Старый чабан выхаживал Куцего. Лаская, вёл рукой от тяжёлого загривка по тёмной, лежащей по хребту полосе. Эта полоса, верил старик, говорила о редких достоинствах пса. Не задумывался о том Кашкарбай, что достоинства пса — достоинства его, старого чабана. По собаке узнаёшь, каков человек её хозяин: мелочен, труслив или великодушен, праздный он или в полную силу делает свою работу.

Плохо зарастали у Куцего глубокие раны на груди, на холке. Приходили к нему несколько раз на день Кашкарбай и Даулет, поглядывали в чашку с молоком, говорили с ласковым упрёком: «Ай, совсем не ешь». Гладили по голове, иной раз, забывшись, рука проскальзывала ниже, и Куцый дёргался всем телом: шея ещё не зажила.

Начался окот. Каждый день ягнята рождались десятками. Чабанам стало не до Куцего. Одиноко лежал пёс в своём закутке в углу овчарни. На зимовье приехали люди, что были посланы помогать чабанам при ягнении.

Наполнили первую клетку овцами с ягнятами. Клетка была далеко от Куцего, в противоположном углу овчарни, так что его не слишком беспокоил шум. Но ягнята всё появлялись на свет, клетки наполнялись одна за другой, катились по овчарне галдёж и верещанье, и заполнилась последняя клетка, за которой лежал Куцый.

Ягнята просовывали головки между рейками, глазели на пса. Пёс был неподвижен, молчалив, казался ягнятам, должно быть, овцой, тем лишь не похожей на других, что жил за пределами клетки. Когда какой-нибудь вёрткий ягнёнок продирался между рейками, он без всякой робости перескакивал через откинутые вбок лапы пса. Один такой беглец, беленький с чёрной звёздочкой на лбу, набегался между клетками, накричался — да кто его услышит в таком галдеже, — обессилел, очутился в углу овчарни возле Куцего. Здесь стояла глиняная чашка с овечьим молоком. Ягнёнок сунулся в чашку мордочкой, привлечённый запахом молока, зачмокал. Очевидно, малость ему попало в рот, — он зачмокал живее, задёргался всем своим жиденьким тельцем. Голод научил его сноровке, так что дело у него пошло и он выдул полчашки. Походил ли Куцый окраской на мать, был ли хмелен от молока маленький обжора, только барашек, подогнув передние ножки, сунулся мордочкой куда-то в пах Куцему. Тот зарычал, отбросил его головой, попытался встать, но боль в груди повалила его.

Вечером Куцего разбудила возня барашка и стук глиняной чашки. Допив молоко, не обращая внимания на ворчание Куцего, он вновь залёг у пса под боком.

Прижился барашек под боком у Куцего — сыт был, спал день-деньской, согревшись у собачьего бока. Даулет, обнаружив ягнёнка на второй день, вернул его в клетку. Вновь тот удрал из клетки, опустошил чашку Куцего и лез ему под бок, суетливый, навязчивый. Овцы и ягнята с глупым простодушием наблюдали, как ягнёнок тиранит Куцего, а тот покорно вздыхает.

Окрепли ягнята, подросли. Присланные из посёлка люди уехали.

Талые воды скатились в овраги, в речку. Обсохли пригорки. Низины стали зелены. Жаворонки запели в небе.

Опустела овчарня. Бегал воробей по порогу, чирикал.

Кашкарбай, что осматривал углы и клетки, подхватил на руки Куцего, принёс к арбе. Арба была завалена частями юрты и пожитками. В задке лежало десятка полтора ягнят послабее. Старый чабан локтем отодвинул крайних ягнят, положил пса.

Мимо проскакал на пегом коньке Даулет, весело закричал, и отара потекла с бугра.

Арбу качало, местами встряхивало, однако Куцый встал на ноги. Отара была не видна псу, она шла впереди арбы, и тем острее волновали Куцего крики чабанов, лай, овечий гомон. Ему казалось, что там, впереди, то и дело происходят заминки, кто-то мешает двигаться отаре. Куцый рычал — получались хрип и шипение. Ему послышалось, будто позвали его. Пёс прыгнул с арбы, ударился о землю с жалобным щенячьим визгом.

Уставали ягнята, медленно двигалась отара — однако не в силах был догнать её Куцый. Покачивало его на ходу. Грудь, и нога, и живот были стянуты шрамами. Подсыхающая кожица лопнула местами при падении с телеги, каждый шаг рождал в трещинах боль.

Заночевал Куцый на склоне отрога. Засыпая, он слышал острые запахи рассыпанных овечьих горошков и оброненных шерстинок, смешанные с запахами земли и трав. Тянуло холодом из долины, сыра была степь, разбухли от влаги луковицы тюльпанов, гусиный лук, весенняя крупка и бурачок выпустили стрелки. Пробили стрелки прель прошлогодних трав.

Проснулся Куцый при полном солнце. Выбрался на гребень отрога и увидел под собой на жёлтой, с зелёным налётом равнине отару и юрту.

Увидел Куцый также такое, что вызвало у него сердитое хрипение. Отара одним краем касалась пологого холма, в холме вешние воды промыли глинистую щель; три овцы, две из них с ягнятами, цепочкой проскользнули по щели и оказались за холмом, невидимые ни чабанским псам, ни Даулету.

Куцый поковылял вниз. Компанию он застал в низине. Возглавлял её Баран — Завидущие глаза. На дне низины выделялся травяной узор. Эта сочная травка, называемая чабанами «уушоб», была ядовита, но овцы, а за ними и ягнята щипали её. Баран не щипал травы — вовсе не потому, что он уже однажды попробовал этой травки и болел. Куда там, из его пустой башки ветер выдул память о том происшествии. Баран не щипал травы — он пялился на Куцего: пса он помнил, потому что память о нём хранилась не в голове, а в мясистой части задних ног.

Куцый узнал и приятельниц Барана — Завидущие глаза. Место овцы, зарезанной зимой чёрным волком, заняла знакомая Куцему овца, что приходилась ему вроде как соседкой последний месяц.

Это её, белый с чёрной звёздочкой, ягнёнок прыгал через неподвижного пса и пил молоко из его чашки.

Куцый попытался лаем прогнать овец, но вышло хрипение и бульканье — силы в лёгких не было.

Баран было попятился, но всё смазал белый ягнёнок: он подскочил к Куцему и стал перед его носом. Куцый попытался ударить его головой, но отскочил ягнёнок, завертелся на расстоянии. Вмиг к нему присоединился второй ягнёнок, ему тоже хотелось участвовать в игре. Куцый будто не замечал ягнят, он направился к овцам. Те отбежали, впрочем недалеко, пример ягнят подбадривал их. Направлялся Куцый к овцам, но вновь отбегали те и вертелись на расстоянии. Видя, что догнать овцу и потрепать её Куцый бессилен, к подружкам присоединился баран.

Бараны гибнут сотнями в метель, их засыпает снегом, а они стоят, прижавшись друг к другу, и блеют. Они гибнут в охваченной огнём овчарне. Тщетны крики чабана. Сбиваются овцы в кучу, словно ждут, когда стены и крыша обрушатся на них. Одна сила способна заставить их двигаться в буране, выгнать их из горящей овчарни — собака. Пуще смерти они должны бояться пастушеской овчарки, это назначение её.

Баран повернулся задом. В тот же миг вскочил Куцый, бросился. Подвигом были эти двадцать прыжков, подвигом большим, чем схватка с могучим чёрным волком. Каждый прыжок заканчивался такой подсекающей болью, что Куцый проваливался во тьму. Он настиг барана, схватил его за ногу. Челюсти его остались сомкнутыми. С криком проволочил баран его, бесчувственного, стряхнул и перемахнул через гряду. В страхе умчались за ним овцы и ягнята. За грядой барана перехватил Пёстрый пёс и добавил ему, так что баран влетел в отару, сшибая с ног встречных. Хороша наука — да коротка баранья память!

…Очнулся Куцый с клоком бараньей шерсти в пасти.

Поплёлся тихонько, подошёл к отаре и лёг. Так лёг, чтобы видеть чабана и отару.

В осенний день на поселковой площади стояли столы. Дымилось мясо в эмалированных тазах. Люди говорили речи, благодарили Кашкарбая за труд его жизни.

Сыну Даулету Кашкарбай передал пастушеский посох, гладкий, будто кость. С посохом, понимали люди, Кашкарбай передаёт сыну отару и могучего пса Куцего.

О чём говорил старый чабан сыну, за общим столом никто не слыхал.

Позже председатель сказал Даулету:

— Мне мой отец то же самое сказал, как отдавал мне отару: не падай с коня, сынок.

Даулет улыбнулся:

— Мне-то отец сказал, чтоб чаще отпускал к нему в посёлок Куцего.