно у нас за потолок — два отверстия. Очевидно, для болтов. Я нашарил в рюкзаке ножик, выстругал из палки две пробки, заткнул отверстия. За стеной гудит ливень. Нас с Яшкой бьет дрожь. Одежда прилипла к телу.

— Х-хх-олод-но… — говорю я.

— Мм-не нн-ичего… Я за-каленный! — бормочет в ответ Яшка.

В вагонетке тесно. Острая галька не дает долго сидеть на одном месте. Яшка, ворочаясь, пробовал привстать и треснулся лбом. Гроза не унимается. Мы еще теснее прижались друг к другу — мало-помалу согрелись. Яшка всхрапнул и тихонько засопел мне в ухо.

— Димка…

Я открыл глаза. Темнотища.

— Помоги, что ли… Не могу я один приподнять эту железяку.

Я пошевелился. По рукам и ногам забегали колкие мурашки. Яшка, ворочаясь, задел меня локтем по носу.

— Не вертись!

Я нашарил стенку вагонетки, попробовал выцарапать из-под нее несколько галек. Кое-как втиснул ладонь под край вагонетки, обдирая кожу. Мы закряхтели:

— Ыы-ы… Ыы-ых…

Вагонетка не дрогнула.

— Еще раз! — я привстал, стукнулся макушкой и обмяк.

— Больно?

Я выдернул деревянные пробки. Через отверстия брызнул свет — два расширяющихся книзу луча. Один лег на Яшкину взъерошенную макушку, другой — на плоскую, в серых крапинках гальку.

— Начнем?

— Давай!

— Н-у-у! Ы-ыы!..

— О господи! Ыы-ых!.. Давай, давай! Чувствуешь? Пошла!

— Никуда она не пошла!

— Давай! Чувствуешь, пошла?

— Не чувствую!..

— Погоди, надо сил набраться. Поесть бы! — почему-то рассердился Яшка.

Я взял рюкзак за углы, вытряхнул себе на колени его содержимое. Две живушки, намотанные на палочки. Коробочка спичек в целлофане, компас, обломок сухаря и бумажный кулечек с крючками.

Пожевав сухарь, мы попытались еще и еще раз приподнять вагонетку. Мы тяжело дышали. Ломило спины. Вагонетку мы не смогли приподнять даже на миллиметр. Она как будто вросла в землю. Беда была еще в том, что мы не могли выпрямиться: стояли-то на коленях!

С речки донесся всплеск, вскрик чайки и утихающий шум крыльев. Приставил глаз к отверстию и увидел в глубине неба крестик неслышного самолета. Под летчиком бескрайняя желтая степь. Ниточкой — речка Бутак, которой нет ни на одной карте. В речку Бутак впадает Жаман-Каргала. Сверху это не речка, а недоразумение. В месте ее впадения — крохотный островок. На нем в тальниках лежит перевернутая вагонетка, которую сразу не найдешь. Под вагонеткой — мы…

Безлюдье!

— Давай попытаемся! — уныло говорит Яшка.

— Надо рывком, понял? — отвечаю я.

Вагонетка под нашими отчаянными рывками даже не дрогнула.

— Начнем, Димка, подкапывать.

— Начнем.

Галька как спрессованная, но то не беда: под слоем гальки — камень. Это конец.

— Сколько человек может пробыть без еды?

— Десять-тринадцать дней.

— Правильно…

— А мы только что съели сухарь…

— Помнишь матросов, которых унесло на барже в Америку?

Я отмалчиваюсь, облизываю ободранные пальцы. Ногти сломаны. Через отверстие в нашу темноту проникают два горячих солнечных луча. Сейчас вторая половина дня. Жара — нестерпимая. Яшка снял рубашку и теперь сидит, как приклеенный. Трудно усидеть скрюченным в три погибели. Яшка ворочается и, касаясь голыми плечами раскаленных стенок, равнодушно ругается.

— Надень рубаху, — сказал я. — Не мешай мне думать.

Яшка обиженно засопел. Посопев, он стал глодать злополучную палку от плетня, которой мы подпирали вагонетку, делая вид, что это не так уж противно.

— Димка, когда через тысячу лет археологи найдут наши кости под вагонеткой, хоть лопни, не догадаются, что произошло.

Обглодав половину палки, Яшка сунул ее мне.

— На! Оставил тебе. Матросы, которых унесло в Америку, гармошку съели… — он повертел в руках кожаный футлярчик компаса. — В следующий раз пойду искать с баяном.

Мы угрюмо молчали. Была моя очередь отдыхать. Я развалился на всей площади, Яшка сидел между моих ног на корточках, положив голову на колени, и колупал стену ногтем. Мы не ели и не пили со вчерашнего вечера. За долгий душный день чувство голода притупилось. Отупевшие, обессиленные, мы сидели в безразличной и равнодушной дремоте. Иногда до нас доносилось блеяние. То блеяли крепко-накрепко привязанные в кустах козел и овечка.

— Зачем ты их так крепко привязал? — жалобно сказал Яшка, прислушиваясь. — Им есть нечего… Надо было привязать так, чтобы они в конце концов оторвались.

Я из штанов соорудил что-то вроде подушки, надел на голову и прислонился к стенке вагонетки. Мягко… Яшка совсем упал духом.

— Хорошо бы сюда твоего козла. Съели бы…

Яшкин палец перестал скрести ржавое железо в стенке.

— Не болтай!

— Я тоже не стал бы его есть! Он вонючий…

Под вагонеткой потемнело. В степи наступили сумерки. Впереди холодная ночь. Надо постараться уснуть. Земля остывала, дышалось легче. Что толку слушать бурчание в животе?

Сколько мы тут высидим без еды?.. Наше спасение невероятно. Кто наткнется на вагонетку, которая лежит на островке посреди речушки, каких впадает в Бутак десятки? Кому в голову придет искать под вагонеткой двух дуралеев?

Тоненько проблеяла овечка, козел вторил ей. Блеял он грустно и басом…

Зашумел перекат. Ночью он затихал. Запищали кулички, забегали по песку. Выкрикнула гортанное «иаа!» невидимая чайка. Наступило утро. Вскоре снова будет душно под вагонеткой, от духоты заломит в затылке, а у Яшки пойдет из носа кровь. Мы лежим в железном гробу, и надеяться нам не на что.

— Силы надо беречь, — сказал Яшка. — Спать побольше!

— Да уж куда больше!

И опять, не веря ни во что, мы с Яшкой копали под стенками вагонетки. Сверху тонкий слой гальки, нанесенный водой, ниже — камень.

— Сплошная каменная платформа. Рядом горы. Мы сидим на массиве, — определил Яшка.

Оттого, что Яшка научно все обосновал, легче не стало.

— Кузнечик, — тихо сказал Яшка. — Не шевелись. Смотри, кузнечик.

Я повернул голову. В отверстии сидел кузнечик. Голову высунул наружу и водил усиками. Яшка осторожно ухватил его за ломкие крылышки, и мы стали жадно рассматривать его, будто кузнечик бог весть какая невидаль.

— Смотри не выпусти.

У кузнечика нежный зеленый животик из колечек, глаза-бусинки, крылья в прожилках, голубые с изнанки. Я слишком осторожно держал его. Кузнечик вырвался, упал между галек, я неловко прикрыл его ладонью и придавил.

— Ну вот… Вечно ты так!

Мне самому жаль кузнечика.

— Ладно, — грубо сказал я, — нечего его жалеть! Не девчонки! На, — сунул я кузнечика Яшке. — Высохнет — съешь. В старину некоторые люди уходили в пустыни. Они назывались схимниками и питались сухими кузнечиками.

— Значит, я схимник? Разве… — Яшка отвернулся и припал лбом к стенке.

«Разве можно так? — ругал я себя. — Яшке и без того сейчас не сладко. По его вине мы, как взаправдашние схимники, прятались от людей и делали это так старательно, что сейчас нам и помочь некому. Без людей нельзя…»

Яшка, отвернувшись, не шевелился.

Солнечные лучики упирались в землю круглыми зайчиками. Значит, полдень.

Зайчики проползли по полу, наткнулись на стенку. Солнце плыло к закату.

За все это время мы не перекинулись ни одним словом. Говорить было не о чем.

Солнечные зайчики забрались на стенку и поползли по ней.

Где-то на том берегу, в топольках, куковала кукушка. Наступал вечер. Хотелось пить. Язык распух.

Мне стало страшно наше безразличие.

— Яшка, — сказал я, — Яшка, когда я шел к тебе, я свернул с дороги и сел под куст отдохнуть. Вдруг вижу: на песке тень, приземляется ракета. Села неслышно. Из ракеты вышли странные существа в шлемах и прямо ко мне. Подошли, окружили и показывают рукой на дверь ракеты — дескать, полетим с нами. Я, конечно, отказался. Мол, иду искать Яшку. Наверное, это были марсиане… Теперь твоя очередь…

Яшка отвел глаза, сонно рассматривая стенку.

— Ну вот, — немного погодя вяло начал он, — однажды мне пришлось служить в королевской гвардии у короля Людовика Четырнадцатого. Во время войны между французами и испанцами я оказался в графстве Тулуза, которое находится на берегу Средиземного моря. С помощью своих гвардейцев я захватил власть в Тулузе и основал свободное государство. Там не было ни богатых, ни бедных. Я построил электростанцию, несколько кораблей с дальнобойными орудиями и принялся истреблять графов… — голос у Яшки угасал, — маркизов… — Яшка отвернулся. — Скажи, — вдруг тихо спросил он, — я виноват?

Яшка достал из кармана штанов тетрадь. Я узнал — это был его дневник. Яшка прочел мне первые страницы, где рассказывалось о планах на жизнь великого отшельника и геолога.

Я смотрел в стенку. Мы сидели лицом к лицу. Яшка казнил себя.

— «Никого мне не надо, — твердым голосом читал Яшка. — Человек может быть один. Люди сами по себе, а я буду сам по себе. Надо стать сильным, тогда наплевать на всякую человеческую помощь. Никогда не попрошу помощи от других. Проживу один! Говорят, будто один человек ничего не может. Чепуха это на постном масле!..»

Губы у Яшки потрескались от жары. Я знаю, как больно шевелить такими губами.

— Перестань, Яшка!

— Нет, слушай!

Я дернул из его рук тетрадку. Яшка оттолкнул меня и стал яростно рвать ее.

— Я!.. Я один виноват!.. Нас некому выручить! И ты со мной…

— Перестань, — тихо сказал я.

Яшка повернулся ко мне спиной.

К концу второго дня мы так ослабели, что не могли говорить. Сквозь болезненную дрему я слышал блеяние.

…Нас спасли. Я слышал, как повизгивала собака. Под ногами человека заскрипела галька. Раздался голос:

— Не iзден журei мына жерде, Майлыаяк?..

 

ЮРТА ПОД ГОРОЙ

Из тучи пыли, которая двигалась по степи к загонам, доносилось мычание коров, ржание лошадей, блеяние отары, собачий лай.

Отара была видна мне через обрешетку юрты. Край юрты оголен, кошмы сняты. Окоем, днем терявшийся в мареве, очерчен тоненькой сизой линией. Вечера в степи ясные и чистые.

Яшка спит рядом, обнимая большую цветастую подушку. Мы проспали с ним сутки без остановки. Все кости болят, нет сил двигаться.

Шум отары приближался. Я вышел из юрты. Возле кучки кизяка глиняная печка с железной трубой, на печке чугунный казан. Я заглянул в казан, где варилось мясо. Сглотнул слюну.

Юрта стоит у подножия гряды невысоких гор. Гряда уходит в степь и теряется в вечерней дымке.

Слева от входа в юрту — небольшая кошма. На ней стопка фарфоровых пиалушек. На коновязь, собранной из двух жердей и поперечины, наброшены наши фуфайки.

Я все окончательно вспомнил.

Вытащил нас из-под вагонетки, едва живых, пожилой казах в старой кепке со сломанным козырьком. Он сел в седло, Яшку держал впереди себя. Меня, нагнувшись с лошади, подхватил под мышки, посадил за спину и велел крепче держаться. Затем я свалился. Он оставил меня у воды и что-то сказал волкодаву, который, свесив набок язык-лопату, наблюдал за нами. Волкодав остался со мной. Как меня забрали с острова — я не помню.

Потом нас кормили и поили старуха казашка и девчонка, наша сверстница. Вокруг нас вертелся парнишка в школьной гимнастерке и тюбетейке. Что мы ели и пили? Начали с кумыса в пиалах. За кумысом пили кислое молоко из большой деревянной чашки, затем ели баурсаки — шарики из теста, жаренные в масле иримшек — сушеный творог; пили шурпу — мясной бульон. Мяса нам не дали. Боялись, как бы мы не объелись. Казахи нас ни о чем не расспрашивали. После еды ата Жанибек кивнул на кошмы: ложитесь, мол, спать. Я заснул среди чашек и пиал.

Я присаживаюсь на корточки перед печкой, подбрасываю в нее кизяк и наблюдаю, как отара медленно заполняет ложбину. Вечернее безветрие. Голубой кизячный дым из низкой трубы стелется над землей. Пощипывает глаза. Я щурюсь и блаженно улыбаюсь. Мне нравится этот легкий сладковатый запах кизячного дыма, запах степных костров. Не сосчитать, сколько дней провел я в степи! Отец это одобряет. Мама называет меня бродягой.

Из-за юрты вышла пожилая казашка в сельде. Она улыбнулась мне, присела рядом на корточки, достала из полосатого мешочка, который лежал на коврике среди чашек, кусок курта — сушеного кислого молока — и протянула мне. Дескать, замори червячка до ужина. Она налила мне также немного кумыса и пошла будить Яшку.

Из юрты вышел Яшка, растягивая в зевках рот до ушей.

— Ты чего жуешь? Дай мне!

…Дядя Жанибек и его сын Булат — наш сверстник — говорят по-русски. Но, удивительное дело, они не расспрашивают, как нас угораздило забраться под вагонетку. Дядя Жанибек только спросил, как мы спасли козла и овцу. Яшка верно догадался: они объелись чего-то очень вредного.

Я кивнул на Яшку. Тот оттопырил нижнюю губу и важно сказал:

— Чепуха!

Казах уважительно взглянул на него и покачал головой. Булат улыбался, вертел стриженой головой.

— Чепуха? О-о-о! Сами баран фуфайка накрыли… Любишь баран?

Булат нам сказал: через три года он кончит среднюю школу в ауле, приедет учиться в поселок, будет жить в интернате.

Откармливались мы у казахов двое суток. Утром третьего дня после плотного бишбармака (блюдо из теста и мяса), вздремнув на кошмах, я заявил Яшке:

— Сегодня суббота. Мне надо домой. Не век же нам откармливаться у доброй тети Раушан?

Яшка молчал, и я продолжил:

— Вот часок еще поваляемся и двинем к дороге. Поймаем машину — к вечеру будем в поселке.

— Пожалуйста, иди… — буркнул Яшка.

— А ты?

Яшка повернулся на другой бок, спиной ко мне. Я решил бесполезных разговоров больше не заводить. Отыскал свой рюкзак, фуфайку.

Тетя Раушан доила кобылицу. Возле вертелся жеребенок, привязанный волосяным арканом с таким расчетом, чтобы он не смог дотянуться до сосков матери.

Тетя Раушан протянула мне чашку с кумысом:

— Жаксы, пей…

— Спасибо, сыт. Ухожу домой… Мен… — кое-как перевел я по-казахски.

Тетя Раушан поняла; отставила ведерко, отобрала у меня рюкзак и пошла в юрту.

Мы долго прощались с тетей Раушан. По дороге сделали крюк: зашли попрощаться с дядей Жанебеком и Булатом. Булат предложил нам лошадей, сказал, что проводит до дороги.

Лошади Булата быстрые, неровня нашей Маше. Яшка так решительно отказался от лошадей, что я вслед за ним кивнул:

— Спасибо, Булат! Дорога близко!

Степь у гор ковыльная, чистая. Машину видно далеко. Два часа ходьбы, и мы на дороге. Яшка остановился, оглянулся. За спиной у нас тянется на юго-запад темная ниточка тальников, окружающих Бутак. Чего он оглядывается?

Я взял его за плечо и подтолкнул вперед, кивнул на дорогу. Яшка прошел несколько шагов и остановился.

— Дальше не пойду. Зайди к нам домой. Успокой маму. Прямо не знаю, чего и передать. Скажи, жив-здоров.

Я покрепче ухватил его за руку, потянул за собой. Он упирался, сопел, и, когда начал бороздить ногами по земле, я обернулся и пнул его коленкой. Я был сильнее Яшки, но, протащив его метров двадцать, изнемог и в бессилии еще раз поддал ему коленкой. Отпустив Яшку, я пошел дальше не оглядываясь. Раньше такое на него действовало. Я рассчитывал, что он, постояв, потащится следом за мной. Так было прежде.

Но шагов за спиной не слышно. Я не выдержал и оглянулся. Мало, оказывается, я знал Яшку. Он уходил от меня в степь.

Я сидел на земле и смотрел ему вслед. Он ни разу не обернулся. Вот-вот Яшка затеряется в ковылях. Я встал, забросил на плечи рюкзак и бросился его догонять.

— Яшка-а!

Он остановился. Я подбежал, сел на землю у его ног.

— Ты куда?

— Пока на островок.

— Домой не вернешься?

— Не вернусь.

Я не видел его лица, но чувствовал: Яшка не вернется в поселок, хоть режь его на куски. Этого Яшку я не знал.

— Все равно ты вернешься к людям.

— Не вернусь!

Я не знал, что еще ему сказать. Я подтолкнул ногой рюкзак.

— Возьми! Там еды дня на три… — Встал и пошел к дороге.

Яшка остался стоять на прежнем месте. Рюкзак лежал у его ног.

Вечером на машине я приехал в поселок. Ужинали мы вместе с отцом. Он вернулся накануне.

После ужина я вышел на крыльцо. На перилах и на ступеньках сидели Шпаковские — оба в новых тюбетейках, — Сашка Воронков, Шутя.

— Долго ты пробыл, — сказал младший Шпаковский. — Как там Страмболя?

Шутя, сидевший на ступеньке, добавил:

— Страмболенок все чирикает?

— К Яшкиной матери надо сходить. Яшка не вернется, — ответил я.

 

ЯШКА — БОРЕЦ С ОГНЕМ

Яшка вернулся. На третий день после моего возвращения.

Он ворвался во двор к Шуте. Мы, сложив из кизяков ворота, пасовали наш мяч с латаной-перелатанной покрышкой.

За Яшкой — так же тяжело — вбежал Сашка Воронков, размахивая сандалией. Другая была на ноге. Следом прибежали близнецы-чижики.

— Чего вы за мной увязались? — сердито крикнул Яшка. — Ты, Сашка, зови Шпаковских! Чижики, зовите всех, кого встретите по дороге!

Шутя хмыкнул: дескать, с каких это пор трепача Страмболя стали слушаться на 3-й Геологической?

Я во все глаза смотрел на Яшку.

Яшка не заметил моего остолбенения и Шутиного хмыканья.

— В степи пожар! — крикнул Яшка. — Горит хлеб… совхоза имени Семилетки. Возле вышек! Где отец Петьки Боровского ищет уголь!..

— У вас столбняк? — спросил Шутя у Сашки и чижиков. — Вас куда послал Яшка?

По дороге к дому я заскочил во двор управления. Может быть, наткнусь на кого-нибудь из ребят.

В углу котлована было пусто: мы узнали о пожаре едва ли не последними.

Пробегая мимо раскрытого окна кабинета Климова — Танькиного отца, управляющего Жаманкайской промышленной разведкой, — я остановился. Климов кричал в трубку:

— Посланы на пожар семь тракторов! Три бульдозера! Все, что я могу! Людей дал!

Собственно, оповещать о сборах было некого. Все взрослые усаживались на машины, что вереницей выстроились возле управления. Колонна тронулась, покуда мы бегали по дворам и собирали лопаты. Я не очень-то был уверен, что нас возьмут с собой. Пожар, скажут, не игрушки.

Сборами командовали я и Шутя. Не хватало двух штыковых лопат. Я послал Сашку Воронкова попросить лопату у бабки Зеленчихи, а за второй побежал домой. У ворот меня догнали братья Шпаковские.

— Димк! Постой!

— Ведра брать?

— Я там не был! У Яшки спросите, есть ли вода на пожаре.

— Нашел у кого спрашивать! У Страмболя!

— Спросите у Яшки! Он был на пожаре! Он приехал за нами!

— Ну и что?

— Идите к Яшке! — заорал я.

Шпаковские повернули обратно. Я смотрел им вслед.

Я-то знал: нелегко Яшке было вернуться в поселок. Я передал ребятам его «не вернусь». По дороге в поселок он наверняка кусал губы, знал — скажут: Страмболя, как всегда, не сдержал слова!

А Яшке — ох, я-то его знаю! — хотелось геройствовать на пожаре. Да так, чтобы мы после узнали обо всем и сказали: «Страмболя не слюнтяй!»

Я представил себе, как Яшка шел к поселку, а навстречу ему машины и бульдозеры. Как бегал он по дворам, собирая мальчишек, которые после его возвращения из экспедиции N не ставили его ни в грош и звали трепачом и предателем. А мне хотелось сейчас, чтобы Яшку поняли и поверили в него, как поверил я.

Когда я прибежал к углу 3-й Геологической и улицы Ферсмана, там возле кучи лопат, готовые в дорогу, толпились ребята. Яшка сидел под забором чуть в стороне. Шпаковские рядом с ним примостились на перевернутых ведрах и расспрашивали о пожаре. Я был рад за Яшку.

На углу воткнут в землю флаг с длинным древком. Такие флаги наставлены по улице до самого элеватора. По этой дороге должны были везти целинный хлеб.

Только бы поймать машину! До совхоза 30 километров.

…Вечером огромный лиловый шар долго висел над отрогами. Горькие запахи пожара стелются над желтой, в черных полосах пала степью. Дымы, как пряжа, свиваются в гигантские жгуты, поднимаются в небо и там расплетаются. Небо грязное и страшное.

Вчера худой и длинный, как жердь, дядька в старом кителе, соскочивший с «газика», остановил машину, на которой мы добирались до совхоза.

— Слезайте, ребята! Кто у вас главный?

Ребята показали на меня.

— Ты? Как фамилия? Вот что, Коршунов. Расставь своих ребят вдоль дороги. Наломайте веток, они вам вместо оружия. Если огонь, не дай бог, прорвется на эти поля, — дядька махнул рукой на поле слева от дороги, — вам тут стоять насмерть! Не пускать огонь на ту сторону! — дядька кивнул на пшеницу, которая росла справа от дороги. — Вот так! Надеюсь, — просительно добавил дядька.

Он вскочил в «газик» и уже оттуда прокричал:

— Трактор сейчас пришлю! Еды с собой взяли? Молодцы!

Вскоре со стороны совхоза появился трактор «ЧТЗ». Он тянул за собой плуги. Трактор шел рядом с дорогой, подминая гусеницами стену пшеницы. За трактором оставалась черная вспаханная полоса.

В другое время огонь был бы бессилен переметнуться через эту полосу, но сейчас над степью неслись суховеи. Зной высушил степь до травинки.

Мы с Шутей расставили ребят вдоль вспаханной полосы. Дальше мелькали белые платки женщин. Их тоже расставили вдоль полосы.

Пал шел с запада. В сумерках далеко видно горевшую степь. Огонь приближался.

Под утро прискакавший на лошади казах сказал, что на востоке пал перекинулся на поля по эту сторону дороги — не успели вспахать полосу.

На рассвете прошел грузовик, свернул к вышке. Тут бурение не глубокое, искали уголь. Угля в нашем районе много. Даже поселок стоит на угольном пласте. Кружево вышки виднелось в пшенице в километре от дороги. Вторая вышка разведочного бурения стояла на стыке наших постов с совхозными.

На этой вышке — скважина: буровики брали воду с низких горизонтов. Наши ребята бегали туда с ведрами за водой.

В полдень началось страшное. Суховей дул не переставая. Огонь охватил поля западнее от дороги.

Прискакал верхом вчерашний дядька, прокричал:

— Надеюсь на вас, ребята! Подбросить бы вам сюда людей, да некого! Вся степь горит, будь она проклята!

В полдень огонь дошел до нас. Пшеница горела с треском, жарко. Ветер подхватывал рои легких искр и нес их над землей. Каждый из нас натянул на себя все, что взял. Искры забирались в рукава, за воротники. Легкие, как пушинки, искры неслись через полосу. Мы метались вдоль края поля и хлестали ветками маленькие пожары, тушили фуфайками, мешками — всем, что приготовили. Огонь крался через дорогу пушистыми лисами. Вспыхнула вышка, стоявшая в пшенице слева от дороги.

Там, где пшеница занялась как следует, вырывать стебли руками бесполезно. Помогли ведра, захваченные с собой Шпаковскими, и два бачка из-под бензина, обнаруженные на четвертой вышке.

У насоса на скважине старался Витька Мальцев. С выпученными глазами, тяжело ухая, он изо всей силы налегал на рычаг. Подбежали Яшка и Шутя. Ведра я роздал самым расторопным. Яшке не дал. Яшка и Шутя бросились помогать Витьке.

Я подхватил полное ведро и помчал обратно. Пробегая мимо вагончика, услышал гудок: радиотелефон! Я поднял трубку.

— Четвертая буровая, отвечайте, бурмастер у вас? Четвертая буровая, отвечайте!

— Бурмастера нет! — закричал я.

— Четвертая буровая, отвечайте! — кричал злой, невнятный от хрипоты голос. — Четвертая буровая! Четвертая буровая! С третьей буровой не захватили ящик с кернами. Четвертая буровая, вы слышите меня?

Наконец я догадался нажать рычажок на трубке и повторил:

— Бурмастера нет! — и вернул рычажок в положение «прием»..

— А ты кто?

Я перекинул рычажок.

— Мы — ребята из поселка, на пожар приехали.

— Так вот! Отбери самых надежных пацанов, пусть ящики с образцами керна вытащат! Вышка-то еще не горит? Понял? Самых надежных!

— Ладно! Отберем самых надежных! — прокричал я.

За моей спиной оказались Яшка, Шутя и Витька Мальцев.

— Я пойду! — Яшка стал лихорадочно снимать рубашку, потом сунул ее в ведро, выжал, стал обматывать голову.

— Пойду я. Горит ведь буровая! — Шутя сунул в ведро с водой свою рубашку.

Яшка опустил руки. Намоченная рубашка шлепнулась с головы на пол вагончика. Я поднял ее.

Шутя сказал:

— Димка, со мной пойдешь ты! — и, продолжая выкручивать свою рубашку, добавил: — Рви, Димка, свою рубаху. Будет вместо рукавиц.

— С тобой пойдет Яшка! — ответил я так, чтобы Шутя понял: я верю — Яшка не подведет.

Я знал: Яшке во что бы то ни стало надо было поверить!

Шутя быстро сунул рубашку Витьке.

— На, обматывайся! — и взглянул на меня: как ты, дескать, не понимаешь? Это же Страмболя! А там серьезное дело.

— Пойдет Яшка! — закричал я. — Скорее! — и подтолкнул Яшку.

Мы побежали к дороге. Я нес ведро, поэтому отстал.

Шутя вслед за Яшкой бросился через дорогу в мохнатое, черное, с золотой россыпью искр пожарище.

…Шутя и Яшка вытащили из огня все ящики с керном, которые стоили огромных денег. Вышка рухнула у нас на глазах.

 

ЗА КОНЯ — ПОЛКОРОЛЕВСТВА

На повороте балки ткнулся в высыпку гальки, ослабевшие ноги разъехались, я повалился навзничь и остался лежать. Гладкий камень жег щеку. Из-под кепки выкатилась горячая горошина пота, сбежала по виску, остановилась в уголке губ. Во рту посолонело. Галечник был крупный, окатанный, странного цвета; встречалась галька кварца и обломки гравелита. Одна галечка попалась любопытной формы — витая окаменевшая ракушка. Я повертел ее в пальцах.

Рядом торчал угол мощной плиты желто-серого песчаника. Я уперся ногой, подтянулся — голова оказалась в тени плиты.

Отставшие братья Шпаковские и Яшка не появлялись.

Я снял ботинок, дотянулся до лежавшего поодаль остроугольного обломка плиты, заколотил гвоздь. Обломок был не тяжел. Сунул его в нагрудный карман: проклятый гвоздь вылезет через час ходьбы.

Чего ребята застряли? Солнце слепит. Глаза воспалены, больно шевелить веками. Я рад отдыху. Спиной оперся на рюкзак, лежать удобно и невыразимо приятно. Ноют уставшие ноги, тянет в дрему.

Я с усилием открыл глаза. На склоне, полосатом от дорожек степного пожара, сидел хорек, глазенки — бусинки.

Братья Шпаковские и Яшка застряли в противоположном углу балки. Что могло случиться? Ребята они выносливые.

Хорек сидел как завороженный и меня рассматривал. Я подобрал гальку в форме витой ракушки и швырнул в зверька. Хорек не пошевелился.

Надо идти дальше, а ноги не слушаются. «Ну ты, слабак! Раз-два!» Качнулась кривая линия увалов, пронзительно стрельнуло в затылке. Зажмурился, выждал, покуда не перестанут мельтешить в глазах красно-сине-зеленые кружки. Это от утомления, от жары и ничего хорошего не обещает, если не отлежаться в тени. Станешь вялым, как осенний дождевой червяк. А до дороги многие километры.

Хорек оставался сидеть чучелом из кабинета зоологии. Видать, впервые видит человека.

Карабкаться на склон не было сил. Я еще раз обозвал себя слабаком и полез наверх. Хорек не стал ждать, пока я подойду и пну его. Мелькнул в норе огненный, с черной кисточкой хвост. Носком ботинка я разворошил выгреб. Норы суслики и хорьки роют глубиной до двух с половиной метров. По выгребу иной раз можно определить отложения.

В выгребе было множество мелкой серой гальки, которая попадалась и в отвале на дне балки. Ничего интересного… Я стал было спускаться, когда увидел в разворошенной куче окаменевшую витую ракушку. Я вернулся, подобрал гальку, сунул ее в карман. Спускаясь, глядел под ноги. Близнеца гальки не нашел.

Братья Шпаковские не появлялись. Я решил отыскать тень погуще — может быть, и на воду наткнусь — и там дожидаться их.

Балка сузилась и вдруг уперлась в облизанный ветрами голый шершавый склон увала. Меня взяла оторопь. Изо всех сил толкаясь ногами, я быстро полез по глинистому желобу, выбитому в склоне вешней водой. Нога поехала в рыхлой глине, но я успел схватиться за куст чилижника и выскочил наверх.

Как же так?..

На все четыре стороны ровная солончаковая степь — без морщин балок, без единого кустика. На горизонте горбятся увалы — костяк мертвой земли Барса-Кельмес. Русло пропало. И было ли оно, русло? Кончилась цепь балок и оврагов, которую мы принимали за русло Песчанки, единственной речушки на Барса-Кельмес.

Я понял: мы даже приблизительно не представляем, куда нас занесло. Я с размаху швырнул рюкзак, он перевернулся, из него вылетела фляга и покатилась, мелькая металлическим боком и позвякивая пробкой.

Шпаковские оказались правы: Песчанка пошла той веткой балок, что повернула на северо-запад от нашего маршрута. Повернули по левой ветке балок по моему настоянию. Виноват я. По нашим расчетам, к сегодняшнему утру мы должны выйти к дороге на Благодарное… Мы с настойчивостью дураков забирались в сторону от Песчанки и теперь находимся неизвестно где. Каждый про себя второй день удивляется: где же дорога? Километров пятьдесят отшагали, если не шестьдесят…

Надо идти навстречу ребятам. Голова гудит. Я смочил из фляги подкладку кепки, натянул кепку до ушей, сунул флягу в рюкзак и стал спускаться в балку.

…Солнце стоит над головой. Узкие тени пересекаются в том месте, где щель оврага врезается в балку.

Спиной ко мне сидит старший Шпаковский. Я узнал его издали по голубой футболке. Он хотел футболку непременно со шнуровкой на груди. В магазине его размера не оказалось, он заявил: ему наплевать на размер, лишь бы со шнуровкой. Старший Шпаковский худущий, длиннорукий и самый высокий в нашем 7-м «А». Футболка ему до колен и смахивает на нижнюю рубашку. Младший Шпаковский в скорбной позе сидит боком ко мне, подперев рукой щеку, и разглядывает ноги лежавшего в тени Яшки.

На 3-й Геологической и в школе младшего Шпаковского обходили стороной. Родной брат его сторонился, когда он начинал дурачиться. Братья до того дружны, что старший остался в седьмом классе на второй год, чтобы учиться вместе с младшим. На руке у старшего часы. Младшему часы, должно быть, купят, когда он останется на второй год. Братья — знаменитые голубятники и проводят жизнь на крыше своего дома, откуда мать не может их достать. Скачут по этой крыше, закинув подбородки в небо, и свистят так, что у соседей куры не несутся, а петухи заикаются. У бабки Зеленчихи курица стала вдруг нести яйца без скорлупы. Это тоже было делом рук братьев Шпаковских. Отец Шпаковских — буровик — все лето в степи. Мать у них толстая и добрая; зайдешь, обязательно накормит борщом. Двор Шпаковских широкий и голый, как аэродром. На воротах прибит обруч от бочки, в него бросают мяч, как в баскетбольную корзину. Их веселой собачке Жучке каждый нравится с первого взгляда. По этому проходному двору-аэродрому шляются ребята всех возрастов. Словом, двор Шпаковских — пуп 3-й Геологической.

У Яшки мутные глаза, испарина. Он сидит, привалившись спиной к глинистой стене оврага. Он виновато теснится — дескать, садись рядом, в тень — к моим ногам бегут комышки сухой глины. Нечего тут объясняться. Яшка сдал. Его мутит, у него головокружение… Вероятно, солнечный удар. Я кивнул — помогите. Мы живо — в шесть рук — сняли с него рубашку, расстегнули пояс самодельных джинсов Я, не жалея воды, намочил пестрый шейный платок, который Яшка носил по примеру вымерших пиратов, и сделал ему компресс.

— Слушай, Яшка, в каком году основали нахимовские училища? — спросил младший.

— В 1942-м, — прохрипел Яшка.

— Пора их закрыть! — старший понимал младшего с полуслова. — Если туда начали принимать последних дохляков… Защитник Родины, елки-палки…

— В училище уделяется большое внимание физкультуре и спорту… — захрипел Яшка.

Я махнул рукой — помолчи. Мы ежедневно по всякому случайному поводу выслушивали рассказы о порядках в нахимовском училище и наперед знали, что он силится рассказать.

— Мне не очень-то хочется в Ленинград… Ну его, училище… — сказал Яшка.

Это он сказал в порыве признательности нам, которые вечно возились с ним, с неудачливым Страмболя.

Завтра Яшка уезжает в Ленинград, сопровождает его какой-то тип. Яшкина тетка Вера Степановна Деткина клянется, что на уговоры этого типа затратила столько сил, души и времени, сколько сроду бы не нашлось у нее для единственного сына Николая.

Я и старший Шпаковский сели в сторонке.

— Который час?

Шпаковский оттянул рукав футболки.

— Двадцать семь минут второго.

— Если опоздаем к поезду, будет крепкий бемс. Тетя Вера живьем Яшку съест. Она целую неделю ревела, как корова, и откармливала его на прощание. А тут на тебе — не уехал.

— Не клевещи! — лениво заступился я за тетю Веру.

— К чему им Яшка? А тут вариант подходящий — отправили его в нахимовское: и Яшка рад, и люди добрые плохого не скажут о Деткиных, и тетя Вера — благодетельница.

Все Шпаковские слыли крамольниками, отличались житейской трезвостью, приводили нас в смущение характеристиками, которые они давали взрослым. Мы пытались подражать им, но безуспешно: мы не проходили школу мамы Шпаковской.

Мама Шпаковская, женщина жалостливая и сентиментальная, завидев Яшку, твердила братьям, здоровякам и шалопаям, что Яшка теперь несчастный сирота и никто о нем не заботится. И выходило, что Яшку опекать было некому, кроме братьев Шпаковских. Братья уверовали в свое предназначение. Они ходили за Яшкой по пятам, нянчились с ним, как с девчонкой. При мне они отлупили одного из своих друзей, толкнувшего Яшку. На этот раз они оказались в степи из того же стремления опекать Яшку, которого я уговорил на прощание перед отъездом в Ленинград пройти маршрутом по руслу Песчанки.

Где мы сейчас находимся? Я подсчитал: если отсюда до дороги километров тридцать пять — сорок, Яшка к поезду успеет.

Шпаковский, натянув на голову футболку, что-то припоминал. В темноте легче сосредоточиться, по себе знаю.

— Не страшно, если балки шли параллельно руслу Песчанки… — начал я.

Шпаковский засопел, сердито дрыгнул ногой: дескать, не мешай. Я слазил в рюкзак за планшеткой, выдернул из держателя карандаш. Шпаковский кивнул: дескать, рисуй.

Я провел по диагонали листа линию — дорогу из поселка в глубинные совхозы. Допустим, нас высадила машина здесь… Я отчетливо помню: спускаясь к Песчанке, шли на юго-восток. Километров тридцать, не меньше! До русла Песчанки добирались, значит, день. В высоких глинистых, местами обвалившихся берегах чернели брошенные гнезда стрижей, поверху звенели на ветру сухие щетки бурьяна. С переката на перекат перебиралась хиленькая речушка. Песчанка летом местами пересыхает на многие километры. Раньше никто из нас не бывал в ее верховьях. По моему разумению выходило так: мы пройдем по руслу Песчанки до ее впадения в Жаман-Каргалу. Собираясь в этот маршрут, я подсчитал: день хода до Песчанки, полтора дня — по ее руслу до устья. Рядом с устьем — дорога. Сегодня утром мы должны были вернуться в поселок.

Провел линию с юго-востока на северо-запад: грубо изобразил русло Песчанки. Значит, нам следовало два последних дня идти на запад или северо-запад…

Рука Шпаковского отобрала у меня карандаш и уверенно провела толстую неровную линию в низ планшета.

— На юго-запад мы шли, дундуки. Я вспомнил: Яшка брал у меня часы, показывал Ваське, как определяться по солнцу и по часам…

Я лежу на спине и дергаю зубами ворот рубашки — привычка в минуты растерянности. Поднимаюсь, иду к рюкзакам. Яшка лежит с закрытыми глазами. Младший Шпаковский жует хлеб и запивает его водой из фляжки.

— Тебе вчера Яшка показывал, как определяться по часам? Как мы шли?

— Показывал. Два раза, утром и вечером.

— Постой… Утром на юг и вечером на юго-запад?.. А кто из нас осел, этого Яшка не показывал?

— Он вчера не знал.

Подходит старший Шпаковский, отбирает у брата кусок хлеба и начинает жевать. Младший кивает ему на часы: мол, сколько времени?

Я хватаю Яшку за плечи, рывком ставлю на ноги.

— Идти можешь?

— Могу… — Яшка нащупывает рукой стену оврага, наваливается на нее спиной. Его тошнит. Потому ли, что он белобрыс, и уши у него нежны, и взлохмаченная голова на длинной шее, как цветок на вялом стебле, рядом с широкоплечими и смуглыми Шпаковскими он кажется девочкой.

— Ничего, пойдешь! Станешь висеть на мне!

— Тошнит, — тихо говорит Яшка. — В голове шум…

— А-а, иди ты! — я бросаюсь бежать.

Пробегаю овраг, карабкаюсь по склону балки и, задыхаясь, выскакиваю в степь. Она распахнута на все четыре стороны. Это останавливает меня: в какую сторону броситься? Я перехожу на шаг и немного погодя бесхарактерно валюсь на землю. Что я могу сейчас изменить? Я не бог и не конек-горбунок!

«Ну и пусть! — твержу я про себя. — Пусть я виноват и Яшка опоздает к поезду! Для тебя что юг, что север — одинаково, осел. Это раз. Превращаешь серьезный маршрут в прогулку. Это два. Мало? Что ты искал по руслу Песчанки? Хорошо, если принесем Яшку домой живым. Ты хотел смотреть обнажения по берегам Песчанки? Ну какой из тебя геолог! В минералогии ты ни уха, ни рыла! Может быть, ты искал железо и хромиты? С твоими знаниями разведывать только глину для саманов. Алмазов по Песчанке ты не искал? А почему бы тебе не открыть на Песчанке алмазы? Если геологов посылают на маршрут, они знают, где и что искать. А ты знаешь? Ты пижон! Пижон и размазня. И невежда!»

В самом деле, я вечно выдумываю маршруты в верховья Каргалки, уговариваю ребят съездить за 50 километров на Сазду, к отрогам Мугоджар, собираюсь когда-нибудь на Сихотэ-Алинь. И за всем этим стоит мечта «открыть что-то такое»… А что я могу, кроме того, как выдумывать несбыточные маршруты? Только посредственно выполнять домашние задания. Знать наизусть все архипелаги Полинезии. И съедать по просьбе мамы полную тарелку борща.

Яшке хуже. Мы кладем ему на лоб мокрый платок, уговариваем съесть немного хлеба и сыру. Он мотает головой и тихонько стонет. Мы все-таки заставили его съесть кусочек сыру.

Братья Шпаковские держались молодцами: шутят, хлопочут вокруг Яшки, то и дело спрашивают меня то о том, то о другом. Я стал было сердиться на эти: «Димка, как быть?..», «Димка, а не двинуть ли нам вот так?..», но остановил себя: у кого же им спрашивать? За главного-то я! А не тетя Феня…

Решено было вернуться до третьей — считая отсюда — ямы с водой. К вечеру будем там. А дальше? Я не знал, как быть дальше.

Подняли Яшку с земли, подсадили на спину старшему Шпаковскому. Голову и спину Яшке закрыли футболкой.

Тронулись. Шагов через десять Шпаковский высвободил из-под Яшкиного зада руку, взглянул на часы и сказал:

— Пол королевства за коня!

Младший подхлестнул его рубашкой, рассмеялся:

— За тебя — полкоролевства?

Так далеко не уйдем. Жара…

Ночевали у глубокой, наполненной водой ямы. Яма эта питалась ключиком и летом не высыхала. Десятка полтора ям, расположенных реденькой цепочкой по низинам балок, я принимал за русло местами пересыхающей к середине мая Песчанки.

Яшку тащили трудно. Вымотались. Глаза у нас ошалелые, руки, ноги дрожат. Про Яшку и говорить нечего: бредит парень.

Осталось два куска хлеба и четыре кусочка сахару. Разыскивая нож, я наткнулся в рюкзаке на что-то влажное. Это был закисающий помидор. Вымыл его, пристроил на обрывок газеты.

Кизяку мы собрали курам на смех — горстей пять заячьих и сайгачьих шариков. Скоту на Барса-Кельмес делать нечего — сплошь камни, балки да увалы.

Хотелось только спать. Но поесть надо было непременно: впереди день ходьбы с Яшкой на руках. Я снял майку, завязал ее мешком и предложил младшему Шпаковскому помочь мне пошарить в ямке. Он валялся на спине и лениво врал брату, который расщеплял на костер дощечку от живушки (братья на всякий случай взяли с собой удочки), как однажды он сел на ишака и обогнал на нем пожарную машину.

Мы обшарили яму вдоль и поперек и в конце концов обнаружили в майке шесть малохольных ельцов и одного пескаришку. Рыбок занесло сюда вешней водой.

Развели мы крохотный костер, насадили на палочки рыбешек, поджарили. После ужина перетащили Яшку повыше — в низине ночью холодно. Братья укутали его в наши куртки. Мы считали — он согрелся и уснул, как внезапно Яшка сказал:

— Очень жалко с вами расставаться! Но ведь мне прислали вызов из училища.

Я отошел в сторону, пристроил под голову рюкзак, закрыл глаза и замер. Яшка о чем-то просил, Шпаковские, вторя друг другу, обещали.

Подошел старший Шпаковский, встал надо мной. Притворяться дальше было бессмысленно.

— Как пойдем? — спросил Шпаковский.

— Старой дорогой — по балкам до Песчанки.

— Нет! Срежем угол, — он ткнул рукой в темноту.

— А куда мы выйдем? Что в той стороне? А вода будет на дороге?

— Мы все понимаем…

— С Яшкой?..

— Понимаем!

— Так чего вы от меня хотите? — заорал я. — Не знаю дороги! Не знаю!

Младший Шпаковский сузил глаза.

— Ты вел, ты и…

— Погоди! — перебил его брат. — Димка, ты ходил по степи больше всех нас, вместе взятых. У тебя память на местность все знают какая… Нельзя Яшке в поселке оставаться! Ему все напоминает о смерти матери… Отчего у него сыпь за ухом и на руках? Скажи?

— Да, скажи! Это экзема на нервной почве. Наша мать врач, она знает. Яшка очень чувствительный, нервный.

— Опоздает Яшка по вызову — придется ему еще год сидеть у тетки. А она — зверь! Года он не протянет, заболеет этим… как его…

— Неврозом. И останется калекой на всю жизнь. Головой дергать будет. Я одного такого чокнутого видал недавно на базаре.

— Что ты его упрашиваешь? Пусть остается. Уйдем одни.

— Дундук ты, — медленно урезонивал младший Шпаковский старшего. — Ты даже не знаешь, в какую сторону идти.

— Дим, вот увидишь, напрямик ближе, — обратился ко мне младший просительно.

Я же кричал в ответ одно:

— Что вы на меня насели? Не поведу! Вы знаете, как идти? Я — нет!

Старший Шпаковский, разрывая бумагу карандашом, нарисовал треугольник:

— Мы в этом углу. Малый катет — расстояние от дороги до ложной Песчанки. Большой — наш путь по балкам. Выход: идти по гипотенузе! Что ты с нами в жмурки играешь? Я видел, как ты сам рисовал треугольники!

— Дай карандаш! — Я провел линию по касательной к вершине треугольника и увел ее в угол планшета. — Поняли? Допустим, с Яшкой на спине, без воды пойдем на северо-восток, по гипотенузе. Но промахнись мы хоть на три километра — и в дорогу не угодим. В Тургайской степи указательных знаков нет!

— Хватит разговоров! — Старший отобрал у меня карандаш. — Рассвета ждать не станем, тронемся сейчас. Делай что хочешь, Дим, только к двенадцати дня выведи нас к дороге. Васька, собирай рюкзак.

Я в бессилии стукнул кулаком по земле. Во рту посоловело — прокусил губу. Почему братья не хотят меня понять? Я поднялся и пошел прочь.

Старший Шпаковский легонько растолкал Яшку, помог ему подняться. Тот встал, согнувшись, нос в воротник — сонный, измотанный мучительным днем. Шпаковский отпустил его — нагнулся завязать рюкзак, — и Яшка сел. Шпаковский схватил его под мышки, дернул, поставил на ноги. Яшка сейчас смахивал на тряпичную, набитую опилками куклу с продырявленным местами туловищем и оттого обмякшую.

— Оставьте Яшку!

— Бери свой рюкзак, — ответили мне.

Старший благожелательно ткнул Яшку в бок, с помощью брата поставил его на ноги и обхватил своей крупной сильной рукой.

Когда, проклиная свое слабоволие, я поднял голову, увидел три фигуры, черневшие на белом от луны склоне увала. Куда они идут? Как же со мной?

Я поднялся и побежал.

На крутом травянистом склоне оступился. Меня швырнуло. Я, отчаянно перебирая ногами, проваливался в темноту.

— Стойте! Шпа-а-аки! Нельзя!

Я хватал горячим ртом парной воздух. Меня гнал вперед страх и судорожные рывки неуправляемых ног.

Вот они!

Догнав их, я загородил им дорогу. Яшка сделал два шага в сторону и сел. Со старшим мы столкнулись грудью и стояли, упершись лбами. Он чувствовал себя правым в своем упрямстве, я — в своем стремлении остановить их.

— Дальше не пойдете!

— Отойди!

Младший дышал мне в шею, напирал сбоку. Я не устоял. Падая, схватил старшего за ногу, тот повалился на меня. Поднятой ногой я ударил младшего под коленку и удачно было выскользнул из-под Шпаковских, не ухвати меня старший за ворот куртки.

Братья вскакивали на ноги, отбегали, я гнался за ними, хватал их, но они в четыре руки, помогая себе зубами, отдирали меня. В пылу они больно выкрутили мне руку. Озверевший от боли, я ударил младшего. Мое озлобление отрезвило их. Братья подхватили рюкзаки и бросились бежать.

Я догнал старшего, сбил его с ног. Подскочил младший, они в четыре руки швырнули меня на землю и умчались в темноту. Я снова догнал их…

Мы опомнились, когда, изнемогшие, злые, хватая воздух ртами, как рыбы на песке, валялись в двух шагах друг от друга и прерывисто бормотали друг другу беспомощные угрозы.

— Где Яшка? — наконец выговорил я.

— Там остался…

Отдышавшись, мы затоптались, как гусаки, и раз пять хором прокричали: «Яшка-а-а!»

Напетляли!

Вторую половину ночи мы шарили по степи, кусая губы и не глядя друг на друга.

Яшку нашли на рассвете. Он лежал измученный зябкой дрожью и был не в силах нам обрадоваться.

— Соснуть бы часок, парни…

— И вперед! — закончил младший Шпаковский.

Я подумал:

«А в какой стороне это самое «вперед»?» Достал планшет и в десятый раз попытался объяснить братьям Шпаковским: надо вернуться к яме, где выловили пескаришек, и оттуда — известной дорогой… Я выкинул свой последний козырь: напрямик нам идти не менее 58 километров по неизвестной степи. Сейчас мы на солончаках. Если и дальше на северо-восток солончаки — воды не жди.

— Почему пятьдесят восемь? Загнул! — братья дрогнули.

Там, у ямы, у меня язык не поворачивался назвать истинное расстояние.

— Смотрите. Эта сторона — я считаю по пройденному времени — тридцать километров. По лже-Песчанке прошли пятьдесят. Мы-то все дивились, дороги долго не видно. Гипотенуза треугольника — пятьдесят восемь…

— Песчанку наверняка пересечем. Вода будет!

— А если пересечем в том месте, где она пересохла? Как отличишь ее русло от обычного оврага-притока? Дальше… Гипотенуза треугольника равна пятидесяти восьми километрам без воды. Плюс больной Яшка.

Братья сопели. Потом старший Шпаковский, как будто не было разговора, твердо сказал:

— Пойдем по гипотенузе!

Братья прикорнули вздремнуть. Я лежал на спине и безразлично наблюдал, как гаснут созвездья. Я был сломлен и безучастен.

Ради чего я взялся за теперешнюю бестолковую затею! Ради того, чтобы, придя за тридевять земель, взглянуть на берега высыхающей речушки? Братья и Яшка вправе спрашивать с меня.

Может быть, в это утро я впервые понял: во-первых, всякое дело, связанное с геологией, требует ясного целевого задания; во-вторых, оно несет с собой личную ответственность, и требуют с тебя без всяких скидок, и бьют тебя, не разбирая, считаешь ты бьющих правыми или нет… Когда снаряжают в дорогу бывалых геологов, дают им машины и самолеты, карты и приборы. И геологи приносят обычное: «Маршрут в сев. — зап. углу листа, на водоразделе речки Ак-су… Суглинки бурые, песчанистые, с редкой кварцевой галькой… Серые пески, мелкозернистые, кварцевые, с комочками серой листоватой глины с блестками слюды…»

Я оглянулся. Степь в сизых утренних красках холодна, велика, враждебна. Что я, мальчишка, букашка в степи, могу?

Встало солнце. Пора будить ребят, пора идти дальше. Куда? Впервые я чувствовал себя слабым, неспособным что-либо изменить. Это было открытием.

Я привстал на локте, услышав в утреннем затишье ровное стрекотание самолета. Я следил за самолетом, покуда он был слышен, равнодушно осознавая, что выход найден. На юг от поселка самолеты ходят только на Кос-Истек. Но если самолет не рейсовый, если он идет на базу какой-нибудь глубинной партии?

Застонал во сне Яшка, забормотал.

Я торопливо вычерчиваю путь самолета (я дважды летал в Кос-Истек, память у меня зрительная крепкая). Точка «мы» — наше место сейчас. Расстояние от точки «мы» до дороги… Если точка — вершина треугольника, гипотенуза которого равна 58 километрам, катет его — сторона трапеции, которую я сейчас построил… Основание трапеции — путь самолета от дороги до точки «мы» — 75 километров. Если предположить, что мазанки на середине этого расстояния…

Чтобы братья согласились со мной, мне придется сказать: «Поведу вас по гипотенузе. Главное сейчас — поскорее вынести из степи Яшку. Может быть, успеем к двенадцати на дорогу», — успокаивал я себя, хотя твердо знал: Яшка опоздает на поезд.

— Эй, вставайте! — кричу я Шпаковским. — Васька, вернись к балкам, намочи кепки, рубашки, сложи все в рюкзак! Догоняй нас!

Первым несу Яшку я.

…Я поил из фляги Яшку. Увидел на горлышке кровь, равнодушно ее стер. Осмотрел Яшку. У него голубые с прожилками веки, на шее бьется синяя жилка. Удивительно! Он нынче совсем не загорел. Кожа, как у женщины, белая. Поправляя на нем чалму из майки, увидел кровь у себя на руке — оказывается, кровоточили мои запекшиеся губы. Яшка с каждым пройденным километром становится тяжелее. Неужели две казахские саманушки в зеленых балках, виденные мною с самолета, где-то восточнее?

Только утром следующего дня мы наткнулись на саманушки. На днище зеленой балки двое стариков казахов пасли стадо бруцеллезных коров, принадлежавших опытной станции. Казах в черной тюбетейке сидел на коврике, перед ним стояла пиалушка с айраном. В айране чернела муха. Старик выловил муху согнутым мизинцем и кивнул в сторону белевших солончаков:

— Кайда ходил? На Барса-Кельмес? Мертвая земля…

Старик потягивал глотками айран, припадая к пиалушке беззубым и слюнявым ртом, покачивал головой и что-то говорил мне. Лежавший рядом со мной в тени саманушки Яшка, заворочался, футболка с его лица сползла, он капризно заскулил:

— Димк, мухи…

Старик, вытянув коричневую шею и задрав бороденку в небо, щурил спрятанные в морщинках глаза: следил за беркутом. Беркут уплывал в сторону солнца, следить за ним становилось невмоготу.

— Улетел на Барса-Кельмес… Там живет, — сказал казах. — На Барса-Кельмес живут беркуты. А ты… — он замолчал.

«Слабак, да?» — продолжил я его мысль.

— Ты маленький… Слабый ты… Можешь домой не вернуться. Зачем тебе ходить на Барса-Кельмес? Почему дома не сидишь? Беркут сверху видит: кто ты на Барса-Кельмес?

Старик ткнул пальцем в ползущего по коврику красненького жучка. Жучок притворился мертвым.

— Ты бала. Букашка в степи. Много людей — часто наши пути пересекались, я знал тех людей в лицо — причиняли себе горе и неудобства, ибо не хотели сидеть в юрте и уходили искать свои сны. Не верь снам, бала, если сны и ветры зовут тебя в степь. Ветры невидимы и лживы! А ты слаб. Ты человек… С тобой говорит старый Утеген, бала. С тобой говорит мудрость.

Слюнявый старик мне не нравился.

— Э-з-э, ты мне не веришь? — усмехнулся старик. — Давно — я был тогда юным джигитом — мне думалось: я поднимусь над дорогой моей жизни, как беркут над степью. Эх, бала, человек только в старости узнает о пределе отпущенных ему сил. Оттого старость мудра…

Сны зовут в далекие дороги, которые не осилишь… Я вижу твои недоверчивые глаза, бала. Слушай сказку. В ауле у скупого колодца жили двое джигитов. Аул был беден, кочевал на скудных травах. Люди знали, как они проживут завтрашний день, — дни были похожи один на другой. Дети хоронили своих отцов и ждали своих похорон. Это была не жизнь, а ожидание смерти, которое начиналось со дня появления человека на земле.

Весной голубые ветры приносили из степей запахи незнакомых трав. Кричали пролетавшие птицы. Откуда они летели? У джигитов шевелились ноздри, они слышали стук своих сердец. По ночам к юношам приходили сны и звали их в неведомое — вслед за птицами и ветрами. По утрам юноши выходили из юрт и смотрели на дальние золотые горы. Горы, — по словам стариков, которые повторяли слова прадедов, — стояли на краю степей. Путь до гор был длиною в тысячу человеческих жизней.

Сны звали юношей в дорогу, нашептывали им: смысл жизни — в неведомых дорогах, смысл жизни — не ждать дня своей смерти.

Весной джигиты ушли из аула. На голубом небе горели вершины золотых гор.

«О безумцы! — крикнули вслед старцы. — Вернитесь! Вы лишите себя и тех крох счастья и покоя, что были суждены вам!»

Юноши шли долгие годы, шли по пустыням и солончакам, усеянным костями: то оборвались в песках дороги дерзнувших отправиться в путь вслед за своими снами. Днем джигиты отбивались от волков, по ночам — от шакалов. Они продирались сквозь чащи, выраставшие на их пути, ползли через барханы, умирали от жажды. Но, открыв глаза, видели вдали золотые вершины, которые с годами пути не становились ближе. Они осилили тысячу и десять трудностей и однажды, взглянув друг на друга, отступили и разом спросили: ты ли это, друг? За годы пути они превратились в седых изможденных стариков. Горы, озаренные заходящим солнцем, сияли золотыми вершинами и были по-прежнему далеки. Впереди по-прежнему лежала мертвая земля Барса-Кельмес. И все реже попадались кости погибших смельчаков. И вот однажды холодным вечером они услышали лай собак и увидели за увалом огни костров. Их принял богатый аул. Жители аула, крепкие и белозубые, угостили их сытным ужином и песнями акынов, взявших в руки домбры. Путников спросили, не к золотым ли горам они идут, и, услышав ответ, седобородые аксакалы воскликнули:

«О безумцы, верьте нам! Мы дошли до золотых гор! Видели ли вы, как по утрам солнце золотит крыши глиняных мазаров? Подобно этому солнце золотит и вершины тех далеких гор. Горы те из простого камня».

И аксакалы велели принести и показать гостям кусок мертвого серого камня, отколотого юношами племени от самой высокой вершины…

— Брешешь, старик! Брешешь!

Я повернул голову. В двух шагах от меня, навалившись на стену мазанки, расставив колени, сидел Журавлев в своей красно-черной ковбойке с закатанными рукавами и в мятой соломенной шляпе набекрень. Прошлым летом он жил у нас на квартире. Большелобая голова стрижена ершиком, глаза щурятся от дыма — сигарету он изо рта не выпускает. Левая рука на перевязи. Из-за угла саманушки выглядывает радиатор «газика» кос-истекской партии. Я не слышал, как они подъехали. Шофер дядя Вася Петренко топтался у колодца, ожидая, покуда братья Шпаковские вдоволь наплещутся.

— Ты брешешь, аксакал, — повторил Журавлев, — потому что хитришь. Ты не досказал сказку.

Старик отставил пиалушку и рассеянно смотрел в степь поверх наших голов. На Журавлева он даже не взглянул.

— Верь мне, бала, старость мудра… Ай-ба-яй! — вдруг завопил старик, вскочил, опрокинув пиалушку на замызганный коврик, и зашаркал к колодцу.

Братья Шпаковские упустили ведро и теперь суматошно петляли вокруг сруба, хватали друг друга за штаны, будто и в самом деле один из них собирался лезть в колодец. За ними бегал перепуганный шофер и уговаривал братьев плюнуть на утопленное ведро. Старик на своих тоненьких ножках тоже закружил вокруг колодца, тряся бороденкой.

Шофер дядя Вася забегал за стариком со своим мятым ведром и уговаривал взять его взамен утопленного.

Мы предложили старику за ведро полкоролевства и два рубля в придачу. От королевства старик отказался. Яшка, переставший во время переговоров стонать, сказал, что новое цинковое ведро в магазине стоит всего рубль пятьдесят копеек.

— Вы откуда идете? — спросил Журавлев, когда обмен состоялся.

— С кудыкиной горы, — я махнул рукой.

— На Песчанке были? В сентябре, вероятно, там станет работать поисковый отряд.

Я отвернулся. Вспоминать о Песчанке не хотелось.

— Пустые идем, — сказал младший брат.

— Плохо искали! На левых притоках есть выходы пластовых фосфоритов. Скупые выходы — вот в чем дело! А в высыпках фосжелваки, фосгальку встречали?

— Встречали. Точки наблюдения под конец не отмечали, ничего не описывали… Плутали.

— Чего скисли? Пустые идете? Эка беда! У геолога ноги и любопытство — дело не последнее.

— Что толку от наших хождений?.. Какие мы геологи… — насмешливо возразил я Журавлеву.

Подошел шофер дядя Вася Петренко, сказал:

— Можно ехать.

— Скисли, сопляки!.. Жура-жура-журавель, жура, ноги не жалей…

— Слышали… Отец домой собирается? — спросил я.

Журавлев работал главным геологом кос-истекской партии, мой отец — начальником.

— Не скоро, Димка…

— Как дела у вас?

— Неважнецкие. Не лучше ваших. Я сейчас из управления. Очевидно, не дадут довести дело до конца. Фосфоритов-то много, только они разбросаны. Какие отложения по Песчанке?

— Местами нижний альб отличали, морской… — ответил я. — Серые глины, кварцевый песок, щебенка бурого железняка… Минералогию плохо знаю… Нечего, видать, ноги маять без толку.

«Все ищут, — с удивившим меня злорадством думал я. — Ищут, и без толку. Даже смешно! Мне в степи осточертело. Искупаться и спать…»

Меня разбудили толчком в бок. Братья Шпаковские и Журавлев, задирая подбородки в небо, горланили «Жу-ра-жура-журавель…». Этой песне Журавлев научил меня давно. Верно, потому, что он вечно напевал про журу, который не жалеет ног, мы звали его Журой. Он и в самом деле походил на журавля — сутулый и длинноногий.

— Что у вас с рукой? — спросил я у него.

— Сломал, Дим. — Журавлев поднялся, заправил выбившуюся из брюк ковбойку. — В Кос-Истеке буду к ночи. Что отцу передать?

— Скажите: жив, здоров. А вы не подбросите нас хоть до дороги? Яшка едва тянет.

…«Газик», вскидывая зад на неровностях, умчал нас дальше в степь.

 

МОЙ НОВЫЙ ДРУГ НИКОЛАЙ ДЕТКИН

Вечер. Белый табак на клумбе пахнет так, что грустно и в голове неясно. На столбе у ворот желтый шарик электрической лампочки. Я сижу на крыльце. Стукнули ворота, мимо проходит Яшка с бидоном молока, говорит:

— Опять беляши и компот…

На поезд мы опоздали. Тетя Вера снова ищет человека, который бы доставил Яшку в Ленинград. Яшка рад и не рад отсрочке и днями не отходит от меня.

Компот варили у Деткиных целыми тазами и день-деньской жарили беляши. Такое впечатление, будто наши соседи сию минуту встали из-за стола и дожевывают на ходу.

Мама, «накрутив мне хвост» за Яшкины обмороки, уехала снова на две недели в степь к своим нивелирам, теодолитам и рейкам. Перед отъездом она побывала у Деткиных. Там ей попытались скормить сковородку беляшей и согласились присматривать за мной, что означало: я должен аккуратно являться в девять часов завтракать, в два обедать, в шесть полдничать и в восемь ужинать.

Накануне смерти Яшкиной мамы наша семья перебралась из финского домика на 3-й Геологической в новый двухквартирный дом с общим двором. Во второй квартире поселилась семья главного геолога Жаманкайской экспедиции Деткина, состоявшая из Деткина-папы, толстой тети Веры и их сына, девятиклассника Николая. Николай мне нравился: знает все, чего ни коснись, к тому же зовет меня «стариком», как равного.

— Дима-а-а!

Зовут ужинать. Я плетусь в угол двора, где поставлен массивный, сколоченный из теса стол. Деткины в сборе.

Толстая тетя Вера, мать Николая, бросает вилки и ложки на стол, покрикивает на Яшку:

— Не возись! Сиди смирно! И в кого ты такой несерьезный, прости господи! Тоже мне геолог! Ха! В степь! Мало без него в степи шатаются! Им за это деньги платят! А тебе чего там делать?

Яшка неловко улыбается и одергивает рубашку. «И чего он терпит? — злюсь я на безответного Яшку. — Бедный родственник!»

Тетя Вера, запахивая на ходу полы халата, снует между сараем — там летняя кухонька — и столом, теперь она ругает строителей, выкопавших траншею вдоль улицы, — тянут водопровод:

— Им все равно! Им все равно, что человек может ногу сломать! Ох, что делается у нас! Ну никакого порядка! Никому дела нет!

Я готов запустить ложкой тете Вере в спину.

Затем она ругает торговых работников, которые воруют налево и направо, потому что честных людей на свете давным-давно нет. Каждый тащит. Каждый живет только для себя.

— …Вы видели, какой огромный строят элеватор? — обращается к нам тетя Вера. — А чего в него сыпать, спрашивается? На целине-то, говорят, — тут тетя Вера почему-то говорит шепотом, — столько хлеба уродилось, что не собрать! Вот увидите, элеватор выстроят, деньги угробят, а зерно не соберут. У нас всегда так!

— Автор проекта элеватора явно стремится нажить авторитет путем технического авантюризма, — откликается Николай. — Только как бы не рухнуло это сооружение. Говорят, такой случай у него уже был. Здание, которое он построил, село. Теперь строит какой-то ненормальный элеватор. Никак не угомонится, карьерист.

— Я же и говорю! — ликует тетя Вера. — Конечно, этот элеватор повалится. Что ты скажешь, Сашенька? — обращается она к Деткину-старшему.

Деткин-старший, главный геолог экспедиции, тучен подобно жене. В сумерках я вижу его белым пятном на другом конце стола. Деткин-старший разбивает молоточком косточки урюка. Последнюю косточку, видимо, он не до конца расколотил, теперь сунул ее в рот и, морщась — у него плохие зубы, — разгрызает.

— Идея фикс! — наконец говорит он.

Ему лень участвовать в разговоре. Скорее он просто не любит высказываться, потому как молчание — золото. По привычке и дома старается молчать. Следующая косточка разбита с одного удара. Он доволен, оживляется, бросает ядрышко в рот и добавляет:

— Этот строитель, должно быть, помешан на какой-нибудь идее. Люди, имеющие собственную идею, заметнее.

Николай подталкивает меня локтем, смеется:

— У Журавлева тоже идея фикс?

— Конечно! — подтверждает тетя Вера.

Она вытряхивает из моей чашки на стол огрызки фруктов, копается в них толстым пальцем, отыскивает косточки урюка, смахивает их в пригоршню и несет Деткину-старшему. Встает, опершись на спинку его стула, и повторяет:

— Конечно, у Журавлева идея фикс! Иначе бы он по-прежнему ходил в главных геологах, а не мотался по степи.

Мы с Николаем сидим на крыльце. Деткин-старший стучит молотком. С его лица сошло обычное выражение сонливости. После ужина он неизменно колотит кости, собранные за день тетей Верой.

— А ты знаешь Журавлева? — спрашиваю я у Николая. И я рассказываю ему о Журе. — Чудак он! Выдумал какую-то теорию залегания местных фосфоритов. Она себя не оправдала, вот он и полетел с места главного геолога. Отца назначили на его место. Журавлев не утихомирился, ползает теперь на коленках по степи, пытается доказать свое. Лет пять назад он работал с отцом в Поволжье…

Над черными массами карагачей прорезался голубой, в желто-зеленой опушке месяц. Над двором носится летучая мышь. В парке играет вальс духовой оркестр. Мы сидим, тесно придвинувшись друг к другу. Я чувствую сквозь рубашку теплоту сильного плеча Николая. Николай рассеянно посвистывает и покусывает зубочистку:

В противоположной стороне двора бродит Яшка, что-то разыскивает в темноте, жужжит фонариком и горланит:

Яшка знает уйму песен о джунглях, ковбоях, пиратах, мустангах. Поет он их, добавляя свои слова или, наоборот, выбрасывая целые строки. Толкует песни как ему вздумается. Это почему-то злит Николая.

— А вчера он пел «по маисовым и рисовым полям», — бурчит Николай.

Я киваю. Разговаривать мне не хочется. Яшка потому выбросил про рисовые поля, что ест едва ли не каждый день сваренные тетей Верой рисовые каши и не хочет вставлять такой обыкновенный злак в ландшафт, по которому ездят на мулах.

— Яков! Иди сюда!

Фонарик гаснет, и Яшка подходит к нам. Он садится на нижнюю ступеньку и принимается петь про веселых людей, капитана Флинта, о пальмах на желтом берегу, о тропической лихорадке.

— Слушай, — прерывает его Николай, — все это барахло. Только называется красиво. Мулы — помесь лошади и осла. Маис, если разобраться, самая обычная кукуруза, которой у нас кур кормят. А если ты не можешь не горланить, заберись в уборную и пой там хоть до утра. Мы со стариком собирались потолковать.

Яшка, обиженный, уходит. Мне приятно: Николай назвал меня «стариком».

— Горланить о бригантинах — это у него получается. Да врать! Он тебе рассказывал, как под Астраханью рыбаки поймали белугу? Та порвала сети, а двое рыбаков и Яшка нырнули с ножами следом и после, разумеется, страшной борьбы прикончили великана. Он еще не то расскажет! Весь в отца.

В самом деле, прошлым летом Яшка ездил в гости к Деткиным под Астрахань и, вернувшись, рассказывал всякие истории — выходило, что его изобретательность не раз спасала рыбаков. Я расспрашивал Яшку о его двоюродном брате Николае Деткине. Николай с Яшкой много лет передавал мне приветы, однажды прислал фотоснимки — Ахтуба, птицы, теплоход. Я не был дальше соседнего разъезда, и мне казалось, Николай живет в другой стране. Я, еще не зная его, относился к нему с обожанием и был горд заочным знакомством с ним.

— А кто у Яшки был отец?

— Непутевый был у него отец. Инженер какой-то. Идеалист к тому же. Своих штанов не было. Идеалист — это мечтатель, — поясняет мне Николай. — Он витает в облаках, не заботится о своем положении в обществе, о заработке, о семье. Идеалист — это дядя, засидевшийся в школьниках. Яшкин отец поперся что-то там испытывать и погиб. На Севере. Журавлев — типичный идеалист.

— А я хочу быть на него похожим.

— Мало в том хорошего, старик. — Николай зевает. — Отец Яшки, говорят, изобрел какой-то гидромотор, а патент выдали — по ошибке — другому человеку, не такому ротозею.

Яшка вздумал повесить лампочку над столом повыше. Он топчется на табуретке, опасливо поглядывая на дверь кухоньки, накручивает провод и поет:

— В Сингапуре ночь темнее преисподней…

— Яков! — громко окликает его Николай. — А пионерские песни знаешь? Пой, пожалуйста, пионерские.

— Над Гудзоном полная луна, — затягивает Яшка.

Николай бережно укладывает зубочистку в кармашек, зевает.

— Немало вам пришлось повозиться с Яшкой в степи? Тоже мне геолог! Не терплю беспомощных идеалистов вроде Яшки, с которых надо снимать штанишки, как с дошколенка, и говорить «пс-пс-пс»… А ты?

— Тоже беспомощных не выношу.

Мне приятно, что у нас с Николаем много общего. Как он ловко про Яшку сказал!..

— Кстати, чего вы все время ищете в степи? — спрашивает Николай. — Ну зачем вы ходите, чудачки?.. Вы же не отличите нефелиновые сиениты от колчедана.

Я отмалчиваюсь. Николай прав: минералогию никто из нас не знает. Подобные разговоры у нас с Николаем не впервые. Всякий раз, заново осознавая со слов Николая тщетность и бестолковость наших маршрутов, я чувствую перед ним стыд.

— Ведь ты не сделаешь правильно привязки обнажения по азимуту. А это элементарно. В наш век космических кораблей вы занимаетесь кустарщиной. Самое главное — батя мой прав — не быть чудаком. Это смешно со стороны и хлопотно для тебя.

Николай поднимается, подходит к турнику — он поставил турник на прошлой неделе, — раскачивается, турник поскрипывает. Взмах — турник скрипнул — и в свете окна мелькнули ноги Николая: сделал склепку.

Николай возвращается и говорит:

— Умеешь так? То-то! А хочешь открывать месторождения, сам не знаешь какие.

— А что мне делать?

Я спрашиваю: как мне жить? Не сидеть же мне век во дворе, есть компоты, колотить компотные кости. Как же с самым главным? Николай понимает мой вопрос, но он шутник и потому отвечает:

— Набрать в рот воды и ждать, пока закипит.

Мы оба улыбаемся его находчивому ответу. Надо запомнить. Такое сам не выдумаешь.

— Надо же как-то искать, — неуверенно говорю я.

— Что искать, старина? Ты про что?

— Ну… учиться искать. Мне — учиться ходить по степи, не раскисать, научиться различать породы… Периоды… Юрский, например, сантон… Другому — искать неоткрытую бабочку или звезду. Третьему, как младшему Шпаковскому, построить управляемую по радио авиамодель. Он сам рассчитал сечение крыла. Чудное, знаешь, крыло…

— Все путаешь! — Николай уходит и возвращается с отцом.

Позади плетется Яшка.

— Я в курсе дела, — вежливо говорит Деткин-старший. — История земли подразделяется на два времени: догеологическое и геологическое. Последний разделяется на эры, эры — на периоды, периоды — на эпохи. Самые древние эры — архейская и эозойская. Они не оставили почти никаких признаков растений и животных. Наши знания об истории земли начинаются с палеозойской эры, с первого ее периода — кембрийского, за ним — девонский, каменноугольный…

Стоявший позади Деткина Яшка пытается почесать пяткой ягодицу, помогая себе языком, как первоклассник при чистописании.

— Далее — мезозойская, с ее периодами: триасовым, юрским, меловым…

Деткин-старший, закончив, спрашивает у меня и Яшки:

— Поняли? Учиться надо, брат! Много знать! А дерзанье потом, — и уходит в кухоньку.

— Да, модель Шпаковского полетела? — вспоминает Николай.

— Еще не достроил.

— Видел я то крыло. «Бочку» модель сделает, и крыло хрустнет. Ну, да это к слову. Теперь слушай. Насчет бабочек с тобой говорить бесполезно, ты ничего в них не смыслишь. Но вот на примере геологии докажу всю смехотворность ваших попыток стать первооткрывателями… Э-э, ты ничего не запомнил. Короче, наша эра — кайнозойская. Ее периоды — третичный, четвертичный… Видишь? Тебе недоступны даже столь элементарные понятия.

Я не понимаю ясно — почему, но не согласен с суждениями Николая. Но он мне нравится, и потому я киваю:

— Ну да… конечно. — Но тут же спохватываюсь, мотаю головой. — Нет! Не согласен с тобой! Если мы будем сидеть дома и не научимся главному — добиваться своего, что из нас получится в конце концов? Окончим школы, затем институты… Но хоть пять институтов окончи, можешь остаться слабаком и счетной машиной.

— Ты огрубляешь, старик. С тобой невозможно спорить.

— А по-моему, сейчас видно, из кого что выйдет. Страмболя, например, таким человеком вырастет, наверняка будет автором нескольких идей. А Вовуля-толстый — есть тут у нас такой на 3-й Геологической — скиснет при первой неудаче. И хоть Вовуля к тому времени институт кончит и будет много знать, он не построит новый экскаватор, не найдет средство против рака, не откроет месторождение…

— Снова ты о дерзаниях, чудачок! И все же я считаю тебя серьезным парнем.

Деткин-старший манит меня, сует мне в руку горсть зернышек, добытых им из урюковых косточек.

— Александр Григорьевич, как вы открыли свое первое месторождение? — спрашиваю я.

Шея его коротка. Табуретка скрипит. Он поворачивается ко мне всем телом.

— Никаких месторождений я не открывал! Ты считаешь, это обычное дело? Пошел и открыл? Ты в каком классе?

— В седьмой перешел.

— Сейчас, скажем, широко внедрена электроразведка рудных месторождений. Приборы, математика и прочее. А у тебя что? Разведку ведут десятки экспедиций. Знаешь, сколько в одной экспедиции партий? И только одна из поисковых партий в случае удачи наталкивается на что-либо значительное. Она возмещает безрезультатные поиски целой экспедиции.

— Значит, находят самые упрямые, волевые?

— Какое там… упрямые! Тут уж как кривая вывезет.

— А по-моему, если ты хочешь быть первооткрывателем, надо верить в себя. И, кровь из носу, все преодолеть…

— Это слова, милый юноша! Возьми еще зернышек. — Деткин сует мне ядрышки урюка. — Ты пойдешь, пойдешь, повзрослеешь и в конце концов захочешь домой. За твой километраж, кстати говоря, тебе ни шиша не заплатят.

— Что ж, поиски всегда хлопотливы, — говорю я, чувствуя: возражать надо, не опровергая его доводов.

— Любой поиск на девяносто девять процентов обречен на неудачу. Поэтому неразумно рисковать своим обедом. Взрослые люди это знают.

— Я вам не верю, — грубо говорю я.

— Твоя запальчивость забавна. Взрослые люди мне верят.

— Я вам не верю!

Подходит Яшка.

— Дим, неужели маис та же кукуруза?

— Не знаю… Подожди, я посмотрю в книжке.

Я отыскиваю в книжном шкафу том энциклопедии на «М», читаю: «…маис — однолетний злак, см. кукуруза».

Мне самому не хочется считать маис обыкновенной кукурузой. Я возвращаюсь на крыльцо и, помедлив, говорю:

— Николай ошибся.

Яшка мотает головой, смеется и благодарно обнимает меня за плечи.

Яшку окликает тетя Вера.

— Вот вам с Николаем тряпка, вода в таз налита, мойте ноги — и в постели.

 

ДЕЛА ВЗРОСЛЫХ

Отец вернулся из степи с попутной машиной. Он сидит на крыльце и грызет спичку. Он не брит и не спешит мыться.

Прежде он возвращался из степи шумно. Скрипели ворота, во двор вползала машина, ломала аллейки, кусты травы кохии. Отец и его товарищи мылись у колонки, гоготали, спрашивали, какое сегодня кино, шутили. По двору разбегались ручьи мыльной воды. Мама на скорую руку готовила завтрак — яичницу из тридцати яиц! На крыльце сваливались в кучу сумки, рубашки, брюки, ботинки.

Сегодня отец вернулся из степи с попутной машиной. Я, в трусах, сонный, сунул руки под мышки, скорчился, вздрагиваю и стараюсь не стучать зубами, сижу рядом с ним на холодной, сырой от росы ступеньке. Из сеней тянет парным теплом.

Скрипит дверь Деткиных. Появляется тетя Вера в халате нараспашку, с рожками бигуди на голове. Отец продолжает угрюмо насвистывать. Я, скосив глаз, вижу обожженную солнцем шею и тяжелую волосатую руку — он сидит, подперев щеку ладонью.

Отец смотрит поверх моей головы и грызет горелую спичку. Это значит: у него кончились папиросы. Я поднимаюсь, иду в кухню, отыскиваю среди коробков завалявшуюся папиросу.

Вертит папиросу в руках. За спичками надо идти в дом. Я жду, когда он попросит меня сходить за ними. Отец молчит. Он знает: стоит ему раскрыть рот, прорвутся мои вопросы.

Папироса летит на землю. Мимо бредет курица Деткиных, изувеченная сине-красной раскраской, чтобы соседи не спутали ее со своими. Курица целится в папиросу, наконец, клюет ее, дернув раскрашенной шеей.

Отец тихонько насвистывает «Жура-жура-журавель…».

Мы сидим час, второй. Я упрямо не иду в дом за рубашкой, продолжаю дрожать. Он делает вид, что не видит моих синих коленок и гусиной кожи.

Радио играет гимн. Восемь часов. Во дворе появляется Деткин в полосатой пижаме. Он зевает, почесывает под пижамой живот. Замечает нас, подсаживается рядом, закуривает, Кашляет.

— Догадываешься, зачем тебя вызвали?

Отец кивает.

— Я тебе десять раз говорил: выполняй только свой план, выполняй только порученный тебе объем работ и не поддерживай Журавлева. Ему терять нечего — у него идея-фикс. У тебя же семья, дом, годы безупречной работы. — Деткин поднимается и, уходя, хлопает меня по плечу. — Видишь, парень, взрослые знают: я прав. Так что не горячись, не спорь. Мотай на ус ошибки взрослых и слушайся советов умных людей. Проживешь без ненужных осложнений.

— Что случилось? — Я трясу отца за плечо.

— Готовь завтрак, воды мне вскипяти… бриться стану…

…Мы полдня слонялись друг за другом по дому. Странно, отцу некуда было спешить. Затем оделись. Он на четверть часа зашел в управление, я ждал его у ворот.

Забрели на базар, походили меж рядов, купили у узбеков два килограмма винограда. Оба виноград не любили, потому не съели и половины. Попали в кино на детский сеанс. В фойе — ни души. Отец пил пиво у стойки и смотрел в окно. Очевидно, самые потерянные люди те, которых «освободили», как говорит Деткин, от работы: человек лишний.

Вечером отец рассеянно расхаживал по комнате и насвистывал «Журу». Я валялся на диване. Он затих, я поднял голову. Он вертел в пальцах подобранный мною в балке обломок плиты.

— Фосфоритная плита… Где взял?

— На Барса-Кельмес.

— Любопытно…

— Возьми меня с собой — покажу. Вам те балки не отыскать.

Отец как-то угас, бросил образец на подоконник.

— Без толку, Димка… Столько километров просмотрено! Фосгальки да желваков этих самых, — он щелчком отбросил гальку в форме витой ракушки, — сколько хочешь. Эта из выгреба? Бедные, видать, здесь фосфориты. Правда, по мысли Журавлева, на севере района должны оказаться мощные пласты. Да ведь не идти же за семь верст киселя хлебать, гнать маршруты из-за каждого камешка! Слезай с дивана, я поваляюсь.

Я сидел за столом с книгой и второй час читал двадцать четвертую страницу. Отец дремал: завтра ему возвращаться в партию.

Я решился, спросил, наконец, что произошло в партии. Деткин утром мне сказал: отец шел на поводу у своего старшего геолога, у Журавлева. Отец вел непредусмотренные управлением маршруты, искал фосфориты? Отец ответил сонно и нехотя:

— Фосфориты в нашем районе рассеянно залегают. Таково давнее представление. Журавлеву принадлежит теория залегания местных пластовых фосфоритов. На словах все было гладко. На деле — отвечает моя шея.

— Ты осуждаешь Журавлева? Он со сломанной рукой вернулся в партию. Если он так верит — значит он прав.

— Хватит болтать! Дай мне вздремнуть!

— Дерзать, конечно, надо. Вопрос — когда следует начинать, — сказал Николай. — Мой отец, может быть, огрубляет с прямотой пожившего человека, но в главном он прав: надо много знать, прежде чем заявлять о своем праве на поиски, и не рисковать попусту. Во всем нужна система, осторожность, уменье. Уменье приходит с возрастом. Всякий риск — отец прав — несет хлопоты, неудобства и бесполезную ответственность.

Тогда, ночью в степи, возле больного Яшки и злых Шпаковских, которым я кричал свои доводы в спину, я открыл понятие «ответственность» и был напуган. Позже-то понял, что в череде открытий это не самое горькое. Николай, как обычно, прав. Я старался слушать его внимательно. Я пришел к нему с разговором — много ли ныне людей из породы первооткрывателей, и каждому ли из них выпадет планида.

— Все понятно, — рассеянно прервал я Николая. — А Магеллан, Дежнев, Менделеев, конструкторы наших межпланетных кораблей?..

— Опять ты за свое! Сколько раз я клал тебя на лопатки! Времена Магеллана, Колумба, Дежнева — словом, землепроходцев— прошли. То была потребность времени. Оставались на земле «белые пятна», и какие-то люди волей-неволей наталкивались на них. Колумб, например, открывая Америку, думал, что открывает Индию. Эдисон сделал простое открытие — нить накаливания. Через лет пять подобное открытие сделал бы какой-нибудь француз или англичанин, накопивший знаний не менее Эдисона и живший в год назревшего открытия. Был такой скульптор — Микеланджело. Тоже считается первооткрывателем. Этот итальянец не превзошел древних греков, которые жили две тысячи лет назад. Видишь, роль личных качеств ничтожно мала!

— Значит, нам сидеть и ждать времени, когда у младшего Шпаковского случайно получится самолет новой конструкции, а я нечаянно открою месторождение? А если мы не дождемся? И случайно не станем первооткрывателями?

— Станете ли? Тебя опередят! Все твои старания безрезультатны! Надежды лопнут, как пузыри. Вокруг миллионы — вдумайся, миллионы! — образованных людей. Например, твой отец… Волевой, опытный работник. Но ошибочно выбрал цель… Разве не так?

— Я не знаю…

Отец, бывалый геолог, самоуверенный человек, и тот сдается. Значит, Николай и его отец, Деткин-старший, правы — выше обстоятельств не прыгнешь! Всему свое время… Что сможешь ты, пацан, если сдает даже сильный человек — твой отец?.. Может, прав Деткин? Ему-то, главному геологу Жаманкайской комплексной экспедиции, можно верить!

Мама говорит, что не встречала до сих пор столь организованного и собранного парня, как Николай Деткин.

По утрам — 15 минут — Николай делает гимнастику. Затем завтракает. Жует он медленно: от плохо разжеванной пищи портится желудок. Затем читает или фотографирует — кур, забор, тетю Веру, Яшку…

Николая зачислили в 9-й класс «Б» нашей школы. Тете Вере сказали, будто 9-й «Б» считается самым хулиганским среди старших классов школы, и потому Николай не пытался сойтись поближе с кем-либо из однокашников.

После обеда Николай лежит с книжкой на диване или просматривает свои альбомы с марками. По настоянию Николая я завел такой же альбом. Яшке альбом подарила тетя Вера. Николай выделил нам по сотне марок, которые мы расклеили по темам. Николай выписал для Яшки марки из московских магазинов, и тут Яшкин альбом пропал. Яшка ходил за каждым по пятам и просил помочь отыскать его альбом. Неделей позже зоркая тетя Вера обнаружила альбом в яме уборной, куда хитрюга Яшка сунул его в минуту ненависти ко всякому системному коллекционированию. Я не вернул Николаю его марки из боязни обидеть его, и потому, по совету и с помощью Яшки, привязав к своему альбому кирпич, прочно утопил его в той же яме.

Свой велосипед с моторчиком Николай ежедневно по утрам протирает с помощью десятка разноцветных тряпочек. Мне, признаться, ездить на велосипеде с моторчиком кажется унизительным. Мой бывалый «конь» — с погнутой рамой, с «восьмеркой» на переднем и с «дыней» на заднем колесе — вечно валяется в самых неподходящих местах и мокнет под дождем. На этом ветеране мы катаемся вчетвером — на руль садится обычно младший Шпаковский.

Николай дивится долготерпению моего велосипеда и моей беззаботности.

— …Какой ты, Дима, разбросанный! — сказал он однажды. — Давай отремонтируем твой велосипед, и ты станешь ухаживать за ним. Это же вещь, чудачок!..

Я собрался было засучить рукава и с помощью Николая разобрать велосипед. Он возразил: сами мы толком не сделаем, нечего и браться. Через полчаса мы стояли в сумрачном гараже экспедиции перед белозубым слесарем, который согласился перебрать и отремонтировать велосипед.

На следующий день я привел велосипед домой. Николай, хмурясь, осмотрел его и сказал выглянувшей из кухни тете Вере:

— Жулик этот слесарь! Переднее колесо сменил.

— Все они жулье, — с готовностью подтвердила тетя Вера.

— Наверняка это колесо с трещиной во втулке или в ободе, — сказал Николай.

— …Вот ведь люди вокруг какие! — закричала тетя Вера. — Так и норовят тебя надуть.

— Почему надуть? — возразил я. — Колесо новее моего. Разве не видите?

— Мало прожил, людей не знаешь, — усмехнулась тетя Вера. — Часовщики-то что делают? Отнесла я как-то часы в ремонт — в тот год как раз мы ковер купили и Гагарин полетел… Отнесла, значит, часы, отремонтировали их, а они через полгода встали. Ось, подлец, какую-то заменил! Вот что они делают, твои честные люди.

Мне хотелось зло возразить тете Вере, доказать ей, что слесарь честный человек и не собирался меня надуть. Я перевернул велосипед, снял колесо и полчаса возился с ним, осматривая. Тетя Вера и Николай стояли и смотрели.

— Целехонькое колесо, — наконец сказал я. — Зря вы на слесаря.

Веселый слесарь мне понравился.

Деткиных мое возражение взбесило.

— Мы его обливаем грязью? Так по-твоему? — сузил глаза Николай.

— Что ты его защищаешь? Нынче только отцу родному можно верить! — кричала мне вслед тетя Вера. — Непонятный ты парень!

В гараж мы входили вместе с Николаем. Слесарь сидел на верстаке, болтал ногами и рассказывал товарищу про зайца, которому взбрело на ум посвататься к лисе.

Николай положил колесо на верстак. Слесарь замолк и с удивлением спросил:

— Авария?

Николай молчал — выжидал, когда слесарь выдаст себя. Я не сводил глаз со слесаря. Тот повертел колесо, как руль автомашины, пропел:

— Еду-еду я по свету…

— Паясничает, — шепнул мне Николай.

— Так в чем дело, ребятки?

— Разве не понимаете?

— Колесо как колесо.

— Нет, вы все-таки взгляните внимательнее.

Николай давал понять, что подозревает слесаря. У меня от стыда заполыхали уши.

— Не мое колесо, — враждебно сказал я.

Слесарь присвистнул, почесал согнутым пальцем за ухом.

— Перепутал, стало быть.

— А где наше колесо? — наседал Николай.

— Стало быть, на другом велосипеде.

— Так верните его.

— «Верните»?.. Я с того мужика деньги получил. Уехал он на бахчу на вашем колесе. Завтра отберу… Так вот, лиса зайцу отвечает…

На улице Николай спросил:

— Ты заметил, как он юлил? То-то. На пол-литра за твое колесо получил, я уверен.

Я плелся следом за Николаем до самых наших ворот и клял себя за свое слабохарактерное «да, заметил». Слесарь просто перепутал колеса, в гараже-то полумрак… Эта разноголосица злила.

— Слесарь не лжет! — крикнул я. — Он перепутал колеса!

— Вот именно — перепутал! — Николай снисходительно посмотрел на меня сверху вниз. — Вот именно — пе-ре-пу-тал, наивный ты человек. Постой, куда ты?

— В гараж. Пусть у меня остается это колесо. Какое вам дело? Велосипед-то мой!

— Грубиян ты, Дима, — огорченно сказал Николай мне вслед.

 

ПРОЩАНИЕ С ЯШКОЙ

Мы с Яшкой сидим на перилах крыльца. Час назад на нашу крышу плюхнулся массивный дымяк с наполовину связанными крыльями: видно, был продан — возвращается к старому хозяину. Он дико косил на преследовавших его братьев Шпаковских. Раскаленный шифер жег братьям пятки, они переругивались.

— Отдай мне сачок, дубина! Я его отсюда достану!

— Отстань, трепач…

Голубь приседал, готовясь сорваться, но он был измотан, зоб у него ходил ходуном, и, отступая, судорожно карабкался по скату, срывался, скреб шифер коготками.

— Дим, Журавля с работы гонят. От Шути знаю, — сказал старший.

Прошлым летом он свалился с крыши трехэтажной школы, но уцелел — попал на кучу песка, привезенного ремонтной бригадой. С тех пор он был за осторожное передвижение по крышам; сейчас он то и дело объявлял голубю-чужаку перемирие. Младшего злила его осторожность.

— От Шути? — удивился я.

— Шутя сегодня вернулся с Жилянки.

— Не пускай его на тот край, размазня! За крышу держись! — закричал младший.

Охота на голубя продолжалась.

Завтра утром Яшка уезжает в Ленинград.

— В восемь сорок поезд… Чемодан я собрал. Послезавтра буду в Ленинграде, — сказал Яшка.

Спроси я сейчас что-либо относящееся к поезду, сборам, училищу, Яшка в сто первый раз расскажет, как год назад он приехал в Ленинград и в вестибюле нахимовского училища старшина первой статьи остановил его и велел застегнуть верхнюю пуговицу рубашки, как назавтра тот же старшина повел роту в госпиталь на медосмотр и как Яшка якобы на «отлично» сдал русский и арифметику — это уж совсем невероятно! — как его зачислили во вторую роту и отправили в лагерь.

— Доеду с тобой до сто второго разъезда, оттуда вернусь на товарняке или пешком, — сказал я.

— Как в прошлом году? Да?.. Вы уж в седьмой перешли. А у меня год пропал…

Я клял себя за болтливость. Яшка осень и зиму просидел возле больной матери, после ее смерти серьезно заболел и в Ленинград уже не вернулся.

— Шутя идет, — сказал сверху старший Шпаковский.

Шутя работал водовозом в кос-истекской партии у моего отца. За два месяца в степи он высох, почернел, вытянулся. Среди нас он самый старший — ему шестнадцатый.

Шутя остановился возле Николая и впился глазами в небо. Николай кончил чистить картошку и вытирал тряпочкой свой перочинный нож. На крыше братья, много раз обманутые Шутей и, однако, неспособные к сопротивлению, тянули шеи вверх — их тени пересекали двор. Яшка не верил Шуте, но по слабоволию сделал ладонь козырьком. Николай не выдержал и тоже поднял голову.

Шутина нога сменила местами ведра с очищенной картошкой и кожурками. Это движение отрезвило меня — я ведь тоже едва сдерживался, чтобы не вскинуть подбородок в небо. Шутя хохотнул и направился к нашему крыльцу.

Николай понял — его дурачили, растерялся, схватил ведро, прошагал к помойному ящику и размахнулся: картофелины градом ударили по доскам и поскакали по земле.

За ними помчались куры. Дождавшись вопля тети Веры, мы отвернулись.

— Журавлева сняли! Знаешь? — сказал мне Шутя зло.

— Чего ты на меня-то? Я-то при чем? — ответил я.

— Эх, не дали Журавлю дело до конца довести! Ведь обнаружить один-два выхода фосфоритов, и стало бы очевидно — Журавель прав.

— И это бы спасло его? — спросил Яшка. — Эх, жаль, я уезжаю.

— Ничего теперь ему не поможет. Во-первых, Яшка уезжает, во-вторых, совещание послезавтра — я от Николая узнал, а он от своего отца.

Шутю задела моя осведомленность.

В это время младший Шпаковский с воплем съехал вниз и непонятно каким образом задержался на краю крыши.

— Снимайте! — потребовал он шепотом.

— Подожди. Ремонт начнется — песок привезут, — ответил я.

— Я знаю точно: фосфориты по Карагачу есть! Вышку там поставила тамдинская партия. Приезжаю на третий день бурения — фосфорит пошел. Работягам что — пошел так пошел. Тут погиб начальник Ленинградской гидрогеологической экспедиции, работяги ушли его искать, вышку бросили, и она сгорела — молния в нее попала… Вторую — вместо сгоревшей— поставили южнее, у речки Карагач, чтобы воду возить не надо было. Я один раз заглядывал к ним, смотрел керны — фосфоритов не было. Фосфориты, сам знаешь, залегают с крутыми углами наклона. Может, я один и помню о фосфоритах под той горой, — сказал Шутя, — и вам дуракам, запросто все выложил.

— Ничего там нет. Пора понять, не маленький! Геологи и те без толку мотаются… Знаешь, что у моего отца партию отнимают?

Шутя сочувственно кивнул.

— Короче, на Акжар утром уходит машина. Подбросит нас до Кара-Бутака, а дальше пешком. — Шутя поднял голову. — Висишь?

— Снимай, говорю! — прошипел в ответ младший Шпаковский.

Кричать он не решался, видимо ощущая крик как резкое движение. Старший попытался дотянуться сачком до брата, поскользнулся и теперь отсиживался на гребне крыши, кричал младшему, что он предупреждал, сердито требовал от нас помощи.

Шутя поставил братьям условие:

— Шпаковские, завтра в степь с нами пойдете?

— Яшка уедет! Таскать на себе будет некого! — дополнил я.

— Нам завтра некогда! — пропищал младший.

— Конечно. Ты будешь лежать в больнице, — сказал Шутя.

— Пацаны, снимайте же… — взмолился старший, ерзая на гребне крыши.

Наконец Шпаковские сдались. Я вынес одеяло, позвал Николая.

Мы крикнули — гоп! — и поймали младшего. Он размял затекшие лопатки и опять полез на крышу.

— Ты знаешь Карагач в том месте, где он подходит к отрогам? — спросил меня Шутя.

— Зря сходите! — отвернулся я.

— Знаешь?

— Без толку!

— Знаешь Карагач, спрашиваю?

— Немного. Колодец возле старых казахских могил. Западнее аул, Карагач называется. Тригопункт насыпан километрах в трех от аула…

— А породы?

Я сходил за тетрадкой, которую третий год брал в степь, прочел:

— «Суглинки бурые, песчанистые, с редкой кварцевой галькой…» Да, фосфориты встречаются… Пластовые. «Вмещающая порода — кремний…»

Шутя кивнул.

— Знаете вы хотя бы, как выглядит фосфоритная плита? Насколько я заметил, вы невежды в минералогии. Она темного, буровато-серого цвета… — вмешался Николай.

— Брось нас учить, — грубо ответил Шутя. — Не спрашивают, так не сплясывай.

Николай взглянул на меня, пожал плечами — дескать, чего с них взять, с твоих друзей, — и ушел.

Во дворе появился Толька Веревкин, доложил Шуте: машина выходит с автобазы в 6.15, сядем у бензоколонки.

Этот неповоротливый Толька Веревкин раньше ходил у Шути в адъютантах. Три года назад Шутя его разжаловал — они было поехали на Кубу, но на какой-то ближней станции за Веревкиным погнался радикулитный милиционер с одышкой и поймал его. Далее Шутя следовал один на товарняках. Ночью ему на телогрейку попала искра — проснулся он в трусах. В таком виде появляться на Кубе Шутя не захотел, потому отдал себя в руки дорожной милиции, выспался на чистых простынях в детской комнате и вернулся домой.

Шутя напомнил Веревкину насчет рюкзака, термоса, темных очков. Я смотрел на них, как взрослый на детей. Ну, будут день идти к горизонту! Ну, пройдут маршрутом с грошовым результатом! Николай говорит: беспочвенные мечтания — та же линия горизонта, она отодвигается по мере того, как к ней приближаешься.

— Дим, а с Акжарской дороги выйдем на Карагач? — спросил Шутя.

— Сойдите с машины в том месте, где дорогу пересекает эмбенский нефтепровод. Километров пять идите вдоль нефтепровода. Повернете влево по гряде. Через пять часов ходьбы увидите тальники. Речка там узкая, глубокая… Скажи ребятам, когда станете расходиться, пусть не возвращаются на Акжарскую дорогу. Пусть выходят на Каргалинскую… Она на восток от вашей точки.

— Чего ты мне разжевываешь? Утром на месте объяснишь.

— В том и дело… — Я было замялся, но встретился глазами с Николаем — он держался как зритель на забавном спектакле, — закончил: — Я не пойду с вами. Людей-то смешить! Что мы умеем? Разве мы поможем Журавлю?.. Даже если его теория и верна… Чего от нас толку?..

Я трусил, ждал, вот сейчас Шутя загогочет и высмеет меня перед Николаем. Шутя беспощаден и неизменно находчив.

Лица братьев Шпаковских выражали непонимание, Шутя причмокнул, Яшка смотрел на меня жалобно.

Еще бы, с некоторых пор он считал меня старшим другом, хвастался мной и подражал мне.

— Ты работал с Журавлем в степи? Мужики, которые были с ним в Афганистане…

— Знаешь, Шутя, моего отца снимают? Он сейчас кается, что поверил в теории Журавля, да поздно.

Я вошел в дом, все пятеро ринулись следом и стали в прихожей. Напрасно я удирал сюда — то, что я усомнился в Журе, потрясло Шутю настолько, что он сейчас не способен был острить. Он схватил меня за плечо.

— Не пойдешь с нами? Журу продаешь!

— Коли так, уходи отсюда!

…Яшка догнал меня за последними домами. Мы спустились в подъяр и легли на траву. Я долго и путано рассказывал ему, отчего не верю в Журавлева и как мне жаль отца. Ведь у него нет высшего образования, и он столько лет работал, прежде чем его назначили начальником партии.

— Все это так, — сказал Яшка, — но ты останешься один. Я сегодня уезжаю. Как ты будешь без Шути, Шпаковских? А? Я знаю, как плохо одному. Это не жизнь… даже в обществе козла… — Яшка вспомнил свою робинзонаду. — Как бы мне жить… если бы ты тогда меня не нашел? Когда ты с друзьями не в ногу, тут что-то не так, — сказал Яшка. — Пойдем, меня тетя Вера ждет, надо собираться.

Тетя Вера накричала на Яшку, обозвала разгильдяем и тычками угнала в дом.

…В 6 утра тетя Вера постучала мне, в окно и спросила, где Яшка. Я ответил — спит, наверное. Тетя Вера закричала, что сил у нее больше нет, что у нее своя семья, и теперь пусть все идет само собой, пусть Яшка сам устраивает свою судьбу, слава богу, он не маленький, она посмотрит, куда он денется, когда ему за опоздание откажут в училище…

За завтраком Николай показал мне Яшкину записку: «Вернусь завтра. Пожалуйста, извините. Яша».

Я встал из-за стола и побрел на улицу. Страшное дело! Яшку со свету сживут, когда он вернется… А он ради меня пошел с Шутей. Сейчас я припомнил наш разговор в подъяре.

Вечером я залез на крышу, долго сидел, глядя, как медленно уходит в темноту степь.

После ужина я сказал Николаю:

— Не попытаться ли разыскать одну балку?.. Там, кажется, фосфоритные плиты…

— Вы в тот раз заблудились… Нелегко балку разыскать!

— Найдем.

— А если и найдете? Если те плиты — песчаник?

— Я принес оттуда обломок фосфоритной плиты.

— Ну, две плиты в двадцати балках выглядывают наружу!.. А песчаника сколько? Кстати, завтра вернутся «первооткрыватели» Карагача. Это будет тебе в науку.

…Они вернулись днем. Младший Шпаковский, встреченный нами на улице, ликовал. Он тащил домой рюкзаки.

Яшка не решился идти домой, дожидался Николая, который заступился бы за него перед тетей Верой, и сидел у Шути.

Он не ожидал от меня такого порыва радости и опешил. А я, как ненормальный, бил его по спине и повторял:

— Где? Рассказывай! Где?

Николай с удивлением наблюдал за мной. Веревкин и Шутя сидели на корточках перед развязанным рюкзаком, из него торчали куски желто-серого пористого камня. Я вытащил образец. Поднял голову, встретился глазами с Яшкой. Он ухмыльнулся. Я не обиделся бы, отбери ребята этот кусок желто-серого камня и прогони меня прочь. Видать, я втайне ждал, что мне снова поверится в мои прикрытые бурьяном и перекати-полем обнажения.

Рука Николая высунулась из-за моего плеча, взяла у меня образец. Повертела и сунула обратно в рюкзак. Подбежавший младший брат сообщил:

— Жура на совещании в кабинете главного геолога!

Прямо с рюкзаками мы ворвались в управление, кинулись в темном коридоре на свет приоткрытой двери и, гомоном подбадривая себя, заполнили кабинет Деткина. Сидевшие вдоль стен геологи уставились на нас, затем перевели глаза на Шутю. Он подошел к столу Деткина и со стуком положил перед ним образец.

— Э-э… Что это значит?.. Вы же мне стекло поломали!.. Безобразие…

— Фосфориты нашли!

— Ну и что?

— Павел Петрович, объясните ему, — повернулся Шутя к сидевшему в углу Журавлеву.

Деткин пожал плечами.

— Чего тут объяснять? Это обыкновенный песчаник! — и вернул образец Шуте.

Стало тихо. Геологи заулыбались. Шутя размахнулся, и — елки-палки, как не промахнулся! — образец вылетел в полураскрытое окно.

Мы долго сидели в углу управленческого двора и угрюмо комочками сухой глины бросали в бродивших вокруг кур.

Вернувшись домой, я прошел к Николаю.

— Ну, мой друг, получил урок?

— Ты знал, что это песчаник?

— Я чуточку лучше любого из вас знаю камешки! — усмехнулся Николай.

— Думаешь, поступил честно, когда молчал?

Николай потянулся — он мыл ноги перед сном — и легонько рассмеялся.

 

БРИГАНТИНА «СТАРЫЙ МОРЖ»

На фанерных подставках-стапелях стояла Яшкина бригантина. Яшка становился мастером, когда дело доходило до стамески и напильников. Год назад его парусная модель завоевала приз.

Над бригантиной Яшка корпел день и ночь без малого недели три.

Я стоял рядом и слушал, как Яшка и Журавлев толковали о такелаже, рангоутах и фор брам-стеньгах.

— Бушприт надо укрепить потуже и фок-мачту тоже, — твердил Яшка.

— Фок-мачта стоит крепко. Поставишь косые паруса, и бушприт сядет намертво. Бом-кливер только натяни как следует. Красотища, а, Димка?

Я кивнул. Яшку распирало от гордости. Он был на седьмом небе от похвалы Журавлева.

— Назову бригантину «Старый морж».

— На флагштоке — пиратский Роджерс? — у Журавлева глазки спрятались в морщинках. — Грот-трисель-эрнст-бак-штаги вяжи потолще. Поверь, так красивее будет.

Яшка яростно возражал — по-моему, только из тщеславного желания блеснуть знаниями парусных судов. Оба — и Журавлев и Яшка — прямо-таки млели от удовольствия, выговаривая друг перед другом названия длиной с километр: крейс-бом-брам-топенанты… Я робко дивился такой памяти.

— Стой! — сказал Журавлев. — У тебя же не бригантина! Это барк! Две передние мачты с прямым вооружением. Бизань-то у тебя сухая! У шхуны у той бизань несет косое вооружение.

Яшка возразил, но Журавлев с запальчивостью пятиклассника стал размахивать руками, клясться, Яшка скис.

— Дружище, чего горюешь? Завтра выпилю марс для бизань-мачты, иначе куда посадишь впередсмотрящего? Такелаж натянем, и делу конец.

Яшку позвали. Он вздрогнул, отозвался и шепнул нам:

— Пусть бригантина здесь стоит.

Он вернулся с тазиком, сел рядом на ступеньку, опустил ноги в тазик и продолжал обсуждать с Журавлевым модель парусного судна собственной конструкции с каким-то хитро придуманным — по их словам — бегучим такелажем. Журавлев, задевая меня локтями, чертил в своем блокноте линии, совал блокнот под нос Яшке и гудел:

— Рангоуты, главное, продумать. Ты меня слушай, дружище! Никто тебе такого не скажет, слушай!

Из темноты возникла тетя Вера, молча взяла Яшку за руку, другой рукой подхватила бригантину, буркнула неразборчивое, и мы остались вдвоем.

— Тетя, видать, не из романтиков? — сказал Журавлев.

— Куда ей!

— Ночевать я, Дим, к тебе пришел. Квартира моя пустая. Жена на лето уехала к своим. Чай пить не станем. Я едва на ногах стою.

Заснули мы не скоро. Журавлев расхаживал по комнате в одних трусах, большой, костлявый, и басил — рассказывал мне о своем друге, который уехал на Кольский холодный полуостров и вывел там до зарезу необходимую траву для коров. Я сидел на кровати, клевал носом, слушал про подвиг агронома и выбирал время поподробнее расспросить Журавлева о случае в Афганистане, рассказанном мне когда-то отцом.

Журавлев и двое немцев-геологов возвращались на вертолете из поисковой партии. С вертолетом что-то произошло, и они приземлились в горах. Один из немцев при приземлении был ранен, другой предложил Журавлеву бросить раненого, иначе погибнут все трое. Немец — здоровый — ушел один. Журавлев с раненым добрались до людей. Негодяя нашли мертвым.

— …Ты меня слышишь? Где взял? — Журавлев сунул мне под нос свою ручищу, на которой лежал обломок фосфоритной плиты. Этим обломком я забивал гвоздь в ботинке в дни злосчастного маршрута на Барса-Кельмес.

— На Барса-Кельмес.

— Место помнишь?

— Сплошные балки да увалы…

— Погоди… Южнее среднего течения Песчанки?

— Юго-восточнее.

— Верно, верно!

— Чему тут радоваться? — усмехнулся. — Мы заблудились. К тому же холмы на Барса-Кельмес — сплошная неразбериха. Петляли, как зайцы. Да и стоит ли тащиться туда из-за обломка плиты? Отец говорил: он десятками насчитывает в нашем районе места с выходом пластовых фосфоритов.

— А я — сотнями. Расслышал? Сотнями!

— Не пойду на Барса-Кельмес, — сказал я. — Шутка сказать: найти там балочку. Массив по территории равен Нидерландам, если не Бельгии.

— Прекрати ныть! Скисли небось сегодня? Приволокли рюкзак песчаника, герои…

— Я с ними не ходил! Им я тоже не советовал таскаться на тот Карагач.

— Однако тебя, Коршунов, не узнать!

В середине ночи нас разбудил стук в дверь и шум во дворе. Визгливый голос тети Веры взбеленил собак даже на соседних улицах. Поспать Деткины любили, их пушкой не разбудишь! Что же произошло?

В дверь забарабанили изо всей мочи. На ночь у нас в доме не запираются. Я крикнул:

— Входите!

В дверь продолжали колотить. Журавлев зажег свет и следом за мной прошлепал в сени.

На крыльце с бригантиной в руках стоял Яшка. За ним поодаль Деткины.

— Не дури, Яков! — кротко сказала тетя Вера. — Отправляйся спать.

— Я к вам не вернусь! — плачущим голосом выкрикнул Яшка. — Я здесь останусь! Навсегда!

Яшка прошел в комнату, неся бригантину, как больного ребенка. Сломанная фок-мачта болталась на канатиках, корпус модели искривила широкая трещина. Он сел на диван и бессмысленно пытался приладить мачту на место. Руки его не слушались. Журавлев взял у него бригантину и положил на стол.

В окно постучали. Раздался голос тети Веры:

— Яков, не мешай людям спать, полуночник!

— Я стал в сарае такелаж на бизань плести… Подкралась… Кричит: «Ненормальный!..» Как бросит ее на землю!

Яшка вздрагивал. На нем были одни трусы. Я подал ему рубашку.

Журавлев, закусив губу, вышел на крыльцо. После недолгих переговоров ворчанье тети Веры сменилось грубыми выкриками.

Вошел Журавлев, хлопнул дверью, закрыл ее на щеколду, сказал:

— Ставь чайник, Димка. А ты чего скис, Яша? Враги разбежались, поле боя за нами.

— Мне не терпелось поставить вооружение на бизань… Я тихо встал, пошел в сарай… — бубнил Яшка.

— Постой! Чего ты оправдываешься? Мы ж с тобой одной породы!

— Любопытно было взглянуть, как получится, — заметно успокоился Яшка.

— Во-во, лю-бо-пыт-но! — с удовольствием выговорил Журавлев. — Слушайтесь, парни, своего любопытства. Любопытство — первое качество командора. Что дальше? Как дальше? Как там — за горизонтом? В соседней галактике? В глубине атома? В несработавшей схеме машины? В негусто всходящем семени? Разобраться, парни, как это «что», «отчего», «почему» двигает человеческую мысль. Словом, мы с тобой, Яшка, и жмем тебе руку…

В дверь постучали. Я пошел открывать и вернулся с Николаем. Журавлев продолжал рассуждать. Николай присел на стул, послушал-послушал и вежливо сказал:

— А по-моему, если человек невеликих личных данных пытается совершить нечто необыкновенное, он смешон. Ни на чем не основанные фантазии, кроме как на упрямстве и стремлении к необыкновенному, мешают человеку организованно жить, приносить пользу обществу. Короче, человек должен накопить знания, опыт и только тогда собираться в синие дали. Кстати, Шпаковские и Яков сегодня получили урок. Дима относится к этим походам теперь серьезнее, по-взрослому.

Я покраснел под взглядом Журавлева.

— Давайте не путаться в словах. Я понял вас так: не всякому дано совершить необыкновенное, — сказал Журавлев.

— Да. Тем более, — Николай кивнул на меня, затем на Яшку, — в их возрасте, когда знают только таблицу умножения. Нечего им трепыхаться!

— Яснее некуда. Следовательно, им надо подождать! Когда выйдут с дипломами в руках из институтов, и вот тогда-а… А тогда будет поздно! Человека формирует мечта, дерзание! Иначе он — даже с накопленными знаниями и дипломом — счетная машина, робот, только исполнитель. А качество дерзать закладывается и мужает в вашем возрасте. Окружающая вас советская жизнь предоставляет вам не одну возможность проявить это качество. Пионерия, комсомолия созданы именно для воспитания вас дерзающими. Вся история советской власти с первого ее часа — история дерзания. Парни, вдумайтесь! У нас каждому дано совершить необыкновенное! Не будьте щепочкой в ручье. Станете дальше спорить, Николай Деткин?

— Может, в общем вы правы. На словах… А не скажете ли, где нам дерзать? В чем? И что из того получится? — Николай взглянул на меня.

Журавлев быстро ответил:

— Кстати, о балке. Вот вам случай дерзнуть, если не боитесь заблудиться в степи. Пошарьте в соседних балках. Весенняя вода местами обнажает отложения…

— Подумаешь, дерзание! — пожал плечами Николай.

— А вы попытайтесь! — настаивал Журавлев.

Николаю ничего не оставалось, как вяло пообещать найти балку с фосфоритной плитой.

— Яков, идем домой. Не мешай людям спать, — сказал он.

На пороге появился Деткин-старший.

— Ночью надо спать. Завтра трудовой день, — высказал он унылую истину. — А вы, товарищ Журавлев, не должны настраивать племянника против родственников. Непедагогично!

— Я останусь здесь, — твердо сказал Яшка.

Деткины переглянулись и вышли.

Мы до рассвета пили чай, разговаривали о всякой всячине. На столе между сахарницей и хлебницей стояла бригантина «Старый морж».

 

СМЕРТЬ СОМАМ!

Затея высмеять Николая — я узнал об этом позже — принадлежала Шуте и Журавлеву. Им было на что опереться. Первые недели после появления Николая в поселке они с Яшкой — тот гордился старшим братом — расхаживали по улицам, осматривались… На вопросы «откуда приехал?» Яшка отвечал неизменное: «Он с Волги». Благодаря безудержному вранью Яшки Николая прозвали волгарем. Николай только что белуг в Волге не ловил.

Однажды Николай с отцом отправились на Каргалу по-сидеть вечерок с удочками. В поселке Деткиных поджидала толпа ребят с Шутей во главе. Ребята нахально совали носы в ведерко и, увидев на дне сиротливо лежавшего голавлика, хихикали и отпускали в адрес рыбаков ехидные замечания. Наутро на наших воротах висел кусок фанеры с надписью: «Здесь живет волгарь Николай Деткин, который ловил в Волге балык».

Дальнейшее я передаю со слов братьев Шпаковских, грешных присочинить для яркости.

Спектакль начался удачно подстроенной встречей Сашки Найденова с Николаем и Яшкой, которые возвращались из бани.

— На рыбалку не собираетесь? — добрым голосом спросил Найденов. — Некого здесь ловить, — грустно согласился он. — Вообще-то некоторые ловят… Шпаковские, например, сомов, как пескарей, таскают. Места надо знать… В этом все дело. В иных местах только забрасывай — с разгона хватают, — шепотом добавил Найденов, оглянувшись. — Главное — знать наживку!

Подошел Шутя.

— Чего ты с ними шепчешься? — спросил он. — Да они синьгушку не поймают! Слушаешь басни?

Тут из-за угла показалась процессия: братья Шпаковские, Толька Веревкин и несколько чижиков — младшеклассников. Братья несли ведро, из него торчали хвосты морских окуней, купленных в замороженном виде в нашем «Гастрономе». Толька Веревкин забежал впереди братьев и заныл:

— Не скажете, где такие сомы клюют? А? Не скажете? А почему не скажете?

Шутя остолбенел, разинул рот, а потом закричал:

— Вот это сомы! Вот это улов!

Братья Шпаковские прошли мимо и даже глазом не повели. Все шло как по маслу.

Николай улыбнулся:

— С рыбалки?

— С луны!

— Сомы?

— Сомы! Второго едва выволокли. Сильный, как лошадь. — Братья оттаивали под дружелюбным тоном Николая. — Жаль, наживки не хватило. Да и куда рыбу девать? — сердито спросил старший у младшего.

— Некуда! — мотнул головой младший брат. — Мать ругается. Весь двор, говорит, рыбой провонял.

— А вот мы на Волге… — начал Яшка.

Николай отмахнулся от него и негромко спросил:

— А места далеко?

Братья насмешливо переглянулись: мол, ишь, чего захотел!

Подошли к воротам Шпаковских. Братья сели на скамейку, поставили рядом ведро с рыбой, отогнали двух измазанных повидлом любопытных девчонок в пестрых трусиках. Шутя глядел свирепо на братьев и бормотал угрозы предателям.

Николай потрогал ногой ведро.

— Славные рыбки. Любопытно узнать, сколько они весят?

Старший Шпаковский прикрыл один глаз: дескать, я вас понял. Поднялся.

— Пойдем взвесим!

Братья Шпаковские вошли во двор. Николай захлопнул калитку перед Шутей и остальными непрошеными гостями.

— Друзья, странно мне… Не дружно мы держимся, — начал Николай. — Давайте утрем нос Шуте и компании? Растем вместе на одной улице…

Растроганный речью Николая, старший брат не выдержал:

— Да мы тебе скажем, где сомы ловятся! Скажем!

— А за это я вам фонарик дам, — пообещал Николай.

— С батарейками? Один? — спросили братья. — Не пойдет! Давай два!

Николай согласился.

Николай и Яшка дали братьям клятву место никому не открывать.

— Там яма — во! — махали руками братья. — Глубина!

— А на что здешние сомы клюют? — спросил Николай.

— Сомы-то? — переспросил старший. — На это…

— На это, — сказал младший, — на мясо…

— На какое мясо?

— На птичье!

— На какое птичье? — недоумевал Николай.

— Неужели не знаешь! — рассердились братья. — На воробьиное…

— А на куриное тоже?

— Ага!

— А на чье лучше? — наседал Яшка. — На мясо петуха или курицы?

— На петуха лучше, — уточнил младший. — На петуха аж с разгона хватают.

…Вечером того дня Николай попросил у меня удочки и пригласил с собой на рыбалку.

— Только никаких Шутей! — предупредил он.

В двадцати шагах от околицы экспедиция «Смерть сомам» выглядела так: впереди старший Шпаковский на Николаевом велосипеде с моторчиком. Старший заявил: у него растяжение жил и пешком он не пойдет. Отставший младший Шпаковский хромал и кричал брату, чтобы тот отдал велосипед ему. Хромать он начал, нагло смотря Николаю в глаза, на десятой минуте пути. Рюкзак, снасти и сумку братьев мы распределили между собой. В кармане Яшкиного рюкзака лежали трупы двух воробьев. Вчера Шпаковские и Яшка — Николаю, девятикласснику, стыдно бегать по дворам — лазили по крышам с рогатками, разбили окно у Деткиных, у Поскребетьевых подранили курицу. Поскребетьевы ходили жаловаться на нас в милицию и вдобавок заявили, будто именно Шпаковские выбили глаз коту начальника милиции. А всем известно: кот родился кривым.

Хромавший позади младший Шпаковский нес мешок с трепыхавшимся в нем петухом, купленным вчера Николаем на базаре, и ныл:

— Несите сами! С меня хватит! Этот зверь сквозь мешковину клюется.

Николай, наконец, рассердился:

— Неужели и петуха взвалите на меня?

— Я петуха зарежу, чтобы не трепыхался, — предложил младший.

— А если он протухнет?

— Пусть только попробует!

Старший брат давал кругаля далеко в стороне, под ним весело постукивал моторчик велосипеда.

Когда подходили к мостику через Бутак, он подъехал к нам и крикнул:

— Петя сбежал!

— Куда? — устало спросил Николай.

До него не сразу дошел смысл сказанного.

— Домой, наверно!..

Николай пробормотал что-то про психолечебницу и, погромыхивая неплотно уложенным рюкзаком, побежал следом за нами обратно. Возле крайнего домика поселка нагнали младшего брата. Он топтался на месте и заглядывал в пустой, испачканный петухом мешок. В руке он держал перочинный нож.

— Где он? — спросил Николай.

Шпаковский ткнул ножиком в сторону ближнего огорода.

— Плевал я на петуха! — сказал Николай.

— Без петуха там делать нечего.

— Вернемся домой, — предложил Николай.

— Опозорят! вздохнул Шпаковский.

Я кивнул, соглашаясь. «Фокусы Шпаковских, — думал я, — неспроста. К чему они клонят?»

Старший Шпаковский по-прежнему кружил за околицей, кричал нам про петуха, торопил.

— Обойдемся без курятины, — уже твердо сказал Николай.

— Что ты! — испугался младший брат и замахал на Николая руками. — Воробьев хватит только на две насадки. А насадку в том месте из рук рвут. А вы с Яшкой что станете ловить? Пескаришек, ельцов? Да?

Николай сдался.

— Ждите здесь! — сказал он и позвал меня с собой.

Николай долго уговаривал тетю Веру отдать нам завалящего петушишку, которому все равно собирались покупать заместителя. Я поддакивал Николаю. Тетя Вера, хоть и была жадина, во всем уступала сыну. Она сдалась. Мы загнали петуха в сарай, укутали его в ковбойку.

Яшка и младший Шпаковский лежали в холодке, облокотившись на рюкзаки, и щелкали семечки. К домику стоял прислоненный велосипед с моторчиком.

— Петушишка-то инкубаторский, сразу видно, — заметил Шпаковский. — А сомы инкубаторских не любят!

— Где старший? — нервно спросил Николай. — Уже третий час из поселка не выберемся!

Из соседнего огорода послышались крики. Мы сунули головы через плетень. По меже шел старший брат с беглым петухом под мышкой. На другом конце межи стояла толстая тетка, похожая на самовар, и кричала:

— Моду взяли — петухов распускать! Только кур пугаете! Я гляжу, куры не несутся!

Петухов сунули в мешок, мешок попробовали опять всучить младшему Шпаковскому, но он мертвой хваткой вцепился в руль велосипеда. Петухов пришлось тащить Николаю и мне поочередно. Братья остались на окраине, отдирая велосипед друг от друга.

Солнце покатилось на запад. Я подумал, что братья чудят с непонятным для меня умыслом и что нам не успеть прийти на место до темноты. А кизяку не насобираем — ночью застучим зубами громче велосипедного моторчика.

Николай заметно устал. Выносливости у него, видать, не было.

Мимо пронеслись братья. Велосипед под ними стонал, как раненый конь. Они прокричали Николаю:

— Главное, место никому не выдать!

Шагах в десяти от нас они влетели в колдобину и повалились с велосипеда, задирая в небо ноги.

В сумерках мы заплутали в тополином подросте. Сквозь кусты блестели крохотные плесы. Мы пришли на небольшой приток Каргалы — Сазду. Отставший Николай тащил по кустам велосипед, сдержанно ругался и время от времени спрашивал:

— Скоро?

— Скоро! — отвечали нестройно братья. — Главное, мясо не растеряйте.

Они с подозрительной уверенностью шли впереди и горланили песни. Мы с Яшкой, надрываясь, волокли поклажу.

Днем братья все-таки прикончили одного из петухов, битый час его потрошили, отбиваясь от меня и Николая. Нас бесила эта бестолковая, затянувшаяся дорога. Затем братья раскромсали петуха и роздали нам по куску мяса. Мне попала петушиная нога. Оказывается, сомы жадно берут на тухлое мясо. Я петушиную ногу выбросил. Яшка приладил доставшийся ему петушиный бок на кепку, держал голову к солнцу, каждые десять минут нюхал его и совал под нос Николаю. Тот было недоверчиво отнесся к затее братьев, но пример заразителен: доставшийся ему куриный огузок он пристроил на багажник велосипеда. Я видел, как время от времени он принюхивался к огузку.

Братья нас торопили:

— Скорее надо, мокрые вы курицы!

— Хватит дурить! — сказал я. — Поняли?

Братья переглянулись.

— Так мы уже пришли! Правда, Петька?

— Что ты меня спрашиваешь? Сам не видишь?

Следом за Шпаковским и мы пробились к воде. Они долго ликовали, расхваливали омут, бросились к сумке со снастями, стали лихорадочно разматывать живушки, путаться в лесках и ссориться из-за жареного воробья. Наконец они нацепили воробья на крючок, но по дороге к омуту воробей потерялся. Братья ползали в кустах и ругали друг друга. Николай снисходительно на них прикрикнул, довольный тем, что не надо дальше брести по кустам в темноте.

Воробья братья не нашли. Мы заразились от них спешкой, желанием немедленно забросить удочки, размотали живушки и бросились следом к воде.

Омутище таинственно темнел глубиной, зажатый меж хилых перекатов. Братья то и дело шипели на нас:

— Тише! Куда бросаешь! Там же моя поставлена!

— Ну вот! Так мы и знали! Зацепил! — набросились они на Николая.

Он виновато оправдывался:

— У меня же никакого опыта рыбалки на здешних речках!

— Опыта у него нет, — подтвердил Яшка.

Стало холодно. Мы торопливо побросали свои живушки в омут и разошлись — по команде Николая — собирать хворост.

Разница возрастов сказывалась. Мы подчинились ему, как старшему.

Когда мы с Николаем, продрогшие, вернулись на берег, у воды суетились Шпаковские. Размахивая руками, они обвиняли друг друга в ротозействе. Младший приглаживал рукой мокрые волосы, брат сердито кричал на него:

— Простудишься! — и застегивал ему ворот рубашки.

Оказывается, только что вода у берега забурлила, видно, попался сом. Младший ухватился за лесу, и его кинуло в воду, как котенка.

— Ух, глубина! Иду, иду вниз — страшно!

— А дальше?

Вместо ответа старший брат сунул под нос Николаю обрывок лесы. Николай спустился к воде, нашаривал в темноте лесы и дергал их. На остальных удочках сомов не было.

Сварить кашу поручили Николаю. Он негромко спросил у меня, кладут ли крупу в горячую воду или ставят на огонь кастрюлю с водой и крупой. Взять с собой манную крупу предложили братья. Я кивнул на них. Они тоже не знали, как варить, и предложили решить дело голосованием. Николай пожал плечами и высыпал крупу в воду. Вскоре из котелка сосульками поползла каша, костер зашипел. Братья обломками дощечки яростно выгребали кашу из котелка и разбрасывали ее вокруг.

Каша не убывала. Братья обругали нас с Николаем «маменькиными сынками», развернули газету, вытряхнули в нее варево и с кастрюлей понеслись к воде. Покуда они там ссорились неизвестно из-за чего, Николай держал в руках горячий комок и переживал обидные слова братьев. Те с бодрым воем вернулись к костру, повесили кастрюлю с водой над огнем, выхватили у Николая варево и бухнули его в кастрюлю.

Кастрюля долго ворочалась и плевала на нас серой гадостью. Братья сняли ее с огня и роздали ложки.

— Каша что надо! Молодец, Николай! — сказал младший брат, — Только вот несоленая.

— И отравиться можно, — добавил второй.

Я смотрел на братьев волком. Меня бесила беспомощность умного, всезнающего Николая.

Братья предложили:

— Николай, зарежем второго петуха? Чего его домой тащить?

— Насадим его на крючок!

Николай устал. Он равнодушно пожал плечами.

— Хорошо.

— Мы петуха поджарим и насадим на твою живушку. Иди, Николай, режь его.

Николай зябко запахнулся в куртку — костер догорал и ответил:

— Я боюсь крови.

Братья переглянулись и подмигнули мне. Николай отвернулся, понимая, как смешна его беспомощность.

Мы с Яшкой пошли собирать ветки. Небо посерело, ночь шла к концу. Братья тем временем отрубили петуху голову, ободрали перья и смастерили вертел.

Николай стал рассказывать о самых нефтеносных районах земного шара, о нефтедобыче…

— …В Советском Союзе на одного гражданина добывается три килограмма нефти в день.

— Горишь, — заметил ему старший брат.

— Что? — переспросил Николай.

— Горишь… Минут десять, как горишь!

Николай схватился за обгоревший край куртки и бросился к воде. Вернулся угрюмым и больше не пытался поделиться с братьями своими знаниями.

Братья кончили жарить петуха и отправились насаживать его на крючок. Николай и Яшка стучали от холода зубами. Я разбросал костер и уснул на горячем песке.

Разбудили меня крики Шпаковских. Братья расталкивали Николая и Яшку, звали проверять живушки.

Я подошел к берегу последним и встал рядом с Николаем. На желтеньком песчаном дне — глубина тут ниже колен — лежали наши перепутанные живушки. На крючках белели кусочки мяса.

— Смотри, Петька! — закричал старший Шпаковский. — Леса натянута. На целого петуха клюнуло!

— У-у, зверь! Под тот берег забился!

— Тащи! Тащи, говорят! А ты не верил, что клюнет с ходу!

— Кто? Я не верил? Я верил!

Пока братья кричали, Яшка ухватил натянутую лесу и вытащил на берег кастрюлю, с кашей. Братья онемели и стояли как пни.

— Не ожидал такого от сомов! А ты?

— А я, думаешь, ожидал? — обиделся старший.

— Главное, ребята, это место никому не открывать, как договаривались! — сказали разом Шпаковские.

Николай повернулся и пошел прочь от берега. Я видел, как по дороге он поддел ногой чисто обглоданную петушиную кость.

 

КТО ИЗ НАС ЕЛ МАЛО КАШИ?

Николай до выходки Шпаковских с петухами всерьез на Барса-Кельмес не собирался. Но он не мог забыть, как Шпаковские продемонстрировали нам его беспомощность, и это все решило. Скрепя сердце он позвал с собой Шпаковских: одна голова, мол, хорошо, да пять лучше. Яшку тетя Вера по настоянию Николая тоже отпустила с нами. Женщина, которая согласилась прихватить с собой Яшку в Ленинград, отъезжала только через пять дней.

Итак, мы тронулись в степь. Вдали желтели увалы — северная граница Барса-Кельмес.

Долго рассказывать, как мы спускались до русла Песчанки, повторяя наш первый маршрут, как день шли вверх по течению, как похрустывала под ногами белая горячая галька, как перепрыгивали мы реку Песчанку на одной ноге.

Я соскучился по зною, по ветру, собирал гальку и швырялся в редких чаек. Натолкнулся на высыпку щебенки бурого железняка, полез выше по берегу. Николай рассердился на меня за мои телячьи восторги, накричал.

Балки уходили влево и вправо от русла через каждый километр, похожие одна на другую. Иные более глубокие русла имели ручейки, тогда как Песчанка зачастую пересыхала на целые километры.

Мы шли и во все глаза высматривали «нашу балку» — левый поворот, обманувший нас месяц назад. Когда мы узнали «нашу балку» и прошли по ней километров десять, трое — кроме упрямого Яшки — заявили: «Балка не та». К вечеру вернулись к руслу, переночевали на низком правом берегу, и утром снова пошли, и только в полдень обнаружили «точно нашу балку». Разубедились в этом через пять часов ходьбы, когда ткнулись в забитый глиной проход.

— Сразу видно: точно не наша! — расхохотался старший Шпаковский. — Еще одну балку узнаем, и с меня хватит!

Как я ни отстаивал четвертую балку, как ни клялся и сколько ни бил ногой в узнанный мной камень со скошенным боком, ребята и Николай не поверили, и мне пришлось, ругая их в спины, вернуться за ними к руслу.

Когда «узнали» пятую балку, сомневаться в ее подлинности начали, не пускаясь в странствия. В ход пошли «камни с трещинами», «красные глиняные берега», «ложбины», «бугры», гнезда стрижей, норы хорьков, сусликов, повороты, ямы и прочие приметы, которые помнил один и в глаза не видал другой.

Я предложил поверить мне и сказал, что дальше маршрут поведу я. Николай попросил меня замолчать.

Послушайте меня, — сказал он. — Даже если бы мы отобрали только пять поворотов, то, чтобы проверить их, надо в лучшем случае пройти сто пятьдесят километров. Это невозможно! Как видите, выше себя не прыгнешь. И какие тут выходы фосфоритов, когда балку отыскать не можем? Теперь, если вам скажут: безвыходных положений не бывает, приведите пример поисков «нашей балки»… Причем, заметьте, за два дня наших хождений по ответвлениям балок мы не встретили ни одной фосфоритной плиты. Очевидно, Дима что-то напутал. Или плиты ему померещились позднее под влиянием теории Журавлева. Выход один — возвращаться! Каждый здравомыслящий человек на нашем месте поступил бы так.

Ребята валялись на песке, задрав ноги, и лили друг на друга воду из фляжек.

— Я не лунатик — ходить взад-вперед по руслу, — сказал старший Шпаковский. — Поворачиваем оглобли.

Вместо того чтобы поддержать меня, Николай подталкивал в спину: «Возьми рюкзак и возвращайся домой». Чего легче!

Я опять предложил пойти четвертой по счету выбранной балкой. Николай терпеливо привел прежние доводы: двадцать против одного — я ошибаюсь, ведь остальные балку не признают. А 30 километров тащиться попусту… Плиты — как дважды два — могут оказаться песчаником… А если и фосфоритные… Две плиты на всю Барса-Кельмес…

Все это так, Николай прав. Но… Журавлев однажды рассказал: и другие землепроходцы до Дежнева подходили к восточному мысу Чукотки, но давали слабака. Может быть, им тоже говорили те, кто не надеялся на свое упорство: бабушка надвое сказала, мыс это или край света.

У Дежнева хватило воли и веры сделать последние шаги, и он первым вошел с севера в Тихий океан.

— Журавлев говорит, кроме знаний в голове и продуктов в рюкзаке, надо уметь не скиснуть под конец, — сказал я.

— Опять Журавлев! — пожал плечами Николай. — При чем он здесь-то?

— Не знаю, бывают ли безвыходные положения. Не в том дело. Только, думаю, если мы сейчас сдадим, то, когда вырастем, тоже будем сдаваться в трудных случаях, — стоял я на своем. — Ребята, попытаемся еще раз, а? Я уверен, четвертая балка — та, где скошенный камень под берегом, — наша. Попытаемся, ребята?

— Сам видишь, никто не хочет идти. Яшке надо в дорогу собираться. Шпаковским надоели поиски, к тому же они завтра едут в плодосовхоз за ранетками. Еда у нас кончается. Сам видишь, как все складывается, — Николай положил мне руку на плечо.

Я соглашался и не соглашался с Николаем. Да, он прав: как тут найдешь балку среди близнецов? А если бы Дежнев остался сидеть дома на печи, пасуя перед дальними дорогами? И я опять сказал:

— Ребята, попробуем, а?

Шпаковские даже не пошевелились — их убедили доводы Николая. Яшка развел руками. Настаивать было бесполезно.

Я поднял рюкзак и, пнув попавший под ногу камень, побрел следом за ребятами. Видно, Николай прав. Нечего трепыхаться, как любит говорить Деткин-старший.

— Эх, мало мы каши ели! — крикнул я в спины ребятам.

Вернулись мы в поселок ночью, в дождь. Без Николая.

И вот почему. От Благодарного на машине мы добрались только до карьера, что километрах в десяти от поселка. Темнело, накрапывал дождь. На случайную оказию в это время надеяться смешно, и мы пошли пешком. На повороте малоезженой дороги, в глинистой балочке, куда поселковские хозяева ездят на ишаках за глиной на саман, мы увидели машину с зерном. Склон взбит колесами, в жирной глине лоснятся вырезы колеи. Шофер — паренек лет восемнадцати — обрадовался нам, как родным, попросил хлеба и стал клясть на чем свет стоит машину, погоду, балочку и степь. Шофер сказал, что его зовут Мишей, сам он курский и что хорошо бы наломать тальника.

— Хлеб, мужики, везу на элеватор! Мокнет хлеб! Погода треклятая…

Мы, продрогшие под дождем, мигом промчались километр до ближних тальников. Окостеневшими руками наломали скользкие неподатливые талины и вернулись с большими охапками.

Миша отвел машину по балочке, разогнал ее и попытался с маху взять скользкий, исковерканный колесами склон.

Мы лезли под грузовик, бросали охапки тальника, что-то натужно кричали, толкали машину, она ревела, как стадо коров, и боком опять сползала в балку.

Мы стряхивали с лиц и одежды ошметки глины, летевшие из-под колес. По нашим спинам хлестали толстые, как вожжи, струи ливня.

После шестого штурма склон стал месивом из перепаханной глины и прутьев.

— Достаточно! — сказал Николай, когда мы уселись под машину с подветренной стороны, кутаясь в мокрые, отяжелевшие куртки. — Без толку катать машину туда-сюда.

В конце концов сейчас на элеваторах принимают сырое зерно, научились сушить. Верно, Миша? Завтра утром выйдешь на дорогу, поймаешь машину. Вытащат…

Остальные отмалчивались. Миша пытался насвистывать, звал погреться в кабину, предлагал папиросы — «от курева теплее». Я думал: «Неужели, елки-палки, сдадимся? Ведь у нас двенадцать рук».

Я полез в кабину, потеснил сидевшего рядом с Мишей Яшку.

— Слушайте, а если нам срыть самое крутое место?

— Срыть?.. Не выйдет… Вскопать — дело другое. Да одна лопата, провозимся до Христова дня…

Я подобрал валявшуюся поодаль лопату и побрел, опираясь на черенок, вверх по склону.

Копали поочередно. По пять минут на человека. Копали судорожно и рвали друг у друга лопату. После третьей моей очереди у меня на ладонях вспухли мозоли. Шпаковские опять бегали куда-то за тальником и притащили две огромные связки.

Казалось, на этот раз машина вырвется. Передние колеса сантиметр за сантиметром вылезали за выгиб склона, мы, озверевшие, орущие, как дикари в джунглях, яростно толкали машину в скользкие борта. Под колеса полетели рюкзаки, куртки, и в тот момент, когда Миша крикнул мне:. «Уйди-и! Задавлю-ю!» — и я отскочил, тяжелая машина, утюжа колесами склон, пошла вниз.

Мы с Николаем сели под кузовом, прижавшись плечом к плечу. Вернулись Шпаковские, принесли подобранные в колеях рюкзаки, куртки. Мы устали и не в силах были заставить себя натянуть грязную холодную одежду. Берегли остатки тепла под мокрыми рубашками.

— Повезло нам… — пробурчал Николай. — Давай подзови ребят. Сколько тут ни сиди, теплее не будет. Надо скорее до дому добираться.

— Я не пойду, — мотнул я головой.

— Странный человек! Зерно на элеваторе высушат. Шоферу ничего не сделается, в кабине отсидится. Машина просидит в этой яме до утра. Бессмысленное занятие — бросать под колеса куртки, — уговаривал меня Николай.

Шофер Миша в какой раз отправился вдоль балки искать склон положе. Я катал в бесчувственных пальцах колючий шарик татарника и уже не вздрагивал, когда меж лопаток сбегала струйка.

Миша вернулся. Полез в кабину, где жался в угол Яшка, оттуда сказал:

— Ничего, цуцики, перезимуем. А в том углу балочки дерн крепкий.

— Ну, руки кверху, что ли? — старший Шпаковский хрипло рассмеялся. — Шути на вас нету…

— Одной лопатой много дерна не нарежешь.

— Два ножа есть… Пошли, Николай? Яшку назначим ишаком — станет дерн перевозить.

Где-то в середине ночи Миша, забирая в охапку нарезанные нами куски дерна, крякнул и сказал:

— Шли бы и вы, пацаны, домой.

— Кто ушел?

— Этот… длинный. Николаем звать…

— Васька, подрезай с этой стороны! Да не так! Дай мне лопату! — ни с того ни с сего накричал я на Шпаковского.

Непонятно как, но машина из балки выбралась.

Мы немного посидели, собрали изжеванные колесами куртки, рюкзаки и полезли в кузов.

Вскоре замигали вдали, в мокрой темноте, огоньки поселка. На повороте свет фар выхватил ходуном ходившие под ветром тальники и прижавшегося к обочине Николая. Он ссутулился, жалкий на просторной ветреной дороге. Я затарабанил по крыше кабины, спрыгнул, не ожидая, пока машина остановится, и подбежал к нему.

— Что же ты… так?

— Как? — он усмехнулся. — Перегнали вы меня…

Я вернулся к машине. Меня подняли в кузов четыре руки.

…Видно, самый трудный переход — последний.

— Неужели мой отец потому и сдал, что у него не хватило уверенности и сил до конца оставаться рядом с Журавлевым и закончить разведку наперекор Деткину-старшему?

 

У ДОРОГИ НА ВОСТОК

Мы сидим у ворот пыльного кос-истекского базарчика, заглатываем куски арбуза и спорим о том, нужен ли военный флот на Аральском море. Год назад я там был — два километра пройдешь от берега, и все тебе по пуп. Яшка после зачисления его в нахимовское училище готов был на каждой луже строить военно-морскую базу.

Этой ночью Яшка уезжает в Ленинград. Ему, здраво рассуждая, следовало бы быть не со мной, а с братьями Шпаковскими и Веревкиным, которые сейчас тряслись на дряхлом автобусе по дороге в поселок.

Яшка остался со мной. Мы толковали сейчас обо всем, что на ум взбредет, одного не трогали — как быть: ведь Яшкин поезд уходит в ночь, а до поселка отсюда 70 километров.

Барса-Кельмес — безводная земля. Скот пасти негде, редкие аулы и небольшие поселки расположены по ее южным границам. Сегодня мы пытались в четвертый раз отыскать балку на Барса-Кельмес.

На этот раз приехали в Кос-Истек — сюда, где сидим сейчас и выковыриваем пальцами арбузную мякоть. Из Кос-Истека вчера ушли в Акжар, полдня просидели на буровой, надеялись поймать машину на Барса-Кельмес. На буровую заглянул начальник акжарской партии Булат Джансугуров — папин друг. Мы пошли его проводить. Ребята уныло плелись следом. Они хотели идти купаться. Я нес молоток, по дороге Яшка потерял темные очки Булата.

— Лет пятнадцать назад на юг Барса-Кельмес заглядывал отряд Журавлева, — сказал нам Булат. — Он бы вашу балочку живо отыскал. Да Журавлеву сейчас некогда. Приехала какая-то комиссия…

Проводили Булата до шурфов, вернулись в Кос-Истек, и ребята уехали.

Разве это разведка — сидеть возле арб с арбузами и плеваться семечками? Степь — вот она, начинается в пятидесяти метрах… Но куда я один пойду?

Арбузной коркой я начертил на песке овал — массив Барса-Кельмес, по территории равный Нидерландам. Западный угол пересек линией — русло Песчанки… Где-то от середины линии отвел аппендикс — цепь балок первого маршрута… На песке все ясно. Я отшвырнул корку.

— Эй, пацаны!

Из кабины «ЗИЛа» выглядывал шофер в тельняшке.

— Пацаны! Оглохли? Сбегайте купите папирос.

Я принес папиросы. Спросил:

— Куда машина идет?

— В степь, — ухмыльнулся шофер, считая: сострил. Он кивнул на дорогу.

Эта дорога — мы знали — шла на восток вдоль южного края Барса-Кельмес.

— Тут, брат, такая сторона, куда ни тронься, все одно не к людям. Скоро разговаривать разучусь.

Машина тронулась.

Яшка схватил мой рюкзак — что он, с ума сошел? — и забросил его в кузов, как баскетбольный мяч в корзину. Затем сильно толкнул меня в спину:

— Лезь! Лезь!..

С его помощью я перевалил через борт, ободрал щеку о джутовый мешок, поднялся и… опомнился.

Яшка Страмболя — мой друг — бежал за машиной, постепенно отставая. До сих пор мне горько и досадно — я не помахал ему. Не встречались мы больше с Яшкой…

Укладываясь на мешках, я не знал, что машина идет на базу Ленинградской гидрогеологической экспедиции, что я встречу на базе Журавлева, Деткина и толстяка из Алма-Аты и что с ними пойду — как в приключенческой повести — по заброшенным колодцам Барса-Кельмес.

 

КОНЕЦ СКАЗКИ

— Где-то здесь! Ищите! — хрипло сказал Журавлев.

Я следом за Журавлевым, за мной Деткин и шофер побрели в угол балки искать колодец. Толстяк из Алма-Аты остался безразлично сидеть в тени машины.

Обшарили угол балки — колодца нет. Журавлев огляделся, потер покрасневшие от солнца глаза, мотнул головой.

— Здесь!

Колодец нашел Деткин. Он провалился в него ногой, отталкивая с дороги свалявшийся ком перекати-поля.

Под откинутым прочь, сухо зазвеневшим комом оказалась яма, забитая тем же перекати-полем. Из-под ног — я присел на корточки на краю ямы — с шуршанием потекла вниз сухая земля, струйками просачиваясь в темную, пахнувшую прелым глубину клубка.

Колодец расчищал сначала шофер, за ним Журавлев: у них руки длинные. Я сходил к машине за ведром. Связали ремни, принялись поддевать ведром рушившиеся от прикосновения ветви и корни. Подошел толстяк — виновник наших бед, — тяжело сел у края колодца и стал глядеть вниз. Глаза у него жадные. Еще бы! Со вчерашнего дня брели следом за машиной, которую обгонит черепаха, и на пятерых было две фляги воды.

Колодец очистили от тлевшей в нем годами бестолковой степной травы. Свесили вниз головы. Дно жирно поблескивало.

В вытащенном Журавлевым ведре — густая жижа цвета нефти. Он вытряхнул содержимое ведра на землю. В жиже суетятся, кособочат клешнями красные рачки. Они впервые увидели солнце.

— Напрело… Гадость какая! — прохрипел Деткин.

— Мерзость! — подтвердил толстяк, «Соколиный глаз», как вчера его назвал рассвирепевший Журавлев.

— Колодец не чищен лет пятнадцать. Казахи здесь теперь не кочуют, — объяснил Журавлев.

Он велел мне, Деткину и толстяку собирать топливо, шоферу — свежевать тушу сайгака, если она не протухла. Сам сходил к машине, отыскал в своей сумке мешочки для проб.

«Процеживать жижу станет», — догадался я.

Сайгачину варили почти без воды, в собственном жиру. Противно было жевать эту кашу из волокон.

— Ешь через «не хочу»! — рассердился на меня Журавлев. — Совсем скиснешь.

Я едва ворочал вспухшим языком. Полулежавший напротив меня Деткин смотрел в ведро с варевом бессмысленными глазами. У «грозы сайгаков» тоже пустые, равнодушные глаза. Шофер оказался хныкалкой — работает здесь первый год и до смерти боится степи. Жилистый выносливый Журавлев бодр, разговорчив, да и я держусь ничего. Вот, например, насильно толкаю в себя препротивное варево.

— Спать! — скомандовал Журавлев. — Кстати, вот… нацедил, так сказать, воды. Полощите рот. Глотать не советую.

Я держал во рту серую жидкость, не в силах заставить себя выплюнуть ее. Подошел Журавлев, отобрал у меня флягу.

— Выплюнь! Постыдись, дружище… Лет пятнадцать назад, там, восточнее, на Тургае, я отдал бы полжизни за стакан воды. А окажись он, протянул бы его другу. Он — так же. Славно, Димка, жить, ходить по земле, ног не жалеть, в товарищей верить… Ну, ложись вздремни… Меня сытого всегда тянет поговорить.

— А потом?

— Вечером мы с Деткиным пойдем дальше. Машину теперь тащить бессмысленно — впереди воды нет.

— На Песчанку станете выходить?

— Пожалуй, мы сейчас юго-восточнее русла.

— Я с вами! Пусть охотник и шофер останутся, во рту полощут.

— После потолкуем. Иди.

Я забрался под «газик», в тень. Нагретая солнцем машина пышет жаром. Рядом сопит Деткин. Ему, верно, снится, будто вечерком сидит он во дворе и колотит урюковые косточки.

Спал я тревожно, кошмаристо, и мерещилось мне: Журавлев и Деткин без меня ушли.

Проснувшись, я долго приходил в себя. Сон путался с явью. Видно, остальные переносили сайгачину столь же нелегко. Спали тяжело — с хрипом, с бормотанием, шофер плел во сне какую-то чушь. Я повернулся на спину. Лежал, глядя в степь, про себя разговаривал с Журавлевым, убеждал его так же, как и вчера, взять меня с собой.

…Вчера к домику гидрогеологов подкатил «газик». Из «газика» вышли Деткин, Журавлев и веселый толстяк в белом чесучовом костюме.

Журавлев мне не удивился.

— Салют! Добиваешь свой тысячный маршрут?

Я спросил, куда они едут, и попросил Журавлева взять меня с собой.

— Зачем тебе ехать со мной? Я сейчас подсудимый! Деткин везет этого толстяка на Чогур, оттуда на Кара-Су проедем, станут разбирать мои грехи и грехи твоего отца.

И все-таки они взяли меня с собой с намерением высадить по дороге в Ак-Бутаке. По дороге увидели стадо сайгаков. Деткин вытащил двустволку и подал толстяку. Азартный толстяк палил вовсю, убил самца-сайгака, и тут машина влетела в узкий, спрятанный за бугром овраг. Мы отделались испугом и легкими ушибами, но радиатор машине свернуло набок, и вода из трубок вытекла. Шофер и Журавлев кое-как подремонтировали радиатор, дождались темноты — ночью-то свежее — и поехали. Гоняясь за сайгаками, петляли, поэтому шофер отказался вести машину, и за руль сел Журавлев. Журавлев намечал дорогу по звездам. За ночь проехали километров двадцать — мотор быстро нагревался. На следующий день езда была самая смехотворная — полчаса едем, два часа стоим. У первого найденного колодца — степь в том месте горела, и колодец высох — Деткин скис, толстяк перестал шутить, у шофера глаза округлились. Дождались ночи. Журавлев повел машину дальше. И вот — радуйтесь! — нашли колодец, а в нем живут звери с клешнями.

…Мне уговаривать Журавлева не пришлось. Он кивнул:

— Собирайся! — и подсел к толстяку, что-то ему говоря.

Тот смотрел на Журавлева странными глазами. Туземец! Того не знает, что в степи подобные случаи — обычное дело. Будет другой раз знать, как приезжать в степь и мешать людям дурацкими разбирательствами!

Выспаться-то я выспался, но голова по-прежнему тяжелая, во рту противно от съеденной сайгачины, разговаривать трудно.

— Мальчика зачем с собой тащите? — спросил равнодушно толстяк.

— Парень вырос в степи! За вами приеду не раньше завтрашнего полудня, старайтесь больше спать.

…Много я ходил по степи, и так же гудело от утомления в ушах, деревенел язык, ломило в затылке, качало на ходу, не слушались ноги, только на этот раз было хуже некуда.

Я крепился: боялся, Журавлев пожалеет, что взял меня с собой.

Деткин неплохой ходок. Хотя с виду рыхл, медлителен.

В свое время, говорят, немало дней он провел в поисковых партиях.

Ночью холодно, но ходьба согревала. Потом выпала роса, выплыло из-за увалов солнце, расплавляя прохладные тени в балках, и опять начиналась жара, будь она проклята! За спиной оставались бесконечные медленные километры — балочки, увалы, равнинки, не отличимые одна от другой. Впереди — та же пегая, в черных пятнах степных пожаров, степь.

Журавлев, подбодряя меня, говорит:

— Скоро вода.

Мы спускаемся в пыльную балку, поросшую колючкой, на последнем дыхании, когда говоришь себе: «Дойду во-он до той плешины и сяду. Больше не могу!..»

В стороне блестит что-то крохотное. Я заставляю себя подойти, сажусь и неожиданно нашариваю ладонью значок. Яшкин значок «Юный турист»!

Мы сейчас пересекаем цепь балок нашего первого маршрута по Барса-Кельмес. Я смотрю в спины Деткину и Журавлеву, с трудом поднимаюсь и, разбрасывая свои ватные ноги, догоняю их и окликаю Журавлева.

— Передохнем?

— Потерпи, старина.

— Передохнем, — повторяю я и валюсь ему прямо под ноги. — Мы примерно в середине этого аппендикса. Пожалуй, ближе к тупику, чем к руслу.

— Ты про что? — косит на меня Журавлев.

— Я здесь был. Кусок фосфорита помните на подоконнике? Взят там. В балке…

Журавлев смотрит на меня.

— Ведь ты едва идешь, дохляк этакий! Неймется тебе. Шарить по балкам мы не станем. Сил у меня нет.

— Я бы пошел, да не могу. Тоже сил нет. Придется послать Деткина.

Мы хрипло смеемся. Деткин — он лежит шагах в пяти от нас, прикрыв голову шляпой, — приподымает голову, озирается. Он тоже едва тащит ноги.

— Сколько туда?..

— Километров десять-пятнадцать. Мы не туристы, — говорю я. — Любопытно!

— Только при чем тут бедняга Деткин? За что мы его с собой потащим? — бурчит Журавлев. — Натяни рубашку, сгоришь. Черен ты, Димка, как зулус. Признайся, Жура, Деткину ковылять туда двадцать пять километров. И обратно столько же…

— Это ему за неверие, — своим доводом я кладу Журавлева на лопатки.

Он указывает пальцем в землю — сдаюсь.

Деткин перебирается к нам.

— Не вижу ничего веселого в нашем положении, товарищи.

— Вспомнили вашего племянника Якова. Значок его нашли…

— Черт знает что! — недоумевает Деткин. — Как он сюда попал?..

Мы скупо объявляем Деткину о перемене направления, не договаривая, почему мы уходим в противоположную сторону. Он равнодушно кивает.

— Умные мы с тобой люди, Коршунов, — говорит мне Журавлев на следующем привале. — Жестокие мы с тобой люди. Этак можно всех Деткиных извести! Сомневаться будет некому.

— Километров пятнадцать прошли, если не больше. Яшка не мог обронить значок в соседней балке? — спросил Журавлев под вечер. — Ну-ну, командор, не сердись!

Мы до сих пор не встретили в балках ни одной ямы с водой. Июль нынче свирепый. Ямы высохли, дно их покрыто глинистой коркой, струпьями, неслышно рассыпавшимися под ногой. А если я попусту веду с собой Журавлева и Деткина в придачу?.. Вот спектакль он нам закатит! Не хуже тети Веры…

За поворотом — горловина следующей балки. Узкая, с крутыми склонами, скорее овраг, чем балка. Ровное днище. Несколько плит скученно торчат на склоне. Я, спотыкаясь на ровном месте, бегу, обгоняю Журавлева и грудью падаю на тупое ребро плиты. Лезу в карман, нашариваю обломок, пролежавший на моем окне месяц. Обломок летит на землю.

— Фосфоритные?

— Да… гляди-ка… Отчетливое обнажение… Верно? — поворачивается Журавлев к Деткину.

— Что? — тот валится рядом с плитой, принимая наш разговор за сигнал к привалу. Он не понял бы нашего ликования и нашего коварства, не дерни меня повторить:

— Плиты! Взгляните, фосфоритные?

Он, трудно соображая, понял.

— Мы тащились сюда из-за этих плит?

Он наверняка с той минуты считает нас ненормальными.

— Пластовые фосфориты, морского происхождения, кембрийский период… — Деткин, оказывается, иногда шутит. — Эти плиты возьмете с собой? Я помогу вам дотащить их.

— Помните аксакала? — спросил я у Журавлева.

— Дорогу к мазанкам знаешь?

— Дождемся утра. Не прокараулить бы самолет на Кос-Истек.

Спустя час — за ближним увалом — я наказал Журавлева за его минутное недоверие.

— Осторожно, не утоните!

Он проследил за моим кивком. Кажется, из этой ямы мы с младшим Шпаковским майкой выловили гибнущих от удушья рыбешек. Деткин, не снимая шляпы, повалился на живот и пил всхрипывая. Руки меня не удержали, я упал лицом в воду.

Остаток вечера мы лазили с Журавлевым по склонам балок, уходили в степь.

Деткин, накрывши лицо шляпой, лежал на дне балки возле ямы с водой.

…Журавлев — объяснил мне немолодой казах — не свалился вслед за мной и Деткиным у порога мазанки. Он взял лошадь и уехал к дороге ловить машину.

Мы проспали сутки без перерыва.

Когда умылись, поели, я спросил у хлопотавшего вокруг нас казаха:

— Где старик Утеген?

Казах горестно прикрыл глаза.

— Плох Утеген… Скоро помрет. Хочешь к нему?

Утеген разглядел меня в сумраке мазанки, пригласил сесть.

— Ты растешь батыром, бала… Ты сегодня снова пришел с мертвой земли…

Помнишь наш разговор?.. Я не досказал моей сказки о батырах, что ушли к золотым горам.

…Один из них поверил мертвому камню. Другой отодвинул блюдо с мясом, поблагодарил за гостеприимство и ушел в ночь. Он шел день за днем, из дней складывались годы, он знал, что наступил вечер жизни, и не глядел в воду, когда склонялся над родником, чтобы смочить иссохшие губы.

Однажды он почувствовал, как слабеют ноги, сделал последний шаг и протянул руки к золотым горам. И за спиной у него выросли крылья. Батыр поднялся над степью.

Люди гостеприимного племени солгали — горы были золотые. Слабый душой — невольно лжец. Он должен оправдать перед самим собой свою слабость и ничтожество. У тех, чьи души оказались сильнее тела — ибо телу не дано быть вечно, — выросли крылья. Они прошли дорогу длиной в тысячу и одну человеческую жизнь. Человеку суждено родиться без крыльев. Они у него вырастают, когда человек становится батыром. Тот не жил, кто прошел за свой век дорогу длиной в одну человеческую жизнь. Он ждал смерти, сын. Он повторил прожитое другими. Я один из тех, кто остался в ауле, в сытом племени людей. Они обманывали себя спокойным благополучием. Нет горше и бесславнее истины: мучаться всю жизнь беспокойными снами, дышать ветрами, которые приносят запахи далеких дорог, — и оставаться сидеть у дверей юрты. Самое тяжкое — понять: дорога тебя не наделила крыльями.

…Сейчас-то я понимаю: в открытии месторождений Барса-Кельмес я принимал лишь воображаемое участие. Но честное слово — первую буровую поставили в двух километрах от моей балки.