Глава 1

ЗАКАЗУХА

— Смотри, что я нашел. — Гринев бросил на стол перед Ушаковым тонкую самиздатовскую, в серой обложке и на плохой желтой бумаге книжку. Называлась она «На ниве страсти». Автором ее значился некто Одуванчик.

— Это что за хренотень? — не понял Ушаков.

— Это мне агент принес, — победно заявил Гринев. — Раритет.

— Ничего не понимаю.

— Самиздат девяносто первого года. Записки гомосексуалиста. — Гринев пролистал книжку и зачитал отрывок, в котором автор, явно по собственному опыту, расписывал, какой кайф получал, когда братья-гомики брали его за ноги и как Буратино трясли с балкона на высоте четырнадцатого этажа.

— «Ощутил, как по моему телу расплывается блаженство. Это был экстаз!» — процитировал Гринев.

— Стиль не ахти, — оценил Ушаков.

— А откуда ему взяться? Зарецкий пишет хреново.

— Это что, он написал?

— А кто же еще?

— Одуванчик, значит. — С некоторым интересом Ушаков пролистнул книжку с бесстыдными иллюстрациями. Брошюра вполне тянула на методическое пособие для молодежи, решившей посвятить свою жизнь светлому влечению к лицам одного с ними пола.

— Он еще тогда был не гомиком-депутатом, редактором, а обычным гомиком. Книга тогда разошлась среди голубых быстро и была популярна. Сегодня Эдик, конечно, не соглашается, что это его пера творение. Там, кстати, и про Резину есть. Одна шайка-лейка. Они тусовались тогда у областного драмтеатра.

— Где Резина мальчиков цеплял?

— Вот именно… Я на суде эту штуковину покажу, — потряс Гринев книжкой.

Судебное заседание по иску Гринева в очередной раз откладывалось из-за того, что редактор «Трезвого взора» напрочь его игнорировал.

— Резина, — хмыкнул Ушаков. — Ох, и дело было… Эта нашумевшая история двухгодовалой давности. Тогда Гринев повязал банду Кошелька — известного на весь воровской мир гомика, который сколотил шайку из своих партнеров, насадив там жесточайшую дисциплину. Там были и бывшие уголовники, и матросик, дезертировавший из части морской пехоты в Старобалтийске. Жертвами они намечали чаще своих, голубых, благо среди них полно людей денежных и авторитетных. Один арестованный из этой шайки-лейки в порыве откровенности выложил Гриневу все и про редактора «Трезвого взора», с которым познакомился по голубым делам, и про Резину, который чуть ли не каждый день ошивался в сквере у драмтеатра и снимал себе мальчиков тринадцати-четырнадцати лет.

Впрочем, Резиной он был только в скверике. Для всех остальных он был Рафаэлем Михайловичем, помощником губернатора области, светочем демократии, который толкался на всех демократических тусовках начиная с восемьдесят седьмого года и не слезал с экранов телевизоров, где проповедовал общечеловеческие ценности…

Мальчишек, которых он снимал в скверике, он тащил в областную администрацию и предавался содомскому греху с ними прямо в кабинете, под портретом первого, всенародно избранного Президента России.

— Конец педриле, — потер руки тогда Гринев, записав тщательно показания.

После этого быстренько собрал доказательства, нашел тех малолеток, с которыми любился помощник областного главаря, и с материалами отправился к губернатору.

Тот хоть вор и взяточник по жизни, но все-таки мужик, и довольно крутой, поглядел показания, покрылся сначала красными, а потом какими-то синюшными пятнами, потер грудь, там, где закололо сердце, поднял трубку и гаркнул:

— Рафаэль! Тебе десять минут на сборы. И чтобы больше тебя на пороге не видел… Почему? Ты спрашиваешь?.. А ты подумай, — и, уже не сдержавшись, добавил:

— Резина…

Резина за развратные действия получил условный срок, не пропал, понятное дело, пристроился в какую-то фирму и активно пописывал статейки про все те же опостылевшие голодному народу общечеловеческие ценности и вселенскую отсталость России, давно сошедшей со столбовой дороги прогресса человечества. А Гринев после этого случая стал тут же в глазах прогрессивной общественности давителем прогресса и врагом человечества, и газета «Трезвый взор» кусала его в каждом номере.

— Думаешь, судье эта книга интересна? — спросил Ушаков. — Да ты и не докажешь авторство…

— Педрилы. Везде педрилы… Историей доказано, несколько тысяч пидоров, которым дали волю, могут развалить любое государство… Ох, где сто двадцать первая статья! — с ностальгической тоской произнес Гринев.

Сто двадцать первая статья старого уголовного кодекса, карающая за мужеложство, была первой отмененной реформаторами как нарушающая неотъемлемые права личности. Оно неудивительно. Слишком многих радетелей демократии, дорвавшихся до рулей государственного российского корабля, средств массовой информации и денежных потоков, в свое время вербовал КГБ, используя именно эту статью.

— Ладно, черт с ними, с гомиками, — махнул рукой Ушаков. — Что у нас с Пробитым?

— Всех людей на ноги подняли, — проинформировал Гринев. — Негласный аппарат ориентирован… Нет его. Как сквозь землю провалился… Я так мыслю: или он через границу отвалил, или где-то лежка у него настолько надежная, что о ней никто не знает.

— Где Ломоносов?

— Тоже исчез, академик-недоучка.

— Будем прессовать бригаду Корейца так, что они нам скальп Пробитого принесут, — сказал Ушаков. — Чтобы мысли ни у кого больше не возникало на мента ствол поднять.

— Правильно, — согласился Гринев. — Всякая сволочь бояться нас должна… А тут какие-то пидоры на всю область в газетах изгаляются над нами как хотят.

Тут раздался звонок внутреннего телефона. Звонил дежурный по области. Выслушав его, Ушаков осведомился:

— Дежурная группа выехала?.. Ясно. Мы с Гриневым сейчас туда.

— Кого упокоили? — деловито осведомился Гринев, когда начальник уголовного розыска положил трубку.

— Только что у ипподрома произошло убийство. Застрелили двоих у кафе. Личности пока не установлены.

…Трупов оказалось не два, а один. Когда начальник розыска с заместителем добрались до места, «Скорая» уже забрала раненого, в котором теплилась жизнь. В другой машине с красным крестом откачивали человека, пострадавшего больше морально, чем физически, — в нем Ушаков без труда узнал сигаретного делягу Дона Педро. Его укололи транквилизатором, и он сидел в машине, глубоко дышал, время от времени с силой зажмуривал глаза и ударялся лбом о стекло. Личности погибших установили по водительским удостоверениям без труда — это были старые знакомцы — Колпашин и Глушко.

— Обоих не жалко, — в своей манере неприкрытого цинизма откомментировал Гринев.

«Я знал двух Фердинандов. И ни одного из них нисколько не жалко», — пришла в голову Ушакову цитата из Швейка.

— Давай, Толя, колись, — взялся за Дона Педро Гринев, присев рядом с ним на сиденье в «Скорой помощи» и, казалось, заполнив все оставшееся в салоне свободное пространство. — За что твоих братков в капусту покрошили? И кто?

— Я не знаю, — глубоко вздохнув, произнес Дон Педро. — Я ничего не знаю.

— Врешь, — констатировал, как врачи констатируют неприятный, хотя и не смертельный диагноз, Гринев. — Кстати, почему тебя-то не тронули?

— Я не знаю.

— В камере будешь вспоминать, — напирал Гринев.

— Я ничего не знаю! — завопил Дон Педро таким диким голосом, что Гринева тронул за локоть просунувшийся в машину врач и укоризненно покачал головой — мол, человек и так еле живой.

— Ладно, лечись, болезный. Еще переговорим, — кинул Гринев, выбираясь из машины.

Отойдя от « Скорой», Гринев сказал Ушакову:

— Сволочь. Как и все они. Бизнесмены, мать их! Опять перестрелялись. Сколько можно?

— Бизнес — дело суровое, — рассудительно заявил начальник уголовного розыска.

— Когда они все друг друга поубивают?

— Новые появятся, — заверил Ушаков.

Механизм закрутился. Сотрудники милиции и прокуратуры осматривали место происшествия, изымали гильзы, опрашивали окрестных жителей. Заградительные мероприятия ничего не дали — киллер исчез. И единственный способ его найти — танцевать от мотива. А мотивы бывают разные.

 

Глава 2

«ОТДАЙ БАБКИ»

Удар был глухим и безболезненным. Арнольд удержался на ногах. Мелькнула быстрая мысль, что не произошло ничего особенного. Он не понял, кто ударил. Звук выстрела и этот удар почему-то с трудом связывались в одно целое. Ведь выстрел — это обязательно острая боль, это хлещущая кровь. Вот только почему после этого удара мысли стали нечеткими и он никак не мог ухватить суть происходящего? И держаться на ногах было все тяжелее. Точнее — просто невозможно. Он видел, как приближается покрытый черным целлофаном мусорный бак. Видел смятую банку из-под пива, которую Глушак недавно швырнул сюда. Почему этот бак двигается навстречу и бьет, тоже безболезненно, в лицо?

А затем все уплыло окончательно в зыбкость и темноту… И вдруг он с удивлением увидел себя со стороны. Видел он и суетящихся, перепуганных людей. И был тоннель с матово-черными стенами, будто покрытыми пластмассой. Это никак не являлось галлюцинацией — он был уверен в этом. Тоннель затягивал в себя, и Арнольд мчался по нему. Мимо, как в метро, проносились стены, а впереди маячил свет будто следующей на перегоне станции. Свет был такой яркий, что, по идее, должен был бы выжечь сетчатку, но от него даже не было больно. Наоборот, он был приятен.

Картина эта виделась ему куда четче, чем тот покрытый черным целлофаном мусорный бак. Здесь однозначно была реальность. Была жизнь, пусть чужая и непонятная. И он подумал, что умирать не страшно.

А потом его дернули обратно, болезненно, как собаку, натянувшую крепкий поводок с железным, утыканным шипами ошейником. И от ощущения освобождения от оков не осталось ничего. Как же не хотелось возвращаться в только что оставленный мир боли и неподъемных проблем!

Очнулся он в машине «Скорой помощи», над ним колдовал врач, растирал, вгонял что-то острое в вену, впрочем, тоже совершенно безболезненно. Арнольд попытался что-то прошептать, но не смог и снова отключился.

Второй раз он пришел в себя на операционном столе. Над ним маячили лица, каким-то краем сознания он понял, что это врачи, но не мог понять, зачем они здесь и какое отношение имеют к нему. Он вообще не мог выстроить картину происходящего. На сей раз он провалился глубоко, в черноту.

Снова проснулся он, ощутив, что контакт с действительностью стал куда прочнее. И окружающий мир начал наполняться болью. Сначала тупой и глухой, ноющей, в ее колышащемся море он плыл куда-то. Постепенно боль локализовывалась в груди, правом боку и, толчками опоясывая все тело, отдавалась в голове и ноге. Вместе с болью возвращалось сознание.

— Арнольд, дорогой, — слышался ему знакомый, родной голос, и наконец он вспомнил, кому он принадлежит. — Он очнулся, да? Да?

— Очнулся. — Второй голос был мужским, грубым и незнакомым.

Арнольд снова погрузился в темноту. Но, как поплавок, всплыл снова.

— Смотри, приходит в себя. Доктор, будет жить? — Третий голос был мужской, хорошо знакомый, он звенел, наполняя все вокруг, и был неприятен.

— Этого никто не знает, — отвечал грубый голос, который Арнольд услышал впервые, когда сознание выплывало на поверхность в прошлый раз.

— Нам нужно, чтобы он жил.

— Я не знаю. Это не скажет сейчас никто… Вам, вообще, пора.

— Он очнулся… Арнольд, ты меня слышишь? — напирал, звенел противно, отдавался болью чужой голос.

— Да, — сделал неимоверное усилие и прошептал Арнольд.

— Вспомни счет в «Дойч банке»… Номер. Вспомни, это было отделение в Мюнхене.

— Нет…

— Что нет?

— Не знаю.

— Вот черт!

Второй голос волновался:

— Вам нужно уйти. Это нарушение — посторонний в реанимационной палате.

— Вы бы знали, какие это бабки… Он должен жить, понимаете!

— Я все понимаю. Операцию мы сделали нормально… Ему бы немецкое послеоперационное обслуживание.

— Самая малость для этого нужна — снять самолет.

— Черт!

Потом снова Арнольд погрузился в какую-то муть. Он. снова очухивался. С ним что-то делали, куда-то тянули, но он воспринимал все это смутно. Изредка он что-то пытался сказать, казалось, важное, но не мог. Опять слышал голоса — женский, знакомый. И тот мужской, звонкий, который опять что-то требовал.

Гул, тряска… Очнувшись в очередной раз, Арнольд гораздо яснее стал соображать, понял, что лежит, опутанный проводами. Стоял ровный, такой хорошо знакомый, много раз слышанный им глухой гул. Что это?.. Ясно, это авиационные двигатели. Самолет набирал высоту.

И снова зазвучал над ним недавно звонкий, а сейчас приглушенный, сдавленный, хорошо знакомый мужской голос:

— Арнольд, послушай меня… Номер счета в «Дойч банке». «Дойч банк». Скажи. Арнольд застонал.

— Я знаю, ты меня слышишь, — давил на голову голос, отзывался болью. — Умрешь же ненароком. О семье подумай… Счета? Где деньги «Востока» схоронил? Бабки же общие.

Арнольд молчал.

— Слушай, имей же совесть!.

Арнольд судорожно вздохнул, открыл рот и почувствовал, как человек в порыве подался ближе к нему. Почти физически ощущалось это дуновение надежды, охватившее его.

Арнольд набрал побольше воздуха и произнес:

— Пошел ты на хер. Плут…

 

Глава 3

ПОХОРОН-ШОУ!

— Вон тех сними, — капитан милиции, старший группы, указал на троих парней вызывающего вида, одетых во все темное, двое из них были еще и в солнцезащитных очках. — Давай снимай, пленка все равно казенная.

Молоденький лейтенант, его помощник, через окно фургончика с тонированными стеклами нацелился видеокамерой туда, куда ему указывали.

Эту светскую тусовку, именуемую по старинке похоронами, оперативники службы наружного наблюдения УВД Полесской области снимали с трех точек. И нельзя было поручиться, что смежники из красного дома (так в народе издавна называли областное ВЧК-ОГПУ-КГБ-ФСБ за кирпичные красные стены) не заняты тем же. Гости, номера автомашин — все пригодится, все ляжет в картотеки и информационные банки и, может быть, когда-то будет востребовано.

В жизни «новых русских» и бандитов похороны стали многогранным, порой весьма странным, а иногда просто безумным ритуалом. Такая гремучая смесь! Она состоит из массовых гуляний, когда милиция предупредительно перекрывает дороги, освобождая их для толп народа и медленно, как лафеты, движущихся джипов, «Мерседесов» с затемненными стеклами; из клуба по интересам, где собираются обсудить последние сплетни и поболтать о делах насущных; из шумного шоу с оркестрами, звуками надрывающихся клаксонов, интеллигентными, грамотными банкирскими и глубоко народными блатными речами над гробом; конечно же, из попоек, которые по старой традиции называются поминками, к их финишу настроение всеми овладевает совсем не поминальное.

Да, похороны новых хозяев жизни — это такой бандитско-бизнесменско-политический бомонд. Там царит сложная гамма чувств. В ней есть место искреннему горю — то ли по усопшему, то ли по его бабкам, частично почившим вместе с ним на западных счетах. Присутствует и тайное ликование, которое не могут порой скрыть нарочито постные, согласно случаю, рожи. Имеется доля редкого человеческого сочувствия. Но самая большая часть — страха, поскольку обычно жизнь и конец покойного — это напоминание пока еще живым товарищам и недругам; что в погоне за деньгами, кредитами, материальными благами ты не знаешь, где пролегает черта, за которой банковские накопления тебя уже не будут интересовать, а имеет значение лишь то, о чем ты успел давно забыть в безумном беге за деньгами, — бессмертная человеческая душа…

Похороны были у Глушко, в миру криминального авторитета и удачливого сигаретного бизнесмена Глушака, соответствующие приличиям — с размахом.

Народу собралось тоже немало. Гроб из дорогих пород дерева стоил несколько тысяч долларов. Цветов и венков было море.

Оперативники из наружки в толпе уже свободно различали так хорошо знакомые им ненавистные морды. Вон Гога — главарь грузинской группировки в окружении своих мальчиков. С ним у покойного были кое-какие дела, поэтому Гога пришел на похороны. Вон Коля Мамонт — старый рэкетмен, из первой волны, который еще на заре перестройки разъезжал со своей шайкой на мотоциклах «Ява» и наводил ужас на ларечников и частных извозчиков, выбивая из них трудовую, не облагаемую больше никаким налогом копейку. Он сиживал на зоне вместе с Глушаком и уважал его, как уважают друг друга два злобных пса, которые готовы вцепиться друг другу в глотку, если что. А вон Самуил Яковлевич Завадский — глава Полесского филиала Коммерческого банка, деловой партнер покойного.

Много кто здесь был еще. Глава Дзержинской районной администрации. Пара человек из областной Думы. Цвет братвы, которая держит область. Одни получали свою долю от тех легких сигаретных и водочных денег, которые текли в карман Глушака. Другие пришли, поскольку по статусу умерший был достоин, чтобы посетить его похороны.

— Смотри, кто пожаловал, — потер руки старший группы наружного наблюдения, увидев высокого, в белом плаще, широкополой шляпе, крокодиловых ботинках фактурного мужчину с грубым, но привлекательным волевым лицом. Это был сам Шамиль Зайнутдинов — табачный король Полесска. Особенно теплых отношений у него с покойным не было, в чем-то они даже были конкурентами, особенно по прошлогодним торгам за квоты, хотя конкурировать с Шамилем становилось все более опасно. Шамиль пришел все из-за тех же приличий. Его плотно обступали громилы-телохранители с бегающими настороженными глазами, грубо оттирающие от охраняемого тела посторонних. В последнее время он боялся покушений, для чего имел веские причины.

— Почтил, скотина, своим присутствием, — процедил лейтенант.

— Не злись, лейтенант, — махнул рукой старший группы. — На всех подонков злости не хватит.

Родственники погибшего разбились на две группки, которые старались держаться друг от друга подальше. Инесса Глушко, вся в черном, шла, сгорбившись и вытирая глаза платком, но все равно было заметно, что ее больше заботит то, как на ней выглядит черное фирменное платье от Кардена, чем повод, по которому пришлось его надеть.

Похоронная процессия углубилась на территорию престижного кладбища. Место отвели из дорогих. Хорошее место, близко от ворот кладбища, все просматривается. Скоро там вознесется дорогой мраморный памятник с лживыми словами о том, что лежащий здесь оставил близких в безутешном горе.

— На похоронах Лехи Кругляша народу раза в четыре поболе было, — сказал лейтенант.

— Величины разные. Леха — бандит номер один был. Всю область в руках держал. Все ему отстегивали. Сам Шамиль на посылках был…

— Он его и грохнул, — запальчиво воскликнул лейтенант.

— Может, грохнул. А может, и не грохнул, — лениво произнес капитан. — Науке это неизвестно…

Кругляша похоронили восемь месяцев назад. Работа у наружки тогда была горячая — те же самые съемки похорон. По дороге их фургон, замаскированный под «Скорую», попытались прижать к обочине две машины с «быками», так что капитан уже передернул затвор пистолета-пулемета «клин», готовясь к бою. Обошлось, слава те господи.

— Похороны без фокусов дурных, — усмехнулся лейтенант, глядя на экран монитора, куда передавалось изображение с одной из видеокамер наружного наблюдения. На экране достаточно четко в цветном изображении просматривалась процессия и из динамиков был слышен шелест звуков.

— Публика серьезная.

— Не то что суворовская братва. Помнишь, как полтора года назад хоронили своего кореша?

— Да, кино было, — улыбнулся капитан.

Суворовская братва своего павшего товарища закопала вместе с сотовым телефоном, после чего пошла новая мода. Следующего закопали уже не только с «трубой», но и с любимым стволом. Третьего — с магнитофоном, притом включенным, так что, пока не сели батарейки, из-под земли доносилась залихватская музыка — что-то из любимого покойным, понятное дело, не Бетховен.

Постепенно похороны мафиозных вождей и воинов приобретали все больше мистические, какие-то первобытные формы. Правда, до того, чтобы, как было принято на заре цивилизации у язычников, хоронить вместе с погибшим вождем жен и любовниц, пока не доходило, но любимые вещи уже зарывали вовсю. Это была отличная иллюстрация того, что нравы и психология определенной части богатеев с каждым годом все больше тяготеют к пещерам. И налет цивилизованности осыпается старой штукатуркой, а наружу выступает морда дикаря — злобного, невежественного и суеверного.

Тем временем процессия достигла свежевырытой могилы — шли прямо по живым цветам. Настало время речей, большей частью пространных и бестолковых. Они лились патокой — какой кристальной души человеком был Глушко, как любил жену, друзей, каким надежным был и, вообще, сколько с его гибелью потеряли русский бизнес и вся страна. Слова, слова — искусственные, как пластмассовые цветы на венках. И очень хорошо было заметно, что несчастная судьба самого Глушко, по большому счету, всем до фонаря.

Вперед выступил отец погибшего. Проведя дрожащей рукой по седым волосам, он зло прокричал, глядя куда-то себе под ноги:

— В смерти моего сына виноваты не только подлые убийцы, но и те, кто его предал.

И сжал кулаки в бессильной злобе, понимая, что руки у него коротки посчитаться и с предателями, и с убийцами. Он всего лишь пожилой человек, вышвырнутый теперь на обочину жизни, потерявший единственного сына. Его время давно прошло. И от осознания этого ему хотелось так и остаться здесь, на этом кладбище…

 

Глава 4

ОБОЛЬСТИТЕЛЬНИЦА

— Это все, конечно, занятно, но не более, — хлопнул Ушаков по пространной петиции с грифом «Сов. секретно», пришедшей из УБОПа. Сейчас перед ним сидел один из авторов этого труда, подполковник Гурин, тот самый начальник отдела по борьбе с бандитизмом — самоуверенный, одетый в дорогой костюм с жилеткой.

— Почему? — поинтересовался Гурин, подбавив в свой голос щепотку сарказма.

— У меня ощущение, что вы агентурные сообщения списываете с желтой прессы, — произнес Ушаков. — Ведь всем понятно, что разгорается новая война группировок вокруг табачного бизнеса. Главное, кто и за что глушит табачных королей, а?

— Если бы мы знали кто — они бы сидели в камере, — небрежно бросил Гурин. — Тем более Глушак на роль короля никак не тянул.

В кабинете начальника уголовного розыска совещались его хозяин, Гринев, начальник УБОПа и начальник отдела по борьбе с бандитизмом. Они пытались прийти к согласию — кому и что делать при раскрытии громких заказных убийств. У Ушакова была цель выцарапать побольше информации, которую собирал УБОП на лидеров преступной среды и которой делился крайне неохотно, памятуя, что в современном мире информация — это большая ценность и ее обладатель владеет всем.

— Если уж перешли на карточные термины, то на валета тянет, — сказал Ушаков. — Не шестерка какая-то. Собирается УБОП хоть чуток поучаствовать в раскрытии?

— Мы во всем участвуем, — с барственной изнеженностью повел рукой Гурин. — Вообще, если на то пошло, подразделения по оргпреступности создавались не для раскрытия конкретных преступлений.

— А для их совершения, — продолжил мысль Гринев, меряя собеседника тяжелым взором.

— Вы что-то перепутали, — усмехнулся пренебрежительно Гурин. — Наши подразделения созданы для контроля за организованной преступностью. Чтобы она держалась в определенных рамках.

— А рамки не широковаты? — не унимался Гринев. — УВД когда взорвут — это как, в рамках или за ними?

— Не стоит горячиться, — примирительно произнес начальник УБОПа полковник Еременко, видя, что Гринев начинает заводиться и рваться в бой, а тогда остановить этот локомотив практически невозможно. — Одно дело делаем.

— Это еще вопрос, — буркнул Гринев, немножко успокаиваясь.

Руководство УБОПа не забывало напоминать всем о том, что несет нелегкую ношу борьбы с лидерами преступной среды, легализацией преступных доходов и бандитскими сообществами, при этом наотрез отказываясь работать как положено — денно и нощно, засучив рукава, — по «мелким» оргпреступным группам — бригадам автотранспортных воров, налетчикам на офисы и магазины. Для них тут масштабы не те. Ушаков, в общем-то, был не против такой постановки вопроса, поскольку у уголовного розыска для выполнения подобных задач просто возможностей не было — каждый человек на счету, у опера на руках десятки материалов, нераскрытых преступлений, тут не до битв с легализацией преступных доходов. Но когда опера розыска начинали раскрывать наемные убийства и как воздух не хватало именно информации о профессиональной преступной среде, из УБОПа приходили отписки — справки, похоже, содранные с газеты «Трезвый взор». И тогда розыску приходилось крепить собственные оперативные позиции в среде организованной преступности.

— Положение хреновое, — резюмировал Ушаков, оглядывая хмуро своих коллег. — Опять пойдут взрывы. Город умоется кровью… Нам нужно ознакомиться с вашими оперативными материалами на сигаретчиков.

Он увидел, как убоповцы напряженно переглянулись. — Мы предоставили справки по всем материалам, — сказал начальник «бандитского» отдела.

— Мне нужно все. Сводки технических мероприятий. Агентурная информация. Связи фигурантов. А не бессвязные выжимки.

— Лев Васильевич, ты прекрасно понимаешь, что я не имею права этого делать, — развел руками начальник УБОПа. — Режим секретности… Люди в активной разработке.

— И мы поломаем разработку, да? — взвился Гринев. — Продадим бандюкам информацию, сдадим вашу агентуру, так?

— Вопрос не в этом…

В общем, представители смежных служб так и не договорились ни до чего. Убоповцы, считавшие себя больше сотрудниками спецслужбы, а не обычными ментами, очень быстро переняли все дурные привычки КГБ, прежде всего — тотальное недоверие ко всем, и своим, и чужим, стремление законспирироваться так, чтобы никто не разобрался, чем ты конкретно занимаешься и за что отвечаешь.

Как обычно, совещание закончилось тем, что Еременко выделил трех оперов в следственно-оперативную группу по табачному делу, но, как показывала практика, они послоняются пару дней в МУРе, попытаются высосать информацию, имеющуюся в розыске, естественно, ничего не получат, поскольку к коллегам сыщики с каждым месяцем относятся все с меньшим доверием. И потом «оргпреступники» исчезнут с концами, и их не сыщешь днем с огнем.

— Разработчики, мать их! — выругался Гринев вслед ушедшим. — Ты слышал, чего он выдал сгоряча? Их задача — контролировать оргпреступность. Их мечта — Гарика нам на область усадить. Они совсем заигрались, сволочи!

Действительно, УБОП в последнее время заигрался. Пользуясь поддержкой заместителя начальника УВД по криминальной милиции, тоже выходца из этой организаций, руководство Управления мечтало посадить на область смотрящего — вора в законе Гарика, на которого оно имело возможность каким-то образом влиять. Отлично — заправлять всем в Полесске при помощи вора в законе! Прознав про этот план, Ушаков, отработавший не один год в ИТУ и ни в одной тюрьме не допустивший воровской власти, отлично представлявший, что такое дать возможность вору в законе верховодить на зоне или в городе, встал на дыбы. Когда все было на мази и местная братва уже присматривала Гарику коттедж в заповедной зоне на косе и четырехкомнатную квартиру в центре Полесска, Ушаков умудрился провести красивую, классическую оперкомбинацию, сбросил кое-какую информацию в блатной мир, стравил Гарика с полесскими авторитетами, так что вопрос был снят сам собой.

— Враги натуральные, — не унимался Гринев.

— Не шуми, — произнес Ушаков. — Надо работать.

Несколько дней прошло после расстрела Глушко. И наблюдалось явление «глухаря». То есть на глазах дело становилось все более глухим. Розыск по горячим следам ничего не дал. Киллер испарился, и никто не мог даже приблизительно описать его внешность, только была уверенность, что он потрудился над ее изменением. Ясно было, что работал человек, умеющий стрелять, достаточно хладнокровный и просчитавший все.

Вырисовывался ряд версий о мотивах и заказчиках, но отработка их — дело долгое и хлопотное, не на один день.

— Раскрываемость убийств в области — девяносто два процента. Лев, какие мы с тобой дела поднимали, — сказал Гринев.

— Неподъемные, — кивнул Ушаков.

— Буряка завалили — мы подняли. Убийство брянских бандитов подняли. Янтарщиков расстрел — и тот подняли. А эти табачные дела виснут и виснут, тянут вниз, как ярмо на шее!

— Большие деньги, — сказал Ушаков. — Мы слабо умеем работать против больших денег.

— Нам не дают работать против больших денег, — уточнил Гринев.

Действительно, все так и было. Раскрыли и разборочные убийства, когда казахская и брянская группировки делили рынок в Полесске. Раскрутили убийство Буряка — авторитетнейшего в области человека. Героя соцтруда, директора крупнейшего комбината. Тогда шум стоял до небес, говорили о выгоде оргпреступности государству. А выяснилось, заказала директора собственная дочь, которая имела свои претензии на семейное имущество. И убийство пятерых человек, которых забили как свиней за тридцать килограмм янтаря, тоже раскрыли. А табачные дела зависали. И дело не в том, что не было подозреваемых, не с кем работать. Наоборот. Слишком много желающих пустить друг другу кровь. Такой бизнес — бесконечная война. Каждый желает смерти каждого. У серьезного табачного деляги найдется не один мотив для того, чтобы грохнуть любого другого такого же делягу.

В кабинет постучали. Зашел седой оперативник из «убойного» отдела.

— Привезли, — сообщил он.

— Не возмущалась? — спросил Ушаков.

— Попыталась. Но быстро успокоилась.

— Ладно. Веди сюда… Оперативник вышел.

— Слушай, Гринев, — обратился начальник уголовного розыска к своему заместителю. — Мне с дамой, пожалуй, с глазу на глаз стоит перетолковать.

— Ну да. Как с придурками из УБОПа — тут без меня труба. А как с дамами — тут рылом не вышел, — усмехнулся Гринев.

— Да уж, поручик Ржевский, манеры надо оттачивать, — кивнул Ушаков.

— Хорошо. Пойду оттачивать… Если ее за шкирку нужно тряхнуть — зови.

— Всенепременно.

Ушаков надеялся, что трясти эту женщину за шкирку не придется… Хотя наверняка захочется.

Она вошла в кабинет, сдержанно поздоровалась и скромно примостилась на краешке стула.

Начальник уголовного розыска был большим любителем, одно время даже знатоком женского пола, поэтому сразу оценил ее грацию, незаурядные внешние данные и тот легкий налет шлюшничества, который не позволяет зачислить женщину в это племя, но достаточен, чтобы в душе мужчины что-то томно заныло.

— Приношу вам соболезнования, — сказал он.

— Спасибо, — кивнула, стараясь придать себе скорбное достоинство, Инесса Глушко и коснулась пальцем лица, будто смахивая так и не навернувшуюся слезу. — Ваш сотрудник очень настойчиво меня приглашал к вам… Я прямо подумала, что он наденет на меня наручники.

— Это недоразумение, — произнес Ушаков. — Я просто попросил вас приехать, переговорить, поскольку все мы заинтересованы в одном — чтобы убийцы вашего мужа были изобличены.

Она кивнула.

В ее скромности и покорности, в строгом черном платье было что-то насквозь фальшивое. Она походила сейчас на монашку, которую сослали в монастырь по приговору суда за разгульный образ жизни.

— Убийство. Похороны. Допросы… Я устала… Я не представляла раньше, что можно так устать… За что мне все это? — Она нервно сжала сумочку.

Ушаков готов, был согласиться, что даме действительно досталось.

— Я устала, — с нажимом повторила она.

— Я не задержу вас надолго. Всего несколько вопросов.

— Если несколько — это немного…

— Совсем немного, — заверил Ушаков. — Главный из них: кому выгодна смерть вашего мужа?..

Как он и ожидал, ничего особенно ценного Инесса ему не поведала. Дежурные ответы, в основном: не знаю, не видела, не слышала и, вообще, не представляю, кто мог желать вреда мужу, который всегда всем помогал и был таким добрым. Насколько тот был добр, Ушаков знал еще по работе в ИТУ, где на заключенного Глушко было объемное досье как на лицо, склонное к нарушению режима и пытающегося занять командные позиции в преступной среде. Также там значилось, что для достижения этих целей он больше полагается на физическую силу и агрессивность, чем на дипломатические способности и интеллект.

— У него были ощутимые денежные потери за последние месяцы? — спросил Ушаков.

— Какие потери? — напряглась Инесса.

— Он погорел с кредитом «Квадро». Знаете, о чем речь?

— Слышала, что директор «Квадро» Сорока собрал какие-то деньги и будто из-за этого его убили. Но что муж мой участвовал в этом… — Она посмотрела на начальника уголовного розыска наивными глазами, и тот с удовлетворением отметил, что она врет. Притом маскировала это дешевыми трюками, от чего вранье сразу бросалось в глаза. Да, врать она любила, но не умела — это было видно сразу.

Ушаков попытался пробить ее оборону еще несколькими простенькими вопросами. А потом огорошил «прямым ударом» в лоб:

— А у вас с ним как в последнее время складывалось?

— Что вы имеете в виду? — напряглась Инесса.

— Разное в семьях бывает.

— Так и спросите прямо — не было ли у меня любовников?.. Нет. Не было, — произнесла она с неожиданным напором. — И не потому, что воспитание не позволяло… Просто нужно знать моего мужа… покойного мужа, чтобы отпало всякое желание шутить с ним…

Она вытащила сигареты.

— Можно закурить?

— Можно. — Ушаков щелкнул зажигалкой, на которую она посмотрела с некоторой брезгливостью — зажигалка была одноразовая, желтая, из тех, которые продают в ларьке за пять рублей. Инесса презирала людей, которые признают в вещах только утилитарное назначение. Она считала, что вещь должна быть красивой и дорогой, пусть это и обычная зажигалка.

Прикуривая, она приблизилась к начальнику уголовного розыска, посмотрела ему глаза в глаза, немножко с запозданием затянулась, повела плечами, и он почувствовал, что внутри у него все подвело, а голова пошла кругом. И понял — как дикарь Глушак попал в сети этой женщины. Одно ее присутствие навевало туманные мечты. И в ее глазах было обещание и еще что-то, чему и слов нет. Ох, хорошо бы… Но тут Ушаков взял себя в руки и скинул наваждение.

— Спасибо, — прошептала Инесса.

Она прекрасно представляла, какой убойной силы оружием, именуемым женскими чарами, обладает, и не стеснялась применять его.

— Ладно, — несколько резко кинул Ушаков. — Чем вы дальше собираетесь заниматься?

— В смысле?

— От мужа осталась фирма «Восток». Остались дорогая недвижимость, увесистые банковские счета. Вместе с тем остались и договора, и обязательства. Что вы со всем этим будете делать?

— У меня хватит ума распорядиться семейным имуществом, — тоже немного резче, чем надо, произнесла она, и Ушаков понял, что надавил на ее больное место. Да, дама получила то, о чем мечтала, — это видно невооруженным глазом и это не скроет маска скорби и траурное платье от Кардена. Чего она сейчас боится больше всего на свете? Потерять все это. И на эту болевую точку надо давить.

— Теперь слушай меня, Инесса, внимательно. — Ушаков вышел из за стола, присел на стуле напротив гостьи. Он перешел на отечески заботливый тон и на «ты». — То, что ты с нами не желаешь откровенничать, — я понимаю. Ты считаешь, что разберешься с делами «Востока» сама. Только ты еще не въезжаешь, в каком кипящем котле оказалась. И какие черти водятся в нашем табачном омуте. Те, кто убил твоего мужа, могут однажды прийти и к тебе.

Брови ее сдвинулись. Она немного растерянно протянула:

— Я же не знаю…

— Ты теперь наследница. И у тебя будут проблемы. Тебе нужна опора. Нужны люди, которые тебе помогут.

Она улыбнулась и едва заметно подалась к нему навстречу — не так чтобы нарочито, но читался в ее движениях намек на то, что затворницей после смерти мужа она быть не стремится.

— Я понимаю, — произнесла она, потупив глазки.

— Ничего ты не понимаешь, — резко бросил Ушаков. — Тебе нужно выложить все, что знаешь, и не пытаться вести свои игры, Инесса. Иначе кончишь, как муж. А ты за час беседы не сказала ничего… Думай, наследница состояния. Думай…

Она зло посмотрела на него, опять сжав сумку.

— Еще вопросы ко мне?

— Нет больше вопросов. И подумай о нашем разговоре. И вспоминай, вспоминай, Инесса. Чтобы потом не жалеть.

Она посмотрела на него с яростью…

Когда она ушла, начальник уголовного розыска несколько минут просидел неподвижно в кресле и задумчиво разглядывал обитую деревянными панелями стену напротив него. Интересные пироги получаются. Инесса ненавязчиво, но упорно мечтала его притянуть на свою сторону. А так как другими науками не владеет, то решить эту проблему собралась одним, так хорошо известным и безотказным способом. Отсюда вопрос — на черта он ей сдался? Уж не из-за его мужских достоинств — тут он лишними иллюзиями себя не тешил, зная, что таким женщинам нужны богатые, удачливые мужчины, а не тощие безденежные кобели, как он. Тогда что? Поддержка? Власть? Какая такая особенная власть у начальника розыска? Вывод напрашивался сам — ей нужно быть в курсе хода расследования. Зачем? Значит, ей есть что скрывать.

— Поговорили? — спросил Гринев, появляясь в кабинете.

— Она знает больше, чем говорит.

— Обычное дело. Все эти сволочи знают больше, чем говорят. И никогда не поделятся с нами, пока им пальцы в тиски не зажмешь.

— Пальцы в тиски, — усмехнулся Ушаков. — Неинтеллигентно.

— Зато эффективно, — сказал Гринев, шутки эти были в его репертуаре. — Знаешь, с кем она от нас уехала?

— С кем?

— Села в «триста восемнадцатый» «БМВ», а, за рулем — Дон Педро.

— Ха, недострелянный, — хлопнул в ладоши Ушаков.

— Он самый.

— Обхаживает, значит, вдову.

— Получается так.

— Интересно получается-то, Михалыч. Интересно…

 

Глава 5

КЛИНИКА ГУМБОЛЬДТА

Через несколько дней Арнольд начал более-менее ясно соображать, кто он такой и где находится. Он лежал весь в проводах в отдельной больничной палате, рядом пиликала, как в рубке межзвездного корабля, какая-то сложная аппаратура, раскладывая состояние пациента на кривые и графики. Медперсонал над ним толковал по-немецки.

Лена тоже была здесь. Она осунулась, под глазами залегли синие круги.

— Я жив, котенок… Жив, — прошептал он.

— А что с тобой случится? — через силу улыбнулась она и осторожно, едва касаясь, провела тонкими пальцами по его груди. — Ничего.

— Где мы?

— В Германии. В клинике имени Гумбольдта.

— Как я попал сюда?

— Казимир нанял самолет. На нем тебя доставили сюда.

— Доставили, — причмокнул Арнольд, будто пробуя слово на вкус. А оно означало, что из молодого, полного сил и энергии мужчины, ходящего, где захочет, и занимающегося тем, чем заблагорассудится, в миг он превратился в какую-то вещь, в безвольный предмет, как чемодан, — теперь не он идет, куда захочет, а его доставляют, везут, пакуют. — Мне больно… Я не хочу…

Он всхлипнул. Его затрясло.

Лена резко подалась к нему, затравленно заозиралась, глядя, как взвились линии на экранах, и слыша, как тревожно запиликала аппаратура. В палату вбежала медсестра…

Для Арнольда потекли монотонные больничные дни. Постепенно он приходил в себя. Рядом была Лена, он видел, что ей тяжело, она находится на грани нервного срыва, круги залегают под ее глазами все более глубокие, но его почему-то это совершенно не волновало. Были вещи похуже.

Физически ему становилось лучше. После ранения он потерял много крови, едва не расстался с жизнью, но в конечном счете отделался легко и потихоньку шел на поправку. Но этого не скажешь о его душе. Ее стервятниками терзали страхи. Он возвратился с того света, постоял на краю пропасти, и одно воспоминание об этом наполняло его холодным, стискивающим все внутри ужасом. При этом его терзало не столько само сознание того, что человек смертей, и не ощущение того, что он был уже практически за гранью смерти и чудом вернулся обратно. Его терзали острыми осколками от разбитого стекла засевшие в душе мельчайшие детали.

Детали, детали. Когда медсестра принесла ему на завтрак апельсиновый сок, он застонал и сбросил с подноса бокал.

— Нет!

Ему постоянно вспоминался вкус дрянного апельсинового сока на губах. Тогда будто наяву вновь бил по ушам грохот выстрелов, по телу проходила ледяная волна и все вокруг покрывалось налетом отвращения. Тисками сдавливала память о безболезненном ударе пули в грудь. И мысли устремлялись к тому Моменту. Он переживал его вновь. И во сне его тоже безболезненно, и от того еще страшнее, барабанили пули. Он кричал, просыпался, чтобы в очередной раз убедиться — ни пробуждение, ни сон не помогут. Во сне давят кошмары. В яви живут воспоминания и тот проклятый вкус апельсинового сока на губах. Когда его сознание прояснилось, он спросил:

— Лена, что дома? Что с Глушаком?

— Он…

— Говори.

— Он погиб. Умер прямо на месте.

— А герой-любовник?

— Дон Педро? Такие подонки коптят небо долго! — зло воскликнула она. — Я их ненавижу, Арнольд! Это не люди… Это… — Она замолчала, увидев, что муж прикрыл глаза.

Больше они о делах не говорили. Вопросы он не задавал. Ему не хотелось возвращаться в мир, ставший для него источником кошмара. Но он понимал, что рано или поздно возвращаться придется.

Он уже начал вставать и без посторонней помощи передвигаться по своей отдельной люксовой палате. И однажды он решился задать вопрос, который до этого при их разговорах был табу:

— Что сейчас в Полесске?

— Тихо пока, — отведя глаза, произнесла она.

— Что было после стрельбы?

— Что было? — Она закусила губу, чтобы не расплакаться. — Ты не представляешь, что было… Я-на таблетках. Не знаю, что делать. Казимир мечется, как потерявшаяся собака, талдычит про какие-то бумаги и банковские счета. А я вижу: лично ты его совершенно не интересуешь. Свинья! Ты лежишь одной ногой в могиле, а он бабки врачам отстегнул, в палату проник и у тебя номера счетов выспрашивает… Скотина, ненавижу!

— Тише, Ленок. Тише. Плут, он и есть Плут.

— Думаешь, он твою особу настолько обожает, что для тебя самолет нанял? Из-за того, что ты его друг? Да если бы ему было выгодно, он бы тебя своими руками дострелил бы… Ему номера счетов нужны были, чтобы ты их в могилу не унес…

— Счета всем нужны, — криво усмехнулся Арнольд, ощущая, как снова начинает бить дрожь и все теряет четкость, а в голове гудит электрически.

— Ты не представляешь, что это было. Дон Педро очухался, его врачи накололи успокоительными. Он мне звонит и советует из дома не выходить и никому не открывать… Представляешь… Себе охрану нанял — жлобов из охранного агентства, ночью семью вывез в неизвестном направлении, забаррикадировался в офисе — оборону держать. А мне хоть бы одного человека выделил. Я к Нонне дочку сама отвозила, тряслась, боялась, что остановят по дороге, затолкают в машину. — Ее передернуло. — И никому дела нет.

— Педро ничем не помог?

— Помощник. Я слышала, когда все утряслось, больше никого убивать не стали, он через неделю компашку в своем офисе собрал, пьянку закатили, и неделю не просыхал. А потом встретился с Плутом обсудить, как делить твое имущество, если ты умрешь… Представляешь?

— Рано, суки, обрадовались.

— Ничтожества! Я их ненавижу всех, — всхлипнула она. — Ненавижу все ваши дела… Я хочу жить спокойно…

— И сидеть на пятьсот рублей зарплаты в библиотеке! — крикнул он так, что внутри что-то чуть не оборвалось. Он закашлялся. — Хочешь, как людишки все быть? Деньги до зарплаты считать, да? Мечтаешь ездить в общем вагоне? И чтобы дети наши ездили в общих вагонах? Нужно в жизни все брать, пусть силой, потому что никто просто так ничего не дает.

Он закашлялся, но не мог замолчать:

— Ты пойми, мы и те, другие, которые обычное быдло, росли вместе, в одних институтах учились. А сейчас вдруг стало ясно, кто чего стоит. Кто создан для того, чтобы прозябать, не в силах сделать свою жизнь. А кто умеет жить и делать деньги… Это водораздел. Такое бывает в истории редко. Все получили столько, сколько стоят. Все встало на свои места… Но просто так ничего не дается. За место под солнцем дерутся.

— Я устала…

— Все это нытье. Если бы я стал ныть и сетовать на то, что вокруг мерзавцы, то давно сошел бы с дистанции. И ездил бы в общем вагоне, как все идиоты. Как быдло, которое небо коптит только для массовки… Понимаешь, мы заслужили жить лучше их. Потому что мы лучше… Сильнее. Каждый получил свое. Свое… Свое…

— Свое. Кому деньги, кому пуля, — чуть не плача, произнесла Лена.

— Пуля, — это слово всколыхнуло в нем воспоминания… И он снова впал в прострацию.

На следующий день с утра, когда в окно светило летнее веселое солнце и гнало из души хмарь, он потребовал у Лены более подробный отчет о том, что происходит в Полесске.

— Похоронили Глушко с помпой. Весь город был, — рассказала она. — Инесса вся в черном, успела выписать черное платье из Парижа! Тварь такая, вроде скорбит, а прямо на кладбище по сторонам глазами стреляет, к мужикам приценивается!

— Что ты от нее хочешь…

— Стерва такая! Глушак — третий муж, которого она схоронила. Представляешь, у нее сотовый телефон, так в нем номер с тремя шестерками посредине. Черти ее водят по жизни — это точно…

— Что еще?

— Инесса спелась с Доном Педро и шурует вовсю, прибирает к рукам наследство муженька.

— Вот тварь…

— По-моему, они «Восток» решили подмять… А я… Я же в этом ничего не понимаю.

— Оставь. Это не твое дело. Что еще там?

— В милицию всех таскают. Милиция в коммерческие дела лезет. Меня допрашивали.

— Что сказала?

— Что ничего не знаю, — произнесла Лена со вздохом. — Я же правда ничегошеньки не знаю о ваших делах.

— Правильно. — Он вновь почувствовал вкус апельсинового сока на губах и ощутил, как по телу разливается холод и в висках начинает стучать кровь. — Иди…

Через пару дней он почувствовал, что произошел окончательный перелом в болезни — но только физический. Психологически же становилось только хуже. Страхи и воспоминания вгрызались все глубже под кожу, как насекомые-паразиты.

Он поднялся с кровати, шатаясь подошел к зеркалу, увидел в нем осунувшееся, почти неузнаваемое лицо. Еще недавно привлекательное, теперь оно было лицом человека не от мира сего. Зачерпнув воду в раковине в горсть, он плеснул в зеркало, сел на стул, обхватил голову руками.

— Черт, черт… Глушак мертв… Он всхлипнул.

— Мертв. Царствие ему небесное…

С этого момента он зациклился на этой фразе, не забывая ее повторять, впадая в черные думы. С каждым днем он все больше погружался в тяжкую депрессию, порой переставая адекватно воспринимать окружающее. Он все сильнее ощущал вкус этого проклятого апельсинового сока на губах, хотя с того дня, когда он резким взмахом опрокинул стакан с ним, сок ему больше в палату не приносили. Лену его состояние пугало все больше.

— Арнольд, ты доведешь себя, — всхлипывая, говорила она, сидя у его постели и с болью глядя на него.

— Я выкарабкаюсь, Ленок… Я сам должен. Один попытаться … Ты лети.

— Ты что?

— Езжай домой…

— Я не могу тебя оставить!

— Ничего… Я сам… Мне нужно вернуться… Я должен вернуться… — как сумасшедший бормотал он.

— Арнольд!

— Езжай, сказал! — закричал он, лицо перекосила судорога, и Лена отпрянула. Она никогда не видела его таким.

— Хорошо.

— Я вернусь…

 

Глава 6

УСЛУГИ ОТМОРОЗКА

— Тебе делать ничего не надо. Только посидишь и щеки понадуваешь… Ты одним видом давишь. — Иосик нервно теребил за край кожаную папку, которая и так уже была порядком истрепана, став жертвой вечно шалящих нервов своего хозяина.

— Сколько положишь, бизнесмен? — скучающе осведомился развалившийся на заднем сиденье машины Пробитый.

После стычки на дороге в Суворовском районе, когда он стрелялся с уголовным розыском, Пробитый внешне сильно изменился — побрился наголо, начал отращивать усы и на себя, в общем, стал похож намного меньше.

— Пятьсот баксов, — сказал Иосик.

— Долг сколько?

— Четырнадцать тысяч.

— Я что-то не догоняю; Если четырнадцать тысяч долг, то откуда пятьсот? — так же лениво удивился Пробитый.

— Я же тебя не долги выбивать приглашаю. А посидеть в кабаке один вечер.

— А где старобалтийские пацаны, крыша твоя?

— Им сюда лезть не обязательно. Это мои дела.

— Чего зажилили?

— Партию молока.

Иосик гонял из Прибалтики молочные продукты, на этом в последние годы хорошо поднялся. С Пробитым он учился в одной школе, но, всякий раз встречаясь с ним, даром что знал его давно, вел себя с опаской — так надлежит обращаться с ядовитыми змеями. Он предпочитал со школьным приятелем в делах не связываться, но так уж приперло, что ему нужен был для разговора с недобросовестными партнерами именно такой человек.

— Ладно, тысяча, — сообщил свое решение Пробитый. — И то потому, что я сегодня добрый. И в бегах.

— Хорошо, — кивнул Иосик.

— И выступаю как одиночка, а не от имени Корейца.

— Годится, — с меньшей радостью кивнул Иосик, впрочем, отлично понимавший, что от имени Корейца такие услуги стоят куда дороже.

— Когда переговоры?

— Через два часа. У Артурчика.

— Это кабак за зерносовхозом?

— Ну да. «Ручеек».

— На твоей тачке двинем. Мне светиться не резон.

Пробитый знал, что его ищет вся милиция. Но так же знал несколько фокусов, как избегать встреч с ней. А поддельные документы он выправил по случаю еще давно — был у него приятель, который паспорта штамповал — лучше, чем в Гознаке, выходили. Правда, плохо кончил, нашли бедолагу с перерезанным горлом — то ли кому-то не тому что-то продал, то ли стал чему-то свидетелем, но скорее всего просто деньги зажал — до денег очень уж жаден был.

— На моей так на моей, — обрадованно кивнул Иосик, царапая ногтем свою многострадальную папку.

…Два года назад беженец из Баку Артур на идущей на Запад трассе в Суворовском районе за зерносовхозом поставил шашлычницу. Дела вдруг пошли в гору — а чего им не идти, когда налогов не платишь. Еще родственники помогли, и вот уже вознесся ресторанчик из нескольких бунгало, который назывался «Ручеек». Кормили здесь терпимо. Место было тихое, хорошо просматривалось со всех сторон, так что сюда для задушевных разговоров нередко наведывалась полесская братва средней руки. После одной такой беседы в бунгало осталось два истекающих кровью раненых с огнестрельными, Артура сильно трясли местные компетентные органы, но потом отвязались, и заведение продолжало работать в прежнем режиме.

В двадцать ноль-ноль Иосик со своим сопровождающим сидел за столом в отдельном деревянном домике. Пробитый посасывал пиво с высокомерно-снисходительным видом, как умел делать это только он. Он даже шнурки умел завязывать так, словно демонстрировал, что люди вокруг него — просто вши недодавленные. Это талант, и хитрый, ушлый Иосик всегда ему завидовал — сам-то он больше мельтешил и проклинал себя за несолидность.

— Десять минут девятого время, между прочим, — отметил Пробитый, поглядев на часы. — На восемь договаривались?

— На восемь.

— На стрелки опаздывают только фраера, — сказал Пробитый. — Опоздавший платит. Но это у людей. Как у вас принято — не знаю,

— Слушай, ты и тут давишь, — обиженно произнес Иосик.

— Чего? — удивленно и угрожающе осведомился Пробитый.

— Ничего…

Появились они в двадцать минут девятого. Приехали на двух машинах — сером мятом «Фольксвагене-Пассате» и будто только сошедшем с конвейера темно-вишневом «Вольво-340». Их было четверо. С мощной шеей, лысоватый, высокий, в белой рубашке и светло-бежевых брюках тип, говоривший явно с прибалтийским акцентом, был у них главным. Его охраняли трое «торпед» — Пробитый оглядел их критически. Кореец таких не держал. Жидковаты. Повадки не те — слишком задиристые, как у дворняг. Пробитый сам любил вести себя вызывающе. Но он имел на это право. А эти? Вопрос.

— Только разговариваю я, договорились? А ты создавай фон, — взмолился Иосик.

— Создам…

«Торпеды» уселись за соседний столик, а прибалт приземлился к ожидавшим его.

— Опаздываешь, Альгис, — сказал Иосик раздраженно, но в его напускном раздражении слишком явственно проглядывала растерянность.

Альгис исподлобья посмотрел на него и только ухмыльнулся. Держался он нахально и самоуверенно, как держатся люди, ощущающие за собой безоговорочное превосходство.

— Опаздываю, — развел он волосатыми руками с широкими корявыми ладонями. На его пальце чернел камень, вправленный в золотое кольцо, расстегнутая на три верхние пуговицы рубаха открывала грудь, в волосах которой утопала золотая цепь с массивным медальоном. — Дурная привычка.

— Ладно, ладно… Ты есть будешь?

— Сыт по горло. — Альгис потянулся, : так что. хрустнули суставы. — Ну так что, Иосик? Чего звал? Что ты, солнце мое, мне сказать хочешь?

— Альгис, уже месяц как за молоко деньги не идут. И деньги не маленькие.

— Действительно, — кивнул Альгис, — невезуха получается, Иосик… Молоко дрянное, шло плохо, сплошные убытки. Так что извини.

— Я влетел на четырнадцать штук, понимаешь, — голос у Иосика звучал тонко. — Я заплатил. И деньги были мои. Личные деньги!

— Значит, тебе не повезло, — снова развел руками Альгис, ухмыляясь все более нагло. — Извини, Иосик… Я ведь тоже влетел. Так что могу, скажем, две тысячи отдать.

— Сколько?! — возмутился Иосик.

— Две. Тоже деньги немаленькие. — Альгис наслаждался беспомощностью партнера.

— Слушай, Альгис, так дела в Полесске не делаются.

— Ты мне будешь рассказывать, как делаются в Полесске дела?

— Если бы я не знал тебя давно, я бы решил, что ты меня кинул. Но я тебя знаю давно. И мне кажется, ты просто ошибаешься.

— Иосик, ну что ты говоришь, — укоризненно произнес Альгис, взяв ножик и начав тихонько постукивать по пепельнице. — Я же тебе объяснил ситуацию. Две тысячи — это много. Но из дружбы к тебе…

— Я, кстати, в этом бизнесе не последний человек! — Иосик начинал заводиться, голос его звучал все более тонко. Альгиса это веселило, глаза его сверкнули озорно.

— Ну да. Тогда две тысячи много. Тысяча. — На Прр битого Альгис принципиально не обращал внимания.

— Я не последний человек в этом бизнесе, — повторил Иосик. — Репутация, знаешь, немалого стоит. С тобой просто не будут иметь дела.

— Да? Ты мне угрожаешь? Нехорошо, Иосик. Это тебе не идет.

— Деньги там не только мои, но и братвы. — Иосик говорил, видя, что его нервная речь разбивается о спокойствие Альгиса, как вода о мол. — Знаешь, там люди нервные, по тюрьмам сидели. — Он выразительно покосился на Пробитого, который, слегка улыбаясь, с интересом наблюдал за концертом, не считая нужным встревать в разговор.

Иосик елозил на стуле все сильнее, на него было жалко смотреть.

— Пойми, Иосик, жизнь такая, — теперь уже неприкрыто издевался Альгис. — Тяжелая жизнь. А кому ныне легко…

— Вот слушаю я все это, — наконец подал голос Пробитый, — и блевать от вашего гнилого базара хочется… Прямо на ваши белые костюмы.

— Что? — приподнял бровь Альгис.

— Чего, кинул безобидного еврея и доволен… А ведь бабки отдавать придется.

— Не понял? — хмурясь, уставился на него Альгис.

— Все ты понял. А если не понял, то у тебя будет время понять. Это тебе я говорю.

— Что, из авторитетов? — усмехнулся Альгис.

— Все, Иосик, допивай пиво. Поехали, — не обращая больше на собеседника никакого внимания, велел Пробитый. — У них через два дня счетчик включается.

— Так ты тоже не на лохов наехал, парень, — кинул Пробитому Альгис, задетый за живое. Он чувствовал, что моментально поменялся ролями — теперь он что-то вынужден объяснять, а этот тип с мордой закоренелого убийцы обращал на него внимания не больше, чем на мебель.

Пробитый только махнул рукой и допил пиво.

— Пошли.

— Ты сначала послушай, — ударил по столу кулаком Альгис, так что тарелки подпрыгнули, а глаза его налились кровью. — От свиньи хвост ты со своим лохом получишь! Потому что мы не дешевки какие!

— Правда? — деланно удивился Пробитый.

— Правда. Ты кто? Ты хрен с бугра! Хоть и харя у тебя страшная. Мы воров на хер посылали. Не то что отморозков дешевых. Понятно?

Пробитый видел, как «торпеды» напряглись.

— Ты знаешь, кого обидел? — осведомился Пробитый, тяжелым взглядом будто пригибая Альгиса к столу. — Ты Пробитого обидел. А это приговор.

— Да пошел ты…

Пробитый пожал плечами. Взял с тарелки перед собой ломоть брынзы, откусил от него кусочек. И неожиданно резко швырнул тарелку в одного из «торпед», тот отпрянул, а Пробитый легко вскочил.

Зеркало — столько раз перед ним тренировался Пробитый, учась выхватывать пистолет из кобуры, из-за пояса. Он имел видеотеку из пары сотен боевиков. Смотрел их не столько из-за увлекательного сюжета. Да, он учился. Высматривал подходящие приемы — не все боевики как корейские, где бесполезно лупят друг друга по морде. Кое-что можно применить на практике. Тяжело сделать первое движение. А потом все идет как по накатанной колее — автоматически. Главное в этот момент — не тратить время на размышления, правильно ли действуешь, а довериться рефлексам. Рукоятка пистолета скользнула в ла-Донь, палец тут же опустил вниз предохранитель. Грохнул выстрел. Пуля вошла в грудь Альгису. Тот всхрапнул, как лошадь, и повалился на пол вместе со стулом. Следующий выстрел настиг вскочившего «торпеду» — пуля попала ему в живот. Пробитый засмеялся.

— Давай. Кто быстрее, — предложил Пробитый, глядя на последнего противника, которому засветил перед этим в лоб тарелкой. — Успеешь?

— Я ничего, — забормотал тот.

— Я вижу. — Пробитый выстрелил ему в ногу, и «торпеда» скорчился, взвыв, на полу рядом со своим стонущим подельником. Последний сидел, прислонившись спиной к перевернутому столу, с силой прижмурив глаза, тряся головой и сжав живот рукой, будто боясь, что простреленные внутренности вывалятся на пол.

Иосик остолбенел. Он только пискнул жалобно, как крыса, которой наступили на хвост.

— Давай. — Пробитый схватил Иосика и поволок его в сторону автостоянки. — Ключи.

Он вырвал у приятеля ключи. Завел машину, руки немножко подрагивали, в голове билась кровь, ноздри жадно расширялись. Пробитому было хорошо. Он сорвал «Мерседес» Иосика резко с места.

Иосика, сидевшего на переднем сиденье, било, будто в пляске святого Витта.

— Ты… — Он всхлипнул. — Ты что сделал?.. Четырнадцать тысяч… Какие-то четырнадцать тысяч. Ух… Меня убьют. Убьют… Ты убил их… Тебе что. А меня убьют… Убьют.

— Если не заткнешься, убью тебя я, — прикрикнул Пробитый, сбрасывая немножко скорость.

— Убьют, убьют, — раскачивался из стороны в стороны Иосик. Вдруг он, округлив глаза, тонко и истерично завизжал:

— Ты виноват! Зачем я связался с таким психом! Ты псих, псих, псих!

— Ясно. — Пробитый остановил «Мерседес», распахнул дверцу, неторопливо вылез из салона, потом вытащил упиравшегося Иосика, взяв его за шкирман.

Тот побледнел и воскликнул:

— Ты что делаешь?

— Я тебя предупреждал!

— Извини… Слышь, правда! Я не хотел!

Пробитый подсечкой сшиб Иосика с ног, вытащил из-за пояса пахнувший порохом пистолет Макарова, в котором оставалось еще больше половины магазина.

— Не-ет! — заорал Иосик.

Пробитый пожал плечами, взял Иосика за отворот пиджака, поставил на ноги. И укоризненно произнес:

— Ты меня обидел.

— Извини!

— Сука ты, Иосик.

Пробитый снова нажал на спусковой крючок, Иосик упал, держась за ногу. Пробитый внимательно посмотрел на него сверху вниз, раздумывая. Потом обернулся и пошел к «Мерседесу»…

 

Глава 7

ПСИХИАТР ДЛЯ ЖЕРТВ РАЗБОРОК

— Ну что, уважаемый Арнольд Валентинович, всякие увещевания подумать о ценности жизни, взглянуть на все с другой стороны в вашем случае вряд ли помогут, — сказал психиатр. — Пичкать вас таблетками — этого я не порекомендую… Хотите честно?

Арнольд ничего не ответил.

— Или вы выберетесь из этого состояния сами, или никакие лекарства вам не помогут. Только подумайте, что, если вы не выберетесь, все созданное вами растащат ваши же бывшие друзья. И будут вспоминать вас, смеясь. Притом смеясь с чувством превосходства… Нет, Арнольд Валентинович, вам нужно возвращаться к жизни. И как Можно быстрее.

Пожилой психиатр был из эмигрантов последней воланы и носил немецкую фамилию Браун. Он один из немногих, кому удалось пристроиться в Германии по врачебной специальности. В России он был большим специалистом по реактивным состояниям, то есть по психическим расстройствам, возникающим как реакция на травмирующие факторы. И теперь его использовали в паре клиник именно для работы с «новыми русскими», многие из которых пострадали в различных разборках и нуждались в ласковом слове психиатра.

— К чертям, — твердил Арнольд.

— Вам нужно просто коснуться ногами самого дна, а потом вы поймете, что попали не туда и заслуживаете лучшей участи. Всему свое время…

Говорил психиатр с пациентами просто, как с равными, будто обсуждая досадные проблемы, сознательно избегал всяких мудрых многосложных психиатрических терминов и не напускал на себя таинственную многозначительность, которая нога в ногу идет с крупными гонорарами. Вид у него был домашний, и, в принципе, в другой ситуации он бы Арнольду понравился. Но сейчас ему вообще ничего не нравилось. С каждым днем ему становилось все хуже. Теперь все вокруг было будто покрыто ватой. Снаружи, из окружающего мира, чужие слова и эмоции долетали до него с трудом. А внутри все было будто отравлено ядохимикатами.

— А немножко выпивки не помешает, Арнольд Валентинович, — потер руками психиатр. — Совсем не помешает… Если вы только не решите посвятить ей всего себя… Пора, пора брать себя в руки, уважаемый.

— К чертям, — повторял Арнольд.

Физически он приходил в себя достаточно быстро. Но это ничего не значило. Были вещи, терзавшие похлеще боли в простреленном боку. Это все те же воспоминания. Те же кошмары. Иногда он орал во сне, и тогда прибегали быстрые и заботливые в пределах своей более чем приличной зарплаты медсестры.

Однажды он понял, что один с кошмарами не совладает, и тогда налил прямо в стаканчик для чистки зубов виски, залпом, прижмуриваясь, как противное лекарство, проглотил его. С непривычки со стакана шарахнуло в голову достаточно сильно. Но зато огненный вкус виски на время отшиб так и не желающий оставлять его вкус апельсинового сока на губах, и перестало на время казаться, что сейчас загремят выстрелы и ударит тупо в грудь пуля.

Лена улетела в Полесск, названивала постоянно. Он заставлял ее докладывать, что творится в фирме.

— Они же подонки, Арнольд! — кричала она. — Ты не представляешь, что они творят! Что мне делать?

Он выслушивал ее без интереса.

— Ничего не делай, — повторял он механически. — Ничего… Я сам. Сам…

— Как же тебя не хватает! Я приеду…

— Нет! — кричал он, бросал трубку, отключал телефон и тянулся к уже дожидавшейся его бутылке.

Поскольку угроза жизни миновала и в целом Арнольд чувствовал себя более-менее, врачи сквозь пальцы смотрели на то, как русский клиент народными средствами снимает стресс.

Несколько раз к нему рвались приятели и сотрудники фирмы «Восток», которых занесло в Германию по делам, но он приказал посылать всех к чертям.

Между тем в Полесске шел пир на весь мир. Глушко лежал в могиле, его любимая жена наконец сняла траур с некоторым сожалением — она не раз слышала, что черное ей к лицу, — и занялась тем, о чем мечтала давно, — делами фирмы и имуществом мужа.

В делах покойного мужа она разбиралась туго, но отлично знала, как такая женщина, как она, должна решать свои проблемы. И все чаще вдову видели в ресторанах в провождении Дона Педро. Тот после покушения, жертвой которого едва не стал вместе с Глушаком, успел очухаться и окончательно вернуть себе доброе расположение духа. Роль утешителя, водителя, телохранителя и финансового консультанта Инессы он исполнял добросовестно.

Очень похоже, что именно он насоветовал ей начать атаку по всему фронту на фирму «Восток», соучредителями которой были Глушко, Арнольд и Плут. Плут еще до трагических событий увел свои основные капиталы, так что на фирму ему было вообще-то наплевать. И Инесса с Доном Педро взялись за дело.

Перво-наперво она захватила особняк, который покупали для офиса Глушко с Арнольдом. Потом начала подгребать всеми правдами и не правдами в наследство движимое и недвижимое имущество — два особняка в Полесске, еще один на море в Старобалтийском районе и дом на Кипре. Со счетов «Востока» сняла больше миллиона долларов и вбухала их в ремонт особняка, бриллиантовые серьги немыслимой красоты и цены, а часть умудрилась переправить в Англию.

Затем вдова подделала подписи учредителей фирмы — в основном среди них были люди, которые являлись учредителями еще десятков подобных контор и долю с дела имели формальную, являлись подставными фигурами, и изменила учредительный договор. По уставу в случае смерти учредителя доля его не наследуется, а распределяется, первоначальный копеечный взнос возвращается наследникам, то есть последние в итоге получают шиш с маслом. По новому уставу Инесса наследовала процент акций на веки вечные и вообще становилась в фирме чуть ли не единоличной хозяйкой.

— Что ты творишь? — воскликнула Лена, столкнувшись однажды с Инессой в престижном супермаркете, где затоваривались экологически чистыми и фирменными, без подделок, продуктами большинство денежных людей Полесска. Вдова задумчиво рассматривала наклейку на бутылке французского вина. Инесса давно обзавелась прислугой, но вина обычно выбирала сама.

— А что я творю, Ленок? — недоуменно спросила она, ставя на место красивую фигуристую бутылку с темно-красным содержимым.

— Ты же просто выносишь вещи из дома покойного!

— Ты что-то перепутала. Просто я беру в руки дела мужа… Тебе этого никогда не понять.

— Ах ты… Ты тварь алчная… Ты думаешь так все захапать, да… Арнольд вернется…

— Охолонись, Ленок…

— Ты…

— Ну я… Я. Тридцать лет уже я… Что еще хочешь сказать?

— Девочки, спокойно, — замахал руками появившийся сзади Дон Педро.

— Какие же вы все мерзавцы! Как я вас ненавижу! — бросила Лена и, повернувшись на каблуках, пошла к выходу.

— Посмотри на нее, — хмыкнула Инесса. — Трудно, наверное, быть такой дурой.

— Нелегко, — поддакнул Дон Педро, галантно беря Инессу под локоть.

 

Глава 8

РОЗЫСК СКРЫВШЕГОСЯ ПРЕСТУПНИКА

— Вы мне объясните, как все это получается? — раздраженно воскликнул Ушаков, недобро разглядывая собравшихся на утреннее совещание двух своих заместителей и пятерых начальников отделов и отделений. — Вокруг что, тайга? Закрытая область! И мы не можем найти человека.

Каждое утро начиналось с такого совещания, где подбивались итоги и намечались задачи на день, заслушивались отчеты по раскрытию наиболее опасных преступлений, совершенных в области. И раздавалось нерадивым на орехи. Начальник уголовного розыска был достаточно требователен, не выносил разгильдяйства и безынициативности, спуску подчиненным не давал. Сегодня он был явно не в духе, и в такое время ему лучше не попадаться под горячую руку.

— Был бы человек, давно бы нашли. — Гринев вытер пот — в кабинете было душно и жарко, как и на улице, вентилятор гонял воздух, но не слишком помогал.

— Что? — спросил Ушаков.

— Он не человек, а волчара.

— Он бешеный пес, сорвавшийся с цепи, — сказал Ушаков, который немало видел таких сорвавшихся с цепи, которым любое море по колено.

— У него выбило предохранители, — произнес Гринев. — Результат налицо — еще один труп и два раненых. Даже приятеля своего не пожалел.

— Выбило. — На миг у Ушакова резко заломило виски, и он стиснул их кончиками пальцев. Он понимал, что теперь Пробитый не остановится ни перед чем. Убийца почувствовал в себе радость избавления от всего человеческого. Зэки, которые убивали Ушакова в той заснеженной колонии-поселении в Олянино, тоже были такими. Им нравилось идти и сеять погибель.

— И чутье у Пробитого, как у волка, — сказал Гринев. — Получаем информацию, что он к своей девке вчера должен был заглянуть. Выставляемся у дома. И где он?

— Вот что. Каждый опер в области, каждый постовой должен знать физиономию Пробитого лучше, чем свою собственную, — сказал Ушаков. — И каждый опер, проснувшись утром, перво-наперво должен задаваться вопросом: где Пробитый и как его искать?

— Может, он вообще уже в Германии, — предположил начальник отделения по розыску скрывшихся преступников.

— Да здесь он, — отмахнулся Гринев. — Как-то корешам обмолвился, что еще мало денег нагреб, чтобы за бугор линять.

— Кореец должен нам его сдать, — напирал Ушаков. — Надо давить на него и его команду. Пробитый — их кадр. Они за него и в ответе.

— Давить-то их полезно. Но сам Кореец точно сейчас в Германии, — сказал Гринев. — И Ломоносов исчез. А в их команде никто не в курсе, где Пробитый. Они и сами его за полнейшего отморозка держат. И не особенно рады за его достижения отвечать. Они от него открещиваются.

— Хорошо он в землю зарылся, — заметил Ушаков. — Ищут пожарные, ищет милиция. И где?

— У нас в области семьдесят процентов территории — леса, — напомнил Гринев. — Заброшенных домов еще с войны тысячи. Можно так закопаться… — Кореец. Шамиль. Пробитый, — покачал головой Ушаков. — Товарищи сыщики, мы где живем, спрашивается? Это Чикаго, да?

— В Чикаго сейчас порядок, — резонно возразил начальник транспортного отдела, но начальник уголовного розыска посмотрел на него так, что у того тут же желание вылезать пропало.

— Мы теряем контроль, — продолжил Ушаков. — Присутствующие это понимают?..

Присутствующие понимали. Не понимали они только одного — как можно удержать контроль в свободной экономической зоне, где крутятся бешеные деньги. Бешеные деньги — это бешеные нравы. И жизнь копейка.

— Всю агентуру активизировать. Все наши службы. Пробитого надо брать, — закончил обсуждение вопроса Ушаков. Он знал, что Пробитого возьмет. Только когда?..

Через пару дней Гринев получил весточку от своего информатора — тот видел Пробитого в Лебежске, прямо у городского рынка. Убийца сильно изменил внешность, но все равно узнать его можно было. Прогуливался спокойно, не дергался, будто на него не был объявлен гон.

— Там он хоронится, — потер руки Гринев, преподнеся информацию Ушакову. — Там.

— Вокруг Лебежска одиннадцать поселков. И дач немерено. Где именно? — Ушаков встал из-за стола, подошел к карте области и провел ладонью по Лебежскому району, изрезанному озерами и болотами.

— Надо искать там, — сказал Гринев. — Сейчас всех на ноги поднимем.

— Подожди. Давай сначала туда съездим. Присмотримся. — Ушаков отошел от карты и посмотрел в окно на залитый жарким солнцем двор УВД. Лето уже катило к середине. Дни летели за днями со свистом, как курьерский поезд, разогнавшийся до предельной скорости. Еще немного — и лето потянется к закату. А потом осенние дожди, холода… — Вызывай машину. Проветримся.

— Проветримся, — кивнул Гринев, поправляя на поясе кобуру и потягиваясь. Несмотря на свой возраст, случая выбраться куда-то самому и немного повоевать он не упускал. Имел такую привычку — гонять адреналин. — Возьмем, Лев, мы эту сволочь. Чувствую, возьмем.

— Не говори гоп.

— Ох, жара сегодня! — Гринев вытер вспотевший лоб. — Не могу. Грудь как давит.

— Старый стал, — усмехнулся Ушаков. — Немощный.

— Кто, я? — неожиданно обиделся Гринев, который вообще болезненно воспринимал напоминания о возрасте, считая, что еще тысячу лет будет носиться с пистолетом, жить на полную катушку и не жалеть себя. — Ты меня с кем-то спутал. Я еще весь день пахать могу, весь вечер пьянствовать, а всю ночь с подругой забавляться… И, заметь, не с одной…

— Старая школа. — Ушаков обмахнулся газетой. — Жара действительно.

Лебежск располагался в семидесяти километрах от Полесска. Город был исторический — сюда заглядывали и Наполеон, и русские цари да еще много кто — всех не упомнишь. До войны здесь жило гораздо больше населения, чем сейчас. При немцах даже ходил трамвай. Большинство зданий, крепких и красивых, с лепниной, осталось от старых хозяев. Город был будто безобразными заплатками залатан серыми многоэтажками. Ушаков не раз размышлял по поводу того, что хрущобы и современные новостройки являются воплощением модных в двадцатом веке идей, что человек — это некий механизм, который, когда не работает, может храниться и в невзрачной коробке, лишь бы в ней были горячая вода, отопление да квадратные метры. На Ушакова эти коробки навевали всегда тоску.

— Хозяйственники, мать их! — воскликнул Гринев, у него лязгнули зубы, когда на въезде в Лебежск машина влетела в особенно глубокую яму.

Последний секретарь Лебежского райкома вспомнил, что его город исторический, и начал активную его реставрацию, разбил везде клумбы, привел в порядок дороги, городской парк. При нем Лебежск начал приобретать былой гордый вид. Но это продлилось недолго. Сейчас все было запущено, как и вся область, — фонари раздолбаны, дома не крашены, дороги такие, что Ушакову с каждым новым ухабом все больше становилось жалко импортной машины.

— В отдел? — спросил водитель.

— Какой отдел? — хмыкнул Ушаков. — На рынок. Городской рынок в любом районном городишке — это центр местной цивилизации, где можно встретить кого угодно, начиная от прокурора, главы администрации и кончая последним карманным воришкой. Рынок в Лебежске не отличался ничем от любого другого. Здесь гадали местные, живущие на окраине городка цыгане, одаряя золотозубой улыбкой очередного лоха, а при виде начальника областного уголовного розыска, неторопливо бредущего вдоль рядов и приценивающегося к яблокам и апельсинам, они с подозрительной поспешностью исчезли. Азербайджанцы сновали меж рядов, что-то строго выговаривая русским девкам, которых выставили торговать на точку, дабы не получить по своей кавказской физиономии — в прошлом году тут прокатились кавказские погромы, но «кепкари» никуда не делись, просто перестали выставляться сами. Терся тут и темный люд — куда рынку без него. Вон на корточках сидят, курят трое заблудших овец — это братва мелкая, проспиртованная, озабоченная одним — что-то втихаря стырить и тут же пропить. А вон те два бугая следят за порядком — такая устойчивая помесь рэкетира и охранника. Один из них направился к цыганкам — гнать к чертовой матери, ведь лишние проблемы никому не нужны. Чинно прошествовали два сонных милиционера — место это выгодное, хлебное, в целом спокойное, поэтому и вид у них сытый и сонный.

— Здравствуйте, гражданин начальник, — в среднем с такими словами обращались к Ушакову раз в минуту. Слова эти привычно ласкали слух.

Ушакова знала почти вся братва области. А как может быть иначе, если он служил кумом на самой серьезной зоне в регионе, а потом был замом по оперработе областного УИТУ. Кум, то есть главный опер на зоне, — это совершенно особое положение. Каким бы озлобленным, не признающим ничего на свете уголовник ни был по жизни, но при взгляде на своего бывшего кума, притом такого серьезного, каким считался Ушаков, что-то внутри у него перевернется, подведет, напрягутся жилы и задрожат поджилки и захочется ему вытянуться по стойке «смирно» и выдать не одну тысячу раз произнесенные им в свое время слова обращения: «гражданин начальник». Это в печень въелось. И кем бы Ушаков ни стал, он все равно будет для бывших зэков кумом — самым жестким, умным и справедливым, какой был в Полесске за последние годы.

— Тяпа, — развел руками Ушаков, увидев еще одного густо татуированного, изборожденного морщинами уголовника, трущегося около ряда с различным металлическим барахлом — старыми замками, напильниками, кастрюлями. — Какие люди — и на свободе!

На свободе Тяпа долго не задерживался, поскольку с детства посвятил свою жизнь тому, что шарил по чужим квартирам. В Полесске пять лет назад он залепил серию в шестьдесят квартирных краж.

— Здравствуйте, гражданин начальник, — виновато улыбнулся Тяпа, скосив взгляд, будто раздумывая, куда бы дернуть побыстрее.

— Промышляешь здесь?

— Я где живу — там не работаю, — обиделся Тяпа. — И вообще, я в завязке.

— Зарекалась лиса кур не душить.

— Гражданин начальник, я же честно…

— Ладно. Ты мне скажи, где Бульбаш.

— Так я ж не в курсах.

— Ну как, не знаешь, где пахан главный?

— Какой пахан? Ну вы скажете, гражданин начальник… Ну, Бульбаш — авторитетный человек. А то получается, что…

— Что получается — ты мне не гони… В общем, я его через час в отделе жду.

— Так он же…

— Тяпа, я все сказал. — Ушаков повернулся и направился к выходу с рынка.

Тяпа пожал плечами, вздохнул, кивнул «синяку», стоявшему за прилавком:

— Я тут отлучусь на полчасика. И двинул прочь.

…В РОВД Ушаков и Гринев прилежно глушили чай в кабинете начальника райотдела, когда позвонил дежурный и сказал, что начальника областного розыска спрашивают.

— Кто? — поинтересовался Ушаков.

— Местный наш вор, товарищ полковник, — доложил дежурный. — Тяпа.

— Пусть ждет на улице.

Тяпа стоял, прислонившись к дереву, и чувствовал себя рядом с райотделом неуютно. Порядочному вору лучше не бывать вблизи таких заведений. Мало ли что братва подумает.

— Ну? — Ушаков подошел к нему.

— Эта… Ему западло сюда идти.

— Где он?

— Тут недалеко. В парке… Я провожу… Только с глазу на глаз.

— Пошли, Тяпа. Что с тобой поделаешь.

Лебежский пахан ждал начальника уголовного розыска на скамейке около огороженного высоким забором летнего театра — за воротами были видны ряды скамеек, спускавшиеся амфитеатром вниз, и желтая деревянная раковина, накрывавшая сцену, — она осталась еще с немецких времен, как и сам парк, но сегодня тут уже год никто не выступал.

— Здравствуйте, Лев Васильевич, — сказал Бульбаш — тучный, татуированный мужчина лет сорока с землистым лицом, цепкими, злыми, всевидящими глазами — такие бывают у ушлых зэков, которые привыкли всю жизнь отовсюду ждать подвоха и делать подвохи другим.

— Запустили городишко-то. — Ушаков присел на скамейку, с которой Тяпа предупредительно смахнул мусор.

— Я, что ли, запустил? — пожал плечами Бульбаш. — Я вам, Лев Васильевич, что скажу… Вот на этой зоне, — он обвел рукой окрест себя, — бардак невиданный. Все тащат и тащат, гады. Всю страну растащили, а все мало…

— Красиво выступаешь. В тебе политик пропал.

— А что? И пропал, — кивнул Бульбаш, любивший и умевший поразглагольствовать на отвлеченные темы. — Скоро все развалится. Все в труху обратится. Хозяина-то нет.

Раньше городской парк, а не рынок, был центром цивилизации, где собирался весь Лебежск. Весело крутилась карусель, работали аттракционы, цвели клумбы. В пруду плавали утки. Пруд сначала зарос, а потом высох. Утки улетели. Весь парк теперь засыпан мусором. На памятнике Тургеневу чья-то рука прилежно вывела несколько матерных слов. На месте бывшей карусели, радовавшей детей, зияло черное обугленное пятно, как после приземления летающей тарелки. А у изящных чугунных фонарей, сохранившихся еще с довоенного времени, сначала вывернули лампочки, а потом кто-то стянул и сами столбы.

Воровской авторитет был прав — хозяина в городе не было. Мэром Лебежска избрали редактора «прогрессивной» молодежной газеты, прославившейся в свое время бойкими антикоммунистическими репортажами и обвинениями тогдашних отцов города. Обещаний редактор надавал много, вот только вопреки народным ожиданиям с его приходом к власти города-сада не получилось. Новый мэр оказался человеком, в принципе, не способным на какую-либо общественно полезную деятельность да еще болезненно вороватым, так что город приобрел вид населенного пункта, который только что взяли с боем войска противника и успели уже немножко пограбить по праву победителей. Впрочем, Лебежск исключением не был. Вся область приобретала запущенный, нежилой вид. Народ пер все, что плохо лежит, обезображивая свою среду обитания, сея разруху — глохли телефоны, потому что. умельцы спиливали кабели и продавали их в пункты приема металла, по той же причине все время вырубалось электричество. А тут еще бескорыстно старались воспрявшие духом вандалы, которые ломали и гадили не выгоды ради, а из каких-то своих глубоко личных потребностей. И, что самое интересное, этот бардак люди в последнее время уже стали принимать за должное. Привыкли!

— Страшен русский человек, которому дали волю переть все, — усмехнулся Ушаков, оглядываясь на вмятину, где недавно еще был чугунный столб фонаря.

— Ох, бардак вокруг.

— Беспредел, Бульбаш. Что на воле, что на зоне. Везде. Тебе нравится беспредел?

— Мне-не особо.

— Тогда давай прикручивать беспредельщиков.

— Вместе? — хмыкнул Бульбаш.

— Иногда и вместе. Греха в этом нет.

— Лев Васильевич, ну зачем вы так? Вы же меня знаете. Я с ментовкой никогда в паре не работал. И поздно уже начинать. А беспредел мы и сами прикрутим.

— Он тебя сам прикрутит… В общем, к делу. Пробитого ты знаешь, он из твоих краев.

— Знаю.

— Сейчас он где-то здесь. Понимаешь, он с катушек сорвался. И людей кладет, что мишени в тире. Где он хоронится, Бульбаш? Где?

Бульбаш в миг осунулся лицом, отвел глаза и только пожал плечами.

— Бульбаш, — продолжал жать Ушаков, — он же конченый отморозок. И он в разносе. Его надо брать. Ну…

— Я не знаю.

— Зато я тебя знаю… Бульбаш, тебе что-то известно, — брякнул Ушаков наугад. И почувствовал, что попал в точку. Хотя Бульбаш ничем не показал это, но начальник уголовного розыска ощутил, как в душе уголовника что-то всколыхнулось…

— Да не знаю. Лев Васильевич!

— Бульбаш, ты со мной ссориться решил? Давай. Ты же меня знаешь… Я тебя тогда прессовать начну. Мне про тебя все известно. И что живешь ты с Лизкой. И что барыжничает она втихаря…

— Откуда знаете? — насторожился Бульбаш.

— Я все знаю. И обоих вас давить начну… Не выгораживай ты уродов всяких. Пробитый, если что не по нему, и тебя грохнет и на заслуги твои перед воровским миром не посмотрит… Кроме того, с тебя еще по зоне должок. Помнишь, тогда, когда с хачиками разбор на пятерке был, я к тебе как человек отнесся? Или забыл?

— Ничего я не забыл… Эх, Лев Васильевич, были бы вы обычный мент, язык бы отрезал, а ничего бы не сказал. А так вроде свой. Вместе одну зону топтали.

— Правильно…

— У Натахи Вороны он. Девка козырная, ноги из подмышек растут. В манекенщицы хочет. Пробитый только с такими и водится. Он у нее два дня хоронился после той стрельбы в Суворовском. Тихо затаился, обещал ее, дуру, пристрелить, если что. Но она моей проболталась… Так что здесь он.

Так и бывает, что вытаскиваешь счастливый билет. Слишком много в жизни зависит от везения. Сегодня Ушакову повезло…

— Адрес, — потребовал он.

— Поселок Заречный, сразу за Лебежском.

— Знаю.

— На улице Жукова, за водокачкой, халупа вся покосившаяся. И номер счастливый — тринадцатый… Рядом еще хачики дом отстроили двухэтажный. И от бензозаправки эта халупа как на лад они…

— Спасибо, Бульбаш. — Ушаков поднялся со скамейки.

— Не за что… Если только Пробитый еще там. А то он двигать собирался прочь. Так что торопитесь, Лев Васильевич…

— Поторопимся. — Ушаков вынул из нагрудного кармана просторной белой рубашки, подходящей для такой погоды, плоскую рацию «Моторола» и произнес позывные Гринева:

— Ноль-три, подъезжай на машине к парку.

— Принято, — донесся голос Гринева.

 

Глава 9

ВЕРНУЛСЯ ВСЕРЬЕЗ И НАДОЛГО…

Старый психиатр оказался прав. Получилось именно так, как он говорил.

Арнольд проснулся ночью. В окно светил серп луны, выкарабкавшийся из-за шпиля дома напротив клиники. Вдалеке шумел мотор куда-то в этот неурочный час стремящейся машины. Над миром царили тишина и умиротворение.

Он встал, покачнулся. Подошел к окну, повернул раму, вдохнул полной грудью воздух. Голова шумела от выпитого вчера джина.

Ветерок овевал разгоряченное лицо. Наполнившее все вокруг умиротворение стало растекаться и внутри Арнольда. Он вновь почувствовал, что живет в этом мире, а не валяется, придавленный им, как клоп домашней тапочкой.

— Бляха муха, — произнес он.

Он возвращался на грешную землю. Туда, где у него вагон и маленькая тележка проблем. Где не любят слабых. Где нужно намертво цепляться за место под солнцем, если хочешь жить хорошо, а не прозябать. И он вдруг поймал привычную злую волну, ощутил стремление двигаться вперед.

— Нет, гады, не взяли вы меня, — прошептал он, опуская крепкий кулак на подоконник. — Жив я… Жив!

На следующий день началось возвращение к полноценной жизни. Немецкие врачи вытащили его из могилы, поставили на ноги, теперь самочувствие у него было относительно приличное. И он готов был двигать в большой мир, о чем наутро объявил своим врачам.

— Не мешало бы еще неделю подлечиться, — посоветовал лечащий врач.

Арнольд, сносно говоривший по-немецки — освоил язык за время работы в табачном бизнесе, — поинтересовался:

— Что, умру, если не долечусь?

— Не умрете. Но для надежности.

— Надежность — слово немецкое. Наше слово — авось, — засмеялся Арнольд.

— Что такое «авось»?

— О, это целая русская философия. Как у нас говорят — без стакана не разберешься.

— Стакан — это тоже русская философия? — улыбнулся врач.

— Еще какая!

…"Ту-134" прорвал плотный покров облаков и устремился к посадочной полосе.

Когда самолет выпустил шасси и ухнул вниз, у Арнольда внутри стало пусто и холодно. В такие моменты ему всегда казалось, что крылатая машина так и будет падать до земли и ничто ее не остановит — она сомнется, ломаясь о верхушки деревьев, распадется на части, и горючее взорвется, пожирая то, что осталось от человеческих тел. Не то чтобы он боялся самолетов, но такие моменты не любил. Тем более, побывав на том свете, пережив и выстрелы в упор, и операции, рухнуть на подлете к собственному дому было бы обидно.

Но, конечно же, самолет не рухнул. Его шасси со стуком коснулось полосы, и пассажиры, как обычно, зааплодировали мастерству летчика, и стало очевидно, что боялся не один Арнольд, а большинство его спутников, поставивших в этот день свою жизнь в зависимость от крепости крылатой машины, мастерства пилотов и диспетчеров. Вся беда обычного человека, что он не может понять, как самолет летает.

В приземистом, сером — бетон со стеклом — аэропорту Полесска его встречали Лена, горилла-охранник из «Легионера», парившийся в пиджаке, скрывавшем подмышечную кобуру, и старший менеджер «Востока» — молодой, да из ранних, служивший в фирме на побегушках.

— Я вернулся, — сказал Арнольд, обнявшись с Леной и пожав руку остальным. — Как тут у вас дела, братцы?

— Вдова совсем очумела, — поведал менеджер. — Со счета деньги гоняет. Под себя, считай, всю фирму подмяла. Особняк на Чайковского захватила. Это вообще трандец, Арнольд Валентинович. И Дон Педро за ней, как пес привязанный ходит. Полный трандец.

— Не трещи так. — Арнольд кивнул охраннику на чемодан, тот подхватил его. — Сейчас подробно расскажешь.

На стоянке их ждала «Тойота-Лендкрюйзер» защитного цвета с тонированными стеклами, через которые никого не рассмотришь, — из тех модных машин, которые своей мощью и статью напоминают армейский бронетранспортер. Они продерутся через какие угодно дороги, промесят широкими ребристыми шинами любую грязь да еще вид имеют агрессивно угрожающий — именно то, что нужно сегодня на Руси. В просторном, отделанном деревом и кожей салоне менеджер с избытком чувств минут десять описывал сложившуюся ситуацию. Время от времени его не менее горячо перебивала Лена:

— Инесса, эта стерва алчная, дорвалась просто… В них же ничего человеческого нету…

— Почему? — удивился Арнольд. — Как раз в них много человеческого. Жадные, вечно голодные и подлые. Нормальные люди, — засмеялся он.

Лена несколько удивленно посмотрела на него. Но тут , менеджер воскликнул:

— Арнольд Валентинович, надо их в темпе на место вставить. Пока они всю фирму не разгромили.

— Надо, так поставим.

— Домой? — спросил водитель на въезде в город.

— Нет. В «Легионер».

В Полесске стояла духота, собирался дождь, но никак не мог хлынуть, а от этого у Арнольда жало в груди — после ранения он стал реагировать на погоду.

Машина свернула в направлении проспекта Калинина, где располагался офис частного охранного предприятия «Легионер».

Утром, еще из Германии, Арнольд созвонился с хозяином «Легионера». И они успели в общих чертах обговорить план действий.

…Арнольд, улыбнувшись миловидной секретарше и услышав: «Вас ждут», перешагнул порог просторного кабинета, обставленного новенькой офисной мебелью, с двумя работающими компьютерами. На пороге его встретил хозяин ЧОПа «Легионер» — щуплый, в сильных очках-хамелеон, хитрый, как папаша Мюллер и Шеленберг, вместе взятые, бывший полковник КГБ.

— Здорово, Михалыч, — жизнерадостно сообщил Арнольд. — Я вернулся.

— Вижу, — кивнул бывший полковник, изучающе разглядывая своего делового партнера по многим совместным акциям. — Мне казалось, ты из штопора не выйдешь.

— Вышел… Настала пора на место кой-кого ставить.

— Если всерьез вернулся.

— Всерьез и надолго, как говорил Ильич.

— Если всерьез, то поставим…

 

Глава 10

ПОЕДИНОК

— Ну, что будем делать? — спросил Ушаков, расположившийся на переднем сиденье своего служебного белого «Рено».

— Значит, он в Заречном. — Гринев почесал прилично облысевший в последние годы затылок — имел он такую дурацкую привычку, заявляя, что это хорошо стимулирует мыслительную деятельность.

— Бульбаш так говорит.

— Надо СОБР звать. И чин-чином его паковать, — сказал Гринев.

— Если он еще там. Бульбаш полагает, что он отваливать оттуда собирается.

— Можно с местными его упаковать, — предложил Гринев.

— До Заречного три километра. Давай туда. Хотя бы к месту присмотримся. Я примерно представляю, где эта водокачка.

— За бывшим танковым полком.

— Ну да.

— Давай присмотримся, — согласился Гринев. — Bpeда не будет.

— Двигай, Сашок, — кивнул Ушаков водителю. Вон, выруливай туда. И прямо.

Водитель кивнул и завел мотор.

Ушаков взял микрофон автомобильной рации, вышел на начальника Лебежского райотдела, объяснил ситуацию и дал необходимые указания. — Мы сориентируемся на месте, — сказал он. — Группа захвата пусть в боевой готовности ждет.

— А вам стоит туда соваться? — забеспокоился начальник райотдела.

— Не бойся. Все нормально, — сказал Ушаков. И немного времени прошло, когда он понял, насколько ошибся. Но и на старуху бывает проруха…

Водокачка была достопримечательностью Заречного — как и покинутые три года назад казармы танкового полка, она радовала старомодными очертаниями, будто пришедшими из старых времен неприступных замков и тевтонских рыцарей.

Непрезентабельный, покосившийся дом они нашли без труда. Бульбаш описал все правильно — от бензозаправки дом Натахи Вороны просматривался как на ладони — до него было метров триста.

— Что-то никакого движения там, — присмотрелся Гринев, выйдя из машины.

Собака в будке перед домом Вороны дрыхла без задних ног, не реагируя ни на что. Форточки и окна были наглухо закрыты.

— При такой жаре и духоте долго в помещении с закрытыми окнами высидишь? — спросил Ушаков.

— Да. Свинтил Пробитый, — согласился Гринев. — Или прогуливается где.

— Где он прогуливается?

— Ну, за грибочками в лесочек собрался, — хмыкнул Гринев. — За ягодами. Или в магазин.

— Он что, идиот, что ли?

— А что, умный?.. Может, по соседям пройтись, поспрашивать?

— Нет, светиться не стоит. Спугнем. — Ушаков прикинул варианты и подвел черту:

— Поехали в райотдел. Пусть ребята установку нормальную организуют.

— Поехали. — Гринев перевел дух. Он уже настроился на работу, и вид зашторенных окон и закрытых форточек его не воодушевил.

«Рено» тронулся с места и пополз неторопливо по дороге, ведущей к Лебежску. Водонапорная башня скрылась за деревьями. Начались новостройки — строительство коттеджей было в самом разгаре, ухал отбойный молоток, стояла столбом пыль, украинские строители клали кирпич и месили бетон.

Дальше дорога вела через дачный поселок, отведенный пятнадцать лет назад для офицеров Балтийского флота. Офицерские владения походили на бомжатский поселок — на пяти сотках в землю врастали сбитые и сваренные из каких-то отработавших свое топливных баков, сколоченные из фанеры жалкие домишки. На фоне кирпичных коттеджей, отстроенных торгашами, спекулянтами и барыгами, выглядело это жалко и навевало Ушакову грустные мысли о судьбах страны, где офицеры флота строят домишки из пришедших в негодность труб и топливных баков.

— Саша, тормози у стекляшки, — приказал Гринев шоферу, показывая на стеклянный одноэтажный придорожный ресторанчик с магазином перед автостоянкой.

— Зачем? — спросил Ушаков.

— За холодным пивом. «Балтика», третий номер. Что, против?

Ушаков облизнул губы и кивнул:

— Кто же против…

Стекляшка стояла на оживленном месте и недостатка в клиентах не испытывала. Здесь всегда водителю-дальнобойщику или перегонщику легковушек из Польши можно было выпить чашечку крепкого кофе, а дачникам купить продукты. Рядом с автостоянкой суетился у мангала кавказец лет восемнадцати от роду. Трудно было представить, кому нужны шашлыки при такой жаркой погоде. Но, видать, нужны.

На стоянке, огороженной бетонными кубиками, стояли два грузовика с фурами, на их радиаторах красовались начищенные круглые «мерседесовские» значки, номера говорили об их прибалтийской принадлежности. Один из водителей — здоровая туша с татуировкой на плече в виде русалки — размякал на сиденье, открыв дверцу, и посасывал лениво пиво в ожидании своего напарника. За фурой стояли голубой белорусский «Форд-Эскорт» и старенький «сто восьмидесятый» «Мерседес», которому по возрасту и заезженности надлежало бы уже найти прикол на свалке старого автомобильного хлама, но он, трудяга, ездил. Смуглая мамаша, присев на колено, умывала свою малышку дочку водой, льющейся из крана на углу стоянки, а девчонка отфыркивалась и ныла «не хочу-у», в это время отец семейства о чем-то беседовал у входа в магазин с пузатым кавказцем — хозяином заведения. Мальчонка лет пяти-семи из игрушечного космического бластера, высунувшись из окна «Форда-Эскорта», расстреливал всех, невзирая на родственные связи и положение.

— Бах, падай, — крикнул мальчонка, целясь в вышедшего из «Рено» Ушакова.

— Сдаюсь. — Ушаков поднял руки.

— Я Бэтмен, — представился мальчонка.

— А я — Илья Муромец, — сообщил в ответ Ушаков, и мальчонка задумался.

— Жара. — Гринев взял с сиденья газету, вытер ею лоб, кинул в корзину. — Пошли.

Они направились к стекляшке…

И вдруг все потекло по-другому. Вдруг в этой точке пространства-времени все стало очень важным — кто где находился, кто как двигался. Потому что счет пошел на секунды.

Пробитый понял все мигом. Уяснил две главные вещи — кто перед ним и что его узнали. Он выходил из магазина, сжимая объемистый пакет с продуктами, и, судя по всему, собирался держать путь к тому антикварному «Мерседесу». Но так получалось, что путь туда ему стал заказан. Так уж встали фишки на поле, которому сейчас предстояло стать полем боя.

Ушаков тоже все понял. Он знал, чего ждать от Пробитого. Знал, что тот не поднимет руки и не скажет: я сдаюсь. Знал, насколько сейчас здесь будет жарко. И теперь вопрос стоял так — кто быстрее.

Гринев как раз пялился в другую сторону, завидев что-то на шоссе. Ему еще предстояло обернуться, понять, что творится, и только после этого начать действовать.

Действовать. Для Ушакова это значило, что рука должна скользнуть к поясу, где висит, прикрытый длинной рубашкой навыпуск, пистолет Макарова, расстегнуть защелку, которую постоянно заедает, вытянуть пистолет, который обязательно за что-нибудь зацепится и не захочет вылезать наружу, потом надо будет еще снять «игрушку» с предохранителя, передернуть затвор и нажать на спусковой крючок. А нажимать надо будет обязательно и бить на поражение, поскольку Пробитый станет тоже бить на поражение… И, хуже всего, Ушаков знал, что сам он далеко не Рэмбо. И ковбойскими упражнениями не баловался, в отличие от бывшего морского пехотинца Пробитого, который знает эту науку куда лучше и стреляет куда более метко…

Но думать было некогда. Пробитый потерял немножко времени, когда въезжал в ситуацию, и Ушаков успел расстегнуть кобуру — застежка отскочила нормально. И пистолет лег в руку отлично, ни за что не зацепившись.

Пробитый тоже начал действовать. Ему мешал пакет в руках. Бандит отшвырнул его в сторону, потратив на это драгоценное мгновение. Ну а потом он уже работал слишком быстро. На нем была легонькая, невесомая ветровка, и не было видно, что за поясом у него пистолет. Его рука скользнула за спину.

У Ушакова мелькнуло в голове, что у Пробитого патрон наверняка в патроннике и пистолет не в кобуре, а заткнут сзади, чтобы выдернуть быстрее. И начальник уголовного розыска понял, что сейчас растеряет все свое преимущество.

Тут очухался Гринев и заорал так, что стекляшка, казалось, вздрогнула:

— Стоять, сука!

Смуглая женщина, стоявшая на колене перед ребенком, стала оборачиваться, рот ее от изумления раскрывался, а глаза наполнялись ужасом.

Рука Ушакова потянулась, передергивая затвор. Но Пробитый успел раньше…

Только выдернул он из-за пояса не свой побывавший в деле «ПМ». В его руке возникла граната. Кольцо ее было, видимо, как-то закреплено на поясе, а сама граната покоилась в кармашке. Не нужно было тратить время на выдергивание кольца — оно само слетало, когда граната оказывалась в руке. И оставалось только швырнуть ее.

Странно, как человек воспринимает все в критических ситуациях. Ушаков будто отделил себя от всего окружающего. Не было ни эмоций, ни страха — ничего постороннего. Осталось какое-то механическое, отстраненное восприятие. Глаз фиксировал, как Пробитый швыряет гранату, и Ушаков прекрасно понимал, что хочет противник. Граната летит на площадку автостоянки и взрывается. Сам Пробитый скрывается за стекляшкой, а потом кладет мента, если тот остался после взрыва в живых, из пистолета и уходит. И граната была — теперь уже начальник уголовного розыска мог рассмотреть ее, когда та покатилась по асфальту — не какая-то жалкая наступательная «РГД-5», радиус разлета осколков у которой всего ничего, можно и не обращать на нее внимания, а «Ф-1». Знаменитая «эфка», оборонительная граната, ее швыряют в наступающего врага из окопа, поскольку осколки разлетаются на двести пятьдесят метров, сметая все живое.

И нетрудно было догадаться, кого в первую очередь снесет осколками. Снесет женщину, обернувшуюся к ним. Снесет ее дочку, которую она в порыве ужаса крепко прижала к себе. Снесет водителя, который застыл, сидя в кабине с открытой дверцей и ошарашенно взирая на русский разбор. Сам начальник уголовного розыска успевал уйти от осколков, упав за колесо грузовика. На это как раз хватало тех секунд, что действует взрыватель гранаты.

Как в замедленном кино видел Ушаков смертельным черный предмет, катившийся в его сторону. И действовать начал на автомате. Единственно возможным образом.

Рванулся он не вправо, в спасительное пространство, закрытое от осколков и взрывной волны. А кинулся вперед, прямо на гранату.

Упал больно. Подумал, что зашиб колено и окорябал ладонь, которую нужно будет мазать йодом. Следом пришло четкое осознание, что уж йод ему больше не понадобится. И он напрягся в отчаянии и ожидании, зная, что сейчас полыхнет пламя и последует удар…

Так Ушаков и лежал, съежившись, чувствуя, как ребристая поверхность гранаты вдавливается в живот.

А потом он услышал жуткий крик.

Кричала женщина, прижимая к себе дочку… А граната все не взрывалась…

178

Он поднялся на колено. Как в тумане видел мелькание фигур. Грохнул выстрел — это Гринев палил в воздух. «Форд-Эскорт» сорвался с места так, что шины задымились, и, пьяно виляя по дороге, устремился вперед, едва не протаранив мчащуюся по шоссе торпеду «Ауди».

— Сандрик! — заорала женщина, хватаясь за голову. — Сандрик!!!

«Форд-Эскорт» бешеным мустангом уносился прочь. В нем уносился от своей судьбы Пробитый, прикрываясь сжавшим свой игрушечный бластер пятилетним мальчонкой.

— Сандрик! — безумно кричала женщина. Ушаков посмотрел на невзорвавшуюся гранату и крикнул:

— В машину!..

Хотя он понимал, что не успеют. Пробитый ушел…

 

Глава 11

«ВАС ЗДЕСЬ НЕ СТОЯЛО!»

— Стой здесь как штык. Никого без моего разрешения не пускай. Если что — ты человек вооруженный. Все понятно? — спросил Арнольд у здоровущего охранника «Легионера» в черном комбинезоне, в руке которого была резиновая дубинка, пояс оттягивал пистолет «ИЖ» — аналог пистолета Макарова, созданный специально для частных охранных структур.

— Понятно, — кивнул тот с тупым неодушевленным видом.

— Уж это им понятно. — Хозяин ЧОПа «Легионер» с гордостью посмотрел на своих бойцов. На должности охранников бывший полковник КГБ отбирал не особенно блещущих умом бульдогов, которые в своем деле отлично усвоили главное: «цеплять» и «не пущать». С такими парнями можно: было быть уверенным, что склад фирмы «Восток» под надежной защитой.

— Если что, немедленно звоните, — приказал охранникам Арнольд. — Тут одна фурия на метле может прилететь. Будет истерики закатывать, головой о стену биться, угрожать — знайте: прав у нее на этот склад не больше, чем у эскимосов на Кремль.

— Они все поняли. — Взяв Арнольда под локоть, хозяин «Легионера» повлек его прочь.

Они уселись в «Тойоту-Лендкрюйзер», и тяжелый внедорожник двинул вперед, за ним следовали еще две машины частного охранного предприятия. Революцию в «Востоке» давили окончательно и бесповоротно.

Большевики в свое время брали почту и телеграф. В бизнесе принято перво-наперво брать склады и банковские счета. С легального банковского счета «Востока» почти все, что могла, Инесса уже увела, хотя мечтала увести последнее. Но тут ей Арнольд крылья подрезал быстро и четко. Склады опечатали. Теперь настала пора навести порядок в офисе «Востока».

В привычной манере Арнольд последовал туда с бугаями-охранниками и приказал никого без его разрешения в помещение не пускать.

— Новые пропуска все, кому положено, получат через меня, — сказал он на ходу, устремляясь в свой кабинет.

До своего ранения он сделал в кабинете металлическую дверь, как в сейфе, ключи никому не отдавал, так что на его территорию никто не покушался. И застал он его в первозданном виде. И сейф с наиболее важной документацией (естественно, не с черной бухгалтерией — для ее хранения есть и другие места) был на месте. Два месяца отсутствия легли слоем пыли на стол, но его это сейчас не волновало.

Он нажал на кнопку селектора, вызвал тут же признавшую хозяина секретаршу и потребовал:

— Через пять минуту меня в кабинете. Все. Как ни странно, при безумном, беспорядочном, больше походившем на грабеж под лозунгом «грабь награбленное» правлении Инессы распорядок дня, заведенный Арнольдом и свято соблюдавшийся при г6 правлении, остался неизменным.

— Ну что, коллеги, — обвел он взглядом своих сотрудников. — Вольница кончилась. Всю документацию за мое отсутствие по всем линиям — мне на стол. Будем разбираться с вами, дорогие мои. И раздавать пряники.

— Часть документов у Инессы Николаевны, — раздался голос бухгалтерши.

— Кто это? — удивился Арнольд.

— Глушко.

— Я знаю, что Глушко… Кто она такая?.. А я сейчас объясню для непонятливых. Она, друзья мои, никто…

Инесса с Доном Педро прилетели во второй половине дня. От Инессы разило вином и дорогими французскими духами. Под глазами у нее залегли мешки от неуемных оргий и пьянок, зато глаза амазонки яростно сверкали, меча молнии.

— Что это такое? — закричала она. — Я не могу попасть в офис. Что это за гоблины у входа?

— Это новая охрана фирмы, — произнес, посмотрев на нее снисходительно, Арнольд.

— Новая охрана?!

— Вообще, приличные люди здороваются сначала. Тем более с выбравшимися с того света.

Она ничего не ответила, плюхнулась на мягкий кожаный диван, закинув ногу на ногу. Вытащила золотую зажигалку, сунула в зубы сигарету. Зажигалка не хотела давать огня, поскольку пальцы у Инессы дрожали. Дон Педро предупредительно щелкнул своей. Инесса затянулась глубоко.

— А у тебя хорошо холопствовать получается, — похвалил Арнольд, насмешливо глядя на Дона Педро.

— Ребята, давайте поговорим спокойно, — примирительно произнес Дон Педро. — Действительно, давно не виделись. Есть о чем побазарить за чашкой чая.

— Побазарить? Педро, ты вообще каким боком сюда влез? — Арнольд впился в него пронзительным взором. — Что, нашли друг друга? Как два скорпиона в пустыне?

— Ну вот, начались оскорбления, — укоризненно произнес Дон Педро.

— Да какие там оскорбления?.. Вы что, думали, по-вашему получится, да? — Арнольд засмеялся. — Я смотрю, как резво взялись… Инесса, ты зачем особняк на Чайковского захватила? Это не твое…

— Валера покупал!

— Вдвоем мы его покупали. А вас, как принято говорить в Одессе, там не стояло… Не по-человечески это. И не по понятиям… Решила, что с «Востоком» можешь управиться, достаточно тебе вселиться в офис. А главное — вот здесь, — Арнольд согнутым пальцем постучал себя по лбу со звуком, как от постукивания по деревяшке. — Все здесь, господа-товарищи… А вы решили меня как лоха сделать.

— Ты мужа моего все время обирал! Достаточно! — завопила Инесса.

— Это вопрос спорный, — покачал головой Арнольд, сидя в кресле, закинув ногу на ногу и барабаня ладонью по колену. — Глушак хоть и тяжелый был человек, но с понятиями. Он бы никогда такого не позволил. А ты просто не понимаешь, что творишь, Инесса. С Доном Педро связалась, — он презрительно усмехнулся, — а не знаешь, что в бизнесе — он дуб. Без нас у него ни одного дела не выгорело. Посмотри на него… Ты думаешь, какое у него главное чувство ко мне, к Глушаку, к Плуту было?

Педро покачал головой, подняв глаза к потолку с видом — мол, мели Емеля…

— Зависть, — произнес Арнольд. — Он нам завидовал всю жизнь. Болезненно. Мне даже жутковато становилось, когда он мне затылок глазами буравил. И смешно… Он неудачник. Погорел, как швед под Полтавой, в последнее время везде, где только мог, и решил за счет тебя, красавица, свои дела поправить. А ты ему в объятия упала. Педро, признавайся, на какие бабки ты ее уже замутил?

— Арнольд, не надо такие вещи говорить, — вздохнул Дон Педро. — Ну это же гнилой базар. Не надо.

— А ты, Инесса, — продолжил, не обращая на него внимания, Арнольд. — У тебя и раньше мозги ни на что, кроме как мужиков охмурять, больше не годились. И ты решила в одиночку фирму потянуть. Куда тебе!

— Пошел ты на хер, урод! — завопила Инесса, отшвыривая сигарету на пол, так что та упала на кожаную обивку и прожгла ее. Арнольд подскочил к креслу и плеснул из бокала.

— Имущество портишь, — сказал он, возвращаясь в кресло.

— Пошел ты! — завизжала Инесса. — Тут все мое! Все муж мой создал! А ты присосался, как клоп, твою мать! И я не отдам тебе ничего!

— Ладно, поговорили. — Арнольд зевнул откровенно. — На склад не ходи, там арестовано все. Будем ревизию проводить. И вообще, Инесса, я бы на твоем месте не стал подделывать так грубо учредительные документы. Оно чревато. Можешь с законом поссориться.

Она ничего не ответила.

— Подробно с вами позже разберемся. А сейчас пошли вон. — Арнольд нажал на кнопку вызова охранника — — Надоели.

Дон Педро сжал кулак, бешено взглянув на Арнольда. Тот с интересом посмотрел на него и посоветовал:

— Педро, а ты ударь меня… И посмотрим, что дальше будет.

На пороге возник охранник, демонстративно поигрывая резиновой дубинкой.

— Ты крутовато забираешь, — негромко произнес Дон Педро. — Глушак тоже крутой был…

— Что? А вот это интересно. — Арнольд легко поднялся с кресла, на миг ощутив, как кольнуло в раненой груди и сперло дыхание. Приблизился к Дону Педро. — А ведь это идея…

— Какая идея? — напряженно спросил Дон Педро.

— Почему это ты один не получил пулю в тот день, а, Дон Педро?.. Есть над чем подумать на досуге.

— Ты совсем в Германии с ума съехал! — нервно воскликнул Дон Педро, повернулся и почти выбежал из кабинета. Следом за ним, гордо выпрямившись, проследовала Инесса.

Арнольд потер щеку и произнес:

— Ох, Дон Педро…

 

Глава 12

ПОД КРЫШЕЙ ДОМА СВОЕГО

Ушаков поднял голову и разглядел появившийся в окне седьмого этажа женский силуэт.

Он поднялся на лифте, хотя после сорока лет приняла за должное не пользоваться им — укреплял все чаще шалящее сердце. Но сейчас было не до физических упражнений.

Света уже открыла дверь и ждала его в проходе.

— Ты чего не спишь? — спросил он.

— Бессонница. — В прихожей она прижалась к нему, потерлась щекой о его щеку.

Он тоже обнял ее и ощутил, как волна нежности захватывает его.

Годы — они особенно не щадят женщин, бороздят лицо морщинами, портят фигуру. Но почему-то с годами ценишь их, своих родных и желанных женщин, все больше понимаешь, что годы вовсе не отдаляют тебя от них, а сводят все крепче. Светлана в свои сорок пять выглядела еще очень даже ничего.

— Эх, Светка, Светка, — произнес он, стягивая ботинки. — Спала бы ты спокойно и смотрела бы десятый сон. Три часа ночи. Ничего со мной не случится. Я заговоренный.

— Я знаю, — улыбнулась она. — Пошли, чаем хоть надою.

— Пошли, — согласился он.

Ему почему-то стало неудобно. Так уж получалось, гона почти всегда ждала его, когда он задерживался, даже когда он звонил и просил не ждать. Он знал, что она сходит с ума от беспокойства, но никак не мог перебороть эту ее привычку. А возвращался под утро частенько, по традиции не вдаваясь ни в какие подробные объяснения, где был и что делал. Коротко отвечал — на работе. Она прекрасно знала, что это за работа… Правда, случалось, что приходил он не с работы, а хорошенько загуляв, порой с представительницами слабого пола — куда же без этого сыщику? И тогда ему было стыдно врать. Жутко стыдно. Потому что знал — Светка, как бы ни сложилось, есть и останется самым дорогим человеком…

— Давай я тебе поесть разогрею. Гриль есть. Как ты любишь. — Она засуетилась у плиты.

Он сел за стол на кухне, устало вытянув ноги.

— Нет, спасибо, я ел.

— Что у тебя с рукой? — заволновалась она, взяв его за покарябанную ладонь, всю покрытую противными желтыми пятнами йода.

— Неудачно упал, — улыбнулся Ушаков. — Коленом еще жахнулся… Да не смотри ты так. Жить буду. На живодерню мне еще рановато, а, Светка?

— Где ты так упал?

— Дороги запустили. Споткнулся…

— Может, поешь все-таки?

— Нет.

Кусок в горло ему не лез по понятным причинам. Кожа на животе, в том месте, которым приземлился он на гранату, саднила. Эх, заранее бы знать, что граната не взорвется, — тогда бы и не прыгал. Да вот только должна она была взорваться. Что-то не сработало — пусть эксперты разбираются. Их туда налетела целая толпа.

Да, повезло ему по-крупному. В очередной раз пронесся мимо локомотив смерти, только волосы ветер взъерошил. Хотя, вообще-то, везет — не везет — это вопрос спорный. Жив остался — повезло. Пробитый опять ушел — не повезло. Зато в том, что через восемь километров у лесного массива убийца бросил машину и в ней ребенка — живого и невредимого — вот тут уж повезло так повезло! Полосатая жизнь.

— Везет — не везет, — прошептал он.

— Что? — спросила Света.

— Да так. Ничего.

— Надька звонила. Говорит, что только через месяц приехать сможет, — начала рассказывать новости Света. — Бабушка с ней не справляется уже. Характер у девчонки упрямый. В кого бы?

— В меня, — улыбнулся Ушаков.

— Вот именно, в тебя… Кстати, у нас кран в ванной потек. Надо все менять. Квартира не ремонтирована уже сколько?

— Давно.

— Мы займемся когда-нибудь ею займемся, — вновь улыбнулся он, вдруг остро осознавая, насколько хорошо жить. Он вновь начинал ощущать прекрасный вкус этой жизни, которую подарил ему не пожелавший сработать взрыватель гранаты «Ф-1».

Ушаков огляделся, критически посмотрел на давно не крашенный потолок кухни. Действительно, квартира давным-давно нуждалась в ремонте. Да, летит время, обращая все во прах. То, что считалось важным, вдруг оказывается неважным. То, что было прочным, обращается в труху. Десять лет прошло с того момента, как Светка, перешагнув порог, радостно воскликнула:

— А что, мне здесь нравится!

Это крутая квартира была, когда он ее получал. Номенклатурный обкомовский дом, почти в центре города.

Начальник управления ИТУ Полесской области тогда вручил ключи от квартиры — езжай, посмотри. И он согласился. Понравилось новое жилье. Для беженца — самое оно.

Да, Ушаков ее обменял тогда на согласие идти работать в колонию. На семерку — колонию строгого режима, замом по оперработе, кумом, которому подчинялись одиннадцать оперов. Место считалось гиблое, до его прихода все стонали, что народу не хватает, настолько обстановка тяжелая. А он за год навел порядок, так что ему уже и трех оперов за глаза бы хватило. Уж наводить порядок он умел, потому что отлично знал механизм, который нужно запустить, чтобы дальше все работало само собой. Так что квартиру ему начальник ИТУ дал не зря. Новый сотрудник отработал ее на двести процентов.

Старую квартиру, прямо в центре областного сибирского города, он сдал государству. Сдал, когда бежал из города, перебаламутив предварительно всю область. Там он работал начальником городского розыска. И угораздило его разворошить ту муравьиную кучу. Но так уж получалось у него всю сознательную жизнь — он всегда ворошил кучи с самыми ядовитыми муравьями.

Банда Шлыкова. Сколько на них было трупов? Позже следствие доказало восемнадцать. Убивали бандиты цеховиков, состоятельных людей, деньги крутились по тем временам бешеные, связями сам Шлыков обладал огромными. И давить стали на Ушакова, когда он эту цепочку потащил, так, что он думал — не выдюжить. Его приговорили все, — партийное начальство за то, что в результате расследования пулей вылетел из кресла второй секретарь обкома, боком подвязанный к бандитским деньгам. Приговорили и прокурорские — они не собирались забывать, что слетел с должности зампрокурора области и застрелился прокурор района, изобличенный в коррумпированных связях. Приговорили и блатные. КГБ перехватывал переговоры Шлыкова, который орал:

— Этот мент, гнида эта еще жива?!

А Ушаков был молодой, полный сил и тянул цепь дальше, спрятав от греха подальше у знакомых в Полесске всю семью. Тогда один его знакомый, редактор областной газеты, сказал:

— Тебе больше в городе не жить. Ты думаешь, они тебе это простят? Никогда.

— Мы их выведем на чистую воду! — запальчиво восклицал Ушаков.

— Эх, — только и махнул рукой редактор. А Ушаков пер и пер тяжелым бульдозером вперед. И обложил Шлыкова, его связи, преследовал по всей России, сажал шестерок и рядовых исполнителей, добирался до взяточников. И постепенно ощущал, что чем дальше, тем больше упирается в глухую стену…

Первое покушение на него было прямо около УВД. Тогда повезло. Но с того часа он всегда держал взведенный пистолет за поясом и гранату, которую заныкал по случаю. Он входил в дом, сжимая оружие, хотя знал, что если убийцы возьмутся за него серьезно — ему не жить. Он привыкал и никак не мог привыкнуть к постоянному напряжению, к осознанию, что смерть ходит за ним по пятам. Это напряжение на сбрасывалось, а накапливалось день за днем. Однажды он понял, что не может вообще смотреть на еду. Перестал практически есть. Потерял килограммов десять.

Его вызвал начальник областного УВД и сообщил, отводя глаза:

— Я тебя больше не могу прикрывать. Ты слишком многим перешел дорогу.

— И что вы предлагаете? — спросил Ушаков.

— Уезжай. Переводись куда-нибудь.

Ушаков был согласен. Он и так многого достиг. Ему удалось пощипать «спрута», охватившего щупальцами область. И пора уходить. Он понимал, что его не убили еще только по той причине, что тогда были последние годы перестройки, но по старым традициям убийство начальника уголовного розыска привело бы к тому, что навалились бы на город все, приехала бы такая бригада из МВД и Генеральной прокуратуры, что всем бы пришлось туго.

А еще ему просто везло. Как повезло тогда, когда нажравшиеся наркотиков уголовники шли в колонии-поселении в Олянино мочить ментов. Да, везет — не везет. Категория мистическая.

Так Ушаков оказался в Полесске, в городе, где жили когда-то его родители. Шлыкова потом арестовали, приговорили к расстрелу. Он получил, что заслужил.

Интересно, в следующий раз, если ему придется бежать уже из Полесска, ему где-нибудь дадут квартиру? Вряд ли. Не те времена. Да и убежать сейчас далеко не дадут. У полесских табачников в общей сложности теневых Доходов — десятки миллионов долларов в год. А шлепнуть начальника угрозыска можно тысяч за десять зеленых да еще потом не слишком дергаться, поскольку уже не те времена, когда убийство милицейского полковников было таким ЧП, что надлежало ставить всю область уши. Сегодня похоронят быстренько, а потом еще в газетах бандитские прихвостни подленькие статейки накропают — мол, просто так никого не убивают, может, и нечист на руку сам убиенный был? Просалютует почетный караул над могилой, закопают и забудут…

От этих мыслей он передернул плечами. Господи, как тяжело всю жизнь ломиться напролом, понимая, что по-другому не умеешь. А сейчас что, на старости лет успокоиться?

Вспомнилась ребристая, черная граната, вдавившаяся в живот. И вспомнилось ожидание того, когда она взорвется… Не взорвалась. Пронесла нелегкая. Не взяли они его… И не возьмут. Пока он жив, будет эту шушеру гнуть, пусть они хоть миллиарды воруют, полки убийц нанимают. Потому что по-другому никак не получится. Поздно менять себя. Поздно… И табачников они додавят. И всю остальную мразь. Только бы немножко развязали руки наверху. Только бы помогли чуток. И все в порядке будет.

— Хороший чай, — сказал он, прихлебывая из чашки,

— Сегодня купила на рынке, — улыбнулась Света. — Английский… Но дорогой безумно… Ох, до зарплаты бы дотянуть.

— Прекрасный чай. — Он поцеловал ее. — Светка, я тебя люблю.

— Ну вот, дождалась. Два года жду.

— Можешь не ждать. Я тебя всегда любил. И всегда буду любить.

Он ощутил, что глаза начинают слипаться. Сказывался стресс — сон наваливался так, что Ушаков был не в силах сдерживать его напор. И он уронил голову на стол.

— Ну вот. — Света погладила его по плечу и чмокнула в затылок…

 

Глава 13

ТАБАЧНЫЕ ДЕЛА

Арнольд возвращался в свой бизнес, вновь входил в дела, остатки депрессии развеивались, как утренний туман от дуновения ветра. Он ощущал легкость и радость от того, что снова в деле, снова делает деньги.

Странно все-таки получается. Думал ли он, оканчивая военное училище и получая распределение в тмутаракань, что судьба его будет связана с сигаретами? Конечно, не думал. О сигаретах он знал одно — пачка «Явы» стоила сорок, а «Космоса» — семьдесят копеек, и больше знать ничего не желал… А сегодня? Сегодня этот бизнес — его жизнь. Он чувствует себя в нем волшебником, от взмаха руки которого перемещаются фуры, груженные под завязку коробками сигарет, а потом чудом, из ниоткуда растут «зеленые насаждения» — долларовые счета. И от самого этого процесса он ощущал такой кайф, который, наверное, ощущает наркоман, засадивший в вену шприц с чистой наркотой.

Вообще, в те времена, когда Арнольд был лейтенантом, трудно было вообразить, что будет со страной. А страна вдруг развалилась в миг и погребла под своими руинами в том числе и отлично налаженные внешнеторговые связи. Монополия на внешнюю торговлю приказала долго жить. «Союзконтракт», «Союзтабак», «Росторгтабак», «Внешторгтабак» — эти организации меняли вывески и собственников. Табачная торговля еще недавно кормила государство. Теперь она стала кормить прожорливых птенцов гнезда Чубайсова.

Хаос первых «революционных» рыночных лет дал хорошо поживиться на сигаретах всем нуждающимся в длинном добром баксе. Контрабандисты без труда получали трехсотпроцентный навар, гоня сигареты из Германии, Голландии через Россию в Литву и Польшу, где цена на табачные изделия просто запредельная. Ударно работали подпольные заводы на Украине, в Узбекистане, в российской глубинке, производя левые «Мальборо», «Кэмел», «ЛМ» — отвратные на вкус, вредные для здоровья, но упакованные вполне прилично, как настоящие. Правда, подделки владели рынком недолго. Этот товар по бросовым ценам хлынул на лотки, сбивая цену на фирменные сигареты известных табачных компаний, в результате чего пошла длинная череда разборок с московскими табачными магнатами, жившими на экспорте настоящих сигарет. А так как братва занялась сигаретами крутая, то и выяснения отношений проходили с использованием самодельных и штатных взрывных устройств, а также стрелкового оружия самых разных модификаций. Худо-бедно, некоторый консенсус был достигнут. Постепенно почти по всему российскому пространству подделки были вытеснены вполне качественным товаром, которого во всем цивилизованном мире, объявившем войну табаку, в последнее время просто завал.

Сегодня на международном рынке коробка «Мальборо» с пятью блоками сигарет стоит двадцать шесть долларов, то есть чуть больше пятидесяти центов пачка, а если ты покупаешь ее для вывоза из страны, то в некоторых странах тебе делают очень приличные скидки. Пачка «Мальборо» в России стоит почти доллар, в Польше, Литве может стоить и два с половиной доллара. Разница налицо. Зачем делать левую продукцию, напрягаться, если можно покупать на Западе зелье по бросовым ценам? Предложение там опережает спрос, табачные компании готовы сбывать товар на чрезвычайно льготных условиях, ибо в родных странах их хозяев величают не иначе как убийцами и гоняют, как зайцев. Вопрос в том — как бы вывезти все это, чтобы сияющая многократная прибыль не потускнела из-за таможенных поборов? Честно табачным бизнесом может заниматься только тот, кто не хочет хорошо жить. А таких в нем не держат даже в роли огородных пугал. Изворотливый ум российского дельца придумал уникальные способы борьбы с таможенными сборами. И Арнольд, к своей чести, тоже мог похвастаться авторскими правами на парочку таких фокусов.

Тот, кто хорошо знает таможню, знает и то, сколько там дыр, в том числе в правилах ввоза. Проще всего, конечно, прикупить окно на таможне и внаглую тянуть через него фуру за фурой сигареты и раскидывать их по розничным торговцам, многие из которых выстроили свои палатки в приграничном районе, чтобы поляки и литовцы, занимающиеся скупкой по дешевке и обратной контрабандой сигарет, далеко не ходили. Но это достаточно примитивно. Более высокий уровень профессионального мастерства — ввезти в Полесскую область из Германии пустые фуры, якобы полные сигаретами, хотя сами сигареты ушлые ребята давно загнали прямо в Германии — Там разница в цене между сигаретами, которые продаются для вывоза из страны, и теми, которые сбываются в немецких ларьках, чтобы травить легкие правопослушных бюргеров, очень велика. А прохиндеев, мечтающих о легких деньгах, в Германии ненамного меньше, чем в России, тем более их армия постоянно пополняется эмигрантами.

Но пытливая мысль табачных дельцов простерлась еще дальше. Некоторые партии сигарет пошли в Россию специально с нарушениями, для того чтобы сразу по пересечении границы их конфисковывали российские таможенники. Для чего? Уж не для того, чтобы поднимать таможенникам показатели оперативной деятельности. Просто конфискованные сигареты передаются для реализации уполномоченной на это дело фирме, а она в Полесской области одна-одинешенька, и у нее с контрабандистами, чей товар конфискован, отношения, как бы это сказать, близкопартнерские, а если еще точнее, то они в банальном преступном сговоре. Так что уполномоченная фирма берет у таможни на реализацию конфискованные сигареты по бросовой цене — чуть выше, чем оптовая на Западе, а продает уже по рыночной. Но главный фокус не в этом. Оказывается, если напрячься и змеей проползти через устрашающие параграфы законов и инструкций, конфискованный товар можно гнать без положенных лепиться на каждую импортную пачку акцизных голографических марок. И под одну конфискованную фуру можно спокойно продать еще десять фур, ввезенных контрабандой. А так как сигаретчики денег на отстежку многочисленным чиновникам не жалели никогда, то такая ситуация устраивает всех.

Операции с конфискантами Арнольд с приятелями провернули несколько раз, используя, правда, под это не родное товарищество с ограниченной ответственностью «Восток», а подставные фирмы, из тех, которых за тысячу баксов можно зарегистрировать десяток, а после краха забыть о них.

Больше ста миллионов долларов — так специалисты ориентировочно оценивали в Полесске оборот табачных изделий. И Арнольд был счастлив, что из этой сотни на его долю приходится не так мало.

В офисе у Сапковского в тот день появился Арнольд в первый раз после прибытия в Полесск. Погода сменилась, и в бок давило, так что приходили на память слова о ноющих старых ранах, но в целом он был в норме.

— По коньячку? — спросил Плут, устраиваясь поудобнее в затейливой формы кресле. Свой кабинет он обставил итальянской мебелью в модном в этом году стиле «Ягуар». Плут вообще имел слабость к этому слову. Ездил он тоже на роскошном «Ягуаре».

— Нет, не пью, — отмахнулся Арнольд.

— Давно? С полчаса или больше?

— В завязке полной.

— Понятно, — кивнул Сапковский.

— Ничего тебе. Плут, не понятно, — раздраженно произнес Арнольд. Все-таки грудь и бок болели сегодня сильно.

— Да все я понимаю. Можно сказать, по ту сторону побывал, — вздохнул Плут, откинулся в своем глубоком офисном кресле, погладил пальцами лежащую на столе ручку с золотым пером.

— Побывал.

— Наслышан, как ты в «Востоке» порезвился…

— Начало положено, — довольно произнес Арнольд. — Давить змею подколодную буду, пока не запищит.

— Инесса уже пищит. Знаешь, что она вчера закатила?

— Что?

— В «змеевнике» надралась вусмерть — ребята говорят, что никогда ее такой не видели.

«Змеевником» в народе прозвали китайский ресторан «Шанхай» за то, что там подавали для особых гурманов жареных змей.

— Одна была? — с интересом спросил Арнольд.

— С Доном Педро. — Сапковский засмеялся. — В общем, закатила истерику, грохнула о пол графин с вином. Педро попытался ее урезонить. Она в него швырнула тарелкой с китайской лапшой…

— И что?

— Попала в официанта.

— В милицию не сдали?

— Нет. Когда вытаскивали из ресторана, лягалась, как необъезженная кобыла…

— Хороша.

— А ты думал, какая у Глушака, царствие ему небесное, жена должна была быть? — хмыкнул Сапковский. — Как раз под его характер.

— Глушак, — протянул Арнольд с некоторой грустью. — Кажется, давным-давно его потеряли. А времени немного прошло. Время вообще странная вещь, Плут. Странная. События, которые были в детстве, стоят перед глазами. А лица людей, которые ушли только что, блекнут.

— Сократ ты наш, — произнес Плут ехидно. — Спиноза Полесский.

— Зря смеешься… Побывав там, становишься немного другим…

— Слышь, Арнольд, хватит нерв тянуть… Пить ты не пьешь, так хоть с девками гуляешь?

— Вроде того…

— Так давай. Московский музыкальный театр нашу дыру осчастливил гастролями. Я уже клинья подбил к танцевальной группе. Там девочки, я тебе скажу… Наши туземки уже осточертели. Деревня все-таки, даже если на конкурсе красоты победили. А там — шарм. Актрисы. Представь, Арнольд…

— Девочки, говоришь? — задумчиво произнес Арнольд.

— А ты что, после ранения на мальчиков перешел?

— Кончай лыбиться, морда, — хмыкнул Арнольд и хлопнул ладонью по подлокотнику дивана, на котором сидел.

Повод для праздника был. Только что Арнольд провел собрание учредителей «Востока», при этом на него вызвал людей, которые вообще успели забыть, что учреждали эту фирму. После некоторой закулисной обработки голосующих единогласно был изменен устав, в результате чего Инесса вообще лишилась всего, а Арнольд стал фактически хозяином фирмы. И если раньше доля учредителя не наследовалась, то сейчас значилось, что она наследуется, так что даже если вдруг кто-то решится на крайность — убрать владельца акций, чтобы загрести его пакет, тот перейдет наследникам. Инесса собрание проигнорировала, отлично понимая, что все равно кончится оно не в ее пользу. Поэтому она просто заранее напилась.

— А ведь убедил, черт польский. — Арнольд снял с пояса сотовый телефон, нащелкал номер. — Алло, Лена… Все хорошо прошло. Как я и рассчитывал… Только тут кое-какие проблемы. Надо фуры на таможне встретить, там непонятки могут возникнуть… Завтра подъеду. Не жди меня… Целую, дорогая…

Он ногтем щелкнул по телефону.

— И даже не покраснел, — восхитился Сапковский. — Красиво врешь.

— Практика…

Сапковский тоже в темпе обзвонил жену и любовницу, соврав, что намечаются неотложные дела. Потом прозвонил насчет отдельного кабинета в «Бригантину» — престижный ресторан на берегу Балтийского моря, откуда открывается удивительный вид на косу и вдали мигает, маня, далекий маяк… После этого он дозвонился до актрис — те уже были в боевой готовности. Вызвав шофера, проинструктировал его, чтобы тот забрал девушек из отеля и вез их быстрее в «Бригантину». Таким образом организовав все, он кивнул Арнольду:

— Поехали…

…Сапковский вел свой плавный, незаметно пожирающий расстояния «Ягуар» одной рукой, небрежно, наслаждаясь властью над отлично дрессированным, слушающимся каждого движения механическим зверем. Машина очертаниями, мягкими повадками и силой действительно напоминала совершенное животное, в честь которого названа.

Он включил магнитофон, из динамиков полилась современная музыка каких-то неотличимых одна от другой групп-близнецов — они блеяли про любовь, про то, что кто-то у кого-то одна.

Плут вдруг стал задумчив. Он помрачнел, и видно было, ему что-то хочется спросить, но он не решается. Наконец он произнес:

— Арнольд… Ну а как там?

— Где?

— На том свете. Как? Ты все-таки одной ногой в могиле стоял.

— Скоро узнаешь, — хмыкнул невесело Арнольд.

— Все там будем, — нервно произнес Сапковский, обгоняя зазевавшийся у поворота «жигуль». — Глушак уже там… Грехов-то у Глушака немало. Туго ему там.

— Кто знает.

— Туго, — настойчиво повторил Сапковский. — Кто же его так, не пойму.

— Я чуть башку не сломал, пока думал.

— Мои безопасники покопались, ментам хрусты я исправно отслюнявливал. Никто ничего не поймет. Глушака, конечно, было за что валить. Врагов он немало нажил… Но кто — ума не приложу.

— Может, когда-нибудь узнаем…

— Что он тебе тогда говорил, перед смертью?

— Почти ничего не успел… Озабоченный был какой-то. У него все мысли были о тех бабках, на которые нас нагрели.

— Бабки, бабки…

— Злой был, как пес цепной, — припоминал Арнольд. — Он по телефону еще когда мне звонил, в «конюшню» приглашал, тогда еще обещал, что кой-кому хреново придется, потому что он в гневе.

— В гневе Глушак был страшен, — усмехнулся невесело Сапковский. — Да чего ворошить прошлое.

— Недалекое прошлое. И неизвестно, закончилась ли история, — сказал Арнольд.

— Накликаешь… Слушай, а чего Дон Педро тогда к «Ипподрому» притащился?

— Не знаю.

— Странно все это.

— Что странно?

— Да когда Инесса в «змеевнике» в Дона Педро китайской лапшой бросала, так взвизгнула что-то вроде того, что «мужа погубил, а со мной не выйдет».

— Ничего себе, — присвистнул Арнольд. — Кстати, когда я сцепился с ним в офисе, он тоже намекнул, что кто круто забирает, тот долго не живет.

— Вот это да. Тихий Дон Педро. Шестерка вчерашняя.. Ха. Чего делать будем с ним?

— Не знаю. — Арнольд задумчиво посмотрел на пролетающие мимо один за другим с нарисованными белыми кольцами деревья. — Пока ничего. Пускай милиция с ним разбирается.

— Пускай…