ЯШКА ИСЧЕЗ
Итак, Яшка исчез из дому.
Но расскажу все по порядку. После моего возвращения из экспедиции — меня привез из степи Ивашев — я заболел. Наши двери не закрывались. То Петька заглянет — шел мимо, мать послала за хлебом; то Сашка Воронков сидит около меня — ждет младшего Шпаковского, тот обещал ему «Тайну двух океанов». Гешка ищет своего пса Жулика и первым делом к нам во двор наведывается. Идут ребята купаться на Бутак — сунут в окно головы и кричат: «Димка! Коршунов! Мы купаться идем!»
Арбузов и дынь на столе возле моей кровати — девать было бы некуда, если бы ребята сами же их не съедали. Принесут сегодня, а назавтра придут, сидят-сидят, делать нечего — и съедят. Чижик — так тот принес мне пугач. Пробок только к нему, говорит, нет.
Мама рада всем моим друзьям и пыталась поить их чаем. Яшка ни разу ко мне не пришел. В первые дни болезни я не вспоминал о нем. Ребята о нем тоже не напоминали. Будто его вовсе не было.
Я поправлялся. Валяться на постели мне порядком опротивело. Хотелось в степь. Я соскучился по песчаной речке Бутаку.
Сейчас я уже не чувствую прежней обиды на Яшку. Но, приди он тогда ко мне, я отвернулся бы к стене.
…В полдень, когда мальчишки плещутся на плесах Бутака, ко мне заглянул Чижик — Валерка Воронков. Одна нога у Чижика перевязана: напоролся на гвоздь, поэтому купаться ему не велено. Чижик, ставя ногу на пятку, проковылял к моей постели, взял с табуретки помидор, надкусил его, попрыгал к открытому окну, навалился грудью на подоконник и стал болтать ногами.
— Почему не видно Яшки Страмболя? — спросил я.
— Сидит дома… Как этот… как прокаженный. Предал тебя, теперь и сидит дома. А что ему остается?
— Ты когда его видел?
— Вчера видел. Вечером. Мы сидим в котловане… Ну в штабе, разговариваем. Вдруг Яшка пришел. Все молчат — не хотят с ним разговаривать. Потом младший Шпаковский говорит: «Доверили тебе дело, а ты, сопля, предал Димку!» И тут Шутя говорит Яшке: «А ну валяй отсюда!»
— А дальше?
— Дальше? — Чижик проскакал к столу, взял помидор и ускакал обратно к окну. — Дальше — Яшка убежал.
Я понял: Яшке приходится худо.
Я потихоньку выбрался из комнаты и присел на крыльце. Ох, небо какое синее! Голова кружится. За время болезни я сильно ослабел.
Пришли ребята. Шутя присел около меня на ступеньке.
— В степи полынью пахнет — аж ноздри щекочет! Айда, Димка, на Бутак! На песке поваляешься. Я с твоей матерью поговорю.
Шутя был человек дела. Маму он уговорил. Приволок во двор Машу, дал ей два тумака. Маша нехотя попятилась и вплотную стала к крыльцу. На спину ей бросили фуфайку, я перебрался с перил на ее, как говорил в экспедиции Яшка, железобетонную спину.
— Но-о! — Шутя дернул за узду.
Остальные ребята толпой тронулись следом.
Шагавший впереди Шутя вдруг замедлил шаг и остановился. Маша попятилась под карагач, ветки хлестнули меня по лицу. Кобыла затрясла головой. Галдевшие ребята — они шли сбоку — притихли. В трех шагах от меня стоял Яшка. Под мышкой он держал футбольный мяч. Мы отлично знали этот мяч: его покрышка побелела от ударов наших ботинок.
Никто не сдвинулся с места. Мы выжидали, давая понять, что Яшка загородил дорогу.
Мимо пронеслось колесо от бочки, за ним два дошколенка в красных трусах.
Мы встретились с Яшкой глазами. Мяч выскользнул у него из-под мышки и покатился. Мяч прокатился под ногами Маши. Ребята расступились. Мяч катился, катился, и никто его не останавливал. Яшка сорвался с места, бросился к своим воротам, потряс щеколду. Щеколду заело. Яшка бился о ворота, ворота дребезжали. Наконец ворота отворились, Яшка спиной влетел во двор. Мелькнуло жалкое Яшкино лицо.
Вечером того же дня мы сидели в котловане, в нашем штабе. Сумерки густели, пора было расходиться по домам. Отодвинулась доска в заборе, в дыру протиснулся младший Шпаковский. Взмахнув руками, спрыгнул к нам.
— Пацаны, Яшка Страмболя исчез из дому! Сейчас его мать к нам приходила. Записку, говорит, оставил. Не ищите, дескать, меня, буду жить один. Раз я никому не нужен, так и мне никто не нужен. Мать просит найти его.
Так исчез Яшка. Три дня прошли в поисках и разговорах. Я ходил к Яшкиной матери, успокаивал ее. Ясно, с Яшкой ничего страшного не произойдет и он в конце концов вернется домой.
— Может быть, он где-нибудь на Бутаке построил шалаш и живет, — предположил я.
Она в тот же день взяла в управлении грузовик. Сотрудников набился полный кузов. Они целый день мотались по ближним и дальним плесам, искали беглого. Вернулись ни с чем.
— Дима, деточка, как же быть? — спрашивала меня Яшкина мама.
Я считался его первым другом. По ее разумению, я должен наверняка знать, где он находится.
О Яшкином бегстве было сообщено в милицию. Милиция разослала телеграммы с описанием Яшки. Его искали на станциях и на улицах городов. На 3-ю Геологическую приходили из милиции и расспрашивали о Яшке.
«Где-то теперь Яшка? — думал я. — Наверное, в степи, как заяц, один». Мне вспомнилось: жутковато и одиноко было ночью, когда я брел по степи.
Я понимал, что Яшка клянет себя «слабаком», казнится, обижен на весь белый свет и, может быть, сейчас смотрит в это же черное небо и думает: у него — у Яшки Чернова — нет ни одного настоящего друга.
…Я выздоровел, и мама вернулась на работу. Она геодезист, нынешним летом ведет съемку близ большого аула Кос-Истек. Мама приезжала домой только на воскресенье, остальное время недели я был хозяин сам себе. Я варил обеды, поливал огород и мыл раз в неделю полы. Мою самостоятельность чрезвычайно одобрял отец. Он, отец, все умел! Все делал сам! И хотел, чтобы я походил на него.
Я отправился к Шпаковским. Братья сидели в тени сарая. По двору бродили голуби и куры. Мать Шпаковских вынесла миску проса, позвала: «Цып-цып-цып!» — сердито отшугнула забегавших вокруг голодных голубей, обозвала их «дармоедами» и ушла в дом. Рыжие братья, косясь на дом, отогнали пинками кур и заботливо наблюдали, как клюют голуби.
— Попробую найти Яшку, — сказал я Шпаковским.
Братья промолчали. Они просто не знали, что мне ответить. Младший сходил в дом, вышел с ведром — воды было на дне, — вылил остаток в корытце. Вокруг корытца затолпилась птица: голуби и куры лезли друг на друга. Он ушел, покачивая пустое ведро на пальце.
Вернулся с Шутей. Шутя присел на корточки и стал бросать камешки в подходивших близко кур. Звякнула щеколда ворот. Подходили Сашка Воронков, Толька, Валентин, Валерка, и в хвосте два чижика — эти всегда тут как тут.
Расселись в тени, вдоль стены сарая.
— Я для Страмболя палец о палец не ударю! — сказал старший Шпаковский. — Получается, мы перед ним извиняемся. Слишком велика честь. Сам вернется. Я вам говорил — пошлите с Димкой на Жаман-Жер меня. Я-то друга не предам! Я с Яшкой раззнакомился…
— Не горячись, — перебил я. — Шутя, а ты что скажешь?
Шутя пожал плечами и бросил камешком в курицу.
— Наверняка Страмболя забрался куда-нибудь подальше. Ты вот спрячешься в тальники — попробуй найди…
— У двух осокорей посмотри, Димка, — сказал мне Сашка. — Страмболя упрямый, когда обидится. Его не найдешь, если он сам не захочет. По-моему, он только к тебе и вылезет.
Ребята советовали мне смотреть у Четвертого колена, у Большого плеса, у Котла, на перекатах. Скорее не советовали, а гадали.
Я представил себе, как нахожу Яшку— вот он вылезает из кустов на мой голос, — и не почувствовал радости. Наша былая дружба треснула. Только я знал: Яшку сейчас бросать одного нельзя.
Мы молчали и кидали камешками в кур. Во дворе появился Сашка Жиганов. На прошлой неделе Сашка свалился с дерева и сломал ногу. Теперь у Сашки на левой ноге был сапог из гипса, довольно-таки грязный, потому что Сашка не сидел дома, а прыгал с рогаткой по улице и стрелял воробьев. Он знал все новости.
— Твой отец приехал из партии, — сказал мне Сашка. — На Жилянке прошли девятьсот шестьдесят метров. Быстро бурят, а? Так Яшке и надо!
— Пусть посидит в тальниках!
— Нечего ходить его искать!
Никто меня не поддержал.
РАЗГОВОР С ОТЦОМ
Двери в дом распахнуты. На крыльце лежат пыльные отцовские сапоги. В сенях за столом сидит отец. Волосы у него после умывания мокрые, топорщатся. Он режет в тарелку помидоры. У отца темные круги под глазами, губы потрескались.
— Вижу, ты совсем здоров… Садись-ка рядом. Как живешь? Я ненадолго. Через два часа уезжаю.
Я рассказал ему о Яшкином побеге.
— Пойдешь его искать? Знаешь, где он?
— Так… догадываюсь…
— Сам не вернется?
— Нет. Он гордый. А ребята его крепко высекли. С ним даже не разговаривают.
— Что ж, разве они не правы? Бросил друга в степи!
— Там было не сладко, в степи. Устали — хоть ложись и умирай.
— Ты уже его простил?
Я видел: моя жалостливость сердит отца.
— Нечего его жалеть! Твоя жалость ему только во вред. Если не высечете его как следует, он еще и еще раз подведет! Вырастет из него слабый, дрянной человек. А кому в степи сладко? Какой из него геолог, врач, инженер? Какой из него защитник Родины? Если в стране растет такое слабое поколение, нет у такой страны защитников. Ну… а если он докажет, что слабинка была временная, отчего же не забыть конец вашего маршрута?
Отец вывел свой велосипед, и мы поехали купаться на речку. На обратном пути он остановился возле Яшкиного дома, сказал:
— Подожди меня.
О чем они говорили с Яшкиной матерью? У ворот прогудела машина. Отец вышел и сказал:
— Мы на базу. Оттуда прямо в степь.
Записку я матери оставил. Если не вернешься к ее приезду, чтобы не очень беспокоилась.
И я понял: отец одобрил мое намерение отыскать Яшку.
— Тебе по какой дороге? — спросил он.
— Загляну на Каргалку.
— Могу подвезти. Какой смысл таскать велосипед по тальникам? Рюкзак собрал? — Отец надвинул тюбетейку мне на глаза и усмехнулся.
…Отец высадил меня в том месте, где дорога, то и дело подбегавшая к Бутаку, резко сворачивала на северо-восток. Отсюда дорога шла в глубину степи к целинным совхозам. На горизонте желтела полоска хлебов ближнего совхоза имени Семилетки. Где-то у краешка хлебов, влево от дороги, пролегала едва приметная колея на Жилянку, на буровые.
— Спички взял? — спросил отец. — Возьми вот еще одну коробку. Спички никогда не лишнее.
«ЗИЛ» запылил дальше. Я поправил лямку рюкзака. В реденьких травах посвистывал ветер, плотный и горячий. В августе суховеи не устают, дуют беспрестанно.
Через час я стоял на берегу Бутака. Мелкие перекаты, между ними длинные корыта с глинистым дном. Шныряют вертлявые ельцы. Я сбросил рюкзак, ботинки и полез в воду. Несколько раз погрузился с головой. Какое удовольствие залезть с головой в прохладную воду, лечь животом на дно и слушать, как позванивает в ушах!
К закату я должен быть в устье Жаман-Каргалы. Если Яшки там не окажется, переночую в тальниках, утром выйду на дорогу и с попутной машиной доберусь до Четвертого колена.
ОСТРОВ НА ЖАМАН-КАРГАЛЕ
Я продирался к воде сквозь густые тальники. В этом месте в Бутак впадала Жаман-Каргала. В ее устье лежал низкий песчаный островок. Многих трудов стоило речушке намыть его.
Тальник был густ, попадалось много сушняка. Я продирался с великим шумом. Выбрался на берег. Берег галистый, галька хрустит под ногами. Я остановился, выбирая, как лучше перебраться на островок.
На середине островка над ровной зеленью тальников поднимался тополиный подрост. Что такое? Из густоты тальников донеслось козлиное: «Ме-е-е…» Я выбрал гальку покрупнее и зашвырнул ее на середину острова. Затем треск кустов. Блеяние внезапно оборвалось. Я услышал козлиный хрип и затихающий треск.
Чтобы переправиться на островок, надо перейти Бутак. Здесь река мелка — мне по пояс. Кажется, не глубок и рукав Каргалки. Я разделся и разулся. Подумав, ботинки и брюки взял с собой: тальники на островке густые — необутым поранишься.
Дно оказалось галистое, ступать колко. На самой быстрине я неожиданно ухнул по грудь в промоину и упустил брюки. Их подхватило течение.
— Куда? — заорал я брюкам и, выбираясь из промоины, ободрал о корягу ногу.
Царапина была от колена до щиколотки. Кое-как унял кровь, выловил штаны и выбрался на островок.
Если Яшка не хочет, чтобы его нашли, так мне его сроду не разыскать. Кто его знает, может, он сидит сейчас вон на том тополе и наблюдает за мной.
Только лежа на островке затерянной в степи речушки, я до конца понял, как переживает Яшка свою беду, если забрался бог знает куда, прячется от людей и сам не знает, как ему быть со своим горем.
Решил: осмотрю-ка островок. Яшку найти я не надеялся. Островок осмотрю просто так, для самоуспокоения. Не зря же сюда тащился! Я съел кусок зачерствевшего хлеба вприкуску с помидорами, напился из речки, натянул штаны, ботинки и двинулся в глубь островка. Я был здесь однажды прошлым летом с отцом и Яшкой. Мы шли с саком вверх по Бутаку и заночевали на этом островке. Люди здесь появлялись редко: делать тут ровным счетом нечего.
Островок вытянулся по устью Каргалки в форме пирожка. Я пошел по песчаной полоске вдоль берега и обогнул густое сплетение кустов, подступивших к воде. На каменистом выступе берега лежала опрокинутая вагонетка. Ее, должно быть, принесло в половодье с верховьев Бутака. Там прошлым летом заложили карьер: целинный совхоз строил кирпичный завод.
Я пересек остров, разделся, выкупался и прилег отдохнуть под жиденьким топольком. Перевернувшись на живот, я буквально носом ткнулся в след босой ноги. Следы уходили в воду. Поставил свою ступню в след. Человек примерно моих лет. Я оглядел противоположный берег. Там за полосой тальников начиналась степь. А это что? Непонятные борозды уходили в воду, будто кто-то упирался и его тащили волоком. Нашел несколько сухих козлиных горошков.
А козлиные горошки? Яшка коз боится! И зачем ему коза? Чтоб до конца убедить самого себя, я натянул ботинки, панамку и бросился прочесывать остров. Борозды уходили в глубь его, в самую гущу тальников, и там терялись.
Посреди островка стояли два тополя тесно друг к другу. Меж тополей темнело нагромождение тальника. Я подошел ближе. Шалаш! Шнурками от ботинок связаны нижние ветки тополей и верхушки ближних тальников. Шалаш был сделан бездарно, даже откровенно на кое-как. Я стал на четвереньки и заглянул внутрь его.
Все ясно: здесь прячется от человечества Яшка Страмболя. Такой бездарный шалаш мог смастерить только Яшка. Он корчится в нем от холода, мокнет под дождем. Сделать себе шалаш как следует у него сроду терпения не хватит. Я нашел его компас — еще бы не узнать Яшкин компас! — майку и мятую тетрадку, на обложке которой было написано: «Дневник. Заведено 18 июля». Яшка с третьего класса едва ли не каждый месяц объявлял мне, что начинает вести дневник. Сколько он тетрадей перепортил! Тетрадка была измята на удивление. Видно, он таскал ее с собой.
Яшка удирал со всех ног. Он узнал мой голос, когда я, упустив в воду штаны, ободрал ногу о корягу и ругался во всю мочь.
Я открыл дневник Страмболя.
«18 июля. Принял твердое решение: ухожу в степь, буду жить один. Никто мне не нужен. Ребята даже не здороваются со мной. Сегодня столкнулся с ними на улице. Димка ехал на кобыле. Все остановились, будто я мешаю им пройти. Шутя смотрел на меня, как на врага, а другие просто не замечали. Димка отвернулся. Шпаковский даже к моему мячу не захотел притронуться. Я следил за ними в щель забора, пока они не скрылись из виду.
19 июля. …Всему конец. Нет больше для меня жизни на 3-й Геологической! Все знают, что произошло. Из котлована меня выгнали. Меня все презирают. Все! Ухожу. Не надо мне никого.
Оставлю записку маме. Пусть не тревожится. Когда-нибудь я вернусь за ней. В степи я буду жить один, ловить рыбу и зайцев. Ничего, с голоду не умру. В крайнем случае стану питаться сусликами. За эти годы закалюсь, возмужаю и воспитаю себя. Изучу степь. Исхожу ее вдоль и поперек. Составлю подробнейшую геокарту. Ее можно по обнажениям составить. Все породы будут как на ладони у меня: здесь железная руда, здесь цинк. Только я один буду знать об этих богатствах. Буду жить в одиночестве, как Робинзон. Зимой сошью шубу из лисьих шкур. Все забудут обо мне. Димка, Шутя и Шпаковские, конечно, тоже. Только маме раз в году буду писать: «Жив, здоров. Твой сын». Подкрадусь ночью к дому и кину письмо в форточку. Ее запросто снаружи можно открыть гвоздем.
Однажды в степи остановит машину обросший человек в звериных шкурах. Молча подаст шоферу пакет. На пакете написано: «В управление геологоразведки». В управлении открывают пакет, смотрят на карту и не верят глазам: на ней указаны все породы, наклоны пластов, все месторождения. Вплоть до самого незначительного. Даже топографическая карта приложена.
«Что за чудак составил карту?» — говорит начальник, но вглядывается в карту пристальнее и замолкает.
Отправят несколько поисковых партий в указанные на карте места. И что же? Открытие за открытием. Прилетит комиссия из Москвы. Все газеты пишут: в районе Бутака открыты крупные месторождения нефти, цинка, меди, о которых до сих пор местные геологи даже не подозревали. Награждена группа поисковиков. Но чья же главная заслуга? Внимательно рассматривают карту. Внизу еле-еле виднеется скромная надпись: «Я. Чернов». Ага-а! Вот чья главная заслуга перед Родиной! Яков Чернов! Ему присуждается Ленинская премия. Якова Чернова ищут. Но товарищ Чернов исчез. Долгие поиски ни к чему не приводят. Все ясно: в одиночестве, голодая изо дня в день, в безлюдной степи, в суровых условиях товарищ Чернов погиб при новых изысканиях. И никто не смог подать ему руку помощи. В газетах портрет погибшего геолога в черной рамке и некролог. Вся страна осуждает Дмитрия Коршунова, Александра Пилипенко (по прозвищу Шутя), братьев Шпаковских и других. Это по их вине погиб талантливый геолог, с примерной самоотверженностью доказавший подвигом всей своей жизни…»
Что было доказано с беспримерной самоотверженностью, Яшка и сам не знал. Дальше стояли точки и нарисована не то лошадь, не то дом с трубой.
«В честь самоотверженного геолога улица 3-я Геологическая переименована в улицу Якова Чернова.
Но Яков Чернов жив. Он продолжает скрываться, продолжает свой безымянный подвиг. Назло врагам, на радость маме…»
Я перелистнул страницу. Записи обрывались. Яшка был верен себе. Его дневники сроду не продолжались дальше пятой страницы.
Я швырнул тетрадку в шалаш.
Как быть? Беглый Яшка сидит где-то в кустах и ждет, покуда я уберусь с острова. У Яшки упрямства на пятерых. Скоро он начнет дрожать от холода. Великий геолог продолжает свой безымянный подвиг в одних трусах: рядом с шалашом валялись Яшкины рубашка, майка, ботинки и фуфайка.
В углу шалаша я обнаружил консервную банку. На дне ее бренчал десяток высушенных пескаришек. Зачем они Яшке понадобились?
«Ты никогда не отличался догадливостью, — сказал я себе.»— Яшка человек неожиданный. Кто знал, что наша 3-я Геологическая будет переименована в улицу памяти Якова Чернова? Тебе и в голову такое не приходило…»
Я просидел в шалаше много часов. Солнце садилось, кусты погрузились в сизые сумерки. Яшка не давал о себе знать. Я поежился, застегнул куртку и осторожно выбрался на берег. Песок исчеркан длинными вечерними тенями. От речки поднимаются парные запахи нагретой за день воды. Я поворошил пальцем песок. От песка грустно пахло лиственным тленом.
— Яш-ка-а! — крикнул я. — Вылезай, что ли… Холодно…
Из-под кустов поползли синие перепончатые тени. Солнце погасло. Я обозвал Яшку балдой и двинулся вдоль воды. Отыскал свой рюкзак. У берега — чистенький «пятачок», песчаная плешинка, окруженная плотными кустами. Бросил рюкзачишко, пошел собирать сушняк. Долго шарил по кустам, клял себя за разгильдяйство. Набрать сушняку днем — дело минутное. Сходил к шалашу. Яшка, беззаботная душа, не припас ни палки. Тоже мне Робинзон! Кое-как насобирал охапку, развел костер. По воде забегали змейки — блики огня. Я вскипятил в кастрюльке чаю, поужинал. Сидел, смотрел в костер. Глаза стали слипаться. Я раскидал костер и улегся на нагретый песок. Авось тепла песка хватит до утра, не озябну. Звенел комар, забравшись ко мне под фуфайку. Заплутал в складках. Тепло и дремотно. Яшкино исчезновение меня злило.
Где он так ловко устроился на ночь, что ему плевать на ночной холод и на комарье? У берега плеснулась рыба.
…Проснулся я от холода. Оцепеневший, неподвижно лежал на остывшем песке. От холода как-то тупеешь, лежишь безвольный, только втягиваешь голову в фуфайку, не в силах заставить себя встать и поискать сушняку за ближним кустом.
Черное небо, в полыньях между тучами — рои звезд; надо мной комариный хор. Сонно и холодно.
Сквозь дрему я услышал плеск в протоке.
Шлепанье приближалось. Я лежал не шелохнувшись. К острову брело что-то большое и шумное. Оно ворочалось и фыркало. От страха я не мог передохнуть. Я привстал на четвереньки и пополз к ближним кустам. Оно должно было выйти на берег шагах в двадцати от меня. Я прижался к земле и не дышал. Оно зашлепало по мели. Остановилось, шумно отряхнулось. Затрещали кусты. Оно двигалось ко мне!
В животе у меня леденило. Отсчитал: раз-два, три-четы-ре! Вскочил на ноги и понесся вдоль берега, перемахивая через кусты. Ветки стегали меня по лицу, я несся как сумасшедший, бежал, бежал и, только когда оступился и скулой пробороздил песок, сообразил, что могу так обежать остров и носом к носу столкнуться с ним.
Я заметался по берегу, бросился к протоке. От черной воды пахнуло холодом. Это меня отрезвило.
Оно приближалось. Кусты трещали. Я бросился бежать. Оно выбралось из кустов и побежало за мной. Оно хрюкало и всхрипывало.
Впереди мелкий заливчик. В нем бьют ключи, дно глинистое, легко увязнуть. Я обогнул его. Так и есть. Оно чмокало в заливчике — застряло! Я повернул голову.
Из заливчика выбирался козел. Длинная борода мела по песку, шерсть — до колен. Козел всхрипывал и мотал головой. С его рогов свисала и извивалась бечевка, нога у него обмотана тряпкой. Козел бросился на меня. Я отпрыгнул в сторону. Он промахнулся и пробежал мимо. Я осмелел — наступил ногой на бечевку. Голова козла дернулась и пригнулась к земле. Козел замер. Ух, как зло блестел его глаз! Я покрепче ухватился за бечевку, натянул ее и в тот момент, когда он готовился прыгнуть на меня, изо всей силы дернул ее.
Козел задирал голову от боли, упирался и бороздил ногами песок. Вот, оказывается, кто вспахал берег на северном конце острова! Мстя ему за свою трусость, я пнул козла, поволок его к кустам и привязал к лозине. Козел лупил на меня глаза, всхрипывал и дергался.
«Что творится на этом острове?» — размышлял я, отмахиваясь от комаров. Удирая от козла, я вспотел и теперь отдувался. Щеки горели, пот пощипывал лицо.
Едва я успел отойти несколько» шагов, как козел сломал лозину, догнал меня и двинул рогом в бок. Я дал ему ногой — ботинки у меня крепкие — в морду, поймал его за бечевку и потащил обратно к кустам. Руки у меня тряслись от усталости. Веселенькая ночь!
Козел — от него воняло за версту — мне опротивел. Но избавиться от него было невозможно. Я прикручивал веревку к самым толстым лозинам. Козел, неустанно дергаясь, отрывался. Тащить его к тополям, сквозь кусты, за тридевять земель?.. Нет. Я выдохся окончательно. Пусть уходит, откуда пришел. Я его не звал.
Я подтащил козла к протоке и дал ему пинка. Козел ткнулся носом в воду. Я пнул его еще раз — в зад. Козел очутился по брюхо в воде.
— Иди… к-к козе… — сказал я и пригрозил ему кулаком.
Козел постоял, оглянулся, всхрипнул и пошлепал по отмели, удаляясь от острова.
— Стой, козя! Стой, говорят тебе!
Я обернулся на голос. В нескольких шагах от меня стоял Яшка Страмболя. На него было зябко смотреть. На Яшке только трусы. Одной рукой он отмахивался от комаров, другую сунул под мышки и трясся от холода. Еще бы! Я в фуфайке и то зябну.
— Ты откуда?
— Я с тобой… не разговариваю… Я козла… зову. Козя, стой! — тоненько выкрикнул Яшка. — Ты зачем его мучил?
Яшка, вздрагивая и почему-то икая, прошел мимо меня, ступая будто по битому стеклу, и полез в воду. Он догнал козла, взял его за рог, вывел на берег. Я подошел ближе.
Яшка присел на корточки, обняв козла за шею; тот мотал головой и переступал ногами. Яшка поднял на меня глаза, и тут козел наступил ему на ногу. Яшка ойкнул. Он так обессилел, что у него даже пропал голос.
— Все у тебя не как у людей. Пятница парнокопыный…
Яшка икнул.
— Ну и комарья здесь! — сказал я. — Чего ты к нему льнешь? К этому отродью? Он воняет, как сто конюшен!
— Не смей его обзывать! — слабо возразил Яшка. — Как чего льнешь? От него теплее! Я бы околел ночью от холода, если бы не он.
— Это вы шлепали через протоку?
— Я думал, ты спишь. Хотел взять одежду. Комары здорово кусаются.
— Чего же ты прятался? Пришел бы да взял.
— Не хотел тебе показываться. Если бы ты козла не гнал с острова, я бы не вылез. Никого не хочу видеть! Уходи отсюда, — неуверенно добавил Яшка.
— Можешь залезать обратно в кусты и жить там со своим козлом.
Козел вдруг вырвался и побрел вдоль берега.
— Стой, козя! — позвал Яшка.
Но козел не обращал на Яшку внимания. Яшка догнал его, взял за шею, тот дернулся. Яшка ойкнул: козел снова наступил ему на ногу. Яшка сконфуженно покосился на меня. Ему было стыдно за своего единственного друга. Я снял фуфайку, кинул ему, догнал козла, взял его за бечевку, поддал коленкой, и козел послушно пошел за мной.
— Возьми обратно свою печку, — сказал я и подтолкнул Яшке козла.
Фуфайку мою Яшка не поднял, хотя дрожал от холода пуще прежнего. Стало светать. От воды поднимался туман. Сквозь его белые волокна противоположный берег был едва виден. Упала роса. Комары исчезли: крылышки у них намокли, попадали кто куда и ждут дня.
Я сходил к шалашу, принес отсыревшую Яшкину одежду.
— Сушняк у тебя где, Робинзон?
— Откуда я знаю…
— А еще известный геолог! Лауреат! — сказал я. — С голоду ведь помрешь. Впрочем, можно съесть козла. Его надолго хватит.
Через полчаса я вернулся с охапкой сушняку. Козел, Яшка и одежда исчезли.
Я сидел у костра, ворошил палочкой угли и думал: «Яшка в поселок сейчас не вернется, хоть кол у него на голове теши. Стыдно ему. Что-то хочет доказать и себе и ребятам. Звать его домой? А дома ему опять от ребят прятаться? А мне его уговаривать нечего. Сам не маленький! Пусть поступает как хочет. Сегодня вечером я возвращаюсь домой. Успокою Яшкину мать…»
Всходило солнце. На речке стало приветливее и теплее. Недалеко от меня по песку, попискивая, бегал белопузый куличок.
Я умылся, развел костер, приспособил над ним на рогатульках кастрюльку с водой и пошел искать Яшку. Увидел я его на противоположной стороне. Яшка выскочил из кустов, почерпнул воды кепкой и консервной банкой, скрылся.
Вода поутру холодная, раздеваться не хотелось, но любопытство пересилило. Я снял ботинки и побрел через протоку. Снова выскочил на берег Яшка, почерпнул воды и умчался.
Я вслед за ним вскарабкался по крутому сыпучему берегу. Из Яшкиной кепки сочилась вода — следом тянулась темная дорожка. Я увидел суслиную нору, вокруг которой земля почернела, все понял и замедлил шаг. Когда обогнавшему меня Яшке оставалось до норы несколько шагов, оттуда вылез мокрый суслик, отряхнулся и дал стрекача.
Яшка встал, как пень. Покатилась по земле, разбрасывая воду, консервная банка. Нечего его жалеть. Ненавижу беспомощных!
— Эту нору банкой не зальешь! Вернись-ка лучше домой. В другой раз убежишь с ведром, — жестко сказал я.
Яшка повернулся, пошел прочь и скрылся в кустах.
Мой чай давно вскипел. Я догадался, что Яшка голодный и есть ему нечего. Но позвать его завтракать — значит пожалеть, он это понимает не хуже меня.
Я беспрестанно зевал и тер глаза. Я совсем не выспался в эту сумасшедшую ночь. Куда, любопытно знать, Яшка девал козла?
Я нарезал тальников, настелил, сунул под голову рюкзак и благополучно заснул.
…Солнце стояло над головой, когда я проснулся. От сна я одурел и долго купался, пока не посвежела голова. Перед дорогой решил навестить Яшку, отдать ему остаток хлеба и два лопнувших помидора. Все-таки ему оставаться здесь до конца жизни.
Но Яшки не нашел. Вокруг шалаша помятые кусты, шалаш разворочен, в кустах проложена дорога — будто здесь прошло стадо слонов. Посреди этого хаоса растоптанное кострище, в нем Яшкин ботинок и рубашка.
Ступил ногой во что-то липкое и вонючее. Меня передернуло. Это липкое, серое и вонючее вылилось из опрокинутой консервной банки. На ветке висели две сморщенные суслиные шкурки.
Я отправился искать Яшку на противоположный берег.
«Известный геолог», одетый в рваные трусы, сидел на корточках возле неимоверно чадившего костра, состоявшего из трех умиравших головешек, и, почесывая живот, помешивал палочкой что-то в консервной банке. Банка была на живульку прилажена над головешками. В банке ворочалось серое и вонючее, по запаху напоминавшее ту гадость, в которую я влип у шалаша.
— Еду готовишь? Здорово ты опустился!
— Мыло варю, — буркнул Яшка. — Из суслиного жира.
— Ну и как? Мыло получается?
— Увидишь!
Я кивнул: дескать, погляжу. Но помыться Яшкиным мылом мне было не суждено: на живульку прилаженная банка опрокинулась. Яшка продолжал сидеть на корточках, обреченно уставясь на тлевшие головешки.
— Оставь, — сказал я. — Умываться таким мылом — самоубийство. А у тебя в шалаше — Мамай воевал?
Яшка подозрительно взглянул на меня и вскочил. Мы полезли в кусты, то и дело шаркая по земле ногами, — к подошвам, обмазанным Яшкиным мылом, липло все что ни попадет, даже галька. Мы прошли протоку, остров и вышли к берегу. По песку тянулась широкая полоса, будто волоком протащили дерево с крепкими ветвями.
— Понял? — уныло спросил Яшка.
— Все ясно. Следы заметает.
— Тебе смешно…
Я смотрел на Яшку. Он похудел, плечи и руки в царапинах, грязные. Трусы порваны.
— Сколько надо суслиных шкурок на трусы? — спросил я.
Яшка махнул рукой и полез в воду. Он был так расстроен, что даже сердиться у него сил не было. На середине речки он остановился, повернулся ко мне.
— Сделай одолжение — вернешься домой, ничего про меня не рассказывай.
— Ладно! Хочешь, я тебе помогу поймать козла? Мне все равно делать нечего.
Он кивнул.
КОЗЕЛ, ЯШКА И Я
Бежал козел изо всех сил и потому успел убежать далеко. Я догнал его на крутом изгибе реки. Глупый козел, вместо того чтобы прорваться сквозь полосу тальников и удрать в степь, бежал вдоль берега по песчаной полосе, утыканной корягами, то и дело цеплялся за них украденным у «знаменитого геолога» шалашом. Яшка надумал привязать козла к шалашу, и чтобы было надежнее, к его макушке. Вот козел и уволок шалаш. Половину шалаша он растерял в тальниках, а другую упрямо волочил неизвестно куда. Причина его бешеной скачки выяснилась позже. На изгибе реки берег обвалился, обнажились толстенные корни давным-давно умерших осокорей. И тут козел застрял.
У меня кололо в боку. В глазах скакали пятнами кусты, желтые полосы песков. Яшка давно отстал. Моего совета он не послушался, ботинки не надел и изранил ногу, когда начались колкие галечники. Он не хуже меня знал, что по тальникам и галечникам без ботинок далеко не убежишь, но всегда делал наоборот, считая это проявлением самостоятельности. Так было всегда, сколько я его знал. С того дня, когда он появился на 3-й Геологической и объявил, что приехал из Ленинграда и что он потомственный интеллигент.
За изгибом реки открывался мелкий плес. К плесу спускался пологий песчаный берег, рябой от следов сотен копыт: к плесу из степи гоняли на водопой отару.
Бечевка, гибкие ветки тальника, упругие корни, торчавшие из земли, сплелись в кромешный узел. Подергав за веревку и покричав на козла, я махнул рукой. Решил отдохнуть и только потом его высвобождать.
На горизонте появился Яшка. Двигался он прыжками. Я лежал, опершись локтями, нахлобучил кепку на глаза. Яшка пропрыгал мимо меня к козлу и мигом высвободил своего парнокопытного, своего единственного друга.
— Вот и обошлось, — немного погодя сказал Яшка. — Его и ловить не надо было!
— Конечно! Он бежал мне навстречу: принял меня за тебя.
Я посмотрел на солнце. Оно перевалило зенит. Отыскал тоненькую палочку, отмерил ее мизинцем, определил время: три часа.
— Я пойду на остров за рюкзаком. Мне надо к вечеру быть дома. Может, помочь тебе отвести козла на место? — последние слова я добавил просто так, из вежливости. Но во что они мне обошлись!
Яшка кивнул, будто делая мне одолжение:
— Ладно… Вырежь палку.
Впрочем, я всегда знал, что Яшка парень остроумный. Я подошел к козлу, он вылупил на меня свои дикие глаза и всхрипнул. Я подергал его за рога. Козел стоял как вкопанный. Яшка хихикнул.
— Где ты взял это отродье? — сказал я и дал козлу пинка.
Яшка не отвечал. Он обвязался бечевкой вокруг пояса — другой конец ее был привязан к рогу, — зашел к козлу сзади, уперся руками в его пыльный мохнатый зад и скомандовал:
— Раз-два!
Козел долго бездействовал, но, когда ему опротивели наши тычки, вдруг рванулся. Я повалился на песок, и он удрал бы, если бы Яшка не повис на нем, как бульдог.
И тут до меня дошел смысл Яшкиной ухмылки. Я понесся следом и тоже повис на козле. Козел саданул Яшку рогом в плечо, Яшка повалился на землю, застонал и принялся вдохновенно ругать козла. Я с удовольствием два раза пнул вредное животное, приговаривая:
— Или ты не знаешь, что ты едва не зашиб лучшего своего друга?
— Не бей его! — заступился Яшка.
Всего не расскажешь, что мы пережили в тот день.
Козел сбивал нас с ног, тащил Яшку волоком, бил нас о землю, бодал, наступал на руки и на ноги острыми копытами…
Позади нас перепаханный берег. Местами, где мы буксовали, вырыты ямы. За полдня продвинулись метров на сто.
Я сидел верхом на козле и отдувался. На рубашке осталась одна пуговица. Рядом на песке животом кверху валялся Яшка, крепко привязанный к козлу. Выяснилось, почему козел отчаянно удирал с острова: горящая ветка стрельнула в него угольком и уголек запалил шкуру.
Яшка мрачно бормотал:
— Скоро отара пройдет. Знаешь, как овцы галдят? Тут его не удержишь!
— Так вот ты откуда его взял…
— Я нашел его в кустах. Он отравился, что ли… Кашлял, тошнило его. Два дня с ним возился…
— Какая неблагодарность! — сказал я. — Если так дело и дальше пойдет, к началу учебного года приволокем его на остров. Тащи его сам! Мне надо выходить к дороге, ловить машину.
Я лукавил. Не то чтобы возня с козлом мне нравилась, но я соскучился по речке, и домой мне не хотелось. Отец оставил маме записку…
…Героически пройдены еще сотни метров. Яшка суетился, ругал козла почем зря и поглядывал в степь. В отдалении нарастало многоголосое козлиное и овечье блеяние. Отара приближалась. Я тоже начал нервничать. А козел воспрянул духом и принялся орать.
Яшка оторвал полоску от майки, и мы крепко забинтовали козлу морду. Он мотал головой в злом бессилии.
Вот отара рядом. Галдят овцы, кричат чабаны. Козел рвался как бешеный, но мы висели на нем, вцепившись что было сил. Еще немного, и козел удерет, оставив Яшку Чернова, по прозвищу Страмболя, в одиночестве.
— Отвязывай веревку! — крикнул я.
Яшка бросил мне конец веревки. Я связал козлу задние ноги. Теперь оставалось затащить его в кусты и переждать отару. Яшка залез под козла, встал на четвереньки, поднатужился. Ноги козла оторвались от земли. Секунд пять Яшка шатался из стороны в сторону, а потом рухнул на песок. Из-под козла торчала Яшкина нога.
— Разве так поступают с лучшим другом? — укоризненно спросил я у Яшки.
Отара приближалась.
— Э-эй! — кричал пастух.
Мы ухватили козла за рога, волоком затащили его поглубже в кусты, повалились около него, едва живые, взглянули друг на друга и заулыбались.
Честное слово, хороший парень Яшка! Уверен, он то же самое подумал обо мне.
— У тебя есть хлеб?
— Есть.
— Я два дня хлеба не ел. Только пескарей. Жарил их на палочках над костром.
— Яшка, может, отпустим козла? В отаре он быстрей выздоровеет!
— Нет! Позднее верну его казахам!.. Когда вылечу до конца!
Я кивнул.
— Он не лучше Машки, да?
— Помнишь, как мы ее затаскивали в кусты?
— А помнишь…
Мы хохотали. Мы хлопали друг друга по спинам и давились от смеха, стоило нам взглянуть на козла.
Вдруг из кустов показалась козлиная голова. Мы онемели. У козла была длинная грязно-желтая борода.
— Пш-ел! — прошипел я.
Голова дернулась и скрылась. В кустах блеяло, мычало, шуршало — проходила отара. Я привстал и увидел недалеко от себя старого казаха. Он выгонял коз и овец из кустов.
— Крр-эй-тт! Крр-эй-т! — кричал казах.
Мы лежали на нашем козле. Он дрыгал забинтованной ногой. На бинт Яшка истратил полрубашки.
Отара была длинной, наверное с километр. Над нами стояла густая и колючая пыль. Мы задыхались. Овечье и козлиное блеяние слилось в какофонию. Козел вдруг так мотнул головой, что повязка слетела, и он тоже принялся орать. Яшка переживал так, будто наступает конец света.
Отара перешла речушку Жаман-Каргалу, выбралась на противоположный берег и побрела по степи к подножью горы. Должно быть, там кошары.
После ухода отары козел упал духом, и волочить его к острову стало легче. Он ничуть не хромал. Я был уверен, что рана на его ноге пустяковая. Я несколько раз сказал об этом Яшке. Но он и слышать о том не хотел.
Переволокли козла через протоку, привязали к тополю возле разоренного шалаша.
— Есть будешь?
— Потом! — Яшка поманил меня за собой.
В глубине тальников, под навесом из сплетенных верхушек кустов, на подстилке из травы лежала овечка и косила на нас лиловым глазом. Когда мы присели возле нее на корточки, она привстала на тонкие ножки и заблеяла. Под навесом было прохладно. Овечка часто дышала. Яшка провел рукой по ее опавшему животу. Шерсть на задних ногах была замарана.
— Что с ней?
— Наверное, тоже отравилась. Козел оправился, а она все болеет. Но сейчас ей уже лучше. На ноги встает.
Яшка почмокал губами. Овечка опустила голову и выдернула травинку из охапки несвежей травы. Яшка осторожно поднял ее на руки. Он стал багровым от натуги, но мне не пришло в голову, как обычно, сострить над ним. Я шел впереди, раздвигая кусты.
Мы выбрались к воде. Яшка осторожно опустил овечку на ноги. Она потеребила розовыми ноздрями и повела мордочкой по поверхности воды.
Так вот почему Яшка сидит без хлеба! Скормил козлу и овечке.
Обратно овечку нес я.
День клонился к вечеру.
— Пойдем пескарей надергаем, уху сварим, — предложил я. — Ночевать останусь здесь.
Яшка мотнул головой.
— Сначала травы надо нарвать.
Мы допоздна ползали на коленках по берегу — трава тут посочнее, — щипали ее пальцами, с трудом набрали две небольшие кучки и кормили наш мелкий рогатый скот.
Яшка собрался ночевать возле разломанного шалаша, но я настоял на своем: мы вернулись к моему кострищу.
Я набрал горсть волчьих ягод, встал с удочкой над ямкой, которую вода вырыла за перекатом. Когда Яшка закричал мне, что вода закипела, я выдернул шестого крупного подуса. Подус хорошо берет поздним вечером, когда вода темнеет и останавливается течение.
Мы лежали у костра и смотрели на огонь. Мы были сыты, укрыты фуфайкой, костер отпугивал комаров, мы благодушно щурились на огонь и разговаривали.
— Животные твои выздоровеют… А что потом?
Яшка зевнул и потянулся.
— Ох, как хорошо-о! Тогда я незаметно верну их чабанам. И никто не узнает, кто их спас.
В голосе Яшки были обычные горделивые нотки, часто, как мне было известно, переходящие в хвастливые.
— Ох, как хорошо-о! — повторил Яшка. — Тепло… Хлеб есть… Ты пришел… Я знаешь как хотел, чтобы ты пришел!
Ты побудь со мной еще день, ладно? — Яшка просительно заглянул мне в глаза.
— Ладно.
— А послезавтра вернешься… Только не говори, где я живу. А маме с тобой пошлю записку.
Я не ожидал от Яшки такой твердости характера. Было ясно, он и мысли не допускает о возвращении домой.
На следующий день с утра стирали бинты козла, перевязывали его, скармливали овечке остатки хлеба и носили ее на солнышко.
Я бродил по речке с удочкой, поставил несколько живушек. Яшка как тень слонялся за мной и говорил, говорил. Его будто прорвало. Видно, соскучился он по людям, все никак не мог наговориться.
Потом я валялся на песке, обвязав голову рубашкой, и пел всякую всячину. Домой я пока не собирался.
Благодать летом в степи! Безлюдье, талы ходят под ветром волнами; осокори шумят в вышине. Вдруг сорвется с осокоря горлинка, затрещит крыльями и унесется куда-то вдоль реки. По песку суетливо бегали тонконогие кулички и тоненько посвистывали. Чайки шумно, с плесками бросались в воду. Летает чайка над плесом и вдруг замрет над мелью, замельтешит крыльями и… камнем в воду. Взметнется вверх, в лапах блестит рыбешка.
Днем все живое прячется от солнца. Даже — во-он — красненькая черепашка забилась в тень лопуха. Я тронул ее пальцем. Черепашка опрокинулась на спину и притворилась мертвой.
Дома меня веревкой не привязывают. Но только здесь — на безлюдье, на просторе — настоящая свобода. Идешь, идешь по берегу, вдруг повалишься на песок и лежишь сколько тебе влезет и поешь во все горло. Вскочишь, разгонишься и со всего маху в воду.
Я бродил по перекатам с удочкой, ловил пескаришек, сажал их в консервную банку, Затем проверял живушки, менял живцов. Голавлишки жадные — и днем берут. Схватит пескаришку, а заглотать не может. Хвост пескариный из пасти торчит. Вытащишь голавлишку, а он одеревенелый — подавился.
Подойдешь к месту, где поставлена живушка, сядешь около нее, а вытягивать не торопишься. Леска уходит в зеленую глубину, исполосованную солнечными лучами. Лучи медленно тают в глубине, освещают проносимое течением. Вот проплыли, медленно разворачиваясь, сплетенные в клубок водоросли. Прошмыгнул елец — вильнул кисточкой хвоста, исчез в густеющей струе.
Я глядел в воду и выдумывал странные истории: будто в реке живет водяной царь. У него в осоке тихий зеленый дом. Сейчас он сидит на дне и глядит на меня добрыми выпученными глазами. Что-то темное пронеслось в высвеченной солнцем глубине и метнулось в тень виснувшего над водой куста. Водяной царь схватил щуку, посадил ее на мою живушку и лениво поплыл дальше по реке. Шуганул стаю сингушек. Сингушки суматошно поскакали из воды. А может быть, сингушек испугал щуренок?..
…Пообедав ухой из голавлишек и последних картофелин, мы пошли в степь ловить кузнечиков. На них иногда берет днем крупный голавль.
Выбрались из тальника в степь, вспугнули кузнеца с розовыми-с изнанки крыльями. Кузнечики снопами вырывались у нас из-под ног, но мы упрямо догоняли того, с розовыми крыльями, и носились за ним, тяжело дыша и ругаясь.
Кузнец ткнулся недалеко от меня в куст желтой травы и затаился. Я подкрался, Яшка за мной следом— страхует на случай, если я промахнусь. Кузнец взбирался по травинке, ерошил крылья, готовился взлететь. Я прыгнул и не успел прихлопнуть его кепкой, кузнец затрещал крыльями и умчался.
— Размазня! — сказал я себе и обернулся.
Яшка смотрел куда-то в степь. Он совсем не слышал меня.
Далеко в степи катит беленький клубок, тянет за собой ниточку. Пылит машина.
— Куда она едет?
— Машина? А кто ее знает… Степь большая, — пожал я плечами.
Яшка побрел по берегу, вскоре примчался ко мне со всех ног.
— Исчезла удочка!
— Какая?
— Та, с переката! Кто-то стащил. Откуда здесь люди?
— Какие там люди?.. Должно быть, я плохо воткнул удилище в песок.
Яшка замахал руками.
— Там следы!
Яшка притащил меня на берег, и на песчаной полоске у переката, где стояла удочка, показал следы босой ноги.
Я зевнул.
— Это наши следы…
Яшка замотал головой. Его не переубедишь. Ему всюду мерещатся люди. Он скучает по ним.
Яшка несколько раз заговаривал о наших ребятах. Однажды он спросил: «Шутя говорил с тобой… обо мне? Не хочешь — не отвечай». Я отмолчался. Я просто не знал, как мне быть. О чем бы мы теперь ни заговаривали, разговор неизменно сводился к Шуте, Сашке Воронкову или братьям Шпаковским…
Яшка был обижен, растерян, но понимал, что ребята поступили с ним справедливо.
Вечером я застал Яшку с дневником в руках. Он попросил у меня нож — починить карандаш.
ГОВОРЯТ, СХИМНИКИ ЕЛИ КУЗНЕЧИКОВ…
Под утро загудели под ветром осокори. По небу метались молнии, тучи по темному небу ходили как черные неуклюжие рыбы, за горами грохотали громы, стлались под ветром тальники. В шалаше, который построил Яшка, отсидеться невозможно. Я клял себя за беспечность: прошлые ночи спали на песке у костра, о шалаше ни разу не вспомнил!
Я растолкал Яшку. Он сел, зевая, натянул фуфайку.
— Закрой рот! — сердито крикнул я ему и стал торопливо собирать в кастрюльку ложки и кружки, брошенные после ночного чаепития.
На гальке расползлось черное пятнышко. Звонко ударило в дно кастрюльки. Началось!
Яшка бросился со всех ног в кусты, я кое-как догнал его, схватил за руку и потащил по берегу. Он что-то кричал, упирался, пока я не дал ему тумака.
— Скорее!
Очертания горы стерлись. Речка закипела. Хлынуло!
Мы перетащили козла и овцу в кусты погуще. Ливень хлестал с яростью, тальники бились под ветром, глаза слепило. Пока я привязывал козла к кусту, Яшка укутал ярочку в фуфайку, обвязал ее бечевкой. Уложив животных на землю, Яшка что-то крикнул мне и скрылся в темных кустах, в ливне. Вернулся с небольшим плетнем — где он его взял? — прикрыл им животных. Яшка порывался опять бежать куда-то, я схватил его за руку и потащил за собой.
— Куда? Под берег? Везде льет!
Я продолжал его тащить. Остановился около перевернутой вагонетки. Яшка, наконец, понял. Мы взялись за скользкий край вагонетки, раз-два — рывком подняли ее — я живо подпер ее обломком выдернутой из плетня палки.
— Убери ногу, придавит!
Яшка пододвинулся ко мне. Я, привстав, подпирал рукой и спиной бок вагонетки.
— Убирай палку!
Вагонетка, тяжело проскрежетав по галечнику, села. Стало темно и тихо. Я сунул руки в рукава рубашки, Яшка придвинулся ближе ко мне: так теплее.
Мне за воротник капнуло. Я поднял голову. В дне кузова вагонетки — оно у нас за потолок — два отверстия. Очевидно, для болтов. Я нашарил в рюкзаке ножик, выстругал из палки две пробки, заткнул отверстия. За стеной гудит ливень. Нас с Яшкой бьет дрожь. Одежда прилипла к телу.
— Х-хх-олод-но… — говорю я.
— Мм-не нн-ичего… Я за-каленный! — бормочет в ответ Яшка.
В вагонетке тесно. Острая галька не дает долго сидеть на одном месте. Яшка, ворочаясь, пробовал привстать и треснулся лбом. Гроза не унимается. Мы еще теснее прижались друг к другу — мало-помалу согрелись. Яшка всхрапнул и тихонько засопел мне в ухо.
— Димка…
Я открыл глаза. Темнотища.
— Помоги, что ли… Не могу я один приподнять эту железяку.
Я пошевелился. По рукам и ногам забегали колкие мурашки. Яшка, ворочаясь, задел меня локтем по носу.
— Не вертись!
Я нашарил стенку вагонетки, попробовал выцарапать из-под нее несколько галек. Кое-как втиснул ладонь под край вагонетки, обдирая кожу. Мы закряхтели:
— Ыы-ы… Ыы-ых…
Вагонетка не дрогнула.
— Еще раз! — я привстал, стукнулся макушкой и обмяк.
— Больно?
Я выдернул деревянные пробки. Через отверстия брызнул свет — два расширяющихся книзу луча. Один лег на Яшкину взъерошенную макушку, другой — на плоскую, в серых крапинках гальку.
— Начнем?
— Давай!
— Н-у-у! Ы-ыы!..
— О господи! Ыы-ых!.. Давай, давай! Чувствуешь? Пошла!
— Никуда она не пошла!
— Давай! Чувствуешь, пошла?
— Не чувствую!..
— Погоди, надо сил набраться. Поесть бы! — почему-то рассердился Яшка.
Я взял рюкзак за углы, вытряхнул себе на колени его содержимое. Две живушки, намотанные на палочки. Коробочка спичек в целлофане, компас, обломок сухаря и бумажный кулечек с крючками.
Пожевав сухарь, мы попытались еще и еще раз приподнять вагонетку. Мы тяжело дышали. Ломило спины. Вагонетку мы не смогли приподнять даже на миллиметр. Она как будто вросла в землю. Беда была еще в том, что мы не могли выпрямиться: стояли-то на коленях!
С речки донесся всплеск, вскрик чайки и утихающий шум крыльев. Приставил глаз к отверстию и увидел в глубине неба крестик неслышного самолета. Под летчиком бескрайняя желтая степь. Ниточкой — речка Бутак, которой нет ни на одной карте. В речку Бутак впадает Жаман-Каргала. Сверху это не речка, а недоразумение. В месте ее впадения — крохотный островок. На нем в тальниках лежит перевернутая вагонетка, которую сразу не найдешь. Под вагонеткой — мы…
Безлюдье!
— Давай попытаемся! — уныло говорит Яшка.
— Надо рывком, понял? — отвечаю я.
Вагонетка под нашими отчаянными рывками даже не дрогнула.
— Начнем, Димка, подкапывать.
— Начнем.
Галька как спрессованная, но то не беда: под слоем гальки — камень. Это конец.
— Сколько человек может пробыть без еды?
— Десять-тринадцать дней.
— Правильно…
— А мы только что съели сухарь…
— Помнишь матросов, которых унесло на барже в Америку?
Я отмалчиваюсь, облизываю ободранные пальцы. Ногти сломаны. Через отверстие в нашу темноту проникают два горячих солнечных луча. Сейчас вторая половина дня. Жара — нестерпимая. Яшка снял рубашку и теперь сидит, как приклеенный. Трудно усидеть скрюченным в три погибели. Яшка ворочается и, касаясь голыми плечами раскаленных стенок, равнодушно ругается.
— Надень рубаху, — сказал я. — Не мешай мне думать.
Яшка обиженно засопел. Посопев, он стал глодать злополучную палку от плетня, которой мы подпирали вагонетку, делая вид, что это не так уж противно.
— Димка, когда через тысячу лет археологи найдут наши кости под вагонеткой, хоть лопни, не догадаются, что произошло.
Обглодав половину палки, Яшка сунул ее мне.
— На! Оставил тебе. Матросы, которых унесло в Америку, гармошку съели… — он повертел в руках кожаный футлярчик компаса. — В следующий раз пойду искать с баяном.
Мы угрюмо молчали. Была моя очередь отдыхать. Я развалился на всей площади, Яшка сидел между моих ног на корточках, положив голову на колени, и колупал стену ногтем. Мы не ели и не пили со вчерашнего вечера. За долгий душный день чувство голода притупилось. Отупевшие, обессиленные, мы сидели в безразличной и равнодушной дремоте. Иногда до нас доносилось блеяние. То блеяли крепко-накрепко привязанные в кустах козел и овечка.
— Зачем ты их так крепко привязал? — жалобно сказал Яшка, прислушиваясь. — Им есть нечего… Надо было привязать так, чтобы они в конце концов оторвались.
Я из штанов соорудил что-то вроде подушки, надел на голову и прислонился к стенке вагонетки. Мягко… Яшка совсем упал духом.
— Хорошо бы сюда твоего козла. Съели бы…
Яшкин палец перестал скрести ржавое железо в стенке.
— Не болтай!
— Я тоже не стал бы его есть! Он вонючий…
Под вагонеткой потемнело. В степи наступили сумерки. Впереди холодная ночь. Надо постараться уснуть. Земля остывала, дышалось легче. Что толку слушать бурчание в животе?
Сколько мы тут высидим без еды?.. Наше спасение невероятно. Кто наткнется на вагонетку, которая лежит на островке посреди речушки, каких впадает в Бутак десятки? Кому в голову придет искать под вагонеткой двух дуралеев?
Тоненько проблеяла овечка, козел вторил ей. Блеял он грустно и басом…
Зашумел перекат. Ночью он затихал. Запищали кулички, забегали по песку. Выкрикнула гортанное «иаа!» невидимая чайка. Наступило утро. Вскоре снова будет душно под вагонеткой, от духоты заломит в затылке, а у Яшки пойдет из носа кровь. Мы лежим в железном гробу, и надеяться нам не на что.
— Силы надо беречь, — сказал Яшка. — Спать побольше!
— Да уж куда больше!
И опять, не веря ни во что, мы с Яшкой копали под стенками вагонетки. Сверху тонкий слой гальки, нанесенный водой, ниже — камень.
— Сплошная каменная платформа. Рядом горы. Мы сидим на массиве, — определил Яшка.
Оттого, что Яшка научно все обосновал, легче не стало.
— Кузнечик, — тихо сказал Яшка. — Не шевелись. Смотри, кузнечик.
Я повернул голову. В отверстии сидел кузнечик. Голову высунул наружу и водил усиками. Яшка осторожно ухватил его за ломкие крылышки, и мы стали жадно рассматривать его, будто кузнечик бог весть какая невидаль.
— Смотри не выпусти.
У кузнечика нежный зеленый животик из колечек, глаза-бусинки, крылья в прожилках, голубые с изнанки. Я слишком осторожно держал его. Кузнечик вырвался, упал между галек, я неловко прикрыл его ладонью и придавил.
— Ну вот… Вечно ты так!
Мне самому жаль кузнечика.
— Ладно, — грубо сказал я, — нечего его жалеть! Не девчонки! На, — сунул я кузнечика Яшке. — Высохнет — съешь. В старину некоторые люди уходили в пустыни. Они назывались схимниками и питались сухими кузнечиками.
— Значит, я схимник? Разве… — Яшка отвернулся и припал лбом к стенке.
«Разве можно так? — ругал я себя. — Яшке и без того сейчас не сладко. По его вине мы, как взаправдашние схимники, прятались от людей и делали это так старательно, что сейчас нам и помочь некому. Без людей нельзя…»
Яшка, отвернувшись, не шевелился.
Солнечные лучики упирались в землю круглыми зайчиками. Значит, полдень.
Зайчики проползли по полу, наткнулись на стенку. Солнце плыло к закату.
За все это время мы не перекинулись ни одним словом. Говорить было не о чем.
Солнечные зайчики забрались на стенку и поползли по ней.
Где-то на том берегу, в топольках, куковала кукушка. Наступал вечер. Хотелось пить. Язык распух.
Мне стало страшно наше безразличие.
— Яшка, — сказал я, — Яшка, когда я шел к тебе, я свернул с дороги и сел под куст отдохнуть. Вдруг вижу: на песке тень, приземляется ракета. Села неслышно. Из ракеты вышли странные существа в шлемах и прямо ко мне. Подошли, окружили и показывают рукой на дверь ракеты — дескать, полетим с нами. Я, конечно, отказался. Мол, иду искать Яшку. Наверное, это были марсиане… Теперь твоя очередь…
Яшка отвел глаза, сонно рассматривая стенку.
— Ну вот, — немного погодя вяло начал он, — однажды мне пришлось служить в королевской гвардии у короля Людовика Четырнадцатого. Во время войны между французами и испанцами я оказался в графстве Тулуза, которое находится на берегу Средиземного моря. С помощью своих гвардейцев я захватил власть в Тулузе и основал свободное государство. Там не было ни богатых, ни бедных. Я построил электростанцию, несколько кораблей с дальнобойными орудиями и принялся истреблять графов… — голос у Яшки угасал, — маркизов… — Яшка отвернулся. — Скажи, — вдруг тихо спросил он, — я виноват?
Яшка достал из кармана штанов тетрадь. Я узнал — это был его дневник. Яшка прочел мне первые страницы, где рассказывалось о планах на жизнь великого отшельника и геолога.
Я смотрел в стенку. Мы сидели лицом к лицу. Яшка казнил себя.
— «Никого мне не надо, — твердым голосом читал Яшка. — Человек может быть один. Люди сами по себе, а я буду сам по себе. Надо стать сильным, тогда наплевать на всякую человеческую помощь. Никогда не попрошу помощи от других. Проживу один! Говорят, будто один человек ничего не может. Чепуха это на постном масле!..»
Губы у Яшки потрескались от жары. Я знаю, как больно шевелить такими губами.
— Перестань, Яшка!
— Нет, слушай!
Я дернул из его рук тетрадку. Яшка оттолкнул меня и стал яростно рвать ее.
— Я!.. Я один виноват!.. Нас некому выручить! И ты со мной…
— Перестань, — тихо сказал я.
Яшка повернулся ко мне спиной.
К концу второго дня мы так ослабели, что не могли говорить. Сквозь болезненную дрему я слышал блеяние.
…Нас спасли. Я слышал, как повизгивала собака. Под ногами человека заскрипела галька. Раздался голос:
— Не iзден журei мына жерде, Майлыаяк?..
ЮРТА ПОД ГОРОЙ
Из тучи пыли, которая двигалась по степи к загонам, доносилось мычание коров, ржание лошадей, блеяние отары, собачий лай.
Отара была видна мне через обрешетку юрты. Край юрты оголен, кошмы сняты. Окоем, днем терявшийся в мареве, очерчен тоненькой сизой линией. Вечера в степи ясные и чистые.
Яшка спит рядом, обнимая большую цветастую подушку. Мы проспали с ним сутки без остановки. Все кости болят, нет сил двигаться.
Шум отары приближался. Я вышел из юрты. Возле кучки кизяка глиняная печка с железной трубой, на печке чугунный казан. Я заглянул в казан, где варилось мясо. Сглотнул слюну.
Юрта стоит у подножия гряды невысоких гор. Гряда уходит в степь и теряется в вечерней дымке.
Слева от входа в юрту — небольшая кошма. На ней стопка фарфоровых пиалушек. На коновязь, собранной из двух жердей и поперечины, наброшены наши фуфайки.
Я все окончательно вспомнил.
Вытащил нас из-под вагонетки, едва живых, пожилой казах в старой кепке со сломанным козырьком. Он сел в седло, Яшку держал впереди себя. Меня, нагнувшись с лошади, подхватил под мышки, посадил за спину и велел крепче держаться. Затем я свалился. Он оставил меня у воды и что-то сказал волкодаву, который, свесив набок язык-лопату, наблюдал за нами. Волкодав остался со мной. Как меня забрали с острова — я не помню.
Потом нас кормили и поили старуха казашка и девчонка, наша сверстница. Вокруг нас вертелся парнишка в школьной гимнастерке и тюбетейке. Что мы ели и пили? Начали с кумыса в пиалах. За кумысом пили кислое молоко из большой деревянной чашки, затем ели баурсаки — шарики из теста, жаренные в масле иримшек — сушеный творог; пили шурпу — мясной бульон. Мяса нам не дали. Боялись, как бы мы не объелись. Казахи нас ни о чем не расспрашивали. После еды ата Жанибек кивнул на кошмы: ложитесь, мол, спать. Я заснул среди чашек и пиал.
Я присаживаюсь на корточки перед печкой, подбрасываю в нее кизяк и наблюдаю, как отара медленно заполняет ложбину. Вечернее безветрие. Голубой кизячный дым из низкой трубы стелется над землей. Пощипывает глаза. Я щурюсь и блаженно улыбаюсь. Мне нравится этот легкий сладковатый запах кизячного дыма, запах степных костров. Не сосчитать, сколько дней провел я в степи! Отец это одобряет. Мама называет меня бродягой.
Из-за юрты вышла пожилая казашка в сельде. Она улыбнулась мне, присела рядом на корточки, достала из полосатого мешочка, который лежал на коврике среди чашек, кусок курта — сушеного кислого молока — и протянула мне. Дескать, замори червячка до ужина. Она налила мне также немного кумыса и пошла будить Яшку.
Из юрты вышел Яшка, растягивая в зевках рот до ушей.
— Ты чего жуешь? Дай мне!
…Дядя Жанибек и его сын Булат — наш сверстник — говорят по-русски. Но, удивительное дело, они не расспрашивают, как нас угораздило забраться под вагонетку. Дядя Жанибек только спросил, как мы спасли козла и овцу. Яшка верно догадался: они объелись чего-то очень вредного.
Я кивнул на Яшку. Тот оттопырил нижнюю губу и важно сказал:
— Чепуха!
Казах уважительно взглянул на него и покачал головой. Булат улыбался, вертел стриженой головой.
— Чепуха? О-о-о! Сами баран фуфайка накрыли… Любишь баран?
Булат нам сказал: через три года он кончит среднюю школу в ауле, приедет учиться в поселок, будет жить в интернате.
Откармливались мы у казахов двое суток. Утром третьего дня после плотного бишбармака (блюдо из теста и мяса), вздремнув на кошмах, я заявил Яшке:
— Сегодня суббота. Мне надо домой. Не век же нам откармливаться у доброй тети Раушан?
Яшка молчал, и я продолжил:
— Вот часок еще поваляемся и двинем к дороге. Поймаем машину — к вечеру будем в поселке.
— Пожалуйста, иди… — буркнул Яшка.
— А ты?
Яшка повернулся на другой бок, спиной ко мне. Я решил бесполезных разговоров больше не заводить. Отыскал свой рюкзак, фуфайку.
Тетя Раушан доила кобылицу. Возле вертелся жеребенок, привязанный волосяным арканом с таким расчетом, чтобы он не смог дотянуться до сосков матери.
Тетя Раушан протянула мне чашку с кумысом:
— Жаксы, пей…
— Спасибо, сыт. Ухожу домой… Мен… — кое-как перевел я по-казахски.
Тетя Раушан поняла; отставила ведерко, отобрала у меня рюкзак и пошла в юрту.
Мы долго прощались с тетей Раушан. По дороге сделали крюк: зашли попрощаться с дядей Жанебеком и Булатом. Булат предложил нам лошадей, сказал, что проводит до дороги.
Лошади Булата быстрые, неровня нашей Маше. Яшка так решительно отказался от лошадей, что я вслед за ним кивнул:
— Спасибо, Булат! Дорога близко!
Степь у гор ковыльная, чистая. Машину видно далеко. Два часа ходьбы, и мы на дороге. Яшка остановился, оглянулся. За спиной у нас тянется на юго-запад темная ниточка тальников, окружающих Бутак. Чего он оглядывается?
Я взял его за плечо и подтолкнул вперед, кивнул на дорогу. Яшка прошел несколько шагов и остановился.
— Дальше не пойду. Зайди к нам домой. Успокой маму. Прямо не знаю, чего и передать. Скажи, жив-здоров.
Я покрепче ухватил его за руку, потянул за собой. Он упирался, сопел, и, когда начал бороздить ногами по земле, я обернулся и пнул его коленкой. Я был сильнее Яшки, но, протащив его метров двадцать, изнемог и в бессилии еще раз поддал ему коленкой. Отпустив Яшку, я пошел дальше не оглядываясь. Раньше такое на него действовало. Я рассчитывал, что он, постояв, потащится следом за мной. Так было прежде.
Но шагов за спиной не слышно. Я не выдержал и оглянулся. Мало, оказывается, я знал Яшку. Он уходил от меня в степь.
Я сидел на земле и смотрел ему вслед. Он ни разу не обернулся. Вот-вот Яшка затеряется в ковылях. Я встал, забросил на плечи рюкзак и бросился его догонять.
— Яшка-а!
Он остановился. Я подбежал, сел на землю у его ног.
— Ты куда?
— Пока на островок.
— Домой не вернешься?
— Не вернусь.
Я не видел его лица, но чувствовал: Яшка не вернется в поселок, хоть режь его на куски. Этого Яшку я не знал.
— Все равно ты вернешься к людям.
— Не вернусь!
Я не знал, что еще ему сказать. Я подтолкнул ногой рюкзак.
— Возьми! Там еды дня на три… — Встал и пошел к дороге.
Яшка остался стоять на прежнем месте. Рюкзак лежал у его ног.
Вечером на машине я приехал в поселок. Ужинали мы вместе с отцом. Он вернулся накануне.
После ужина я вышел на крыльцо. На перилах и на ступеньках сидели Шпаковские — оба в новых тюбетейках, — Сашка Воронков, Шутя.
— Долго ты пробыл, — сказал младший Шпаковский. — Как там Страмболя?
Шутя, сидевший на ступеньке, добавил:
— Страмболенок все чирикает?
— К Яшкиной матери надо сходить. Яшка не вернется, — ответил я.
ЯШКА — БОРЕЦ С ОГНЕМ
Яшка вернулся. На третий день после моего возвращения.
Он ворвался во двор к Шуте. Мы, сложив из кизяков ворота, пасовали наш мяч с латаной-перелатанной покрышкой.
За Яшкой — так же тяжело — вбежал Сашка Воронков, размахивая сандалией. Другая была на ноге. Следом прибежали близнецы-чижики.
— Чего вы за мной увязались? — сердито крикнул Яшка. — Ты, Сашка, зови Шпаковских! Чижики, зовите всех, кого встретите по дороге!
Шутя хмыкнул: дескать, с каких это пор трепача Страмболя стали слушаться на 3-й Геологической?
Я во все глаза смотрел на Яшку.
Яшка не заметил моего остолбенения и Шутиного хмыканья.
— В степи пожар! — крикнул Яшка. — Горит хлеб… совхоза имени Семилетки. Возле вышек! Где отец Петьки Боровского ищет уголь!..
— У вас столбняк? — спросил Шутя у Сашки и чижиков. — Вас куда послал Яшка?
По дороге к дому я заскочил во двор управления. Может быть, наткнусь на кого-нибудь из ребят.
В углу котлована было пусто: мы узнали о пожаре едва ли не последними.
Пробегая мимо раскрытого окна кабинета Климова — Танькиного отца, управляющего Жаманкайской промышленной разведкой, — я остановился. Климов кричал в трубку:
— Посланы на пожар семь тракторов! Три бульдозера! Все, что я могу! Людей дал!
Собственно, оповещать о сборах было некого. Все взрослые усаживались на машины, что вереницей выстроились возле управления. Колонна тронулась, покуда мы бегали по дворам и собирали лопаты. Я не очень-то был уверен, что нас возьмут с собой. Пожар, скажут, не игрушки.
Сборами командовали я и Шутя. Не хватало двух штыковых лопат. Я послал Сашку Воронкова попросить лопату у бабки Зеленчихи, а за второй побежал домой. У ворот меня догнали братья Шпаковские.
— Димк! Постой!
— Ведра брать?
— Я там не был! У Яшки спросите, есть ли вода на пожаре.
— Нашел у кого спрашивать! У Страмболя!
— Спросите у Яшки! Он был на пожаре! Он приехал за нами!
— Ну и что?
— Идите к Яшке! — заорал я.
Шпаковские повернули обратно. Я смотрел им вслед.
Я-то знал: нелегко Яшке было вернуться в поселок. Я передал ребятам его «не вернусь». По дороге в поселок он наверняка кусал губы, знал — скажут: Страмболя, как всегда, не сдержал слова!
А Яшке — ох, я-то его знаю! — хотелось геройствовать на пожаре. Да так, чтобы мы после узнали обо всем и сказали: «Страмболя не слюнтяй!»
Я представил себе, как Яшка шел к поселку, а навстречу ему машины и бульдозеры. Как бегал он по дворам, собирая мальчишек, которые после его возвращения из экспедиции N не ставили его ни в грош и звали трепачом и предателем. А мне хотелось сейчас, чтобы Яшку поняли и поверили в него, как поверил я.
Когда я прибежал к углу 3-й Геологической и улицы Ферсмана, там возле кучи лопат, готовые в дорогу, толпились ребята. Яшка сидел под забором чуть в стороне. Шпаковские рядом с ним примостились на перевернутых ведрах и расспрашивали о пожаре. Я был рад за Яшку.
На углу воткнут в землю флаг с длинным древком. Такие флаги наставлены по улице до самого элеватора. По этой дороге должны были везти целинный хлеб.
Только бы поймать машину! До совхоза 30 километров.
…Вечером огромный лиловый шар долго висел над отрогами. Горькие запахи пожара стелются над желтой, в черных полосах пала степью. Дымы, как пряжа, свиваются в гигантские жгуты, поднимаются в небо и там расплетаются. Небо грязное и страшное.
Вчера худой и длинный, как жердь, дядька в старом кителе, соскочивший с «газика», остановил машину, на которой мы добирались до совхоза.
— Слезайте, ребята! Кто у вас главный?
Ребята показали на меня.
— Ты? Как фамилия? Вот что, Коршунов. Расставь своих ребят вдоль дороги. Наломайте веток, они вам вместо оружия. Если огонь, не дай бог, прорвется на эти поля, — дядька махнул рукой на поле слева от дороги, — вам тут стоять насмерть! Не пускать огонь на ту сторону! — дядька кивнул на пшеницу, которая росла справа от дороги. — Вот так! Надеюсь, — просительно добавил дядька.
Он вскочил в «газик» и уже оттуда прокричал:
— Трактор сейчас пришлю! Еды с собой взяли? Молодцы!
Вскоре со стороны совхоза появился трактор «ЧТЗ». Он тянул за собой плуги. Трактор шел рядом с дорогой, подминая гусеницами стену пшеницы. За трактором оставалась черная вспаханная полоса.
В другое время огонь был бы бессилен переметнуться через эту полосу, но сейчас над степью неслись суховеи. Зной высушил степь до травинки.
Мы с Шутей расставили ребят вдоль вспаханной полосы. Дальше мелькали белые платки женщин. Их тоже расставили вдоль полосы.
Пал шел с запада. В сумерках далеко видно горевшую степь. Огонь приближался.
Под утро прискакавший на лошади казах сказал, что на востоке пал перекинулся на поля по эту сторону дороги — не успели вспахать полосу.
На рассвете прошел грузовик, свернул к вышке. Тут бурение не глубокое, искали уголь. Угля в нашем районе много. Даже поселок стоит на угольном пласте. Кружево вышки виднелось в пшенице в километре от дороги. Вторая вышка разведочного бурения стояла на стыке наших постов с совхозными.
На этой вышке — скважина: буровики брали воду с низких горизонтов. Наши ребята бегали туда с ведрами за водой.
В полдень началось страшное. Суховей дул не переставая. Огонь охватил поля западнее от дороги.
Прискакал верхом вчерашний дядька, прокричал:
— Надеюсь на вас, ребята! Подбросить бы вам сюда людей, да некого! Вся степь горит, будь она проклята!
В полдень огонь дошел до нас. Пшеница горела с треском, жарко. Ветер подхватывал рои легких искр и нес их над землей. Каждый из нас натянул на себя все, что взял. Искры забирались в рукава, за воротники. Легкие, как пушинки, искры неслись через полосу. Мы метались вдоль края поля и хлестали ветками маленькие пожары, тушили фуфайками, мешками — всем, что приготовили. Огонь крался через дорогу пушистыми лисами. Вспыхнула вышка, стоявшая в пшенице слева от дороги.
Там, где пшеница занялась как следует, вырывать стебли руками бесполезно. Помогли ведра, захваченные с собой Шпаковскими, и два бачка из-под бензина, обнаруженные на четвертой вышке.
У насоса на скважине старался Витька Мальцев. С выпученными глазами, тяжело ухая, он изо всей силы налегал на рычаг. Подбежали Яшка и Шутя. Ведра я роздал самым расторопным. Яшке не дал. Яшка и Шутя бросились помогать Витьке.
Я подхватил полное ведро и помчал обратно. Пробегая мимо вагончика, услышал гудок: радиотелефон! Я поднял трубку.
— Четвертая буровая, отвечайте, бурмастер у вас? Четвертая буровая, отвечайте!
— Бурмастера нет! — закричал я.
— Четвертая буровая, отвечайте! — кричал злой, невнятный от хрипоты голос. — Четвертая буровая! Четвертая буровая! С третьей буровой не захватили ящик с кернами. Четвертая буровая, вы слышите меня?
Наконец я догадался нажать рычажок на трубке и повторил:
— Бурмастера нет! — и вернул рычажок в положение «прием»..
— А ты кто?
Я перекинул рычажок.
— Мы — ребята из поселка, на пожар приехали.
— Так вот! Отбери самых надежных пацанов, пусть ящики с образцами керна вытащат! Вышка-то еще не горит? Понял? Самых надежных!
— Ладно! Отберем самых надежных! — прокричал я.
За моей спиной оказались Яшка, Шутя и Витька Мальцев.
— Я пойду! — Яшка стал лихорадочно снимать рубашку, потом сунул ее в ведро, выжал, стал обматывать голову.
— Пойду я. Горит ведь буровая! — Шутя сунул в ведро с водой свою рубашку.
Яшка опустил руки. Намоченная рубашка шлепнулась с головы на пол вагончика. Я поднял ее.
Шутя сказал:
— Димка, со мной пойдешь ты! — и, продолжая выкручивать свою рубашку, добавил: — Рви, Димка, свою рубаху. Будет вместо рукавиц.
— С тобой пойдет Яшка! — ответил я так, чтобы Шутя понял: я верю — Яшка не подведет.
Я знал: Яшке во что бы то ни стало надо было поверить!
Шутя быстро сунул рубашку Витьке.
— На, обматывайся! — и взглянул на меня: как ты, дескать, не понимаешь? Это же Страмболя! А там серьезное дело.
— Пойдет Яшка! — закричал я. — Скорее! — и подтолкнул Яшку.
Мы побежали к дороге. Я нес ведро, поэтому отстал.
Шутя вслед за Яшкой бросился через дорогу в мохнатое, черное, с золотой россыпью искр пожарище.
…Шутя и Яшка вытащили из огня все ящики с керном, которые стоили огромных денег. Вышка рухнула у нас на глазах.