Если признаться честно, я по натуре завистник. Я завидую всем, у кого профессиональный диапазон шире, чем у меня. Вот Чарли Чаплин! Владеет четырьмя профессиями сразу, и как владеет! Нет, я не испытываю зависти к тому, что он гений! Что беситься без толку… Или Эдуардо де Филиппо! И пишет, и ставит, и играет! Или же Сергей Бондарчук — и артист превосходный, и режиссёр замечательный!

А я? Как постановщик я вроде тяну на полноценную единицу — всё-таки снял двенадцать фильмов. А как писатель?!

Ведь все повести, пьесы и сценарии мы с Брагинским отгрохали на пару, вдвоём, вместе, за одним письменным столом. Значит, как справедливо обозвал меня мой друг, прекрасный писатель Александр Хмелик, я всего лишь «половина писателя, драматурга, 0,5 сценариста». Если применить арифметическое правило сложения, то получится всего полторы профессии. А так хочется иметь хотя бы две! Я, наверное, эту книжку затеял главным образом из-за того, чтобы избавиться от комплекса неполноценности. И заодно от соавтора.

Нас с Брагинским частенько спрашивают: «А как же вы пишете вместе? Наверное, вдвоём сочинять значительно труднее, чем в одиночку? Литературное творчество очень индивидуальный, интимный процесс, как же вы находите общий язык в прямом и переносном смысле?»

С самого начала работы наше содружество, как и всякая уважающая себя организация, приняло устав. Пункт первый — полное равноправие во всём. Вплоть до того, что работаем по очереди — день у одного, день у другого. От Совета Безопасности ООН мы позаимствовали право вето. Если одному из нас не нравится реплика, эпизод, сюжетный ход, даже отдельное слово — он накладывает вето, и другой не смеет спорить. Это очень важно для экономии времени и, кроме того, в окончательный текст попадает только то, что устраивает обоих.

Право вето действует по сегодняшний день, ликвидируя на корню конфликты. Благодаря ему мы за пятнадцать лет совместной работы ни разу не поссорились. У нас ещё всё впереди.

Третье правило нашего устава — писать всегда сообща. Находясь друг против друга.

Если говорить о технической стороне работы — кто же именно водит пером по бумаге, то дело обстоит так: у Брагинского в кабинете один диван, у меня тоже один. Очень важно первому занять ложе. Тогда другой не имеет возможности лечь — некуда! И писать приходится тому, кто сидит. Всем понятно, что писать в горизонтальном положении просто-напросто неудобно!

В юмористической литературе соавторство не такая уж редкость: Ильф и Петров, Масс и Червинский, Костюковский и Слободской. Очень трудно, находясь в одиночестве, сочинять смешное. Во время работы вдвоём всегда один из нас автор, а другой читатель. Причём эти роли ежесекундно меняются. Если, когда мы пишем, один засмеялся, значит, есть надежда, что в зрительном зале найдётся хоть один человек, которому тоже будет смешно. Правда, бывает и так, что автору смешно, а в кинозале — гробовое молчание.

Нередко интересуются вот чем: не жалко ли каждому из нас отдавать сокровенные мысли, собранные наблюдения и находки в общий «котёл» соавторства? Очевидно, для коллективной работы у обоих неплохие характеры. Ведь сочинительство вдвоём — это умение уступать соавтору. Каждый из нас знает достоинства другого и старается не замечать его недостатков. Это тоже помогает нам избежать раздоров. Кроме того, ни я, ни Брагинский не страдаем комплексом ячества. Мы действительно не помним, кто из нас что именно придумал, предложил, сочинил. Конечно, вкладывая в общий «котёл» что-то очень личное, как бы «убиваешь» себя. Но никаких сожалений от подобных ежедневных, ежесекундных «самоубийств» мы не испытываем.

В своё время мы сочинили шуточную коллективную автобиографию. Вот она:

«…Эмиля Брагинского и Эльдара Рязанова связывает многое: во-первых, их имена начинаются на одну букву, а именно на «э» оборотное; во-вторых, они появились на свет буквально друг за другом. Рязанов родился 18 ноября, а следом, 19 ноября издал свой первый, но отнюдь не последний крик Брагинский. Правда, Брагинский заорал в 1921 году, тогда как Рязанов ещё целых шесть лет пребывал неизвестно где и впервые возвестил о своём появлении лишь в 1927 году; в-третьих, Брагинского и Рязанова объединяет то, что они ни внешне, ни внутренне не похожи друг на друга.

Жизненный путь Брагинского был богат и извилист: сначала непонятно зачем он учился, но не доучился в медицинском институте и почему-то окончил юридический. Потом… работал корреспондентом журнала «Огонёк», а в свободное от службы время написал пьесы: «Раскрытое окно», «Встречи на дорогах», «Наташкин мост».

Путь Рязанова был тоже не прям: по недосмотру педагогов он окончил режиссёрский факультет киноинститута и снимал документальные фильмы. Затем, работая на киностудии «Мосфильм», Рязанов создал несколько игровых фильмов, которые ошибочно называют художественными: «Карнавальная ночь», «Человек ниоткуда», «Гусарская баллада»…

В 1963 году одинокие скитания будущих соавторов кончились. Они наконец-то встретились и написали повесть «Берегись автомобиля!». Во время совместной работы они вопреки ожиданиям не поссорились и решили продолжать в том же духе.

Так родился писатель с двойной фамилией: Брагинский-Рязанов. В последующие пятнадцать лет этот писатель сочинил повести: «Зигзаг удачи», «Убийство в библиотеке» и «Старики-разбойники». В свободное от занятий литературой время половина писателя, а именно Рязанов, поставил по повестям «Берегись автомобиля!», «Зигзаг удачи» и «Старики-разбойники» одноимённые кинокомедии.

Но поскольку писатель Брагинский-Рязанов любит не только кино, но и театр, он написал четыре пьесы: «С лёгким паром!», «Сослуживцы», «Родственники» и «Притворщики». Некоторые театры, некритически отнесясь к вышеназванным пьесам, играют их на своих подмостках…»

Попытаюсь рассказать, как протекает процесс выдумывания сюжета… Итак, мы решили сочинить вместе что-нибудь эдакое. Каждое утро мы с соавтором встречаемся. Один из нас с надеждой смотрит на другого, думая, что тот сейчас скажет что-нибудь умное. К сожалению, надежды оказываются беспочвенными. В комнате висит длительная унылая пауза, тупые глаза соавторов шарят по стенам, внутри полное ощущение собственной бездарности (где-то, в общем, справедливое). Наконец один произносит:

— Мне рассказали интересный случай.

Глаза второго загораются в предчувствии удачи: сейчас мы схватим сюжет за хвост, как жар-птицу. Но не успевает первый закончить свой рассказ, как глаза другого потухают, и он только выразительно машет рукой. Но тем не менее эта новелла вызвала в немногочисленных мозговых извилинах напарника какую-то реакцию, что-то там зацепила, и он, в свою очередь, извлёк из недр памяти забавную историю, которая произошла с его знакомым. Эта история тоже не может стать сюжетом, но отдельные её элементы невредно использовать. Ежедневно соавторы совершают жуткое насилие над памятью, пытаясь вспомнить занятные случаи, газетные статьи, анекдоты, фабулы других произведений (нельзя ли трансформировать так, чтобы никто не заметил?), судебные процессы, происшествия, фельетоны, истории из собственного прошлого…

Каждый день соавторы, как это ни странно, умудряются придумать по нескольку сюжетов, но, как правило, все их бракуют. Для этого есть множество причин. Во-первых, нужно, чтобы понравилось обоим. А это бывает крайне редко. Если одному сюжет не по душе — он хоронится, причём без музыки. Во-вторых, выясняется — кто-то уже успел опубликовать нечто очень похожее. Здесь ужасно вредят эрудиция, образование, начитанность, привычка совать свой любопытный нос в печатные издания. Невежество в данном вопросе куда лучше, оно не обременяет. В использовании чужих сюжетов помогает также и отсутствие совести. За это мы боремся, но, увы, мешает воспитание, данное родителями. В-третьих, к сожалению, необычайно развита самоцензура, часто это мешает, губит острые, интересные замыслы.

Пока мы остановимся на каком-либо сюжете, мы отметаем несколько десятков предложений. Процесс выдумывания или нахождения сюжета может длиться несколько дней, а может тянуться несколько месяцев. Этот этап совершенно неуправляем, и планирование здесь потерпело бы полное фиаско. Для нас выбор сюжета — момент особой ответственности. Ведь когда мы решаемся взять в качестве основы определённую интригу, мы таким образом обрекаем себя на несколько месяцев труда. И в случае ошибки всё это время будет потрачено впустую, а подобной нелепой бесхозяйственности допустить никак невозможно.

Как же всё-таки рождается сюжет? Каждый раз по-разному. Иногда он возникает из идеи или проблемы, которая волнует авторов. К примеру, мы с Брагинским подметили, что в жизни сложилось любопытное явление: люди, должности которых связаны с дефицитом, нехваткой, занимают всё более и более влиятельное положение в обществе. Речь идёт не о крупных должностях, а о сравнительно мелких. Представьте себе человека, заведующего выдачей путёвок в хорошие дома отдыха, куда трудно попасть, а в особенности в летние месяцы. Или, скажем, директора мебельного магазина, в котором красивых мебельных гарнитуров значительно меньше, чем желающих их купить. Или же приёмщика в меховом ателье, где можно заказать себе дублёнку. Или директора станции обслуживания «Жигулей» — этих станций не хватает, и попасть туда со своим автомобилем нелегко. Люди на этих постах получают не такую уж большую зарплату, но тем не менее живут припеваючи. Я не имею в виду случаи, когда воруют или берут взятки, хотя этого тоже хватает. Но пусть жуликами занимается уголовный розыск! Наше любопытство вызвали вроде бы «честные» личности, которые пользуются преимуществами служебного кресла и устраивают своеобразный товарный круговорот. Этот метод можно назвать «Ты — мне, я — тебе». Я тебе предоставлю путёвку в прекрасный санаторий (за деньги, законно, себе ничего не возьму), ты мне организуешь мебельный гарнитур. Он примет твоего сына в институт, закрыв глаза на его малые способности, а ты будешь регулярно поставлять ему парное мясо, вырезку и свежих цыплят. Тот устроит на работу племянницу этого, а этот достанет для «Жигулей» того все дефицитные запчасти.

Нечестные деньги в этой системе взаимных услуг не участвуют. Каждый оплачивает приобретаемый товар по государственной стоимости, и «дополнительных» денежных расчётов между собой не допускается. Бывает, что дефицит образуется искусственно. Его создают те самые персоны, от которых зависит «попридержать» товар или «выбросить» на прилавок. Они его придерживают — сразу возникает нехватка. И тут же усиливается твоё значение. Ты ощущаешь даже некоторую всесильность. Ты распределяешь желанные вещи среди «своих», и они тебе платят тем же.

Вот эта проблема и легла в основу нашей сатирической комедии для театра «Родственники». Главный герой пьесы Фёдор Сергеевич Буров — директор рыбного магазина. Он может всё, его недаром считают «некоронованным королём». Но у него есть своя беда: некрасивая дочь Ирина «в свои 28 лет ни разу не была замужем, а это несправедливо». В молодом человеке Андрее Заплатине Буров видит возможного зятя. Андрей занимается фотографией, но без знакомства не может никуда пристроить снимки. И Буров бросает всё своё могущество на помощь Андрею. Он устраивает так, что журнал «Луч» принимает его фотоработы. Но ведь ясно, что Буров делает это небескорыстно. Он хочет использовать связи, чтобы обеспечить жениха своей обездоленной дочери Ирине.

Андрей Заплатин уясняет для себя всю выгоду такого тестя и принимается ухаживать за некрасивой Ириной. Заплатин — это как бы современный вариант Растиньяка, Молчалина, Глумова. Но в XX веке, в наших условиях с этими персонажами произошли своеобразные изменения. Если в прошлом столетии молодые карьеристы стремились облапошить дочку министра, банкира или миллионера, то сегодня они не гнушаются детищем директора рыбного или мясного магазина. При этом Заплатин предаёт любимую женщину — ведь она не может ему принести никакой пользы, а какая польза от любви?..

Всему этому миру торгашей и честолюбцев нам захотелось противопоставить незащищённое, наивное, очаровательное создание. Так возник в пьесе образ Ирины, неуклюжей, нескладной, перезрелой барышни, которая давно «поставила на себе крест». Однако её душевное благородство, чистота, ум помогают ей раскусить своего жениха, понять истинную цену Заплатина, преодолеть своё чувство к нему. У Ирины хватает сил отказаться от этого союза. Желание показать уродливое явление «ты — мне, я — тебе» и толкнуло нас на написание этой сатирической пьесы…

Иной раз отправной точкой для воображения может послужить какой-то случай, происшедший в жизни. Так, например, возникла пьеса «С лёгким паром!», которая впоследствии стала и фильмом.

Нам рассказали историю об одном человеке (назовём его Н.), который после бани забежал к приятелям. А там гуляла вечеринка — справляли не то день рождения, не то годовщину свадьбы. Помытый, чистенький Н. усердно принялся за питие и вскоре, как говорится, «ушёл в отключку». В компании находился шутник Б. Он подговорил подвыпивших друзей отвезти на вокзал пришедшего из бани Н., купить билет на поезд, погрузить спящего в вагон и отправить в Ленинград. Так они и поступили. Во время всей этой операции Н. не раскрыл глаз.

Несчастный, ничего не понимающий Н. проснулся на верхней полке поезда, прибывающего в город на Неве, вышел на привокзальную площадь и обнаружил, что, кроме портфеля с веником и пятнадцати копеек, при нём ничего нет. Лицо его, отражавшее всю гамму обуревавших чувств, вероятно, представляло большой интерес для зрителей. Я думаю, это был не лучший момент в жизни товарища Н…

Мы с Брагинским стали фантазировать, что же могло произойти с этим недотёпой в чужом городе, где у него нет знакомых, а кошелёк пуст. Возникла мысль о сходстве домов и кварталов, об одинаковых названиях улиц в разных городах, о типовой обстановке квартир, о серийных замках, выпускаемых промышленностью. Нам показалось занятным запихнуть горемыку в такую же квартиру, как у него в Москве, и посмотреть, что из этого получится. Но тогда надо оставить его в состоянии «несоображения». Так придумалось путешествие в самолёте — ведь за час полёта человек не успеет протрезветь. И вот наш герой — мы ему дали фамилию Лукашин — очутился в чужой квартире в чужом городе. Нам не хотелось разрабатывать эту ситуацию как серию несуразностей, несоответствий, как эксцентрическую комедию положений. Нам хотелось повернуть анекдотическую завязку сюжета к разговору о важных проблемах, пропитать пьесу лирикой и создать объёмные характеры героев. Тут мы родили героиню — хозяйку ленинградской квартиры Надю Шевелёву. Сразу стало ясно, что естественный скандал, который должен вспыхнуть между Надей, увидевшей на своей тахте незнакомца, и Женей, уверенным, что он у себя дома, в конечном счёте приведёт к любви. Однако, если бы Женя и Надя были людьми свободными, не связанными ни с кем, эта ситуация напомнила бы игру в поддавки: авторы нарочно свели в одной квартире юношу и девушку, чтобы они мгновенно влюбились друг в друга.

И тогда мы осложнили ситуацию, обострили её максимально. Мы подарили Жене невесту — Галю, а Наде преподнесли жениха — Ипполита. То есть мы поставили себя как драматургов в трудное положение: за одну ночь мы должны были заставить героев расстаться со своими привязанностями и полюбить друг друга. На этом этапе прояснилась и главная мысль пьесы, её идея. Хотелось рассказать о том, как в суматохе дней, их суете и текучке люди часто не замечают, что довольствуются не подлинными чувствами, а их суррогатами, эрзацами. О том, как важно найти в жизни настоящую любовь. Хотелось протестовать против стандартов не только внешних — архитектура, обстановка квартир, костюмы, но и внутренних. Этой пьесой мы восставали против морального равнодушия и компромиссов, с которыми примиряются многие в жизни.

Для того чтобы мысль прозвучала рельефнее, доходчивее, надо было овзрослить и Надю и Женю. Если бы эта история произошла между молодыми людьми, лишёнными жизненного опыта, метаний, ошибок, она бы воспринималась иначе. Можно было бы понять её как очередной флирт или временное увлечение. Когда же героями оказались неустроенная женщина, усталая от долгой несчастливой любви, с думами о надвигающейся старости, и уже немолодой холостяк без семьи и детей, тогда всё случившееся, как мне кажется, получило серьёзный подтекст, стало более близким большинству людей. При этом мы не забывали, что пишем комедию, обязанную смешить. Но мы стремились также и к тому, чтобы пьеса вызывала раздумья, заставляла бы зрителей соотносить сценическую историю с собственной жизнью.

И ещё мы сделали одну вещь: погрузили ситуацию в новогоднюю атмосферу. Это обволокло пьесу рождественским флёром, придало ей черты новогодней сказки, усилило лирическую интонацию.

Разработка этого сюжета предполагала плавное течение, большое количество точных подробностей и нюансов. Развитие фабулы можно было сравнить с подъёмом по лестнице, где очень важно не перескакивать через ступеньки. Всё время существовал соблазн — поскорее влюбить друг в друга главных героев. Но это было бы упрощением и неправдой. Процесс освобождения Жени и Нади от прежних влюблённостей, переход от взаимной неприязни к обоюдной заинтересованности, рождение первой нежности, ощущение партнёра как хорошего, близкого человека, угрызения совести по поводу внезапного «предательства» своих бывших жениха и невесты, чувственное влечение, возникшее от первых шуточных поцелуев, наконец, осознание, что пришла настоящая, главная любовь жизни, — вот те душевные движения героев, которые требовали от авторов детального, неторопливого и психологически верного рассмотрения.

Как видите, от первоначального жизненного случая, послужившего поводом для создания сюжета, в пьесе «С лёгким паром!» остались лишь поход в баню и переезд пьяного героя в Ленинград…

Встреча с Эмилем Брагинским, создание прозы и пьес, которые предшествовали постановке фильмов, сыграли в моей творческой судьбе поворотную роль. Если до этого я был режиссёром, который воплощал на экране чужие идеи, сюжеты, характеры, то, начиная с «Берегись автомобиля!», я стал режиссёром-автором…

«Если бы Рязанов был мудрее, — писал потом Брагинский, — то эта творческая встреча состоялась бы много раньше. Потому что на самом деле Рязанов и Брагинский познакомились давным-давно в доме кинорежиссёра Анатолия Рыбакова. На Рязанова эта встреча не произвела ни малейшего впечатления. На Брагинского тоже. Рязанов теперь жестоко раскаивается в этом. Брагинский тоже. Из-за невнимательности, из-за отсутствия чуткости, неумения заглянуть в чужую душу пропало ровно десять лет! И оба знают — потерянных лет не вернёшь!

И позже Рязанов частенько встречал своего будущего соавтора и ни разу не схватил его за руку, вскричав при этом: «Пойдём напишем что-нибудь выдающееся…» Нет, Рязанов говорил: «Здорово!», или «Привет!», или «Как дела?» — и шёл себе дальше, не дождавшись ответа…»

…После «Гусарской баллады» я оказался свободен. Сценария для следующей постановки я не имел и лихорадочно читал толстые журналы в поисках литературного произведения для экранизации. Одновременно я присматривался к драматургам и сценаристам, которые не были заняты в это время. Как-то на «Мосфильме» мы встретились с Брагинским и, выяснив, что оба находимся в одинаковом положении, решили пообщаться и, может быть, выдумать сюжет.

Я смотрел на Брагинского как на очередного сценариста, не подозревая, что это содружество потом выльется в постоянное и длительное соавторство.

Брагинский тоже смотрел на меня как на очередного режиссёра и тоже ни о чём не подозревал.

Итак, мы начали придумывать сюжет и одновременно знакомиться. Выясняли вкусы, пристрастия и симпатии в искусстве. Короче говоря, притирались друг к другу…

Историю о том, как какой-то человек угонял частные машины у людей, живущих на нечестные, нетрудовые доходы, продавал их, а вырученные деньги переводил в детские дома, мы оба слышали в разных городах — и в Москве, и в Ленинграде, и в Одессе. В каждом городе утверждали, что этот факт случился именно у них. Рассказывали, что в какой-то газете об этом даже писалось.

История нам понравилась, мы решили на ней остановиться. Но прежде чем начинать работу над сценарием, нам хотелось убедиться в достоверности этого происшествия. Мы искали газету, но тщетно. Нам хотелось непосредственно познакомиться с человеком, замешанным в столь необычном и столь гуманном преступлении. Мы обращались с запросами в юридические учреждения, но не смогли найти следов подобного судебного дела.

И тут наконец мы поняли, что эта история вымышленная, что это, конечно, легенда, которая приняла обличье всамделишного случая.

Отсутствие реального жизненного прототипа сильно озадачило нас. Однако не настолько, чтобы мы отказались от самой идеи воплощения его средствами искусства. Короче говоря, в «Берегись автомобиля!» основная сюжетная схема практически без всяких изменений была взята нами из жизни, вернее, из легенды.

Сразу же возникла проблема: в какое русло направить сюжет? То, что надо писать комедию, не вызывало сомнений. Но и комедия могла быть разной. Сначала думали — сделать нечто вроде вестерна. Автомобильные погони, немыслимые комедийные трюки, стремительность и динамика. Герой фильма — а-ля Робин Гуд. Как и подобает всякому благородному разбойнику, он совершал бы подвиги легко, непринуждённо и победно. Словом, всё шло к тому, чтобы создать лихой, но незамысловатый фильм во славу всеобщей добродетели и высшей справедливости.

Вестерн, как правило, жанр облегчённый. Его положительные герои выкрашены в одну голубую краску, отрицательные — только в чёрную. При такой трактовке, конечно, не могла идти речь ни о показе широкой социальной картины общества, ни о создании интересных, ярких характеров. И мы отказались от мысли сделать комедийный автомобильный вестерн. Мы попытались приспособить эту историю к другому. Захотелось поточнее взвесить традиционно общечеловеческие категории добра, зла, благородства, подлости, справедливости, объяснить их изнутри. Поэтому мы предпочли парадоксальные, извилистые ходы вглубь прямому движению по плоскости.

Наш герой — честный человек по сути, но по форме он жулик. Справедливый и благородный по первому впечатлению отставник, по содержанию махровый спекулянт. Следователь, которому подобает быть по долгу службы твёрдым, решительным и непоколебимым, позволяет себе иметь человеческие слабости, то есть на поверку оказывается мягким, добрым, сговорчивым.

Такого рода перевёртывание и выворачивание характеров, должностей и ситуаций встречалось в нашем сценарии довольно часто. Но, понятно, не ради забавы мы это делали. Мы стремились отделить формальные стороны каких-то жизненных явлений от их сущности. Для этого и потребовались эксцентрические приёмы анализа действительности.

Больше всего хлопот нам доставил главный персонаж. Ведь его приходилось изобретать, правда, не совсем заново. Мы опирались на известные традиции литературы и кино. Дон Кихот, чаплиновский Чарли, князь Мышкин — вот три составных источника нашего героя.

Нам хотелось сделать добрую грустную комедию о хорошем человеке, который кажется ненормальным, но на самом деле он нормальней многих других. Ведь он обращает внимание на то, мимо чего мы часто проходим равнодушно. Этот человек — большой, чистосердечный ребёнок. Его глаза широко открыты на мир, его реакции непосредственны, слова простодушны, сдерживающие центры не мешают его искренним порывам. Мы дали ему фамилию Деточкин.

Как незвонкая фамилия, так и заурядная внешность героя должны были дезориентировать зрителя относительно преступных наклонностей самого персонажа. Мы придумали ему официальное занятие — страховой агент. Днём он принуждён гарантировать возмещение тех убытков, которые будет наносить ночью.

Затем потребовалось заполнить в анкете нашего героя ту графу, которая свидетельствуете семейном положении. Поначалу думалось, что Деточкин женат, даже имеет детей, может быть, ещё каких-то родственников. Но по мере того как наш сюжет продвигался вперёд, становилось всё более очевидным, что нормальное семейное положение не для Деточкина. Деточкин из тех идеалистов, которые сначала пытаются устраивать общественную жизнь, а потом уже личную. Поэтому мы обрекли своего героя на одиночество. У него есть мать, в некотором роде вариант самого Деточкина, только на пенсии. Есть женщина, которую он любит, но не посвящает в свои подвиги на ниве справедливости. Она водит троллейбус, и их свидания происходят на остановках согласно расписанию движения троллейбусов.

Деточкин, конечно же, условная фигура, но не настолько, чтобы не вызывать реальных жизненных ассоциаций. Мы хотели поставить Деточкина на грани условного и безусловного, но так, чтобы в его реальность зритель верил.

Таким же образом обстоит дело с его психической полноценностью. С одной стороны, у него было сильное сотрясение мозга после аварии, с другой стороны, у него и справка есть, что он нормальный. Вот и думайте как пожелаете.

Этот человеческий феномен заинтриговал нас не сам по себе, он не единственный объект нашего художественного исследования, Деточкин — своего рода шкала человеческой честности…

Он, если хотите, идеальный герой, который спущен с небес на прозаическую землю, чтобы обнаружить наши отклонения от социальных и человеческих норм.

Итак, наш первый с Брагинским киносценарий написан. Однако…

Редакторам кинокомитета сценарий не понравился. Нас с Брагинским упрекали в том, что после выхода фильма по примеру Деточкина все советские граждане примутся угонять автомобили. Нам говорили: вообще-то, сценарий интересный, но зачем Деточкин ворует автомобили? Гораздо лучше, если бы он просто приходил в ОБХСС и сообщал, что, мол, такой-то человек — жулик и его машина приобретена на нетрудовые доходы. Такой сюжетный поворот был бы действительно смешон и интересен. И потом, объясняли нам, в сценарии полная путаница с Деточкиным. Он положительный герой или отрицательный? С одной стороны, он жулик, с другой стороны, он честный. Непонятно, что с ним делать, посадить его в тюрьму или не посадить?

Короче, сценарий вызывал недоумение и недовольство.

Воспользовавшись тем, что Юрий Никулин (а роль Деточкина писалась специально для этого артиста) уезжал с цирком в долгие зарубежные гастроли и съёмочная группа оставалась без исполнителя главной роли, кинокомитет картину «законсервировал». «Консервация» — это такая своеобразная форма, когда производство фильма временно останавливают. Но, судя по всему, мы понимали, что нас закрыли навсегда.

Тогда и Брагинский и я очень расстроились. Зато теперь мы благодарим судьбу, что случилось именно так! Если бы фильм не закрыли, мы бы никогда не додумались писать прозу. А тогда нам стало жаль потерять сюжет, и один из нас сказал: «Слушай, а не попробовать ли нам написать о Деточкине повесть?»

А другой начал: «Читатели любят детективные романы. Приятно читать книгу, заранее зная, чем она кончится. И вообще, лестно чувствовать себя умнее авторов…»

Четыре месяца мы потратили на то, чтобы по готовому сценарию, где были разработаны все коллизии и характеры персонажей, написать прозаическое произведение. Мы поняли, что проза нуждается в тщательной работе со словом, а юмористическая проза особенно трудна, потому что не терпит словесных оборотов, выражений и описаний, которые находятся вне комедийного жанра. Любая авторская ремарка, изображение пейзажа или обрисовка внешности героя, прослеживание действия требуют жанровой интонации, специфического подбора и сочетания слов, особой концентрации мысли, максимальной спрессованности фразы, чтобы в результате вызвать у читателя смех или, по крайней мере, улыбку. А это невероятно тяжело!

В комедийном киносценарии или пьесе юмористическую нагрузку, помимо сюжета и характеров, несёт главным образом диалог. Ремарки же подчас пишутся не то чтобы небрежно, но, во всяком случае, весьма упрощённо: «Иванов вошёл», «Анна охнула…», «Семён в отчаянии присел на стул». И это можно понять — ведь ремарки не произносятся артистами, а играются. В прозе же каждое слово читается. Там нет подсобных или вспомогательных фраз, какие, к сожалению, часто встречаются в кинематографической и театральной драматургии.

В своих сценариях и пьесах мы пытаемся сделать смешной и описательную часть, а не одни лишь диалоги. Мы надеемся (может быть, тщетно!), что наши сочинения для кино и театра будут не только играться артистами, но и читаться публикой. Во всяком случае, мы считаем, что пьеса и киносценарий — полноценный вид литературы, не требующий никаких скидок. И автор, пишущий для кино или для театра, обязан относиться к слову с такой же тщательностью и ответственностью, как и прозаик…

Короче говоря, несмотря ни на что, повесть «Берегись автомобиля!» была написана, и журнал «Молодая гвардия» принял её к публикации. Нас это очень обрадовало.

Но главным достижением для нас с Брагинским было следующее: во время работы мы додумались до того, что каждый из нас дополняет другого. И постановили: нам надо писать вместе!

С тех пор мы кое-что сочинили. Но каждый раз препятствием тут является моя режиссёрская профессия. Ведь, когда я ухожу на постановку фильма, целый год выпадает из нашей писательской биографии. Брагинский неоднократно совершал покушения на меня как на кинорежиссёра. Его мечта — чтобы я прекратил никчёмное занятие кинорежиссурой и предался бы исключительно литературному (вместе с ним) сочинительству. С другой стороны, его, конечно, устраивает, что он имеет постоянного реализатора наших писаний. Эта двойственность мешает ему поступить со мной резко и предъявить мне ультиматум или же просто-напросто наложить вето на мои кинематографические экзерсисы. Пока этот, пожалуй, единственный между нами конфликт неразрешим!..

Вот уже пятнадцать лет, как мы с Брагинским верны одному жанру — комедии. Независимо, пишем ли мы для театра, кино, телевидения или для издательства. Но всякий раз, думая о том, чтобы читателю и зрителю было смешно и занимательно, мы тем не менее стараемся избегать чисто развлекательных комедий.

Проблемные же комедии, как и проблемные драмы, рождаются, как известно, в тех случаях, когда авторы стремятся не уйти от реальных жизненных противоречий, не загладить их, а пытаются разобраться в них.

Естественно, что комедиографам разбираться приходится своеобразно. Я надеюсь, читателю ясно, что комедийное разрешение конфликта не имеет ничего общего с облегчённым подходом к нему. Конфликт можно заострить драматически, а можно комедийно. Это уж зависит от того, что уместнее для данного сюжета, а также от наклонностей автора. Но и в том и в другом случае конфликт необходимо заострить, а не притуплять и не сглаживать. Только тогда можно рассчитывать на общественно полезный итог своей работы.

Я не думаю, что искусство и литература могут перевоспитать дурака в умного, осмеяв его. Не думаю, что чиновников при искусстве, подобных Огурцову, стало меньше после «Карнавальной ночи». По моему убеждению, искусство и литература должны апеллировать не к совести бесчестного человека, не к человечности бездушного бюрократа, не к разуму дурака, они должны адресоваться к чувству юмора умного, порядочного человека. Пародийный образ руководителя народного театра из «Берегись автомобиля!» в исполнении Евстигнеева не убьёт наповал его жизненный прототип, но, надеюсь, поможет другим увидеть его таким, каков он есть на самом деле.

Тот идейный спекулянт, которого играет в том же фильме Папанов, не разбудит совести у реальных торгашей, но наверняка углубит представление о них. На недобрых людей не только важно указать пальцем — важно их и обезвредить, сделать смешными. И сатирический перст в этом случае довольно сильное оружие. Иными словами, комедия призвана вооружать хороших, умных людей против чванливых глупцов, самодовольных корыстолюбцев, спесивых бюрократов. Но, кроме едкой сатиры, комедия может подтрунивать над слабостями, недостатками, прегрешениями славных и добрых людей, подсмеиваясь над ними без яда, без злости, но достаточно определённо.

И тут часто приходится слышать такие упрёки: что же вы поставили умного человека в дурацкое положение и смеётесь над ним? Но ведь в дурацкое положение можно поставить именно умного человека. Дурак находится в нём всю жизнь.