Сумерки – такое время суток, краткая меж днем и ночью грань, маленький, но емкий промежуток, когда разум грустен, нежен, чуток, и приходит тьма, куда ни глянь. Сумерки – такое время года, дождь долдонит, радость замерла, и, как обнаженный нерв, природа жаждет белоснежного прихода, ждет, когда укроет все зима. Сумерки – такое время века, неохота поднимать глаза. Там эпоха тащится калекой, человек боится человека и, что было можно, все нельзя. Сумерки – такое время жизни, что заемным греешься огнем, но добреешь к людям и отчизне. При сплошной вокруг дороговизне сам ты дешевеешь с каждым днем… Сумерки – такое время суток, между жизнью и кончиной грань, маленький, но емкий промежуток, когда взгляд размыт, печален, чуток, и приходит тьма, куда ни глянь.

Уходят между пальцев дни, за ними следом годы рвутся… Аэродромные огни навеки сзади остаются. Как под колесами земля бежит стремительно на взлете, так убегает жизнь моя. Я – в заключительном полете! Здесь не помогут тормоза, здесь не удастся скорость снизить, здесь финиш оттянуть нельзя — его возможно лишь приблизить. Здесь не свернешь на путь иной, и не улепетнешь в сторонку, тут не заплатишь отступной, и не отсрочишь похоронку. Приму конец, как благодать, как искупленье, как подарок… Так стих случалось написать без исправлений и помарок.

Стих – состояние души… Попробуй это опиши. Но описать не в состоянии свое плохое состояние. Коль в сердце пусто, ни души, ты все же рифму не души. А если ты от жизни стих, то сочини негромкий стих, а о неважном настроенье — неважное стихотворенье.

Я ничему так не бываю рад, как появлению стихотворенья, и принимаю это каждый раз, как дар, как счастье, как благословенье. Непредсказуем стихотворный взрыв, живешь в сплетенье мыслей, дел, поступков. И вдруг из хаоса родившийся мотив дробит тебя на части, как скорлупку. Неуправляем и необъясним порыв души – процесс стихосложенья. Как будто кто ведет пером твоим, как будто это лавы изверженья. Потом бывает долгий перерыв. Стихов, конечно, не писал я сроду! Какая лава там?.. Перо?.. Мотив?.. Но вдруг опять ко мне добра природа.

В краю ставриды и черешен я, словно облако, безгрешен, живу без мыслей, как растение, и, может, в том мое спасение.

Гимнастика, диета… Словом, живу стремлением одним, что надо помереть здоровым, что глупо помирать больным.

Вокруг коричневые люди. И сам я бронзы многопудье!

Здесь принимают процедуры, жуют таблетки, пьют микстуры. Лежат на солнце кверху пузом, шары гоняют звонко в лузы, мужчины все холостяки и балагуры-остряки. Здесь хвастовство мускулатуры и мрут упитанные дуры, краснея лаком педикюра… О, как их много: их – полки! Играют марш! Все на зарядке… И, чтоб не сдохнуть от тоски, ныряю в море без оглядки.

Жизнь на труды истратив целую, вдруг понял, что не для работы рожден, для ничегонеделанья я, словно птица для полета.

Пусть мы живем в дому чужом, но ведь и жизнь взята в аренду. Когда-то, молодой пижон, вбежал я в мир, как на арену. Запрыгал бодро по ковру, участник яркого парада. Мешая факты и игру, вокруг крутилась клоунада. Не сразу понял, что и как. Сгорали лица, чувства, даты… И был я сам себе батрак, у этой жизни арендатор. К концу подходит договор, кончаются рассрочки, льготы. Жизнь – неуютный кредитор, все время должен я по счету. Живу и, стало быть, плачу́ неисчислимые налоги: волненьем, горем, в крик кричу, люблю, боюсь, не сплю в тревоге. Но все равно не доплатил, такая вышла незадача. Хоть бьюсь я на пределе сил, а в кассе вечно недостача. Неравноправен наш контракт, условия его кабальны, его не выполнить никак и жалко, что финал печальный. И сокрушаться ни к чему… Иным, что выйдут на арену, вот так же жить в чужом дому — платить, платить, платить аренду.

На могучей реке, полновластной, с неустанным теченьем воды, жили бакены – белый и красный, охраняя суда от беды. Корабли шли и ходко, и смело, хоть порой и коварна река, так как бакены – красный и белый — путь указывали издалека. Ночь спустилась, сгустилась опасность, берегов не видать у реки, но два бакена – белый и красный — зажигают огни-маяки. Их огни одинаково разны, и как только пройдет пароход, подмигнет другу белому красный, белый красному другу моргнет. Что с того, что один из них белый, а другой в красный выкрашен цвет: половинки единого целого, в них различия, в сущности, нет. Оба служат в одном пароходстве, оба – бакены, оба – равны. Не ищите, пожалуйста, сходства с биографией нашей страны.

Когда-то, в первой половине срока, как поводырь, я вел свою судьбу, тащил ее настырно и жестоко, я был тогда нацелен на борьбу. Но годы шли, и все переменилось, теперь кручусь как белка в колесе. Я не заметил, как это случилось, что я теперь такой же, как и все. Но мне не по нутру, что я – ведомый! Пытаюсь снова захватить штурвал, чтоб убежать из колеи знакомой. Да, очевидно, слаб в коленках стал. Не стану я тащиться на буксире и доживать послушно, как живу. Хочу еще покуролесить в мире… А не смогу, так просто трос порву.

Я в своих героях растворялся, вроде, жизнь я протопал не одну. И, хоть сам собою оставался, был у них заложником в плену. Вкладывал в героев силы, соки, странности, характеры, любовь… Да ведь дети всякий раз жестоки, с легким сердцем пили мою кровь. Жизнь мою не длили – сокращали, с каждым шли упрямые бои. Мне близки их раны и печали, словно это горести мои. Чужаками стали персонажи, на мои невзгоды им плевать. Не сказали мне «спасибо» даже и ушли куда-то кочевать. Только и созданья мои бренны, не было иллюзий на их счет. Вымысел иль созидатель бедный — кто из них кого переживет? Персонажи, встретясь у могилы автора, который их творил, может, скажут: «Ты прости нас, милый! Гран мерси за то, что нас родил!» Но возможна версия иная: всё живет убогий, дряхлый дед, а его фантазия смешная померла тому уж много лет.

Когда повышенная влажность, я проклинаю свою жизнь, я чувствую себя неважно, меня мытарит ревматизм. А если в атмосфере сухо, то у меня упадок духа. Но вот свирепствуют осадки, и учащаются припадки. Живу в кошмарной обстановке, едва на ниточке держусь: погода пляшет, как чертовка, для организма это жуть. Ведь перепад температуры — погибель для моей натуры, поскольку градусов скачки ввергают в приступы тоски, а смена резкая давленья мне ухудшает настроенье. Когда несутся тучи быстро, безбожно голова болит и желчи целая канистра во мне играет и бурлит. А если ветер засквозит, то тут как тут радикулит. Иль даже воспаленье легких. Жизнь, прямо скажем, не из легких! Зима! И снег валит, как каша, грудь разрывает гулкий кашель, боль в горле и течет из носа. А усиление жары приводит, виноват, к поносу и усилению хандры. Приходит атмосферный фронт, и сразу в сердце дискомфорт. Но вот прекрасная погода — так отравленье кислородом. А если налетит вдруг смерч? Неужто рифмовать мне «смерть»? С такой природою ужасной жить глупо, вредно и опасно. И от погоды нету жизни! А может, дело в организме?

Живем мы на износ, хоть нас никто не просит. Не знаю, кто из нас скорей другого бросит. Уйдет в последний сон и больше не вернется… Кто выиграет: он иль та, что остается? Иль станет лучше той, что первою истает? Что там за той чертой, пока никто не знает. Рулетки кончен бег, и в проигрыше оба: и кто исчез навек, и кто стоит у гроба.

Рабочая лошадь не пишет стихов, не пишет, а пашет и возит. И ей, прямо скажем, не до пустяков в труде, и еде, и навозе. Работа, известно, удел дураков, и лошадь ишачит до дури, до грыжи, до крови и до синяков, до соли и пота на шкуре. Рабочая лошадь – увы! – не поет, ну, нет музыкального слуха. Случается, лошадь чудовищно пьет, в себя заливая сивуху. Рабочая лошадь идет на метро, к трамваю бредет еле-еле. Вчерашнее пойло сжигает нутро, глаза бы на мир не глядели. Понурая лошадь кряхтит в поводу, крикливый возница у всех на виду ее погоняет вожжами и лживыми в ласке словами. Так тащится эта коняга, она, во всех смыслах, бедняга. Здоровьем своим лошадиным за жизнь заплативши сполна, с доверчивым глазом, наивным, проходит в оглоблях она. Стареет, и слепнет, и глохнет, покуда совсем не издохнет. Рабочая лошадь не пишет стихов, здесь нет никакого сомненья. И ей не до песен, не до пустяков. А эти стихи – исключенье!

Почти обшарен шар земной, хотя не до конца изучен. Но что мне мир, коль сам собой я недоволен и измучен. Не смерил всех своих глубин, во мне немало белых пятен. Пускай я дожил до седин, но не во всем себе понятен. Стараюсь жить я по уму, заверить, что благоразумен. Но мне-то ясно самому, что я – увы! – непредсказуем. У расписания в плену я следую привычным рейсом. Вдруг неожиданно взбрыкну — поеду поперек по рельсам. Нормальный, вроде, не чудной, и знаю правила вожденья. Но вот я левой стороной прусь против встречного движенья. Корят и гладят по плечу, чтоб поведение исправил. Да я и сам-то не хочу быть исключением из правил. Я обещания даю, я соглашаюсь, соглашаюсь: мол, изменюсь, пойду в строю! Но – бац! – и я опять срываюсь.

Вроде бы люди умирают не сразу. Смерть – многоточие в большом                                           предложении. Кажется, это – предпоследняя фаза, когда угасают тепло и свечение. Мы знаем, что и звезды не сразу меркнут, свет их доходит, но с большим опозданием. Давно нет планеты, а луч ее мерный всё к нам пробивается сквозь мироздание. Но после смерти лишь отдельные люди продолжают светить, согревают приветно… Как мало, как мало, как мало иллюзий! Как горько, как скорбно и как беспросветно!

Пора поставить всё на место, вернуть первоначальный смысл всем тем понятиям известным, кои наш век перекосил. Теперь не я кино снимаю, меня снимает новый фильм. Не я машиной управляю, а мною мой автомобиль. Меня читает эта книжка, в меня уставился пейзаж. Теперь не мне, а смерти крышка! Да, да… оставьте скепсис ваш. Еда меня вконец сжирает, схожу на нет, судьбу кляня. Меня и деньгам не хватает! Короче, жизнь живет меня.

Ну какая же это заслуга — спрятать душу свою под замок оттого, что ты сверзился с круга, изнывать от тоски и недуга, слушать, как надрывается вьюга, упиваясь, что ты одинок. Ну какое же это подспорье, что ты доступ друзьям перекрыл, что ты пестуешь горюшко-гope, проживаешь в обиде и вздоре? Ты, как крест на глухом косогоре, под которым себя схоронил. Ну какая же это отрада — не дождавшись финала парада, разломаться, сойти, уступить? Годы – горе, а мысли – отрава… Но на то и мужская отвага, чтоб с улыбкой навек уходить.

Я, к сожаленью, в чем-то недоразвит, возможно, даже кое в чем дебил. Жизнь хороша в своем многообразье, а я свою донельзя обеднил. Я не скользил на быстрых водных лыжах, на дельтаплане в небе не парил, и если рассмотреть меня поближе, то очень многих я не долюбил. Не сумасбродствовал, не колобродил, вокруг Европы не ходил в круиз, не плавал я на волжском пароходе и паруса не ставил в летний бриз. Я отдыхал лишь для того, чтоб выжить, набраться сил для будущих затей. Как на курортах много разных выжиг, как я завидовал их легкой пустоте! Увы, субъект не светский, а домашний, томлюсь среди премьерной толчеи, и я не завсегдатай вернисажный — все это тоже слабости мои. Нет времени ходить по ресторанам, хоть мне приятны шутки, болтовня. А посидеть с друзьями над стаканом несбыточная радость для меня. Работа – крест, анафема, проклятье. Она, как ржа, что разъедает сталь. Меня угробил собственный характер… Как я распорядился жизнью – жаль! И это всё не поза, не кокетство, от идиотства оторопь берет, я получил шикарное наследство и промотал его наоборот…

Ты, как дом с пооблезшим фасадом, с потускневшими окнами глаз. Неказист с новостройками рядом, что витринно блестят напоказ. У тебя с чердаком не все ладно — паутина там, рухлядь и хлам. Стало делать уборку накладно, а ремонт – это жуть и бедлам. Между тем перекрытья подгнили, кое-где отложения пыли, коридоры, углы и чуланы населяют – увы! – тараканы. Поистерлись от времени трубы, электричество вяло горит, и о прежних жильцах-жизнелюбах ничего уже не говорит. Шутки, песни, признанья и сказки отзвучали и стерлись следы. Стены нынче в ободранной краске, да и нету горячей воды. Был неплохо построен когда-то, много буйных годков перенес. Да, видать, приближается дата, когда всех нас отправят на снос. Мы – дома с неприглядным фасадом и усталыми окнами глаз. Чтоб не портить нарядность парада, на задворки задвинули нас…

Я желал бы свергнуть злое иго суеты, общенья, встреч и прочего. Я коплю, как скряга и сквалыга, редкие мгновенья одиночества. Боже, сколько в разговорах вздора, ни подумать, ни сосредоточиться. Остается лишь одна опора — редкие мгновенья одиночества. Меня грабят все, кому в охоту, мои дни по ветру раскурочены. Я мечтаю лечь на дно окопа в редкие мгновенья одиночества. Непонятно, где найти спасенье? Кто бы знал, как тишины мне хочется! Удалось сложить стихотворенье в редкие мгновенья одиночества.

Оцепенелая зима! От белизны сойти с ума. Стога под крышами из снега под светло-серой сферой неба. Мелькают ярких лыжниц пятна, душа, как поле, необъятна. Упала под уклон лыжня, скольжение влечет меня. Я за тобою следом еду, бездумно за тобой качу. О пораженьях и победах я помнить вовсе не хочу. Заиндевелые деревья, как ювелирные изделья, где только чернь и серебро. В природе тишина, добро, спокойствие, благословенье… О счастья редкие мгновенья!

В мозгах туман. И сам раскис. Я существую отупело. И непрерывен свист тоски, и расползлось, как тесто, тело. Ужасен мой автопортрет, похож он на карикатуру. Нарисовал его я сдуру, теперь сведу его на нет: что написалось, зачеркну и снова внутрь себя нырну.

Пришла озябшая и жалкая зима с каким-то серым и убогим снегом, с давящим, низким, сумеречным небом и с тусклой отупелостью ума. Закончен труд. Ушел он на свободу. Покинул автора, чтоб жить сам по себе. И ты не волен уж в его судьбе, не в силах изменить его природу. Так поздней осенью тяжелые плоды, отторгнуты ветвями, упадают… А почерневшие усталые сады, воздевши к небу руки, замирают. И кажется, отныне никогда на голых ветках не набухнут почки… Что не взрастить на бездыханной почве ни выдумки, ни мысли и ни строчки… И жуть, что ты приехал в никуда.

Я, к горести своей, не знаю предков, кто были прадед, бабушка иль дед? Нет памяти, утрачено наследство, потеряно в глубинах страшных лет. Свирепый век порушил эти связи. Инстинкт продленья рода истребил. Хотел подняться я из грязи в князи и потому детей не наплодил. Жаль, внуков нет, что помнить меня будут и кровь мою нести через года. Я человек, пришедший ниоткуда, и горько, что иду я в никуда.

Нету веры. И нет уверенности, лишь примеры моей потерянности… Хоть ты тресни от своей ненужности. Бег на месте — и тот по окружности.

Сколько лет участвовал я в беге! Спрессовалось прошлое в комок, а теперь, когда вблизи порог, не пора ль задуматься о небе и осмыслить жизненный урок.

Жить с ощущеньями вины и бестолковой жизни – трудно. Чтоб не было в душе войны, мы загоняем боль в предсны, туда, где мы себе подсудны…

На панихидах и поминках проходят дни и вечера, как тренировка иль разминка — мол, скоро и тебе пора.

Коль без совести талант и ум, он торгует истыми идеями. Бывшие властителями дум нынче стали просто прохиндеями.

Хохот без причины — признак дурачины! В детстве эту присказку слышал я не раз. Без причины горесть — тоже дурость, то есть верный признак старости, выстрелившей                                       в нас.

Стареют фильмы, книги и душа. И в результате жизни – ни шиша!

Иногда обязан прессе я тем, что у меня депрессия!

 – Что делать с нашим поколеньем? – Оно пойдет на удобренье…

Что ни напишет – издается вскоре, доволен кабинетным варевом. Он думает – переплывает море, на деле – окунается в аквариум.

Жизнь прожита и на исходе! Уже косая на подходе… Торопишься понять, подлец, зачем же ты возник в природе? Да нету времени. Конец!

Без тебя, Орик, хлеб горек, водка сладкая, а жизнь – гадкая.

К поэзии манила непогода… Но на себя я не возьму греха. Живой подстрочник, черновик природы любого совершеннее стиха.

Он – полурусский, полужид, полусоветский, полуконтра, О, как ему несладко жить, обороняясь на два фронта.

Я каждою минутой дорожу: я исключил из жизни все собранья, симпозиумы, съезды, заседанья и приготовленных ладоней не держу для бурного рукоплесканья.

Было тихо в белом свете, свет стал белым от зимы… Вдруг примчался шалый ветер — устроитель кутерьмы. Впереди неслась поземка хулиганскою ордой, а за нею ветер звонкий, крепкий, смелый, молодой. Ветер был озорником — рвался нагло в каждый дом. Он в лицо плевался колко, он раздел от снега елки, молотил метелью в окна так, что дом стонал и охал. Ветер был самоуверен — дул в разнузданной манере. Он вломился, как налетчик, оборвал все провода. В коридоре умер счетчик, в кране кончилась вода. Электричества нет в избах, мы не смотрим телевизор, мы живем теперь при свечке, раздуваем жар у печки. Ветер груб и неумерен — выл в разнузданной манере. Налепил кривых сугробов, не проехать, не пройти, на нехоженных дорогах ни тропинки, ни пути. Издавая хамский посвист, скорый ветер отбыл в гости то ль на север, то ль на юг… А потом вернулся вдруг! Мы и охнуть не успели, снова заскрипели ели. Ветер продлевал бесчинства и чинил большие свинства, сыпал манкою из снега так, что потемнело небо, вздыбил саван-покрывало, буря гикала, плясала, ветер гадко хохотал. Наконец, и он устал. Иль дебоша устыдился, лег в лесу, угомонился. Взвесил свою жизнь, подумал. И от огорченья умер. Снова тихо в белом свете… Только жаль, что умер ветер.

Где Камергерский встретился с Тверскою, на том углу, впервые ты сказала мне такое: – Я вас люблю! И в первый раз поцеловала там на виду и навсегда околдовала… А я все жду покорно, сумасшедше и мятежно, тоску тая, когда придешь ко мне и скажешь нежно: – Я вся твоя! Но не пришла и не сказала мне на беду… Надежда умерла, устала. Теперь не жду…