«Это произошло лет сто, а может, и двести назад, так что очевидцев, скорее всего, не осталось… Поэтому никто не сможет упрекнуть нас в недостоверности» – эти слова принадлежали режиссеру, который на ходу давал интервью.

На съемочной площадке, как говорится, «смешались в кучу кони, люди»: шла подготовка к съемкам костюмного фильма. Гример наклеивал актеру лихие гусарские усы. Костюмеры наряжали массовку в одежду горожан давно ушедшего времени. Консультант показывал, как гусары поили из кивера коней. На площадке, окруженный лошадьми, осветительными приборами, тонвагенами и лихтвагенами, стоял вертолет. К нему, заканчивая интервью, направлялся режиссер.

«История, которую мы хотим показать, не опирается на подлинные исторические факты. Она настолько недостоверна, что в нее нельзя не поверить».

Взревели винты. Вздыбились лошади. Гусары схватились за кивера, не давая порывам ветра унести их. Вертолет взмыл в воздух… Остались позади залитые солнцем белые кварталы новостроек. Вертолет пролетал над великолепными пейзажами: реки, перелески, озера, поля. Полилась ностальгическая русская мелодия. Она как бы уводила нас из сегодняшних дней в давно минувшие. И вот перед нашим взором возникли снятые с высоты птичьего полета старинные дворцы, парки и замки. Кусково и Петродворец, Архангельское и Павловск, Марфино и Царское Село.

Продолжает звучать г о л о с   з а   к а д р о м:

«Эта история приключилась в то замечательное время, когда мужчины владели шпагой лучше, чем грамотой, и шли бесстрашно не только в бой, но и под венец; когда женщины умели ценить бескорыстную любовь и вознаграждали ее приданым; когда наряды были такими красивыми, а фигуры такими стройными, что первое было не стыдно надевать на второе.

Это было время, когда царь обожал свой народ, а народ платил ему тем же и еще многим другим.

Это было время, когда лучшие умы России мыслили, но молчали, поскольку им затыкали рты, а худшие говорили, хотя, между прочим, могли бы и помолчать…

Впрочем, может быть, все было и не совсем так. Если вдуматься, эта история – сказка, слегка приукрашенная правдой, если не вдумываться, – тем более…».

По проселочной дороге ехала снятая с вертолета черная карета, запряженная четверкой. Ее сопровождали два конных жандарма.

Г о л о с   з а   к а д р о м:

«Извините, что мы начинаем нашу комедию с эпизода, несколько непривычного для веселого жанра. Дело в том, что узника, которого везут в этой карете, решили отправить на тот свет».

Из остановившейся кареты двое жандармов вывели человека со связанными руками и черной повязкой на глазах. Жертва, как и полагалось для столь торжественного случая, была одета весьма эффектно: белая батистовая рубашка с кружевной оторочкой, распахнутая на груди, черные бархатные штаны и до блеска начищенные тюремным надзирателем сапоги.

Приговоренного подвели к крутому обрыву над рекой, на другом берегу которой в дымке утреннего тумана вырисовывался силуэт спящего русского городка…

Поручик приказал пятерым солдатам занять места, а священник подошел к приговоренному с протянутым для последнего поцелуя крестом. Однако смертник демонстративно отвернулся в сторону, и священник безучастно убрал крест себе за пазуху.

За всей этой церемонией наблюдал всадник – зловещая фигура в черном плаще.

Г о л о с   з а   к а д р о м:

«Разрешите представить вам одного из главных и активно действующих лиц. Для людей несведущих поясним: он одет в форму офицера третьего отделения. И в данном случае форма, как говорится, соответствует содержанию. Фамилия ему – Мерзляев».

– Наряд! – громко скомандовал поручик. – Ружья в изготовку! В преступника-бунтовщика, изменника царю, вере и отечеству, це-е-льсь!

Солдаты послушно подняли ружья, навели на жертву.

– Палачи! Сатрапы! Душители свободы! – гневно воскликнул приговоренный и тряхнул благородной головой.

Один из солдат дрогнул и опустил ружье.

– Степанов! – испуганно зашипел поручик. – Подними ружье, сукин сын.

– Не могу, – тихо сказал солдат. – Ваше благородие, это же свой… русский.

– Какой он тебе «свой»?! – снова зашипел поручик. – Сам под пулю захотел?

– Пускай! – вздохнул солдат и бросил ружье на землю. – Не могу!

– Из какой роты этот гуманист? – ласково спросил Мерзляев и сделал знак жандармам.

– Из пятой! – буркнул поручик и опустил голову.

Жандармы подошли к Степанову, привычным движением надели на него кандалы и отвели в черный экипаж.

– Продолжайте! – мягко попросил Мерзляев.

– Господин штабс-капитан, – нерешительно обратился к Мерзляеву поручик. – А может, сами скомандуете? Вам такие дела сподручней…

– Голубчик, – дружелюбно сказал Мерзляев, – кабы расстреливали офицера, ну, скажем, вас, я бы скомандовал. А с этим субъектом, думаю, вы и сами справитесь.

Поручик заскрипел зубами, сжал кулаки и вдруг остервенело крикнул: «Солдаты! Пли!!!» Грохнул залп. Расстреливаемый вскрикнул, пошатнулся и, став расстрелянным, скатился с обрыва.

– И все дела, – спокойно сказал Мерзляев. – Спасибо, братцы!

– По коням! – заорал поручик, и солдаты, стараясь не глядеть в глаза друг другу, быстро вскочили на коней и ускакали прочь.

Священник перекрестился, поднял полы рясы и тоже поспешно удалился.

Мерзляев тронул поводья, медленно подъехал к обрыву, глянул вниз. Убиенный лежал у края воды, широко раскинув руки…

– Вставай, карбонарий хренов! – брезгливо крикнул Мерзляев.

Расстрелянный ожил, стянул с глаз повязку, резко вскочил, но вдруг застонал, схватившись за колено.

– Ногу подвернул, ваше благородие, – пожаловался он.

– Сегодня плохо работал, Артюхов! – сказал Мерзляев. – Кричал ненатурально. Жестикулировал скверно… Надрался, небось, с вечера мошенник?

– Как можно, ваше благородие? – бормотал Артюхов, влезая по склону вверх. – Я перед работой – ни-ни… Никогда! Обрыв уж больно крутой… Нешто можно – живого человека на таком месте расстреливать?

– Пошевеливайся! – недовольно приказал Мерзляев. – Нам в соседний полк еще поспеть надо! – И добавил, обращаясь к жандарму: – Помоги-ка ему!

Затем Мерзляев тронул поводья и поскакал в направлении города.

– Прибавить бы за сегодняшнее дело, ваше благородие! – прокричал ему вслед Артюхов. – Кувыркаться-то сколько пришлось… Это уж, ей-богу, не расстрел, а мука!

– Почем вам платят? – спросил жандарм, помогая прихрамывающему Артюхову.

– Да ерунду… Тридцать гривен за расстрел. А сейчас пучок лука – пятак. У меня семья…

– Все-таки тридцать гривен – и ни за что…

– «Ни за что»? – возмутился Артюхов. – Да ты встань на мое место… Кричишь им всякие благородные слова в темноте, а у самого сердце екает. Вдруг какому обормоту пулю настоящую положили…

– Слушайте, а на кой всю эту камедь придумали? – спросил жандарм.

– Пентюх ты, Никита. – В голосе Артюхова прозвучала покровительственная нотка. – Государственное дело делаем! На мне люди проверяются: кто – за, а кто – против…

– А вешать вас не пробовали? – поинтересовался жандарм.

– Чего? – изумился Артюхов. – Ну, ты скажешь! Там же холостую петлю не сделаешь.

– Для вас и настоящей не жалко, – сказал жандарм. Но, увидев перекошенное лицо Артюхова, испуганно добавил: – Извините, господин тайный агент, шутю…

Под эту лихую песенку в город Губернск вступал гусарский полк.

Перед полком шагал военный оркестр во главе с капельмейстером, наяривая залихватский марш. Впереди на лихом белом коне гарцевал бравый старый полковник, лет эдак аж тридцати восьми. За ним, под звонкий цокот копыт, выплывали ослепительные майоры, волшебные штабс-капитаны, неотразимые поручики, восхитительные корнеты… Зеленые кивера с оранжевыми султанами, малиновые доломаны, расшитые золотом, серебряные ментики с меховой опушкой, атласно-голубые попоны под кавалерийскими седлами, в которых упруго размещались белоснежные панталоны с вшитыми в нужное место заячьими лапками, – одним словом, в город въехало все, что устрашало врагов и пленяло женщин.

А женщины города Губернска были не робкого десятка и шли навстречу опасности грудью вперед. На балконах, в распахнутых окнах домов, в витринах лавок и в оживленной толпе мелькали очаровательные локоны, манящие улыбки, завлекательные глазки и соблазнительные ножки – одним словом, все, что вдохновляет военных на штурм. Эту радостную картину не могли омрачить даже постные лица мужей, которые чувствовали себя ненужными на этом празднике жизни.

На углу главной улицы стояла черная запыленная карета, обляпанная грязью, из которой выглядывала физиономия Мерзляева, светившаяся патриотической улыбкой.

– Орлы ребята! – с гордостью обратился Мерзляев к сидевшему в той же карете Артюхову, но, когда тот попытался высунуться в окно, Мерзляев резко осадил его:

– Куда! Болван! Ты свою рожу не афишируй…

Полк продолжал торжественное шествие по городским улицам. Когда гусары поравнялись с зоологической лавкой, в ее витрине показался ликующий хозяин с ликующими чадами и домочадцами. Каждый из стоявших держал клетки с попугаями.

– Нашему доблестному гусарскому воинству – у-ра-а! – закричал хозяин лавки и сделал знак домочадцам.

– Ур-ра! – закричали домочадцы.

Хозяин подмигнул попугаям и даже чуть присвистнул: «Фьють».

– У-ра! – один за другим закричали попугаи…

В заведении мадам Жозефины, несмотря на середину дня, ощущалось раннее утро: полуодетые, невыспавшиеся барышни причесывались, зевали, пили чай, слонялись из угла в угол.

Появилась взволнованная мадам Жозефина – элегантная француженка лет сорока.

– Мадемуазель! Большой радость!.. Темпераментный гусар вошел в город… Каникулы кончатся. Будет много работи… Требь ян! Требь ян!

Барышни вяло отреагировали.

– Тебе-то «требь ян», – проворчала одна из барышень, – а нам отдувайся…

– В деревню хотела отпроситься, – сказала девица по имени Жужу, – теперь, стерва, не пустит…

Барышни выползли на балкон.

– Все радуется, – потребовала Жозефина. – Общий виват!

– Виват! – вразнобой заорали барышни.

Гусары при виде жриц любви все как один повернули головы и сделали равнение на балкон. Галантный полковник отдал честь. Один из гусаров, Алексей Плетнев, пришел в радостное возбуждение, конь под ним совершил подлинный цирковой трюк: переступая ногами, почти танцуя, он вынес всадника к балкону, а потом, шаркнув копытом, сделал поклон.

Девушки взвизгнули от радости и зааплодировали.

Во дворе городского театра шла погрузка на подводы и фуры театральных декораций: передвижная драматическая труппа покидала Губернск в унылом состоянии. Выносили и складывали в ящики костюмы, реквизит, личные вещи.

Трагик Бубенцов влез на повозку и простер руки в направлении города.

– О Губернск непросвещенный! – заорал он. – О кладбище талантов! О скопище малограмотных плебеев… О… О… – Трагик на секунду задумался и затем спокойно закончил проклятие: – Чтоб вы все сдохли… Трогай, дочка, – добавил он, обращаясь к молодой девушке, сидящей на козлах. – Федор, открывай ворота!

Караван тронулся. Федор, один из артистов труппы, распахнул ворота, и сразу во двор ворвался грохот военного марша. В проеме ворот показались гусары.

Бубенцов замер.

– Стой, дочка! – заорал он через секунду. – Остаемся! Что у нас в репертуаре из жизни офицеров?

– Отелло, что ли, – неуверенно сказал один из актеров.

– Годится, – одобрил Бубенцов. – Злободневная вещица: красотка вышла за генерала. Роли расходятся? – Он деловито оглядел труппу. – Отелло – я, Кассио – Марк, так… Яго – Федор. Вылитый Яго! Анна, ты сыграешь Эмилию, а ты, дочка, – Дездемону.

– Что вы, папенька! – побледнела Настенька. – Я же роли не знаю…

– Суфлер знает, – успокоил Бубенцов.

– Но ведь страшно… Господа офицеры… Как перед ними играть?

– Громко! – подытожил Бубенцов.

На центральной площади, возле здания городского театра, цвет Губернска готовился к встрече доблестного воинства. Держа в руках поднос с хлебом-солью, впереди всех стоял породистый губернатор с еще более породистой губернаторшей. Позади них толпилось менее породистое дворянство, духовенство и чиновничество…

Полк, продолжая свое победное вступление в город, появился на центральной площади, и вдруг случилось непредвиденное: прямо перед носом колонны через улицу, усыпанную цветами, пробежала отвратительная черная кошка.

Оркестр встал как вкопанный. Музыка сбилась и смолкла. Полк замер. Толпа затаила дыхание.

Торжественная процессия, во главе с губернатором и хлебом-солью, тоже остановилась.

Возникла неловкая пауза. Хозяева города и гости стояли друг против друга, не смея сделать рокового шага.

На мужественном, покрытом боевыми шрамами лице полковника Покровского мелькнуло секундное колебание. Но затем он трижды плюнул через левое плечо, вздыбил коня, выхватил клинок и скомандовал:

– За мной, ребята!

И на полном скаку первым пересек воображаемую опасную черту.

Полк ответил громогласным «ур-ра!» и поскакал за бесстрашным командиром. Оркестр вновь грянул марш.

Счастливая толпа завопила «виват!», в воздух полетели чепчики и другие части туалета…

Вечером театр города Губернска был и впрямь переполнен: офицеры пришли посмотреть на местных барышень и дам, а дамы и барышни пришли показать себя офицерам. В этой напряженной обстановке актерам было довольно трудно привлечь внимание к себе, поэтому они играли громче, чем обычно. За ходом спектакля следили лишь обреченные мужья города Губернска, тем более что на сцене бушевали страсти ревнивого венецианского мавра, заподозрившего свою жену в любовной связи с офицером, что делало трагедию как никогда актуальной…

Трагик Афанасий Бубенцов, вымазанный сажей, сверкая белками глаз, с помощью суфлера обвинял в неверности Дездемону, которую изображала его родная дочь Настенька.

– Сегодня я схватил ужасный насморк! – подавал текст суфлер, и Бубенцов, как громогласное эхо, оповещал об этом весь зал. – Как надоел! Подай мне твой платок!

– Вот он, – нежно сказала Настенька, услышав шепот суфлера.

– Нет! Тот, что подарил тебе я, – попугайствовал Бубенцов.

– Он не при мне.

– Нет?! – саркастически усмехнулся мавр.

– Нет, – простодушно ответила Дездемона.

– Нехорошо!

В этот драматический диалог неожиданно ворвался звук хлопнувшей двери – в зал вошел корнет Алексей Плетнев. (Поскольку он является героем нашего повествования, опишем его подробней, тем более что часть публики оглянулась и смотрит на него… Он молод, высок, строен. На его румяном лице, как два кинжала, торчат задиристые усы. Неправильные черты лица, нос картошкой, растопыренные уши не давали повода считать его красавцем, но он был хорош собой, черт бы его побрал!)

Ничуть не смутившись, корнет окинул хозяйским взглядом весь женский личный состав, пришел в восторг, послал несколько воздушных поцелуев в разных направлениях и стал пробираться к своему креслу, наступая на чьи-то ноги, ежесекундно громко выкрикивая «пардон!».

– Кто этот невежа? – спросил губернатор у сидевшего рядом командира полка. – Всего лишь корнет, а позволяет себе…

– Плетнев! Лешка! – В грубоватом голосе полковника послышалась гордая отцовская нотка. – Стервец!.. Герой! А в корнеты разжалован за дуэль.

– Дуэль была из-за женщины? – игриво спросила губернаторша.

– Разумеется, сударыня, – ответил полковник. – Из-за двух!

Жена губернатора посмотрела на Плетнева, потом перевела взгляд на мужа, вздохнула и грустно стала смотреть на сцену, где шла своя трагедия.

Дездемона секретничала с Эмилией. Суфлер подсказывал тему для беседы и той и другой…

«Д е з д е м о н а.  Неужели в самом деле есть женщины, способные мужей обманывать так низко?

Э м и л и я.  Без сомненья, немало их…

Д е з д е м о н а.  А ты так поступить решилась бы? Когда б тебе давали хоть целый мир?

Э м и л и я.  А вы бы разве нет?

Д е з д е м о н а.  Нет! Никогда! Клянусь небесным светом!»

В голосе Настеньки Бубенцовой прозвучал пафос добродетели. Губернские мужья бешено зааплодировали, одобряя эту целомудренную программу. Один из мужей даже вскочил и закричал: «Браво! Молодец, Дездемона!» В ту же секунду молодой гусар (в полку его прозвали Симпомпончик) привычным жестом сует записку его жене, та таким же привычным жестом сунула записку за корсаж… Муж уселся и высокомерно покосился на Симпомпончика – тот с подчеркнутым равнодушием смотрел на сцену.

Плетнев восхищенно уставился на Дездемону.

– Экий розанчик! – громко воскликнул он и ткнул локтем своего соседа, которым оказался штабс-капитан Мерзляев, одетый во фрак. – И давно она здесь?

– С начала пьесы, – пожав плечами, ответил тот.

– А я, дурак, опоздал! Хороша! Верно?

– Обворожительна! – согласился Мерзляев. – Шарман! Очень пикантна. В ней есть что-то такое… – И Мерзляев, наклонившись к уху корнета, шепнул: – Думаю после спектакля рискнуть…

– Тут либо думать, либо рисковать! – решительно сказал Плетнев, поднялся и пошел по ряду, вновь наступая на чьи-то ноги и прося пардону…

Когда через несколько минут Настя Бубенцова временно покинула сцену, она наткнулась в кулисах на усатого верзилу с букетом цветов.

– Сударыня, разрешите представиться: корнет Плетнев! Очарован вами и, чувствуя прилив в душе…

– Извините, мне некогда! – сухо сказала Настенька и прошмыгнула в костюмерную комнату. Тут же без стука туда вошел корнет.

– …и, чувствуя прилив в душе, – продолжал он начатую фразу, – почту за честь пригласить вас сегодня на ужин…

– Мне надо переодеться! – взмолилась Настенька.

– Ни в коем случае! Вы в этом платье… ну просто нимфа, – сказал Плетнев и уселся на стул.

– Пошел вон! – разгневалась Настенька и, увидев, что корнет не трогается с места, схватила рубашку и выбежала из костюмерной.

Через секунду, в одной ночной сорочке, она сидела на сцене в спальной комнате венецианского дворца, где по сюжету должна была состояться знаменитая сцена удушения…

– Кто здесь? Отелло, ты? – подсказал суфлер. И Настенька повторила этот вопрос, вложив в него всю необходимую гамму чувств.

– Я, Дездемона, – не стал отпираться появившийся Отелло.

– Что ж не идешь ложиться ты, мой друг? – Настенька протянула мавру зовущие трепетные руки… и обомлела. В суфлерской будке вместо старичка суфлера появилась усатая румяная рожа.

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – поинтересовался мавр.

Настенька молчала, не в силах оторвать изумленного взгляда от суфлерской будки.

– Сударыня! – страстно сказал Плетнев. – Если вы верите в любовь с первого взгляда, она – перед вами!

– Вы с ума сошли! – прошептала Настенька.

– Не спорю, – согласился Плетнев. – И счастлив этим!

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – повысил голос Отелло.

– Уйдите! – свирепо зашипела Настя корнету. – Я текста не знаю…

– Слушай, Дездемона, в конце концов: молилась или нет? – перешел на прозу Отелло и, перехватив полный ужаса взгляд партнерши, глянул в суфлерскую будку.

Плетнев приветливо помахал оторопевшему мавру рукой: «Миль пардон, господин арап, буквально несколько слов, антр ну!» – И снова обратился к даме сердца:

– Сударыня, один ваш взгляд – и карета ждет у театра.

Зал, почувствовав некоторую заминку на сцене, впервые заинтересовался представлением. Воцарилась зловещая пауза. Актеры не знали, что делать.

– Дездемона! – вдруг закричал находчивый Бубенцов и, к изумлению всего зала, снял с ноги туфлю и запустил ею в суфлерскую будку. – Там – мышь! Там – мышь! – объяснил он свой странный поступок партнерше.

Туфля в ту же секунду, подобно бумерангу, вылетела обратно и угодила мавру в физиономию.

– Ах так! – взбесился мавр. – Ну, скотина, я тебе покажу! – Он подскочил к суфлерской будке и стал пинать невидимого залу Плетнева.

Публика зашумела, почувствовав, что трагедия развивается по новому, не предвиденному сюжету.

– Кого это он там? – простодушно поинтересовался Симпомпончик у мужа.

– Это гипербола, – снисходительно пояснил муж. – Неужели неясно?!

– Я понял, что гипербола, но ногами-то зачем?

Защищаясь от ударов, Плетнев дернул разъяренного мавра за ногу, отчего тот грохнулся на пол.

– Папочка! Ты ушибся! – закричала Дездемона своему чернокожему мужу, тем самым совершенно сбив с толку зал.

– То есть как «папочка»? – изумился губернатор. – Она – его жена!

– Это безобразие! Что вытворяют эти комедианты! – воскликнула жена губернатора, поднялась и демонстративно направилась к выходу.

– Терпенью моему пришел конец! Сейчас за все получишь ты, подлец! – неожиданно в рифму продекламировал трагик и, схватив со стены, висевший среди прочего оружия, лук, выпустил стрелу в направлении суфлерской будки.

Тут же раздался истошный женский визг: стрела угодила губернаторше в место, которое она только что оторвала от стула…

Коридор тюрьмы города Губернска. По коридорам хозяйским шагом двигался штабс-капитан Мерзляев. Конвоиры при виде офицера из Петербурга вытягивались во фронт.

Г о л о с   з а   к а д р о м:

«Разные профессии встречаются на свете. Профессией господина Мерзляева было наблюдать, надзирать, присматривать – одним словом, блюсти. Этому трудному, благородному делу он посвятил себя без остатка. Он служил не за страх и не за совесть, поскольку он не имел ни того, ни другого. Просто он любил это дело… Вот и сейчас, несмотря на раннее время, он исполнял свой патриотический долг. Исполнял его он в помещении тюрьмы, а именно в кабинете начальника этого общедоступного заведения».

Мерзляев открыл дверь кабинета. В кабинете на письменном столе стояли четыре клетки с попугаями, а в двух шагах от стола дрожал бледный от страха хозяин зоологической лавки.

– Извините, господин Перцовский, – сказал Мерзляев, усаживаясь за стол. – Все время отвлекают…

– Понятно, – подобострастно засуетился хозяин лавки. – Такой начальник из… столицы. Столько дел… Ни минуты покоя.

– Я рад, господин Перцовский, что вы меня пожалели, – усмехнулся Мерзляев. – Однако вернемся к нашим баранам… – Он повернулся к клетке с попугаями. – Послушаем еще разок. Фью-ить… Фью-ить! – присвистнул Мерзляев.

Первый попугай немедленно захлопал крыльями и отозвался: «Царь-дурак!»

Второй подхватил: «Царь-дурак!»

Тут же включился третий: «Царь-дурак!»

Четвертый попугай пришел от этих криков в дикое возбуждение, заметался по клетке и заорал громче остальных: «Дурак! Дурак!» – и неожиданно добавил: «Долой царя!»

– Не виноват! – взмолился хозяин лавки. – Господин офицер, не учил я их этому… Ей-богу!

– Сами, что ль, додумались? – иронизировал Мерзляев.

– Я ж объяснял, ваша милость, я купил одну птицу на рынке…

– У кого?

– У мужика какого-то. С большой бородой. А этот попугай и научил всех остальных.

– Где ж зачинщик? – поинтересовался Мерзляев.

– Мужик, что ль?

– Попугай…

– Улетел, как назло.

– Бежал, значит, – усмехнулся Мерзляев. – Ну хорошо. Допустим: первый научил второго, второй – третьего… Я еще могу понять. Но вот этот-то мерзавец – он ткнул пальцем в клетку с четвертым попугаем, – он же не просто повторяет, он выводы делает!

– Не губите! – Хозяин лавки рухнул на колени. – Я старый, больной человек. У меня – астма. Господин штабс-капитан, я с этими попугаями не согласен! Хотите, я вам их на ужин зажарю?..

Бесшумно открылась дверь, в помещение на костылях вошел Артюхов, волоча забинтованную ногу.

– Ваше благородие, – сказал он, обращаясь к своему шефу, – к вам – господин полковник Покровский.

– Подождет, – небрежно бросил Мерзляев. – Я занят.

– Я доложил, что заняты, а он буйствует. Как бы тюрьму не разнес!

– Ничего, – усмехнулся Мерзляев. – У нас, слава Богу, тюрьмы крепкие. Не только полковников, генералов успокаивали. Ну, а вы, голубчик, – обратился он к несчастному хозяину лавки, – ступайте домой… Даю два дня, чтобы найти зачинщика…

– Где ж я его найду? – побледнел хозяин лавки. – Это ж попугай. Он, может, уже в Африке…

– Я не о попугае. Я о мужике, который его продал… А птички ваши покуда посидят у нас…

Хозяин лавки печально встал с колен, поплелся к двери, обернулся:

– Господин начальник, а ежели их кормить – они молчат.

– Это что ж? Намек? – тихо спросил Мерзляев.

Хозяин лавки понял, что усугубил свое горестное положение, и, схватившись за голову, выбежал из кабинета.

Как только за ним закрылась дверь, Артюхов жалобно произнес:

– Ваше благородие, завтра работать не смогу… Нога распухла. Болит, сил нет…

– Ты что? – Мерзляев встал из-за стола. – Срывать секретное предписание?! А кого я завтра к стенке поставлю?

– Поставить-то меня можно, – вздохнул Артюхов. – Упасть не смогу…

Мерзляев не успел ответить, как с грохотом распахнулась дверь и в кабинет кубарем влетел жандарм, выронив ружье, а следом, потирая ушибленную о физиономию жандарма руку, ворвался полковник Покровский.

– Я понимаю, когда из тюрьмы не выпускают! – прорычал он. – Но когда не впускают, это – хамство!

– Дорогой полковник! – Мерзляев с радостной улыбкой поспешил навстречу Покровскому. – А вы двое – брысь отсюда! – турнул он Артюхова и жандарма. Те поспешно удалились. – Как я рад видеть вас в нашем доме.

Мерзляев сердечно протянул руку командиру полка, тот секунду поразмышлял, все-таки ответил на рукопожатие, после чего демонстративно и тщательно вытер собственную руку о собственные штаны.

Мерзляев заметил этот жест, но сделал вид, что не заметил, и продолжал любезно улыбаться.

– Ну вот что, господин Мерзляев. – Армия решительно пошла в атаку на жандармерию. – Я получил предписание оказывать всяческое содействие вашей тайной миссии. И как солдат обязан повиноваться! Но как благородный человек и дворянин не позволю из своих гусар делать палачей. У вас для этого жандармов предостаточно.

– Дорогой мой… – Мерзляев незаметно скосил глаза в бумаги. – Дорогой Иван Антонович, это не я изобрел…

– Надо ж додуматься! – продолжал кипеть Покровский. – Боевых офицеров на расстрелах проверять…

– А на чем же, дорогой? Не на танцах же…

– Это гадко! – крикнул полковник.

– Не спорю, – согласился Мерзляев.

– Отвратительно!

– Вы совершенно правы…

– Это подло!

– И я такого же мнения, – вздохнул Мерзляев. – Более того, его превосходительство, шеф нашего третьего отделения, тоже возмущен. По секрету добавлю: сам государь император пришел в негодование и порвал бумагу, но потом велел склеить и подписал… Надо! Понимаете, Иван Антонович, надо! Все мы так: мучаемся, но дело делаем.

– А я как благородный человек и дворянин заявляю: поцелуйте меня в одно место!

– А я вам как благородный человек и дворянин заявляю, – повысил голос Мерзляев, – если отечество потребует, – поцелую!

Тут жандармерия перешла в атаку на армию:

– Дорогой Иван Антонович! Время-то сейчас трудное… В Европе – смуты, волнения, – Мерзляев перешел на шепот, – кое-где баррикады. Вредные идеи – они в воздухе носятся. Там выдохнули, здесь вдохнули… На кого государю опереться? Кому доверять? Только армии… Но, как говорится, доверяй, но проверяй…

– Ну, вы мой полк не марайте! Мои орлы не дураки! Газет не читают, книг в глаза не видели, идей никаких не имеют!

– Не надо перехваливать, Иван Антонович… Вот, например, получен сигнал: некий корнет Плетнев в одной компании вольнодумно высказывался.

– Да мало ли что спьяну сморозил?! Все болтают.

– Болтают все, – глубокомысленно заметил Мерзляев. – Не на всех пишут… А вот поставим его лицом к лицу с бунтовщиками – и сразу будет ясно, что за человек. Спьяну болтал или нет.

– Я за Плетнева ручаюсь как за себя!

– Дорогой Иван Антонович, – грустно сказал Мерзляев, – такое время – ни за кого ручаться невозможно… Вот, послушайте… Вроде бы птички Божии, а что позволяют. – Он свистнул, и попугаи немедленно отозвались: «Царь-дурак…», «Царь-дурак…», «Дурак!», «Долой самодержавие!»

Лицо полковника перекосилось. Мерзляев тоже несколько изумился новой формулировке попугая.

– Вот такие настроения витают не только в обществе, но и в природе! – подытожил Мерзляев, радуясь тому, что жандармерия в который раз одержала победу над армией.

На улице перед зданием городской тюрьмы Настенька Бубенцова пыталась уговорить караульного пропустить ее внутрь. Караульный, однако, был непреклонен.

Настенька пыталась сунуть караульному кредитку, тот оглядел кредитку и презрительно вернул ее…

Г о л о с   з а   к а д р о м:

«Тюрьма Губернска не входила в число достопримечательностей этого славного города: примитивное, безвкусное здание с решетками на окнах. Одним словом, тюрьма как тюрьма. Внутренняя отделка казематов тоже не радовала глаз. Но, в конце концов, не в этом дело. Как говорится, не место красит человека, а наоборот…»

Узник Бубенцов являл собой яркое пятно на фоне унылых тюремных сцен – ведь его привезли прямо со спектакля в мундире генерала Венецианской республики. Бубенцов старательно пытался стереть с лица сажу, заменявшую в те далекие времена грим.

– Ну как? – спросил он наблюдавшего за его стараниями тюремщика. – Очистился?

– Арапом быть перестал, – подумав, сказал тюремщик, – но и до русского тебе еще мыться и мыться… Сдавай!

Бубенцов взял колоду карт.

– Значит, так, – говорил мулат Бубенцов, мастерски тасуя колоду. – Мои сапоги против твоей табакерки.

– Табакерка бронзовая, – набивая цену, сказал тюремщик.

– Сапоги генеральские, – парировал Бубенцов.

— Сапоги-то поношенные, – скривился тюремщик.

– А табакерка занюханная, – отбрил Бубенцов.

– Сдавай! – вздохнул тюремщик.

Играли, естественно, в «двадцать одно», или попросту – в очко.

– Двадцать! – Тюремщик радостно открыл свои карты.

– Два туза! – ласково произнес Бубенцов и взял табакерку. – Хорош табачок, – добавил он, нюхая. – Теперь предлагаю так: моя табакерка против твоей сабли.

– Заключенному сабля не положена! – заупрямился тюремщик.

– Отдашь, когда выйду на свободу, – нашел выход Бубенцов.

– Если проиграю тебе саблю, меня ж посадят, – справедливо рассудил тюремщик.

– А ежели посадят, зачем тебе сабля? Заключенному сабля не положена.

– Тогда сдавай! – махнул рукой тюремщик, сраженный безупречной логикой партнера.

Карты были розданы, тюремщик попросил еще одну и с отвращением швырнул их на скамью:

– Перебор, чтоб ты сдох! – Рука тюремщика рванулась к сабле.

– Не торопись, – испуганно остановил его Бубенцов, – я ж сказал: потом отдашь, потом.

Заскрипела тюремная дверь. В камеру вошел здоровый детина с рожей, не предвещавшей ничего доброго. Это был тюремный экзекутор.

– Бубенцов! – пробасил он. – На экзекуцию!..

Тюремщик сладострастно захихикал:

– Ну, везунчик! Сейчас наш Степа за меня отыграется… Он из тебя краснокожего сделает.

– Позор! – завопил Бубенцов. – Пороть артиста! Дикость! Куда мы только идем?

– В подвал! – коротко ответил на этот риторический вопрос громила и поволок извивающегося Бубенцова из камеры…

Через несколько минут хромавший по тюремному двору Артюхов услышал нечеловеческие вопли, доносящиеся из подвала:

– Ой!.. Мама, мамочка! Больно!.. Сатрапы! Палачи!

Услышав знакомые слова, Артюхов остановился.

– Над кем это Степка работает? – спросил он у караульного.

– Актеришка какой-то, – равнодушно ответил тот.

– Славно кричит! – тоном знатока отметил Артюхов. – И сколько ему прописали?

– Полсотни…

В голове Артюхова неожиданно промелькнула мысль, что само по себе было событием довольно редким. Он вдруг заволновался и, сказав загадочную фразу: «Неэкономно кричит! Охрипнет!» – быстро заковылял к подвалу.

А в этот момент в подвале жертва и палач мирно сидели друг против друга. Бубенцов раскидывал карты.

– Значит, так, – шепотом говорил Бубенцов, – снимаешь еще десять ударов, а я ставлю камзол… – И внезапно во весь голос заорал: – Ой, мамочка моя! Убьешь, мерзавец! – И снова перешел на шепот: – Согласен?

– Сдавай! – прохрипел экзекутор.

Он жадно схватил две карты и потребовал:

– Еще!

– Убийцы! – заорал Бубенцов.

– Не ори в ухо, – рявкнул экзекутор и понизил голос: – Карту давай, сука!

Бубенцов протянул карту.

– Девятнадцать!

– Мало! У меня – очко! – И Бубенцов открыл десятку с тузом…

– Убью, сволочь! – с искренней ненавистью сказал экзекутор, схватил розгу и, со свистом рассекая воздух, стал колотить ею по пустой лежанке: – Р-раз! Д-ва!.. Т-три!

– Сатрап! Живодер! Негодяй! – поставленным голосом вопил Бубенцов. – Мясник! Инквизитор!

На «инквизитора» Степан неожиданно обиделся:

– Ты ори, да знай меру!

– Извини! – шепотом сказал Бубенцов. – А «кровопийца» можно?

– Можно… Это многие кричат.

– Кровопийца! Изверг! – заревел Бубенцов и… осекся. Он увидел в дверях подвала Артюхова, который с нескрываемым восхищением наблюдал эту сцену. Степа обомлел.

– Ну брат, – завистливо сказал Артюхов артисту, – ты – большой талант. Тебя, милый, к стенке поставить – лучше не придумаешь!..

Поздний вечер. Перед особняком мадам Жозефины, освещенным интимным светом красного фонаря, толпились на привязи десятка два гусарских лошадей, ожидавших, пока отдохнут их лихие хозяева.

Г о л о с   з а   к а д р о м:

«Согласно статистике, в Губернске было изобилие магазинов, много церквей, видимо-невидимо трактиров, полно питейных заведений и одно заведение просто. Оно так и называлось: «Заведение мадам Жозефины». О заведении в городе шла дурная слава, и поэтому там не было отбоя от посетителей»…

Артистка Настенька Бубенцова не без робости приблизилась к этому злачному месту и, преодолев волнение, дернула шнурок звонка. Дверь заведения гостеприимно распахнулась, и на пороге возникла фигура швейцара. Увидев девушку, швейцар сделал строгое лицо:

– Мадемуазель, наше заведение только для мужчин!

– Мне надо войти! У меня срочное дело, – с нервной настойчивостью сказала Настенька.

– Жен, сестер, матерей пускать не велено! Дебоширят! – Швейцар попытался захлопнуть перед Настенькой дверь, но та выпалила:

– Подожди! Я наниматься пришла!

– Так бы сразу и говорила. – Швейцар взглядом специалиста окинул фигуру девушки. – Пожалуй, подойдешь… Мадам в зале. Ступай!

Преодолевая страх, Настенька вступила в притон разврата.

То, что она увидела, превзошло все ее ожидания, ибо она не увидела ничего особенного. В зале были обычные провинциальные «посиделки». За роялем сидел полковник Покровский, а несколько усталых барышень и не менее утомленных гусаров трогательно пели на два голоса протяжную песню. Возможно, эту:

Настенька дождалась конца куплета и попыталась тихо спросить у одной из барышень: «Извините, не могли бы вы сказать…»

Но последняя строчка, которую подхватили все, заглушила ее голос. Зазвучал второй куплет. Гусары и барышни голосили самозабвенно:

– Извините, – прорвалась с вопросом Настенька, – где я могу найти корнета Плетнева?

– Лешку-то? – задумалась барышня. – Сегодня в двенадцатом нумере. У Жужу. – И включилась в хор:

Настенька пошла по коридору, разглядывая номера комнат. Неожиданно Настеньку облапил неизвестно откуда взявшийся Симпомпончик.

– В наших войсках – новобранец! – с восторгом завопил он. – Симпомпончик, слушай мою команду: в комнату номер три шагом марш!

Настенька с размаху влепила ему пощечину. Офицер опешил, но боевая выучка взяла верх.

– Сабли наголо! – молодцевато гаркнул прапорщик. – В атаку на очаровательного противника галопом – м-арш!

Настенька в панике бросилась от него. С криком «ура!» прапорщик гнался за ней. Увидев дверь с номером «12», Настенька без стука влетела в комнату, заперла дверь на задвижку.

– Симпомпончик, сдавайся! – колотил в дверь прапорщик.

– Помогите, там пьяный! – взмолилась Настенька.

– А где ж тут трезвого найдешь? – невозмутимо ответила хозяйка комнаты Жужу. Она сидела перед свечой у маленького столика и мирно, по-домашнему вязала чулок. А в разгромленной кровати смачно храпел корнет Алексей Плетнев.

Увидев ненавистную усатую рожу, Настенька вспыхнула от гнева:

– Это он! Я узнала его. Его фамилия Плетнев?

– А кто его знает, – флегматично ответила Жужу. – У нас не полиция, фамилий не спрашиваем…

– Вставайте, негодяй! – Настенька решительно подошла к койке, начала трясти безжизненное тело. – Вставайте! Сумели напакостить – извольте отвечать за свои поступки!

– Жениться, что ль, обещал? – вяло полюбопытствовала Жужу. – Ты мужским вракам не верь…

– Вставайте, скотина! – трясла Настенька корнета. Ей наконец с огромным трудом удалось усадить его на постели.

– Откройте глаза!

Плетнев с трудом открыл один глаз.

– Симпомпончик, я жду! – послышался вновь страстный голос прапорщика из-за двери.

– Вы меня узнаете? – с отчаянием спросила Настенька Плетнева.

– Разумеется, сударь, – промычал тот. – Как сейчас помню, Дороховский редут…

– Я – актриса! – закричала Настенька. – Дездемона я. Вы нам вчера спектакль сорвали! Из-за вас папенька – в тюрьме…

– Симпомпончик! – настырно врывался в разговор из-за двери голос прапорщика. – Дездемона! Я – твой Ромео…

– Да замолчите вы! – крикнула Настенька прапорщику.

– С наслаждением! – согласился Плетнев и сделал попытку лечь.

Но Настя успела перехватить накренившееся туловище.

– Нет, негодяй, вам придется пойти в жандармерию и все рассказать!

– В жандармерию – никогда! – уперся полусонный Плетнев. – С жандармами – ничего общего! Гусь свиньям не товарищ! Они – свиньи, я – гусь!

– Тогда и я – гусь! – откликнулся из-за двери прапорщик.

– Ну и молодец! – сказал Плетнев невидимому собеседнику.

– И ты молодец! – не остался в долгу прапорщик. И снова вернулся к любимой теме: – Симпомпончик, иди сюда!

– Сейчас приду. – Плетнев рухнул на ложе и захрапел.

Настенька в отчаянии повернулась к Жужу:

– Как разбудить это животное?.. Из-за него отец страдает… Помогите, девушка!

Тронутая этим неожиданным обращением, Жужу ответила:

– Попробую!

Она полезла под кровать и достала запыленную боевую трубу.

– От улан осталась, – пояснила она Настеньке. – Меня ихний оркестр очень любил… Не знаю, получится ли. Давно не пробовала.

Жужу поднесла трубу к губам…

«Трум-турум-тум-тум-тум-тум!!!» – По заведению пронеслись призывные звуки боевой тревоги.

Тут случилось невообразимое. Плетнев в мгновение ока вскочил с постели и с непостижимой ловкостью впрыгнул в стоящие рядом с кроватью сапоги. Затем он просунул руку в рукав ментика и, издав гортанный крик, сиганул в окно. Настенька бросилась вслед за Плетневым, свесилась с подоконника и увидела леденящую душу картину: из всех окон выпрыгивали гусары, попадая прямо в седла и стремена. Барышни не успели опомниться, как заведение опустело.

– За мной, ребята! – провозгласил полковник Покровский, который был первым не только в бою.

Цокот копыт, ржание коней, пыль столбом… И выбежавшая Настенька услышала только удаляющиеся звуки залихватской гусарской песни:

Утром следующего дня по живописным окрестностям Губернска медленно ехала открытая карета, запряженная парой гнедых. На козлах сидел жандарм, рядом, придерживая забинтованную ногу, примостился Артюхов. В карете на сиденьях расположились господин Мерзляев и артист Бубенцов.

– Может, там? – спросил Мерзляев у Бубенцова, указывая на опушку леса.

– Нет, – вздохнул Бубенцов. – Тут нужного настроения не создашь. Береза – дерево легкомысленное… Может, вы меня в дубовой роще шлепнете? Дать дуба хорошо у дуба! – Артист засмеялся собственному каламбуру.

– Капризничаете, господин артист, – поморщился Мерзляев.

– Ты, правда, кончай привередничать, – вмешался Артюхов. – Третье место меняем. В ельнике ему слишком мрачно, в березняке – весело. Ты, братец, не за грибами собрался. Один черт где!

– С кем вам приходится работать, господин штабс-капитан! – посочувствовал Бубенцов. – Дилетанты… Дурновкусица! Я – артист, милейший! – строго добавил он, обращаясь к Артюхову. – И смею сказать, хороший! Меня декорации вдохновлять должны! Воспламенять фантазию!

– Так куда ехать? – встрял в разговор жандарм.

– Вон тот бугор с тремя соснами может подойти. В нем что-то есть. Как вы считаете, господин штабс-капитан?

Жандарм повернулся к Мерзляеву, тот кивнул головой, не сводя проницательных глаз с артиста.

Карета свернула с наезженной дороги и покатила по полю.

(Как уже, наверное, догадался читатель, дело, которым были заняты наши персонажи, в современном кинематографе называется выбором натуры, то есть поиском места, где будет происходить действие.)

Карета въехала на бугор и остановилась у трех сосен. Бубенцов спрыгнул на землю, деловито стал осматривать «площадку».

– По-моему, местечко подходящее. Значит, здесь стою я, а где будут партнеры?.. Кстати, сколько их?

– Пятеро гусаров и офицер, – подсказал Артюхов.

– Ага… Значит, партнеров ставим там… Извините, штабс-капитан, я просто хочу понять мизансцену… Так… Они стоят там, я выхожу, гордо оборачиваюсь, кричу… Кстати, если рублик накинете, я могу и стихами. «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ…»

– Стихами не надо, – жестко пресек декламацию Мерзляев. – Ваши выкрики мы уже оговорили!

– Как прикажете, господин начальник, – охотно согласился Бубенцов. – Значит, они целятся, я кричу, они дают залп… Кстати, извините за бестактность: а ежели они откажутся стрелять, что им будет?

– Офицера – в Сибирь, на каторгу, – пояснил Артюхов, – а рядовых – в шпицрутены, а если выживут – под пули, на Кавказ.

– А! Значит, дело серьезное, – задумчиво протянул Бубенцов. – Стало быть, играть придется с надрывом, в полную силу… – Он вдруг сжал кулаки, побледнел и, с ненавистью глядя на стоявших у кареты служителей порядка, крикнул: – Палачи! Сатрапы! Душители свободы! Гниды жандармские, мать вашу так! – И неожиданно спрыгнув с бугра, побежал через кустарник.

Мерзляевцы оторопели. Первым пришел в себя Артюхов:

– Афанасий, куда?! Стой! Стрелять буду!

Бубенцов, не оборачиваясь, стремительно продирался сквозь кустарник.

– Если уйдет – запорю обоих! – пообещал Мерзляев.

Жандарм и Артюхов сделали несколько выстрелов по убегавшему. Одна из пуль, очевидно, достигла цели: Бубенцов схватился за плечо, повернулся к убийцам, лицо его исказилось, он хотел что-то произнести, но не смог и рухнул лицом в траву. Жандарм и Мерзляев поспешили к упавшему, за ними, на костылях, тяжело дыша, припрыгивал Артюхов. Когда они приблизились к телу артиста, оно неожиданно село и, улыбаясь, спросило:

– Натурально получилось? А? Я подумал: может, во время спектакля еще и побег устроим? Для убедительности!

– Ну… Ну, ты даешь… – Артюхов даже задохнулся. – Паршивец эдакий! Я ведь вправду поверил… Ну талант! Просто дар Божий. Не зря я тебя привлек к нашему делу…

– Значит, так, господин комендант, – сухо сказал Мерзляев. – Запомните: здесь вы не в театре, а на службе. И прошу таких фортелей больше не выкидывать.

– Я как лучше хотел, – оправдывался артист.

– Не надо «как лучше», – перебил Мерзляев. – Надо – как положено. Все! Место выбрано! Завтра крикнете, упадете, получите деньги… и вон из города.

– Договаривались – деньги вперед, – вставил Бубенцов.

– Хорошо, вперед, – согласился Мерзляев. – Но запомните: поскольку мы вам доверились, то если хоть одно слово кому-нибудь…

– О чем разговор! – Бубенцов был человеком смекалистым. – Я понимаю, с кем имею дело. Могила – в прямом и переносном смысле.

– Не фиглярствуйте, Бубенцов! – крикнул Мерзляев. – И потом – откуда появилась эта реплика про «жандармскую гниду»?

– Увлекся… – извиняющимся тоном сказал Бубенцов. – Я вообще люблю импровизацию. Не хотите, как хотите. В каждой труппе свои порядки.

– Марш в карету! – приказал Мерзляев.

– Слушаюсь! – радостно ответил Бубенцов и, напевая романс, небрежной походкой направился к карете.

– Ваше благородие, – робко сказал Артюхов, глядя вслед актеру, – хоть я его и рекомендовал, а теперь сомневаюсь… Ненадежный он какой-то… Не проболтался бы.

– Не проболтается, – заверил Мерзляев.

– Гарантии никакой…

– Дочка у него есть, – улыбнулся Мерзляев. – Вот тебе и гарантия. Приведи-ка ты ее сегодня ко мне.

пел Бубенцов и восхищенным взглядом окидывал прекрасный, безмятежный пейзаж.

В то же славное утро на плацу перед казармами гусары проводили кавалерийские занятия: скакали через препятствия, рубили лозу, отрабатывали приемы джигитовки. Полковник Покровский, сидя на белом скакуне, с благодушной улыбкой наблюдал за питомцами. К командиру подскакал адъютант, круто осадил коня:

– Господин полковник, вам пакет от штабс-капитана Мерзляева.

Улыбка слетела с лица полковника, он сломал сургучную печать, прочитал послание и в сердцах выругался:

– Шпик поганый! Ребята-то все отменные, что он к ним прицепился? – И уже строгим голосом отдал приказ адъютанту. – Свиридова, Баташова… – заглянул в бумагу, – Лыткина… Симпомпончика… и корнета Плетнева – ко мне. Срочно!

Через секунду все пятеро гусаров остановили своих разгоряченных лошадей перед Покровским.

– Гусары… Значит, так… – нерешительно начал полковник. – Получено важное задание… В общем, завтра, в шесть утра… Как бы это лучше выразиться… – Полковник путался и от этого мрачнел еще больше. – А ну-ка, раз-зой-дись!

Гусары, недоуменно переглянувшись, отъехали.

– Ко мне! – гаркнул вновь Покровский, и гусары покорно вернулись. – Ну вот что, ребята. Мы с вами не на танцах, а вы – не кисейные барышни. Завтра на рассвете поступите в распоряжение жандармского штабс-офицера Мерзляева, а он вам скажет, что надо будет делать… Разойдись!

Никто из гусаров не тронулся с места. Пять пар глаз вопросительно уставились на полковника.

– Дело, значит, такое… – Полковника бесила роль, которую он вынужден был играть. – Завтра на рассвете по приговору… ну, в общем, шлепнете опасного бунтовщика… Или, может, и не бунтовщика, а наоборот… – И неожиданно рассвирепел: – В общем, кого скажут, того и шлепнете! Раз-зойдись!

Гусары не тронулись с места.

– Значит, на палаческое дело? – тихо спросил Плетнев.

– Нас почему выбрали? – спросил Симпомпончик.

– Что? Это они вас выбрали! – Полковник помахал бумагой с предписанием. – Вот тут… ваши фамилии. Болтать меньше надо. Распустили языки, шуточки разные крамольные… В общем, приказы не обсуждать! Разойдись!

Гусары повернули коней. Плетнев посмотрел исподлобья на командира и вдруг спросил:

– Разрешите продолжать учения, господин полковник?

– Продолжай! – ответил командир.

И в ту же секунду Плетнев, хлестнув коня, стремительно повел его на препятствие. Разгон. Прыжок. И на полном скаку Плетнев вылетел из седла, его тело описало замысловатую параболу и с размаху шлепнулось на крышу курятника. Крыша рухнула, в образовавшуюся дыру с громким кудахтаньем вылетели куры…

Над лежащим Плетневым склонились гусары. Сюда же подбежал взволнованный полковник Покровский.

– Лешка, ты живой? – испуганно спросил Симпомпончик.

– Живой, – довольно бодро ответил Плетнев, – но весь переломанный… – И поспешно добавил, обращаясь к полковнику: – Иван Антонович! Завтра в дело употреблен быть не могу!

– Понятно! – Полковник оглядел Плетнева. – А ну, все отсюда! Я его сейчас быстро вылечу!

– Иван Антонович, – испуганно предупредил Плетнев, – я весь переломанный.

– Пока еще нет! – угрожающе произнес полковник. – Ты что ж, симулировать?! Приказ не выполнять?!

– Приказ-то больно подлый, – заметил Плетнев.

– Что?! – побагровел полковник. – Или ты на самом деле вольнодумцем заделался, якобинцам продался?! Собственные мысли заимел?

– Откуда, Иван Антонович! Я бы этих бунтовщиков всех порешил бы, но в честном бою!

– Кретин! Тебе скоро должны эполеты поручика вернуть! У тебя вся жизнь впереди, а ты ее мараешь… Я за тебя поручился, слово дал… Потому что сыном считаю. Я память отца твоего, друга незабвенного, чту!. Он на руках у меня умирал, просил: Ваня! Лешку моего не бросай! Человека из него сделай!» А ты…а ты… – И по мужественному лицу полковника, как и положено его званию, скатилась скупая слеза.

– Иван Антонович… – Плетнев был потрясен, впервые в жизни увидев слезы на лице командира. – Да вы что? Да я ради вас… Ну простите, ради бога, дурака. Не домыслил! Действительно, зачем мне жизнь молодую ломать? Да я его завтра как комара хлопну!

Полковник сокрушенно покачал головой и задумался.

По сравнению с заведением мадам Жозефины тюремное заведение выглядело более пристойным, но здешняя тишина, деловитость и строгая пустота пугали Настеньку куда больше.

Бледная от страха, она шла по унылому тюремному коридору, а сзади нее хромал на костылях Артюхов, подсказывая путь:

– Налево, сударыня. А сейчас соблаговолите направо. А вот и дверь заветная. Тут вас господин штабс-капитан и примет. Кстати, барышня, если уж хотите помочь папаше, то постарайтесь понравиться господину Мерзляеву…

– Я постараюсь, – робко ответила Настенька.

– Если он на чем настаивать будет, не кочевряжьтесь.

– Вы что это – в дурном смысле? – вспыхнула Настенька.

— В нем! – как отрезал Артюхов.

– Да вы что? Я – порядочная девушка…

– Поэтому и говорю – не кочевряжьтесь! Прошу! – Артюхов распахнул дверь и впустил запуганную Настеньку в кабинет начальника тюрьмы.

За время хозяйничанья в нем Мерзляева кабинет несколько похорошел: на окнах появились занавески, в вазах стояли цветы, клетки с говорящими попугаями были заменены на аквариум с молчащими рыбками. А в центре комнаты стоял стол, накрытый на две персоны. Горлышко бутылки с шампанским зеленело в ведерке со льдом. В кабинете никого не было, и Настенька робко присела на краешек стоявшего в углу стула. Неожиданно послышалась нежная музыка. Распахнулась дверь, и два жандарма, пыхтя, втащили широкий диван.

Настеньку передернуло.

– Тут, что ль, ставить? – спросил один жандарм у другого.

– А кто его знает, где он предпочитает… Давай тут! – Жандармы прислонили диван к стене и, не обращая никакого внимания на просительницу, удалились.

(Настала пора появиться хозяину кабинета, и он появился. До сих пор нам было недосуг описать внешность господина Мерзляева, а она того стоила: правильные черты лица, красивые серые глаза, гордый орлиный нос, волнистые волосы, стройная фигура – одним словом, он был весьма недурен собой, разрази его гром. Общеизвестная поговорка «Бог шельму метит» в данном случае не годилась, что свидетельствовало о том, что Бог и третье отделение смотрели на подбор кадров по-разному.)

– Сударыня, извините, что заставил вас ждать! – Мерзляев склонил свою красивую голову и поцеловал Настеньке руку. – Дел невпроворот! Не покладаю рук. Здесь ем, здесь сплю… Кстати, Настасья Афанасьевна, окажите любезность, разделите со мной скромный ужин старого холостяка. – Он жестом указал на накрытый стол.

– Господин Мерзляев, спасибо, что вы меня приняли.

– Какие пустяки! Это вы оказали мне честь! Богиня! Служительница Мельпомены снизошла до незаметного чиновника… Как сказано у Пушкина: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Это Александр Сергеевич, кажется, в ссылке написал, – разливая шампанское по бокалам, ворковал Мерзляев.

– Я по поводу папеньки, – начала излагать свою просьбу Настенька. – Была у судьи, в канцелярии градоначальника, все говорят, что это дело не в их компетенции… Что папенька якобы не случайно попал в госпожу градоначальницу, а… покушался!

– «Покушался»? – засмеялся Мерзляев. – Так прямо и сказали? Ха-ха… Ох и любят же у нас перегнуть палку!

– Чистое недоразумение! – радостно поддакнула Настенька.

– Ну, это как посмотреть! – Мерзляев неожиданно посерьезнел. – Он ведь не в студентишку какого-нибудь выстрелил, он попал в важную особу, да еще… в такое место, что дело приобретает эдакий, я бы сказал, сатирический характер.

– Он вообще не в нее целил! Он хотел попасть в офицера!

– Сударыня, – помрачнел Мерзляев, – думайте, что говорите! Значит, ваш папенька хотел убить защитника отечества!

– Я вам сейчас все объясню, – взмолилась Настенька. – В суфлерской будке во время представления появился пьяный офицер… В смысле – лицо… защитника отечества… и стало говорить…

– Что?

– Ну… Просто ерунду… В любви мне объяснялся.

– Это не по нашей части, – улыбнулся Мерзляев. – Любовь – дело полиции! А кто-нибудь еще видел этого офицера?

– Я и папенька!

– Больше никто? Плохо! Очень плохо, сударыня. Вряд ли вашему отцу удастся избежать наказания. Поверьте, я душой на вашей стороне, но как помочь? Прямо не знаю, с чего начать… Как подступиться к этому деликатному делу?

Мерзляев отхлебнул шампанское и зашагал по комнате, погрузившись в раздумья. Настенька поняла, что час расплаты пробил. Будучи любящей дочерью, она всхлипнула и начала боязливо расстегивать пуговки на своем платье. Мерзляев заметил это движение и удивленно вскинул бровь:

– Вам жарко, сударыня?

– Нет, то есть да… – забормотала покрасневшая Настенька. – Душно… Скорее, холодно… В общем, я подумала… Вы же сами сказали: как подступиться…

– Что? Как вы могли такое подумать? – с искренним негодованием воскликнул Мерзляев. – Хорошего же вы мнения о нашем департаменте!

– Извините, я не хотела вас обидеть. – Настенька лихорадочно начала застегивать пуговицы.

– Неужели вы решили, что я – злодей, который воспользуется своим служебным положением? Если вам жарко, можете и расстегнуться!

Пальцы Настеньки остановились на полпути и после секундного колебания поползли вниз.

– Вы меня ранили в самое сердце! – с благородным пафосом продолжал Мерзляев. – Я знаю, нас не любят, не уважают, но зачем же так унижать?!

Пальцы Настеньки быстро поползли вверх, застегивая пуговки одну за другой.

– Девочка моя! – Мерзляев подсел к Настеньке. – Я ценю ваши дочерние чувства, это благородно, но, если вдуматься, до чего мы докатились! Вы бледны, вся дрожите… А меня вы пожалели? Ведь жертва здесь не вы, а я! У меня тоже, как ни странно, душа имеется. И я хочу, чтобы меня любили ради меня самого, а не за то, что я могу казнить или миловать… Ах, как я одинок, Настенька! Помните, у Лермонтова: «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды…» Это Мишель просто про меня написал… Я вижу вокруг себя льстивые улыбки, низкие поклоны, дамские авансы, но это все не мне, а мундиру. Когда я увидел вас в театре, у меня закружилась голова… Она и сейчас кружится! Такого со мной не бывало! По-моему, это любовь!

Растерянная Настенька покорно потянулась к пуговкам.

– Нет! – закричал Мерзляев. – Не оскверняйте святого! Не здесь! И не сейчас!.. Завтра, после ужина! Я хочу дать вам время, чтобы вы успели меня хоть чуточку полюбить. Обещайте мне! Успеете?

– Попробую, – обреченно сказала Настенька. – А как же все-таки насчет папеньки?!

– Боже, как вы все меркантильны! Выпущу я завтра вашего родителя! Целым и невредимым! Но любить-то меня прошу не за это!.. Помните, как у нашего незабвенного классика сказано: «А ты, невинная, ты рождена для счастья. Беспечно верь ему, летучий миг лови: душа твоя жива для дружбы, для любви, для поцелуев сладострастья!» – Мерзляев побледнел и неожиданно перешел на прозу: – Покиньте меня немедленно! Я могу с собой не совладать!

Он заскрежетал зубами и отвернулся. Настенька поспешно выбежала из кабинета. Оставшись один, Мерзляев еще несколько секунд задумчиво слушал музыку, доносящуюся из-за стены, потом вздохнул, взглянул на часы и, подойдя к двери в соседнюю комнату, приоткрыл ее.

В комнате музицировали двое: жандарм играл на скрипке, за роялем сидел человек в штатской одежде.

– Концерт окончен!

– Слушаюсь! – гаркнул жандарм. Он убрал скрипку в футляр и, обратившись к аккомпаниатору, скомандовал: – Встать! Руки назад! Шагом марш!

Пианист выполнил приказ и, позвякивая кандалами, тихо пошел впереди жандарма…

тихо напевал Плетнев старинный романс.

В зале офицерского клуба гусары коротали время. За ломберным столом играли в бридж, стучали бильярдные шары, дым от трубок плавал по комнате.

Около Плетнева за большим круглым столом сидели несколько гусаров с мрачными лицами. Несмотря на то что стол явно предназначался для трапезы, на нем не было ни тарелок, ни рюмок, ни бутылок, ни кушаний.

В залу вошел полковник Покровский, поздоровался с подчиненными, приблизился к столу.

– По какому поводу пирушка намечается?

Офицеры переглянулись.

– День рождения у Лыткина! – сказал наконец Симпомпончик.

– Поздравляю! – Полковник сердечно протянул руку.

– Благодарю, господин полковник! – Прапорщик встал, ответил на рукопожатие. – Только он у меня завтра…

– Чего ж сегодня собрались?

– Завтра не до того будет! – подавленно ответил прапорщик. – Завтра не день рождения – день смерти. Спасибо вам за подарок, господин полковник!

– Завтра поминки справлять, – вставил один из гусаров. – Утром шлепнем – вечером выпьем… Весело живем!

– Интересные учения придумали, – съехидничал третий гусар. – Стрельба по живой мишени…

– Так, понятно! – посерьезнел полковник. – Вы свои подковырки бросьте. Шутки для девочек поберегите, а то так подковырну… А ну, слушай команду: отдыхать, веселиться, дурь из головы выбросить! Плетнев, ну-ка, пошли, я тебя на бильярде обставлю.

Плетнев послушно отложил гитару.

– Даю десять очков форы! – сказал Покровский, намеливая кий.

– И без форы обойдусь! – Плетнев был настроен недружелюбно. – Почем играем?

– По три рубля! Разбивай…

Плетнев разбил пирамиду.

– Да… Чтоб не забыть, – как бы мимоходом сказал Покровский, целясь в шар. – Завтра на рассвете поедешь в тюрьму… Три очка в угол. Будешь конвоировать преступника к месту казни…

– Это еще почему? – взвился Плетнев.

– Играй! – прервал полковник. – Видишь, десятка на удар выкатилась…

– Я в охранники не нанимался! Хватит с меня и остального.

– Во-первых, не ори! Бей!

– Десять очков в середину! – пробурчал Плетнев. – Увольте, Иван Антонович…

– Этот якобинец, как я слышал, – понизил голос полковник, – очень опасный элемент… Играю дуплет в середину! Может инцидент случиться – вдруг налетят его сподвижники и отобьют. Потому и посылаю тебя на подмогу. Понял?

– Чего тут не понимать?

– И если ты его упустишь…

– Это я-то? – возмутился Плетнев.

– Не перебивай… Я говорю: если упустишь, понимаешь, что тебе будет?

– Да что вы заладили: «упустишь», «упустишь»!

– Ну, представь, что случилась такая невероятная штуковина – отбили его. Вникаешь?!

– Вникаю, – сказал Плетнев и тут же радостно воскликнул: – Пятнадцатого в угол!

– Плевать мне на пятнадцатого! – вскипел полковник. – Слушай, что я тебе вдалбливаю! Если во время схватки бунтовщик убежит, придется тебя наказать!

– Само собой, – согласился сбитый с толку Плетнев. – Только зачем вы мне это разъясняете? Сам понимаю, что мне тогда будет!

– Чего тебе будет-то, дурень? Ну, гауптвахты неделька. Ну, эполет поручика еще с годик не носить. Зато своим проступком… некрасивым проступком, прямо скажу, пятно с полка снимешь. Товарищей своих от позора спасешь. Понимаешь, какой парадокс образуется? Ты вроде бы виноват, но молодец! С тебя что за спрос? Убежал бунтовщик – и убежал… Ты-то дрался как лев!

– А-а, – начал наконец мучительно соображать Плетнев. – А-а, в смысле… Стало быть…

– Я все думал, кому это рискованное дело можно поручить. Тебе доверяю!

– Так вы бы, Иван Антонович, так сразу и приказали!

– Я ничего не приказываю, – оборвал полковник. – Это дело совести. Можешь и не ходить.

– Как «не ходить»? – покачал головой Плетнев. – Вы мне доверились, а я в кусты? Не сомневайтесь. Не подведу! Как налетят эти вольтерьянцы, басурманы, французы поганые, так стоять насмерть буду… Пока тот не убежит!

– Темный ты, Леша, – улыбнулся полковник. – Ну откуда в этой губернии французы? Ты бы хоть книжку какую прочитал, а то прямо беда с тобой… Ты операцию продумай как положено. У тебя ночь впереди… Чтоб все чисто было. Себя не скомпрометируй…

– Комар носа не подточит! – заверил Плетнев. – А пятнадцатого кладу в угол!

– Клади, везунок! На подставках выигрываешь…

К бильярдному столу подошли четыре гусара.

– Господин полковник, разрешите обратиться. – Прапорщик протянул полковнику заготовленную бумагу. – Прошу принять рапорт с просьбой о переводе в другой полк.

– Так! – вздохнул Покровский. – Кто еще грамотный?

Оставшиеся три офицера сделали шаг вперед и протянули конверты.

– Хорошо! – сказал полковник, собирая рапорты. – Молодцы!

– А ты, Плетнев? – спросил прапорщик. – Ты ведь тоже хотел.

– Передумал! – потупившись, сказал корнет. – Уж извините, ребята…

– Тебе видней! – брезгливо сказал прапорщик. – Ты же у нас любимчик командира…

– Молчать! – заорал полковник. – Чистенькими хотите остаться? Знаете ли вы, сукины дети, что третье отделение вам персональную проверку устраивает? Да передай я эти рапорта по начальству, вас не то что в другой полк – вас сразу в роты арестантские… Только я этого делать не стану! – Полковник в сердцах порвал конверты. – Для того я над вами и командир, чтоб на столько дураков хоть один умный был! Отойдите от стола, не мешайте! И запомните, ребята: если в завтрашней мишени хоть одной дырки недосчитаются, вам всем повторную проверку устроят!.. Играю семерку – два борта в середину.

– Господин штабс-капитан, прибыл в ваше распоряжение для конвоирования преступника! – отчеканил Плетнев, стоя перед Мерзляевым.

– Фамилия? – спросил Мерзляев.

– Корнет Плетнев!

– Похвально! – произнес Мерзляев, с интересом изучая гусара. – Это что ж, сами вызвались? Или приказ?

– Приказ полковника! – доложил Плетнев и добавил: – Но и сам в душе готов!

– Одобряю! – сказал Мерзляев. – Подобное рвение у офицера не часто встретишь…

– Рад стараться! – оглушил Мерзляева корнет.

Эта верноподданническая сцена происходила ранним утром на тюремном дворе. Здесь же стояла черная карета с зарешеченными окнами, готовая отвезти узника к месту казни. Узник не заставил себя ждать: он появился на тюремном дворе в сопровождении Артюхова. На Бубенцове был надет традиционный костюм смертника: белая батистовая рубашка с кружевной оторочкой, распахнутая на груди, черные бархатные штаны и начищенные до блеска сапоги. Наряд явно нравился приговоренному, он кокетливо поправил воротничок, чтобы выглядеть эффектнее, тем более что из окон тюрьмы на него смотрело множество глаз.

– Прощайте, друзья! – надрывно крикнул Бубенцов, обращаясь к заключенным. – Час вашей свободы близок! Позор тиранам!

– Да не ори ты, – тихо сказал Бубенцову ковылявший рядом Артюхов. – Зря стараешься, за это не прибавят.

– Не сбивай, дурак, – так же тихо ответил Бубенцов. – Я в образ вхожу.

– Вот ваш подопечный, господин корнет! – сказал Мерзляев, с едва заметной усмешкой наблюдавший за актером. – Опаснейший элемент. Вы с него глаз не спускайте!

– Будет исполнено! – гаркнул Плетнев.

Увидев знакомую усатую рожу, из-за которой и произошли все его злоключения, Бубенцов пришел в неистовство:

– Ага! И ты здесь, мерзавец! Смотрите все, до чего докатилась наша доблестная армия! Прислужник палачей, я тебя ненавижу!

Плетнев засопел, сжал кулаки и сделал шаг навстречу оскорбителю.

– Корнет, корнет, – остановил Плетнева штабс-капитан. – Наше дело требует выдержки! Уж коли назвались груздем… И прошу – в дороге без рукоприкладства. К месту казни извольте его доставить целым и невредимым.

Плетнев, бормоча что-то нечленораздельное, устремился в карету.

Проходя мимо Мерзляева, Бубенцов подмигнул и тихо спросил:

– Как я ему врезал? Убедительно?

Мерзляев усмехнулся и кивнул головой.

– Разрешите продолжать в том же духе?

– Продолжайте, – тихо сказал Мерзляев.

Получив одобрение начальства, Бубенцов вскочил на ступеньку кареты и истошно завопил, обращаясь к самому Мерзляеву:

– Прощай, жандармская крыса! Когда-нибудь ты нам ответишь за все! – Бубенцов дал такой подзатыльник Мерзляеву, что у того слетела фуражка.

Взобравшийся на козлы кареты Артюхов побледнел от страха. В окнах тюрьмы раздались аплодисменты. Бубенцов ответил тюрьме привычным актерским поклоном.

– Что стоишь? – взвизгнул взбешенный Мерзляев, обращаясь к Артюхову. – Пошел!

Плетнев схватил говорливого смертника за пояс и швырнул на сиденье.

Сопровождаемая аплодисментами карета выкатилась из тюремных ворот…

Вскоре тюремный экипаж ехал по живописным окрестностям Губернска. Утро было упоительным.

Узник находился явно в приподнятом настроении, и его можно было понять – не каждому выпадает счастье отдавать концы в такую дивную погоду и на таком шикарном ландшафте.

– Прощай, солнце! Прощайте, тучки! – изредка выкрикивал возбужденный артист и простирал руки сквозь решетки. – Прощай, речка! Никогда больше твои голубые воды не обнимут меня!

У Артюхова тоже было недурное расположение духа, он посмеивался над неуемной энергией заключенного и мурлыкал песенку: «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ва-аши жены?»

Лишь один Плетнев своим мрачным, подавленным видом нарушал этот идиллический вояж.

– Прощай, травушка росистая! – кликушествовал Бубенцов. – Не ступать мне больше по тебе босыми ножками!

Эта жалоба пронзила Плетнева до самого сердца. Он угрюмо посмотрел на пленника и протянул ему трубку и кисет:

– Закурить не желаете? Напоследок?

– От убийц не принимаем! – отрезал Бубенцов. – Табачком откупиться хочешь? Не выйдет!.. И запомни мое лицо, душегуб! Я к тебе по ночам являться буду! – Он сделал страшное лицо и взвыл, простирая руки к небу.

– Что вы на меня так взъелись, господин карбонарий? – побледнел Плетнев. – Я солдат, мне приказали… При чем тут я?

– При всем! – обличающе крикнул Бубенцов. – На ваших штыках держится трон тирана! Кругом взяточничество, воровство, беззаконие. Вельможи утопают в роскоши и пьянстве, а народ бедствует, голодает…

– Не все офицеры такие, – понизил голос корнет. – Есть и честные.

– Не смеши меня! – с пафосом воскликнул Бубенцов и сардонически засмеялся. – Ни стыда ни совести! Для таких, как ты, нет ничего святого: что человека убить, что спектакль сорвать…

– Какой спектакль? – с изумлением воззрился Плетнев на Бубенцова.

– Такой, – спохватился актер, поняв, что проговорился. – Вся жизнь – театр, а люди в нем – актеры…

– Это вы верно подметили, – восхитился Плетнев.

– Это не я, обалдуй! – схватился за голову Бубенцов. – Это – Шекспир! О безграмотность российская!..

Внезапно в ближнем лесу послышались выстрелы, выкрики, звуки трубы.

– Что это? – встрепенулся Плетнев и обратился к Артюхову: – Слыхал выстрелы?

– Охота сегодня у господина губернатора, – безмятежно пояснил Артюхов. – Медведя егеря подняли.

– Вот иллюстрация к моим словам! – встрял Бубенцов. – Аристократы из прихоти… губят все живое! Что ему, есть нечего?

– Погодите! – оборвал Бубенцова корнет и с тревогой крикнул Артюхову: – Слушай, а вдруг это сподвижники карбонария… Нашего? Освободить хотят?

– Испугался? – злорадно воскликнул Бубенцов. – Да, голубчик, это они, мои сподвижники. Они отомстят! На обломках самовластья напишут наши… понял, палач? – наши, а не ваши, имена!

– Ты ври, да знай меру! – осадил распоясавшегося мятежника Артюхов. – Мы твоих сподвижников давно пересажали.

– Всех не посадишь! – упорствовал Бубенцов.

Неожиданно Артюхов выругался. Карета встала. Плетнев выскочил из экипажа. Поперек дороги лежало могучее дерево, преграждая путь.

– Это еще откуда? – удивился Артюхов. – Вчера здесь ездили…

– Вчера оно тут не лежало, – некстати подтвердил Бубенцов, выглянув из окна.

– И ветра вроде не было, – рассуждал вслух Артюхов.

– Какой ветер! – с некоторой нарочитостью закричал Плетнев. – Оно спилено! Это с умыслом! Нет ли здесь засады?

Бубенцов рассмеялся и, не в силах удержаться от соблазна сыграть новую сцену, завопил:

– Друзья! На помощь! Я здесь. Час освобожденья пробил!

Дальше случилось непредвиденное: Плетнев выхватил пистолет и сделал несколько выстрелов по кустам.

Актер замер от неожиданности, кони шарахнулись, Артюхов оторопело крикнул:

– Вы что? Очумели?

– Ложись! – заорал ему Плетнев. – Прикрывай меня с тыла! – Он выхватил саблю и, провозгласив: «Плетнева голыми руками не возьмешь!» – устремился в кусты.

Через секунду кусты заколыхались, оттуда донеслись яростные вопли и крики: «Врешь, не уйдешь! На! Получай!» Раздался стон…

– Ой, мама! – испугался Бубенцов. – Что это, Егорыч?

– А я почем знаю? – недоуменно пробормотал Артюхов.

В ту же секунду из кустов раздалось два выстрела, пули попали в карету. Бубенцов в страхе плюхнулся на дно экипажа, Артюхов схватил винтовку.

Из кустов выбежал корнет в растерзанном мундире. Продолжая размахивать саблей, он вскочил на козлы рядом с Артюховым и заорал:

– Там их много! Гони!

Артюхов дрожащими руками потянул вожжи.

– Живыми не дадимся! – крикнул Плетнев, обращаясь к кустам, и неожиданно шваркнул рукояткой пистолета по голове Артюхова.

Тот обмяк и свалился с козел на землю. Плетнев спрыгнул и распахнул дверь кареты:

– Господин карбонарий, вы свободны!

Актер выглянул из кареты, осмотрелся, увидел лежащего на земле Артюхова и, поняв, что произошло, ужаснулся:

– Зачем вы это сделали?

– Бегите! – взволнованно сказал Плетнев.

– Куда?

– К сподвижникам!

– Как? Зачем? А как же расстрел?.. Нет, я не могу!

– Не теряйте времени! – прикрикнул Плетнев. – И знайте: в армии есть благородные люди!

Бубенцов некоторое время удивленно смотрел на одухотворенное лицо корнета, потом вылез из кареты и, произнеся загадочную фразу: «Ну и дела! Вот влип…», – пошел обратно по дороге. Однако, сделав всего несколько шагов, он круто повернулся:

– Нет, так не пойдет! Конечно, спасибо вам большое, господин офицер, но я предпочитаю остаться!

– Да вы что?

– Лично я никуда не побегу! – заупрямился приговоренный.

– Почему?

– Из-за вас! Вы – благородный человек, но и мы, карбонарии, тоже, понимаешь, не лыком шиты! Вам за это каторга грозит!

– Не ваша забота! Вас-то смерть ждет!

– А это не ваша забота!.. Одним словом, господин офицер, не станем препираться. Извольте отвезти меня к месту казни! Так для нас обоих спокойней будет.

Бубенцов заложил руки за спину, переступил через лежащее дерево, как через Рубикон, и величественно направился вперед.

Плетнев от изумления разинул рот.

– Стой!

Бубенцов обернулся, увидел наведенный на него пистолет.

– Либо беги, либо стрелять буду! – прохрипел бледный от волнения Плетнев.

Артист понял, что в данном случае коса нашла на камень, а попросту говоря – благородство на благородство.

– Дурак ты, корнет, – вздохнул Бубенцов. – Парень, видно, хороший, честный… но… Если б ты все знал… Как бы объяснить… Эх! Не могу. Не имею права.

– А я ни о чем не спрашиваю! – твердо произнес Плетнев. – Бегите! Здесь можно оврагами, через лес… Переберетесь в соседнюю губернию, а там и до границы недалеко…

– Какая граница? – завыл актер. – Ох, Господи, как все было просто: расстреляли бы меня и разошлись мирно. А теперь выпутывайся! Ну, черт с тобой! Прощай!

Он свернул в лес, но тут же вновь появился на дороге и подбежал к корнету.

– Давай я тебя к дереву привяжу, что ли? Чтоб натурально было!

– Верно! – согласился Плетнев. – Только быстро, а то наряд должен проехать. Как бы вас не схватили.

– Спасибо за заботу, – сказал Бубенцов, привязывая Плетнева к дереву вожжами.

– Это вам спасибо, господин революционер, – ответил Плетнев. – А что народ плохо живет, я и сам видел, только вот так красиво, как вы, сказать не могу. Я встречу с вами и слова ваши на всю жизнь запомню…

– Как зовут-то тебя? – затягивая узел, ласково спросил Бубенцов.

– Алеша Плетнев. А вас? Если не тайна?

– Какая, к черту, тайна. Афанасием кличут! Ну, счастливо! – Бубенцов похлопал корнета по плечу и нырнул в лес.

– На помощь! – крикнул Плетнев.

Артист тут же вернулся:

– В чем дело?

– Да я так, для маскировки, – улыбнулся Плетнев. – Военная хитрость…

– Правильно! – одобрил Бубенцов. – Ну, бывай!

И он нырнул в чащу.

Плетнев остался один, набрал полную грудь воздуха и заорал:

– Люди! На помощь!

В зарослях послышался шум.

– Ко мне! – крикнул Плетнев.

Словно подчинившись команде, из леса вышел огромный медведь и направился к связанному Плетневу.

Продираясь через лесные дебри, Бубенцов слышал отчаянные вопли своего избавителя:

– Караул! Спасите… Ой! Что делается!

– Какими замечательными ребятами богата мать-Россия! – воскликнул остановившийся на мгновение артист и с удвоенной энергией побежал дальше.