Его взяло отчаянье и зло. В тюрьме родился, в ней провел всю                                           жизнь он. Иным везет. Ему не повезло: застенком для него была отчизна. Пожизненно! Весь срок прошел в тюрьме, где свыкся он с суровым распорядком. Он знал, конечно, что живет в дерьме, но уговаривал себя, что он в порядке. Он жал плечом – незыблема стена! А правила жестоки, неизменны. Да, на таран не шел, и в том его вина. Порой лишь бился головой о стену. Считал, что в каталажке и умрет. Но вдруг начальник новый был назначен, пробил в стене дыру, проем, проход и для начала всё переиначил. Привольный мир открыла та дыра: дорогу, речку, луг, где лошадь ржала. В пролом рванула первой детвора и босиком по полю побежала. Ребята в речку прыгали визжа, они свободу приняли как должно. А он, привыкший к кулакам вождя, с опаской шел, наощупь, осторожно. Приволье, а ему не по себе: нет стукачей, не бьют, не держат плетку. И он, мечтавший о такой судьбе, вдруг захотел вернуться за решетку… Он рад и злобен. И в конце пути всё проклинает и благословляет. Тюрьма не только держит взаперти, она к тому ж еще и охраняет. Гримасой жалкою его лицо свело, фигура сгорбилась понуро и устало. С эпохою ему не повезло — как раз на жизнь свобода опоздала!

Сон – это жизни продолженье, но ночь – не продолженье дня. Тут очень сложное сложенье, замысловатое сраженье со светом тьмы и с явью сна. И неизвестно, где больнее, и неизвестно, где страшнее — в дремоте или наяву. Но все ж во мгле ночной слышнее, когда на помощь я зову…

Скажи мне, кто твой друг, и я скажу —                                           кто ты! — знакома поговорка эта с детства. В ней столько чистоты и простоты — иных веков наивное наследство. Скажи мне, кто твой враг, и я – кто ты? —                                           скажу. Вражда врага надежней дружбы друга. Бесценной ненавистью вражьей дорожу. Ведь в этом силы собственной порука.

Как пробиться к такому стиху, чтобы он излучал обаяние, чтобы чувства ложились в строку без излишеств и без придыхания? Как пробиться к обычным словам, в их естественном, скромном значении, сдернуть с них шелуху, всякий хлам… Где набраться такого умения? Как пробиться еще к колдовству, чтоб звучала строфа, как мелодия, чтобы строчки несли красоту и живыми остались в народе.

Когда я просто на тебя смотрю, то за тебя судьбу благодарю. Когда твоя рука в моей руке, то всё плохое где-то вдалеке. Когда щекой к твоей я прислонюсь, то ничего на свете не боюсь. Когда я глажу волосы твои, то сердце замирает от любви. Когда гляжу в счастливые глаза, то на моих от нежности слеза. Как то, что чувствую, пересказать? Ты мне жена, сестра, подруга, мать. Не существует безупречных слов, что могут передать мою любовь. И оттого, что рядом ты со мной, я – добрый, я – хороший, я – живой. Стих этот старомоден, неказист и слишком прост, но искренен и чист. С улыбкой светлой на тебя смотрю, и жизнь, что вместе мы, благодарю.

После ливня летний лес в испарине. Душно. Солнце село за рекой. Я иду, а мне навстречу парень, он – черноволосый и худой. Он возник внезапно из туманности со знакомым, близким мне лицом. Где-то с ним встречался в давней                                           давности, словно с другом, братом иль отцом. Время вдруг смутилось, заколодилось, стасовалось, как колода карт… На меня глядела моя молодость — это сам я сорок лет назад! Головой кивнули одновременно, посмотрели пристально в глаза. Я узнал родную неуверенность… О, как мне мешали тормоза! На меня взирал он с тихой завистью, с грустью я рассматривал его. В будущем его, я знал безжалостно, будет всё, не сбудется всего. Он застенчив, весел, нет в нем скрытности, пишет он наивные стихи. Я провижу позднее развитие, я предвижу ранние грехи. Будут имя, книги, фильмы, женщины. Только все, что взял, берешь ты в долг. И на время… Нет нужды в оценщике — ты пустым уходишь в эпилог. Главное богатство – это горести, наживаешь их из года в год! Что имеет отношенье к совести, из печалей и невзгод растет. Он в меня смотрелся, словно в зеркало, отраженье – старая балда! Лишь бы душу жизнь не исковеркала, если что другое – не беда. Слушал он, смеялся недоверчиво, сомневался в собственной судьбе. Прошлое и нынешнее встретились! Или я немного не в себе? Попрощались мы с улыбкой странною, разошлись и обернулись вслед. Он потом растаял за туманами, будто его не было и нет. Только капли россыпями с дерева шлепаются в мокрую траву… Мне, пожалуй, не нужна уверенность, было ли всё это наяву.

У природы нет плохой погоды — написал я много лет назад. Столько я упреков от народа выслушал, что сам себе не рад. Был моложе, веселей, беспечней, не страшился я держать ответ. Болтанешь, как будто плюнешь в вечность, ан обратно уж дороги нет. Да и мне не скрыться от судьбины: отдых! Я приехал на курорт! Три недели страшной холодины, дождь на нас чихал, как злющий черт. Мнимый парадокс весьма опасен, фраза прилепилась, как печать. Я и сам с собою не согласен, я хочу при солнце отдыхать. Штормы, вихри, смерчи, ураганы, зной, буран, самум и снегопад, я скажу вам, очень не желанны. Я беру свои слова назад! Отрекаюсь от своей ошибки, забираю эту песню вспять. У природы – редкие улыбки! Только их и надо привечать. Жизнь идет, сменяя цикл за циклом. Ну, какая старость благодать?! А меня и эту беспринципность надо понимать и принимать.

Я снимаюсь тридцать лет в массовке, у меня, считайте, юбилей. Мне платили в день по трехрублевке, а теперь – аж по пяти рублей. Я носил немецкие мундиры, ватники и фраки надевал, я бывал и красным командиром, но за белых тоже воевал… Чтоб подзаработать хоть немного, я в массовку как-то заскочил. И застрял! Вот так кинематограф жизнь мою обжег и погубил. Съемки шли. Мне было интересно. Верил, что еще сыграю роль. Но судьба поставила на место: и в кино, и в жизни – не герой! Наважденье кончилось не скоро, шашкой дымовой горели дни. На меня орали режиссеры, материли кинохолуи. Но упрям! И не терял я веры. Как-то раз мне дали эпизод. Я вложил всю душу! В день премьеры в Дом кино влез через черный ход. Этот вечер помню и поныне, мелочей не стерли и года… Эпизода не было в помине, вырезан был кем-то навсегда. Продолжал мелькать я на экране, и потел, и мерз, и хлопотал, но всегда я был на заднем плане, на передовую не попал. Чередою шли кинокартины. В вечном ожиданье перемен я прожил средь слез из глицерина, бутафорских стен, актерских сцен. Оптимизм растаял, словно свечка. Безнадега. Нищета. И злость. Не сказал я в кадре ни словечка. И за кадром тоже не пришлось. Я – никто! Статист я из массовки. Кинозвезд снимаю я тайком и за фото их беру рублевки, чтоб не слыть уж полным дураком. Больше мне надеяться не стоит, что осталось, надо доиграть. Жизнь моя снята на целлулоид, только там ее не отыскать. Ну и пусть! Бухгалтер из конторы тоже для меня не идеал. Если мне предложат жизнь повторно, я б на жизнь его не променял.

Воспоминанья зыбки, хрупки… Их память прячет, хороня. Теперь живут мои поступки отдельной жизнью от меня. Всех дел своих уж не припомню, они – давно, они – везде. И, словно брошенные комья, круги пускают по воде. Они меняют цепь событий, рождают действия других… Пусть за зазнайство жесткий критик не посчитает слов моих. Но чью-то участь чуть иначе закрутит… Только чью и где? И даст ли это «чуть» удачу? Кого-то приведет к беде? В неведомом далеком крае кому-то горе причиню… И не узнаю, не узнаю, — какое, где и почему? Бывал я смелым и несмелым, добро вершил и нагрешил. Случалось, лучшим было дело, которое не совершил. Теперь тем хвастаюсь, тем каюсь, что учинил, в чем устоял. Хоть я и не за всё ручаюсь, — нарочно зла не учинял. Да, обошлось не без уступок… В душе немало ссадин, ран. Пусть каждый прошлый мой поступок летит в меня, как бумеранг.

Не множу я число друзей, поменьше стало их с годами. Пусть мало, тем они верней, есть связь незримая меж нами. Зато растет число врагов, их умножать – владею даром. Я будоражу вражью кровь и, стало быть, живу недаром.