Все поплыло перед глазами, и закружился потолок. За стенку я держусь руками, пол ускользает из-под ног. И вот я болен. Я – в кровати… Беспомощность не по нутру. Стараюсь в ночь не засыпать я, боюсь, что не проснусь к утру.

Как будто вытекла вся кровь, глаз не открыть, набрякли веки. Но звать не надо докторов — усталость это в человеке. А за окном трухлявый дождь. И пугало на огороде разводит руки… Не поймешь, во мне так худо иль в природе. Тоскуют на ветвях навзрыд грачами брошенные гнезда. Но слышен в небе птичий крик: вернемся рано или поздно! Хочу тоску преодолеть. Надеюсь, что преодолею. А ну-ка, смерть! Не сметь! Не сметь! Не сметь садиться мне на шею!

И я, бывало, приезжал с визитом в обитель скорби, боли и беды и привозил обильные корзины цветов и книжек, фруктов и еды. Как будто мне хотелось откупиться за то, что я и крепок, и здоров. Там у больных приниженные лица, начальственны фигуры докторов. В застиранных халатах и пижамах смиренный и безропотный народ, в палатах по восьми они лежали, как экспонаты горя и невзгод. Повсюду стоны, храп, объедки, пакость, тяжелый смрад давно немытых тел. Бодры родные – только б не заплакать… Вот тихо дух соседа отлетел… А из уборных било в нос зловонье, больные в коридорах, скуден стол. Торопится надменное здоровье, как бы исполнив милосердья долг… Со вздохом облегченья убегая, я вновь включался в свой круговорот, убогих и недужных забывая. Но вдруг случился резкий поворот. Я заболел. Теперь живу в больнице. И мысль, что не умру, похоронил. Легко среди увечных растворился, себя к их касте присоединил. Теперь люблю хромых, глухих, незрячих, инфекционных, раковых – любых! Люблю я всех – ходячих и лежачих, отчаянную армию больных. Терпением и кротостью лучатся из глубины печальные глаза. Так помогите! Люди! Сестры! Братцы! Никто не слышит эти голоса…

Вроде ссоры не было, заминки, недовольства, склоки иль обиды. Потихоньку разошлись тропинки, — сам собою скрылся ты из вида. Жили в одном доме по соседству, каждый вечер вместе гужевались, а потом переменил ты место, и дорожки наши разбежались. Я-то думал, сведены мы дружбою. Оказалось – это география… Так друг дружке стали мы ненужными в нашей разобщенной биографии.

Тот, конечно, перебьется, у кого одна рука, — ведь один рукав не шьется, и перчатка не нужна.

Хорошо тому живется, у кого стеклянный глаз: капли капать не придется, а сияет, как алмаз.

Если глухо одно ухо, ты, подруга, не зуди: стерео не надо звука, и наушник лишь один. Хорошо тому живется, если нет обеих ног — шортами он обойдется, брюк не надо и сапог.

Хорошо живется в мире, у кого одна губа. У него улыбка шире, весела к нему судьба.

Замечательно живется, если нет обеих рук — он жилеткой обойдется, Экономия вокруг!

Хорошо тому живется, у кого один лишь зуб: он без мяса обойдется, будет есть протертый суп.

А вот как тому живется, у кого одно яйцо? Он без женщин обойдется… А без женщин жизнь – дрянцо!

О, эта неуверенность в глазах, приниженность, готовность к нездоровью, запрятанный в зрачках привычный страх, что всякий раз судьба ответит болью. Какая цепь несчастий, неудач, болезней, слабоволий, невезений создала лики, где запрятан плач?.. В них – стыд и горесть самоунижений. Просительны фигуры, голоса, бездонны годы тихого страданья… Я взгляды отвожу, а их глаза участья просят, словно подаянья. А после долго чувствую спиной, что здесь постыдна самооборона. И я иду, подстреленный виной, и тщусь забыть… Как муторно, как скорбно!

Сто различных настроений у подружки дорогой. Словно кружит день осенний между летом и зимой. Рядом быть с тобой не скучно, не дано предугадать: вдруг лицо покроют тучи, то оно – как благодать. Вот летит из туч луч света, светится в ответ душа. Ты прекрасна в бабье лето, невозможно хороша. Ты щедра и бескорыстна, будто неба синева. Загрустила… Словно листья, тихо падают слова. Вспышка! Ссора! Нету мира! Ветер вспыльчивый задул, закачалась вся квартира, я из дома сиганул. Предугадывать нелепо, что нахлынет на тебя, просто надо верить слепо и терпеть, терпеть, любя. Ведь предвидеть нереально: вдруг навалится циклон, или с нежностью печальной ты приходишь на поклон. Я задел тебя не очень — пролился слезами дождь… Просто потому что осень и ты сильно устаешь. Я, конечно, на попятный, стал вокруг тебя кружить. Ты нежданна и внезапна, как природа и как жизнь. P. S. Дом напоминает кратер иль затишье пред грозой… Потому что мой характер тоже, скажем, не простой. Как столкнутся две стихии — вихри, смерчи и шторма!… Лучше напишу стихи я, чтобы не сойти с ума.

Вроде, и друзей довольно, вроде, многими любим. Только, как мне стало больно, оказался я один. Все куда-то подевались, разбежались кто куда. Мы с тобой вдвоем остались, значит, горе – не беда. Очутился в лазарете на больничной простыне, и в лицо дохнуло смертью, вроде, я уже извне. Коль пора поставить точку, ставь без злобы, не ропща. Умираем в одиночку, веселились сообща.

В старинном парке корпуса больницы, кирпичные, простые корпуса… Как жаль, не научился я молиться, и горько, что не верю в чудеса. А за окном моей палаты осень, листве погибшей скоро быть в снегу. Я весь в разброде, не сосредоточен, принять несправедливость не могу. Что мне теперь до участи народа, куда пойдет и чем закончит век? Как умирает праведно природа, как худо умирает человек. Мне здесь дано уйти и раствориться… Прощайте, запахи и голоса, цвета и звуки, дорогие лица, кирпичные простые корпуса.

Вышел я из стен больницы, мне сказали доктора: надо вам угомониться, отдыхать пришла пора. Не годится образ жизни тот, что прежде вы вели. В вашем зрелом организме хвори разные взошли. Мы продолжим процедуры, капли, порошки, микстуры, цикл вливаний и уколов, назначаем курс иголок, — последим амбулаторно, чтобы вам не слечь повторно. Мы рекомендуем также, хоть морально тяжело, чтоб не поднимали тяжесть больше, чем в одно кило. Не летайте самолетом, плыть нельзя на корабле, отгоняйте все заботы, крест поставьте на руле… Вам не надо ездить в горы, ни на север, ни на юг, лучше не купаться в море — можно захлебнуться вдруг. Очень бойтесь простужаться, вредно кашлять и чихать. Может кончиться ужасно, даже страшно рассказать. Пить теперь нельзя вам кофе, не советуем и чай, ведет кофе к катастрофе, как и чай, но невзначай. Позабудьте про мясное, про конфеты, про мучное, про горчицу, уксус, соль — только постный пресный стол. Исключите пол прекрасный, алкоголя ни гугу. Вам и самому все ясно, эти радости – врагу! И два слова о работе: фильм придется отложить или сразу вы умрете. А могли б еще пожить. Дело в том, что в нервотрепке — что для вас смертельный риск — на кого-то наорете, и немедля вдарит криз. Значит, так: не волноваться, ерундой не раздражаться, ни за что не горячиться, а не то опять в больницу. Пусть все рушится и тонет, главное – хороший тонус! И не нарушать запретов никогда, ни в чем, нигде. Коль преступите заветы, прямо скажем, быть беде. Интересный вышел фокус, тут, попробуй, разбежись!.. На хрена мне этот тонус и зачем такая жизнь?!

Есть тяжелая болезнь, нет у ней диагноза. Протекает без болей, но, увы, заразная. Самый главный ее знак — крепкое здоровье. Не подвержен ей слабак, тут без малокровья. Нету сжатий головных и сердечных спазмов. Нет и слабостей иных — слез или маразма. Первоклассен организм (лучшее давление!) излучает оптимизм и пищеварение. Чем сытней набит живот, тяжелее случаи. Этот вирус сам растет от благополучия. Крепок глаз, быстра нога и железны нервы… В очереди на блага он, конечно, первый. Тут нахрапистость важна, пусть одна извилина. Пусть прямая! Но она невозможно сильная. Есть еще один симптом: локоть очень острый… Ну, а вроде в остальном не похож на монстра. Эпидемия страшна, для больных удобна. Называется она комплексом апломба.