I

Архитекторы неискренно говорят об избытке орнамента. Орнамента никогда не может быть слишком много, когда он хорош, и всегда слишком много, когда он плох. Некоторые архитектурные стили не менее гордятся тем, что терпят орнаментацию, чем другие тем, что могут обойтись без нее; но вспомним, что стили эти в своей гордой простоте обязаны своей красотою отчасти контрасту; они были бы утомительны без перерыва. Это только отдыхи и фоны искусства; более высокое, более радостное развитие его дало нам чудные, пестрые мозаики фасадов, где кишат странные, фантастические образы и где больше таинственных видений, чем в грезах летней ночи; ворота со сводами, окаймленные плоскими листьями, лабиринты окон с перекрученной сетью разного камня и звездами света; туманные толпища колоколен и увенчанные главы куполов, – вот, быть может, единственные уцелевшие свидетели страха Божия и веры народов. Прошло все остальное, чем жили строители, – прошли все их заботы, стремления и удачи. Мы не знаем, для чего они работали, и не видим, получили ли награду. Торжество, богатство, власть, счастье – все миновало, хоть и было куплено ценою многих тяжких жертв. Но жизнь и труд их на земле увенчались одною наградой, оставили одно свидетельство – эти серые массы глубоко изрытого камня. Они унесли с собою в могилу свою власть, и почет, и ошибки, но оставили нам пламя своей веры.

Орнамента не может быть слишком много, если он хорош, то есть если в нем есть полная внутренняя связь и гармония. Но орнамента будет слишком много, если вы не можете справиться с его количеством; со всяким увеличением его увеличивается и трудность распоряжаться им. То же, что на войне: говоря теоретически, у вас не может быть слишком много солдат, но их может быть более, чем страна в состоянии содержать, и более, чем ваши генералы способны иметь под своею командой. В день боя каждый отряд, которым вы не сумели распорядиться, будет мешать вам, стеснять вас и затруднять движения, которым он не может помочь.

II

Все любят делать добро, но ни один из ста человек не отдает себе в этом отчета. Большая часть людей воображает, что любит делать зло; однако никто, с тех пор как Бог создал мир, не находил удовольствия в делании зла.

То же самое, в меньших размерах, относится к орнаментации. Нужна некоторая осторожность, чтобы делать эксперименты над собой; нужно ставить себе определенные вопросы и отвечать на них искренно. Но это не представляет никакой трудности, не требует глубоких умозрений, только немного наблюдательности, немного внимания и настолько честности, чтобы признаться самому себе и другим, что вы способны наслаждаться разными вещами, что многое доставляет вам удовольствие, хотя великое авторитеты и утверждают, что этого не должно быть.

В сущности, это – истинное смирение, хотя оно и похоже на гордость; вы верите, что созданы для того, чтобы наслаждаться подобающими вам вещами, и не сопротивляетесь предназначенному вам наслаждению. Таково настроение ребенка, и чем полнее мы возвращаемся к нему, тем становимся счастливее; только мы умнее, чем ребенок: мы чувствуем благодарность за сохранение способности наслаждаться красивым цветом и сверкающим блеском. Главное, не старайтесь придать этим наслаждениям разумный характер, не старайтесь свести их к удовольствиям целесообразности и пользы. Они не имеют с ними ничего общего; всякое стремление связать их только притупляет ваше чувство красоты и ведет к его смешению с чувствами низшего порядка. Вы были сотворены для наслаждения, и мир наполнен вещами, которые вам дадут его, если вы не слишком горды, чтобы пользоваться ими, и не слишком жадны, чтобы любить то, что способно доставить вам одно только наслаждение.

Вспомните, что прекраснейшие вещи в мире – вещи самые бесполезные, павлины, например, и лилии; думаю, по крайней мере, что это перо, которое я теперь держу в руке, пишет лучше, чем писало бы павлинье перо, а крестьяне в окрестностях Вевей, где весною поля так же белы от лилий, как бел от снега Dent du Midi, говорили мне, что сено из лилий – вовсе не лучшее сено.

III

Самое высокое искусство какого бы то ни было рода – то, в котором заключается наибольшая доля правды; для украшения стен внутри здания всего лучше были бы фрески Тициана, изображающие идеальное человечество в красках; а для наружных стен всего лучше были бы скульптуры Фидия, изображавшие идеальное человечество в форме. Тициан и Фидий совершенно одинаково понимают природу и относятся к ней, это два вечные мерила истины.

Ниже орнаментации, доступной только подобным людям, стоит так называемое обыкновенно «орнаментальное искусство»; оно разделяется по степеням сообразно с более или менее низменным своим назначением. Чем низменнее это назначение, чем менее податлив данный материал, тем менее должно оно стремиться к воспроизведению природы; простой зигзаг – лучшее украшение для подола платья, а мозаика из кусочков стекла – лучший рисунок для расписания окна. Но все эти низшие формы искусства должны быть условны только потому, что это формы подчиненные, а не потому, чтобы условность сама по себе была хороша или желательна. Законная условность – разумное признание условий ограничения и недостаточности и подчинение им; иногда это бывает недостаточность нашего умения и сил, как, например, в искусстве полудиких народов, иногда ограничение происходит от качества материала; так живопись по стеклу должна довольствоваться исключительно прозрачными тонами, скульптура не должна изображать ресниц или пушистых прядей волос, которых мрамор не может передать; правильная условность во всех своих видах заключается или в разумном признании низшего положения, или в благородном проявлении силы, подчиненной данным ограничениям; условность отнюдь не есть ни исправление, ни идеализация действительных форм.

IV

Всякий орнамент, воспроизводящий предмет, созданный человеком, – орнамент плохой; он противен, несносен для здравомыслящего существа. На первый взгляд не понятно, почему это так, но, если вникнуть в дело, причина выяснится. Воспроизводить наше собственное создание, выставлять его напоказ и заставлять любоваться им – самое низкое самодовольство; мы удовлетворяемся собственным творением, вместо того чтобы созерцать творение Божие. Всякий благородный орнамент выражает совершенно обратное, – он говорит о любви человека к тому, что создано Богом.

Не забудьте, что задача орнамента – дать вам счастье. Что может дать вам настоящее счастье? Не размышления о том, что вы сами сделали; не ваша гордость, не ваше рождение, не ваше существование, не ваша воля; вы будете счастливы, если будете смотреть на Бога, наблюдать, что Он делает, что Он такое, повиноваться Его закону и предавать себя Его воле.

Орнамент должен сделать вас счастливыми; следовательно, он должен все это выразить; не копируйте своих произведений, хвастайтесь своим величием, в орнаменте не место ни для геральдики, ни для королевских или чьих бы то ни было гербов; на нем должна быть печать руки Божией, выраженная в Его творении. Не о вашем благоговении перед собственными законами, вольностями и изобретениями должен говорить он, а о благоговении перед Божественными, неизменными, простыми, ежедневными законами, – не смешенными, не дорическими, не законами пяти орденов, а законами десяти заповедей.

Тогда истинным материалом орнамента будет то, что создано Богом; тогда орнамент будет согласоваться с божественным законом или сделается символом его.

V

Если любому из ваших чувств будет постоянно навязываться одно и то же выражение прекрасной идеи в такое время, когда разум не в состоянии связать это чувственное впечатление с его смыслом, подумайте, какое действие это окажет на вас. Представьте себе, что во время серьезной работы, сурового труда, кто-нибудь целый день не переставая твердит вам одно и то же излюбленное место из какого-нибудь стихотворения. Вам не только смертельно надоест самый этот звук, но к концу дня он сделается так привычен для вашего уха, что слова утратят всякое значение и впоследствии вы уже никогда не будете в состоянии его понять и восстановить без усилия. Музыкальность стиха не поможет вам работать, а собственная прелесть его в некоторой степени перестанет существовать. То же случается со всякой другой формой воплощения идеи; если вы будете насильственно навязывать ее чувствам, пока разум работает в другом направлении, она не произведет на вас непосредственного действия и навсегда утратит свою ясность и силу; если же данное впечатление будет испытано вами в состоянии тревоги или горя, если оно соединится в вашем представлении с обстоятельствами несоответствующими, то навсегда сделается для вас мучительным.

Применим это к выражению идеи в зрительных образах. Вспомним, что глаз находится от нас в большей зависимости, чем ухо. Волей-неволей глаз видит. Зрительные нервы не так легко притупляются, как нервы слуховые, и часто глаз выслеживает и наблюдает, когда ухо бездействует. Если вы явите глазу прекрасную форму, когда он не может призвать на помощь деятельность разума, или прекрасная форма сочетается с предметом, имеющим низменное назначение, находящимся в невыгодных условиях, глазу не будет приятно, и прекрасная форма не украсит пошлого предмета. Она надоест и опротивеет глазу, и на нее распространится самая пошлость предмета, с которым вы ее насильно сочетали. Она навсегда утратит для вас значение; вы ее испортили, убили, уничтожили ее свежесть и чистоту. Чтобы вновь призвать ее к жизни, надо ее очистить огнем глубокого размышления, согреть горячею любовью.

Следовательно, красота не должна соединяться с предметами ежедневного употребления? – спросите вы. Нет, должна, если соединение это будет разумно и если красоте будет отведено такое место, где можно спокойно созерцать ее; но не следует скрывать прекрасной формой настоящее назначение и характер предмета, не следует ее помещать там, где должна производиться черная работа. Ее место в обстановке жизни, а не в орудиях ремесла. Все понимают, что в этом случае нужно, но не прикладывают к делу своего понимания; всякий знает, как и когда красота доставляет ему удовольствие; всякий должен ее требовать только в этих случаях и не позволять ее себе навязывать, когда он ее не просит. Спросите сейчас любого из пассажиров на Лондонском мосту, не все ли ему равно до формы бронзовых листьев на фонарях, и он скажет вам – все равно. Уменьшите размер этих листьев и поместите их на кувшин с молоком за его завтраком, и он скажет – нет. Тут нечему учиться, достаточно думать и говорить искренно и просить только того, что вам нужно, и ничего более. Правильное употребление орнамента требует здравого смысла и соответствия с условиями времени и места. Бронзовые листья на лампах Лондонского моста безвкусны, но из этого не следует, чтобы они были безвкусны на лампах Понте делла Тринита; нелепо было бы декорировать фасады домов в улице Грэсчорч, но не нелепо декорировать их в каком-нибудь тихом провинциальном городе. Требование внутреннего или внешнего украшения обусловливается исключительно большим или меньшим вероятием возможности отдохновения. Верное чувство заставило венецианца богато изукрасить снаружи свои дома: нигде не отдохнешь так спокойно, как в гондоле. Опять-таки, ни одно из городских сооружений так не требует орнамента, как фонтан, когда он служит практической цели; там ожидает труженика самый отрадный перерыв дневной работы. Кувшин прислоняется к краю фонтана; тот, кто принес его, вздыхает с облегчением, откидывает волосы со лба и опирается на мраморную стенку; звук добродушного говора и веселого смеха сливается с журчащем воды и становится все резче и резче по мере того, как кувшин наполняется. Может ли быть отдых более отрадный, более полный памятью старины, тишиной и спокойствием сельского уединения?

VI

Есть два основания, оба одинаково веские, против замены ручной работы работой машинной или отливкой в форму; во-первых, всякая работа, производимая посредством машин или отливки, – плоха; во-вторых, она бесчестна.

О плохом ее качестве я буду говорить в другом месте, так как, очевидно, оно не может служить достаточным основанием для ее изгнания в том случае, когда нечем ее заменить. Но бесчестность ее, бесчестность самая вопиющая, представляет, по моему мнению, основание достаточное для безусловного ее изгнания. Орнаментация, как я уже говорил ранее, доставляет нам удовольствие двух совершенно различных родов: мы наслаждаемся, во-первых, отвлеченной красотой форм (допустим, что красота эта одинакова как в машинной, так и в ручной работе); во-вторых, обнаружением человеческого труда и старания, потраченного на орнамент. Как велико значение последнего фактора, видно из того, что всякий пучок диких трав, растущий между камнями развалин, во всех отношениях почти равен красотою, а во многих неизмеримо выше самого изысканного орнамента, высеченного из камня; весь интерес, возбуждаемый в нас изваянным орнаментом, все впечатление роскоши, нежности и красоты, какое он на нас производит, хотя он в десять раз менее роскошен, нежен и красив, чем пучок травы, растущий рядом, – все это сводится к сознанию, что перед нами произведение бедного, неуклюжего, трудящегося человеческого существа. Истинная прелесть орнамента – явный для нас отпечаток мыслей, стремлений, попыток, сердечных сокрушений, радостей успеха и удачи; все это ясно для опытного глаза, и даже если не ясно, все же подразумевается и предполагается; в этом вся ценность предмета и ценность всего, что мы считаем дорогим. Ценность бриллианта просто-напросто сводится к сознанию количества времени, необходимого, чтобы найти его; ценность орнамента – к сознанию количества времени, необходимого на его выработку. Он имеет, кроме того, свою собственную, особенную цену, которой не имеет бриллиант (бриллиант, в сущности, ничуть не красивее кусочка стекла); но теперь я говорю не об этом, я предполагаю, что они равны по достоинству; машинную работу так же трудно отличить от ручной, как поддельный бриллиант от настоящего; действительно, на первый взгляд машинный орнамент может ввести в заблуждение каменщика, а фальшивый бриллиант – ювелира; подделка открывается только при самом внимательном рассмотрении. Однако, точно так же, как никакая порядочная женщина не наденет фальшивых драгоценных камней, никакой порядочный архитектор не допустит поддельного орнамента. Употребление его – такая же грубая и непростительная ложь. Вы пользуетесь тем, что вовсе не имеет ценности, на которую претендует, что имеет вид совсем не того, что оно есть на самом деле; это обман, вульгарность, дерзость и грех. Бросьте такой орнамент, оставьте лучше корявую стену на месте его; вы не заплатили за него, вам до него нет дела, он не нужен вам. Никому не нужны орнаменты, а честность нужна всем. Все прекрасные орнаменты, когда-либо грезившиеся человеку, – не стоят одной лжи. Пусть ваши стены голы, как струганые доски, в случае нужды слепите их из обожженной грязи и рубленой соломы, но не украшайте их выпуклой ложью.

VII

Символ по большей части изобретается совсем не тогда, когда в нем является потребность. Символом становится какая-нибудь уже прежде существовавшая форма или вещь. У лошадей были хвосты, а у луны четверти гораздо раньше, чем начали существовать турки; тем не менее лошадиный хвост и полумесяц имеют для оттомана определенно-символическое значение. Первоначальные формы орнамента почти одинаковы у всех народов, сколько-нибудь способных к рисунку; народ влагает в них смысл впоследствии, если сам имеет какой-нибудь смысл. Приставьте конец острого инструмента к сосуду из обожженной глины и потряхивайте им, пока сосуд повертывается на колесе, и вы получите волнистую линию, или линию, состоящую из зигзагов. Колесо оборачивается один раз, концы волнистой линии не вполне совпадают при встрече; чтобы поправить ошибку, вы приделываете к одному из них голову, к другому хвост и получаете символ вечности, если только, – что совершенно необходимо, – у вас есть понятие о вечности.

Истинная прелесть орнамента – явный для нас отпечаток мыслей, стремлений, попыток, сердечных сокрушений, радостей успеха и удачи; все это ясно для опытного глаза, и даже если не ясно, все же подразумевается и предполагается; в этом вся ценность предмета и ценность всего, что мы считаем дорогим. Ценность бриллианта просто-напросто сводится к сознанию количества времени, необходимого, чтобы найти его; ценность орнамента – к сознанию количества времени, необходимого на его выработку. Он имеет, кроме того, свою собственную, особенную цену, которой не имеет бриллиант (бриллиант, в сущности, ничуть не красивее кусочка стекла); но теперь я говорю не об этом, я предполагаю, что они равны по достоинству; машинную работу так же трудно отличить от ручной, как поддельный бриллиант от настоящей; действительно, на первый взгляд машинный орнамент может ввести в заблуждение каменщика, а фальшивый бриллиант – ювелира; подделка открывается только при самом внимательном рассмотрении. Однако точно так же, как никакая порядочная женщина не наденет фальшивых драгоценных камней, никакой порядочный архитектор не допустит поддельного орнамента. Употребление его – такая же грубая и непростительная ложь. Вы пользуетесь тем, что вовсе не имеет ценности, на которую претендует, чтобы имеет вид совсем не того, чтобы оно есть на самом деле; это обман, вульгарность, дерзость и грех. Бросьте такой орнамент, оставьте лучше корявую стену на месте его; вы не заплатили за него, вам до него нет дела, он не нужен вам. Никому не нужны орнаменты, а честность нужна всем. Все прекрасные орнаменты, когда-либо грезившиеся человеку, – не стоять одной лжи. Пусть ваши стены голы, как струганые доски, в случае нужды слепите их из обожженной грязи и рубленой соломы, но не украшайте их выпуклой ложью.

VIII

Символ по большей части изобретается совсем не тогда, когда в нем является потребность. Символом становится какая-нибудь уже прежде существовавшая форма или вещь. У лошадей были хвосты, а у луны четверти гораздо раньше, чем начали существовать турки; тем не менее лошадиный хвост и полумесяц имеют для оттомана определенно-символическое значение. Первоначальные формы орнамента почти одинаковы у всех народов сколько-нибудь способных к рисунку; народ влагает в них смысл впоследствии, если сам имеет какой-нибудь смысл. Приставьте конец острого инструмента к сосуду из обожженной глины и потряхивайте им, пока сосуд повертывается на колесе, и вы получите волнистую линию, или линию состоящую из зигзагов. Колесо оборачивается один раз, концы волнистой линии не вполне совпадают при встрече; чтобы поправить ошибку, вы приделываете к одному из них голову, к другому хвост и получаете символ вечности, если только, – что совершенно необходимо, – у вас есть понятие о вечности.

Свободный размах пера, заканчивающий длинное письмо, имеет склонность обращаться в спираль. Проведение такой линии ничего особенного не значит и не выражает. Ее проводит извивающийся червяк; ее же мы видим в развертывающемся листе папоротника, в морской раковине. Тем не менее линия эта, законченная в ионической капители, прерванная изгибом акантового листа в капители коринфской, сделалась основным элементом прекрасной архитектуры и орнамента всех времен; множество символических значений было придано ей; у афинян она изображала силу ветров и волн, в готических произведениях олицетворяла древнего змия, т. е. диавола и Сатану; нередко оба значения соединялись, так как диавол считался властелином воздушная царства, как, например, в истории Иова и в прекрасном рассказе Данте о Буонконте де Монтефельтро.