Двое в неподвижном времени

…Их сразу потянуло друг к другу – испанку Марию и американца Роберта Джордана, героев «По ком звонит колокол» Хемингуэя, одной из самых сильных книг XX века.

Он – подрывник, его прислали в горы, к партизанам, чтобы он взорвал мост и отрезал дорогу франкистам. Она – юная девушка, почти ребенок; детски прямая и открытая, она говорит то, что думает, делает то, что говорит, и от ее мысли до слова и от слова до дела – кратчайшее расстояние.

Она яростно ненавидит фашистов – они расстреляли ее родных и изнасиловали ее. Она любит его открыто, с чистой и наивной беззащитностью, и очень естественно, искренне:

«– Я не могу поцеловать тебя. Я не умею.

– Совсем это и не нужно.

– Нет. Я хочу тебя целовать. Я хочу все делать.

– Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо», – говорит Роберт Джордан.

Они разговаривают, лежа в спальном мешке, и в том, как они держат себя, видна светлая чистота их чувств – человечных, гуманных, без всякой торопливости, без задыхающейся гонки к финалу. «Они лежали рядом, и все, что было защищено, стало незащищенным; где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, круглое, твердое, льнущее и длинное, теплое, прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, длинное и легкое и крепко прижавшееся, и крепко прижимаемое, жалобное, томящее болью, дарящее радость, молодое и любящее, и теперь уже все теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски».

В этом гимне любви, от которого ханжи могли бы прийти в ужас, нет никакого эротизма – и никакого эгоизма. Роберт Джордан ни на секунду не перестает видеть в ней человека, и в ее молодом теле ощущает не только его прелесть, но и что-то жалобное, томящее болью, и тяга к ее телу не закрывает от него, что оно полно щемящей, острой, жалобной тоски. И, встревоженный ее тоской, он спрашивает ее:

«– Ты уже любила кого-нибудь?

– Никогда. – Потом вдруг, сникнув как мертвая в его объятьях: – Но со мной делали нехорошее.

– Кто?

– Разные люди.

Теперь она лежала неподвижно, застывшая точно труп, отвернув голову.

– Теперь ты не захочешь меня любить… – сказала она, и голос у нее был тусклый, мертвый. – Ты меня не будешь любить».

И опять здесь – трогательная и жалкая незащищенность, и полное доверие к нему, и подспудное ощущение, что она может говорить все – ничего плохого ей не сделают. Ее искренность, открытость естественна для нее, это как вылившаяся из родника струйка, которая не может не нести все, что в нее попадает, – и воду, и землю, и соринки. И она говорит:

«– Когда со мной делали это, я дралась так, что ничего не видела. Я дралась, пока – пока один не сел мне на голову – а я его укусила – и тогда они заткнули мне рот и закинули руки за голову – а остальные делали со мной нехорошее».

Наверно, на месте Джордана нашлись бы люди, которые почувствовали бы себя уязвленными, стали бы брезгливо презирать ее. Но он не сделал ничего, что унизило бы ее перед ним, воздвигло бы между ними хоть секундный барьер душевного неравенства. С потрясающей человечностью – и естественно, без всякой логики, одним озарением чувств – откликнулся он на ее прекрасную исповедь.

«– Я тебя люблю, Мария, – сказал он. – И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не смеет тронуть, и не может. Никто тебя не трогал, зайчонок».

Он не говорит ей обычных слов: ты не виновата, ты ничего не могла поделать… Слова эти были бы правдой – но правдой простой логики, правдой обычности, тривиальной и будничной. Слова Роберта Джордана – высочайшая правда озарения, правда парадокса, высшего взлета. И хотя очевидность против нее, хотя она говорит, что правда эта ложь, но его правда – это двойная правда, как часто бывает с правдой гуманизма, которая глубже, чем однолинейная правда логики. И эта простая девочка верит Джордану и говорит – так же открыто и безыскусственно: «Если у нас с тобой будет все, может быть, станет так, как будто того, другого, не было».

И она спрашивает его:

«– А куда же нос? Я всегда про это думала, куда нос?

– Ты поверни голову, вот, – и тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем близко к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости… И она сказала испуганно: – Давай теперь сделаем скорей, что нужно, чтобы то все ушло».

Везде видна тут сложная симфония их любви, ее телесная прелесть и духовное богатство; и в слиянии, в сплаве того и другого – и только от этого слияния – есть большие и светлые человеческие ценности. Хемингуэю органически чуждо пуританство, любовь у него – настоящее и полнокровное чувство, Роберт и Мария переживают ее с невиданной силой, и история их любви – одна из самых ярких в мировом искусстве.

И в апогее любви, когда сила ее достигает предела, они испытывают поразительное чувство: «Время остановилось, и только они двое существовали в неподвижном времени, и земля под ними качнулась и поплыла».

Поплывшая земля – так, наверно, бывает только в сильнейшей любви. И тут нет никакой примитивной символики, хотя и есть ощущение, что любовь – в высших моментах своего взлета – делает людей и мир равными по своему масштабу. Чувство, что они двое парят в неподвижном времени, что они – частица всего, что есть в этом времени, непереводимо на язык логики, и, ощущая это чувство, они ощущают в то же время, что земля, которая качнулась и поплыла под ними, – это не Земля, а тот ее маленький и теплый кусочек, на котором они сейчас.

А потом он сказал, что когда он с нею, ему хочется умереть, так он ее любит.

«– Я каждый раз умираю, – сказала она. – А ты не умираешь?

– Нет. Почти. А ты чувствовала, как земля поплыла?

– Да, когда я умирала».

Их любовь – оазис в гремящем пепелище войны, и она дает им простые радости жизни, силу идти дальше. Она и обособляет их от всего мира – и соединяет с ним еще крепче. Она дает им сильнейшую – и странную – тягу к слиянию, к абсолютному тождеству. Мария говорит ему: «Ты чувствуешь? Мое сердце – это твое сердце… У тебя нет своего сердца – это мое…»

И вот мост взорван – и все мосты взорваны, – и был бой, и Джордан лежит с переломанной ногой, и ему надо остаться и прикрывать отход, а другим – уходить. Проходят его последние минуты, и он прощается с Марией – прощается навсегда.

«– Сейчас ты уйдешь отсюда, зайчонок. Но и я уйду с тобой. Пока один из нас жив, до тех пор живы мы оба… Ты теперь – это и я тоже».

И он повторяет: «Теперь ты уйдешь, быстро и спокойно и далеко-далеко, и мы оба уйдем в тебе».

И это тоже – один из высочайших взлетов его любви. «Я – это ты», «я в тебе, а ты во мне», – такое чувство – очень важное свойство большой любви, и невероятный парадокс, который есть в этом чувстве, – это просто продолжение того их душевного слияния, того абсолютного тождества, которое дала им их любовь. И этот великий мираж, эта человечнейшая иллюзия, которая противна логике и которая, конечно, никогда и никак не может осуществиться, дает им испытать огромные по своему гуманизму чувства.

И когда Мария, которую силой уводили от него, закричала: «Роберто! Я хочу к тебе! Я хочу к тебе!» – он закричал ей: «Я с тобой! Я там, с тобой. Мы вместе. Ступай!»

И не оставшись с ней, он остался с ней, и остался с нами, и всегда останется – и с ней, и с нами, и с жизнью.

 

Кристаллизация

Каждую секунду каждый из нас чувствует на себе силу земного тяготения; но никто не знает, что такое тяготение и почему оно действует. Многие из нас любят или любили, многие испытали это особое тяготение между людьми, но мы до сих пор не знаем многих его загадок.

Почему вдруг люди начинают чувствовать острую тягу к другому человеку? Почему мир как бы раскалывается на две части: она – и все, что не она? Почему именно этого человека ты хочешь видеть, должен видеть, не можешь не видеть?

Две тысячи лет назад римский поэт Тибулл говорил, что любовь – «сладчайшая тайна». В XIV веке Хафиз писал о любви:

Пять веков спустя Гейне назвал любовь сфинксом, тысячелетней загадкой. Загадкой была любовь и для Блока, и это ощущение было у него таким сильным, как ни у кого больше. Все в ней для него невнятно и таинственно, все окружено мерцающей дымкой, как будто на глазах поэта – пелена эмоций, тоненький слой влаги, сквозь который вещи кажутся смутными, окутанными мглистым ореолом.

Это ощущение любви, как тайны, было особенно ярким в начале нашего века. В человеческом самосознании начинался тогда резкий скачок, искусство ушло в новые глубины человеческой психологии, и эта психология предстала перед ним как вещь поразительно сложная, полная тончайших сплетений и загадок.

Герой «Митиной любви» Бунина переживает нелегкие, запутанные ощущения. «Он не знал, за что любил, не мог точно сказать, чего хотел… Что это значит вообще – любовь? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, что слышал Митя о любви, ни в том, что читал о ней, не было ни одного точно определяющего ее слова».

Любовь резко переменила все его отношение к людям, к вещам, к миру, и все перед ним встало вдруг в новом свете. Странное чувство все больше утверждалось в нем. Ему казалось, что весь мир плывет, как в зыбком мираже, и все в нем колеблется, обволокнутое каким-то знойным маревом. Вещи теряют свой четкий очерк, в каждой из них теперь как будто появляется своя душа, живет еще что-то сверх нее самой.

Это что-то, эта душа, которая в них живет и одухотворяет все в них, – это его любовь к Кате. Она присутствует в каждом листе, в каждом крике птицы, в каждом комке земли… Тысячи нитей как бы свились между ним и миром, и весь этот мир таинственно вобрала, втянула в себя любовь, обволокла все в нем и всего его. Он увидел, что Катя – везде, и ощутил, что его любовь – не просто чувство к Кате, и не только любовь, но и еще что-то – многое и непонятное.

Что такое этот «эффект присутствия»? Почему он есть во всякой очень сильной любви? Почему любовь пропитывает собой другие чувства и ощущения человека? Почему Данте мог чувствовать, что

Для Блока Прекрасная Дама была не только женственностью, не только любовью. В ней слилось для него и счастье, и добро, и справедливость, и родина, и человечность… Весь мир соединился для него в любви, она воплощала и замещала собой все на земле.

Может быть, он чувствовал это потому, что любовь – это не только любовь, а еще и свобода, и истина, и красота, и добро, и справедливость? И когда человек любит, он не только любит – он обретает какую-то свободу, добывает какую-то красоту, творит какое-то добро, постигает какую-то истину. Может быть, невидимыми нитями любовь связана со всеми этими благами, вмещает их в себе и сама входит в них?

В нас глубоко сидят представления старой психологии, и мы привыкли думать, что мир чувств человека, как апельсин из долек, состоит из отдельных чувств, обособленных друг от друга. А так ли это? Ну, например, страх, что это – особое, отдельное чувство, как это считается в обиходе?

Психологи говорят «нет». Страх – это искажение, паралич всех чувств человека, его воли, сознания; это не отдельное чувство в ряду других чувств, а как бы особое состояние всего организма.

Может быть, то же и с любовью? Может быть, любовь – не просто чувство в ряду других чувств, а особое состояние всех чувств человека, особое состояние всего его существа? Может быть, это перестройка всей человеческой психики, переворот во всех его мыслях, ощущениях, во всей жизни?

… Константин Левин влюбился в Кити и вдруг увидел, что он стал абсолютно другим, незнакомым себе. «Для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт – это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт – она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого».

Такие же чувства испытывает и Андрей Болконский, влюбленный в Наташу. «Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она, и там все счастье, надежда, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и пустота».

Это совершенно новое и непонятное отношение к миру, какие-то парадоксальные внутренние весы, на которых одинаково весит один человек – и весь земной шар, одно существо – и все человечество. Любовь действует здесь как огромное увеличительное стекло, которое резко меняет зрение человека. Она выбирает из массы людей одного человека, рывком приближает его и гигантски увеличивает его значение. Теперь один он равен миллионам людей, один занимает в душе столько места, сколько остальные миллионы.

Но почему так бывает, откуда берутся такие ощущения? Ответить на это можно, наверно, только приблизительно, сравнением. Все мы знаем, что, когда человеку смертельно хочется есть, другие его ощущения гаснут и чувство голода гигантски вырастает, заслоняет собой весь мир. Любовь – тоже голод по человеку, чувство невероятной внутренней необходимости в нем. Это, может быть, самая сильная из всех эмоциональных необходимостей, и чем сильнее ее накал, тем больше места занимает в душе любимый человек.

Любовь издавна считалась самым сложным из человеческих чувств – и не только потому, что с ней прямо связана тайна жизни. Иногда непонятно даже, кого мы любим – самого человека или его образ, сфантазированный нами.

Вспомним хотя бы полузабытую сейчас стендалевскую теорию кристаллизации.

В своем трактате «О любви» Стендаль писал: если в соляных копях оставить на два-три месяца простую ветку, она вся покроется кристаллами, и никто не узнает в этом блистающем чуде прежнюю ветку. То же, говорит он, происходит и в любви, когда любимого человека украшают, как кристаллами, тысячью совершенств.

Кристаллизация, как выражался Стендаль, это «сущность безумия, именуемого любовью, безумия, которое все же доставляет человеку величайшее наслаждение». «Полюбив, – писал он, – самый разумный человек не видит больше ни одного предмета таким, каков он на самом деле… Женщина, большей частью заурядная, становится неузнаваемой и превращается в исключительное существо». Стендаль даже говорит, что «в любви мы наслаждаемся лишь иллюзией, порождаемой нами самими».

Это, наверно, крайность, и вряд ли стоит считать всякую любовь чувством Дон Кихота, которому грязная скотница казалась прекрасной принцессой. Но разве не верно, что чувство любви во многом соткано из нитей фантазии? Конечно, у разных людей накал фантазии неодинаков, у одних она больше, у других – меньше. Наверно, бывают и люди, в любви которых ее почти нет или совсем нет. Но кристаллизация, о которой говорил Стендаль, очень часто дорисовывает облик любимого человека, украшает его и тем самым увеличивает любовь к нему.

Давно говорят, что любовь – это чувство к человеку, в котором сильнее других воплощен твой идеал. Макс Нордау, немецкий философ прошлого века, писал об этом: «Чем низменнее и проще идеал, тем легче индивид находит его воплощение. Потому-то пошлые, ординарные люди могут легко влюбляться и заменять один предмет любви другим, меж тем как утонченным и сложным натурам трудно встретить свой идеал или заменить его другим в случае утраты».

В том, что здесь сказано, есть много правды, но вряд ли верно объяснять любовь одной только тягой к идеалу, – она сложнее. Конечно, сложным натурам куда труднее в любви, чем простым. Но зато любить «пошлым и ординарным людям», может быть, труднее, – для этого у них не хватает глубины души. Все мы знаем, что одно дело любовь, на которую способны не все, и другое – влечение, доступное любому человеку. И вряд ли стоит искать тут общие каноны и жесткие правила.

В юности часто спрашивают: любят ли человека за недостатки? Можно ли любить в человеке не только его хорошие, но и плохие стороны?

Прямолинейные моралисты думают, что любовь – это влечение только к тому хорошему, что есть в человеке. Дело доходит до того, что кое в каких этических трудах недавних времен целые главы отведены научным рассуждениям на тему, кто «достоин» любви и «кого» и «за что» «следует» любить, а «кого» и «за что» «не следует». (Впрочем, подробнее об этом – позже.) Но все мы знаем, что человек не разграфлен на черные и белые клеточки, душевные свойства его сложны, они незаметно переходят друг в друга, и часто бывает трудно разделить его на части, от сих до сих – достойные любви, а от сих до сих – не достойные.

Впрочем, даже и задавать такой вопрос – любят ли в человеке только достоинства или и недостатки – вряд ли верно. Людей, как все знают, любят за их реальные – этико-психологические и физические – свойства, а среди них нет таких, которые называются «достоинство» или «недостаток». Достоинства и недостатки – это абстракции, это моральная оценка каких-то конкретных человеческих свойств. Конечно, эти оценки влияют на любовь, усиливают, ослабляют, а то и убивают ее, но любовь часто не подчиняется им, и, ослепляя человека своим сиянием, мешает ему видеть пятна на своем солнце. Недаром в одном из мифов о Купидоне говорится, что он стрелял не целясь, с завязанными глазами. Повязка мешала ему увидеть, в кого попадает стрела, и любовь, которую он внушал, была слепой.

Конечно, общих правил тут нет, все зависит от людей, и часто люди совсем не идеализируют своих любимых: такой, например, часто выглядит любовь древних греков и римлян. И в новые времена такая любовь встречается в искусстве – например, у Шекспира, который бунтарски восставал против идеализации.

Он шел против канонов во всем – начиная с женской красоты. Идеалом этой красоты были тогда белокурые волосы и бледное лицо, но Шекспир демонстративно провозглашал:

Он утверждает земную любовь, реальную, настоящую, и поэтому он весь настроен против лжи идеализирующих сравнений:

Его прекрасная дама – смуглая дама сонетов – насквозь земная женщина. Шекспир беспощадно видит в ней все, что в ней есть хорошего и плохого.

У Купидона нет здесь повязки на глазах, любовь не отводит глаз от того, что ей невыгодно видеть, – это чувство сильного человека, открытыми глазами глядящего на мир.

Конечно, и эту любовь нельзя делать общим правилом: в ней есть то, что похоже на любовь других людей, и то, что непохоже на нее. Но такое отношение к любви, судя по литературе, не редкость: оно встречается и во времена Возрождения, Просвещения, и у Золя, и у Аполлинера, и у Хемингуэя, и у многих других писателей XX века. Но, пожалуй, чаще – особенно в прошлые века – встречается в искусстве утопическая, идеализирующая любовь. Когда-то Гегель говорил о любви, как о религии сердца, и тут, наверно, схвачена важная психологическая истина: в любви, как и в вере, тоже есть обожествление, тоже есть самоотказ, тоже есть иллюзия.

 

Любовь – утопия

Есть в ней и свое, особое отношение к миру.

Когда Пьер Безухов полюбил Наташу, в нем тут же появилось это особое отношение. «Он без малейшего усилия, сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви». «Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда-нибудь, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».

В этих словах явно есть парадокс, – особенно если вспомнить старую истину, что любовь оглупляет человека. Толстой говорил, что любовь делает человека умнее, что безумие влюбленного – это естественное, нормальное отношение к жизни, и оно кажется безумием только потому, что в жизни царят неестественные нормы.

Конечно, такое отношение к людям обманчиво и утопично, оно ухватывает в людях только одну их сторону, украшает их. Но может быть, тут есть и какие-то общечеловеческие ценности? Недаром ведь маленькие дети наивно верят в человеческое совершенство, недаром любая слабость любимого человека поражает их, как горестный удар. Для нас этот наивный утопизм – только признак детской незрелости, который исчезает с годами. Но не просвечивает ли здесь какое-то очень важное свойство человеческой природы, которому жизнь не дает развиться и которое гаснет чересчур рано? И нельзя ли предположить, что если сбудутся человеческие утопии, то этот утопический взгляд в чем-то утратит свою утопичность?

Человек, который любит, видит в жизни куда больше красоты, чем тот, кто не любит. Возникает как бы особая эстетика любви. Серый плащ привычности спадает с вещей и открывает их сокровенную прелесть, которая недоступна простому взгляду, не увлажненному влагой восторга, счастья, любви.

Эта пелена счастья как бы задерживает тусклые лучи привычности, она меняет глаз человека, делает его поразительно чутким к красоте. Восприятие это, видимо, несет в себе тягу человека к жизни, которая строится на законах красоты, свободы, добра. И очень важно, что это тяга не просто разума, а и безотчетных чувств человека. Значит, миру этих чувств больше всего соответствует гармонический уклад жизни, и сама естественная природа человека бессознательно тянется к такому укладу.

Еще во времена Античности появился эвдемонизм (от греческого слова «счастье») – учение о том, что тяга к счастью – это главная основа человеческих желаний. Эвдемонизм – одно из самых древних этических учений, его исповедовал Эпикур, развивал Аристотель, в новые времена оно жило у Локка, Гельвеция, у Фейербаха.

«Стремление к счастью – это стремление стремлений, – писал Фейербах. – Каждое стремление – это безымянное стремление к счастью», любое «я хочу» значит «я хочу счастья». «Эвдемонизм настолько врожден человеку, что мы совсем не можем мыслить и говорить, не пользуясь им».

Правда, основы морали эвдемонизм ищет в психологии человека, а не в социальной жизни. Но какие-то очень важные механизмы человеческой психологии схвачены здесь хорошо. Речь идет о внутренних стимулах поведения, о психологических пружинах, движущих человеком.

Тяга к идеалу – родовое стремление человека, естественное, заложенное в самой его общественной природе. Эта тяга появилась в людях, когда они начали делаться людьми, и чем сильнее она становилась, тем больше они делались людьми; тут есть прямая связь, прямая зависимость.

Вспомним древнюю мифологию – ассирийскую, египетскую, индусскую, греческую. Это ведь не просто «ложное объяснение движущих сил жизни». Мифология – это и вид утопии, вид создания идеала. В образе всемогущих богов воплотились – в испуганной, деформированной страхом и незнанием форме – идеалы древних людей, их стремление быть владыками тех стихий, чьими рабами они были. И пусть эти идеалы имели тогда рабские формы, но они выражали тягу людей к высшему совершенству, их стремление быть всезнающими, всесильными, всемогущими.

Многие свойства человека, которые только рождались в нем, только начинали свой путь, – в образе богов уже представали как достигшие высшей точки. В мифологии уже были собраны почти все главные мечты человечества, которые живут и сейчас: тяга к повелеванию природой, бегом ветров, течением рек, тяга к могучему труду, которому все доступно, к мгновенно быстрому передвижению и полетам, к свободной от нужд и тягот жизни, к изобильности в силе, в любви, в уме.

Мифология была первым вселенским актом познания, первой энциклопедией человеческого знания, ибо она была универсальна, говорила обо всех сторонах жизни. И появление ее говорило, что в человечестве родилась великая тяга к цельному постижению всех сторон бытия, появилась тяга идти в глубь мира, искать двигатели жизни. С точки зрения исторической это был великий восход на пути человечества, которое училось ходить.

В богах люди поклонялись своим – тогда еще недостижимым – человеческим силам, отчужденным, выделенным из них и переданным какой-то надчеловеческой силе. Это был первый опыт постановки высших целей, первый опыт утопического доведения до предела тех робких ростков, которые еле-еле обозначались тогда в людях.

И уже тогда, в мифологии, родились первые представления людей о любви, о том, какая она и каковы ее идеалы.

 

Древние мифы

Уже давно люди спрашивали себя, когда возникла любовь – вынес ли ее человек из животного царства, или она появилась позднее.

Многие считают, что любовь родилась позже своих собратьев – ненависти, зависти, дружелюбия, материнского чувства. Пещерные люди, которые жили ордой, групповым браком, наверно, не знали никакой любви. Исследователи древности говорят, что ее не было даже тогда, когда стало возникать единобрачие. Исходя из работ таких исследователей – Моргана и Бахофена, – Энгельс писал: «До Средних веков не могло быть и речи об индивидуальной половой любви. Само собой разумеется, что физическая красота, дружеские отношения, одинаковые склонности и т. п. пробуждали у людей различного пола стремление к половой связи, что как для мужчин, так и для женщин не было совершенно безразлично, с кем они вступали в эти интимнейшие отношения. Но от этого до современной половой любви еще бесконечно далеко».

Многие философы, психологи, ученые считают, что во времена Античности любви не было, а был один только телесный эрос, простое половое влечение. Эрос Античности – так называют они любовь того времени, и это ходячий взгляд, который многие считают аксиомой.

Гегель писал, что в искусстве Античности любовь не встречается «в такой субъективной глубине и интимности чувства», как позднее. «Она вообще выступает в этом искусстве как подчиненный для изображения момент или же только в аспекте чувственного наслаждения». В одах Сафо, говорит Гегель, больше виден изнурительный жар крови, чем «глубокое истинное чувство субъективного настроения». У Анакреона тоже нет индивидуального влечения, и «бесконечная важность обладать именно этой девушкой и никакой другой… остается в стороне».

Трагедия древних, по мнению Гегеля, «тоже не знает страсти любви в ее романтическом значении». И в скульптуре, например в Венере Медицейской, «совершенно отсутствует выражение внутреннего чувства, как его требует романтическое искусство».

В том, что говорит Гегель, очень много верного, но есть тут и расширение частных оценок до всеобщих, подстановка части вместо целого. Почти везде Гегель идет от «не», от обратных ходов мысли: любовь не такая, как позднее, в ней нет глубины и индивидуальности, которую дает искусство Нового времени, нет того, что есть в нем. А что же есть в самой этой любви, каков ее облик, ее внутренние особенности – об этом говорятся только общие слова: «изнурительный жар крови», «чувственная страсть, внушенная Венерой».

Вряд ли, конечно, верно, что в древности не было настоящей любви. О любви то и дело говорится уже в самых древних мифах Греции, а в классическую эпоху, почти двадцать пять веков назад, появились даже теории духовной любви – Сократа, Платона и Аристотеля. А греческие боги любви? В свите богини любви Афродиты было много богов – покровителей любви. Один из них олицетворял собой начало и конец любви (у Эрота была стрела, рождающая любовь, и стрела, гасящая ее), другой – плотские вожделения (Гимэрот), третий – ответную любовь (Антэрот), четвертый – страстное желание (Поф), пятый – любовные уговоры (богиня Пейтó), шестой – брак (Гименей), седьмой – роды (Илифия). И раз были боги любви и даже теории любви, то откуда же они брались, если не из любви?

Если говорить об эросе, то слово это больше подходит к народам, которые вышли на дорогу цивилизации раньше греков – к египтянам, шумерам, аккадам. Правда, от них дошло до нас очень мало литературных памятников – из-за хрупкости и недолговечности папирусов, и сведений об их любви очень немного. (Из любовной лирики Древнего Египта уцелело, например, всего около пятидесяти стихов и фрагментов.)

Времена более ранние, каменного века, не дают свидетельств, которые прямо говорили бы что-нибудь достоверное о любви. Об этих временах можно судить только косвенно, – скажем, по тому, что среди древних наскальных изображений нет таких, в которых отпечаталось бы это чувство. А такие находки, как Костенковская Венера – скульптура из кости, сделанная 20–30 тысяч лет назад и найденная под Воронежем, говорят, что в те времена любви, скорее всего, не было.

Скульптура эта представляет собой женский торс – от шеи до колен, с огромными, как вымя, грудями, которые достают ниже пояса, с непомерными бедрами и животом. Как и другие женские скульптуры той эпохи, это символ плодородия, символ рождающей силы – и совершенно животный. Кстати, этой своей преувеличенностью форм скульптура напоминает кое-каких – видимо, более поздних – богов индийской мифологии, в которых также чрезмерно выражена сила животного плодородия.

О древних ступенях любви можно судить и по нравам нынешних первобытных народов. Правда, это может дать только очень приблизительные знания, и тут надо выбрать племена, которые ближе других стоят к людям каменного века. Таких уникальных племен на земле очень немного, и одно из них – африканские бушмены. Датский этнограф Йенс Бьерре пишет о них в книге «Затерянный мир Калахари», что это «люди древнейшей расы, пришедшие к нам прямо из каменного века».

У нынешних бушменов, рассказывает он, принято единобрачие, но если женщина стареет, мужчина берет себе вторую жену. «При этом, – говорит Бьерре, – первая жена не чувствует себя отвергнутой. Новая жена относится к ней с почтением, да и первая рада получить помощницу в работе». Судя по этим обычаям, да и по другим сведениям, которые приводит Бьерре, любовь у бушменов еще не появилась.

Такие же нравы были еще пятьдесят лет назад у дальневосточных чукчей. Писатель и путешественник Борис Лапин, который побывал у них в конце двадцатых годов, говорил в своем «Тихоокеанском дневнике», что чукчи не ревнивы и почти никогда не ссорятся из-за женщин. «Между собой, – писал он, – у чукчей существует групповой брак, называющийся „нэуа-туумган“. Мужчина, имеющий жену, приходит к другому. Говорит: „Я твой туумгетум (товарищ). Хочу быть твоим побратимом…“ Побратим приходит ночевать к жене своего друга, а назавтра в свою очередь он зовет нового „нэуа-туумгетума“ к своей жене. Многие чукчи многоженцы, и тогда они стараются выбрать побратимов, у которых также есть несколько жен».

Это, кстати, не групповой брак, а особый обычай побратимства, но можно предположить, что в таких отношениях между людьми не участвовала любовь и ее психологические спутники.

В свое время великий русский ученый И. И. Мечников предложил интересный способ, с помощью которого можно проникнуть в тайны первобытной любви. В своей работе «Психические рудименты у человека» он писал, что у сомнамбул (лунатиков) и у людей, больных истерией, часто просыпаются древние инстинкты, угасшие много эпох назад.

Поразительная ловкость, с которой сомнамбулы ходят по карнизам, лазят по деревьям, огибают немыслимые препятствия, – все это говорит о том, что в их подсознании как бы просыпается древний человек и ими двигает наследственная память. Мечников предполагает даже, что здесь действуют инстинкты наших дочеловеческих предков.

И переходя к любовным наклонностям истериков, он пишет: «Сколько интересных данных можно было бы собрать о половой жизни и о любовных проявлениях человекообразных, сближая эти явления с выражением страстности и столь характерными позами истеричных». Эти наблюдения, говорит он, дали бы столько же материала для истории человеческой души, сколько дают для палеонтологии ископаемые останки.

Мысли эти очень интересны, и, наверно, такие наблюдения помогли бы найти недостающие звенья в развитии человеческой психологии, сказали бы нам что-то о первых ступенях человеческой любви. Но пока что таких работ никто не ведет, и судить о любви древних мы можем только по остаткам их духовной культуры, по их мифам, эпосу.

В шумеро-аккадском пантеоне богов была богиня Иштар (Иннин) – покровительница любви и распри, вожделения и войны. Вражда и дружба, высший вид приязни и неприязни – эти несходящиеся полюса еще сходятся в ней; у поздних богов – из греческой и индийской мифологии – такого смешения уже нет. Наверно, культ этой богини возник тогда, когда любовь только еще начинала выделяться в особую силу жизни, когда ее еще не осознавали как отдельное чувство.

Судя по аккадскому «Эпосу о Гильгамéше», богине Иштар нужна только телесная близость, она еще не любит, а просто вожделеет. Поэтому-то она так легко и вероломно отделывается от своего супруга Таммуза, отправив его в преисподнюю, от пастуха, которого она любила, – сделав его волком, от садовника, который не захотел ее любви, – превратив его в паука.

Поэма о Гильгамеше на тысячу лет старше «Илиады», она сложена в XXIII–XXI веках до нашей эры, и сейчас ей четыре тысячи лет. В те времена, как пишет исследователь эпоса И. М. Дьяконов, «акт размножения был священен – шумерам смутно казалось, что от него зависит не только плодородие семьи, но каким-то образом и общее плодородие страны; и вождь-правитель, олицетворявший общину перед лицом бога, гордился не только своим богатством, отвагой в бою и мудростью, но и своей мужской силой».

При древних храмах жили тогда специальные храмовые проститутки, жрицы любви, их почитали, а любовь обожествлялась как таинственная сила. И характер этой любви хорошо виден по истории жрицы любви Шáмхат и дикого человека Энкиду, укротить которого ее послали. Вот как говорится об этом в поэме:

Конечно, это еще простой эрос, телесный, лишенный духовности. Но уже и в те времена людям ясно было, что этот эрос не просто животное чувство, – он очеловечивает человека. Сказание о Гильгамеше, может быть, первая в мире книга, где прямо говорится об этом.

Энкиду, который жил раньше среди диких зверей, полюбив, стал совсем другим, стал человеком. И эпос говорит о нем, неожиданно предвосхищая Л. Толстого: «Стал он умней, разуменьем глубже».

Таким же эросом, судя по дошедшим до нас преданиям, была сначала любовь и в Древнем Египте. Четыре тысячелетия назад у египтян уже был культ Хáтор – богини любви и веселья. В ее честь пели тогда гимны, в которых ее называют Прекрасной, Золотой, Владычицей звезд. Правда, в древних сказаниях, написанных в то время («История Синухета» и т. д.), любовь занимает не много места – куда меньше, чем у греков. Но, конечно, по немногим преданиям, которые дошли до нас, нельзя делать какие-то категорические выводы.

Тем более что чуть позднее – около тридцати пяти веков назад – в Древнем Египте возникла любовная лирика, искусная и изощренная в своих высших взлетах. И любовь, которая в ней отпечаталась, не была простым эросом, – в ней были уже духовные чувства, «вечные», во многом похожие на нынешние.

Рождение любви видно и в других областях духовной культуры Египта. В те же времена – примерно три с половиной тысячи лет назад – египтяне создают знаменитую голову Нефертити. В ней запечатлелся такой высокий эстетический уровень, такая высота духа, при которой уже вполне возможна любовь, а не только телесное тяготение.

Любовь Эхнатóна к Нефертити вообще была, пожалуй, первой известной нам из истории великой любовью. В сотнях надписей, в десятках скульптур и надгробий возглашал фараон свою любовь к Нефертити, и легенды об этой любви передавались из поколения в поколение.

А в «Сказаниях о Сатни-Хемуáсе» (записанных двадцать три века назад, но созданных, видимо, раньше) идет речь прямо об индивидуальной любви: дочь фараона Ахура любит своего брата и даже под угрозой смерти не хочет выходить замуж ни за кого, кроме него. (Тогдашние обычаи это позволяли, фараоны иногда даже брали себе в жены своих дочерей. И тут, кстати, видно, что любовь начинает рождаться во времена, когда не исчезли еще пережитки древнего, кровнородственного брака.) И в знаменитой «Рамáяне» индусов, которой сейчас две с половиной тысячи лет, любовь Рамы и Ситы также духовна и индивидуальна.

Эра Античности тянулась больше тысячи лет и прошла несколько разных эпох. Вслед за микенской, долитературной эпохой (второе тысячелетие до н. э.) шла героическая, или аттическая, эпоха (VIII–VI вв.), потом классическая (V–IV вв.), потом эллинистическая (IV–I вв.), потом – в первых веках нашей эры – поздняя Античность.

С ходом времени менялись люди, другим делался уклад их жизни, их психология. Менялись и их чувства – появлялись новые, которых не было раньше, старые развивались, делались в чем-то непохожими на себя. Приобретая новые свойства, люди утрачивали какие-то старые, и развитие их – как всегда и во всем – было противоречивым.

И ясно, что нельзя – как это делают многие – выводить общие для всех эпох Античности правила, думать, что любовь была в них одинаковой, равной самой себе.

Любовь ранней Античности вполне, видимо, можно назвать античным эросом. Имя Гимэрота – бога вожделения – очень редко встречается в эллинских мифах. Но он, конечно, с не меньшим, чем его брат Эрот, правом мог бы стать богом этой ранней античной любви.

Эрос ранних мифов – это как бы предлюбовь, в нем еще много общеприродного, одинакового для человека и других живых существ. Не зря ведь Зевс становился быком, чтобы сочетаться с Европой, лебедем, чтобы любить Леду, сатиром, чтобы насытить страсть к Антиопе. Не зря ведь и Посейдон превращался в коня, чтобы сочетаться с Деметрой и с титанидой Медузой, которая родила потом крылатого коня Пегаса.

Наверно, не только для того, чтобы обмануть бдительность своих жертв, становились они этими «троянскими конями». В этих фантастических превращениях, в этих поэтичных метаморфозах прямо отпечатались взгляды древних на любовь, виден характер их эроса. Телесные (хотя уже и одухотворенные) тяготения, плотские желания – таким и был, видимо, ранний эрос Античности.

Конечно, мифы эти говорят о доклассических временах, в них просвечивают и представления времен родового строя, многоженства. В «Теогонии» Гесиода, например, сказано, что у Зевса было десять жен-богинь. Не раз говорится в мифах о том, что боги принимали облик других людей, чтобы под их видом явиться к возлюбленным. Так пришел к Алкмéне Зевс, приняв облик ее мужа, Амфитриона, и от этой их встречи родился Геракл. Такие метаморфозы проделывали и другие боги и богини – олимпийские, земные, морские.

То же делали и боги индийской мифологии: Индра, например, в облике мудреца Гаутáмы пришел к его жене Ахáлье. Все это говорит, что богам не нужна была ответная любовь, любовь именно к ним, индивидуальное чувство. Им надо было насытить свою плотскую страсть, они и не думали о взаимности, и любовь не была тогда индивидуальной, – да и не была еще любовью, хотя уже и начинала становиться ею.

Интересно, что любовь появляется во времена, когда женщина попадает под господство мужчины. При родовом строе, когда женщина и мужчина были одинаково равны и одинаково свободны, их связывал простой эрос. (Такие же нравы, кстати, – и такой же эрос – сохранились у нынешних полудиких племен, которые живут первобытными обычаями и у которых нет порабощения женщины.)

Можно было бы подумать, что любовь возникла в истории как психологическое возмещение за женское рабство: подчинив женщину, мужчина сам попал к ней в плен. Но это внешний подход – и очень однолинейный. Ясно, что рождение любви – как и других духовных чувств – зависело не от одной причины, а от многих, и оно было только одним звеном в цепи общего развития человека.

Очеловечивание человека шло варварскими, античеловеческими путями. Человек звериными способами избавлялся от своей животной природы, и порабощение женщины было именно таким звериным способом; и оно было первичным, еще полубиологическим разделением труда, которое сложилось естественно, само собой. Человечество не могло очеловечиться без такого разделения, и рождение любви – этого очень человечного чувства – было большим шагом в очеловечивании человека.

Но почему любовь, это совершенно новое – и человечное – свойство людей, родилась в одно время с другим совершенно новым – и бесчеловечным – свойством их отношений?

Конечно, рождение любви могло быть просто соседом по времени женскому порабощению. Но оно могло – хотя бы отчасти, в цепи других причин – возникнуть и как какое-то психологическое противодействие этому социальному порабощению, как человеческий противовес животному отношению к женщине. У рождения любви было много и других пружин – и прежде всего духовное усложнение человека, рождение в нем новых идеалов, подъем на новые ступени этического и эстетического развития.

Но самое неожиданное состоит в том, что это было, видимо, второе рождение любви. Впрочем, говорить об этом можно пока больше предположительно, чем утвердительно. Думать так позволяют кое-какие свидетельства, которые дошли до нас от времен матриархата, – первобытные песни, фрагменты первобытной музыки и живописи, обычаи и отношения, которые сохранились у тех племен Индии и Америки, в чьей жизни сильны влияния матриархата.

В золотом веке первобытности, в расцвете матриархата, царило равенство мужчин и женщин. Психологический уровень людей был достаточно высок, душевные их отношения глубоки, а в этом теплом климате появились первые весенние побеги любви.

Во времена патриархатных переворотов духовный климат резко переменился. Это можно увидеть по некоторым нынешним племенам, в том числе австралийским. Еще несколько десятилетий назад у них царили нравы первых – жестоких – ступеней, патриархата. Главным чувством мужчины было высокомерие и презрение к женщине, главным чувством женщины – боязнь и неприязнь к мужчине. «Они, – говорит о девочках подросток из племени алава, – как и крокодилы, были нашими естественными противниками… Я думал о них как о злейших врагах, которых надо всячески изводить и мучить…» «При малейшем поводе мы нападали на девочек, а они – на нас». «Может, именно поэтому я, как и многие другие аборигены, никогда не ухаживал за девушкой. Может, поэтому большинство алава не целуют своих подруг даже после женитьбы».

Можно предположить, что похожие нравы царили в начальные времена варварского патриархата. Любовь не выдержала этого психологического ледникового периода и погибла. И лишь спустя долгие тысячелетия, когда отношения мужчины и женщины начали смягчаться, любовь стала рождаться снова.

 

Чем отличались чувства древних от нынешних чувств

В начале нашей эры появилась книга Лонга «Дафнис и Хлоя», и любовь там очень похожа на светлую любовь античных мифов. Эта блестящая поэма – не рассказ о современной Лонгу любви, она говорит о более древних временах, о детстве человеческой любви.

В юности человек часто испытывает незнакомые ему ощущения, которых у него никогда не было. Они не похожи ни на что, они смутны, неясны, и человек еще не осознает их, он только чувствует их тревожную силу и их неизведанность.

Дафнис и Хлоя – юные пастухи, естественные люди. Как-то Хлоя поцеловала Дафниса, и этот поцелуй потряс его, как удар. И он недоумевает – что это за неведомое чувство вселилось в него? Острое томление любви кажется ему болезнью, токи любви впервые проходят сквозь него, – и потому так сотрясают его эти невиданные чувства.

Звучные и интенсивные, чувства эти гремят внутри них во весь голос. Как будто в их тела вселилось новое существо, оно живет внутри них своей жизнью, тревожит их, движется, управляет ими. Старый пастух Филет раскрывает им их тайну: существо, вселившееся в них, оказывается Эротом, и болезнь их причинена его стрелой.

У Дафниса и Хлои открываются глаза: «Страдают влюбленные – и мы страдаем. Забывают о пище – мы уже давно о ней забыли; не могут спать – это и нам сейчас терпеть приходится. Кажется им, что горят, – и нас пожирает пламя. Хотят друг друга видеть – потому-то и мы молимся, чтобы поскорее день наступил. Пожалуй, это и есть любовь».

Пожалуй, это и есть любовь – ранний античный эрос, голос и голод тела, мир плотских эмоций и ощущений. Конечно, эмоции эти одухотворены – их наивная красота, их светлая поэтичность и есть их одухотворенность. Но духовность эта еще не самостоятельна, она еще не отделилась от своей матери – человеческого тела – и живет внутри него, как зародыш, как предвестие чего-то будущего.

Книгу Лонга называют пасторальной (пастушеской) идиллией. И правда, Дафнис и Хлоя с самого рождения живут в колыбели природы, ведут идиллическую жизнь. Даже вскормили их не люди, а коза и овца. Даже имена их говорят о близости с природой, ибо «хлоэ» – это свежая зелень, молодой побег, а «дафне» – куст лавра. Это совершенно естественные люди, не отягченные никакой цивилизацией. Духовная жизнь еще не развилась у них, не выделилась, как отдельный элемент человеческой жизни, она еще смутный зародыш, еле брезжущий в их чувствах и действиях.

И любовь их такая, какие они сами, – естественная, наивно телесная. И как в статуях Афродиты отпечаталось все лучшее, что было в античной красоте, так и в любви Дафниса и Хлои запечатлено все лучшее, что было в раннем античном эросе.

Само собой разумеется, что в этом эросе были и «худшие» стороны, и в самой жизни он был не таким идеальным. Все мы знаем, что женщина была тогда несвободна, и любовь была несвободна. Знаем мы и о том, что люди были неразвиты, и эта их неразвитость явно сказывалась на их любви, на ее уровне. Но в высших своих взлетах – и со своей психологической стороны – эрос ранней Античности не бездуховен, как это думают многие. Это старое заблуждение рождено старым – и тоже неверным – мнением, что люди древних цивилизаций были вообще бездуховны или примитивно духовны.

В греческой мифологии есть группа преданий, в которых любовь – уже явно не простой эрос.

Все, наверно, помнят легенду о певце Орфее, который так любил Эвридику, что даже хотел вернуть ее из Тартара, а потом отказывался смотреть на других женщин и был разорван за это вакханками. В другом мифе – об Адмéте и Алкестиде – мойры готовы сохранить умирающему Адмету жизнь, если кто-то возьмет его смерть себе, и любовь Алкестиды так велика, что она умирает вместо него.

Такую же сильную любовь питает Пенелопа, которая ждет Одиссея, Пигмалион, любовь которого оживила статую, Лаодáмия, которая пожелала умереть вместе с Протесилáем, Филлида, которая повесилась от тоски, когда ее любимый, афинский царь Демофонт, вовремя не вернулся из-под Трои. И Эвадна с горя кинулась в погребальный костер мужа; и покинутая Энеем Дидона любила так, что от горя бросилась на меч; и знаменитая Геро, увидев утонувшего Леандра, в тоске бросилась в море…

Для каждой из них – вопреки Гегелю – «бесконечная важность обладать именно этим человеком» была дороже жизни, сильнее смерти. И так же дорого было это Кефалу, которого похитила розоперстая Эос, но который любил Прокриду и не променял ее на богиню.

Похоже ли все это на ходячее мнение, что древность не знала нынешней силы любви, из-за которой люди идут на смерть?

От мифа к мифу растет значение любви, ее роль в жизни людей. В эпосе об аргонавтах она уже делается одним из главных рычагов жизни, который сильней всех других чувств и привязанностей. В троянском цикле любовь чуть ли не основная двигательная пружина. И она теперь – не эпизод, не дело двух существ, как в других мифах; она связана с судьбами людей и государств, с их обычной жизнью и с их войнами.

Великолепной силы достигает любовь в древней лирике. Стихи гениального лирика Архилоха (VII в. до н. э.), первого в Европе поэта любви, рождены огромным, хотя и сдержанным, напором энергии. Бурная сила захлестывает Архилоха, страсть его мощна и лапидарна, как удар копьем, и он говорит о ней:

С такой же пламенной силой, но уже по-женски, ощущает любовь Сафо (VII в. до н. э.) – десятая муза, как называл ее Платон. Она пишет:

Сила этой страсти, сотрясающей человека, – сила телесной страсти, и выражается она в «категориях» телесных, не духовных ощущений. Но поэтичность этих телесных ощущений, их эстетическая настроенность – это и есть их духовность; такая поэтичная телесность, как уже говорилось, была тогдашней формой духовности.

Еще в доклассические времена многие поэты Греции писали о любви как о главной радости жизни. Так говорил о ней и современник Сафо Алкей, и Мимнерм (VII–VI вв.) в своих песнях к прекрасной флейтистке Нанно, и Феогнид (VI в. до н. э.) в своих элегиях, и Ивик, и Анакреон, жившие в то же время, и другие поэты. Такой же была любовь и для поэтов эпохи эллинизма (конец IV–I в.); особенно ярко видно это в знаменитых идиллиях Феокрита, в стихах Мосха, Биона, в греческой и римской комедии того времени. Любовная лирика была очень важна в жизни древних, до того важна, что среди их девяти муз была даже особая муза любовной поэзии – Эратó.

И уже тогда стало осознаваться раздвоение любви, ее деление на плотскую и духовную. В V веке до нашей эры философы стали говорить о двух Афродитах: Афродите Пандéмос (Всенародной) – божестве грубой чувственной любви, и Афродите Урании (дочери Урана) – богине любви возвышенной, утонченной. А в сократических теориях о любви говорилось, как о школе мудрости, важной части добродетели, помощнице разума.

Великолепно выражена античная любовь и в классической скульптуре греков.

Афродита Книдская, эта скульптурная поэма, изваянная Праксителем, появилась на свет почти два с половиной тысячелетия назад. Это о ей подобных говорил Гегель, что в них «совершенно отсутствует выражение внутреннего чувства, как его требует романтическое искусство», так как Венера Медицейская, которую изваяли сыновья Праксителя, близка Афродите Книдской.

Афродита недаром была богиней любви и красоты – для греков любовь и красота были неотделимы. И она вся переполнена этой изобильной красотой тела и духа.

Она высока, длиннонога, у нее чуть тяжеловатые – для нас – руки и плечи, небольшая голова, крупные глаза и губы, мягкий и удлиненный овал лица. У нее высокие бедра, высокая талия, красивая и высоко поставленная грудь, – и во всем этом есть какая-то высшая сила, олимпийская грация. Но это еще красота без изящества, без той взлетающей легкости, которая есть в Нике и которая входит сейчас в новые идеалы красоты.

Она стоит, опираясь на одну ногу, и тело ее выгнуто от этого плавно и музыкально. Как будто медленная волна прошла по ее талии, по ее бедру и по ее ноге, прошла и оставила там свой изгиб. Во всем ее теле есть контуры этой волны – и в ее плечах, и в ее груди, и в изгибе ее рук, и в ее приоткрытых губах, и в кудрях ее головы. Рожденная из волны, она несет в себе ее медленную и спокойную красоту.

Она вся – естественность, вся умиротворенность. Она нагая, но она стоит спокойно, в ее позе нет никакого стеснения. Она не боится, что ее нагота может привести кого-то в ужас; она не боится, что ее саму может осквернить чей-то взгляд. Ее любовь – в полной гармонии с миром, между ней и миром нет никакого противоречия, и в этом – особый тип ее отношения к жизни. Она – не Артемида, которая погубила юного Актеона за то, что тот увидел ее нагой во время купанья. Красота Афродиты – для людей, и она не будет карать за взгляд на нее.

Мораль Афродиты вообще была куда сильнее у греков, чем мораль Артемиды. Любовь была для них величайшим благом, и кто отвергал ее, тот был осужден на гибель. Так погиб Нарцисс, который отверг любовь нимфы Эхо и влюбился в свое отражение, так погибла Анаксарéта, которая не захотела любить Ифиса, так погиб и Адонис, который отказался от любви Венеры. Того, кто не принимал стрелу любви, поражала у древних стрела смерти.

Афродита как бы живет в особом мире – мире нормальных, не извращенных чувств. Она живет для простого человеческого взгляда, который увидит в ней и ее этос – выражение ее духовного величия, и ее эрос – выражение ее телесной, любовной привлекательности, увидит их гармонию, их красоту.

И от того, что она выше и ханжества и сластолюбия, она как бы поднимает до себя глядящих на нее, «очищает» их, передает им частицу своей красоты, гармонии, частицу своего особого – естественного – отношения к миру. В ней заложен особый, полный огромных ценностей, тип мировосприятия. И, наверно, здесь – кроме прямого наслаждения от взгляда на нее – и лежит ее вечность, недостижимость, ее гуманистическая сила.

Афродита Книдская – богиня гармонической духовно-телесной любви. Она, видимо, не портрет, а мечта – мечта об идеальной любви, красоте, гармонии, которой нет в самой жизни. Это первая на свете утопия любви, она вобрала в себя ее высшие ценности, и, может быть, от этого в ней есть неисчерпаемость, недостижимость, которая бывает в гармонии, в идеале.

Она воплощает в себе знаменитый греческий идеал «калокагатии» (калос кайгатос – прекрасный и хороший) – идеал просветленной гармонии тела и духа, сплава физической красоты и духовного совершенства.

Такое понимание калокагатии пошло у греков от Платона; об этом подробно пишет крупнейший исследователь древности А. Лосев в своей работе «Классическая калокагатия и ее типы». Но греки понимали эту гармонию совсем не так, как ее понимаем мы.

И сама душа и само тело были для них не такими, как для обиходного сознания Нового времени. Этому сознанию тело кажется чем-то неодухотворенным, чисто физическим, а психика – чем-то идеально-бестелесным, и они так непохожи между собой, так противоположны друг другу, что их невозможно смешать.

В обиходном сознании греков душа и тело еще не отделялись друг от друга с нынешней чистотой, и их гармония не была – как сейчас – равновесием каких-то отдельных, самостоятельных, внешних друг другу сил. Слияние их было синкретическим, нераздельным, гармония души и тела была полным их растворением, и в этом сплаве частицы души и тела были неразличимы друг от друга.

«Душа, жизнь, мудрость, знание, ум – все это стало здесь телом, стало видимым и осязаемым. И, наоборот, тело, вещество, материя, физические стихии, все это превратилось в жизнь, в дыхание, в смысл… Телесно видимая душа и душевно живущее тело – вот что такое калокагатия у Платона», – пишет об этом А. Лосев.

Так же неразличимо сплавлены телесные и духовные мотивы и в любви доэллинской Греции. Частицы духовных и телесных тяготений смешиваются там, превращаются друг в друга, существуют в смутной неразделенности, и эта смесь видна в каждом движении чувств, в каждом переливе эмоций; она – как бы структурный кирпичик, первичная клеточка этих эмоций.

Такой смутный сплав – стержневая особенность той любви, о которой рассказывает классическое искусство, главное ее отличие от всех остальных видов любви. Тут лежит очень важное отличие чувств древних людей от чувств людей нынешних.

Трудно, конечно, сказать, испытывало ли такую любовь большинство древних или она была такой только у самых развитых людей, а остальные не поднимались выше эроса. Но ясно, что любовь – как чувство, как ощущение – была по своему психологическому складу во многом не такой, как сейчас. В чувствах нынешнего человека нет этой неразделимости, они внутренне кристаллизовались, получили структуру, и духовные ощущения существуют часто отдельно от телесных, да и друг от друга.

Особый склад чувств рождался у греков особым типом тогдашнего отношения к миру, он прямо зависел от особого типа доэллинского человека, от особого уклада; всей его жизни.

Вся эта жизнь была тогда как бы «синкретической», представляла собой полупервичную смесь, из которой только начинали выкристаллизовываться будущие грани и формы. Тело почти не отделялось от души, художественное сознание от научного, науки – друг от друга, личность – это особенно важно для нас – от общества. Правда, все это больше относилось к героической эпохе, а в классические времена кристаллизация уже началась, и внутри синкретизма, как на проявляющейся пластинке, уже проступали контуры будущего членения. Но, как писал Маркс, «отдельный индивидуум еще столь же крепко привязан пуповиной к роду или общине, как отдельная пчела к пчелиному улью».

Личность не противостояла тогда обществу как что-то особое, она была частью его и не осознавала, что ее нельзя свести к этой части, что она – больше, чем просто часть. Она была – прямо, непосредственно – органом, рупором общества, клеткой общественного организма, и их единство было еще смутным, аморфным.

Впрочем, люди тогда не были еще настоящими личностями. Их индивидуальность была еще в зародыше, и базой всего древнего синкретизма было такое состояние мира, когда общество состоит из людей, которые еще не стали личностями или только начали становиться ими. (Конечно, были в этом обществе и личности, но как исключение, как предвестие будущего. Недаром, кстати говоря, в языке греков не было и самого слова «личность».)

Неразвитые человеческие отношения, примитивные условия труда, узость и замкнутость человеческой жизни – все это вело к тому, что потребности людей были малы и просты. Общество легко могло насытить их, и интересы людей не противостояли поэтому интересам общества, а прямо выражали их. Противоречия здесь только еще начинали набухать, были в зародыше.

Конечно, все это касается свободных граждан, а не рабов. Но в классическую эпоху рабов в Греции было еще немного, основу общества составляли свободные люди, и фундаментом тогдашней жизни был не рабский труд, а труд свободных ремесленников и крестьян. Как писал Маркс, в те времена «рабство еще не успело овладеть производством в сколько-нибудь значительной степени», и свободный труд был основой «для развития общественного производства и свободной индивидуальности самого работника». Из этой же основы, кстати, росли и условия жизни, которые – через цепь промежуточных звеньев – создавали в людях первичную индивидуальность, зародыши будущей личности.

На почве зрелого и уже подходящего к своему концу синкретизма выросла и классическая трагедия древних, трагедия Эсхила, Софокла, Еврипида. Отношение к любви там особое, уникальное, и в главных своих чертах оно никогда не повторялось больше в мировом искусстве.

Любви как чувства почти нет в трагедии древних, хотя как пружина действий героев она очень важна там. Трагедия древних – как и их скульптура – непсихологична: психология не выделялась еще из действий человека, как дух не всегда выделялся из тела (хотя и в жизни и в искусстве той поры есть и явные выходы за эти рамки).

Недаром действие всех классических драм происходит на площади, под небом, недаром оно никогда не входит под своды дома. Не частная жизнь, а только то, чем живет общество, интересует трагиков. Любовь, как частное, психологическое чувство, живет за порогом дома, и поэтому она в большинстве случаев остается за порогом трагедии. Трагедия говорит чаще не о самой любви, а о ее общественных последствиях, о цепи событий, которую она развязывает.

Это, конечно, не значит, что у греков того времени любовь была лишена психологии, – сторонники Гегеля вряд ли правы здесь. Речь идет не о любви в жизни, а о том, какой она была в классической трагедии. Лирика того времени уже говорит о любовных переживаниях, в ней уже рождается психологический подход к любви, и, конечно, приходит он туда из жизни.

Кстати говоря, лирика – как особый род поэзии – это и есть выражение личных чувств, психологических состояний. И она может возникнуть только тогда, когда люди постигают ценность этих личных чувств, их громадный человеческий и общественный смысл. Лирика родилась сначала в Египте в XVI–XV веках до нашей эры, потом в Греции, в героическую эпоху, и уже в VII–VI веках она стала теснить греческий эпос и делаться главным видом поэзии.

Она, правда, не была в доэллинские времена главным видом искусства: эту роль играли тогда искусства массового воздействия – драма, скульптура, архитектура. Но само рождение лирики говорило, что в человечестве начался огромный психологический сдвиг, стали появляться совершенно новые стороны психологии, новые чувства, новые взгляды на себя и на мир.

Все это означало, что синкретическое сознание древности вступило в полосу кризиса, готовится уйти с арены истории, уступить ее новому типу сознания. Кстати говоря, было бы очень интересно, если бы историческая психология изучила развитие человеческих чувств, перемены в самой психологической материи, из которой эти чувства «состояли» в разные эпохи истории. К сожалению, такой науки пока нет, а неоткрытые материки, которые здесь существуют, могут, наверно, дать поразительно интересный и совершенно новый материал, который позволит во многом по-новому понять человеческую психологию вообще.

У классической трагедии есть, кроме непсихологичности еще одно отличие от лирики: она молчит о благах и радостях любви и больше всего говорит о ее горе и бедах. Страх перед любовью, леденящая боязнь ее – это главное настроение, которое пронизывает большинство трагедий.

В «Агамемноне» Эсхила, в «Трахинянках», «Геракле» и «Эдипе-царе» Софокла, в «Ипполите», «Медее» и «Электре» Еврипида любовь – это кровавый двигатель людских поступков, она несет людям муки и ужас, смерть и измену.

Медея, которую разлюбил Ясон, мстит ему, убивая своих детей; Федра, полюбив Ипполита, своего пасынка, кончает с собой, а Тезей, ее муж, убивает Ипполита; Геракл в припадке безумия приканчивает жену и детей, а потом и сам гибнет от любви Деяниры; Клитемнестра, полюбив Эгиста, губит мужа, Агамемнона, а их дети, Орест и Электра, убивают ее; Эдип, который убил своего отца, Лая, и стал мужем матери, Иокасты, узнав об этом родстве, выкалывает себе глаза…

Ужас перед этим инфернальным чувством, страх перед этой демонической силой насквозь пронизывает классическую драму.

Но откуда все это берется? Почему так тесно смыкаются самые «дружеские» и самые «вражеские» чувства? Почему кровное родство омывается кровью? Почему люди, связанные самыми тесными узами жизни, несут друг другу смерть?

Греки по-своему хотят понять сущность жизни, и такое соединение нетерпимых полюсов и есть для них эта сущность. Полюса эти враждебны, они не могут жить вместе, но жизнь для греков – всесмешение, в ней все слито в синкретической неразделенности, и, сталкивая между собой ее крайние силы, они хотят постичь их смысл. Эта первичная этическая диалектика – еще диалектика страха, диалектика первых попыток познания.

Есть тут и другая, более близкая причина.

Семья времен Троянской войны – арена еще не окончившегося гигантского исторического перелома. Остатки матриархата доживают последние дни под ударами патриархата, отцовское право еще теснит материнское, в жизнь – на место полигамии – входит моногамная семья – совершенно новый уклад человеческих связей приходит на смену старому. И любовные распри, измены, убийства – все они прямо выражают эту эпохальную революцию, служат ее звеном и от этого имеют всемирно-исторический смысл.

Поэтому-то Эрот классической трагедии – это не тот веселый и порхающий летун, которого мы привыкли видеть. Хор в еврипидовском «Ипполите» называет его царем над смертными, жестоким богом, который сеет смерть и проклятья. «Вы ужасы миру о силе \\ Киприды могли бы поведать», – поет он. Эрот – это страшный бог, которого боятся другие боги, – такой, каким он был у Гесиода, или в древних гимнах, или у первых лириков Греции.

Это еще ступень страха перед непонятной силой, ступень цепенящего недоумения. Для греков той эпохи жизнь полна тайн, и самый, пожалуй, ясный ее двигатель – это воля богов. Герои многих классических трагедий, особенно ранних, – всего лишь наперстки на пальцах рока, и они действуют так, как он велит им.

Боги – это псевдоним неясных человеку движущих сил жизни, и чем больше эта неясность, тем больше пружин своей жизни человек отдает богам – и тем страшнее, сильнее, могущественнее кажутся они ему.

И любовь выглядит в трагедии такой же страшной и непонятной, как эти боги, силой, – и такой же могущественной. Чувства, которые испытывают герои, это не обычные человеческие чувства, а титанические импульсы души. Как будто обычные чувства взяты под увеличительное стекло, чтобы лучше рассмотреть их, и от этого резко выросли в масштабах, стали неузнаваемо другими.

Вот, например, какую ураганную силу ненависти извергает Клитемнестра, эта леди Макбет Античности, убив Агамемнона:

Это не чувства человека, а сверхчеловеческие страсти, циклопические клокотания души. Любовь, ненависть, радость, тоска, горе – все они достигают у древних накала страсти, и эта страсть швыряет человека как песчинку, владеет им, как рабом, как ураган щепкой.

Страсти, которые стоят в трагедии на месте чувств, – тогдашние псевдонимы человеческих чувств, их заменители. Таким было тогда понимание чувств, такими были представления классических времен о чувствах человека. Видимо, до психологического реализма тут еще далеко, и тогдашняя лирика ближе стоит к нему, чем драма.

Впрочем, уже у Еврипида появляется новый, уже кое в чем психологически достоверный подход к чувствам человека, и вместе со страстями в его героях есть и обычные человеческие переживания. Дорога ведет здесь к внутренней жизни человека, к миру его личности, и движение по ней искусства нарастает с каждым веком.

Возможно, впрочем, что «увеличенные чувства», «чувства-великаны» и есть на самом деле чувства древних – или хотя бы какой-то их части. Возможно, что накал эмоций, переходящих в страсти, – особое свойство чувствований древних, первичный кирпичик психологической материи, из которой состояли их переживания. Возможно, что этот накал – такой же стержень тогдашней синкретической психологии, как и неразличимое смешение телесных и духовных ощущений.

 

Первые открытия. Какие есть виды любви, что они дают и что отнимают?

Психологические виды любви первыми в мире открыли древние греки. И как у воды из истоков реки самый долгий путь до устья, так и ранние открытия несут в себе самые долго живущие истины.

Древние греки различали четыре вида любви: эрос, филиа, агапэ, стóргэ. (К рассказу о них я буду добавлять и свои мысли, пояснения, сегодняшние повороты.)

Эрос – это восторженная влюбленность, телесная и духовная страсть, бурная тяга к обладанию любимым человеком. Это страсть больше для себя, чем для другого, в ней много я-центризма. Если учитывать наши сегодняшние знания, это как бы страсть по мужскому типу, страсть в ключе пылкого юноши или молодого мужчины; она бывает и у женщин, но гораздо реже. Пожалуй, ярче всего она запечатлелась в любовной лирике Катулла.

Филиа – любовь-дружба, более духовное и более спокойное чувство. По своему психологическому облику она стоит ближе всего к любви молодой девушки. У греков филиа соединяла не только возлюбленных, но и друзей, и именно она была возведена на высшую ступень в учении о любви Платона.

Агапэ – альтруистическая, духовная любовь. Она полна жертвенности и самоотречения, построена на снисхождении и прощении. Это любовь не ради себя, как эрос, а ради другого. По своему облику она похожа на материнскую любовь, полную великодушия и самоотверженности.

У греков, особенно во времена эллинизма, агапэ была не только любовным чувством, но и идеалом гуманной любви к ближнему, предвосхищением альтруистической христианской любви.

Апостол Павел, который в знаменитом послании к коринфянам восхвалял человеческую любовь, использовал именно греческое слово «агапэ». Пожалуй, и верующих и неверующих может поразить, как высоко он ставил такую любовь – даже выше веры.

«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто…

(I Кор., 13: 2-13).

Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.

Не бесчинствует, не имеет своего, не раздражается, не мыслит зла,

Не радуется неправде, а сорадуется истине;

Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

… Пребывают они три; вера, надежда, любовь; но любовь из них больше»

Стóргэ – любовь-нежность, семейная любовь, полная мягкого внимания к любимому. Она росла из естественной привязанности к родным, напоминала родственные тяготения мягких юношей и девушек.

Греки не выводили свои виды любви из темпераментов и не связывали их между собой. Можно, пожалуй, предположить, что к любви-эросу больше тяготеет пылкий сангвиник или холерик, к филиа – спокойный флегматик, к сторгэ или агапэ – нежный и чувствительный меланхолик. Но старое деление на темпераменты неточно, и лучше, наверно, искать связи любви и темперамента, пользуясь сегодняшним подходом.

Странно, но со времен Античности почти никто не пытался по-настоящему понять, какие же есть разновидности любви. Интересно сказал кое о каких из них Стендаль в своем трактате-очерке «О любви», Прудон, французский социолог и философ, в книге «Порнократия, или Женщины в настоящее время»; по крупицам писали об этом другие писатели и поэты. И только в наше время психологи стали выяснять, какие есть психологические виды любовных чувствований.

 

Цвета любви: любовь-дружба, любовь-самоотдача, любовь-эрос, любовь-болезнь, любовь-польза, любовь-игра

В 70-е годы канадский психолог и социолог Джон Алан Ли описал шесть главных видов любви; в их перечень вошли почти все греческие виды.

Любовь-сторгэ у него – как бы наследница греческой сторгэ и филиа; это любовь-дружба, любовь-понимание. Прудон говорил о ней, что это «любовь без лихорадки, без смятения и безрассудства, мирная и чарующая привязанность». Возникает она постепенно – не как «удар стрелы», а как медленное вызревание цветка, медленное прорастание корней в почву и уход их в глубину.

Любящие такой любовью вслушиваются друг в друга, стараются идти друг другу навстречу. У них царит тесное общение, глубокая душевная близость, они подсознательно ищут везде и во всем пути наименьшей боли.

Для них нет рутины, им нравится обычный ход домашних дел, и привычка не гасит их чувства. Они испытывают удовольствие, зная близкого, предвидя, как он отзовется на их поступки.

У такой любви особая прочность, и она может перенести даже очень долгую разлуку, как перенесла ее знаменитая любовь Пенелопы к Одиссею, древний прообраз нынешней сторгэ.

«Сторгиане» глубоко доверяют друг другу, они не боятся неверности, зная, что их внутренняя тяга друг к другу не угаснет от увлечения.

Секс в такой любви ясен и прост, любящие считают его продолжением душевной близости, и он входит в их отношения не сразу, на поздних ступенях сближения.

Любовь-сторгэ – чувство неэгоистическое, и в нем очень сильны слои дружеских привязанностей, «сотруднической» близости. И расставаясь, сторгиане не делаются врагами, а остаются добрыми приятелями.

В этом описании любви больше переданы внешние проявления любви-дружбы, чем ее внутренний облик.

У любви есть два проявления: внутреннее – любовь-чувство, вязь наших ощущений и переживаний; и внешнее – любовь-отношение, поведение любящих, манера их действий, поступков. Здесь перед нами не любовь-чувство, а любовь-отношение, не своеобразие чувств, а своеобразие отношений любящих. И эта любовь-отношение дана в отрыве от характера человека, от его темперамента – как лучи в отрыве от звезды, которая их испускает.

Подход к любви здесь как бы половинный, больше «отношенческий», в нем нет сплава любви-чувства с любовью-поведением.

Но и такой половинный подход может приносить пользу, пока не появится более полный подход. Любовь-сторгэ испытывают однолюбы и «долголюбы», и она способна приносить долгое счастье.

Второй вид любви – любовь-агапэ. Как и у греков, она сосредоточена на «ты», полна альтруизма и обожания любимого. Любящий такой любовью готов простить все, даже измену, готов отказаться от себя, если это даст счастье другому.

Такая любовь-самоотречение сегодня редка. Из 112 канадцев и англичан, которых исследовал Д. Ли, только у восьми человек – то есть у 7 процентов – были ее признаки. Она чаще бывает женской, но она встречается и у мужчин. Такую любовь, тяжелую, трагическую, перенес Жуковский, но, пожалуй, самый яркий ее пример – любовь молодого Чернышевского, которая запечатлена в его юношеском «Дневнике моих отношений с тою, которая составляет сейчас мое счастье».

Его любовь полна самоотречения – избыточного, чрезмерного, он готов пожертвовать ради нее своим чувством, не требуя никакой ответной жертвы. «Помните, – говорит он ей, – что вас я люблю так много, что ваше счастье предпочитаю даже своей любви». Эта великолепная формула схватывает саму суть любви-агапэ, но она передает и ее двойственность, неравновесие.

Любовь-агапэ многим похожа на сторгэ: в ней громко звучат душевные и духовные созвучия, она полна выносливого терпения, негаснущей привязанности. Но ее чувства более горячи, чем сторгэ, они могут достигать почти религиозного пыла, и телесный огонь у агапэ может быть сильнее, чем у сторгэ. Душевностью своих чувств агапэ напоминает сторгэ, а силой, накалом больше похожа на эрос.

Любовь-эрос – это пылкое чувство, которое долго и бурно горит в человеке. Люди, которые испытывают его, не очень влюбчивы и могут долго жить без любви; но, когда они влюбляются, любовь захватывает всю их душу и все тело.

В любви-эросе очень сильна тяга к телесной красоте, и телесные тяготения стоят в ней на первом плане, особенно в ее начале. Но они глубоко пропитаны эстетическими красками – влечением к красоте формы, изяществу линии, к мужественной силе тела или его женственной округлости. Любовь-эрос – как бы дочь эллинской любви, в которой влечение к телу было до краев переполнено эстетической духовностью.

Замечено, что у тяготеющих к любви-эросу часто бывало счастливое детство, или же они были детьми счастливых родителей. Может быть, оттого, что в детстве они купались в счастье, они и тянутся к нему каждым фибром своей души, каждой клеточкой тела. Любовь для них – культ, они чувствуют себя в ней на 10–15 лет моложе, и она действует на них целительно – не только омолаживает, но и оздоровляет, избавляет от половых сбоев.

У любви-эроса пылкая двойная оптика, сильное магнитное притяжение. Эросиане ярко помнят день первой встречи, мгновение первого поцелуя, ощущение первой близости; любовь для них – праздник, потому и каждый ее миг полон радужной праздничности.

Любовь-эрос чаще всего «моногамна», питающие ее не склонны или мало склонны к боковым влюбленностям; но она может повторяться у человека несколько раз, она бывает обычно не у однолюбов, а у «долголюбов».

В такой любви очень обострена душевная зависимость от близкого человека. Любящий делает все для любимого – и от любви к нему, и от боязни потерять его, особенно когда тот любит его другой любовью, не эросом. Он все время ищет, чем усладить близкого, дарит ему подарки, отыскивает новые блюда, придумывает новые развлечения…

Он хочет – это невероятно важно – все знать о любимом, хочет и ему раскрыть все о себе. Ему важны все мелочи быта, все подробности того, что с ней и с ним было – сегодня, вчера, давно. Ведь каждый миг их жизни – это миг культа, каждый вздох любимого – вздох мировой величины, и он бессознательно полон для них огромного смысла.

Ими правит тяга к полному слиянию душ, к максимальному – до тождества – сплаву двух существований. Поэтому они хотят как можно больше походить друг на друга – вплоть до стиля и цвета одежды, до малейших привычек, интересов, занятий.

Главная радость жизни для них – в любимом, поэтому они разлучаются редко, ненадолго. При разрыве они испытывают тяжелую, почти смертельную боль, и трагедия разрыва для них может быть страшнее смерти. Впрочем, люди, питающие эту любовь, обычно глубинные жизнелюбы, в их любви нет одержимости, и их жизнелюбие помогает им заживлять раны.

По своему облику любовь-эрос – это как бы пылкая юношеская любовь. Она, видимо, чаще бывает у юных, чем у зрелых, а среди зрелых – чаще у людей горячих и долгих чувствований, с сильной душевностью, пылкой эмоциональностью.

В одной из счастливых пар – в самой младшей – жена питает к мужу сплав эроса и сторгэ, с перевесом эроса, а он к ней – сплав сторгэ и эроса, с перевесом сторгэ. Возможно, сначала они любили друг друга совсем по-разному, она – эросом, он – сторгэ, а потом каждый заразился чувством другого, перенял от него частицу его любви. Так часто бывает, когда любовь живет на прочной почве хороших отношений: к чистому виду любви как бы прививаются веточки от других чувств, и любовь делается смешанной.

Следующий вид любви – мáнна, любовь-одержимость (от греческого «мáния» – болезненная страсть). Древние греки знали об этом чувстве, хотя оно и не входило в их классификацию. «Тейа маниа» – безумие от богов – так звали они эту любовь. Сафо и Платон увековечили ее симптомы – смятение и боль души, сердечный жар, потерю сна и аппетита.

Но любовь-манию открыли человечеству арабы с их горячими чувствами и фанатическим сгущением всех сил души в узкий пучок. «Я из племени Бен Азра, полюбив, мы умираем», – так отпечаталась в поэзии эта фанатическая любовь. Испытав ее, любящий становился маджнуном – безумцем, и почти буквально – а то и буквально – терял рассудок.

Тысячу лет назад, в конце I в. н. э., эта любовь вспыхнула как эпидемия, захлестнула всю арабскую поэзию, проникла в искусство Персии, Средней Азии, Грузии, потом трубадуров. Такую любовь питал позднее и гётевский Вертер, и купринский Желтков, и многие герои мрачной романтической поэзии.

Эта любовь гнет человека до земли, она – тяжкий гнет для него, и ее радости похожи на страдания. Вот как чувствовал ее Лопе де Вега, великий испанский драматург (даю ключевые строки его сонета):

Два главных состояния терзают человека, который любит такой любовью.

Первое – «все позабыв, жить именем одним»: все ценности мира и все люди отступают на далекие задворки души, и всю душу заполняет одна сверхценность – мучительная тяга к одному человеку.

И этот плен несет с собой странное второе состояние: душа раскалывается на полюсы, и эти враждебные полюсы сливаются в немыслимый сплав. Как писал Петрарка:

И в жизни такая любовь берет человека в плен, подчиняет его себе. Это очень неровное чувство, оно все время мечется между вспышками возбуждения и подавленности. Любящие таким чувством часто ревнивы и поэтому не выносят разлуки; при раздорах они могут сгоряча предложить близкому человеку расстаться, но тут же до дрожи пугаются этого.

У таких людей обычно сниженная, в чем-то болезненная самооценка, ими часто правит ощущение неполноценности, скрытое или осознанное. Они повышенно тревожны, ранимы, и от этого у них бывают психологические срывы и сексуальные трудности.

Их неуверенное в себе чувство может быть и воинственным, собственническим, им может править болезненный я-центризм. Неврастеничность иногда рождает в них изломанную любовь-ненависть, болезненное тяготение-отталкивание – лихорадку несовместимых чувств.

Как говорил об этом великий скульптор Микеланджело Буонаротти:

Наверно, тут есть преувеличение, красование своими чувствами, как часто бывает в поэзии. Но это именно преувеличение, доведение до крайности того, что в жизни бывает не таким кричащим, но, может быть, не менее мучительным.

Такое чувство, видимо, чаще встречается у неуравновешенных интровертов, людей нервического или холерического темперамента, которые обращены в себя и полны внутреннего разлада. Оно бывает у юных с их избыточной неуверенностью в себе. Наверно, сейчас, когда люди становятся более нервными, такое нервное чувство чаще вкрапливается в их личные отношения.

Маниа редко бывает счастливой; это пессимистическая, саморасшатывающая любовь, ее питают люди, у которых пригашена энергия светлых чувств. В выборке Дж. Ли почти все они, в отличие от эросиан, были недовольны жизнью, обделены жизнелюбием.

Но темные слои мании можно ослабить, привив к ней веточки светлых чувств. Для этого надо ослабить одну из ее главных основ – болезненное чувство неполноценности. Надо поднять, усилить подспудное самоуважение человека, уверить ранимые слои его подсознания, что его любят по-настоящему. И, если удастся создать в его душе чувство защищенности, уверенного спокойствия, он ответит на это самой горячей, самой преданной любовью – любовью спасенного от беды.

И еще один вид любви назван греческим словом – прáгма (дело, практика). Это спокойное, благоразумное чувство. Если в любви-мании самодержавно царят чувства, которые подчиняют себе разум, то в прагме царит разум, а чувства покорны ему.

Настоящий прагмик не может любить того, кто недостоин любви. Он до мелочей видит всю ценность или неценность человека. Любовь для него – столько же дело головы, сколько сердца, и он сознательно руководит своим чувством.

Он хорошо относится к близкому: помогает ему раскрыть себя, делает добро, облегчает жизнь, остается преданным ему в испытаниях.

Для прагмиков очень важен разумный расчет, причем не эгоистический, а трезво житейский. Они стараются все планировать и могут, скажем, отложить развод до того, как перейдут на другую работу, кончат учебу, вырастят ребенка…

С тех же позиций пользы они мирятся и с половыми сложностями своей жизни. Скажем, если муж хороший добытчик, но слабый любовник, жена может решить, что главное он делает хорошо, а остальное не так уж и важно. А если жена прохладнее мужа относится к телесным радостям, он тоже мирится с этим, потому что она хорошая мать.

Мне кажется, это не любовь, а более тихое чувство – привязанность, симпатия. Его испытывают или очень спокойные, или очень рационализованные люди, или те, у кого умеренная нервная энергия, небольшая пылкость чувств. У них сильное самоуправление чувствами как раз потому, что эти чувства ослаблены.

Но прагма – совсем не низшее, а нормальное, естественное для человека чувство. Это как бы флегматизированная любовь, и она может быть очень прочным и долгим чувством. Прагмики могут жить в добрых отношениях, быть внимательными спутниками, хотя не яркими, как бы без душевной молодости, без юности чувств. Они любят зрелым, устоявшимся чувством, они как бы начинают не с первых возрастных ступеней любви, но зато могут стоять на них до конца жизни. Это чувство может быть и блеклым, и по-настоящему добрым, надежным – этим оно похоже на сторгэ.

У привязанности-прагмы есть еще одно преимущество перед другими любовными чувствами: те со временем остывают, слабнут, а прагма, наоборот, может делаться теплее, душевнее – ею не меньше правит закон реки, чем реки наоборот.

Такое чувство встречается часто – и в старости, когда энергия чувств снижена, и в зрелые годы – в тех семьях, которые строятся на житейски-хозяйственных отношениях; и вообще у людей с рационализированной душой, а их сейчас становится все больше. В прагму могут превращаться и другие чувства, которые слабеют от времени, особенно сторгэ и агапэ.

В прошлом прагма была, пожалуй, самым частым супружеским чувством, и под ее знаком брак стоял десятки веков, особенно в патриархальной крестьянской семье, которой правили добрые нравы.

Нынешняя прагма растет из главной психологической тяги современных людей – тяги к глубокой душевной совместимости, к похожим интересам, взглядам, обычаям. Девиз прагмы – как можно более полная совместимость, и на нем стоит вся теперешняя служба знакомств и брака.

Следующий вид любви – лýдус: Овидий в «Науке любви» называл его amor ludens (áмор люденс) – любовь-игра. Человек здесь как бы играет в любовь, и его цель – выиграть, причем выиграть как можно больше, потратив как можно меньше сил.

Лудиане хотят радужных и беззаботных отношений, легких как полет бабочки. Они влекутся к одним только радостным ощущениям, и их отпугивают более серьезные чувства. Крайние из них стремятся завести двух, а то и трех возлюбленных сразу.

«Любовь к нескольким», книга-наставление XVII века, говорила об этом, что два возлюбленных лучше, чем один, а три надежнее, чем два. Они дают двойную гарантию успеха: во-первых, при любой осечке с одним его заменит другой, во-вторых, деля между ними симпатию, можно не бояться глубокого увлечения, излишней привязанности.

Лудианин – человек кратких ощущений, он живет мгновением, редко заглядывает в будущее и почти никогда не вводит возлюбленного в свои далекие планы.

У него нет ревности, нет владельческого отношения к возлюбленному; он не распахивает перед ним душу и не ждет от него такого распахивания. Часто он нетребователен или не очень требователен, а то и неразборчив. Внешность партнера ему важна меньше, чем собственная независимость.

У него особенное отношение к телесным радостям. Они для него не высшая цель и не часть эмоциональных отношений. Это часть его игры, одно из ее русел, и он не вкладывает в них душу, легко относится к ним. Ему дороже удовольствие от самой игры, чем от промежуточных выигрышей, его больше влечет легкость игры, чем ее результаты.

Поэтому он неярок и однообразен сексуально, редко старается углубить свое любовное искусство. И если партнер не испытывает с ним радости, он не стремится дать ему эту радость, а делает то, что легче ему самому – ищет себе другого.

У него довольно высокая самооценка, он никогда не испытывает чувства неполноценности, даже когда явно неполноценен. Наоборот, такие люди часто полны чувства сверхполноценности. Те из них, которые встретились психологам, были самоуверенны и никогда не жалели о своем пути. По их словам, у них было среднее детство, не счастливое, не несчастное, а своей нынешней жизнью они довольны, потому что, кроме случайных срывов, в ней все хорошо…

Конечно же, лудус – не любовь, а просто любовное поведение. Лудиане не могут любить, в их душах нет струн, на которых разыгрывается это чувство. В них царят струны более простых наслажденческих чувств, и они занимают там и свое законное место, и место более глубоких, более сложных чувств.

Чувства лудиан я-центричны, они не дают душе углубить себя главными человеческими переживаниями, которые построены на сопереживании – радостью от чужой радости, печалью от чужой печали.

Нынешние лудиане-игроки – это упрощенный сколок с аристократической французской любви XVIII века. Это была утонченная любовь-игра, полная хитроумия и риска, стремящаяся к изысканным наслаждениям души и тела. У нее были витиеватые каноны и правила, и они делали из нее изощренное искусство общения, превращали в состязание соперников, которые идут к одной цели, но хотят невозможного – и выиграть вместе, и обыграть друг друга.

Такая любовь-игра ярко запечатлелась в мемуарах и в беллетристике XVIII века и, пожалуй, ярче всего в «Опасных связях» Шодерло де Лакло и в «Парижских картинах» Ретифа де ля Бретона. Типичным лудианином был и известный итальянец Казанова, человек-игрок, записками которого зачитывалась в XIX веке образованная Европа. Теперешние игроки – это чаще всего бытовые донжуаны, которые, в духе нынешней массовой культуры, тяготеют к неизобретательной игре, построенной на лобовых ходах…

 

Рождение индивидуальной любви

Новые ступени в психологии любви запечатлевают римские поэты первого века до нашей эры – Катулл, Тибулл, Проперций, Овидий, Гораций, Вергилий. Любовь достигает у них огромных высот, утончается, приобретает новые свойства, которых не было раньше.

Конечно, речь идет о высших точках тогдашней любви, о любви, пропущенной через сердце художника и поэтому опоэтизированной, рафинированной. Любовь в жизни обычно ниже по своему уровню, чем в лирике. Говоря о своих чувствах стихами, поэт уже одним этим дает им другое звучание, облагораживает, утончает их, делает более богатыми – делает другими. И кроме того, любовь в искусстве – это вершина горы, а много ли места занимает вершина в общей массе горы?…

Многие, наверно, знают, что в Риме той эпохи любовь часто превращалась в сластолюбие, в изощренную игру. В «Анналах» Тацита и «Жизни двенадцати цезарей» Светония подробно рассказано о любовных оргиях, которые достигали вакханальных высот при дворе цезарей. Императоры предавались любви публично, на глазах у народа. Они становились любовниками или любовницами мужчин, брали себе в наложницы сестер – как Калигула, и даже мать – как Нерон.

Конечно, не меньше было в те времена и любви без озарений, простой, может быть, грубой, и любви обычной, незаметной, ничем особенным не выдающейся. Наверно, именно таким и было большинство любовных связей того времени, – подножье, на котором возвышалась любовь искусства. Но в искусстве той поры больше всего отпечатались высшие взлеты чувства, и особенно ярко видно это в поэзии.

Катулл, певец античного изобилия любви, воспевает ее неумеренную бескрайность:

Он готов любить титанически, и он говорит об этом увесистыми, полными тяжелой силы словами:

Эта титаническая ненасытность – особое свойство античной любви, и о нем много рассказывают нам и мифы и стихи древних. Именно с такой ненасытностью любили в мифах и Зевс, и Посейдон, и Аполлон, и другие боги. Среди греческих легенд о Геракле есть и легенда о его тринадцатом подвиге, о котором у нас почти не знают. Это был настоящий любовный подвиг – по приказу царя Эврисфея Геракл в одну ночь оплодотворил сорок девять дочерей Феспия. Те же подвиги совершал и Рáвана, страшный царь рáкшасов из индийской мифологии: у него были сотни жен, и он каждый день посещал всех их. И здесь любовь титанична, и здесь она чрезмерна, полна буйного изобилия.

Эта тяга к бесконечности любви видна у многих поэтов Античности. Девизом для всех них могли бы служить слова Вергилия из «Энеиды»: «Дайте лилий полными горстями».

Ярко переживал это чувство и Овидий. В одной из своих элегий он говорит, что все женщины ему нравятся, и во всех он готов влюбиться. Прелести любви ослепляют его, и оттого, что он видит их, как бы открывая их впервые, его сотрясает стремление любить весь женский род, перелюбить всех женщин. Через два тысячелетия о такой любовной жадности шутливо напишет Байрон:

Эта тяга, гремящая в древних с силой открытия, окрашивает их любовь в особые цвета. Они поют любовь как величайшее откровение человека перед человеком, и это новая нота в подходе к ней. Когда они прославляли женское тело, когда слали инвективы скрывающим его одеждам, когда Овидий писал:

они говорили не только о телесной открытости, а именно обо всей человеческой открытости, о той распахнутости до конца, которая открывает влюбленным все друг в друге. И, наверно, обнаженность античных статуй тоже говорила не только о телесной открытости. Правда, это еще только начало, только первый шаг на том пути, который в наше время приведет к почти абсолютной открытости любящих, к полному их душевному слиянию – такому, как у Толстого или как у Хемингуэя. Таких чувств еще нет у древних, тип их любви отличается здесь от современного.

Все в любви было для них естественным, не запретным, – и это тоже было одним из главных свойств тогдашней любви. И поэтому великий Овидий так прям и открыт, когда пишет об интимных подробностях любви. Он язычески, плотски любит свою Коринну, и его любовные элегии, которые рассказывают о светлых радостях любви, – один из ярчайших шедевров мировой лирики.

Но не только «телесной» была любовь у Овидия. Все его телесные тяготения одухотворены, опоэтизированы, все они «переключены в эстетический план» (С. Шервинский), и в этом их скрытая, внутренняя духовность.

Но единство души и тела меняет здесь свой характер, – оно уже не такое, как в классические времена. Теперь тело одухотворено не только этическими свойствами, как это было раньше, к ним все больше прибавляются и эстетические свойства.

Впрочем, роль этических свойств теперь уменьшается, красота как бы оттесняет их назад, и центр тяжести идеалов передвигается с этических свойств человека на любовно-эстетические. Конечно, и этические свойства сохраняют в лирике свою ценность, но больше «от противного», – когда они бывают «отрицательными»; поэты чаще говорят о них тогда, когда эти свойства их возлюбленных отталкивают их; а не притягивают, приносят горе, а не радость.

Так развертывается в те времена цепь потерь и приобретений в человеческих чувствах, так расширение и усложнение любви идут рядом с ее сужением. По дороге этих утрат и обогащений и идет развитие человеческой любви, созревание ее новой духовности, которая сменяет старую – «телесную духовность». Красота выходит в первые ряды этой новой духовности, и сам «спектр» духовности усложняется, делается «многослойнее». Она уже начинает внутренне созревать, делаться самостоятельной, отделяться от тела.

Поэтому-то в творчестве Овидия как бы сливаются два потока: ярко чувственная (но одухотворенная красотой) любовь «Любовных элегий» и «Искусства любви» – с глубокой и открыто духовной любовью «Метаморфоз». Имена многих героев этих метаморфоз сделались нарицательными, стали примерами глубокой и верной любви, – вспомним хотя бы Орфея и Эвридику, Пирама и Фисбу, Филемона и Бавкиду.

Тем, кто называет эрос Античности телесным чувством, которое не идет дальше жара в крови, стоило бы вспомнить и многие стихи Проперция. Вот он прямо говорит о своей возлюбленной, гетере Кинфии:

Любовь его – и телесное и духовное влечение, тяга и к ее грации, красоте – и к благородству ее ума, к ее совершенству в искусствах. Калокагатия уже перестает быть смутным и неразделимым единством, она как бы получает структуру, начинает кристаллизоваться внутри себя, члениться на «доли». Любовь тут – сложное чувство, уже «цивилизованное», как бы состоящее из разных потоков. И это слияние в ней разных потоков уже ярко осознается, и поэт как бы специально говорит об этом несколько раз.

Это совершенно новое чувство, которого почти не могло быть несколько веков назад. И рождение этого чувства – звено в цепи тех огромных психологических и социальных переворотов, которые происходят во времена эллинизма в человеке и в обществе.

Древний синкретизм жизни начинает тогда быстро распадаться, – первые шаги этого распада можно было заметить и в классическую эпоху. Неразвитость личности, узость людских связей постепенно уходит в историю. Разделение труда растет, общество все больше дробится на слои и ячейки, социальная и частная жизнь усложняется, растет соревновательность людей, их борьба между собой. Рабский труд делается фундаментом общества и начинает взламывать его изнутри, на авансцену жизни выходят очень сложные товарно-денежные связи, которые резко меняют и отношения людей, и – через передаточные звенья – их мораль, психологию, и всю систему жизненных ценностей.

Центробежные силы, разрывающие общество, все больше нарастают. Внутренний разлад пронизывает жизнь во всех измерениях. Смутное единство личности и общества пропадает, старый монолит дробится, его раскалывают миллионы трещин, и глыба делается внутри мозаикой.

Личность начинает обособляться от общества, начинает все больше осознавать свои отдельные, частные интересы, все больше выдвигать их на первый план. И вместе с этим обособлением резко углубляется и любовь; она как бы выдвигается вперед, попадает под увеличительное стекло, и постижение ее ценностей делается куда более глубоким и разветвленным.

Овидий радостно признается, что писать о любви для него куда важнее, чем о богах или битвах. Проперций с ликованием говорит, что не боги вдохновляют его на стихи, а его милая. С такой же радостью говорят об этом Катулл, Тибулл, Гораций.

Троянская война началась у Гомера из-за любви, но любовь в «Илиаде» – только внешняя веха, а центр ее – битвы героев и народов. В римской лирике именно любовь, а не битвы, – центр жизни, и поэты говорят не о войне, а о мире, не о народах, а о двух людях, и не обо всей их жизни, а только об их любви.

Не раз бывали в истории такие переходы от героической эпопеи к лирической интимности: так лирика трубадуров пришла на смену гремящему эпосу Средневековья; так после возвышенной героики классицизма начал свой путь сентиментальный роман… Но тут этот переход случился в первый раз и, едва начавшись, прервался, – чтобы через тысячу лет продолжиться с прерванного места.

Частная жизнь личности делается в те времена суверенной, противопоставленной всему остальному, и лирика «специализируется» на ней.

Сначала у Сафо, Архилоха, Анакреона, потом у Феокрита, Мосха, Биона, потом – уже решительно – у римских лириков любовь начинает превращаться в ось жизни, ось мировой поэзии. Не с начала нашего тысячелетия, как это считают многие, а на целую эру раньше.

Именно тогда появляется ощущение исключительности любви, ее несравнимости с другими чувствами. То и дело говорят поэты, что любовь – центр жизни, самое главное в ней, что она сильнее всего на свете – сильнее уз крови, сильнее даже инстинкта жизни.

Происходит переключение поэзии в сферу личных чувств, рождающихся свойств личности. И это не упадок искусства, как говорили раньше, а сложное, как всегда бывает, его развитие – из потерь и приобретений. Общественное звучание поэзии пригасает, но зато личностные ее мотивы звучат громче, и это – эхо обычного развития общества, сплавленного из противоречий и противоположностей.

Любовь, о которой идет речь в искусстве, была индивидуальной уже и в те времена. Любимый человек как бы отделялся от других, все в нем начинало казаться особенным, неповторимым – и это не удивительно. По самой своей природе любовь – чувство одного к одному, чувство именно индивидуального, а не типового, не безликого тяготения.

Безликим может быть узкотелесное влечение, а любовь и появляется потому, что на смену эросу приходит сплав духовных и телесных влечений. Это, конечно, высшие взлеты любви, и возможно, что они не преобладали тогда в самой жизни… Но то, что в своих вершинах любовь была индивидуальной, хорошо видно в эллинской поэзии.

Недаром так ярко говорят античные поэты о своей любви именно к этой женщине. Недаром Овидий, который не был приверженцем строгих нравов, писал, что хочет любить только одну Коринну и хочет славить только ее одну (хотя он любил не только ее и славил не только ее одну).

В это время в лирике появляется почти немыслимый раньше мотив верности любви. Этот мотив верности – явная ветвь на стволе индивидуальной любви, такой же обычный ее признак, как и ревность. Интересно, кстати, что среди многих богов любви у греков не было богини ревности.

В древних преданиях, у Гомера, у Гесиода мотива ревности нет – или почти нет. Когда Гера узнает о проделках Зевса, она гневается, приходит в ярость – но не ревнует, не испытывает то едкое жжение сердца, ту уязвленную боль любви, тот сложный сплав чувств, который мы называем ревностью. Когда у Ахилла отбирают пленницу Брисеиду, больше оскорблена его честь, а не его чувство, его самолюбие, а не его любовь.

И у поэтов доэллинских времен куда меньше, чем на подступах к нашей эре, мотива ревности: видно, как нарастает индивидуальность любви, заметней становится тяга именно к этому человеку.

Появляется тогда и мотив вечности, поэты – как это делал Проперций – начинают давать клятвы в любви до гроба. И это не случайно. Во времена, когда не было еще любви, а было одно только телесное влечение, долгота этого влечения была меньше. Родившись на свет, любовь резко удлинила сроки любовных связей. Ведь телесную радость могут дать многие, а полную радость любви – и телесную и духовную – дает только любимый. И поэтому так важно стало, чтобы источник этой радости – любовь к одному человеку и его любовь к тебе – не иссякал как можно дольше.

Поэтому в античной поэзии начинает звучать нота нескончаемости любовного чувства. Проперций пишет:

Слова эти, конечно, иллюзорны: все мы знаем, что вечной любви нет, и поэзия, которая говорила о любви до гроба и после гроба, питалась утопическими взглядами – то наивно романтическими, то религиозными, мистическими.

Но Проперций лишен восторженности трубадуров, он понимает, что счастье мгновенно, что оно быстро проходит. И именно потому, что он горестно ощущает всю его быстротечность, он и хочет, чтобы оно было всегда. И это еще одна примета настоящей индивидуальной любви – желание, чтобы она не кончалась, невозможность представить, что она когда-то умрет.

Такой строй ощущений рождала в людях и развивающаяся в них личность и вся трагически-вакханальная атмосфера тогдашней жизни: водоворот смертей и произвола, ощущение неустойчивости и заката. Проперций с болью видит это противоречие любви, он ищет выхода из этого заколдованного круга, ищет и находит его. Он пишет о счастливейшей ночи, которую подарила ему возлюбленная:

Счастливая любовь делает день любви равным году обычной жизни, а год – равным бессмертию. Любовь превращает человека в бога, она как бы дает ему вечность, – так он решает это яростное противоречие между мимолетностью любви и тягой к ее нескончаемости, к ее бессмертию.

Конечно, не стоит думать, что любовь была в те времена одним только вихрем наслаждений. Античная лирика – и греческая и римская – много говорит и о бедах, горе любви, о терзаниях и тоске, которую она дает. И в самой жизни было, наверно, много тяжелой, тусклой любви – любви в ярме рабства, закабаления, бедности. Любовь стояла тогда вне рамок семьи и общества, женщина, порабощенная в семье, была чаще всего существом неразвитым, она быстро тускнела и из женщины становилась просто хозяйкой дома, просто матерью детей.

Любовь, которую воспевали греческие и римские лирики, была чаще всего любовью к гетерам, женщинам выдающимся, исключительным. Энгельс говорил о них, что это «единственные яркие типы греческих женщин, которые так же возвышались над общим уровнем женщин античности своим умом и художественным вкусом, как спартанки своим характером».

Уровень любви к этим женщинам был равен их собственному высокому уровню, и он мог сильно отличаться от обычной любви в жизни, мог быть намного выше ее; об этой разнице между вершиной и подножьем стоит помнить всегда.

Что касается «субъективной глубины чувства», в которой отказывают древним, то психология их любви часто совсем не однолинейна, – особенно когда они говорят о противоречиях любви, о горе, которое она дает им. Катулл, например, писал:

Биение противоположных чувств, борьба любви и нелюбви – обо всем этом много говорили поэты эллинизма. Вот, например, элегия Овидия «Много я, долго терпел».

говорит он о борьбе с собой, которую породили в нем измены Коринны. Он рассказывает о своих муках, о ее вероломстве, он ликует, что теперь он свободен, – и вдруг с болью и недоумением замечает, что его тянет к ней:

И он бессильно говорит:

Непростота чувств – хотя и чуть схематичная – не уступает тут многому в позднейшем искусстве. Это уже первое – пусть далекое – предварение той психологической сложности, которая появится позднее у Петрарки или у Шекспира, и это еще раз говорит об усложняющихся переменах в самом укладе человеческих чувств.

В одной из своих вещей Проперций говорит, что любой пустяк, любая мелочь, которая напоминает ему о милой, рождает в нем стихи. Он готов писать целые элегии о ее одежде, о ее прическе, пальцах, о том, как она играет, ходит…

Здесь, как на срезе дерева, видно, как в человеческое сознание входит масштаб отношения к человеку. Любовь делает самоценным каждое движение любимого человека, каждую частицу его тела, его облика. Она – пока еще в первом приближении – начинает вводить в искусство «психологию подробностей», расширяет диапазоны психологии, добавляет в человеческую этику и эстетику целые новые области жизни.

С ходом цивилизации все больше распадается древний синкретизм, все дальше уходят времена, когда духовность еще не вышла из лона телесности. Теперь она часто уже самостоятельна, независима, уже существует сама по себе. Любовь все больше пронизывается духовными тяготениями, и это видно не только в лирике, но и в позднеантичном романе – в сказании об Амуре и Психее из «Золотого осла» Апулея, в «Левкиппе и Клитофонте» Ахилла Татия, в «Повести о любви Херея и Каллирои» Харитона и особенно в «Эфиопике» Гелиодора, романе, который служит как бы мостом к позднему Средневековью и который явно предвосхищает мироощущение той эпохи.

За времена Античности любовь проходит расстояние от Афродиты Пандемос – через Афродиту Книдскую – до Афродиты Урании. Телесный эрос сменяется любовью, в жизнь человечества, в его психологию входит совершенно новая, гигантская область, которая резко меняет и психологию людей, и их мораль, и всю систему их представлений о добре и зле, счастье и горе.

Но только ли одни приобретения дала людям любовь? Не потеряло ли что-нибудь человечество с этим переходом от эроса к любви?

Федра из еврипидовского «Ипполита» спрашивает кормилицу:

И та отвечает:

Для древних любовь – смесь меда и яда, и недаром их трагедия с таким страхом писала о ней. Вместе с появлением любви резко выросли не только радости жизни, но и – пожалуй, еще больше – ее горести, ее боль, тревога. Любовь – огромный психологический усилитель восприятия, и она увеличивает в глазах людей и счастье и несчастье, – и, может быть, несчастье даже больше, чем счастье. И поэтому так много горя и боли в античной драме, в античной лирике, – да и вообще у поэтов всех других эпох – от Петрарки до Блока и Маяковского.

Входя в жизнь человечества, любовь меняет весь строй ее ценностей. Это совершенно новый стимул среди стимулов человеческого поведения, и, появляясь, он бросает свой отсвет на все другие стимулы, смещает их равновесие, резко меняет пропорции. Простота человеческой жизни теперь пропадает, рождение любви запутывает, усложняет индивидуальную жизнь, лишает ее былой ясности и цельности.

В эпоху социальной и материальной несвободы, во времена низкого жизненного уровня и неравенства она несет людям особенно много бед, резко усиливает их боль от невзгод жизни. Это делает не только несчастная, безответная любовь, но и любовь счастливая, разделенная. Один только контраст между слепящими радостями, которые дает любовь, и тусклыми невзгодами, которые отравляют жизнь любящих, резко увеличивает горести людей, делает их невыносимыми. Любящий человек вообще более уязвим, более чувствителен, чем нелюбящий, – все мы знаем это.

Конечно, в разные времена и у разных людей все это выглядит по-разному. Но ясно одно, – и это давным-давно стало понятно людям: любовь приносит человечеству не только свет, но и мрак, она не только поднимает, но и гнетет человека.

 

Культы любви: Прованс, Аравия, Индия

В начале нашего тысячелетия в Европе начался большой и важный переворот. Много веков стоявшая до этого на втором плане искусства, любовь вдруг выходит на его авансцену и делается его основой и осью.

Падение Античности привело к векам застоя. Все пришло в упадок – земледелие, наука, искусство, ремесла, торговля. «Средневековье… – как писал Энгельс, – стерло с лица земли древнюю цивилизацию… чтобы начать во всем с самого начала».

Только в XI–XII веках Европа начинает оправляться от варварства первого тысячелетия. Центр тяжести жизни постепенно переходит в города. Начинается экономический и духовный подъем, Крестовые походы раздвигают кругозор мира, приводят к отмиранию старой замкнутости. Рыцарство, особенно французское, делается покровителем культуры, резкий подъем переживает философия, на новые ступени восходит искусство, появляется «Песнь о Роланде», первые рыцарские романы, стихи.

Расцветают своя культура и своя поэзия у провансальцев; нация эта стояла в то время во главе европейского развития. «Она первая из всех наций Нового времени выработала литературный язык. Ее поэзия служила тогда недостижимым образцом для всех романских народов, да и для немцев и англичан. В создании феодального рыцарства она соперничала с кастильцами, французами-северянами и английскими норманнами; в промышленности и торговле она нисколько не уступала итальянцам. Она… вызвала даже отблеск древнего эллинства среди глубочайшего средневековья».

И там же, в Провансе, в его искусстве, начинается возрождение любви. Любовь стала у трубадуров Прованса центром жизни, солнцем, вокруг которого обращается вся поэзия, и идеалы любви, созданные в те времена, повлияли на десятки поколений европейцев.

На земле появился настоящий культ любви – по преимуществу духовной, психологически развитой, – этим она отличалась от любви Античности. В этом культе был свой бог – Амур, свои богини – прекрасные дамы, свои служители – трубадуры, свои поклонники – рыцари. В нем были свои обряды и обычаи, свои нравы и установления.

В кодексе рыцарской любви был канон подвигов, канон прославления и восхваления дамы, канон любви на всю жизнь. Как писал Стендаль: «Любовь имела совсем особую форму в Провансе между 1100 и 1328 годом».

Обычаи рыцарской любви были медленными. После нескольких месяцев ухаживания рыцарь получал право поцеловать своей даме руку; следуя правилам, он и дальше медленно поднимался со ступени на ступень близости, и зависело это только от его заслуг.

В этой любви явно есть оттенок ритуала, ноты игры, куртуазной и изощренной. Любовь стала в Провансе служением прекрасной даме, поклонением ей. Дама сердца была для рыцаря неземным созданием, – а если и земным, то земной мадонной, воплощением божества. Любовь рыцаря была коленопреклоненным чувством, идеально-возвышенным утонченно-придворным.

Правда, рядом с этим коленопреклонением живет и наивно снисходительное, свысока, отношение к женщине. «Женщина не может так любить мужчину, как он ее, – говорит Окассен, герой старофранцузской повести о любви. – Ведь любовь женщины живет в ее глазах, в кончике грудей и в пальцах ног, а любовь мужчины заключена в его сердце, откуда она уйти не может». В этой забавной сентенции видно, что вассалы не очень-то хотят быть ниже своего сюзерена и даже не прочь приподнять себя над ним.

Прованс был тогда обетованной землей любви, островом любовной Утопии. Это была «прелестная форма цивилизации, – как говорил Стендаль, – которая в течение двух веков составляла счастье высших кругов общества».

Конечно, возвышенная рыцарская любовь не была распространена широко, и рядом с ней, как все знают, жили и феодальные нравы, вроде права первой ночи, и обычные земные отношения, и все они были как бы основой той пирамиды, на вершину которой была вознесена рыцарская любовь. Главным в жизни были тогда именно эти обычные, земные, совсем не утонченные влечения, и грубые нравы, и порабощение женщины. Но книга эта – не история любви, и здесь идет речь только о схваченных искусством сдвигах, которые происходят в чувствах и нравах людей, меняя их, делая непохожими на то, что было раньше.

Рыцарская любовь, как знают, наверно, многие, почти никогда не была супружеской. Возлюбленная была или девушкой – как в истории Окассена и Николет, или супругой другого рыцаря – как это было у Тристана и Изольды, Ланселота и Гиневры или в других романах Кретьена де Труа.

Трубадуры воспевали нарушение супружеской верности, воспевали возвышенную любовь, и это была человечная позиция, предвещающая в чем-то гуманизм Возрождения.

В сословной системе Средневековья человек был не человеком, не личностью прежде всего, а функцией, представителем сословия: рыцарем, духовным лицом, вилланом. Такой же функцией человека – не человеком, не личностью – была и женщина. Девушка была только будущей супругой; женщина была или хозяйкой дома или матерью наследника, или рабочей силой прежде всего.

От рождения до смерти человек был закован тогда в кандалы сословных установлений, каменных обрядов, мертвых обычаев. Крепостному рабу и женщине было особенно тесно под их гнетом, – потому что женщина была в семье крепостной. Рыцарь, который относился к девушке, как к богине, начинал относиться к женщине, как к рабыне; став супругой, госпожа мгновенно становилась рабой.

И только в любви женщина была тогда человеком, только в любви рыцарь относился к ней, как к личности. Поэтому трубадуры, которые воспевали любовь-преклонение, восставали тем самым против мертвящей власти бесчеловечных обычаев, ратовали за «родовой», а не за «видовой» подход к человеку. Их гимны возвышенной любви, гимны «измене» и смиренному обожанию были страстной мечтой об идеальных и человечных отношениях между людьми. Рыцарская любовь была любовью-утопией, любовью-мечтой, и она была протестом чувства против цепей, в которые жизнь заковала человека.

В духовном развитии человечества культ любви Прованса сыграл огромную роль, и больше всего именно своим обожествлением женщины.

«Мадоннизируя» женщину, обожествляя ее, на ее образ накладывали тем самым представления именно о высших человеческих свойствах – красоте, прелести, доброте, грации, уме. Когда-то вознесенные в небеса, эти представления стали теперь возвращаться на землю, резко меняя самосознание человека, обогащая его в своих глазах.

В рыцарском искусстве женщина начинает измеряться мерами самых высоких идеалов, созданных к тому времени человеком. И в этом состоит гигантская – эпохально-историческая – роль того переворота, который произошел в Средние века.

Конечно, сдвиг этот был противоречив, и, как все на свете, он нес в себе и светлые и темные стороны. В женщине почиталось тогда не все человеческое, а только то, что было ближе к божественному, – ее духовная красота, часто отделенная от ее земной, телесной красоты. Но до этого обожествлялись, то есть наделялись высшими человеческими ценностями, только земные боги – духовные и светские иерархи. Теперь обожествляется – то есть очеловечивается – женщина, – именно как женщина, как человек, и это огромный шаг на пути к гуманизму – отношению к человеку как к родовому существу, совершенно новой человеческой ценности, которая начинает рождаться в эту эпоху.

Античное поклонение женщине как живому естественному существу прошло, возрожденческое отношение к ней как к земному человеку еще не появилось. И религиозно-иерархическое обожествление женщины передавало именно человеческое отношение к ней, было прямым мостиком к возрожденческим взглядам.

Родство любви и искусства, их одинаковое очеловечивающее воздействие так и бросается здесь в глаза. Любовь и искусство одинаково помогали людям увидеть в себе человека, одинаково открывали им глаза на таящиеся в них человеческие ценности.

Могут спросить, что «лучше», что «выше», что человечнее – любовь Прованса или любовь античная?

Вряд ли верно даже задавать такой вопрос.

Любовь рыцарей и любовь древних неодинаковы по своему характеру, у каждой из них есть свои «преимущества» и свои «недостатки», которых нет у другой.

Рыцарская любовь более цивилизованна, более духовна, более утонченна психологически. Тут она явно богаче античной, стоит впереди нее. Но зато античная любовь полнокровнее, цельнее, естественнее, в ней есть гармония телесных и духовных влечений, которой нет у рыцарской любви.

Центр тяжести рыцарской любви лежит в душе человека, эта душа – почти единственный – и, во всяком случае, главный источник любовных радостей. Тело человека отошло тут на задворки, любовь потеряла равновесие, сделалась почти «односторонним» чувством, – и это явная общечеловеческая потеря. Античная любовь тут «выше», человечнее, ближе к родовым идеалам людей, чем рыцарская любовь.

Каждая из них чем-то «лучше», чем-то «хуже» другой, и ни одну из них нельзя однолинейно возносить над другой.

У нас вообще очень в ходу «альпинистские» взгляды на развитие любви. Она, мол, все время идет вверх, от подножья к вершине, и с каждой эпохой поднимается все выше и выше, ничего не теряя и только обогащаясь. Вряд ли это верно: приобретая что-то, любовь всегда что-то теряет. Однолинейного прогресса вообще не бывает, и как дыхание состоит из вдохов и выдохов, так и прогресс всегда состоит из потерь и приобретений.

Если уж говорить альпинистскими терминами, то развитие любви больше похоже не на подъем к вершине, а на траверс горного хребта, когда с одной вершины идет спуск к подножью, потом к другой вершине, снова спуск, снова подъем, опять спуск… По таким законам менялась и любовь от Античности к временам рыцарства, – да и позднее, вплоть до нашего времени.

Задолго до духовной любви провансцев у арабов возник свой культ любви, который известен нам из ранних сказок «Тысячи и одной ночи». Это был культ телесной любви, восточный культ любви как сладчайшего лакомства жизни.

В нем запечатлелся совсем не такой, как в Европе, тип отношения к жизни, другая по своему национальному строю психология. Говоря упрощенно, обыденный, склад европейского ума был тогда больше рационалистическим, рассудочным, восточного – больше сенсуалистическим, чувственным. Речь идет именно об обыденном сознании – оно в те времена больше влияло на любовь, чем сознание творческое.

Любовь у арабов – это праздник, это пир всех чувств, в наслаждениях любви участвуют у них все человеческие ощущения. Встречаясь друг с другом, любящие совершают омовение, умащивают себя благовониями, облачаются в красивейшие одежды. Они вкусно и много едят, пьют лучшие вина, слушают музыку и пение. Медленно, по ступеням – от одного наслаждения к другому – они приближаются к вершине чувственных удовольствий. И только насытив свой вкус, слух и зрение, они переходят к насыщению других чувств, уже наэлектризованных, возбужденных, уже готовых к броску.

Этот захват всех телесных чувств – главная особенность гедонического восточного культа, главное его отличие от других культов любви.

У арабов был целый свод – богатый и разветвленный – преклонения перед человеческим телом. Особые обращения к человеку, особые поцелуи и объятия, особые взгляды и касания – целый реестр их был в арабской любви. Ни один уголок человеческого тела не избегнул их любовной классификации, каждый из них был родником наслаждений, каждый был достоин преклонения.

Эта радостная любовь была еще во многом стихией типовых, не индивидуальных влечений. Не своеобразные черты часто влекли друг к другу мужчину и женщину, не личные и неповторимые свойства, а черты «видовые» – хорошо развитые мужские или женские достоинства. Поэтично, но совершенно одинаково воспеваются в сказках мужчины, женщины, любовь. Для каждой части тела и каждого проявления любви есть свои поэтические клише, постоянные стереотипы.

«Своей стройностью она унизила копье», а «блеском лица затмила смеющуюся луну, достигнув в красоте пределов желания», – говорится о женщине. «Ее щеки были как анемоны… и алые губки как коралл, и зубки как стройно нанизанный жемчуг или цветы ромашки, и шея как у газели, и грудь словно мраморный бассейн с сосками точно гранат, и прекрасный живот, и пупок, вмещающий унцию орехового масла».

Обо всех женщинах говорится в сказках так – или почти так, – все части человеческого тела расписаны такими уподоблениями. Они постоянны, несменяемы, переходят от человека к человеку. Применение их установлено раз навсегда, оно не-лично, канонизированно.

В любви «Тысячи и одной ночи» царит культ красоты, наивный и жизнерадостный, полный восточного пантеизма – слияния человека с природой. Тополь и копье, мрамор и алебастр, кораллы и анемоны, вишни и звезды – изо всех стихий безудержно и бурно черпали арабы свои уподобления. Человеческое тело для них – величайшее скопление красоты, и поэтизация его, эстетический восторг перед его красотами – это и есть та духовность, которая пронизывала тогдашний культ любви.

Любви придавали на Востоке огромное – может быть, небывалое – значение, и даже в представлениях о загробной жизни отпечатался их культ любви. В других религиях за плотскую любовь люди горели в аду; на Востоке наградой человеку были гурии, жившие в мусульманском раю.

Арабский культ любви хорошо знаком нам. Но почти никто у нас не знает о культе любви, который задолго до арабов появился в Древней Индии и который сильно влиял на арабов.

Любовь для древних индусов была чуть ли не религией, и в индийской философии считалась одной из главных целей жизни.

Желающий жить, гласила эта философия, имеет три главные цели жизни: дхарма – закон, познание; артха – польза, накопление богатства; и кама – любовь, наслаждение.

Древняя Индия была страной, в которой существовала целая наука любви, глубокая и разветвленная. До нас дошло несколько древних трактатов о любви, и среди них самый известный – Камасутра Ватсъяяны. Трактат этот появился в IV–V веках нашей эры, но еще за сотни лет до него в Индии была обширная литература о любви. Отцом этой науки, как говорит Ватсъяяна, был Нанди, который около двадцати веков назад написал «Тысячу глав Камы». У него было много последователей, и они создали науку о страсти, со всеми приметами настоящей науки.

Камасутра – уникальная в мировой литературе книга; это настоящая энциклопедия любви, и она отличается от всех других трактатов о любви своей полнейшей всесторонностью. В ней есть и философия любви, и классификация мужчин и женщин по их красоте, по их сложению, темпераменту; в ней есть и советы, как вызвать любовь и как поддерживать ее, и рассказ о признаках влюбленности и о том, как выбирать невесту или относиться к жене; много глав трактата посвящено практическому искусству любовных игр, поцелуев, объятий. Нет, кажется, ни одной грани любви, ни одного ее закоулка, о котором не говорилось бы в этом трактате.

Кое-какие свойства древнеиндийской любви видны и в зеркале индийского гетеризма. Гетеры (по-гречески – подруги) были тогда, как и в Греции, совсем не такими, как поздние профессионалки любви, и они вели особую, непохожую на них жизнь. Служительницы «первой древнейшей профессии», они были красивыми, часто богатыми, высококультурными женщинами, и свое занятие они передавали по наследству – от матери к дочери. Это были настоящие жрицы любовного культа, служительницы любовной религии.

Они должны были знать знаменитые «64 искусства» и среди них группу артистических искусств – музыку, пение, танцы, игру на музыкальных инструментах, декламацию, живопись, литературу, сценическую игру, искусство перевоплощения, стихосложение; они обучались искусству письма, беседы, искусству развлечений и игр – в том числе азартных; они владели массой домоводческих искусств – кулинарией, ведением хозяйства и кухни, искусством одеваться, украшать себя и жилище, приготавливать духи, букеты, гирлянды; они обязаны были знать разные языки Индии; они владели наукой о средствах к жизни, медициной. Они великолепно знали всю науку любви и связанные с ней психологические, гигиенические, физиологические сведения, они владели искусством массажа и гимнастики.

Гетеры древности совершенствовались во многих видах духовной культуры, известных в то время. Конечно, им помогал в этом тогдашний уровень этой культуры, который был не очень высок. Но они бывали нередко благородными, умными, сердечными женщинами, – недаром их так поэтически воспевали Калидáса, Дандин, Шудрака и другие поэты древности.

Уже из самого облика гетер ясно, что любовь у индусов – по крайней мере в своих высших точках – не была одним телесным эросом. Она была связана со всем миром человеческих чувств, знаний, стремлений, умений. Еще утонченнее и совершеннее, чем у греков, она была сплавом духовных и телесных мотивов.

Уже полторы-две тысячи лет назад у индусов царил особый подход к телу человека. Он ярко виден, например, в «Приключениях десяти принцев» Дандина, одного из «махакáва» – великих поэтов, который жил в VI веке нашей эры.

Вот один из его принцев видит спящую царевну. «Царевна лежала на боку так, что правая нога была закинута на левую и подошва правой пятки касалась верхней поверхности левой ступни, ее нежные щиколотки были слегка повернуты друг к другу, ее икры взаимно переплетались, ее нежные колени были слегка согнуты, слегка изогнуты также были и обе верхние части ее ног… Легкая шелковая нижняя одежда плотно примыкала к ее телу, ее небольшой живот едва выдавался, ее крепкие груди, как не распустившиеся еще цветочные почки, поднимались от глубокого дыхания… Пальцы руки, прижатой к нижней щеке, оставили на ней отпечаток, и казалось, что это отражение тех украшений, которые висели на ухе».

Так смотрит на царевну влюбленный – медленно, «дегустационно», наслаждаясь уголок за уголком созерцанием ее прекрасного тела. Правда, в его восприятии тело как бы раздроблено на вереницу подробностей, а единого, цельного аккорда нет. Но перед нами не греческая, а индийская Венера, и она взята в другой эстетической системе – через «микровосприятие». Это как бы великолепная – чистых и певучих тонов – восточная миниатюра. Здесь самоценен малейший изгиб тела, мельчайшие оттенки позы, – каждый из них видится отдельно, каждый как бы имеет самостоятельную ценность. Такой тип восприятия в европейской литературе (и, видимо, в европейской психологии) не встречается до самого Нового времени. Это очень восточное, «классификационное» отношение к телу человека. Восприятие здесь ярко живописное, и в нем хорошо видна особая черта древнеиндийской любви – слияние эротических восприятий с эстетическими, сплав чувства любви и чувства красоты.

Тело у индусов – как музыкальный инструмент, оно как бы разбито на свою клавиатуру с множеством струн и клавишей. Каждый жест, каждое мимическое движение, каждый изгиб позы имеет у них свое значение. Система этих значений очень богата, и язык тела состоит из многих сотен знаков.

Индусы вообще достигли высочайших степеней в тонком расчленении движений человеческого тела. В их танце, например, есть шестьсот движений одних только рук. Древний танец индусов был не просто зрительным искусством. Это была песнь о жизни, философия жизни, пантомимическая исповедь о всех сторонах жизни человека, о самых потаенных и глубоких движениях его души; может быть, ни в одной другой культуре мира значение танца не было таким громадным, как в Индии.

Такая уникальность в подходе к телу видна не только в индийском культе любви или в танце, она видна и в индийском учении йогов. Йоги стремятся – путем огромных тренировок, закалок, путем невероятного духовного напряжения и самогипноза – овладеть скрытыми глубинами человеческого тела, подчинить его себе, вызывать в нем немыслимые, невероятные для обычного человека состояния. В этом и состоит рациональный, не мистический смысл их учения, вернее, его физической стороны.

Люди, прошедшие по всем ступеням этого учения, управляют своим телом со сверхъестественным, мистическим совершенством. Они могут подолгу обходиться без дыхания, могут замедлять или ускорять биение своего сердца, они могут погружаться в летаргию и выходить из нее, пить яды, терпеть огромные тяжести, которые раздавили бы в лепешку обычного человека. Они могут так напрягать свою волю и так диктовать организму, что в жестокие холода, стоя раздетыми на ледяном ветру, испытывают чувство жары. Они могут подавлять в себе болезни и недомогания, могут управлять своими настроениями, чувствами.

Владение своим телом, управление обычно неуправляемыми внутренними процессами доходит у них до уродства, до сверхчеловеческой силы. Но если отбросить из йоги ее религиозную мистику, если оставить одно ее чистое зерно, один физический смысл, то не увидим ли мы, что скрытые силы человека огромны и в нем есть такие виды человеческой энергии, о которых мы и не подозреваем?

Конечно, власть над собой йогам дает изнурительное напряжение, аскетический отказ от полноты жизни, узкая «специализация» в развитии своего духа и тела. Конечно, всякий фанатизм неестествен, он обесчеловечивает человека. Но все-таки в йоге – пусть деформированно, узко – просвечивает тяга к идеалу, к тому, чтобы человек стал выше законов природы, подчинил себе себя, стал «богоподобным». Это своего рода героическая утопия, попытка стать над властью природы.

В системе йогов тело поступало в рабство к духу, оно подавлялось и подчинялось ему, не приходя к гармонии. Но в искусстве Индии – в танце, живописи, скульптуре, литературе – и в индийском культе любви эта гармония была выражена с бессмертной силой. Правда, гармония эта была не такой, как мы понимаем ее сейчас; в ней мало участвовала этика, она была ближе к античному сплаву эротических и эстетических влечений, и главным в ней было тело, а не дух.

В Камасутре и других индийских трактатах о любви (в «Ананга ранге», «Рати рахасье», «Ветках персика») телесная любовь поднята на уровень искусства, она – не простейшая цепочка из двух-трех звеньев, а целый огромный мир, со своим гигантским внутренним пространством. У каждой ласки, у каждого поцелуя, у каждого объятия есть десятки разновидностей, и Камасутра подробно и обильно группирует и классифицирует их. Единый поток разбит на течения, течения – на струйки, каждое проявление любви теперь как бы рассматривается через увеличительное стекло, и радости, которые дает любовь, от этого резко вырастают в числе и в силе.

И все это – что бы ни говорили ханжи – не животные, а именно человеческие радости; наслаждение ими, духовное наполнение их доступно только человеку.

Наставления Камасутры как бы извлекают из человеческого тела все таящиеся в нем радости. Они как бы дают человеку добавочные источники наслаждений, открывают все ценное, что таится в нем. Захват всех уголков человеческого тела, вовлечение в любовь всех пяти телесных чувств появилось здесь раньше, чем в арабском культе любви. Именно Камасутра первая говорит, что суть любви – это «наслаждение, которое дают пять чувств – слух, осязание, зрение, вкус, обоняние, объединенные с душой и сопровождаемые разумом».

Поднимая эти чувственные наслаждения до уровня идеала, правила Камасутры прямо вливают в телесную любовь духовное содержание, очеловечивают ее – в самом прямом смысле слова. «Соединение – вершина и цель любви, объединяющая наслаждение души, разума и тела» – так говорят индусы о телесной и духовной близости, об их сплаве.

В наставлениях Камасутры везде просвечивает особый тип мировосприятия, особый вид отношений между женщиной и мужчиной. В них нет ни намека на стыдливость или запретность, люди здесь – как Афродита Книдская – как бы стоят выше боязней и недоверий, как бы живут в особом мире – мире нормальных, не омраченных ни ханжеством, ни сластолюбием чувств. Такая же естественность видна и в слиянии с природой, которому учит трактат и которое везде отпечаталось в нем – даже в названиях поцелуев и ласк («утренняя свежесть», «наслаждение ароматом цветка», «сплетение лиан», «круги ястреба», «качание языком пламени», «собирание нектара», «стебли лотоса», «кольца змеи», «отражение в воде», «раскрытый бутон» и т. д.).

Многие правила трактата доступны только здоровым, крепким, гибким людям; и видно, что создавались они не для расслабленных сластолюбцев, не для людей некрепких, праздных, а для людей, которые ведут нормальную жизнь, заняты физической работой, закаляющей их.

Конечно, вряд ли стоит думать, что именно такой была вся любовь в Древней Индии. Такими, скорее, были идеалы любви, а не сама любовь, – хотя, судя по индийскому искусству, эти идеалы встречались и в самой жизни, и, может быть, не так редко. Но, наверно, для большинства людей здесь – как и в любую другую эпоху – между идеалом и жизнью лежал разрыв.

Индия была в те времена страной каст и канонов, женщина была подчинена деспотическому господству, жизнь была замкнута рамками семьи, гарема. И конечно, все это прямо влияло на тогдашнюю любовь, пригнетая и гася ее, отнимая у нее радости.

Но идеалы Камасутры были врагами этого унижения любви. Во всех ее любовных наставлениях нет и намека на эгоизм, на пренебрежение женщиной. Тяга к душевному равенству, уважение друг к другу, стремление дать другому как можно больше радостей – все это насквозь пронизывает книгу.

Камасутра говорит о бережном отношении к молодой жене и невесте – особенно в первые дни женитьбы, – о том, как вести себя, чтобы не причинить им боль, не оскорбить их стыдливость, не задеть достоинство. Она специально предупреждает против того, что может быть неприятно в любви девушке или юноше какого-то темперамента или сложения, она учит, как преодолеть неравенство темпераментов или дающую столько трагедий разницу в строении любовных органов.

И вся она просвечена гедоническим мироощущением, мироощущением секунды. Для тех, о ком говорит Камасутра, как бы нет ни прошлого, ни будущего, есть только то, что течет сейчас, и оно дает такое ослепительное счастье, что за ним уже ничего больше нельзя увидеть. Как будто бы тем, к кому обращен трактат, незачем бояться будущего, не надо заботиться о тяготах жизни.

Конечно, такой иллюзорный подход возносит любовь над обычной человеческой жизнью. Но этой же своей стороной – как утопия – он и интересен. Он несет в себе зерна идеального мироощущения, эхо такой жизни, когда мир любви и другие миры человеческой жизни живут в гармонии, не враждуют между собой, и человек может не думать ни о чем, кроме любви.

Возможно, что такое «легкомыслие» заложено в самой психологической природе человека. Многие, наверно, знают, что в высшие моменты любви для человека ничего, кроме любви, не существует, во времена эмоциональных бурь его чувства – естественно, нормально – заглушают голос его сознания. А чувства по самой своей природе не могут воспринимать будущее или любую абстракцию вообще. И эти естественные – и противоречивые – состояния, видимо, никогда не исчезнут, и они всегда будут давать людям и счастье, и радость, и боль, и тоску.

Если сравнить между собой индийскую и прованскую любовь, видно будет, какими разными путями шло человечество на Западе и на Востоке, и как по-разному – с уклоном в духовность и с уклоном в телесность – понимало оно ценности любви.

Конечно, арабская и индийская любовь была не только благом. К ней относились тогда как к источнику радостей, который доступен всем и который возмещает собой горе жизни. Но идеализированная, эта любовь была во многом иллюзией, и вряд ли она могла по-настоящему восполнить собой жизненные горести.

Телесная изощренность этой любви была – в каких-то своих чертах – такой же односторонней, как духовная изощренность у трубадуров и итальянских поэтов «дольче стиль нуово» (нового сладостного стиля). Она – и это особенно видно у арабов – мало развивала индивидуальность любви, а кое в чем даже сдерживала ее.

И отношение к женщине было в этом культе противоречивым: ее воспевали, но больше как сосуд наслаждений, а не как человека, личность, – и до настоящего человеческого равенства было еще далеко. Да и само воспевание любви как центра всей жизни могло не только давать радости, но и приводить к чувственному рабству человека, к смещению всей шкалы ценностей.

 

Полузверь, полуангел

Любовь – как бы двуединое чувство, и слияние в ней духовных и чувственных порывов часто создавало неудобства для моралистов.

Есть старый немецкий афоризм: человек – это полузверь, полуангел. Есть изречение поновее: человек начинается в человеке выше желудка. Человек раздвоен здесь на тело и дух, и двоение это возникло очень давно.

Уже греческие философы-орфики, противники олимпийской религии, в VIII–VI веках до нашей эры говорили о двух сущностях человека: божественной, высокой – и титанической, низкой. Бога Диониса, говорили они, когда-то растерзали и съели титаны. От титанов произошли люди, и поэтому в людях заложены два естества – божественное, от Диониса, и низменное, от титанов. Это двоение, говорили орфики, пронизывает человека во всех его действиях, и люди должны очищаться от скверны титанизма.

С тех пор, меняясь и варьируясь, это двоение человека проходило через всю историю, и так относились к любви не только ретрограды, но и многие даже гениальные мыслители. И великий Гегель – конечно, не так грубо, не так упрощенно – тоже расщеплял человека на природную и духовную ипостась, и все недуховное считал низшим, животным.

Любовь для него была только лишь духовным чувством, и все телесное он выводил за ее рамки. Любовь, говорил он, – это духовная красота как таковая; то, к чему тянется человек в любви, «не представляет собой что-то природное, а само есть некое духовное сознание».

И еще прямее: «Человек, сознавший свое высшее назначение быть духом… должен стремиться скрывать как нечто несоответствующее высшей внутренней жизни части своего тела – живот, грудь, спину, ноги, выполняющие лишь животные функции…» (курсив мой. – Ю. Р.).

Такое двоение человека на животное тело и человеческое сознание до сих пор считается в обиходе аксиомой. Но человек – не матрешка из двух половинок, и дух его так же телесен, как и его тело – одухотворено. Все телесное, биологическое в человеке отличается от животных. И глаза человека, и его уши, и строение гортани, рук, ног и прямая походка, и все его телесные ощущения – голод, жажда, половые влечения – все это в нем имеет не животный, а человеческий вид.

Фейербах, споря против такого дробления человека, писал в «Основных положениях философии будущего»: «Человек отличается от животного вовсе не одним только мышлением. Скорее всего его существо отлично от животного». «Даже низшие чувства – обоняние и вкус – возвышаются в человеке до духовных… актов». «Даже желудок людей… не есть животная, а человеческая сущность… Поэтому человек свободен от неистовства прожорливости, с которой животное набрасывается на свою добычу». И он кончал: «Кто исключает желудок из обихода человечества, переносит его в класс животных, тот уполномачивает человека на скотство в еде».

Если отнести эти моралистические слова к любви, то не получится ли, что люди, которые считают тело чем-то животным, «уполномачивают» человека на скотство в любви?

Наверно, найдутся такие, кто скажет, что не все в человеке человеческое, что в его любви есть и секунды, которые единят его с животными, делают его таким же, как они.

Возможно, в чем-то эти люди будут и правы. В апогее близости человек испытывает совершенно особое состояние – когда вдруг пропадает время, и все вокруг исчезает, и ничего не остается. Человек выходит тут из всей цепи пространства и времени, из всех своих связей с миром.

В нем остается одно только бескрайнее ощущение, одно – но такой слепящей силы, что затмевает миллионы его мыслей, понятий, привычек, чувств, воспоминаний.

Но может быть, этот момент экстаза не просто животен, а «общеприроден»? Может быть, он говорит что-то самой биологической сущности жизни, о том, что эта сущность – самозабвенное – в прямом смысле слова – наслаждение, самозабвенное стремление к благу?

Может быть, в этом отключении от жизни просвечивают и какие-то первичные противоречия жизни, соединение в ней бытия и небытия, вечности и отсутствия времени? Может быть, тут есть и смутный прорыв к первоэлементам жизни, к ее биологическим фундаментам, которые единят собой все живые существа – от самых низших до человека?

Возможно, эта мысль не покажется такой уж нелепой, если мы вспомним, что каждый человек несет в себе отпечаток всей эволюции, каждый в своем развитии повторяет все главные ступени, которые прошла на земле жизнь, – от одной живой клетки до высшего разумного существа. И вполне может быть, что высшие взлеты жизни как бы подводят к самим границам жизни, к ее началам и рубежам.

В эти моменты, когда человек весь делается вихрем, «полем ощущения», он как бы перестает быть личностью, быть человеком: в нем гаснет самосознание, и он остается не собой, а каким-то безликим, безындивидуальным ощутилищем сладости. Может быть, тут-то и видна самая игольная, самая центральная точка в биологической сущности жизни?

Возможно, что так это и есть. Но при всем том стоит помнить здесь одну вещь. Единственная точка, которая делает человека подобным животному, – это как бы центр круга, к которому стягивается все живое в природе, но от которого человек идет в свою сторону, по своему радиусу. И вернее, видимо, что и в эти секунды человек не делается животным, не перестает быть человеком; просто в нем – как и во сне – гаснет на время осознанная психологическая жизнь, гаснет память, разум – хранилище следов его личности.

Раздвоение человека на душу и тело ведет к отчуждению тела от духа, к обесчеловечению тела. Но в человеке нет ничего чисто идеального, чисто духовного; в каждом его ощущении, в каждой мысли – даже самой абстрактной, самой отвлеченной – участвуют совершенно материальные процессы, которые протекают в его теле, в его нервах, в его органах.

И любовные ощущения всегда телесны, всегда чувственны, так как ощущение не может жить вне тела, вне живой материи – матери этих ощущений. Как не бывает ветра без воздуха – потому что ветер – это движение воздуха, – так и не может быть чувств без телесных ощущений; и любовь – это поток духовных, но телесных в своей основе чувств, и телесно-физическое в ней всегда идет в сплаве с духовно-идеальным.

Сплав этот до того глубок, что даже самые «далекие» от духовности слои любви тоже одухотворены, пронизаны человечностью.

Молодой Маркс писал в «Святом семействе», издеваясь над своим противником: «Пастор настолько унижает чувственность, что упраздняет именно те моменты чувственной любви, которые одухотворяют ее: быстрое кровообращение, которое доказывает, что человек любит не с бесчувственной флегмой; нервные токи, которые соединяют орган, являющийся главным седалищем чувственности, с мозгом. Он сводит истинную чувственную любовь к механическому secretio seminis…».

Конечно, тут есть ирония, есть эпатаж, но тут хорошо виден широкий подход к чувственности, к ее одухотворению, и точно сказано о шарахающемся сужении чувственности до одного secretio seminis (выделения семени). Именно так смотрят на чувственность ханжи, и основа здесь не только моральная, но и философская, – въевшийся в обиход (и идеалистический) взгляд на любовь, как на что-то идеально-духовное, а на тело – как на что-то скрыто-животное.

Взгляды эти стали ходячими во времена Средневековья, и по типу своему – это ярчайший образец религиозного сознания. Средние века заковали тело человека в доспехи, в бархат или в дерюгу крестьянского платья. На смену античной скульптуре, где тело свободно от всяких пут, пришли иконы, где тело упрятано в тюрьму одежд. И такое отношение к телу человека царило не только в Европе, но и на Востоке.

Дзюнъичиро Танизаки, японский писатель и философ первой половины XX века, писал об этом в своем эстетическом трактате «Красота тени». Он напоминал, что в японском кукольном театре Бунраку у кукол-женщин нет тела, а есть только голова и кисти рук, которые выходят из платья. «На мой взгляд, – писал он, – в этом много реального: женщина в старину существовала лишь над воротом платья и снаружи рукавов… Если не бояться впасть в крайность, то можно утверждать, что тогдашние женщины не имели тела». В чем-то похожей на эту куклу была и европейская икона Средних веков: тело было там только абстракцией, передаточным звеном, внешним сигналом духа – не больше.

В эпоху Ренессанса началось обратное движение. Возвышение плоти достигает в те времена гигантской величины – величины Гаргантюа и Пантагрюэля. И недаром, конечно, Рабле сделал их гигантами. Их величина – это как бы линза, которая в огромных размерах показывает людям то, чего они до этого не замечали. После умерщвления плоти, к которому влекло Средневековье, ее насыщение требовало именно такой буйной чрезмерности во всем. Герои этого времени – чемпионы в любви, они готовы любить в любую секунду, они ненасытны в любви, как в вине и еде.

И все-таки реабилитация плоти была только верхним этажом того дома, который построило Возрождение. Фундамент этого дома, главное, что оно сделало, – это реабилитация, освобождение человеческого духа.

О философском значении этого переворота, о кардинально-мировоззренческом – а вовсе не бытовом – возвышении плоти глубоко говорят М. М. Бахтин в своей книге «Творчестве Франсуа Рабле» (М., 1965) и Л. Е. Пинский в «Реализме эпохи Возрождения» (М., 1961).

М. Бахтин так пишет о народно-ренессансной концепции тела: «Материально-телесное начало здесь воспринимается как универсальное и всенародное». «Тело и телесная жизнь… это вовсе не тело и не физиология в узком и точном современном смысле». Это как бы не частное, не индивидуальное тело отдельного человека, а «родовое тело», вселенская сущность. Оно как бы вбирает в себя весь мир, служит его универсальным зеркалом. Оно «не отделено от мира четкими границами: оно смешано с миром, смешано с животными, смешано с вещами», оно «не замкнуто, не завершено, не готово, перерастает себя самого, выходит за свои пределы».

Происходит как бы возрождение древнего (еще доклассического) синкретизма, при котором тело человека смутно вмещало в себя весь мир, было слито с ним. Это уникальное, неповторимое отношение к телу на короткий срок пронизывает собой искусство и потом почти совсем исчезает из него.

В новой – «аналитической» – концепции тело выглядит совсем по-другому, играет абсолютно другую роль. Оно здесь – частное, индивидуальное, оно, как говорит М. Бахтин, оторвано от родового тела, «отграничено от других тел, закрыто». «Вечная неготовность тела как бы утаивается, скрывается: зачатие, беременность, роды, агония обычно не показываются». «Показаны только такие действия тела во внешнем мире, при которых между телом и миром остаются четкие и резкие границы; внутрителесные действия и процессы… не раскрываются».

Два этих философских взгляда на тело, два мировоззренческих подхода к нему все время сталкивались между собой в истории. Крайним проявлением «аналитического» подхода было религиозное отношение к телу человека.

Возглашая, что тело человека – сосуд мерзостей, религия целилась именно в дух человека, живущий в этом теле, в его волю, чувства, сознание. И реабилитация плоти была поэтому реабилитацией всего человека. Она была звеном в цепи, она была строфой в гимне, который Возрождение пропело человеку – уже не рабу бога, а господину самого себя.

По своей природе любовь не терпит никаких внешних пут, она – сильнейшее стремление к свободе (хотя она и стремится к путам, но уже любовным). И воспевание телесных радостей у гуманистов Возрождения – это тоже гимн свободе. Их человек хочет свободно двигаться по земле, свободно насыщать свои потребности. И пружины его действий – не типовые, а индивидуальные, не безликие каноны, а личное «хочу».

Так реабилитация плоти и телесная любовь – в цепи других процессов жизни – развивали в те времена индивидуальность любви, прямо способствовали ее росту. Так они развивали в человеке родовые свойства, двигали его вперед на пути к родовому состоянию.

Возрождение заявило о праве человека любить свободно, без подчинения любому игу, чуждому любви. Любовь в искусстве той поры всевластна, ей не может противиться никто, она управляет человеком, ведет его за собой. Она стоит вне рамок долга; любовь и долг – такой проблемы еще нет в искусстве. Ее принес с собой классицизм, который подчинил любовь чувству долга. В иерархии чувств, созданной классицизмом, царем было чувство долга, а любовь была его слугой, который не должен идти против своего властителя.

 

Что стыдно, а что не стыдно для человека?

Отношение к жизни тела как к чему-то низшему живет в массе людей и в наше время. Оно распространено очень широко, оно всегда идет рядом с недоверием к человеческому духу, к праву человека жить естественной и разносторонней жизнью. Вспомним хотя бы предвоенные и послевоенные времена. В нашей литературе появились тогда совершенно новые ноты. Все реже стала попадаться в книгах настоящая, полнокровная любовь живых людей. Все чаще ее заменял дистиллированный отвар, настоянный на вздохах и парениях духа, диетическая, манная любовь, очищенная от всякой чувственности.

В лукиановских «Разговорах богов» Гера жалуется Зевсу, что ее хочет соблазнить Иксион, царь лапифов, допущенный на Олимп. Добродушный Зевс находит выход, который никого не ущемит. Он хочет сделать из тучи призрак, похожий на Геру, и отдать его Иксиону. Тот не поймет, что это туча, а не женщина, и усладит свою любовь.

Такие вот женщины из туч, такие облака в штанах и в юбках часто встречались в искусстве в те времена. Люди, о которых Ильф и Петров говорили, что «поцелуйный звук для них страшнее разрыва снаряда», старались тогда отлучить плотскую любовь от нравственности и разлучить с ней человека. Кое в чем это удавалось им, и не только в литературе. Из живописи и скульптуры на два десятилетия исчезло обнаженное тело – одна из самых светлых ценностей, данных человеку природой, один из высших видов красоты, заложенной в человеке.

Те, кто гнал плотскую любовь из литературы и нагое тело из живописи, делали это, видимо, потому, что жизнь тела была для них чем-то низшим, кошачьим, какой-то уступкой человека животному миру.

Многие, наверно, помнят, как малейшие проявления чувственной любви, изображенные в нашей или в переводной литературе, тут же подвергались клеймению. Эротика, писали ханжи, если герои позволяли себе поцеловаться; натурализм, обличали они, если герои смели обниматься: порнография, ужасались они, если речь шла о чем-то еще.

Лет сто назад Энгельс похвалил поэта Веерта, сказав, что он здоровее и искреннее Гейне «в выражении естественной здоровой чувственности и плотской страсти». А ведь многие пришли бы в ужас, читая его стихи, – ибо они искренне, откровенно говорят о плотской любви.

Энгельс писал о ханжеских предрассудках, которых было много среди социалистов той эпохи: «И для немецких социалистов должен когда-нибудь наступить момент, когда они открыто отбросят этот последний немецкий филистерский предрассудок, ложную мещанскую стыдливость, которая, впрочем, служит лишь прикрытием для тайного сквернословия. Когда, например, читаешь стихи Фрейлиграта, то действительно можно подумать, что у людей совсем нет половых органов… Пора, наконец, по крайней мере, немецким рабочим привыкнуть говорить о том, чем они сами занимаются днем или ночью, о естественных, необходимых и чрезвычайно приятных вещах, так же непринужденно, как романские народы, как Гомер и Платон, как Гораций и Ювенал, как Ветхий Завет и „Neue Rheinische Zeitung“».

Две трети века назад В. Вересаев в «Записках врача» резко выступал против этих стародавних предрассудков.

Все наше воспитание, говорил он, направлено к тому, чтобы сделать наше тело позорным и постыдным. С первых шагов жизни ребенка приучают стыдиться каких-то свойств и частей своего тела. Приходит время, он узнает о тайне своего происхождения, и тайна эта кажется ему ужасной и грязной.

И Вересаев ставит вопрос: что для человека стыдно, что не стыдно?

Есть племена, говорит он, которые стыдятся одежды. Когда миссионеры, например, раздавали платки индейцам Ориноко, предлагая им покрывать тело, женщины бросали их и говорили: «Мы не покрываемся, потому что нам стыдно».

Вересаев совсем не против стыдливости. Стыдливость, говорит он, это «оберегание своей интимной жизни от посторонних глаз», это чувство, которое делает для человека невозможным «подобно животному, отдаваться первому встречному самцу или самке», и она – ценное приобретение культуры.

Но «стыдливость, строгая и целомудренная, не исключает даже наготы… Бюффон говорит: „Мы не настолько развращены и не настолько невинны, чтобы ходить нагими“. Так ли это? Дикари развращены не более нас, сказки об их невинности давно уже опровергнуты, между тем многие из них ходят нагими, и эта нагота их не развращает, они просто привыкли к ней».

Все дело в привычке, продолжает Вересаев. «Если бы считалось стыдным обнажать исключительно лишь мизинец руки, то обнажение именно этого мизинца и действовало бы сильней всего на лиц другого пола».

И он переходит к выводам: «У нас тщательно скрывается под одеждой почти все тело. И вот благородное, чистое и прекрасное тело обращено в приманку для совершенно определенных целей; запретное, недоступное глазу человека другого пола, оно открывается перед ним только в специальные моменты, усиливая сладострастие этих моментов и придавая ему остроту, и именно для сладострастников-то привычная нагота и была бы большим ударом».

Строки эти написал человек, который был писателем – знатоком человеческой души, и врачом – знатоком человеческого тела. Вдвойне знаток, Вересаев, наверно, вдвойне прав в своей позиции.

С вересаевских времен здесь кое-что изменилось. Развитие цивилизации начинает понемногу убивать домостроевское отношение к жизни тела как к чему-то постыдному, что надо скрывать и прятать. Спорт и живопись, балет и скульптура, пляжи и зрелищные искусства постепенно убеждают людей, что человеческое тело – одна из прекраснейших ценностей жизни, и что оно не вызывает у нормальных людей никаких постыдных эмоций. Наоборот, оно нравственно воспитывает человека, утончает культуру чувств, рождает эстетические ощущения, облагораживая ими светлый и естественный эротизм.

Нравы людей начали проходить здесь свою застойную точку, они меняются, и уже сейчас видно русло этих изменений. И наверно, единение с природой – если оно будет возрастать, – приобщение к искусству и к спорту, развитие знаний, повышение общей культуры человека и культуры его чувств, – наверно, все это станет рождать в людях естественное, здоровое отношение к своему телу, к его красоте и прелести. И если это будет так, тяга к красоте станет все больше увеличиваться, а грубые и полуживотные эмоции – все больше угасать.

Будут ли люди ходить в одежде или нагими – не в этом дело. Наверно, одежда все-таки останется, чтобы согревать или, наоборот, охлаждать тело. Ведь она и возникла не из-за стыдливости, а чтобы защитить человека от жары или от холода. Возможно, что тут сыграет роль и естественная стыдливость; возможно, что одежда будет нужна и для того, чтобы скрывать какую-то некрасоту, какие-то дефекты тела.

Трудно, да и незачем гадать, как станут относиться ко всему этому наши потомки. На одно только хотелось бы надеяться – что и одежда и нравы людей будут здоровее и естественнее, чем сейчас, что они избавятся от сегодняшней уродливости и усложненности.

Есть люди, которые думают, что стыд – это неестественное искажение чувств человека, рефлекс, привитый бесчеловечной жизнью.

Верно, что стыд – оборонительное чувство, эхо какой-то боязни, отзвук какого-то опасения за себя. Это вид скрытности, это сокрытие от других людей каких-то уголков своей жизни. И в любви людей есть целый мир таких уголков, которые они прячут от других, а то и друг от друга.

Звери не стыдятся, только на стадии человека в природе появился стыд. И то только тогда, когда человек вышел из первобытного состояния, когда он стал смутно избегать того, что его сближало с животными. И в этом оборонительном чувстве есть не только неестественная боязнь – она там, конечно, есть, – в нем есть и та инстинктивная боязнь за себя, которая нормальна, естественна для развитого человека.

Есть люди, которые готовы необъятно, паникерски расширить границы стыдливости; есть и такие, кто хотел бы чересчур сузить их (таких много на современном Западе). И то и другое зависит от развития личности: чем человечнее она, тем естественнее – без раздуваний – человек относится к стыдливости, к обереганию каких-то сторон своей интимной жизни от чужого вмешательства, от чужого любопытства. И ханжество и открытость нараспашку часто рождаются здесь изъянами в развитии личности – безликостью, отсталостью, неразвитостью в культуре чувств. Конечно, сами эти изъяны рождаются общественными изъянами – нравами пуританства или распутства. И все это в конечном счете говорит о еще невысоком уровне человечества, о том, что оно проходит только первые шаги своего пути к родовому состоянию, стоит на первых ступенях цивилизации.

 

Старые теории любви. Данте, Ибн Хазм, Платон

Разделение любви на духовную – высшую – и плотскую – низшую – живет в обиходе людей двадцать пять веков, со времен Сократа и Платона. Теории духовной любви (а среди любовных теорий таких большинство) возникали в самые разные времена у самых разных народов.

В XVI веке в Европе появились теории любви, которые до предела доводили ее платонизм. Они ярко видны в творчестве французских неоплатоников, которые входили в лионскую школу поэтов. Их любовь насквозь идеальна, она уходит от чувственных соблазнов в сферы чисто духовного поклонения, в ней нет никакой материальной грубости. Так писали о любви Морис Сэв, Антуан Эроэ, так писали о любви и другие представители лионской школы поэтов.

Еще сильнее были развиты эти теории в итальянской школе неоплатоников, особенно у Пьетро Бембо, поэта и кардинала, автора диалогов о любви «Азоланские беседы».

Любовь, говорили неоплатоники, это тяга человека к красоте, вожделение красоты. А красота есть отблеск божественной благодати, божественный луч, который освещает лицо человека. Любовь – тяготение к этому божественному лучу, поэтому она бестелесна, поэтому она – любовь к духу, который вдохнул в человека бог.

Чем свободнее от плоти любовь, тем она выше и совершеннее. Ведь для каждого чувства человека есть свои органы. Нельзя же слушать языком, нельзя обонять ушами. Поэтому и тягу к красоте можно напитать только зрением и слухом – чувствами, в которых меньше всего телесной грубости. Никакие касания губ и рук, никакие объятия и поцелуи не могут насытить божественную любовь. Только созерцая возлюбленную, только слушая ее мелодичный голос, – только глазами и слухом сможешь ты впитать в себя отблеск божества, лежащий на ее лице.

Эти теории любви были продолжением духовных учений Средних веков. В Дантовом «Чистилище» Вергилий, спутник поэта, излагает одно такое учение – Фомы Аквинского, знаменитого философа и богослова XIII века. Учение это сложно, любовь понимается в нем широко – как всякая любовь, как всякое тяготение к благу. Любовь в таком понимании – начало всякого добра и зла, и она бывает двоякая – природная и духовная.

Природная любовь – это естественная тяга к благу всего на свете: веществ, растений, животных, людей. Эта любовь безгрешна, потому что она дана богом: «природная не может согрешить»; это непроизвольное стремление к благу, смутное, врожденное и неясное. Она похожа на потребность пчелы брать нектар у цветов и стоит вне хвалы и хулы, вне оценок вообще.

Духовная любовь бывает только у людей; это любовь, которая сама выбирает себе цель, и она направляется не богом, а человеком. По своей природе она чиста – «пока она к высокому стремится, а в низком за предел не перешла». Но она перестает быть чистой, если направлена к нечистой цели.

Возникает любовь – по Данте и Фоме Аквинскому – так. Душа человека наблюдает внешний мир, «наружные образы». Эти образы западают в душу, проникают в нее, и душа созерцает их в себе. Среди них есть такие, которые «пленяют» ее, и это плененье – особая тяга к таким образам – и есть любовь.

Когда оно подкреплено «наслаждением» от любимого образа, в душе рождается «желание», «духовный взлет», порыв к «обладанию» любимым существом.

От того, какие образы запали в душу – благие или дурные, – от того, как человек хочет обладать этими образами – слабо, чрезмерно или нормально, – и зависит «истинность» или «греховность» любви.

Такова философская суть этого учения о любви. Конечно, тут много чисто средневековой, изощренно наивной схоластики, и любовь выглядит как рассудочное, почти что гносеологическое – познавательное – чувство. Но здесь видно, как бьется человеческая мысль, стремясь постичь двойственность человеческой природы, суть любви, связь между чувством и разумом человека.

В XI веке вышло в свет «Ожерелье голубки», трактат о любви философа Ибн Хазма, который жил в Испании, завоеванной маврами. Трактат его был сплавом средневеково-восточного и средневеково-европейского подхода к любви, и в нем содержится целая научная система «амурологии».

Ибн Хазм тоже находится под влиянием Платона – Ифлатуна, как его называли арабы. Причина любви, говорит Ибн Хазм, не красота телесного образа, – потому что тогда любили бы только самых красивых. Причина любви лежит в свойствах души, в самой ее сущности.

Души людей, говорит Ибн Хазм, близки по своему составу, а «сходное обычно призывает сходное, и подобное доверяется подобному». Поэтому «согласие между подобными и влечение к похожему обнаруживается между ними».

Именно в этом вот беспричинном тяготении душ и состоит причина любви. Поэтому истинная, настоящая любовь беспричинна. Такая любовь – «духовное предпочтение и слияние душ», и ей «нет конца иначе как со смертью».

Бывает и любовь, у которой есть причины: это любовь из-за общности стремлений, любовь из-за благодеяния, из-за товарищества и знакомства, из-за жадности к сану или богатству любимого, из-за тайны, которую любящие должны скрывать, из-за тяги к наслаждению…

«Все эти виды любви, – говорит Ибн Хазм, – прекращаются с прекращением их причин, увеличиваются с их увеличением, уменьшаются с их уменьшением, укрепляются с их приближением и ослабевают с их отдалением». Такая любовь может внезапно вспыхнуть и быстро погаснуть. И ее, эту любовь с первого взгляда, Ибн Хазм ставит во второй ряд: «Я считаю такую любовь лишь видом страсти».

Настоящая любовь, по Ибн Хазму, рождается медленно, долго, – нужно много времени, чтобы глубоко скрытые свойства душ соединились, чтобы они проникли друг к другу через множество завес жизни.

Во всех своих идеях – а часто и в их словесной оболочке – Ибн Хазм, как и Фома Аквинат, идет за Платоном, повторяя и развивая его. Вообще влияние Платона на любовные теории Европы и Арабского Востока было громадным; его философия любви была первым в истории учением, которое по своей силе не уступало любым другим философским достижениям той эпохи.

Разделение любви на две любви, которое появилось в теории Платона, было крупным шагом в философском постижении человеческой любви, ее отличий от животного влечения.

У нас, кстати, представляют себе эту теорию очень упрощенно, а платонической любовью зовут в обиходе просто духовную любовь. Учение Платона, изложенное в диалогах «Пир» и «Федр», куда богаче и сложнее.

Любовь для Платона – двойственное чувство, она соединяет в себе противоположные стороны человеческой природы. В ней живет тяга людей к прекрасному – и чувство чего-то недостающего, ущербного, стремление восполнить то, чего у человека нет. Эрот двулик, говорит Платон, он несет человеку и пользу и вред, дает ему зло и добро; он всегда в нужде, всегда жесток, грязен, бесприютен, – и он стремится к благому, он смел, упорен, мудр.

Так древние начинают постигать двусторонность любви, соединение в ней высокого и низкого, голод по чему-то недостающему – и жажду к изобилию, избытку…

Платон уже делит эти свойства любви между телом и духом. Он уже говорит, что тяга к изобилию, благу – это свойства души, а голод и жестокость рождаются телом. Такое деление возникло еще у предшественников Платона, а в его философии тело хотя и ниже духа, но не животно, – потому что оно пронизано этим духом. Впрочем, Платон уже умел отделять тело от души и обособлять их, – об этом еще пойдет речь.

Любовь, по Платону, заложена в самой природе человека, и нужна она для того, чтобы исцелять недостатки этой природы, возмещать их.

В «Пире» он рассказывает очень интересный и забытый у нас миф. В древние времена природа людей была не такой, как сейчас. Их было тогда три пола, и один из них назывался андрогины: мужчины и женщины не существовали у них отдельно, а жили сросшиеся в одном двутелом и двуполом существе. Андрогины («женомужи») имели страшную силу, и Зевс, боясь, как бы они не посягнули на богов, рассек их пополам.

«… Когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись… ничего не хотели делать порознь». «Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу».

Любовь, говорит Платон, это тяга не ко всему человеку, а только к тому хорошему, что в нем есть. Потому что любовь всегда стремится к благу, и не просто к благу, а к вечному обладанию благом – к бессмертию.

Тут вот и начинается отделение тела от духа, начинается путь, который приводит к учению о платонической любви.

Платоновская теория любви органически слита с его учением о прекрасном и безобразном, учением о познании, о строении мира. Смысл этой теории можно постичь, только связывая его с гносеологией и эстетикой Платона (которые, впрочем, не существовали отдельно, как гносеология и эстетика, а были пластами, течениями единого потока – его универсальной теории). Только через призму синкретического сознания можно увидеть смысл платоновской теории любви, и у нас так обедненно представляют ее именно потому, что брали ее всегда изолированно, не пользуясь ключом синкретизма.

Важную роль для любовной теории Платона играет его учение о крылатой природе души. Человек, по Платону, состоит из бессмертной души и смертного тела. Душа человека – маленькая частица «вселенской души», и она живет в «занебесной области», по которой разлита «сущность», «истина», – великая первопричина и великое первоначало всего мира. Потом душа теряет крылья, не может больше витать в божественном мире и должна найти себе опору в смертном теле.

Как половинки андрогина рвутся друг к другу, так и частичка вселенской души влечется назад, в занебесную область, к истине и сущности мира. Но чтобы вернуться туда, ей нужно окрылиться, восстановить крылья. Именно это и делает любовь, влечение к красоте. Когда человек начинает любить, это означает, что душа его приобщается к занебесной красоте, к занебесной сущности жизни.

Любовь, по Платону, дает человеку исступление, приводит его в экстаз. Исступление любви – дар богов, мостик между смертным и бессмертным миром, нить, по которой перетекает ток между нами. Таинства любви ведут человека к высшим таинствам жизни, они дают душе вспомнить отблески великой божественной истины, в которой она жила. Такое напоминание окрыляет душу, позволяет ей вступить в контакт с сущностью жизни. Поэтому-то любовь у Платона – лестница, которая ведет человека к смыслу жизни, к бессмертию.

Но бессмертие, говорит Платон, бывает разное, и любовь тоже бывает разной.

Большинство людей стремится к телесному бессмертию, но есть люди, которые больше тяготеют к духовному бессмертию. Такие люди рождают духовные ценности, и производить их куда почетнее, чем производить детей, ибо живое потомство производят и звери, и только люди производят потомство духовное. Поэтому у человеческой любви есть разные ступени. Первые ее ступени – деятельные – это низшие ступени, и человек должен все время неуклонно восходить от них к более высоким ступеням.

Сначала он должен любить только одного человека, и только такого, у которого прекрасное – «калокагатийное» – тело. При этом он должен постигать, что именно есть прекрасного в этом теле, а потом должен начать поиски такого же прекрасного и в других людях. «Он станет любить прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой».

«После этого, – говорит Платон, – он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела»: ведь душа человека бессмертна, и она куда ближе к мировой красоте. На этой ступени любви надо не обращать внимания на тело. Если душа человека прекрасна, а тело некрасиво, надо довольствоваться этим некрасивым телом и «считать красоту тела чем-то ничтожным».

На первой ступени любви главным для человека была телесная красота, пронизанная духовностью, сплавленная с ней в нерасторжимой калокагатии. На второй ступени калокагатия распадается, сплав эроса с высшими порывами вдохновения, познания и стремления к красоте пропадает, дух отделяется от тела и начинает противостоять ему.

На третьей, высшей ступени любви человек, по Платону, должен еще больше отвлекаться от телесного, чувственного в любви. Он должен осваивать «красоту знания» и не тяготеть больше к красоте человека. Главное для такой любви – уже не телесная и не духовная красота человека, а сама идея прекрасного – ее абстрактная суть.

Так происходит прыжок от человеческого мира к надчеловеческому. Человек доходит здесь до самых вершин любви. Он видит, что прекрасное вечно, что оно не возникает и не уничтожается, не увеличивается и не убывает. «Красота эта предстанет ему не в виде какого-то лица, рук, или иной части тела… а сама по себе, через себя самое…»

«Вот каким путем, – говорит Платон, – надо идти в любви». И он смыкает воедино все ступени своей лестницы. «Надо все время, – говорит он, – словно бы по ступенькам, подниматься ради этой высшей красоты вверх – от одного прекрасного тела к двум, от двух – ко всем»; после этого надо постигать красоту «в цельности ее идеи», надо стремиться увидеть ее «чистой, без примесей и без искажений, не обремененную человеческой плотью, человеческими красками и всяким другим бренным вздором».

Эта высшая ступень любви и есть вершина платонической любви, и она называется «эпоптической» – созерцательной – любовью.

Платон стремится одухотворить любовь, обогатить ее, постичь ее идеальный, высший смысл. Любовь для него – не просто отдельное чувство, не просто влечение человека к человеку. Это гигантски важная часть человеческого существа, одно из самых главных проявлений человеческой природы. Любовь делает человека частью мирового целого, связывает его с землей и небом, с основами всей жизни. Она делает человека чем-то большим, чем он есть, – она поднимает его над собой, ставит в промежуточное положение между смертными и бессмертными.

Теория Платона – очень большой шаг в философии любви. Но, возвеличивая любовь, он уже делает это помимо ее чувственности, – не одухотворяя, а отсекая ее, не возвышая ее, а выводя за пределы любви. Чтобы избавить людей от «низкого» в любви, Платон так высоко поднимает ее, что в своих высших точках она перестает быть любовью и делается созерцанием, познанием. Она как бы становится познающим эросом или эротическим познанием, любовью-эстетикой и любовью-этикой. Это уже не просто любовь, а универсальное, многоплановое отношение человека к миру: оно состоит из любовной тяги, познавательных устремлений, эстетических чувств и нравственных оценок.

В этом переходе от любви к нелюбви отпечатались противоречия тогдашнего сознания – и его синкретизм и начало его отмирания. Мы уже знаем, что зародыши и познания, и морали, и психологии, и всех вообще областей человеческого духа жили тогда слитно, вместе в сознании людей. Из-за этой слитности отличия любви и нелюбви осознавались тогда не так ясно, как потом, поэтому античная диалектика и могла совершать такой скачок.

Но в этом же самом переходе от любви-чувства к любви-познанию виден и распад старого синкретизма. Нерасчленимость тела и души расторгается, они перестают быть едиными и начинают существовать отдельно.

 

Тело и дух

Но откуда берется такое двоение человека, почему десятки веков люди расщепляют его на что-то низшее и высшее? Было бы смешно думать, что это просто «заблуждение», «незнание», просто «дуализм».

Фома Аквинат учил в свое время о тройственной душе человека. Он говорил, что в нем рождается сначала «растительная душа», которая живет в печени, – и с ней появляются органы тела; потом рождается «чувствующая душа», которая живет в сердце, и вместе с ней вырастают органы чувств; потом выходит на свет высшая, «разумная душа», которая живет в мозгу и которая вбирает в себя растительную и чувствующую душу.

В этих мыслях по-своему преломилась какая-то на самом деле существующая истина.

Все мы знаем, что в строении человека как бы отпечаталась общая эволюция всего живого мира. Зародыш человека за сотни дней проходит все стадии, которые за сотни миллионов лет прошла земная жизнь. И то, что для животных – окончательное состояние, потолок, для человека – переходное состояние, промежуточная ступень, один из этажей в наслаивающихся друг на друга пластах инстинктов, эмоций, умений, разума.

У живых существ на земле сначала появлялись низшие приспособительные свойства, потом более сложные, и все это видно по развитию человека. У маленьких детей сначала рождаются сосательные инстинкты, потом хватательные рефлексы, потом вкус, слух. Грудной ребенок постигает вещи ртом и руками, как животные, и только потом у него начинают зреть высшие, духовные способности.

В организме человека есть много свойств, которые похожи на свойства животных. Это родство больше скрывается в теле человека, чем в его психике, и оно было одной из причин, по которой появилось такое деление человека на животное тело и человеческий дух. Поэтому и в плотской любви, во многом связанной с осязаниями губ, рук, тела, видели низшую, животную любовь, только телесную, отсеченную от духа.

Конечно, в главном такой подход к любви зависел от общего развития цивилизации, от того, что с ходом веков духовная сфера жизни все больше обособлялась от материальной. После эпохи Античности, когда дух и тело жили еще в единстве, они начали расходиться друг с другом все заметнее и быстрее. Причиной был здесь и рост духовной культуры, и растущее разделение труда, и отрыв духовного труда от физического. И стремление отделить душу от тела, духовную жизнь от физической рождалось под влиянием этого дробящего порядка, выступало как ветвь на его стволе.

Этот отрыв духовной жизни от физической, сложившийся в истории, ярко виден и в науках о человеке – в том хотя бы, что среди них есть две изолированные науки: одна о теле – физиология, другая о духе – психология. (Правда, в XX веке они стали сближаться, и это говорит о каких-то сдвигах, которые тут начались.) Обособление тела и духа насквозь пронизывает религию, и оно заменило то их единство, которое жило в мифологии. Эпоха религии – исторически – подходит сейчас к концу, но эстафету в этом членении человека приняла от нее мораль обихода.

Гигантское – и метафизическое – членение человека на тело и дух проглядывает везде, во всех областях жизни.

С ходом веков человеческое сознание все больше показывает свою мощь. Тысячи фантастических утопий – оживление человека из мертвых, регулирование пола, передача знаний во сне, полеты к звездам, умение добывать еду и одежду из воздуха и нефти – все эти утопии перестали быть только сказками, сознание объяснило их, раскрыло, как можно их достичь.

Но материальных, технических возможностей для этого не хватает, сознание резко ушло здесь вперед от материальной жизни. Оно могло бы мгновенно установить рай на земле: стоит только воплотить в жизнь хотя бы сотую долю его великих открытий и социальных идеалов. Но потолок нынешней материальной – и социальной – жизни не позволяет этого; как ядро на ноге каторжника, он сдерживает человека.

Расхождение между сознанием и материей идет и по другой линии. Сознание изобрело и фантастически страшные вещи, которые могут испепелить целые участки космоса. Теперь апокалиптические утопии о конце света тоже могут стать былью. Сознание, кроме того, много веков – начиная с религии – рождает обманные идеалы, ложные объяснения жизни, и между ними и обычной жизнью лежит громадный разрыв.

Стремление духовной сферы обособиться, поставить себя над материальной – с ходом истории росло от века к веку. Она все больше старалась выдать за истину только свое существование, только то, что идеально, духовно. Дух как бы забыл, что он вид материи – пусть высший, сознание как бы забыло, что оно часть бытия – пусть тоже высшая.

Этот увеличивающийся разрыв был рожден основными законами, которые управляют человеческим обществом. В конечном счете через массу промежуточных звеньев этот разрыв рожден классовым разделением труда, отрывом умственного труда от физического, который начался тысячи лет назад.

Но в жизни людей действует не только этот дробящий порядок, а и его антипод. Тяга к единству жизни, к ее полноте, разносторонности – это тоже одно из главных человеческих стремлений, которое проходит сквозь всю историю человечества. Это одно из главных родовых свойств человека, рожденное самой его общественной природой. Оно – всегдашний противовес духу дробления, и в любви – в этой естественной стороне человеческой жизни самой далекой от влияния дробящего порядка – этот противовес проявляется, наверно, сильнее, чем в других областях жизни.

Человек в любви больше выглядит как человек, как родовое существо, чем как частичное существо, представитель сословия, трудящаяся или классовая единица. И любовь поэтому – одна из главных преград дробящего порядка, который стремится сузить человека, расчеловечить его, превратить в безликую типовую единицу. Она вечно, стихийно поддерживает в человеке его тягу к полноте жизни, его ощущение своей цельности, естественности.

Вспомним еще раз Возрождение. Его реабилитация материи – это попытка гигантской человеческой революции. Слить дух с телом, идеальное с материальным, понять духовные ценности физической жизни – именно эту революцию в человеке и в образе его жизни хотел совершить Ренессанс. Попытка эта была утопией, она потерпела трагический крах, но ее великая роль состоит в том, что она показала людям дорогу к исключительно важным для нас идеалам.

Античность и Возрождение – две эпохи, когда дух и материя были «андрогинами», – занимают в нынешней духовной жизни маленькое место. Но в них много ключей к высочайшим нашим идеалам, много гигантских духовных кладов. И главный из них – единство материальной и духовной жизни, их пропитанность друг другом, их неразличимое слияние и равноценность.

Многие писатели прошлого и современности исповедовали светлые античные взгляды на телесную любовь, относились к ней как к чему-то чистому, естественному, не зазорному. Так было у Шекспира и Боккаччо, Сакетти и Чосера, Ронсара и Бёрнса, Дидро и Бальзака, так было у Гёте в «Римских элегиях», в поэзии Беранже и в «Уленшпигеле» де Костера, во многих книгах Мопассана и Золя, у Роллана в «Кола Брюньоне» и в первых частях «Жана Кристофа», у Хемингуэя, Олдингтона и многих других. Так было у многих писателей Древней Индии, Японии, Китая, Аравии, Персии – вообще Востока. Так было у Пушкина и Лермонтова, Чернышевского (в «Прологе») и Куприна, Бунина и Горького, Алексея Толстого и Вересаева…

Есть ходячий взгляд, что плоть и платонизм – враги, что чиста и целомудренна только платоническая любовь, а все плотское, телесное – нечисто, нецеломудренно. Но по своей глубинной сути любовь – это «страсть, чистая как огонь» (Роллан), и это касается всех ее граней.

Эллинистическое и возрожденческое отношение к человеку пытались возродить в прошлом веке и философы. Стремление это явно чувствуется в философии Фейербаха, заметно оно и в антропологизме Чернышевского, и у Герцена. Фейербах спорил со старой философией, которая говорила: «Я – абстрактное, только мыслящее существо: тело не имеет отношения к моей сущности». Новая философия, писал он, говорит: «Я – подлинное, чувственное существо: тело входит в мою сущность».

Человек – и рациональное и эмоциональное существо, это азбучная истина, и поэтому чувства, ощущения исключительно важны для наполнения его жизни, для ее оживотворения.

Мысль «бестелесна», и, когда она рождается в человеке, она сама по себе не меняет его личное самоощущение: она дает радость или горе, дает ощущение живой жизни только оттого, что она пронизана чувством. (Впрочем, в живой жизни, наверно, мысль часто слита с чувством, – кроме, может быть, мысли высочайших степеней абстракции – теоретической, математической, – и той механической мысли, которая участвует в однообразных рабочих операциях.)

Чувство действует на человека сильнее, чем мысль, оно как бы вовлекает в себя большую площадь тела, затрагивает большие его районы, чем мысль. Человек чувствует всем собой, чувства его пропитывают и ток крови, и мозг, и нервы, и работу внутренних органов. Мысль, видимо, «локальнее», она существует в мозгу, и сама по себе, без помощи чувств, мало влияет на жизнь тела.

Так это или нет, но эрос человека – выражение его любовной, телесной привлекательности – так же человечен, как и его этос – привлекательность духовная, этическая. И в очеловечении человека, в отходе его от животного мира он сыграл огромную роль – и играет эту очеловечивающую роль и в нынешней жизни.

Мечников, конечно, был прав, когда он говорил: «Не подлежит сомнению, что половое чувство, хотя и общее у человека с животными, есть тем не менее источник самых высших духовных проявлений».

Вспомним и Платона, который говорил об этих высших духовных проявлениях – о тяге человека к красоте, к истине, к творчеству, к смыслу жизни. Платон прямо писал о родстве любви и искусства, любви и творческого вдохновения. В своем учении о четырех видах вдохновения («исступления», как он говорил) он даже ставил любовь выше искусства, выше способности постигать тайны жизни и прорицать будущее.

Художественный гений, считал Мечников, очень близок к любви. Он писал в «Гёте и Фаусте»: «Любовь возбуждает певца и поэта и поэтический гений, несомненно, тесно связан с половым чувством».

Родство любви и искусства, любовных и эстетических ощущений, конечно, существует. Стоит вспомнить хотя бы, как тесно слиты они и в античной лирике, и у индусов, и у многих поэтов и писателей мира.

Стоит вспомнить, сколько шедевров мирового искусства было рождено любовью.

В «Римских элегиях» Гёте есть стихотворение, которое великолепно передает эту связь. Молодой Гёте, изучающий в Италии Античность и влюбленный в Фаустину Антонини, пишет:

Любовь делает его руку зрячей, а глазам дает силу осязания; она как бы одаряет его способностями скульптора, удваивает его художественный талант, его эстетическую силу. Только она дает ему до конца постичь чудо древнего мрамора.

На рубеже XIX–XX веков связь любви и искусства считали такой тесной, что Мечников даже соглашался с Мёбиусом, немецким ученым, который говорил: «Художественные склонности, по всей вероятности, не что иное, как вторичные половые признаки». И сам Мечников так высоко ставил любовь, что писал: «Главным стимулом гениальности Гёте была любовь».

Взгляды эти близки к воззрениям Фрейда, который тоже считал, что художественный дар – косвенное проявление «либидо», любовных инстинктов человека. Вряд ли они во всем правы здесь: все мы знаем, что творческие склонности людей не меньше, чем любовью, рождены трудом, тем, что человек – единственное трудовое существо из всех живых существ.

Но пол играет огромную роль в человеческой жизни. Это не полчеловека, а весь человек, он пронизывает всю его психологию, отпечатывается во всей манере поведения – как он отпечатывается в любом звуке голоса.

К сожалению, у нас часто забывают эти азбучные истины – и в искусстве, и в искусствоведении, и в этике. Особенно заметно это в теоретических работах о любви, которые стали в 60-е годы выходить у нас после многолетнего перерыва.

В книге «Любовь, семья, дети» автор одной из статей разбирает, чем именно Аночка из фединского «Необыкновенного лета» («девушка из народа, которой революция вдруг, сразу, открыла такие небывалые возможности») привлекла к себе Кирилла Извекова.

«Не красотой, – пишет автор, – привлекает к себе эта угловатая, худая девушка». Она привлекает «независимостью», «решимостью», «большой внутренней жизнью», «моральной силой», «самостоятельностью». А самое главное в ней, «самая существенная черта» ее – в том, что она «не хочет ни подчиняться, ни подчинять».

В этом разборе нет грубого примитива, режущего слух с силой пароходного гудка; дело идет об оттенках, которые, может быть, не сразу ухватываются. Во всех этих рассуждениях просвечивает явное отчленение человеческого от женского: и независимость, и решимость, и моральная сила – все это отделено здесь от женственности, существует вне пола.

Дальше идет тезис, в котором уже начинают греметь фанфары: «Женщина, которая не ищет опоры в мужчине, женщина, которая перестала быть слабым полом и во внутренней силе не уступает мужчине, – этим новым и привлекательным качеством одарила женщину Октябрьская революция».

И автор восклицает: «Вот та новая „вечная женственность“, о которой будут слагать стихи и поэмы!»

В этих формулах женщина не только перестает быть слабым полом, но и перестает быть полом, ибо «новая вечная женственность» состоит здесь из бесполых черт стойкости и силы. Больше того – на место «женственности» тут в парадоксальной рокировке подставляется «мужественность»; не хватает только афоризма: женственность женщины в ее мужественности – и тогда отчуждение пола было бы полным.

В свое время Руссо хорошо говорил: «Когда женщина бывает до конца женщиной, она представляет больше ценности, нежели когда она играет роль мужчины». И добавлял: «Развивать в женщине мужские свойства, пренебрегая присущими ей качествами, – значит действовать явно ей во вред».

Отчуждение пола от человека – это попытка расчеловечить его, превратить в неестественное существо. В Средние века такое отчуждение пола было «ангелизацией» человека. Сейчас это выглядит как «машинизация» человека, превращение его из организма в механизм, в колесико и винтик. И если пол человека – часть его индивидуальности, то отчуждение пола – это отчуждение личности, усечение и обкрадывание ее.

 

Кое-что о родовых свойствах человека

Чехов как-то задумался: почему любовь дает человеку меньше счастья, чем он ждет? Потому, что она – умирающее чувство и у нее все позади? Или потому, что она только еще рождается и у нее все в будущем?

Следы этих мыслей остались в его записной книжке. «Любовь, – писал Чехов. – Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь».

И правда, где сейчас, в последней трети XX века, такая любовь, как раньше? Где любовь Леандра, который каждый день переплывал Геллеспонт, чтобы увидеться с Геро? Где любовь-подвиг Петрарки, трагическая любовь Вертера, великое самоотречение кавалера де Грие, любовь-страдание Анны Карениной, полыхающая любовь Маяковского? Неужели в эпоху разума, которая пришла на смену векам стихийных чувств, нет и не будет больших страстей?

Дети недоумевают, почему от луны остается вдруг тоненький серп месяца. Луна сломалась, горюют они; они не знают, что луна кажется месяцем только потому, что она освещена с одного края. Может быть, так же и с любовью? Может быть, она освещена с одного края, а мы думаем, что она на ущербе? И если бы лучи освещали ее всю, мы видели бы, что она такая же, как и раньше? Может быть, здесь есть вина (и беда) наших писателей, которые проходили мимо великих историй любви, не могли поразить нас их величием?

Наверно, тут есть доля истины. Но может быть, не только часть диска освещена лучами, а и сам этот диск подтаял, стал меньше?

Человеческий прогресс всегда идет с какими-то утратами. Вместе со старыми формами жизни угасает и то неповторимое, что в них есть, и диалектика приобретений и потерь до сих пор была постоянным законом жизни. Ягода убивает цветок – это закон жизни, сквозное противоречие прогресса; оно действовало на всех ступенях истории, и вполне возможно, что оно повлияло и на человеческую любовь.

В эпоху логики, в эпоху плана, учета и расчета роль любви в жизни общества и в жизни каждого человека снизилась и уменьшилась.

Прошло время, когда человеком двигал один стимул – стимул, на котором сосредоточивались все силы его души и который превращался от этого в страсть, в мощный пучок энергии, направленный в одну точку.

Мы живем сейчас в эпоху многих стимулов, духовная жизнь усложнилась, в нее вошли и осознались как главные – экономика, политика, рабочая обязанность, материальные и идеологические интересы, творческие тяготения. Любовь отошла назад, потеснилась, уступила им часть своего места среди пружин индивидуальной жизни.

Потому-то, наверно, и нет сейчас того фанатизма в любви, который сметал с ее пути все преграды. Великая и необыкновенная, любовь стала превращаться в обыкновенную. Она сошла с арены общественной жизни и сделалась частью быта.

Эти перемены в жизненной роли любви ярко видны по тому месту, которое она занимает в искусстве. Много столетий, вплоть до прошлого века, она была осью мировой поэзии, стояла на авансцене драмы, прозы. В нашу эпоху она потеснена, отодвинута на второй план мирового искусства.

Это падение роли любви – большая общечеловеческая потеря. Но ничего не поделаешь: нет эволюции без потерь, такова современная жизнь, в которой нет гармонии, нет многостороннего развития человека.

Любовь – как бы внутренняя тень человека, ее очертания повторяют очертания его характера, и то, какая она, зависит от того, какой он. Любовь – и тень тех условий, в которых живет человек, и как жизнь ростка зависит от почвы, в которой он сидит, так и жизнь любви зависит от ее почвы, от ее «среды».

И если так вот подходить к любви, то и нынешние и будущие судьбы ее могут стать яснее и понятнее.

Человек – как родовое существо – отличается от всех других существ тем, что он – личность, индивидуальность. Личностью его делает то, чего нет у других родов жизни, – мышление, труд, эстетическое отношение к жизни, способность перестраивать себя и мир по законам необходимости и по законам красоты.

Чем слабее в человеке личность и чем сильнее безликость – тем дальше он, видимо, от родового состояния, тем меньше он человек.

Нынешний человек еще не стал родовым существом, он только идет к своему родовому состоянию. Ибо человеческая природа – это не то, что вынес человек из животного царства. Он вынес оттуда предчеловеческую природу, и история человечества – это путь от не-человека к человеку, путь постепенного развития в людях родовых человеческих свойств, постепенного вызревания истинной человеческой природы.

Теперешний человек – существо как бы «видовое», не родовое, ибо человечество далеко не стало единым родом; оно разделено на «виды» – нации, классы, социальные группы, отряды, которые занимаются только физическим или только умственным трудом, только производством или только управлением. В этих условиях в людях больше развиваются «видовые», чем родовые свойства, сильнее звучат классовые, национальные, профессиональные, чем общечеловеческие качества.

Но истинная, идеальная сущность человека – в его родовой, а не в его «видовой» принадлежности, в том, что он представитель всего человечества. Не классовые, не национальные, не профессиональные свойства – главное в человеке, – не то, что отделяет его от других людей, возводит между ними барьеры. Все эти «видовые» свойства – исторически вынужденные и преходящие, так как, объединяя людей внутри одного отряда, они отъединяют их от других отрядов и превращают человека в однобокое существо.

Появились эти социально-видовые деления вместе с разделением труда и собственности, вместе с рождением классов. Они были исторически неизбежны и, как обычно в истории, играли двоякую роль: они развивали человечество, были рычагом прогресса, но часто делали это бесчеловечно, через подавление одних человеческих групп другими. И так же исторически, как родились, они, наверно, и умрут – когда умрут классы.

Впрочем, о связях родового и видового в человеке стоит поговорить подробнее. «Чисто» родовым существом – причем первобытно родовым – человек был, наверно, недолго: на заре родового строя, до того, как его жизнью стало править жесткое разделение труда. Потом человек стал сплавом родовых и видовых свойств. Родовое часто жило в нем в видовой форме. Но, пожалуй, не реже видовое было слабо наущено родовым и даже противостояло ему.

Главные свойства человека, – именно как человека, как родового существа – это его общечеловеческие, родовые свойства. Маркс говорил об этом, что только человек, который «относится к роду как к своей собственной сущности», и есть «сознательное родовое существо». С ходом времени родовые свойства людей станут, видимо, нарастать, а «видовые» – гаснуть. Человек наших идеалов, человек коммунизма, и будет, видимо, таким родовым существом, общечеловеком. В этом – суть всех предвидений и мечтаний о будущем человеке, с которыми выступали мыслители утопического и научного социализма. При этом, конечно, стоит помнить, что есть классовость передовая, социалистическая, и именно она движет человечество к его высшим идеалам, к родовому состоянию. Такая классовость – мост к родовому состоянию, его союзник.

Впрочем, угаснут, видимо, не все видовые деления, а в основном социально-классовые. Биопсихические различия (мужчина – женщина, взрослый – ребенок, холерик – флегматик), конечно, не могут исчезнуть. Но эти различия не враждебны родовым свойствам людей: они несут их в себе, служат их естественным воплощением.

Другое дело – те социально-видовые свойства, которые противостоят родовым, сужают человека, не дают ему стать разносторонним. Такие свойства исчезнут, когда человечество станет единым родом, когда его социальная однородность будет стирать нынешние социальные, профессиональные и другие барьеры.

Что такое общечеловеческие, родовые свойства людей? Наверно, не только любовь, не только гуманизм, не только тяга к творчеству, свободе, красоте, к дружескому общению с другими людьми. Наверно, это и стремление к универсальности, к полноте жизни, к многостороннему и цельному развитию своей личности, к многостороннему и цельному союзу с другими людьми.

Разносторонняя жизнь разума и чувств, разностороннее развитие способностей и насыщение потребностей, разностороннее и свободное общение между людьми, – в этом, наверно, и состоит смысл жизни, это, наверно, и есть высшая точка человеческих идеалов. И это же, видимо, и есть родовые свойства человека, его общечеловеческие качества, идущие от самой его общественной природы.

Об этом давно – со времен Древней Греции и Древней Индии – думают философы. Чем ближе к нашему времени, тем больше говорят они, что полнота и разносторонность – это идеал истинно человеческой жизни и человеческого существа. Особенно стояли за это социалисты-утописты и мыслители Возрождения и XIX века.

Фейербах, например, так говорил о родовых отличиях человека от животного: «Человек не есть отдельное существо, подобно животному, но существо универсальное, оно не является ограниченным и… эта универсальность захватывает все его существо». «Истина, – утверждал он, – в полноте человеческой жизни и существа».

О родовых свойствах человека не раз писали Маркс и Энгельс.

Маркс называл «самоцелью», то есть высшим идеалом человека, «целостность развития», «абсолютное выявление творческих дарований человека», жизнь, при которой «человек воспроизводит себя не в одном каком-нибудь определенном направлении, а производит себя во всей целостности…»

В эпоху классового разделения труда человек не может быть целостным и разносторонним. Классовое разделение труда создает неравенство, превращает людей в односторонние и флюсообразные «видовые» существа, на всю жизнь приковывает их к одному занятию.

Это замыкание человека в ярмо одного дела глубоко античеловечно, оно уродует человека, противно самой его природе. Впрочем, классовое разделение труда и видовая флюсообразность способствовали той профессионализации, без которой не было бы цивилизации.

И сейчас еще они движут человечество вперед, но уже давно стало ясно, что еще больше они сдерживают его, тормозят рождение его идеальной – родовой – природы. В свое время Август Бебель так говорил об этом:

«Одна из потребностей, глубоко коренящаяся в человеческой природе, состоит в стремлении к свободе выбора занятий и их разнообразию». Ежедневно и однообразно повторяющаяся работа «отупляет и ослабляет» человека, уродует его, ведет к противоестественному, одурманивающему рабству.

«Вместе с разделением труда, – писал Энгельс, – делится на части и сам человек. Развитию одной какой-нибудь деятельности приносятся в жертву все прочие физические и духовные способности. Это калечение человека возрастает в той же мере, в какой растет и разделение труда».

Первобытный человек был по-своему «всесторонним»: каждый человек умел делать все, что делало человечество, каждый мог и охотиться, и собирать плоды, и готовить еду, и сражаться с врагами.

Когда появилось разделение труда, у людей, занимающихся разными видами труда, стали развиваться и разные способности: у охотников – нужные для охоты, у земледельцев – для земледелия, у вождей и жрецов – для руководства и умственной работы.

Человек все больше становился частичным, общество все больше дробилось на клеточки – по профессиям, внутри классов, внутри социальных групп. Число способностей, которые мог развивать каждый человек, все больше сужалось, и к XX веку это сужение дошло до предела. Специализация, которая углубляла раньше способности человека, стала античеловеческой. Ее дробящее, рассекающее влияние все больше проглядывает во всех действиях, мыслях, чувствах человека, во всем образе его жизни – в том числе и в любви.

Она и развивает и разрушает личность, ведет к ее утончению, углублению – и к ее уничтожению, распаду. Чем больше атомизируется общество, тем однообразнее и серийнее делаются связи человека с другими людьми – и тем больше человек превращается в винтик, в безликое существо. Но дробящаяся специализация и изощряет, усложняет его, и это особенно видно в тех слоях человечества, которые занимаются духовным трудом. Правда, и там это изощрение идет рядом с обезличиванием, с превращением человека в серийную, словно сошедшую с конвейера, фигуру.

Будет ли человек личностью или стандартным существом, будет ли он частичным или универсальным – это вопрос жизни и смерти для человечества. Еще сто лет назад именно так говорил об этом Маркс. Именно так – как о вопросе жизни и смерти – он говорил о замене «частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции» – «всесторонне развитым индивидуумом».

В конвейерный период, начавшийся с империализмом, становится невиданно стержневой роль машины для человеческой жизни. Появляется новый глобальный вид разделения труда – разделение труда между человеком и машиной. Индустриализация главных видов труда и быта рождает новую первичную клеточку социального организма, новый социальный тандем – «человек – машина». Общение человека с машиной пропитывает все области жизни и делается одним из главных фундаментов человеческой повседневности. И это рождает совершенно новые противоречия, новые двигатели жизни.

Дробное и конвейерное разделение труда делает человека резко частичным, обезличивает его труд. Оно превращает человека в придаток машины, в робота, который совершает на станке одну-единственную операцию. Обезличивание человека в труде доходит до предела, человечество входит в зону огромного кризиса, и развивать в себе личность люди могут только вопреки этой узкой специализации.

Отчуждение личности, ее расчеловечивание становится как никогда острым. Человек механического труда начинает как бы уподобляться машине, действовать, как она, – выполнять дробные, расчлененные, узкоспециальные операции. Машина как бы накладывает на человека свои свойства, заражает его «машинностью», стремится уравнять с собой.

Собственнические отношения не могут спасти от этого людей. Они еще больше превращают человека в машину, в колесико и винтик общественного механизма. Только социалистические отношения равенства и свободы могут вывести человечество из социальных и технических кризисов, в которые его ввергает XX век.

Но сами по себе общественные отношения не могут избавить человека от частичности, от дробной специализации. Только в союзе с машиной можно победить машину (в том числе и общественную).

И человек встает на встречный путь: он начинает создавать абсолютно новый – кибернетический – тип машин, учит машину действовать, как он сам, – считать, помнить, совершенствоваться, принимать решения, руководить другими машинами. Человек как бы заражает машину человеческими – разумными – свойствами, вкладывая в нее свой интеллектуальный облик, свой отпечаток.

Против омашинивания людей он выдвигает очеловечивание машины. Он начинает передавать машине «низшего человека», человека стандартного, не личность – как раз такого, какого стремятся сделать из него машины. Думающие машины имитируют стандартного человека, они как бы вбирают его в себя. И это дает человеку невиданную возможность – выделить из себя этого «низшего человека» и избавиться от него.

Человекоподобные машины помогут освободить землю от машиноподобного человека, помогут человеку выбросить из себя все обезличенное, все механически типовое. Но только помогут – не больше, – потому что главную роль здесь играют не машины, а человеческие отношения, которые создаются с их помощью, – отношения общественные, социальные.

Очеловечивание этих отношений – главное средство против омашинивания человека. Очеловечивание гражданских отношений и очеловечивание машины – два фундамента того нового мира, который начинает рождаться в нашу эпоху.

Жизнь подходит сейчас к таким рубежам, когда, видимо, будет технически возможно дать обществу новый промышленный фундамент, принципиально новую машинную базу. Кибернетика – впервые в истории – дает техническую возможность создать систему машин, которыми непосредственно управляют не люди, а другие машины – очеловеченные автоматические устройства.

Нынешний тип машины называется в теории машин трехзвенным. В ней три блока: рабочий инструмент – передаточный механизм – источник энергии (мотор).

Четвертое звено в этой цепи – человек. Это звено, управляющее машиной и в то же время управляемое ею: потому что именно от машины зависит, что именно производит на ней человек, в каком ритме он работает, какие способности ему нужны, чтобы управлять машиной.

Что будет, если в трехзвенную машину добавить новое – умное – звено: блок управления? Возникнет четырехзвенная машина, в корне непохожая на все старые. Она сама будет управлять своей работой, и это освободит человека от нынешнего прямого участия в производстве.

Система человекоподобных машин может взять себе весь безликий труд и оставить человеку только индивидуальный труд, только творческую работу. А это значит, что в самих технических основах труда произойдет огромная революция – ибо если стандартный труд обезличивает людей, то индивидуальный труд развивает в них личность.

Это в корне изменит разделение труда между человеком и машиной и позволит – технически – избавиться от старого разделения труда между людьми. Начнет уходить в историю дробная специализация, пожизненное распределение разных видов труда между разными людьми. На свет может явиться новое разделение труда – не пожизненное, не узкочастичное. Смена занятий и сочетание их сможет, видимо, стать законом, и тогда работа будет развивать не узенький сектор, а весь круг способностей человека.

Если эта машинная база будет создана, на смену «видовому» человеку может прийти «родовой» человек – с новыми чувствами, новыми отношениями, новой любовью.

В нем уже не будет тех видовых свойств, которые делают его частичным, сужают до двухмерной односторонности. Видовое-частичное, видимо, умрет совсем. Останется только то видовое, которое будет не врагом родового, а его «разновидностью»; в нем, видимо, будут прямо – но, конечно, в каждом «виде» по-своему, – выражаться главные родовые свойства людей – тяга к универсальности, к полноте жизни, к свободному и разностороннему развитию своей личности, свободному и разностороннему общению с другими людьми.

А те видовые свойства, которые принадлежат только «виду» (материнская любовь и детская психология, эмоциональность поэта и рациональность математика), не будут, видимо, противостоять родовым свойствам, не станут сужать человека до узкой однолинейности.

Общее (родовое) и особенное (видовое) не будут, наверно, воевать в отдельном (в личности), хотя, наверно, тишь да гладь никогда не наступят, и стычки между ними, пожалуй, всегда будут неизбежны. Но, наверно, чаще они станут содружествовать и пропитывать друг друга.

Видовые отличия всегда будут, и всегда будут какие-то виды человеческого неравенства – психологического, нравственного, эмоционального, умственного. Но они, видимо, не будут рождать неравенства в пользовании благами и не поведут к «профессиональному идиотизму».

Конечно, человекообразные машины сами по себе не смогут быть здесь палочкой-выручалочкой. Они – только один конец той волшебной палочки, которую создает сейчас человечество. Другой ее конец – и главный, решающий – это общественные отношения, – во всей их сложности, во всех разветвлениях – от экономических связей до быта, от отношений между классами до системы воспитания. Никакая техника не может освободить человека сама по себе, ибо не сама техника лепит человека, а общественные отношения лепят его в союзе с техникой.

 

«Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!»

Конвейерная эпоха с самого начала резко повлияла на отношение людей к любви. Крайние течения искусства, которые обычно первыми схватывают сдвиги в жизни, стали эстетизировать превращение человека в машину. Основатель героической ветви футуризма итальянец Маринетти провозгласил поход против любви.

Мафарка, герой романа Маринетти «Футурист Мафарка», заявил: «Мы презираем страшную и тяжкую Любовь, которая тормозит ход человека и мешает ему выйти из своей человечности».

Мафарка – рупор идей Маринетти о переделке человека, о создании новых людей – титанов-героев. Идеи эти стали потом фашистскими, и сам Маринетти тоже стал фашистом. «Я убил любовь, – говорит Мафарка, – заместив ее возвышенным сладострастием героизма… Вот новое сладострастие, которое освободит мир от любви, когда я осную религию экстериоризованной Воли и повседневного Героизма».

Вместо любви к человеку он прославляет любовь к машине. «Мы любим красное, – говорит он, – и, с отблеском топок локомотивов на щеках, мы воспеваем растущее торжество Машины». Мы «прославляем любовь к машине, пылающую на щеках механиков, обожженных и перепачканных углем. Случалось ли вам наблюдать за ними, когда они любовно моют огромное мощное тело своего локомотива? Это кропотливые и умелые нежности любовника, ласкающего свою обожаемую любовницу».

В этой предфашистской утопии человек полностью расчеловечивается и делается механтропом. Такие теории, такие взгляды на любовь были только крайними веточками того отношения к любви, которое в XIX–XX веках порождала жизнь во многих людях. Любовь без любви – так можно назвать множество любовных связей этого времени. Чехов писал свои слова о любви как раз в то время, когда эта любовь без любви воцарялась в жизни, когда пришло время декадентского эротизма, гипертрофированной чувственности.

Прекрасные женщины исчезают, превращаются в самок, в приспособление для любовных услад. Саша Чёрный, сатирик начала века, писал об этом:

Люди как бы стали безликими, типовыми, выродились в серийное олицетворение похоти; как два удара одних часов похожи они на Сладострастие из флоберовского «Искушения святого Антония».

Это – разрушение высшего человеческого достижения – индивидуальной духовной любви, прыжок назад, в далекий провал времен, в голую типовую чувственность.

Такой отход от личностного к типовому заметили еще многие философы и теоретики XIX века, особенно германская плеяда мизантропов и женоненавистников – Шопенгауэр, Гартман, Ницше, Нордау, Вайнингер.

Знаменитый философ-пессимист Артур Шопенгауэр так излагал коренные основы тогдашней любовной морали: «Женская честь несравненно важнее мужской, так как в жизни женщины половые отношения играют главную роль. Женская честь заключается во всеобщем мнении, что девушка не принадлежала ни одному мужчине, и что замужняя женщина отдавалась лишь своему мужу».

Шопенгауэр довольно точно говорит здесь о положении женщины своего времени. Женщина в этой морали – не человек с массой потребностей, не личность, а частичное существо, для которого главное в жизни – «половые отношения». И поэтому так узка и однолинейна здесь женская честь, которая целиком сводится к канону девственности для девушек и канону верности для женщин.

«Женский пол, – продолжает Шопенгауэр, – требует и ждет от мужского всего, что он желает, и в чем нуждается; мужчины же требуют от женщин прежде всего и непосредственно лишь одного. Следовательно, надлежит устроить так, чтобы мужской пол мог получить от женского это одно не иначе, как взяв на себя заботы обо всем, и в частности о рождающихся детях; на этом порядке покоится все благополучие женского пола».

«Ввиду этой цели, – заканчивал он, – первая заповедь женской чести заключается в том, чтобы не вступать во внебрачное сожительство, дабы каждый мужчина вынуждался к браку, как к капитуляции».

Отношения мужчины и женщины тут – настоящая сделка: женщина дает мужчине наслаждение, а он обеспечивает ее всем необходимым. Делается ли это с любовью или без любви – не играет никакой роли. Конечно, ни о каком равенстве, ни о какой свободе, ни о какой человечности тут нет и речи. Женщина – только инструмент для удовлетворения мужских потребностей. Она должна воевать с мужчиной, принуждать его к капитуляции, браку, – это продажная цена ее девственности…

Для Ницше любовь – это тоже война, яростная война двух противников, низшее из человеческих чувств. Великий романтик, гремящий обличитель филистерства, он сам был заражен его ядами, и его мрачные инвективы поражали и античеловеческое и человеческое в людях.

И для него женщина – не человек, не самостоятельная личность, а аппарат для деторождения. «Все в женщине загадка, – говорит он, – и все в женщине имеет одну разгадку: эта разгадка зовется беременностью».

Женщина Шопенгауэра была только женой, женщина Ницше – только родительница. «Мужчина для женщины – только средство: цель – всегда дитя», – говорит он.

И он призывает: «Пусть женщина станет игрушкой, чистой и нежной, подобной драгоценному камню, осиянному добродетелями какого-то еще не существующего мира». Не человеком зовет он сделать женщину, а игрушкой, которой будет наслаждаться ее господин. Ибо женщина для него – существо, которое стоит ниже мужчины.

«Если ты раб, – возглашал он, – ты не можешь быть другом. Если тиран ты, ты не можешь иметь друзей.

Слишком долго скрыт был в женщине раб и тиран. Поэтому женщина еще неспособна к дружбе: она знает только любовь.

… Еще неспособна женщина к дружбе: женщины все еще кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы».

Конечно, и тут есть правда; века рабства – общественного и домашнего – сделали такими многих женщин. Но слово «еще», которым пользуется здесь Ницше, совсем не указатель на возможность другого будущего. Это просто оборот стиля, ибо в философии Ницше у женщины нет будущего. Все будущее он отводит мужчине, его сверхчеловек – это сверхмужчина. Сверхженщины у него нет, ибо женщина для него – недочеловек.

И он говорит:

«В любви женщины всегда есть несправедливость и слепота ко всему, что вне любви ее. Даже в сознательной любви женщины всегда есть засада, молния и ночь рядом со светом».

И кончается это презрительным, свистящим ударом:

«Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!» – так говорил Заратустра.

Не один Ницше считал женщину рабыней. «Настоящая женщина, – говорил англичанин Джон Рёскин, – слуга мужа своего в доме его: в сердце же его она – царица».

Свобода для него состоит в рабстве, в повиновении, в подчинении. «Я не знаю, – говорит он, – настанет ли когда-нибудь день, когда познается сущность настоящей свободы и люди поймут, что повиноваться другому, работать на него… – не есть рабство. Часто это лучший вид свободы – свобода от забот».

И Ницше говорил то же самое: «Восстание – это доблесть раба. Вашей доблестью пусть будет послушание».

Конечно, Новое время – время парадоксов, но если рабство – лучший вид свободы, то почему бы ненависти не быть лучшим видом любви, ползанью – лучшим видом полета, а смерти – лучшим видом жизни?

* * *

XIX век, начало XX века были временем, когда у многих людей любовь все больше мельчала, все глубже принимала в себя отпечаток царивших тогда нравов. Жорж Дюруа у Мопассана, Берта и Бюбю с Монпарнаса у Шарля-Луи Филиппа, Санин у Арцыбашева были как бы символом этого превращения любви в рычаг – рычаг преуспеяния, пропитания, наслаждения.

И как противовес этому в поэзии опять появляется тяга к идеальной, неземной любви. Вспомним хотя бы знаменитую блоковскую Незнакомку из его стихов и пьесы – неземное, небесное существо.

Любовь Блока – это не просто возрождение боготворящей рыцарской любви, хотя в ней есть что-то и от нее. Блок хотел настоящей любви, которая как наводнение захлестывает человека и несет его в своих сверкающих потоках. И уводя Прекрасную Даму на небеса, Блок хотел уберечь ее от земной грязи. Он видел, что любовь, которая стала пряным лакомством для одних и поденной каторгой для других, губит настоящую любовь.

Так и случилось в пьесе «Незнакомка», когда звездная любовь Блока спустилась с неба. В Незнакомку проникают токи и яды земной любви, и она уходит с первым поманившим ее господином – как заурядная панельная проститутка.

Падучая звезда Блока падает второй раз – с небес идеальной любви на землю пошленькой любви. Гений чистой красоты оказывается мимолетным виденьем. Нет больше любви на земле, тоскует Блок; даже самое прекрасное, самое чистое, самое неземное чувство попадает в капканы и топи земной пошлости.

Весь Блок поэтому – звенящая и пронзительная тоска по звездной любви. И гениальные чары блоковской щемящей печали рождены этой нестерпимой тоской.

Не только в России родилась тогда тяга к неземной любви трубадуров. У многих поэтов Европы виден этот порыв к возрождению рыцарской любви Средневековья, и особенно грустно и элегически он звучит у Ростана. Трагическая любовь Сирано де Бержерака, полная тоски и боли; самоотверженная любовь принца Жоффруа к принцессе Грёзе, любовь-подвиг, которая бросает его в смертельное путешествие и осеняет его смерть, – романтическая печаль по такой любви насквозь просвечивает все творчество Ростана.

И не случайно, конечно, что именно в начале XX столетия Жозеф Бедье реконструировал «Тристана и Изольду», знаменитую повесть XII века. Земные дурманы, проникавшие тогда в любовь, толкали поэтов на страстные поиски рыцарской любви.

 

Двуречье любви

Искусство, как и наука, всегда идет дорогой открытий, и эти открытия нужны человеку не меньше, чем открытия науки. Ибо искусство постоянно открывает человеку его самого. Оно все глубже проникает в человека, в жизнь его чувств и разума. Оно все время открывает новые типы людей, новые виды человеческих связей, и там, где нет этих открытий, нет и искусства, – есть только мимикрия под искусство, изготовление подделок и эрзацев.

Первой большой вехой в истории любви была Античность; она как бы открыла людям внутренний огонь, сжигающий их, вселяющийся в их душу и не дающий им покоя.

На грани Средних веков и Возрождения поэты нового сладостного стиля (Кавальканти, Джанни и другие), Данте и особенно Петрарка открыли нам индивидуальную духовную любовь Нового времени, со всеми ее сложностями и противоречиями. Это было великое открытие, равное любым другим великим открытиям эпохи.

Ко временам Петрарки любовь начинает чуть ли не безраздельно царить в поэзии. Сотни поэтов писали о ней, но почему-то никто из них не стал Петраркой, хотя многие и приближались к нему.

Вспомним «Витязя в тигровой шкуре», который был создан раньше петрарковских сонетов. Любовь для Руставели – вселенская сила, движущая миром, и в цепи всех сил жизни она стоит чуть ли не на первом месте.

«Жизнь моя – самосожженье и тысячекратный стон», – говорит у него влюбленная. «Опаляемый любовью, в пламени ее горю», – говорит влюбленный. «Исступленный» и «влюбленный» – у арабов то же слово, – говорит о них Руставели.

Любовь у него – титаническая страсть, которая низвергается на человека и погребает его под собой. В его поэме нет филигранного плетения психологии, нет жизни сердца, нет чувствований души. Любовь для Руставели – стихийный поток, в котором нет струй и течений, нет радуги чувств с ее многоцветностью. Один цвет царит в любви Руставели, один цвет окрашивает всю поэму – цвет полыхающего пожара.

Чтобы стать Петраркой, нужен был другой взгляд на любовь. Нужно было ощутить ее не как гремящий водопад, а как плавную равнинную реку, – и только тогда можно было понять, из каких потоков она состоит.

Весной 1327 года Петрарка увидел Лауру в церкви – и до самой ее смерти любил ее. Любовь к ней заполняет все пространство его души, вытесняя оттуда все остальное.

Но это – неразделенная любовь, и Петрарка поет не радости любви, не ее гармонию, а ее горести, тяготы, ее сложность. Одиночество, рожденное безответной любовью, замыкает его в себе, обращает его взгляд внутрь – и позволяет глубоко проникнуть в скрытые уголки своей души, разглядеть там такие оттенки чувств, о которых до того и не подозревали.

Он разорван в противоречиях, душа его разъята на контрасты, и он как бы застыл, раздвоенный полярными чувствами:

Он пристально смотрит на себя, он поражен двойным ликом любви. Он видит, что любовь «целит и ранит», видит, что она необыкновенно усложняет его внутреннюю жизнь, делает необъятно богатым мир его сердца.

Любовь к Лауре стала центральным средоточием всей его жизни. У него даже появился свой календарь, свое исчисление времени. Он мерит жизнь от момента встречи с ней («вот год прошел», «вот десять лет прошло», «пятнадцать лет кружится небосвод с тех пор, как я горю, не угасая»), – как будто жизнь распалась на две эпохи, на две эры – до рождества любви и после ее рождества.

Петрарка увидел двуречье любви, постиг ее многоликость, сложнейшую вязь ее потоков. Он увидел, что в любовь входит восторг и тоска, радость и мука, надежда и печаль, и все это слагается в особое настроение, особый сплав чувств – accidia, тоскливая радость, как ее называли. Но он не разглядел еще струек, из которых состоит каждый этот поток, не увидел, как они переливаются, незаметно переходя друг в друга.

По сравнению с Античностью это была уже совсем другая любовь, другая по всему своему складу: она перестала быть монолитной, сделалась психологически утонченной и разветвленной, далеко опережая здесь эллинистическую любовь.

Но собравшись вокруг одного духовного полюса, любовь его, как и у трубадуров, перестала быть цельной, утратила телесную жизнерадостность, чувственное изобилие. Петрарка сам говорил, что любит в Лауре не плоть, а бессмертную душу, и поэтому будет любить ее и после смерти, – ведь душа ее останется, не умрет. Здесь и лежит разгадка, почему он любил ее двадцать лет после ее смерти – или внушал себе, что любил, ибо в письмах сознавался, что смерть погасила в нем последние остатки любви к ней.

Герой Петрарки – человек переходного времени. Он выламывается из пут старого мира, но в своей любви, которая стыдится земных порывов, он еще по пояс стоит в Средневековье.

Так сложно – с потерями и приобретениями – менялись в веках психология любви и сама любовь. И дальше, с ходом времени, это психологическое усложнение любви делалось все больше.

 

Двуречье и дельта

У Фета есть шутливое стихотворение о любви. Нудный педагог объясняет в нем ученику, что глаголы делятся на два вида – глаголы действия и глаголы состояния.

Любовь-состояние, любовь-чувство несет в себе целый мир огромных психологических ценностей. Само начало любви – громадное – и незримое – изменение в человеке. В нем совершаются таинственные, неясные нам внутренние сдвиги, мы видим только их результат, а какие они, как текут, – мы не знаем.

… Вот Анна, после первой встречи с Вронским, едет в поезде.

Она читает книгу, она увлечена ею, и вдруг ей отчего-то сделалось стыдно. Она стала перебирать свои вчерашние впечатления, вспомнила бал, знакомство с Вронским, свое поведение. Стыдного ничего не было, «а вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось». «Она провела разрезным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что-то давит дыхание и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайной яркостью поражают ее».

На вокзале Анну встречает муж. «Ах, боже мой! Отчего у него стали такие уши?» – подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы.

Едва зажегшись, искорки неясного ей чувства уже начинают неуловимо перестраивать мир ее души, крупицу за крупицей менять весь строй ее ощущений.

«И сын так же, как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на разочарование».

Анна не понимает, почему она по-новому видит близких, хорошо знакомых ей людей. Она не понимает, что в ней начинает «переворачиваться» все ее мировосприятие, она не чувствует, что она изменилась, и именно поэтому другие кажутся ей не такими, как раньше.

Влюбление еще со времен Античности всегда казалось чем-то мгновенным. С тех пор любовь с первого взгляда, неожиданно поражающая человека, заполонила собой все искусство. Мгновенно влюблялись эллины и рыцари, герои древнеиндийского романа и драмы, персонажи «Тысячи и одной ночи» и Руставели, герои Возрождения и поздних эпох.

Любовь у Толстого – не мгновенный удар, а постепенная перестройка всей внутренней жизни человека, переход ее – звено за звеном – в новое состояние. Раньше любовь начиналась, как вспышка молнии, тут она начинается, как созревание цветка. Новое для человека ощущение, едва начиная входить в ряд его привычных чувств, уже меняет их одно за другим, просвечивает через них – как капли краски, вводимые одна за другой в воду, сначала неуловимо, а потом все явственней меняют ее цвет.

Этот подход к любви, как к революции в человеке, эта «диалектика души», тотальная связь всех душевных движений человека, взаимное слияние всех ручейков, из которых состоит поток его внутренней жизни, – то новое, что приносит в понимание любви XIX и XX век и что ярче других писателей выразил, пожалуй, Лев Толстой.

В начале XX века спектр любви стал исключительно сложным, и любящий взгляд состоит теперь из многих эмоций.

«В этом взгляде было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову – какая-то ласкающая нежность, и пристальность, и беспокойство, а еще дальше, в загадочной глубине синих зрачков, таилось что-то странное, недоступное пониманию, говорящее на самом скрытом, темном языке души».

Так видит глаза любимой юный Ромашов из купринского «Поединка», и тут как бы просвечивает вся многослойность теперешнего любовного влечения, вся его непростота. Чувства, из которых оно состоит, лежат в разных психологических измерениях, а где-то в глубине, под этими еще различимыми чувствами таится что-то странное, недоступное пониманию, говорящее на самом скрытом, темном языке души.

Любовь у Куприна – глубинная эманация души, она истекает из подсознания – большой и важной области человеческого существа, которая скрывает в себе много загадок. Оттуда начинаются многие сотрясения, там таятся силы, которые диктуют чувствам человека, его душевным движениям.

Многое в этих движениях не воспринималось, не осознавалось раньше. В XX веке забеспокоились, стали улавливать эти новые потоки. Приближаясь к сознанию человека, они вспыхивали, как вспыхивают метеоры в небе, и только в эти моменты их можно было заметить. Но какой путь они проделали до этого, из каких глубин они вышли – оставалось тайной.

Вспомним Петрарку. У него чувства любящих ясны, отграничены друг от друга, они блистают как лезвия – восторг и тоска, радость и мука, наслаждение и печаль. Между ними нет никакого тумана, сплетения их ясны, переходы рельефны, зримы.

Теперь любовь не просто состоит из нескольких чувств. Двуречье любви превратилось в дельту из многих потоков, каждый из которых разбит на мельчайшие струйки эмоций, настроений, душевных движений – мимолетных, неуловимых, переливающихся одно в другое, вспыхивающих и мгновенно гаснущих, загорающихся в другом месте.

Это было совершенно новое, рожденное XX веком представление о любви. Это было открытием нового – и очень сложного типа человеческой психологии, и вместе с тем нового типа эстетического восприятия.

Конечно, речь идет здесь о высших точках любви, о ее психологических вершинах, рядом с которыми много провалов и равнин обычной жизни. И в сочетании этих взлетов и провалов резко выразилась двойственность частичного человека, расколотость мирового развития: углубление личности шло рядом с ее обезличиванием, утончение каких-то ее свойств достигалось за счет притупления других свойств.

И чем более частичными делались люди во всем строе своей жизни, тем контрастнее становился разлад между их обезличиванием и усложнением их личности, часто рафинированным, чрезмерным. И усложнение любви, дробление ее на мельчайшие внутренние крупицы идет рядом с падением ее силы, ее безоглядности, цельности, ее роли в самой жизни. Утрата ее внутренней мощи и чувственного изобилия делается все более и более явной, нерасторжимость потерь и приобретений все больше бросается в глаза.

 

Новые диапазоны психологии

Уже давно замечено, что в XIX и XX веках искусство стремится дать как бы посекундный дневник любви, следит за малейшими биениями сердца, схватывает исчезающе малые движения души.

Жизнь общества и жизнь каждого человека сейчас невероятно усложнилась, и тут – как и везде – есть свои темные и свои светлые стороны. И усложнение жизни, и ее обесценение, которое принесли с собой мировые войны и лавиноподобный рост населения земли, – все это резко поднимает в глазах людей ценность каждой ее крупицы, заставляет человека все больше дорожить самой мелкой ее искоркой. Большую роль играют здесь и перевороты в творческом сознании, быстрое движение вглубь, к первоэлементам жизни, которое идет во всех областях знания. Физики забрались в глубины атомного ядра. Биологи проникли внутрь клетки – атома живой природы. Генетики работают с генами – элементарными частицами наследственности. Физиологи бьются над тайнами нейрона – нервной клетки человеческого организма, хотят понять секреты паутинных биений психики.

Мир микровеличин все больше завладевает умами человечества, ибо он дал открытия, которые потрясают устои всех наших представлений. И стремление понять микропроцессы обычной жизни делается сейчас, может быть, одним из главных человеческих стремлений.

Мир бесконечно малых величин создает новый тип человеческой психологии, который, возможно, станет преобладать в будущем. (Впрочем, может быть, эта настроенность на микровеличины пройдет, восприятия человека опять станут крупными, цельными, и психологию подробностей заменит психология простых и цельных чувств – как во времена Античности. Это может случиться, если наступит упрощение жизни, если процессы синтеза, которые сейчас начинаются, возобладают над усиливающимся дроблением и специализацией.)

Предвестия этих психологических перемен появились еще в XIX веке. В те времена стало резко меняться общее состояние мира, начал рождаться новый уклад бытия. Внутренне ветвящаяся жизнь рождала внутренне ветвящегося человека. Быстрый темп жизни убыстрил, видимо, психические реакции, сделал более тонкой способность человека откликаться на мельчайшие уколы жизни. Гигантская острота жизненных противоречий, невиданное напряжение социальной борьбы, дробящееся разделение труда – все это были пружины того скачка, из которого человек вышел более сложным, чем входил в него.

В последние годы в нашей жизни резко поднялась и роль макромира, мира гигантских величин. Мир космоса и глобальные события земли начинают все больше вторгаться в нашу личную повседневность. К жизни каждого из нас протягивается все больше ниточек от массы процессов, текущих в разных углах планеты. С двух сторон эти миры как бы входят в сознание теперешнего человека. К «средним волнам», на которые была настроена психика старого человека, как бы добавились короткие и длинные волны. Они расширили диапазон волн, на которых мы общаемся с миром, открыли нам новые области в этом мире, которые мы раньше не могли видеть.

Эти сдвиги в жизни меняют склад ощущений, строй мышления – всю психологию современного человека. Чувства людей утончаются, растет их филигранность, непростота их сплетений. Все ясней делается ценность малейшего движения души, весомость мельчайшего «атома» психологии.

Конечно, ни на секунду нельзя забывать, что все это идет рядом с дроблением человека, с растаскиванием его личности, с суживающим его давлением частичной жизни. Это утончение и это «упрощение» – как бы две стороны медали, два рельса, по которым идет развитие нынешней психологии человека. И усложнение этой психологии – прямой ответ на обезличивающее давление конвейерной эпохи.

Не последнее место в таком усложнении человека занимает и любовь. Вспомним хотя бы Фета, знаменитые его стихи, написанные сто двадцать лет назад.

Возможно, сейчас эти стихи могут показаться психологически незатейливыми, но в них есть и подспудная непростота, которая в свое время сделала их хрестоматийными.

Человек, который говорит это, любит, и, наверно, поэтому он так обостренно видит красоту малейших биений жизни. В удивительном единстве сливается здесь цельность и «точечность» восприятия. Для него дорог каждый блик ручья, каждый перелив трели, каждый шорох веточки, каждая тень на лице любимой.

Именно любовь открывает ему ценность этих мимолетных трепетов жизни. Каждый из них – крупица радости, каждый сопричастен к его счастью, и поэтому каждый полон радостного смысла и значения.

Любовь как бы пробуждает в человеке массу его скрытых сил, делает сверхвосприимчивым его глаз, слух, скачком повышает проницающую силу интуиции. Человек как бы переходит в новое психологическое состояние – «состояние губки».

Пороги его восприятия круто снижаются, и через них, как через опущенные ворота шлюзов, в него вливаются изобильные потоки впечатлений. «Взрыв восприятий», «половодье впечатлений» захлестывают человека, как будто в нем рождаются новые воспринимающие органы.

Такая насыщенность жизни, такая сила микровосприятия чаще, наверно, бывает в искусстве, чем в жизни.

Сейчас так, как в искусстве, человек живет только в немногие минуты взлетов – в моменты опасности, вдохновения, любви, в моменты открытий, новых впечатлений, драматических переломов, – то есть в моменты скачка, сдвига, качественного перехода. Таких минут в жизни людей куда меньше, чем минут пустого существования.

В искусстве каждое действие людей несет с собой качественные перемены, качественную новизну. Качественных сдвигов в жизни персонажей искусства куда больше, чем количественных, – в сотни, а то и в тысячи раз.

В обычной жизни дело обстоит как раз наоборот – количественные слои ее в сотни, в тысячи раз больше качественных. В ней много пустынных секунд, много топтания на месте, механического растрачивания. И изменить это положение людям вряд ли удастся, пока в их труде и в быту много механического однообразия, пока весь уклад их жизни состоит из ежедневного повторения все тех же однообразных операций на работе, все тех же однообразных действий дома.

Стремление жить так же насыщенно, как живут люди в искусстве, жить по законам красоты, законам перемен и разнообразия, – это еще одна человеческая утопия, и все искусство – стихийное, неосознанное воплощение этой иллюзорной, но естественной тяги людей, которые хотели бы максимально насытить новым смыслом каждую секунду своей жизни.

Может быть, это одна из тех подспудных, никем не сознаваемых утопий, которые станут играть гигантскую роль в жизни будущих поколений. Может быть, она приведет к тому, что в человеческую жизнь войдут совершенно новые мерила ее ценностей, и эти мерила перестроят все мироощущение людей, весь строй их отношений к себе и к миру.

В воплощении этой утопии роль искусства – особенно Нового времени – незаменима. И так же незаменимо здесь – и так же огромно – влияние на людей любви. Она стремится насытить каждую пустую или полупустую секунду человеческой жизни, сделать ее полной, набухшей, чреватой смыслом. И здесь мы наталкиваемся на одну очень интересную вещь.

 

Четвертое измерение жизни

Многие, конечно, замечали по себе, что в разные моменты жизни бывают совсем разные ощущения времени.

Особенно резко меняет чувство времени любовь. В часы любви время исчезает – исчезает почти буквально, его не ощущаешь, оно перестает быть. Об этом странном чувстве писал Роллан – в сцене свидания Кристофа с Адой. И вместе с тем каждая секунда насыщена такими безднами переживаний, что время как бы останавливается, и от одного удара пульса до другого проходит вечность.

Время любви как бы состоит из бесконечных внутри себя мгновений – но эти бесконечности мгновенны, вечности молниеносны. И эта вечность секунды и эта мимолетность часов сливаются друг с другом, превращаются друг в друга и порождают друг друга.

В горе, тоске секунды тягучи, расстояние между ними невыносимо велико, и сквозь них продираешься, как в ночном кошмаре. Вспомним, как тягостно Джульетте, которая разлучена с Ромео и для которой от заката одной секунды до восхода другой проходит вечность:

И тут время делается долгим, но каторжно долгим, секунда набухает вечностью – но не радостной и сверкающей, а тоскливой и тусклой. Мгновение тоже останавливается, но оно умирает, и муки этого умирания невыносимы.

Законы, управляющие человеческим ощущением времени, – это законы парадокса: если человеку хочется, чтобы время шло быстрее, оно идет медленнее. Если человек хочет, чтобы время шло медленно, оно начинает бежать. Горестные, «отрицающие» чувства замедляют время, радостные, «утверждающие» – убыстряют его. Дух противоречия – это, наверно, главный дух, который управляет ощущением времени.

И здесь лежит явное несовершенство нашей психики. Вместо того чтобы медленно впивать секунды радости, мы опрокидываем их оглушающим залпом. А отрава горя сочится в нас медленно, падает с тяжелой расстановкой.

И получается, что страдания жизни мы часто видим увеличенными, как в бинокле, а радости – уменьшенными, как в перевернутом бинокле.

Эти свойства человека с давних пор были источником пессимистических теорий. Еще во времена эллинизма греческие философы говорили, что в жизни людей страданий больше, чем наслаждений, и поэтому счастья у людей быть не может. Громко звучали такие ноты в философии прошлого и начала нынешнего века, особенно в немецкой.

Горестные ощущения сильнее действуют на человека, чем радостные, говорили многие тогдашние мыслители; в жизни человека их больше и они острее. Сто лет назад, в 1869 году, Эдуард Гартман заявлял, что даже в любви страдания переживаются сильнее, чем радости, и поэтому люди должны отказаться от любви – любым путем, вплоть до кастрации.

Уже в наше время психологи и физиологи установили, что «перевернутое» ощущение горя и радости рождено самой нашей природой. В минуты радости, говорят они, в человеке царят процессы возбуждения, они ускоряют все ритмы нашего организма, и время от этого бежит быстрее. В минуты горя возбуждение пригашено, царят тормозные процессы, ритмы организма замедляют свой ход, и время идет медленно.

Горе и радости видятся так только в настоящем времени, только в тот момент, когда они переживаются. В наших воспоминаниях действует обратный закон – как бы закон «красного смещения»: горести забываются, исчезают из памяти, а радости остаются и занимают почти все ее пространство. Поэтому прошлое и вспоминается всегда так радужно. К сожалению, человек больше живет чувствами, чем памятью чувств; для наших ощущений есть только настоящее время, а прошлое воспринимается больше всего мыслью, разумом, – хотя и памятью чувств тоже.

Такое ощущение времени – вещь органическая, и оно, наверно, всегда будет утяжелять жизнь людей. Впрочем, может быть, кое в чем сумеет помочь здесь микропсихология, которая сейчас рождается. Может быть, она не просто научит нас ценить каждую крупицу радости, каждую ее секунду, а как бы и раздвинет ее просторы, увеличит ее вес – и смягчит этим несовершенство человеческой психики. (Впрочем, микропсихология может точно так же увеличить и размеры горестей, их вес, их остроту – и тогда «перевернутое» ощущение горя и радости может сделаться еще разительнее.)

Относительность человеческого времени чувствовали многие писатели и философы. Ее ощущали Толстой, Достоевский, о ней писали Платон, Спенсер, а совсем недавно о ней много и по-новому говорил Хемингуэй.

Вспомним еще раз Роберта Джордана. Ему осталось прожить семьдесят часов, которые до краев полны любовью к женщине и борьбой с фашистами. И он знает, что от всей жизни ему остались эти последние семьдесят часов. Он беспощадно трезв, он смел перед собой, и он думает: «Наверно, за семьдесят часов можно прожить такую же полную жизнь, как за семьдесят лет».

Его жизнь измеряется теперь секундами, и каждая секунда вырастает до огромных размеров, каждое дыхание, каждый толчок пульса делается гигантски насыщенным. В жизнь человека врывается новая цена времени, и – как под огромным микроскопом – пылинка времени вырастает в гору.

И Джордана охватывает горькое чувство человека, который потерял то, что не успел найти. Он ощущает, что ему остается только одно, и сводит свои ощущения к глубокой и мужественной формуле: «Наверстать в силе то, что не хватает твоему чувству в длительности».

Тут и лежит, наверно, ключ к его любви: наверстать в силе то, чего не хватает в длительности.

И Роберт Джордан стремится прожить целую жизнь за три дня, и оттого, что счет их любви идет на секунды, каждая из них делается громадной, и в душу человека входит иллюзия ее медленности. Они с Марией наслаждаются каждой этой секундой, они любят друг друга с такой силой, что эта сила как бы возмещает им краткость их любви. Закат времени – вот о чем говорит Хемингуэй, и оттого, что время идет к концу, ценность каждой его секунды резко разрастается. Секунда для Роберта Джордана – не просто двухсотмиллионная часть жизни, как для любого человека. Ее удельный вес громаден: сегодня она – миллионная часть его жизни, завтра – стотысячная, послезавтра – тысячная, сотая, десятая. И чем меньше секунд остается ему прожить, тем громаднее эта секунда, тем необъятнее ее внутренние просторы – и тем мгновеннее она пролетает.

* * *

Ученые говорят, что мерило времени – это одинаковые и ритмические явления: колебания атома, обороты земли вокруг своей оси и т. п. В обычных для земли условиях эти ритмы не меняются, и время течет с постоянной быстротой.

Но мерилом времени могут быть и социальные ритмы, ритмы перемен в жизни общества и в жизни каждого человека.

Все знают, что ритм социального времени был разный в разные эпохи. Одна скорость была у времени в пещерные времена, другая в эпоху Античности, третья – в Новое время, в эру машинной цивилизации.

Американские индейцы говорили когда-то: «Завтра – это только другое имя для сегодня». Жизнь влеклась тогда медленно, уклад ее был одинаковым у дедов, отцов, внуков, завтра ничем не отличалось от вчера и от сегодня.

Но уже много лет назад течение времени начало ускоряться. В году сейчас столько перемен, сколько раньше вмещалось в десять. Число событий на единицу времени выросло во много раз, – а ведь именно ритм этих перемен и создает скорость времени, его насыщенность.

Конечно, у этого ускорения времени есть свои перегрузки, свои тяжести, и они гнетут людей, истощают их, мешают им жить. Надсадный темп жизни – особенно городской, – рабочая гонка, постоянное подхлестывание, желание перегнать, боязнь отстать – все это рождает в людях нервное истощение, отравляет их души, судьбы.

Раньше время для людей было бестелесной, чисто идеальной вещью. Сейчас оно делается ощутимым, зримым, становится как бы «четвертым измерением» жизни. Пробита огромная брешь в представлении, что время – это просто обороты земли вокруг солнца.

Календарное время – это время механическое, внешнее, оно хорошо подходит к природе, которая живет равномерно, в одном ритме, и хуже – к человеку. Ибо это не индивидуальное, а уравнительное время, безликое, отчужденное от человека.

Психологическое время, личное время – это, наверно, и есть истинное время, которое прожил человек. Можно ведь прожить сто лет – и большинство из них будут пустыми годами. И можно жить так, чтобы в каждый день вмещалась неделя, в каждый год – десятилетие.

Психологическое время – это время личности, и ход его зависит от содержания времени, от его насыщенности, а не от того, сколько раз земля обернется вокруг себя и вокруг солнца.

«Время личности» показывает, как наполнена жизнь человека переменами, сдвигами, событиями. Богатство новых впечатлений, действий, качественных перемен – это и есть богатство времени. У кого их больше, тот и жил больше, хотя другие могут жить дольше.

Такой подход к времени многое меняет в жизни человека. Он ведет к стремлению, чтобы в жизни не было пустых секунд, чтобы каждый атом времени был до краев полон жизнью. Секунду не вернешь, она бывает только один раз, она – та песчинка, которая пересыпается в часах природы и составляет один микрошаг времени. И нельзя обронить ни песчинки из той маленькой горсти, которую отпустила нам жизнь, нельзя прожить ее впустую, потому что она – крупица твоей жизни, потому что она необратима.

Такой подход может в корне изменить ощущение потерянного и полезного времени, он может привести к новому взгляду на мир, к тому, что жизнь начнет измеряться не по шкале лет и месяцев, а по шкале часов и секунд.

И это, наверно, самое главное, самое человечное мерило жизни. Если в жизни человека есть минуты счастья, минуты радости – и часы однообразия, механической скуки, тягот, – такая жизнь далека от совершенства. Ведь в конце-то концов чем больше светлых секунд в жизни человека и чем меньше в ней секунд темных – или серых, – тем лучше эта жизнь.

На этих новых весах и надо, видимо, измерять совершенство жизни человека, совершенство жизни общества, совершенство любого строя жизни.

Маркс писал об этом: «Лишь тогда, когда действительный индивидуальный человек… в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым существом… – лишь тогда свершится человеческая эмансипация».

Мерой человеческого освобождения он брал не абстрактные отношения, а именно индивидуальную жизнь человека, его повседневный труд, его обыденные отношения с другими людьми – поминутную, текущую шкалу его жизни. «Общественная история людей, – говорил Маркс, – есть всегда лишь история их индивидуального развития». Именно личное, индивидуальное отношение индивидов друг к другу, их взаимное отношение в качестве индивидов создало – и повседневно создает – существующие отношения.

Это исключительно важная – и по сути своей очень простая и самоочевидная мысль, и она должна быть методологической основой всех социальных измерений.

Измерять социальное счастье, уровень свободы, равенства, материального благополучия и надо, видимо, не по обезличенно-массовым показателям, а по «эмпирической жизни», по «индивидуальному труду», по «индивидуальным отношениям» человека – по их поминутной шкале. Сколько этого счастья, этой свободы, справедливости дано каждому человеку в его каждодневном и каждочасном личном труде, в его каждодневных и каждочасных личных отношениях, – такой и уровень общего счастья.

Это – мерило благ «на душу населения», главное мерило всех человеческих благ. Все другие меры отчуждены от личности, индивидуальности, и сейчас они все больше делаются мнимыми, безликими, уравнительными.

Рождающаяся сейчас новая цена времени воюет с одним старым, издавна живущим у людей психологическим предрассудком.

Во многих из нас глубоко сидит наивное представление, что может быть такая жизнь, где все хорошо и нет ничего плохого.

Детям их жизнь кажется куда хуже и несвободнее, чем у взрослых; они думают, что настоящая жизнь начнется, когда они вырастут. Юноши и девушки верят, что совсем настоящая, совсем счастливая жизнь наступит, когда они найдут себе спутника жизни и станут жить самостоятельно, без опеки родителей.

Семейные люди озабочены нехватками; им кажется, что масса хлопот, которые они тратят на семью, станет меньше, когда вырастут дети, и вот тогда-то и они сами заживут хорошо.

Зрелые люди ждут пенсионного возраста – тогда и наступит жизнь без обязанностей, с одними правами, тогда и можно будет по-настоящему отдохнуть, заняться своим здоровьем…

И в предвкушении этого будущего счастья люди живут не в полную силу. Они как бы надеются, что в их личном будущем наступит какой-то мир утопии, и берегут себя для этого времени.

Этот психологический мираж в чем-то и благотворен, – он дает фундаменты для человеческого терпения, но главное – он обманчив и иллюзорен, потому что выдает настоящее за что-то менее настоящее, чем будущее. И люди живут не в полную силу, они пользуются своей молодостью, своей зрелостью, своим здоровьем не в полную силу. Они бросают на ветер секунды, дни, годы, они не стараются наполнить их настоящей жизнью, а отдают их во власть существования.

Иллюзии мешают им понять, что каждая секунда жизни – единственна, что диалектика света и тени лежит в самой основе, в самой микроструктуре жизни. Каждая секунда жизни, каждый шаг по ней состоит из приобретений и потерь, каждый возраст человека чем-то лучше, чем-то хуже другого.

И если все в жизни – свет и тень, если они живут только вместе, и если секунда необратима, то надо ли откладывать на завтра наслаждение светом и борьбу с тенью, надо ли откладывать на завтра свою настоящую жизнь?

 

Сложность любви XX века

О любви можно говорить по-разному. Есть писатели, которые сильны в изображении чувств, но слабы в их осмыслении. И есть истолкователи любви, сильные в осмыслении чувств и не столь сильные в их выражении.

Таким вот истолкователем любви выступает Роллан в своей «Очарованной душе». Он как бы перенимает тончайшую методику ученых прошлого века, которые разрезали клетку, красили ее в разные цвета и изучали под микроскопом. Он как бы делает срез психологической клетки, окрашивает ее красками логики и рассматривает под большим увеличением. Структура клетки ясна, но она умерщвлена, знание достигнуто, но ценой потери – потери чувственной ощутимости.

Роллан – философ, и любовь для него – не просто чувство. Это какое-то ультраприродное тяготение двух биологических полюсов, это вечное притяжение противоположностей, стремление антиподов к слиянию, великий и таинственный закон космоса. Зов пола, «чистый как огонь», всегда есть в любви, он скрыт в ее недрах, он могуч, и Аннета Ривьер, очарованная душа, ярко ощущает его власть над собой. «Аннета чувствовала, что быть одной – значит быть неполноценной, неполноценной и умственно, и физически, и в сфере чувств».

Она изнемогает от стремления отдать все лучшее в себе другому. Но разум и чувства ее бунтуют против этого смутного зова. Подсознание ее готово отречься от своего «я», сознание восстает против этого. Роллан считает эту борьбу истинным противоречием любви Нового времени, любви человека, который осознал ценность своего «я», дорожит своей свободой и не хочет подавления своей личности. Это новое противоречие любви, которого не могло быть в доличностную эпоху, новый слой чувствований, который входит в любовь.

Аннета против дробления и умаления личности. Она – за полное, без всяких изъятий, ее развитие, за полную, а не за половинную ее свободу.

Она говорит своему жениху: «Вы входите в мою жизнь не только со своей любовью. Входите со своими близкими, друзьями, знакомыми, со своей родней, со своей карьерой, со своим будущим, ясным для вас, со своей партией и ее догматами, со своей семьей и ее традициями – с целым миром, который принадлежит вам, с целым миром, который и есть вы сами. А мне, которая тоже обладает своим миром, и которая тоже есть сама целый мир, вы говорите: „Бросай свой мир! Отшвырни его и входи в мой!“ Я готова войти, Роже, но войти вся целиком. Принимаете ли вы меня всю целиком?»

В ее любви царит обостренно-личностный – почти до чрезмерности – строй чувств. Это новое свойство женской любви, немыслимое, пожалуй, в доэмансипационные времена. Женщина в XX веке все больше стремится стать вровень с мужчиной, и ранимое бережение своей личности – звено этого гигантского сдвига; и это новый приток ощущений, который впадает в любовь и необыкновенно усложняет ее.

Современная любовь для Роллана – это сближение двух огромных и сложных человеческих миров. Они разные, эти миры, разные во множестве своих точек и граней, и от того, сблизятся ли эти точки, зависит судьба любви, ее жизнь или ее крушение. Это остро гуманистическое, рожденное еще во времена Ренессанса, отношение к человеку как к микромиру.

Аннета стоит за свободу чувств: «Союз двух существ не должен оборачиваться для них цепями, – говорит она, – Принуждение для меня убийственно. Самая мысль о принуждении меня возмущает».

Свобода без любви дороже ей, чем рабство в любви. Тяга к свободе – еще одна новая и огромная пружина человеческих отношений, которая управляет обыденной жизнью людей в нашу эпоху. И эта тяга влияет и на любовь людей, добавляет в нее новые краски.

Когда-то Шелли говорил: «Любовь чахнет под принуждением; самая ее сущность – свобода; она несовместима с повиновением, с ревностью или страхом». Наверно, это так и есть. И хотя любовь часто уживается и с повиновением, и с принуждением, и со страхом, но по самой своей сути она родственна тяготению к свободе, пропитана жаждой свободы.

Любовь – это чуть ли не единственное сейчас (кроме материнских и детских чувств) родовое чувство человека. Другие чувства – уважение, ненависть, приязнь, презрение – больше зависят от «видовых» позиций людей, они меньше, чем любовь, настроены по «родовым» камертонам.

Может быть, поэтому любовь по самой своей сути враждебна всякому неравенству, насилию, несвободе – враждебна всему, что подавляет человека, личность. Она стихийно влечет людей к равенству и свободе; неравенство отравляет любовь, гасит или убивает ее, превращает в рану. Это было ясно в прошлом, но особенно ясно сделалось это в XX веке, веке потрясений и революций.

 

Сексуальная революция. Вчера и сегодня

Нынешняя сексуальная революция – четвертая на памяти человечества. Правда, прошлые были гораздо скромнее по размаху и откровенности и, может быть, поэтому не воспринимались как революции.

Первая такая революция прошла около двух тысяч лет назад в Древнем Риме. У нее тоже были вершины и низины, но у нас писали о низинах гораздо больше, чем о вершинах.

Древние историки подробно запечатлели тогдашнее превращение любви в сластолюбие, в изощренную игру. Они рассказали о любовных оргиях, которые достигали вакханальных высот при дворе императоров.

Но для нас, сегодняшних людей, куда важнее, что именно как раз в это время рождалась любовь личности, совершенно новый вид человеческой любви. Эта любовь, телесная и духовная, ярко отразилась в тогдашней культуре.

Поэзия с невиданной откровенностью воспела ее. Так же откровенно ее запечатлела живопись. До нас дошли картины из тогдашних спален, которые изображали физическую любовь во всей ее красоте и наготе, но с целомудренной сдержанностью…

Вторая сексуальная революция состоялась тысячу лет назад в индийском княжестве Чанделла. В нем воцарилась тантрийская религия любви, и она создала знаменитые храмы Кхаджурахо и Конарака. По их наружным стенам стояли сотни великолепных скульптур, и среди них любовные пары в объятиях и соединениях.

Их любовь была будто телесная молитва, а скульптуры – как бы иконами религии любви. И эта любовь, хотя она и выражалась телесно, была глубоко духовной и служила подъему души к небесным высотам.

Строго говоря, рождение такого культа любви было не сексуальной революцией, а любовно-эротической, гораздо более глубокой и высокой. Она создала гениальные и неповторимые скульптурные поэмы любви – гимны ее вздымающей надчеловеческой силе.

Во времена Возрождения в Западной Европе прошла еще одна сексуальная революция, но умеренная – скорее, полуреволюция. Ее лозунгом было «оправдание (реабилитация) плоти», она воспевала телесную любовь, и после средневекового ханжества это был разительный переворот в любовной культуре.

Мы мало знаем об этом перевороте, для нас его высшая точка – «Декамерон» Боккаччо и его же поэма «Фьезоланские нимфы». У нас не переведены сонеты Пьетро Аретино о телесной любви Античности, ее разных видах и позах. Мы не можем увидеть знаменитые, но мало кому известные гравюры Джулио Романо к этим сонетам – живописную сюиту о пылких и робких порывах телесной страсти.

Впрочем, по сравнению с теперешней сексуальной революцией эти перевороты были как озеро перед морем. Сейчас – миллиардный охват, почти полмира, тогда – часть страны или несколько стран; сейчас – почти все слои населения, и почти все возрасты, тогда – полслоя, слой, часть молодых и часть зрелых людей…

Есть две сексуальные революции: просвещенная, демократическая и – анархистская, люмпенская (от нем. «люмпен», лохмотья – так говорят о людях социального дна); ее можно бы назвать «сексолюцией».

В последние полтора века интерес к полу стал всемирным: еще никогда в истории он не был таким глубоким в искусстве, науке, обычной жизни.

Этот всемирный интерес – обычный, естественный шаг в развитии человечества. Наше понимание самих себя углубляется, и отношения мужчин и женщин стали для нас новым материком, не освоив который, мы не сможем идти дальше.

В 60-70-е годы это стремление насквозь пронизало мировую культуру – сексологию, психологию, биологию, половое просвещение, литературу, искусство… Но именно тогда в сексуальных нравах всё запуталось и переплелось – как будто уронили два клубка ниток, белый и черный, и разматывая, все больше сплетают их.

В любовной культуре странно слились разные противотечения. Угасает старая докультура секса, построенная на мужском превосходстве и незнаниях; теряет силу ханжеская антикультура; в глубинах этих перемен зреет просвещенная и человечная культура любви. А на поверхности полыхает анархистская антикультура секса, ослепляя людей своей вакханальностью.

Эти полюсы культуры пола нарастают рука об руку, вместе. Но они проявлены и непроявлены одновременно, наведены и не наведены на резкость. И потому от года к году усиливается и их отдаление, и их смешение, их разница и сходство их пограничных зон.

Такое разделение полюсов и смешение «приполярных зон» – одна из главных черт сегодняшней сексуальной жизни.

Но сила этих полюсов и их влияние на людей явно неодинаковы. Полюс «сексолюции» слабее, хотя он куда больше бросается в глаза, – может быть, оттого, что крикливее и больше режет глаз. Да, влияние этого полюса массовее, оно больше заражает людей. Но оно и поверхностнее и поэтому быстрее выветривается из людей, чем глубинные влияния другого полюса.

Тяга к «сексолюции», как говорят наблюдатели, приводит людей к бурному опьянению сексом, а потом к тяжелому похмелью, – тяжелому для души и для тела.

Естественные нравы действуют на людей глубже, и их шансы на будущее выше. Но чтобы помочь им, нужна смелая и откровенная культура любви, которая превосходит своей смелостью и откровенностью антикультуру – т. е. говорит человеку самую сокровенную правду о сексе – сладкую и горькую, ранящую и целящую.

Сексуальная революция – громадный человеческий эксперимент. Она делает самое скрытое открытым и выдвигает в ряд главных жизненных ценностей.

К такому срыванию покровов есть три подхода. Первый – когда его принимают взахлеб. У личности человека есть как бы три измерения: Дитя – причем двоякое: радостное и обиженное; Родитель – тоже двоякий, любящий и строгий; и Взрослый – добрый или злой.

Захлеб – это подход от нашего Восторженного Ребенка (+Д). такое восприятие построено на двойной розовой оптике, которая увеличивает плюсы вещей и уменьшает минусы.

Второй подход – когда обнажение тайного резко отвергают, не принимают совсем. Одни искренне, от души – они думают, что это несет людям вред, вытесняет любовь развратом. Другие – ханжески, с пеной у рта и слюнками во рту.

Это тоже подход только от одной части нашей личности, от Строгого Родителя (-Р), который видит вещи через черную оптику – с раздутыми отрицательными и положительными сторонами.

Третий подход – когда люди видят вещи такими, как они есть, со всеми их достоинствами и изъянами, с их добром и злом. Это подход нормального Взрослого (В), человека с уравновешенным умом, который здраво смотрит на жизнь.

Наверно, именно так и стоит смотреть на сексуальную революцию.

 

Война, которая убила любовь

Мир раскололся надвое, и трещина прошла через сердце поэта, говорил когда-то Гейне. В мире, взорванном революцией, и любовь оказалась втянутой в битву старого и нового мира. Жизнь поставила перед ней абсолютно новые проблемы, которых у нее никогда не было раньше, резко изменились и условия, от которых зависит теперь жизнь любви. Уже в двадцатые годы наше искусство уловило эти перемены; рельефно и трагично были они схвачены, например, в одной из лучших повестей того времени – в «Сорок первом» Б. Лавренева.

… У нее были рыжие косы, глаза ее блестели желтым кошачьим светом. Она любила мечтать, и хоть была неграмотной, сочиняла стихи, корявые и неловкие. Лучший стрелок отряда, она убила сорок врагов, а по сорок первому промахнулась: это был поручик Говоруха-Отрок.

Буря выбрасывает их на глухой остров. Они – вне общества, они оторваны от войн и революций, они один на один с природой.

Красный и белый солдат исчезли, остались просто люди – мужчина и женщина. И оказывается, что в двух этих людях, в двух микромирах, жили не только два разных мира, – в них в то же время жил и единый мир.

Она видит, что он красив, мягок, она ощущает в нем большие человеческие ценности, которых лишена она, – культуру, образование, умение понимать многое, чего не понимает она, знание многого, чего не знает она.

И поручик – как от удара в сердце, как от мгновенного озарения – понимает всю пустоту своей прошлой жизни и всю ее теперешнюю наполненность. Естественное, природное состояние, выключенность из общества, слияние с природой – именно это делает его счастливым, а его жизнь – переполненной до краев. И он хочет остаться здесь навсегда, стать робинзоном любви.

Поручик – отдельная частица мира, замкнутая в себе монада, человек-остров. Марютка – тоже остров, но она – часть архипелага, она связана духовными перешейками с массой других людей.

Она не может жить без них, робинзонада – не ее идеал, не ее социальное состояние. «Я здесь не осталась бы… – говорит она. – Счастья своего и то показать некому… Стосковалась я по живым людям». Это ее глубинное «общечеловеческое» мироощущение, тяга ее чувств, стихийное влечение всего ее существа. А рядом – другие импульсы, импульсы социального долга. «А кроме того, ты возьми в толк, миленький, что время не такое, чтобы на печке сидеть. Там наши, поди, бьются, кровь проливают. Каждая рука на счету. Не могу я… в покое прохлаждаться».

И тут-то струя классовости, которая отступила было к далеким перифериям их жизни, замкнулась вокруг них и закружила в своем водовороте. Люди превратились в щепки, и глубокая – до границ жизни и смерти – воронка засосала их.

Взрывается их трагический спор, который отбрасывает их из шалаша, «рая для милых», в окопы, в ад человеческой вражды.

«Значит, земля напополам трескается, – кричит Марютка, – люди правду ищут, в кровях мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать?»

«Не знаю… и знать не хочу, – крикнул исступленно поручик, вскакивая на ноги. – Знаю одно – живем мы на закате земли. Верно ты сказала: „напополам трескается“. Да, трескается, трещит, старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет».

И поручик отказывается от своей робинзонады, от утопии естественного человека. «Спасибо, – говорит он, – научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дура ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уже до конца…»

И снова они стали тем, чем были в начале рассказа: не просто людьми, а частичными фигурами, солдатами разных армий. Любовь – это общечеловеческое чувство, которое стремилось сделать их «общечеловеками», которое будило в них то, что их объединяет, потерпела поражение. Трещина, которая расколола мир, прошла и через их сердца, и их любовь сменилась ненавистью. В отчаянии она схватила винтовку, и он «услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел понять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него».

Так была поставлена «точка пули» в конце их любви. Так погиб человек – целый микромир, – который из врага не смог стать другом. Космическая картина его гибели – как оглушительной гибели планеты – символична. Гибнет целый мир, овеществленный в нем. Гибнет любовь, убитая войной и расколом мира, убитая историей и муками, в которых рождается другой мир.

В эпоху этого рождения новое слово о любви сказал Маяковский. Трагическая любовь его, раненная и подавляемая, бьется, как огромная птица в клетке, в поэме «Облако в штанах».

Он молит свою любимую:

Он надорванно, трагически любит ее, до обморока жаждет своего мая. Он как бы ощущает, что здесь, в этом мире, не может быть мая любви.

Его любовь – вернее, тоска по ней – так велика, что не помещается в нем, ей тесно, она рвется наружу.

Любовь для него – землетрясение, она переворачивает всю жизнь, сотрясает всего человека. Это не мелкое чувствице («вроде танго»), а громадной силы страсть; она делает человека великаном, рождает в нем титанические импульсы, и он сам видит себя гигантом.

И он мечтает, он нестерпимо хочет:

Откуда этот возрожденческий гигантизм, этот космизм в любви?

Маяковский выразил этим, овеществил одну из центральных идей эпохи. В миллионах людей, которые переустраивают мир, рождается смутное ощущение своей соразмерности миру. В Новое время личность Человека становится – в собственных глазах – громадной величиной, и это свое величие она хочет видеть и через любовь, хочет ощущать по громадным чувствам, которые сотрясают ее сердце.

Поэтому любовь – огромное благо для человека, поэтому она враг всему, что враждебно его личности – деньгам, законам, устоям собственничества, влияниям конвейерной, эпохи и войн, стремящихся свести значение личности до нуля.

Современники понимали, что гигантские революции, которые расшатывают общество, должны повлиять и на любовь. «В эту эпоху, – говорил Ленин, – когда рушатся могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства, когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования отдельного человека быстро видоизменяются…»

Конечно, перемены эти связаны с социальными сдвигами не прямо, не в лоб, а через многие промежуточные звенья. Человек – необыкновенно сложная проекция человечества, и общественные сдвиги влияют на его любовь через сложную вереницу передаточных ступеней. И эти перемены в любви шли – и идут сейчас – тяжело, с трудом, с перерывами, с отступлениями и попятными движениями.

Маяковский посвящает им свою поэму «Про это». Он пишет о том, как из старой любви выламывается новая, как тина мещанства всасывает ее, хочет утопить в себе. Любовь его была неразделенной, и она оставалась неразделенной даже тогда, когда ее разделяли. Ибо она была поразительно глубока, а ответная любовь была куда мельче, и множество струн его души попросту не находили ответного звучания.

Наверно, во времена неравенства это очень частая трагедия – любовь, которая остается неразделенной, даже если ее разделяют. И жаль, что нынешнее искусство почти не говорит об этом. Ведь это касается всякого неравенства – и психологического не меньше, чем социального. Когда один человек глубже или тоньше, чем другой, он и любит глубже или тоньше, и с горечью видит, что какие-то порывы его любви не находят отклика, остаются неразделенными.

Так же – все мы знаем это – бывает просто и с людьми разных характеров, разных темпераментов, разного склада чувствований. Так всегда было и так всегда будет, потому что всегда будет психологическое своеобразие, непохожесть, неравенство; и эта неразделенность даже разделенной любви – и даже в самые ее счастливые моменты – одно из вечных противоречий любви, горький осадок на дне ее радостей.

Чаще других, наверно, чувствуют этот осадок люди сложной психологии. Любовь их как бы многострунна, и чтобы она была счастливой, нужно, чтобы все ее струны нашли отзвук в другом человеке, звучали с ним в унисон. Как строка в поэзии требует рифмы, так и тут нужно, чтобы хоть в самом главном рифмовались характеры. Поэтому, наверно, человеку сложной психологии и нелегко найти себе «рифмующегося» человека.

Может быть, кстати, здесь и лежит разгадка того, почему в мировом искусстве так много неразделенной, трагической любви.

С виду простая случайность, что любовь Петрарки к Лауре была несчастливой. Как и любовь Данте, любовь Шекспира, как и любовь Пушкина, Герцена, Блока, любовь многих больших писателей и поэтов.

Возможно, что в их жизни бывала и счастливая любовь. Но символично, что великие лирики всех эпох не могли добиться счастья в своей самой главной, своей самой большой любви. Наверно, таким людям всегда трудно найти человека, который был бы так же многоголос в своей любви.

Но вернемся к «Про это» Маяковского. Герой поэмы не смог любить так, как хотел. Его трагическая любовь погибла, и эта гибель явно была символической. Маяковский видел, что для любви планета плохо оборудована, и думал, что только через длинную вереницу времен любви станет житься лучше. И он просит воскресить его в XXX веке, через тысячу лет. Он думает, что только тогда и наступит расцвет настоящей любви, такой, какая пылает в нем сейчас…

 

Мерило и лакмус человечности

В советской литературе есть яркие истории любви. Стоит вспомнить хотя бы глубокое постижение любви у Горького, трагическую лирику Маяковского, любовь шолоховских Григория и Аксиньи, сложную психологию любви в «Последнем из удэге» Фадеева, в лучших романах А. Толстого, Леонова, Федина, любовную лирику Пастернака, Есенина, Мартынова, Симонова, Вознесенского, Евтушенко…

Но у нас почти нет историй любви, которые могут стать вровень с величайшими историями любви прошлого, у нас нет книги, которая стала бы Колумбовым путешествием в мир любви, книги, которая была бы новым открытием этого мира.

Накануне самоубийства Маяковский написал в своем стихотворении: «Любовная лодка разбилась о быт». Любовь его напоролась на рифы мещанства, но не только мещанство было виновато в этой катастрофе. Маяковский еще не видел, что у любви рождается новый и очень опасный враг – пренебрежение к любви, третирование ее как чего-то мелкого, узкоинтимного, камерно-личного. Он еще не сознавал, сколько вреда может дать людям оттеснение любви на задворки духовной жизни общества, и даже сам участвовал в этом оттеснении.

Так писал Маяковский в «Приказе № 2 по армии искусств», и это не было у него случайным мотивом. Противоестественный аскетизм двадцатых годов, о котором много говорится в работах по истории советского искусства, явно повлиял и на него. Наступая на горло собственной песне, он наступал на горло песне миллионов людей – и песне поразительно важной, – одной из самых главных человеческих песен. Он деформировал этим и свою, и их души, вытесняя из них естественные родовые чувства. И здесь видны были серьезные противоречия, которые пронизывали его творчество.

Оптическое поле поэзии в те времена расширялось, глаза ее начинали вбирать в себя всю битву миров, которая шла на земле. Это было исторически неизбежно, но переход этот совершился с потерями. Музу поэзии повернули лицом к битвам эпохи, но обратили спиной к любви. И постепенно, к сороковым годам, любовь, которая была осью мировой поэзии, превратилась в простую спицу от ее колеса.

Из первых рядов она стала оттесняться сначала в амфитеатр, а потом и на галерку искусства. Герои если и занимались ею, то в буквальном смысле слова между делом. В духе ильфо-петровского персонажа, который говорил: «В конце концов, что такое любовь? Любовь – это чудное мгновенье». Пренебрежение любовью стало тогда даже фельетонной мишенью. «В изящной литературе, – писали те же И. Ильф и Е. Петров, – эти факты почему-то замалчиваются. Будущий исследователь, может быть, никогда и не узнает, как объяснялись в любви в 1932 году… Нет о любви сведений ни в суперпроблемных романах… ни в эстрадных номерах».

Ярче всего заметно было это умаление любви после войны. Идет восстановление разрушенного, идет реконструкция – какие могут тут быть заботы о любви и о семье? В глазах многих любовь стала домашним занятием, личным делом и лишней роскошью.

А ведь это было время гигантских потрясений, которые сломали личную жизнь почти каждого человека, почти каждой семьи.

Война сорвала с места миллионы людей, сломала их естественные житейские связи. Она убила и покалечила десятки миллионов мужей, отцов, женихов, миллионы жен, невест, матерей. Долгие разлуки, жизнь на волосок от смерти, боевое товарищество – все это родило много фронтовых браков. Лопались старые личные узы, завязывались новые – и все это в невиданных, гигантских масштабах. Множество трагедий, множество драм любви появилось на земле. Таких сотрясений любви и семьи не было никогда в истории нашей страны. Может быть, только эпоха Гражданской войны близко стоит к этому времени.

К концу войны резко изменилось соотношение женщин и мужчин. Как показали недавние переписи и подсчеты, женщин у нас почти на двадцать миллионов больше, чем мужчин и главная часть этих миллионов относится к возрастам, которые прямо участвовали в войне.

Двадцать миллионов женщин, у которых нет мужчин; за этими разящими цифрами стоят миллионы драм, разыгрывающихся в миллионах микромиров. За ними стоят миллионы личных катастроф, которые гнетут человека, пригибают его к земле, не дают ему расцвести, распрямиться.

Все это было на глазах, на виду, все это знали, видели.

И все эти громадные – планетарных масштабов – проблемы почему-то стали называть мелкими, второразрядными, стали отворачиваться от них, закрывать на них глаза. Каких-нибудь двадцать пять-тридцать лет назад были чуть ли не гонения на любовную лирику. Интимная, камерная, презрительно говорили о ней ревнители глыб и монолитов. Нашлись даже критики, которые делали на этот счет исключительно смелые заявления. В противоположность классике, четко формулировали они, которая изображала действительность через семью, через личную жизнь людей, наша литература рисует действительность через коллектив, через общественную жизнь.

Третируя любовь как мелкую тему, они неожиданно смыкались не с кем-нибудь, а с мещанами, которые сводят любовь к мышиному чувствицу, необязательному приложению к семейной жизни. Пренебрегая естественными чувствами человека, они рассекали на две половины саму его природу и раздували одну в ущерб другой, стремились атрофировать, парализовать гигантскую часть человеческой натуры. Все это, конечно, вело к искажению человека, его самосознания – и сознания вообще, и самой жизни. Все это воздвигало преграды на пути человека к родовому состоянию, мешало созреванию в нем истинно человеческой природы, сковывало его в состоянии «частичности».

Почему-то никто из теоретиков антимелкотемья не вспомнил важную мысль Маркса, что отношения между мужчиной и женщиной – это естественное мерило, лакмус для человека. «Отношение мужчины к женщине, – писал он, – есть естественнейшее отношение человека к человеку. Поэтому в нем обнаруживается, в какой мере естественное поведение человека стало человеческим… в какой мере человек стал для себя родовым существом, стал для себя человеком…»

Любовные отношения людей – как самые естественные, самые «природные» – лучше всего показывают, как развилась в человеке человеческая природа, какой путь прошел он к своему идеальному родовому состоянию, как соотносятся в нем родовые и «видовые» свойства. По тому, какой человек в любви, – и как он относится к любви, видно, какой он и вообще как человек; это исключительно важный критерий, который говорит нам и об уровне человека и об уровне общества, в котором он живет.

Энгельс говорил: «Отдельная семья дает нам в миниатюре картину тех же противоположностей и противоречий, в которых движется общество…» А ведь это – та самая призма, через которую видны настоящие масштабы любви и семейных отношений.

Вспомним еще раз Анну Каренину. Ее любовь и ее трагедия – это не узколичная история, не камерная проблема, замкнутая в рамках быта.

Михаил Светлов как-то сказал:

Вся любовь и вся история Анны – это удар в лицо тому обществу, в котором она живет, устои которого сковывают человека, одевают ярмо на его жизнь.

Семейные нормы, под гнетом которых оказалась Анна, – это близнецы бездушных, сковывающих цепями нравов, которые царят в обществе. Муж ее, Каренин, – воплощение бюрократической государственности, воплощение мертвенного и бездушного духа, чуждого всякой человечности. «Это машина, и злая машина, когда рассердится», – говорит о нем Анна. Мрачное каренинство во всех его видах, во всех областях жизни, а не только в семье – вот против чего восстает Анна, – хотя она восстает против него стихийно и только за себя, только в рамках семьи.

Своими действиями, своей жизнью она заносит руку на всю их мораль, их любовь, их семейные нормы. «Он восемь лет душил мою жизнь», – думает она о Каренине, не понимая, что думает о целом строе жизни, – «он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого». «Он ни разу не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь… Я не могу больше себя обманывать… я не виновата, что бог сделал меня такою, что мне нужно любить».

Эта инвектива Каренину – эпицентр ее бунта, средоточие ее позиции. Она обращается только к нему, она обвиняет только его – но этим самым она обвиняет и общество. Общество, которое губит простые, естественные чувства, которое не позволяет человеку просто «любить и жить»…

Все мы знаем, что в обществе, где царит несвобода, и не может быть свободной и любовь, не могут быть свободными и личные чувства человека. И обратно: там, где нет свободы для естественных личных чувств, там нет и свободы вообще. Вспомним мысль Фурье: «В каждом данном обществе степень освобождения женщины есть естественное мерило всякого освобождения».

Общая свобода всегда проявляется в частных свободах и существует только в них и через них. И поэтому уровень общей свободы легко установить по уровню свободы в одной какой-нибудь области жизни. Потому что свобода – это как сообщающиеся сосуды: достаточно увидеть уровень одного из них, чтобы узнать, какой уровень в остальных сосудах.

Маркс сказал об этом: «Одна форма свободы обусловливает другую, как один член тела обусловливает другой. Всякий раз, когда под вопрос ставится та или другая свобода, тем самым ставится под вопрос и свобода вообще. Всякий раз, когда отвергается какая-либо одна форма свободы, этим самым отвергается свобода вообще. Несвобода становится правилом, а свобода – исключением из правила, делом случая и произвола. Нет поэтому ничего более ошибочного, чем полагать, будто вопрос об особой форме существования свободы есть особый вопрос. Это – общий вопрос в пределах особой сферы. Свобода остается свободой, в чем бы она ни выражалась: в типографской ли краске, во владении ли землей, в совести или же в политическом собрании».

Или в любви, добавим мы, в семейной и вообще в личной жизни, – это общее правило, общий закон.

И если у Анны нет свободы в любви, свободы в личной жизни, – значит, в ее обществе нет свободы вообще, нет свободы ни в чем, и эту свободу надо отвоевывать.

По истории Анны видно, как бесчеловечна жизнь, при которой люди не могут свободно следовать за своими чувствами. Но если «ситуация Анны Карениной», которую травили за любовь, была нередкой, то во много раз чаще встречалась «ситуация Ромео и Джульетты» – трагедия любви, гибнущей в зародыше или не родившейся совсем.

Кто знает, сколько миллиардов людей не полюбили друг друга или не смогли взрастить свою любовь из искорки в огонь, из шепота в голос, кто знает, сколько непропетых песен было из-за человеческого неравенства, нищеты, несвободы?

Трагедия неродившейся любви – одна из самых массовых человеческих трагедий, и вполне возможно, что муки неиспытанной любви куда страшнее для эволюции человечества, чем муки неразделенной любви. Ведь человек, который не полюбил, – это человек, который не поднялся на какие-то свои высшие уровни, не стал настоящим человеком, – а таких за время цивилизации было, наверно, десятки и сотни миллиардов.

Непонятно, кстати, почему так мало говорит об этой трагедии мировое искусство; ведь неиспытанная любовь – одна из самых больших в истории общечеловеческих потерь, один из самых резких тормозов духовного развития человечества. Возможно, что она на много столетий, на много шагов задержала человечество на пути к родовому состоянию.

Умаление любви имеет в человеческой культуре свою историю – и даже свою философию. Здесь опять проявил себя не с сильной стороны Гегель. Странно, но как только заходит речь о любви, Гегель во многом теряет свою гениальность, блеск своего ума.

Современная любовь, говорит он, это «только личное чувство единичного субъекта», и она живет не общими интересами («семьей, политическими целями, отечеством»), а «лишь собственным Я, которое хочет получить обратно свое чувство, отраженное другим Я».

Гегель противопоставляет эту любовь классической античной любви, которая жила «всеобщими интересами» – государством, отечеством, семьей. Но что поделать – синкретическое сознание, которым жили тогда люди, распалось; целостные синкретические чувства сменились индивидуальными, психологически расщепленными. Любовь к женщине, к семье, к отечеству давно уже отделились друг от друга, размежевались между собой. И хотя они влияют друг на друга, хотя современная любовь живет и «общими интересами» (вспомним хотя бы Марютку или Аннету Ривьер), – это совершенно самостоятельные, совершенно разные чувства, и у каждого из них – свои законы. И становится ли яблоня хуже от того, что на ней не растет картошка?

В любви, пишет Гегель, «все вертится вокруг того, что этот любит именно эту, а эта любит этого». С точки зрения семьи, брака, долга, государства это «субъективное чувство и вытекающее из него соединение именно с этим и ни с каким другим индивидуумом не составляет того главного, о котором должна идти речь». Выбор именно этого, а не другого человека – это «каприз», «в высшей степени случайный факт, произвол субъективности». Здесь царит случайность, а не необходимость, произвол, а не закономерность.

В том, что говорит Гегель, очень много верного. Конечно, огромную роль в любви играет случай; конечно, для права, долга, государства не важно, полюбил ли мужчина именно эту или какую-то другую женщину. Индивидуальность выбора, само существование индивидуальной любви вообще не имеет значения для права, долга, государства. Но ведь в таком «случайном» выборе, в такой индивидуальности его есть, конечно, и своя «необходимость» – необходимость чувства, где случай – закон и где много текучего, зыбкого, и где не подходят холодные меры логики.

Частное, индивидуальное было для Гегеля телесным и несло в себе всю его малость, всю незначительность – по сравнению с духом всеобщности, в котором воплощался абсолютный дух. Исторически эту позицию Гегеля можно объяснить: его стрелы направлены во многом против эгоистического выдвижения частных целей в ущерб общим. Но всякая односторонность ведет к фетишизации, и когда Гегель отвергает личное во имя общего, он встает на позиции иерархизма, деспотичности. Для него может быть только или общество сверху, а личность снизу, или наоборот, а их гармонии, равновесия он не ищет.

Отсюда и возникает тоталитарное отношение к личности как к винтику, деспотическое небрежение ее «не имеющими сами по себе значения требованиями». И получается, что обычный, естественный человек с его обычными, нормальными интересами стоит далеко внизу у подножья горы, вершину которой занимает государство, долг, брак, семья. И получается, что личность – ничто, а общество – все.

Настоящая диалектика состоит тут, наверно, не в том, чтобы предпочитать частное или общее, а в том, чтобы сочетать их, понимать естественность, законность и личных и всеобщих интересов. Тогда и масштабы личности – и личных чувств – не будут казаться ни чересчур мелкими, ни раздуто большими. Тогда и потребности человеческой природы – личные и общественные – будут развиваться естественно, без подавления одних другими.

Обо всем этом стоило бы всерьез задуматься всем, кто до сих пор третирует, как что-то мелкое, и любовь, и другие чувства человека, и вообще интересы его личности, – то есть третирует этим самым человека как родовое существо.

 

Филофобы и филолюбы

Аскеты и ханжи были у нас прямыми врагами любви. Но у нее имелись и друзья, которые были не лучше врагов.

Частенько в иллюстративной литературе по слевоенных лет любовь превращалась в какое-то производственное отношение. Передовой мог любить только передовую. Если вдруг он перестал выполнять план, то его мгновенно разлюбляли. После этого он исправлялся, и, взявшись за руки, они под гром литавр шли в загс создавать прочную семью.

Любовь превращалась тут в премиальную надбавку, делалась служанкой плана, рычагом для повышения производительности труда. Все ее трудности исчезали, все сложности выпрямлялись в однолинейную и двухмерную схему. Она делалась уныло геометрическим чувством, мертвым, как кладбищенская плита.

Когда-то Фурье говорил о любви, как о приманке для сбора людей на тяжелую работу. «При помощи одного лишь рычага любви, – писал он, – можно собрать сто двадцать миллионов легионеров обоего пола, которые будут выполнять работы, одна мысль о которых привела бы в оцепенение от ужаса наши жадные до наживы умы». «Любовное ухаживание, – продолжал он, – ныне столь бесполезное, станет, таким образом, одним из самых блестящих двигателей социального механизма».

Любовь здесь – не свободное и самостоятельное чувство, а придаток к трудовому процессу, «рабочая сила», рычаг промышленности и производства. Такое отношение к любви не исчезло и сейчас, хотя оно кое в чем изменилось и поубавилось. Особенно заметно оно в «рядовых», в «средних», серых по своему качеству книгах.

Давно уже стало банальностью пародирование книг, герои которых разговаривают на свидании, как на собрании. Но очень часто тончайшие сплетения любви со всем миром чувств или мыслей человека изображаются так, словно нити художественности не состоят здесь из одних «чуть-чуть», а сплетены из швартовых канатов.

Вот, например, какие песни о любви поют героини одной из некогда популярных пьес известного драматурга:

Не будем говорить о художественных достоинствах песни, оценим только, как оптимистично передано в ней мироощущение «передового влюбленного».

Есть в этой пьесе и «идеологическая» песня о любви, своего рода песня-передовая. Она директивно вменяет:

После этого кодекса обязанностей идет кодекс прав человека:

Права, как видим, самые либеральные: не совсем понятно, правда, как совместить право быть нестройным, курносым – и обязанность быть красивым; но – «в жизни это, право, не вопрос», как с протокольной грацией сообщает песня, спеша на Эвересты художественности. И вот они, эти Эвересты:

Так изображают иногда мироощущение нынешних Джульетт, их «позицию», их отношение к любви.

Тон такой вульгаризации задают теоретические и критические работы, которые посвящены любви.

Во времена застоя философ В. Чертков, автор диалога «О любви», писал: «Люди любят так или иначе в зависимости от особенностей своего общества» и «в каждом обществе люди любят на свой манер».

По этой логике у нас есть пять видов любви – первобытнообщинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и социалистическая. По крайней мере, на двух из них В. Чертков настаивает; основной прием его книги – лобовое выведение форм любви из форм общества.

Это не социологический, а вульгарно-социологический подход к любви, к человеческой психологии вообще.

Мы узнаем, например, что есть «социалистические и капиталистические противоречия между разумом и чувством». Вот как доступно и просто нам сообщают об их различии: «В эксплуататорском обществе расхождение чувства и разума чаще всего является результатом несовместимости личных склонностей, симпатий и внешнего, господствующего и порабощающего человека, – экономических и всяких иных посторонних соображений. Те же расхождения чувства и разума, которые встречаются у советских людей, качественно иные, они существуют в сфере непосредственно человеческих отношений».

Так же обстоит дело и с ревностью, которая тоже делится на капиталистическую и социалистическую. «В эксплуататорском обществе, – пишет автор, – ревность выражала оскорбленное чувство собственного достоинства мужчины не только как мужа, но и как главы семейства и даже как члена общества». Причины ревности у мужчины были, оказывается, чисто имущественными, чисто экономическими («Неверная жена может принести в семью чужих детей, и тогда все имущество семьи может перейти но наследству к чужим людям»), и «проявлял он обычно эту ревность как собственник».

Наша ревность совсем другая; она совсем не собственническая, не рождена экономическими причинами.

Такая ревность – чувство передовое, потому что в ней «всегда есть момент соревнования». И проходит это соревнование так: «Если моя любимая особенно пристально посмотрела на другого», то я, как высокосознательное существо, не буду рвать страсть в клочья, а «прежде всего подумаю о том, что привлекательного она нашла в этом человеке». Главное здесь – «не злиться на этого другого, не громы и молнии метать на него, а присмотреться и, может быть, поучиться у него, чтобы и мне самому быть еще более привлекательным… Вот что, – говорит автор, – составит истинный смысл, и притом положительный смысл, чувства ревности для порядочных и нравственно развитых людей!»

И он обращает призыв к «порядочным» и «нравственно развитым» людям: «Если и есть причины для ревности, то и тогда прибегать надо не к ножам и вилкам, как это иногда бывает, а к самокритике». Так вот черным по белому и сказано: не к вилкам прибегать, а к самокритике, и не ревновать, а соревноваться.

В книге В. Черткова очень заметна решительная дидактическая нормативность. Автор то и дело наставляет, назидает, морализирует, раскладывает по полочкам, выводит рецепты и правила, возводит градации и классификации, дефиниции и определения.

Одна из глав книги демонстративно называется «Кого любить?», другая – «Еще раз о том, кого любить», и в этих главах автор всерьез выясняет, кого и за что «надо» любить, а кого и за что «не надо». «Если труд, – пишет он, – созидание коммунистического общества является главным в жизни нашего народа и каждого из нас, то этим в конечном счете определяется многое – я не говорю: все – в вопросе, кого любить, а кого не любить».

Вопрос, таким образом, предельно прост. «Не надо» любить, видимо, отстающих в труде, общественно инертных, а также и бюрократов. Автор, во всяком случае, прямо и без тени улыбки заявляет: «Трудно любить того, кто, к примеру, барски высокомерен с окружающими, на работе пренебрежителен с подчиненными».

Прост, как спичка, и вопрос о том, кого «надо» любить. «Пусть и пародийно звучат слова „полюблю новатора, брошу консерватора“, – писал В. Чертков, – но и в них отражена серьезная истина нашего времени: творческое отношение к жизни есть для советского человека самая благородная и чарующая черта!» И эта чарующая черта «определяет, кого надо любить (новатора? – Ю. Р.), а кого не надо» (консерватора? – Ю. Р.).

Во многих его рассуждениях любовь выглядит рационалистическим, идеологическим чувством, почти что видом сознания.

«Для советских людей, – писал В. Чертков, – особо свойственно признание огромной роли, которую играет сознание во всем их поведении». «Говоря „мой хороший“, девушка, если перевести ее слова на язык сухой рассудочности, имеет в виду лучшие черты любимого и того светлого мира, в котором она живет».

От такого перевода любви «на язык сухой рассудочности» ее психологическое своеобразие пропадает, ее связь со взглядами и позициями людей делается оглобельной, лобовой. Любовь перестает быть сложным психологическим чувством, становится, почти как у Фурье, какой-то движущей силой, рычагом.

Так выглядят последние достижения вульгарного социологизма в теории любви. И в этико-философской литературе шестидесятых годов, особенно в статьях и книгах, специально посвященных любви, такие ноты звучали очень громко.

Во все времена, кроме нынешнего, были мыслители, которые создавали свою философию любви и в этой философии запечатлевали особенности любви их времени. В древности таким был Платон, любовную теорию которого у нас представляют примитивно и обедненно; индус Ватсъяяна, автор известной во всем мире и совсем не известной у нас Камасутры. В Средние века это были Фома Аквинский и Ибн Хазм, позднее – неоплатоники Франции и Италии, в Новое время – Стендаль, Вайнингер, Фейербах, Гегель… А теории любви, которые создавались в Японии, Китае, Турции, Персии и которых мы тоже не знаем?…

Разные по духу, теории эти – одна больше, другая меньше – были глубокими, самобытными, оригинальными.

Ничего похожего нет в нынешней философии, и это явный симптом – симптом резкого падения интереса к судьбам любви.

В нынешней философско-этической литературе о любви много сальеристского подхода – любовь часто разымают, как труп, и загоняют в гроба начетнических формул и канонов.

В истории человеческой мысли было много любвененавистников – и религиозно-христианских и атеистических. Среди них были и философы, и психологи, и писатели. Особенно большую плеяду их дал XIX век.

Наша философия целую треть века – с тридцатых до шестидесятых годов – почти совсем ничего не говорила о любви. Философия была выше любви, над ней, она совершенно не замечала ее. Но когда эта печать молчания была сломлена и стали появляться книги философов, оказалось, что интеллектуальная и эмоциональная культура в постижении любви утрачена, и философы-филофилы немногим лучше философов-филофобов.

Каким должен бы быть сам метод подхода к любви, та главная призма, сквозь которую можно верно – или неверно – схватить суть любви и перемены в ней?

Когда формы любви – по лобовому способу В. Черткова – прямо выводят из форм общества, любовь перестает быть чувством и становится чем-то вроде надстройки над базисом. Вульгарный социологизм не видел в цепочке «общество – человек – любовь» ее центрального звена, человека, и этим резко упрощал, делал неверным все понимание любви, всю ее сложную зависимость от общества. Думая, что они говорят о любви, вульгарные социологи говорили не о любви, а о каком-то рационалистическом, чисто мировоззренческом чувстве.

Истинно марксистский подход враждебен упрощенчеству, он стремится понять все своеобразие, всю уникальность любви как исключительно сложного социально-психологического явления.

Вспомним то, что здесь уже говорилось. Любовь – как бы внутренняя тень человека, и то, какая она, зависит от того, какой он. Любовь – и тень тех условий, в которых живет человек, и как жизнь ростка зависит от почвы, в которой он сидит, так и жизнь любви зависит от ее почвы, от ее среды. Эта двуединая призма позволяет уловить всю сложность любви, всю ее зависимость от человека и общества, от людской психологии и от эпохи.

У любви есть как бы две ипостаси, два измерения: внутреннее – любовь-чувство, любовь-состояние – жизнь сердца, психологическая материя любви; и внешнее – любовь-отношение, жизненные связи любящих, нравы и обычаи любви.

Любовь-чувство прямо зависит от человека – от его исторического типа, от склада его психологии и биологии; от среды, общества она зависит косвенно, опосредованно – только через человека.

Любовь-отношение прямо зависит, во-первых, от среды, общества, во-вторых, от человека – от его исторического типа, его психологии и биологии.

Только такая вот сложная методология ухватывает всю сложность любви, всю ее непростоту и запутанность, только она умеет схватывать все лабиринты пружин, которые правят любовью.

В книгах о любви, написанных в XX веке, много говорилось о любви-отношении, о нравах и обычаях любви, и мало – о психологии любви как чувства, о том, как эта психология меняется с ходом времени, и как эти перемены зависят от перемен в социально-исторической психологии человека. Это самое трудное в любви, на карте ее здесь лежит больше всего белых пятен – и черных пятен, которые несут упростители.

Любовь – явление не социальное, а социально-психологическое и социально-биологическое. Поэтому она зависит от общественно-исторической почвы по-особому – через психологию человека (которая, конечно, имеет социально-исторический характер). Любовь – как чувство – это общечеловеческое, родовое чувство. В своем внутреннем измерении, психологическом, она не имеет классового характера, а имеет характер социально-исторический. Классовый характер – у «внешнего» измерения любви, у любви-отношения: у нравов и обычаев любви, у ее жизненных форм, у житейских отношений людей. Только через них – опосредованно – идут классовые влияния на само чувство любви, да и то не на психологическую материю этого чувства (тут они идут через тип человека), а на его протекание, его судьбы. Это, видимо, и есть диалектико-материалистическая призма, через которую в истинном свете видны социальные корни любви.

В шестидесятые годы у нас возродилась социология семьи и брака, которая угасла в тридцатые годы. Она изучает почву для семейных отношений, сами эти отношения, место в них любви и других чувств, сдвиги в половой морали, домашний труд и его влияние на семейную жизнь, роль службы быта и многое другое. Больше стали писать о семье и демографы, внимательнее к личной жизни начала относиться массовая печать, особенно молодежная.

В маленьком отряде социологов семьи выделились ученые, которые тяготеют к коренным вопросам семейной жизни; практическая важность их работ обычно соединена с теоретической вескостью. Среди них – С. И. Голод, который изучает любовные нравы и сексуальное поведение людей; его исследования половой морали – первые у нас (и единственные) после двадцатых годов. Л. А. Гордон и Э. В. Клопов на очень богатом материале исследуют острые противоречия быта и домашнего хозяйства. Философ и социолог И. С. Кон широко ставит в своих трудах кардинальные проблемы социологии и психологии любви и половой морали, разрабатывает социологию личности, которая очень важна для изучения семьи и брака.

Н. Я. Соловьёв пишет о разводах и конфликтах в семье, о семейном воспитании и подготовке молодежи к браку. Эне Тийт (Эстония) исследует супружескую совместимость и любовные идеалы молодежи. З. И. Файнбург изучает эмоциональные фундаменты супружества, ищет, как связана судьба брака с его психологической атмосферой. А. Г. Харчев тяготеет к панорамному, теоретически заостренному исследованию семьи и брака, к комплексному изучению домашней и трудовой жизни женщины. Н. Г. Юркевич, также изучающий брак комплексно, получает важные материалы о климате семейных отношений, о стаже разводящихся и факторах разводов, о связи между делением домашних нагрузок и удачностью брака. З. А. Янкова – тоже на богатом материале – выдвигает новые сложные вопросы – о новых социальных и семейных ролях женщины, новых противоречиях в ее домашней и трудовой жизни, о семейном и трудовом равенстве и неравенстве.

Среди демографов, пишущих о семье, особенно выделяются труды А. Г. Вишневского, А. Г. Волкова, Л. Е. Дарского, В. И. Переведенцева, Б. Ц. Урланиса. Огромную важность для понимания биопсихологической стороны любви имеют труды наших крупнейших сексологов Г. С. Васильченко и А. М. Свядоща.

Работы этих и других ученых дают важные знания о нынешней семье, нынешнем браке. Но проблемы любви чаще всего затрагиваются в них лишь косвенно или внешне, без погружения в ее глубины (выделяются здесь только работы сексологов С. И. Голода и И. С. Кона).

Вообще после неудачного залпа середины шестидесятых годов наши философы и этики почти перестали писать о любви. В семидесятые годы о ней были написаны только две книги: двухтомная «Эволюция любви и семьи» Адо Адояна (Ереван, 1967 и 1972, на армянском языке) и «Человек любящий» Льва Литвака (Пермь, 1973). Такой неурожай – это, конечно, еще одно проявление научного невнимания к этой важнейшей области жизни.

 

Кое-что о поисках смысла жизни

До прошлого столетия в фокусе внимания искусства не меньше стояла частная жизнь человека, чем общественная. В XIX–XX веках центры тяжести перемещаются, и искусство все больше говорит о социальном строе, о поисках новых устоев жизни.

В последнее время оно начинает следить за новейшими социальными сдвигами, которые зарождаются в глубинных устоях общества. Нынешнее разделение труда скоро, видимо, подойдет к своим пределам, за которыми дробление уже невозможно. В подспудных слоях жизни начинают рождаться противоположные процессы. В самом развитии техники, промышленности, науки, в общественных отношениях, в сознании людей появляется тяга к синтезу, к слиянию дробящихся частиц жизни.

В нынешней системе труда прорезывается тяготение к другим полюсам. По подсчетам экономистов, число сквозных профессий в промышленности уменьшилось за последние десятилетия в несколько раз. В науке, где дробление на ячейки нарастает в последнее время лавиной, появляются и противоположные симптомы: соседние науки начинают проникать друг в друга, методы их начинают сплавляться, и это может привести в будущем к слиянию родственных наук, к образованию нескольких универсальных наук с несколькими универсальными методами.

И хотя все это – процессы далекого будущего, но уже сейчас можно заметить, что раздробившиеся на клеточки части социального организма начинают сближаться и кое-где уже сплавляются, проникают друг в друга. С этими социально-техническими процессами складывается стихийная тяга человека к широте, цельности, разносторонности жизни, и сила их от этого растет.

Между двумя этими антиподами – тягой к узости и тягой к разносторонности – возникает острая борьба. Накал ее только еще начинает нарастать, она подспудно загорается во всех областях жизни, и влияние ее на жизнь, любовь, искусство становится все более заметным.

Мир подходит сейчас к великой революции, невиданной в истории. Она будет, видимо, охватывать технику и науку, производство и быт, общественные отношения и надстройки, она станет внедряться в духовный облик человека и его социальную роль; уже сейчас она подходит к самой системе разделения труда – главному фундаменту, на котором стоит вся человеческая жизнь.

У этой революции двуединый двигатель: гуманизация всех человеческих отношений и кибернетизация всех видов человеческого труда.

Революция эта может в корне изменить весь облик земли, избавив людей от обезличенного механического труда и обезличивающих общественных связей. Она может освободить человека от непосредственной работы на машинах, от непосредственного создания продуктов, и, если это случится, это будет величайшая из земных революций.

«Царство свободы, – как говорил Маркс, – начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства».

Кибернетизация труда и позволит, видимо, человеку переложить «собственно материальное производство» на плечи сверхавтоматов, а сам он сможет отдать себя занятиям, лежащим «по ту сторону сферы собственно материального производства».

Это в корне изменит все нынешнее разделение труда между человеком и машиной, в корне изменит весь облик человека. Дробная специализация и механический труд перейдут тогда к машинам; именно машины будут совершать специализированные операции, которые делает сейчас человек, а человек сможет освободиться от пожизненного закабаления в рамках одной профессии, от узкого развития своих способностей, однобокого занятия только физическим или только умственным трудом, только производством или только управлением. Он сможет, видимо, стать универсальным специалистом, который одновременно производит духовные и материальные блага и управляет жизнью общества. Такой, видимо, и будет социальная архитектура родового существа, разностороннего и целостного человека наших идеалов.

Если этот идеал осуществится в будущем, каждый человек сможет заниматься несколькими видами деятельности, каждый, видимо, станет как бы сплавом нескольких «частичных» людей; в нем как бы сольются те свойства, которые разделены сейчас между нынешним рабочим и инженером, крестьянином и агрономом, ученым и художником.

В самой структуре человека, в самом строении мира подспудно, издалека назревают сейчас кардинальные перемены, которые, видимо, произойдут в ближайшие столетия. Со всеми этими переменами, со всей борьбой «частичности» и «разносторонности» прямо связаны и нынешние поиски смысла жизни. Но осмысливание этих перемен резко отстает от самих этих перемен, и это прямо касается любви и семьи – первородных проблем человеческой жизни.

Теперешнее наше человековедение – и художественное и научное – как будто не замечает этих назревающих сдвигов. Писатели, психологи, специалисты по этике, философы – почти никто не пытается постичь, как нынешнее состояние мира влияет на любовь людей, на их семью.

Что меняется сейчас в чувствах человека, в формах его семейной жизни? Как действует на любовь теперешняя форма семьи – хозяйственной ячейки общества? Просторно ли в ее рамках любви человека и самой его личности или эти рамки тесны ей? Сохранится ли нынешняя семья, появятся ли новые формы семьи? Или семья совсем отомрет и на смену ей придут новые, не известные нам виды человеческого сожития?

Наше человековедение мало говорит об этих поразительно важных и острых проблемах. Во многом зависит это от того, что у нас мало глубоких духовных исканий, мало настоящих философских поисков.

Раньше многие герои искусства искали веру, искали смысл жизни. Это делали и создатели их – писатели и поэты, и ученые, и философы, и общественные деятели. Они хотели понять, для чего они живут, в чем цель жизни, в чем суть человеческих идеалов. Проблемы жизни и смерти, веры и знания, человечности и жестокости мучили и волновали их. Этой духовной атмосферой была до краев переполнена и философия и литература XIX и первой трети XX века. Вспомним хотя бы людей Толстого и Достоевского, а в нашу эпоху – героев Горького и писателей двадцатых годов. Их духовные поиски были страстными и напряженными, они буквально выстрадывали свои идеалы.

А где крупные духовные искания у теперешних героев, людей второй половины века, – а значит, и у их создателей? Кто из них глубоко, на уровне века, ищет новый смысл нового этапа жизни? Кто стремится схватить и понять всю гигантскую сумму новых проблем, которые со всех сторон обступают нас на пороге атомно-кибернетического века? Неужели верно, что XIX век был веком мысли, а XX – век действия?

В недавние времена у нас как бы считали, что время духовных исканий прошло. Смысл жизни открыт, все в области духа известно, и центр тяжести перенесен теперь в сферу материальной практики. Идеи найдены, и дело теперь за тем, чтобы они становились материальной силой.

Это, конечно, не так. Новая эпоха всегда ставит новым поколениям новые задачи, и искать ответы на них должны мы сами. Человечество идет нехоженными дорогами, каждый шаг на этом пути – шаг по неизвестности, по «терра инкогнита». И из множества дорожек, на которые каждую секунду ветвится эта дорога, люди сами, на ощупь, должны то и дело выбирать ту, которая, как в лабиринте, ведет их к цели, а не в тупики.

Мир все больше начинает втягиваться сейчас в скачок – правда, вековой, долгий, – из которого он может выйти не таким, каким входил в него, – как герой старой сказки, который нырнул в кипящий котел дурачком и вышел оттуда прекрасным царевичем.

Чтобы понять эти перемены, нужно громадное духовное напряжение, нужны страстные, в полный накал, философские поиски. И тут нельзя полагаться на извозчика, который, мол, довезет. Надо самому изучать географию, самому знать, как, с кем и куда идти. Ибо только постоянные и самостоятельные поиски каждого помогут людям быстрее и безболезненней перейти из царства необходимости в царство свободы.

Чем больше входит в нашу жизнь НТР, тем больше писатели и философы начинают понимать это. Духовные поиски в человековедении, касающиеся любви, встречаются уже чаще, чем великие противостояния планет. Но их глубина и масштаб, к сожалению, мелкокалиберны.

В свое время, когда родился на свет товарный фетишизм, писатели мира великолепно схватывали все его значение. Вспомним хотя бы Золя – многие его книги строятся вокруг «дела», вокруг громадного предприятия или общественного организма, где все основано на товаре. В «Чреве Парижа» это рынок, в «Дамском счастье» – огромный магазин, в «Деньгах» – банк. Вспомним и «Дело Артамоновых» Горького, где точно схвачено подчинение человека «делу», которое обесчеловечивает человека.

У нас тоже есть немало книг, где все действие собрано только вокруг дела (но уже без кавычек): вокруг постройки гидростанции или завода, вокруг усовершенствования производства или вывода колхоза в прорыв.

Материальное строительство в этих книгах – единственный центр, вокруг которого вращаются все мысли героев. Духовного строительства в них почти нет, а если и есть, то лишь в той служебной и подчиненной мере, в какой это нужно, чтобы достроить объект раньше срока.

Это и есть фетишизм материальной практики. Материальное строительство отрывается здесь от духовного, духовное оттирается на запятки и выглядит всего лишь придатком материального.

А ведь цель и смысл жизни – расцвет человека, его культуры, богатств его жизни, его духа. Не возведение сооружений, а совершенствование самого человека, его внутреннего мира, его отношений с другими людьми – главная цель жизни. Материальное строительство – только мостик, ведущий к этой цели, средство для ее достижения, рычаг общего развития человечества.

У некоторых идеологов прошлого все это выглядело наоборот, было перевернуто с ног на голову. Широко ходили взгляды, что смысл жизни состоит только в труде, материальном строительстве. Счастье – это труд, говорилось в книгах, газетах, брошюрах. Это была вульгарная теория, для которой люди были не личностями, а частичными существами, производителями благ. Человек как бы расчеловечивался здесь, превращался в безликую трудовую единицу, в колесико и винтик какого-то механизма.

Все знают, что не всякий труд – счастье, что радость дает только труд творческий, индивидуальный. Труд подневольный – или механический, однообразный – не назовешь счастьем. Да и в творческом труде тяжестей не меньше, чем радостей, и счастье творчества всегда слито в нем с муками творчества.

Но главное состоит в том, что не только труд – счастье. Труд – только часть счастья, часть смысла жизни. В настоящий, истинно человеческий смысл жизни входит и свободный труд, и свободный отдых, свободное общение между людьми и свободные занятия любимым делом, свободное развитие своей личности, своих чувств, разума. И, конечно, любовь, дружба – и ненависть, и борьба с врагами, и все остальное.

Смысл жизни не однолинеен, а многопланов – это азбука, букварная истина. Он – в полноте жизни, в ее разносторонности, в том, чтобы человек – каждый – мог свободно заниматься самыми разными делами жизни – от любви до управления обществом.

Это, конечно, идеал, и он недоступен во времена классового разделения труда, когда люди пожизненно закреплены в рамки одной профессии и узко «специализированы» во всей своей жизни.

Но узость и однобокость калечат человека, превращают его из универсальной личности в специализированное существо. Настоящее человеческое счастье, настоящий смысл жизни – в сочетании самых разных дел, занятий, в переходах от одного к другому, в наслаждениях от каждого. Это и есть гуманистическое, истинное человеческое – «родовое», а не «видовое» – отношение к смыслу жизни.

 

Новая основа нового гуманизма

Есть еще одна важная вещь, которая имеет прямое отношение к поискам смысла жизни.

Роллан как-то сказал: «В любви духовной, как и в плотской, всякий мужчина, простодушный или хитрый, думает только о себе и никогда – о своей любимой женщине».

Противник эгоизма, он был одновременно и противником альтруизма, и он говорил в противовес им: «Единственной на свете истинной моралью, которая соответствует жизненной истине, была бы мораль, проповедующая гармонию».

Роллан касается здесь очень важных вещей. Что должно быть центром моральной системы, фундаментом человеческих отношений – «я» или «не я», мои интересы или интересы других людей?

Конечно, вряд ли верно, что всякий мужчина – эгоист в любви. Деление проходит здесь не по границе пола, а по границе духовного потолка – все мы знаем об этом.

В искусстве есть масса примеров самоотверженной мужской любви: рыцарская любовь Средневековья, любовь кавалера де Грие к Манон Леско, любовь Сирано де Бержерака, любовь гётевского Вертера, любовь Лёвина к Кити и Пьера к Наташе и много других.

Поразительный пример человеческой самоотверженности запечатлен в дневнике молодого Чернышевского – «Дневнике моих отношений с тою, которая составляет сейчас мое счастье». Любовь его была даже чересчур самоотверженной. Воюя против неравенства женщины, он сам, добровольно, отдает ей свое равенство – равенство обязанностей, прав, и даже равенство чувств, влечений. Он готов пожертвовать ради нее своим чувством, не требуя от нее никакой ответной жертвы. «Помните, – говорит он ей, – что вас я люблю так много, что ваше счастье предпочитаю даже своей любви».

Его самоотказ доходит до неправдоподобности. «Если моя жена, – пишет он, – захочет жить с другим, я скажу ей только: „Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько“».

Эгоизм любви и принижение женщин так противны ему, что, борясь с ними, он впадает в обратную крайность. Происходит простое переворачивание полюсов. Мужчина и женщина как бы меняются местами, но полюс господства и полюс подчинения остается, и равенства опять нет.

Чернышевский даже теоретически оправдывает свое принижение. «Женщина должна быть равной мужчине, – пишет он. – Но когда палка была долго искривлена на одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на другую сторону… Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя – этот временный перевес необходим для будущего равенства».

Не знаю, надо ли было делать так в то время. Люди – не палки, и если клин выбивают клином, а искривление выправляют другим искривлением, то неравенство не исправишь неравенством. Чтобы уравнять весы, надо положить на чашу, которая легче, ровно столько, на сколько она легче, и ни грамма больше, – иначе они опять будут неравны.

Иногда говорят, что альтруизм – современная форма гуманизма. Вряд ли это так. Скорее, он был формой гуманизма XIX века, а сейчас он все чаще терпит крушение.

Самоотречение калечит жизнь человека, лишает его этой жизни. А становясь регулятором общественного поведения, оно меняет жизненные связи людей, делает подозрительным, ненормальным все, что не построено на самоотречении; оно путает эгоизм собственнический, ненормальный с естественным, оно подавляет нормальные порывы человека и, побуждая людей к самоотказу, позволяет другим людям пользоваться этим самоотказом.

И самое страшное – оно приводит к обесценению людей, к девальвации личности. Ибо если ты живешь только для других, – то ты только средство, рычаг для других людей, кариатида, которая держит на себе их тяжесть.

Самоотречение несет на себе печать эксплуататорства, неравенства, и в нормальных условиях, вне чрезвычайных обстоятельств, оно не может играть гуманную роль. Возможно, что исторически оно и родилось как рабское чувство, чувство подавляемых людей – неважно кем, другими людьми или природой.

Это не значит, что самоотречение всегда негуманно. Все мы знаем, когда оно бывает высшим видом человечности. Самоотречение – психологический фундамент всего того состояния мира, который мы называем войной. Не будь его, не было бы и войн вообще (и тут, кстати, видна и двойственная природа самоотречения). Да и в быту ни один человек не может прожить без самоограничения – первичной формы самоотречения, – и оно благодатно, когда человек отдает от своего избытка чужому недостатку, создает моменты равенства в колеблющемся равновесии своих отношений с другим человеком.

Но здесь идет речь не об этих прописных истинах, а о том, что когда самоотречение выступает главным двигателем человека и общества, оно уродует и обкрадывает их, питая собой неравенство и несправедливость, которые есть в мире. Самоотречение, альтруизм рождены во времена доличностного состояния человечества, и человек в их системе – не человек, не личность, а частичное существо.

Проблема альтруизма имеет прямое отношение к любви. Многие даже считают, что альтруизм, отказ от себя, составляет самую основу любви. Гегель, например, говорил: «Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собой».

Отказаться от самого себя, забыть себя в другом – в этом Гегель видит настоящую суть любви, настоящее обретение самого себя. Как будто настоящая сущность человека – в отказе от себя, и, только отказываясь от себя, забывая себя в другом, он этим самым обретает себя.

Пожалуй, более прав был здесь Фейербах. В любви, писал он, «нельзя осчастливить самого себя, не делая счастливым одновременно, хотя бы и непроизвольно, другого человека… Чем больше мы делаем счастливым другого, тем больше становимся счастливыми и сами».

Гармония «я» и «не я» достигается обычно не самоотречением, а равновесием своих и чужих интересов. Счастье в любви – самое, наверно, антиэгоистическое и самое антиальтруистическое из всех видов счастья, потому что в любви, только получая счастье, ты даешь его другому и, только давая его другому, ты получаешь его для себя. Очень подходит здесь расшифровка самого слова «счастье», которое недаром называется «со-частью».

Гармония «я» и «не я», которая бывает в настоящей любви, стремление к «слиянию душ» – одна из самых глубоких загадок любви. Об этой тяге к слиянию давным-давно писали поэты и философы. Еще Платон говорил, что каждый влюбленный одержим «стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо», и эта тяга к взаимному растворению – главное в любви.

Тяга эта рождает в любящих странные психологические состояния. Константин Лёвин как-то во время ссоры сказал Кити гневные слова, «но в ту же секунду почувствовал, что он бьет сам себя». «Он понял, что она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и начинается он». «Она была он сам».

Это физическое ощущение своей слитности с другим человеком – ощущение совершенно фантастическое. Все мы знаем, что в обычном состоянии человек просто не может ощущать чувства другого человека, переживать их. И только в апогее сильной любви есть какой-то странный психологический мираж, когда разные «я» как бы исчезают, сливаются друг в друга, и люди делаются психологическими андрогинами. Возможно, такое слияние бывает только у тех, у кого есть талант сильной любви, – у таких, как Константин Лёвин или как юная Мария из «По ком звонит колокол» Хемингуэя («Ты чувствуешь? Мое сердце – это твое сердце… я – это ты, и ты – это я… Ведь правда, мы с тобой – одно?»).

Ощущения, которые дает им любовь, невероятны. Обычная забота о себе как бы вдруг меняет место жительства и переходит в другого человека. Его интересы, его заботы делаются вдруг твоими. Переносясь на другого человека, эта забота о себе как бы проходит сквозь гигантский усилитель и делается куда мощнее, чем обычно.

Это чуть ли не буквальное «переселение душ» – как будто часть твоей «души» перебралась в тело другого человека, слилась с его нервами, и ты теперь чувствуешь его чувства точно так же, как и свои.

Здесь как бы совершается прыжок через биологические законы, они явно и вопиюще нарушаются. Все знают, что человеческие ощущения замкнуты своим телом, и человек устроен так, что он не может физически чувствовать то, что чувствует другое существо. И ясно, что если он чувствует ощущения другого человека, то не «физически», плотью, а «психологически», воображением.

Но как именно это происходит и почему это бывает только у любящих, только у близких людей, – неясно; психологам и физиологам еще предстоит разрешить эту загадку.

Может быть, любовь дает здесь человеку какую-то пусть призрачную – компенсацию за биологическую ограниченность его тела. Все мы знаем, что психологические ощущения людей появились на лестнице эволюции позднее, чем физические ощущения, какие есть и у животных, – голод, жажда, усталость, боль, чувство жары, холода… Эти психологические ощущения, которые наслоились на простые телесные чувства, классом выше их, и, может быть, они не так прикованы к телу и могут как бы «передаваться на расстояние», как передаются гипнотические внушения и телепатемы? Если они более свободны, менее жестко заключены в тело, то, может быть, они могут – какими-то неизвестными нам волнами неизвестной духовной энергии – переходить на другого человека, настроенного к тебе сверхчувствительно, могут приниматься какими-то неоткрытыми приемниками, неизвестными нам органами ощущений?

Эволюция человеческого организма не кончилась, и кто знает, не рождаются ли в нас сейчас – или не родятся ли в будущем – какие-то новые психологические способности? Может быть, где-то в глубинах нашего организма, в сети его нервных связей понемногу возникают – исподволь, с провалами, с астрономической медленностью – какие-то новые виды нервных процессов, новые виды духовной энергии?

Это, конечно, фантастика, может быть, и невероятная, но мы еще так мало знаем себя, что тут вряд ли поможет мелкое самодовольство: нам, мол, все о себе известно, в нас все установилось и такими мы будем присно и вовеки.

Мечников говорил в свое время, что человек, как биологический организм, не сложился до конца, и в его строении многое меняется и будет меняться. Вересаев писал: «Человек застигнут настоящим временем в определенной стадии своей эволюции… он как бы выхвачен из лаборатории природы в самый разгар процесса своей формировки недоделанным и незавершенным».

Природа людей меняется, обогащаются и наши знания о самих себе, и невероятное в жизни так же вероятно – и так же часто встречается – как и вероятное. И может быть, само это «вероятное» – только крупица «невероятного», которую мы познали, всего только одно небольшое его проявление.

В последние десятилетия в обыденном сознании людей начались важные сдвиги. Все больше уходят в память времена, когда этому сознанию все казалось простым и понятным. Все ясней понимаем мы, что все в жизни и каждый шаг по жизни – сплав известного и неизвестного, измеренного и неизмеренного. Меняются и наши устоявшиеся взгляды о самих себе, о том, что мы все в себе знаем и ничего нового от себя ждать не можем.

Настойчивые поиски огромных и дремлющих потенциалов мозга; открытие осязательного зрения, которое развенчало поговорку «знает, как свои пять пальцев»; опыты телепатии – «мозгового радио», чувствования на расстоянии; гипноз, при котором человеку можно внушить любое физическое ощущение – от голода до ожога холодным предметом; изучение невероятных достижений йогов экстросенсорики – все это первые, пусть робкие, шаги к тому, чтобы по-новому понять природу человека и его чувств.

И возможно, это прямо относится и к любви; бывает, что главные тайны жизни скрываются не там, где мы ничего не знаем, а там, где все кажется нам до скуки известным.

Стремление человека переживать не только свои чувства, но и чувства другого, стремление испытать то, что испытывают другие люди, – все это как-то связано с тягой людей к полноте жизни, к ее насыщенности. Вспомним, как терзала Фауста жажда безграничного познания, тяга к безбрежности чувств, желание увидеть все вещи и испытать все чувства, которые есть в мире.

Тяга быть везде и всегда, стремление вобрать в себя весь мир, пережить все его переживания и испытать все наслаждения – эта тяга иногда вспыхивает в людях и причиняет им тоску. И вряд ли стоит называть ее неестественной, болезненной. Наверно, это какая-то крайняя ступень обычной тяги к изобилию жизни, крайнее проявление жажды жизни, жажды знания. Стремление выйти за пределы своего «я» подсознательно заложено во всяком человеке, и ему люди обязаны, может быть, самыми высокими своими взлетами – и в любви, и в борьбе, и в познании.

Все это прямо связано с проблемами эгоизма и альтруизма, с поисками идеальных фундаментов человеческой морали.

В человеческом языке еще нет слова, которое обозначало бы настоящий полюс эгоизма. Альтруизм – противоположность крайняя, негуманная. Настоящий полюс и эгоизма и альтруизма – это, конечно, равновесие, гармония своих и чужих интересов. Именно в сплаве «я» и «не я» таится по-настоящему человечная основа отношений между людьми.

Возможно, что основой будущей морали и будущего гуманизма станет именно сплав своих и чужих интересов; это, видимо, и будет «родовая» мораль, мораль личностей. Если это случится, человек станет относиться к чувствам других людей, как к своим чувствам, их заботы будет переживать, как свои, – и не только разумом, но и чувствами. Может быть, что-то похожее имел в виду Маркс, когда писал о будущем: «Чувства и наслаждения других людей стали моим собственным достоянием».

Конечно, главным для каждого человека всегда останутся свои чувства, свои интересы, заботы. Естественный, биологический «эгоизм» чувств входит в природу человека, и если свои нужды, свои заботы человек переживает физически, то нужды других он может переживать только духовно. Сочувствие – это только тень чувства, хотя оно и может рождать похожие чувства.

Что-то похожее часто встречается у детей. Дети стихийно – и почти так же глубоко – переживают горести и радости своих близких. У них есть как бы особый вид чувств – «отраженные чувства», «чувства-отклики», и они звучат, как эхо чувств, которые испытывает взрослый. К чувствам других людей дети часто относятся как к «собственному достоянию».

И эгоизм и альтруизм – оба стоят на сваях неравенства, и сваи эти возвышают то себя над другими, то других – над собой. А когда к другим людям относишься, как к себе, а к их чувствам – как к «собственному достоянию», тут уже не поставишь ни себя выше другого, ни другого выше себя.

Эту идеальную основу морали нельзя, наверно, назвать коллективизмом. Слово «коллективизм» выдвигает на первый план одну сторону дела – значение других людей. В нем есть отсветы альтруизма и нет тесной гармонии «я» и «они».

Вряд ли можно назвать эту основу и разумным эгоизмом – здесь тоже нет такого слияния.

Будущее, конечно, родит это слово – если станет массовым это новое чувство, этот гармонический сплав своих и чужих интересов.

Конечно, полная гармония здесь невозможна, и равновесие своих и чужих интересов всегда будет приблизительное, колеблющееся, маятниковое. Гармония вообще недостижима, к ней можно только все больше приближаться, все сильнее уменьшать дисгармонию. Потому что гармония – это перерыв движения, остановленное мгновенье, застывшее противоречие. Если она и наступает, то только на время, а потом опять сменяется дисгармонией.

 

Острые углы треугольника

Сто лет назад Чернышевский написал «Что делать?» – роман, в котором много говорилось о любви. По миру еще катилась тогда убывающая волна фаланстеров, и Чернышевский создал свой фаланстер, фаланстер любви. Роман нес в себе совершенно новые взгляды на любовь, семью, женщину, и он вызвал страшный переполох.

Цензура писала: «Роман проповедует чистый разврат». «Такое извращение идеи супружества разрушает и идею семьи, основы государственности». Один из врагов книги в статье «Что делали в романе „Что делать?“» подводил действия героев под параграфы уголовного кодекса – о похищении незамужней, о двоебрачии с подлогом и без подлога, о сводничестве мужьями своих жен.

Многие, наверно, помнят, как шли отношения между Верой Павловной, Лопуховым и Кирсановым. Вере как-то приснилось, что она не любит больше Лопухова, и она с испугом рассказала ему о своем сне. Лопухов помог ей увидеть, что она любит Кирсанова, инсценировал самоубийство, чтобы развязать ей руки, и спустя время Вера стала женой Кирсанова. «Сводничество мужьями своих жен» и «двоебрачие с подлогом и без подлога» состоялось.

Это был чуть ли не первый в мире треугольник, в котором два угла не враждуют между собой из-за вершины, не рвут ее друг у друга, а оберегают ее, дают ее любви право выбора.

Это совершенно новый вид любовных отношений, новый вид супружеских связей. Это уже не типовые, не «видовые» отношения между людьми; фундамент этих связей – отношение к человеку как к личности, родовому существу.

Книга говорит, что свободу должно иметь даже неродившееся чувство, чувство, которое как бы еще заключено внутри почки. Конечно, в действиях Лопухова есть сверхкрайность, явное и ненужное самоотречение, – когда он сам торопит созревание нового чувства у Веры. Он действует в духе альтруизма, безропотного и неестественного отказа от себя – «твое счастье для меня дороже моей любви». Но это было демонстративным заострением нового принципа, это было выбрасыванием флага на такую высоту, с которой его нельзя не заметить.

 

Жизнь втроем

Мысль о жизни втроем не раз возникала в России. Она долго занимала Чернышевского: он хотел написать о такой жизни книгу, не раз говорил об этом. Он думал, что трио любящих будет испытывать счастье, но терпеть гонения от общества.

В его «Что делать?», когда Вере Павловне пришлось выбирать между Лопуховым и Кирсановым, легендарный Рахметов посоветовал ей выбрать именно жизнь втроем.

В первой трети XX века русская интеллигенция всерьез испытывала, можно ли жить втроем. Известны несколько таких трио, и, пожалуй, больше всего то, в котором участвовал Маяковский.

Много лет он питал трагическую любовь к Лиле Брик, глубокую и больную любовь, которой отвечало менее сильное чувство, переменное и волнообразное. И вместе с его приливами и отливами он переживал то взлеты счастья, то провалы тоски. Это была одна из самых знаменитых любовей XX века, но в том, как она шла, много неясностей и загадок.

В двадцатые годы, когда пик яркой любви уже прошел, Маяковский жил вместе с Лилей и ее мужем Осипом Бриком в одной квартире, и у каждого из них была своя комната. Он был дружен с Осипом, который тоже любил Лилю, и Осип тоже был дружен с ним. Но как именно шла их любовь втроем, мы ничего не знаем. В семидесятые годы я спрашивал об этом у Виктора Борисовича Шкловского: в двадцатые годы он был громкой фигурой русского формализма и хорошо знал Маяковского и Бриков.

Шкловский сказал, что их трио состояло из перемежающихся дуэтов: Лиля была близка то с Володей, то с Осипом, но никогда (он подчеркнул это голосом и взглядом) – с обоими одновременно.

Сама Лиля потом писала, что после знакомства с Маяковским ее «отношения с мужем перешли в чисто дружеские». У них начался, как говорили в начале века, белый брак – духовное, платоническое супружество.

(Такой белый брак, кстати, был с самого начала у Блока и его «Прекрасной Дамы» – Любови Менделеевой, дочери великого ученого. Ей такой брак принес много страданий, но у них обоих были и обычные – «алые» – привязанности.)

Маяковский писал Лиле (по своему обычаю, почти без знаков препинания): «Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу все остальное отмирает… Без тебя… я прекращаюсь».

Прошло три года любви с Маяковским, и только тогда Лиля сказала о ней Осипу. Но это не омрачило их отношений. «Все мы, – пишет Лиля, – решили не расставаться и прожили жизнь близкими друзьями».

С начала любви к Маяковскому, говорит Лиля, «мы с Осей больше никогда не были близки физически». И она продолжает: я люблю Осю «больше чем брата, больше чем мужа. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, ни в какой литературе. Эта любовь не мешала моей любви к Володе».

Это были две совсем разные любви. К Осипу – платоническая любовь-дружба, близкая к сторгэ, но без эротической стороны. К Маяковскому – полнокровная любовь, духовная и телесная, – возможно, сплав сторгэ с каким-то капризным чувством, похожим ни манию.

Но в 1926 г. у них, как когда-то с Осипом, кончилась физическая любовь и начался белый брак. И до, и особенно после этого у них были увлечения, влюбленности, но дружеские связи сохранялись.

Поразительными – и для нас, сегодняшних людей, непонятными – были отношения Осипа и Маяковского. «Осип говорил, – пишет Лиля, – что для него Володя не человек, а событие… Я не знаю более верных друг другу, более любящих друзей и товарищей».

Осип был, по словам Лили, «достаточно равнодушен к эротической стороне любви», и так как духовная любовь с Лилей сохранялась, у него не было ревности к Маяковскому.

Маяковский и в самом деле был для него событием, а не человеком. При первом знакомстве он потряс Осипа и перевернул всю его жизнь, когда прочитал свою трагическую поэму «Облако в штанах». Осип круто сменил профессию, сменил все интересы. Он стал изучать поэзию, сделался специалистом по стихосложению.

И Маяковский ценил Брика не просто как восхищенного ценителя его стихов и великодушного соратника по любовному эксперименту. Он доверял ему как знатоку поэзии и считал своим главным советчиком.

В таких вот странных для нас отношениях они и прожили до смерти Маяковского. Лиля Юрьевна писала позднее, что образцом для их эксперимента был «Что делать?» Чернышевского.

Первое русское трио (или одно из первых) составилось в начале века из крикливо известной пары – писателя Дмитрия Мережковского, его жены, поэтессы Зинаиды Гиппиус, и Дмитрия Философова, известного исследователя литературы.

Гиппиус была эксцентрична и импульсивна (неуравновешенна), непредсказуема и остра на язык и поступки. Она, видимо, и была звездой, вокруг которой обращались ее планеты-спутники. И эта звезда выбрасывала на них протуберанцы капризных чувств, то притягивающих, то отталкивающих.

В их тройственном союзе был, помимо всего, эпатаж – стремление поразить, ошарашить. Союз этот был не из благополучных, он не мог существовать долго, и кончился он отпочкованием Философова.

Сквозь любовное трио прошла и великая Анна Ахматова: это было уже после революции, в конце десятых – начале двадцатых годов. Трио состояло из двух женщин и одного мужчины, и, в отличие от Лили Брик и Зинаиды Гиппиус, Анна Ахматова была в нем как бы не коренником, а больше пристяжной.

У этого трио была любопытная предыстория, в которой главную роль играла Ахматова. В первые годы замужества за Н. Гумилёвым, поэтом-акмеистом, у нее возник роман с молодым композитором Артуром Лурье.

Он сочинял романсы на ее стихи, они вместе музицировали и увлеклись друг другом, но ненадолго. Артур был донжуаном, не склонным к долгой верности, а Анна – сама гордость и величие красоты – не терпела, когда внимание к ней опускается ниже апогея.

Вскоре после их разрыва у Анны началась тесная и глубокая дружба с Ольгой Судейкиной – актрисой, художницей, танцовщицей. Позднее, уже в советское время, Ольга – как бы по стопам подруги – стала любовницей Артура Лурье.

А еще немного спустя в их союз вошла Анна, и бывший возлюбленный снова стал возлюбленным, но уже для двоих – для нее и ее подруги.

Они прожили втроем три года, и Анна всерьез считала Артура своим мужем (третьим по счету – смотрите, какая игра цифр). Стояло время ошеломительных переворотов во всей жизни, и белые вороны, живущие втроем, считались в их кругах чуть необычнее черно-белых, которые жили парами.

К сожалению, мы почти не знаем, как шла внутренняя жизнь в их «троебрачии», какими были их нравы, как женщины-подруги делили одного мужчину.

Пожалуй, особенно важно, как это деление влияло на их дружбу – усиливало ли, добавляло ли в нее почти немыслимое для европейки чувство совместности в любви, чувство «со-любия», со-владения одним мужчиной? То есть связывало ли их такое деление новыми душевными нитями, как со-владение ребенком связывает новыми нитями счастливых родителей, открывает им друг в друге новые глубины – и этим углубляет их любовь…

Или же, связывая их обеих открытым, не тайным друг от друга вкушением одного и того же запретного плода, такая жизнь рождала в них и тайное соперничество, подавляемую ревность, темные вспышки от ущемления своей тяги к нераздельному любовному обладанию?

Все эти вопросы относятся и к психологии мужчин, со-любящих одну женщину – Маяковского и Брика, Мережковского и Философова. Мы почти ничего не знаем о психологии трио, о тех обновлениях и искажениях, которые оно приносит в любовь.

Что касается Ахматовой, то известны лишь ее отношения с Артуром, и то лишь с одной стороны. Она ревновала Артура за его похождения вне трио и даже устраивала ему сцены ревности.

В 1922 году их троебрачие рассыпалось. Артур уехал в европейскую командировку и не вернулся, стал эмигрантом. Спустя два года к нему уехала Ольга. Она звала с собой Анну, но та не захотела: любовь к дому и боязнь неизвестности оказались сильнее ее, видимо, угасающих чувств – любви и дружбы.

Еще одно троебрачие перенес Бунин, и уже не в молодости, а на склоне лет. Он жил эмигрантом во Франции и, кстати, вел знакомство с Мережковским и Гиппиус.

Давней женой Бунина была синеглазая Вера Николаевна Муромцева, статная и стройная до старости, с ярким умом, отточенной воспитанностью и блистательным знанием языков. К моменту смерти Бунина они прожили вместе почти полвека, и он всю жизнь испытывал за жену гордость и… ревновал ее.

В конце двадцатых годов в их жизнь вошла молодая Галина Кузнецова, полная женского обаяния и преклонения перед Буниным. Они влюбились друг в друга сразу и безоглядно. У нее был муж, тоже эмигрант, и он яростно заревновал, грозил убить Бунина, но потом отступился и ушел с их пути.

Галина стала жить в вилле Буниных на юге Франции. Из всех трио, о которых здесь говорится, это было самым долгим: оно длилось – с перерывом – больше десяти лет.

Бунин был влюбчив, у него было много увлечений, но чувство такой силы он, возможно, испытал только два раза: в молодости – к Вере Николаевне и под шестьдесят – к Галине.

Он был полон мужской силы, и он любил обеих: Веру Николаевну, видимо, спокойной и уверенной любовью-дружбой, сторгэ, а Галину – пылким эросом, телесным и душевным.

Галина тоже любила его глубоко, и ее любовная тяга была слита с обожающим преклонением перед великим творцом.

С Верой Николаевной она уживалась, очевидно, без особенного труда, а вот Вере Николаевне такое уживание давалось гораздо труднее. Она любила мужа самоотверженной любовью, агапэ, и уже давно создала себе кодекс терпимости к нему, кодекс прощения и понимания.

Жена писателя, говорила она, должна понимать, что увлечения и влюбленности нужны его творческим силам, и без них творцы не смогут творить, а их творческие силы зачахнут. Те, кем он увлекается – это как бы мимолетные земные музы, и любовное влечение к ним – не цель для писателя, а лишь средство.

Так она верила, так она вела себя с Буниным всю жизнь, но сейчас… Быть в сердце мужа на втором плане, и так долго – десятилетие – было, наверно, очень нелегко для Веры Николаевны. Но она смогла быть ровной, доброжелательной, на высоте положения, и их трио существовало только благодаря ее жертве.

Бунину же его любовь к Галине давала половодье творческих взлетов: многие его блистательные новеллы написаны именно во времена этой любви.

Но и его чувство к Галине Кузнецовой терпело тяжелые удары. В их жизнь вклинилась подруга Галины, Марта, женщина мужской стати и мужских манер.

Она жила в доме Буниных, несколько раз путешествовала вдвоем с Галиной, а потом вернулась к себе в Германию, а с ней уехала и Галина.

Возможно, в ней, склонной к покорности, под влиянием Марты проснулись странные, изломанные тяготения к ней. Марта была лесбиянкой, активной излучательницей лесбических чувств, и она покорила Галину их излучениями и своей властной страстностью. Они долго жили вдвоем, но все-таки любовь к Бунину переборола ее новое чувство, и она вернулась назад.

А Бунин страдал, сгорал от ревности и уязвления; ладно бы она предпочла ему мужчину – это еще можно понять, но предпочесть женщину, извращенку (так тогда понимали), – это постыдный удар…

Но когда Галина вернулась, он отошел, смягчился к ней и продолжал любить ее так же утонченно и жадно, так же ценя каждый миг их любви, каждое трепетание чувств, каждый ее взгляд…

Но и это трио, как мы видим, было любовью на крови, любовью на страдании. И чего больше может быть в троебрачии – радости или горя – сказать очень трудно, почти невозможно. Это тем труднее – вспомним, – что никаких измерительных единиц для чувств нет и, пожалуй, не будет.

Говоря приблизительно, можно, пожалуй, предположить, что какое-то время радости троебрачия перевешивают – или уравновешивают – его горести. Но через несколько месяцев – или несколько лет – чаша горестей делается тяжелее и трио умирает, изживает себя.

Жить более или менее долго трио может, видимо, только если кто-то в нем живет альтруистически, находит свое призвание в жертвовании собой ради любимого. Помните? «Вас я люблю так много, что ваше счастье предпочитаю даже своей любви»…

 

Кто больше склонен к двойной любви

У Джека Лондона есть роман «Маленькая хозяйка большого дома», и его героиня, Паола, разрывается от двойной любви – к мужу и к его приятелю. Она любит их по-разному, не знает, кого больше, и хотела бы сохранить обоих.

Мужчины дают ей право выбирать, но оба говорят – или я, или он: мужской подход, который не терпит двоякости и двусмысленности. Ей жалко обоих, ее тянет к ним двоим, и она не может оставить никого. «Вы оба нужны мне, – говорит она мужу. – Я не могу отказаться ни от тебя, ни от него».

Она не в силах понять, почему она должна ввергнуть в горе кого-то из любимых, почему она должна отсечь, ампутировать себе часть души… Напор мужской логики загоняет ее в тупик, и в отчаянии она стреляется – идет на самое тяжелое в жизни расставание – расставание с жизнью.

Женское мироощущение, пожалуй, меньше отвергает двойную любовь; за нее в женщине могут говорить несколько голосов: и исконная женская жалость, материнское стремление оберегать людей от зла и оделять добром, и душевная невозможность причинить боль любимому…

В мужчине больше силовых струн, больше тяги к безраздельному обладанию. Века патриархата приучили его и ценить свое чувство выше женского, считать его большей наградой дли женщины, чем женское чувство для мужчины. Поэтому ощущение неделимости любви, пожалуй, больше мужское, чем женское.

Во всем этом таится еще один странный парадокс. Мужчины – и биологически, и психологически – гораздо больше женщин склонны к легким увлечениям, неглубоким связям. А вот в глубоких чувствах мужчины и женщины могут как бы рокироваться, меняться подходом. Можно, пожалуй, сказать, что мужчины чаще, чем женщины, несерьезнее в несерьезных чувствах и серьезнее – в серьезных.

Дело, возможно, в том, что у мужчины, которого охватила любовь, возникает особое ощущение: его больше не влечет, как до этого, к многим женщинам, его желания сфокусировались теперь на одной. И даже не осознавая, а только подсознательно ощущая в себе этот контраст, мужчина не понимает, как это можно любить двоих.

У женщины гораздо реже бывают обезличенные телесные влечения, и, полюбив, она не переходит так резко от разбросанных влечений к сфокусированному, не испытывает в себе такого контраста, как мужчины. А главное, в женской любви громче звучат струны милосердия, жалости, и на нее – это очень важно – может накладывать свою печать материнская любовь – с ее тягой к нескольким сразу.

Что победит в будущем – «мужское» или «женское» отношение к двойной любви?

В начале нашего века Герберт Уэллс написал психологическую утопию «В дни кометы». Хвост кометы прошел сквозь земную атмосферу, и кометный газ погасил в людях все злое и эгоистическое, перевел их жизнь на рельсы сострадания, понимания, разума.

Еще до кометы у героев романа завязался треугольник – Нетти полюбила другого. Когда комета переродила их, она быстрее Ледфорда перешла к новой любви. Она хочет теперь любить обоих, чтобы не причинить горя никому, но он не согласен на двойное чувство.

И только потом, когда он полюбил еще раз, он увидел, что сам любит двоих – Анну и Нетти, и эти две любви не враждуют между собой, а мирно уживаются в его сердце.

И он понял: в старом мире имела право существовать любовь только к одному человеку. «Предполагалось, что мужчина всецело сливается с любимой женщиной, а женщина – с любимым мужчиной… Ни в одной женщине, кроме своей жены, он не должен был находить ничего красивого, ничего приятного, ничего интересного; и то же самое было обязательно для его жены». «Супружеская любовь на деле превращалась в ревнивую слежку за тем, чтобы не нарушалось нелепое правило собственности друг на друга».

Теперь любовь перестала быть «собственническим чувством». Анна, как говорит Ледфорд, только радовалась его любви к Нетти, потому что «она меня любила». Как же предельно должна перемениться вся материя любви, чтобы человек радовался любви своего любимого к другому!

Здесь, видимо, произошел коренной переворот. Любовь к другому перестала быть чувством-соперником, стала чувством-союзником, – как умная родительская любовь. Она не вытесняет теперь предыдущую любовь, а живет с ней в мире; потому-то люди и не страдают от нее, не ревнуют – не испытывают чувства, что новая любовь лишает их чего-то, посягает на них.

Такие ощущения могут, наверно, появиться лишь тогда, когда в корне изменятся не только нравы, но и чувства; когда в чувствах воцарится полный – до слияния двух «я» эгоальтруизм, и радости любимого органически станут радостями любящего, чувства близкого станут всей душой ощущаться как свои собственные. «Мы» из двух «я» должно быть для этого необыкновенно тесным и лишенным психологического собственничества.

Но возможен ли такой переворот, согласуется ли он с природой любви, природой человека?

Как мы помним, такое «двулюбие» возникло только из-за того, что газ кометы вымел из людей все злое, эгоистическое, собственническое. И значит, пока в людях будет жить эгоизм и собственничество чувств, такое мирное двулюбие невозможно.

 

Сколько раз в жизни может любить человек?

Сколько раз в жизни может любить человек?

Все мы знаем, что у разных людей это бывает по-разному. Есть однолюбы, которые любят глубоко и прочно. Есть люди влюбчивые, которые привязываются быстро, но ненадолго. Есть люди, которые любят сильно и глубоко, но не один раз, а два, три, несколько.

Все это азбучные прописи, но далеко не все согласны с ними. Вот, например, публицист Н. Соловьёв писал – и уровень его рассуждений очень показателен для тогдашнего морализма: «Настоящая любовь… продолжительное, на всю жизнь чувство. Великий русский ученый И. М. Сеченов писал, что человек, последовательно прошедший все фазы любви, не может страстно любить второй раз, что каждому возрасту соответствует свой этап, свое содержание любви».

Значит, если любовь не на всю жизнь – она не настоящая? Но разве редко бывает, что человек, которого любят, делается хуже, что у него портится характер, блекнут привлекательные свойства? А мало ли случаев, когда проза жизни глушит поэзию любви?

Еще сотни лет назад людям были понятны эти прописи, которые наши моралисты почему-то не могут понять. Давным-давно сделалось азбукой то, что Лабрюйер выразил в таких словах: «Мы так же не можем навеки сохранить любовь, как не могли не полюбить».

Да и Сеченова автор явно делает своим громоотводом. Наоборот, на той самой странице, из которой он черпает свои мысли, Сеченов говорит, что «повторные страсти – признак неудовлетворенности предшествующими».

Бывает, что, придя в себя после угара медового года, люди с сожалением вспоминают время, когда они не были еще мужем и женой, жалеют, что нельзя быть тем, кем они стали, и оставаться тем, кем они были.

Переход к взрослой любви – огромное приобретение для человека. Новые октавы вступают в его любовь, они открывают человеку целый мир ощущений, которых он не знал.

Но рядом с приобретениями, которые дает такая любовь, идут неизбежные утраты. Теряется юношеская романтика, юношеская неустроенность. Из любви уходит будоражащее чувство недостигнутой цели, на его место встает покоящее чувство достигнутой цели. Исчезает привкус недоговоренности, привкус запретного плода, теряется неповторимость секунд свидания.

Любовь не занимает теперь весь первый план жизни, она потеснилась, и рядом с ней стоят ее новые соседи – материальные и бытовые заботы. Пропитываясь ими, любовь перестает быть необыкновенной, входит в быт, начинает обрастать привычками.

Но привычка часто несет смерть для любви. Ибо когда привыкаешь к каким-то – пусть и хорошим – качествам человека, они перестают быть необыкновенными, перестают вызывать преклонение.

Впрочем, тут не может быть никаких рецептов и правил, и как и все в любви, судьбы ее зависят здесь от личности человека, от его склонностей, характера, темперамента. Для многих людей привычка, наоборот, обогащает любовь, делает ее более крепкой; с ходом времени между людьми протягиваются все новые и новые ниточки привязанностей, которые теснее скрепляют их друг с другом.

Ибн Хазм писал об этом: «Некоторые люди говорят, что долгая близость губит любовь, но это слово ошибочное… Напротив, чем дольше близость, тем больше сближение, и про себя я скажу тебе, что я никогда не мог напиться водою близости досыта, и она лишь увеличивала мою жажду».

Джон Лили, английский писатель XVI века, говорил в своем романе «Эвфуэс, или Анатомия остроумия»: «Подобно тому, как миндальное дерево в старости больше плодов приносит, так и любовь становится тем вернее чем она старше. Так же с любовью бывает, как с виноградником, ибо от молодых лоз вино обильнее, а от старых – лучше; так же и первая нежная любовь пышнее щеголяет цветами, но любовь испытанная сладчайший сок источает».

Но бывает, к сожалению, – и часто, – что привычки и бытовые тяготы меняют и людей и их чувства. С появлением семьи у человека меняется весь уклад его жизни. Он начинает впервые по-настоящему ощущать свою материальную несвободу. Материальные нужды, семейные заботы, житейские мелочи занимают все больше места в его интересах. Жизнь его как бы переходит в другое измерение.

Семейные нужды резко меняют тип отношений человека с миром, тип его связей с другими людьми; они отдаляют людей от их друзей, родных, знакомых; укрепляя одни узы – «родовые», «домашние», семья ослабляет другие – «видовые» и «внедомашние». У людей появляется масса частных интересов, частных забот – и все они привязывают человека к семье, отвлекают его от других областей жизни. Тип жизни, который диктует человеку нынешняя форма семьи, – это тип частной жизни, жизни узкой и замкнутой.

Конечно, семья дает человеку много радостей, и особенно в первые годы. Она пробуждает в нем новые силы, развивает в нем свойства, которых у него не было, она открывает человеку новые материки жизни, новые грани его ответственности перед людьми, – и в этом ее гуманистический смысл.

Но нынешняя семья – как хозяйственная ячейка общества – ограничивает человека, переводит его в иной тип отношений с миром. Ее уклад ставит узкие пределы человеческой разносторонности, разносторонности интересов и занятий человека.

Домашнее хозяйство так же ограничивающе действует на личность человека, на его развитие, как и узкая специализация, дробное разделение труда. Это две глобальные – и одинаково мощные – силы, которые, как ядро на ноге, удерживают человека в состоянии «частичности». И, складываясь друг с другом, эти ограничивающие человека силы меняют весь уклад его жизни, характер его личности.

В детские и юношеские годы человек живет разносторонне: он постигает многие области знаний, развивает многие свои способности и умения, совершенствуется во многих сторонах своей физической и духовной жизни. Именно в это время в нем могут расцветать самые разные склонности – и гуманитарные и технические.

Покидая детский возраст, человек от многосторонней жизни, от развития многих способностей переходит к односторонней жизни, к узкой специализации. В жизни его начинает царить принцип «частичности», и это громадный переход из одного состояния в другое, из одного типа жизни в другой.

Такой переход перестраивает всю психологию человека, весь его внутренний мир; он может – вместе с суживающим влиянием домашнего хозяйства – ослаблять, гасить и силу его чувствований вообще и его любовь. Недаром, наверно, Байрон писал:

О том же говорил и Герцен: «Сожитие под одной крышей само по себе – вещь страшная, на которой рушилась половина браков. Живя тесно вместе, люди слишком близко подходят друг к другу, видят друг друга слишком подробно, слишком нараспашку и незаметно срывают по лепестку все цветы венка, окружающего поэзией и грацией личность».

Может быть, многое переменится здесь, когда семья перестанет быть хозяйственной ячейкой, когда из семейной жизни уйдут нынешние бытовые тяготы и материальные нехватки. Но пока семья остается хозяйственной единицей, и пока тяготы домашнего хозяйства не отпадут, они будут калечаще действовать и на весь облик человека и на его любовь.

И если говорить о разводах, то одна из их главных причин заключена в теперешней форме человеческой семьи, в ее укладе, узком для личности человека и для его любви, мешающем развитию его «родовых» чувств и свойств.

Не субъективные причины, не личные недостатки лежат здесь в основе, а причины объективные, социальные – уровень развития человеческой семьи и человеческого общества. Есть тут и другая причина – вечная психологическая, заложенная в самой природе человека: угасание любви или привязанности, невозможность для многих людей сохранить их до конца жизни. И именно эти объективные причины и выступают той почвой, которая рождает разводы, создает предпосылки для них.

Развод – часть гигантского вопроса о судьбах современной семьи, о том, куда она идет, что в ней рождается, что умирает. Понять причины разводов – и особенно их резкого роста в XX веке – нельзя, если брать развод изолированно, сам по себе. Постичь их, наверно, можно, если брать развод как звено в цепи, как ветвь с дерева, как часть общей проблемы – типа современной семьи и типа современного человека.

В XX веке перед цивилизованным человечеством встала массовая социально-психологическая проблема развода. Такого половодья разводов никогда не было, и с каждым десятилетием число их растет, затягивая в свои водовороты десятки миллионов людей.

Это симптом крупных сдвигов в человечестве, отзвук больших перемен в человеке и его семье. Но что это – болезнь цивилизации? Или, наоборот, излечение от старой болезни – окаменелости семьи, нерасторжимости брака?

Пожалуй, это и то и другое вместе, это противоречие прогресса, плата за движение человечества вперед. Такое движение – всегда сплав из приобретений и потерь, и даже у самых светлых сдвигов есть своя теневая сторона.

Вот, скажем, эмансипация – освобождение женщины. Это гигантский процесс истории, равный переходу от матриархата к патриархату, он благотворен по всей своей сути, но в будни людей он несет и свет, и тень. Равенство частенько понимают у нас как тождество, одинаковость; из-за этого женщины выполняют иногда тяжелые работы, разрушительно вредные для женского организма, а мужчины относятся к женщинам как к мужчинам, только семижильным.

Из-за этого же происходит странный «обмен частицами личности», когда многие женщины перенимают мужские повадки, а мужчины – женские. Омужчинивание («маскулинизация») женщин и оженщивание («феминизация») мужчин – новая черта в психологии современного человека, и в последнее время она делается тревожно массовой.

Особенно видно это у женщин, которые перенимают (и на работе, и дома) извечно мужские роли, а вместе с ними – их мужской психологический ореол.

И дело не только в том, что женщины все чаще курят, все хлестче пьют и щеголяют языком, который родился при матриархате. Главное, пожалуй, в том, что они перенимают мужскую – силовую – манеру решать конфликты: горлом или кулаком по столу, они теряют мягкость и делаются однолинейными в своем поведении.

Массовое ослабление женственности – огромная психологическая беда для семейной жизни, для культуры любви, для всего мира личных отношений. Женщина вырабатывает сейчас не меньше сейсмических волн, чем мужчина. Она не гасит мужские волны, сотрясающие семейную почву, а удваивает колебания этой почвы. А ведь женщина по своей природе может быть главным хранителем семейного мира, от нее больше, чем от мужчины, зависит свет или темь домашней атмосферы…

Но женственность, которую теряют женщины, не исчезает: по какому-то странному закону сохранения психологической энергии она переходит к мужчинам. При этом черточки, которые для женщины – украшение и достоинство (нежная мягкость, бережная осторожность, внимательность к мелочам), у мужчин вдруг обращаются в своих антиподов. Вялость и пассивность, долгие колебания без решений, уход от острых углов и трудности выбора, взваливание на женские плечи самых нервных грузов супружества, придирчивость – все это с эпидемическим размахом внедряется в психологию немалого числа мужчин…

И другой всемирно-исторический процесс – индивидуализация человека, которая приближает людей к их родовому состоянию, – тоже несет в себе зло, кроме блага. С индивидуализацией людей растет и их личностная несовместимость – потому что для гармонии их нужно теперь совпадение множества душевных струн.

И недаром, наверно, разводов больше среди интеллигенции – там, где дальше всего зашла индивидуализация психологии. Численность интеллигенции во времена НТР резко растет, и, может быть, с ее ростом растет и число разводов; такой, возможно, будет плата за прогресс.

Приходится сделать вывод, что причина нынешнего взрыва разводов как нового глобального явления – это и вечные психологические отливы чувств, и громадные социальные сдвиги, идущие в человечестве: перестройка самого психологического типа человека, перераспределение всех жизненных ролей мужчины и женщины, перевороты в семье, рождение нового вида семьи.

 

Что должно быть основой брака?

Для человека с новой психологией по-новому, видимо, встает и этот старый вопрос: что служит самой надежной основой брака.

Со времен Французской революции лучшие умы человечества говорили – любовь; любовь, а не расчет, любовь, а не деньги; личные чувства, а не безликие стимулы. Этот принцип царит сейчас в морали, и в борьбе против собственнических нравов он служит верную службу – делает человечнее и семейную жизнь, и всю духовную культуру человечества.

Но в жизни многих людей любовь не является основой брака. Любовь – это талант чувств, и как не у всех есть талант, не все способны на любовь; многие женятся не по любви, а по влечению, симпатии, а то и по другим мотивам. Кроме того, у большинства мужей и жен Любовь через несколько лет проходит, и ее место занимают другие опоры.

Пермский социолог З. Файнбург выяснил, что среди 15 тысяч обследованных им людей 70–80 % (в разных социальных группах по-разному) женятся по сердечному влечению, 15–20 – по шаблону («все женятся, и мне пора») и от 3 до 10 % – по расчету.

Если эти цифры верны, то влечение чувств служит почвой женитьбы примерно в трех четвертях молодых семей. Четверть семей вырастает на другой почве – не сердечного, а больше головного выбора: пришло время, а ни к кому не тянет, и выбирают друг друга головой в союзе с душой, по рассудку. (Конечно, доли эти приблизительные: они взяты из выборочных исследований, и расширять их до масштабов страны можно только условно.)

И тут начинаются неожиданности. Как ни странно, удаче брака далеко не всегда помогает то, что он возник на почве чувств. И даже наоборот: среди браков по сердечному влечению больше несчастливых, чем среди браков по шаблону и по расчету.

У обследованных З. Файнбургом рабочих и инженерно-технических работников, которые женились по влечению чувств, на каждые 10 удачных браков приходится 10–41 неудачных (удачный брак – когда отношения у мужа и жены, по их мнению, хорошие, неудачный – плохие).

Другая картина у женившихся по шаблону («все женятся, и мне пора»). Тут на каждые 10 удачных браков 4–5 неудачных: то есть неудач здесь в два – два с половиной раза меньше, чем у влюбленных, а удач в два – два с половиной раза больше.

И даже у женившихся по расчету на каждые 10 удачных браков – 7 неудачных: то есть удач тут в полтора раза больше, а неудач – в полтора раза меньше, чем у влюбленных.

Эти цифры переворачивают вверх дном наши привычные представления о причинах семейного счастья и несчастья. Они заставляют по-новому задуматься над коренными опорами семейной морали. Выходит как будто, что чувство – совсем не залог семейного счастья: оно дает его только в половине случаев, а шаблон и расчет – гораздо чаще.

Так не вредит ли влечение чувств браку? Не лучше другой путь – спокойного, не замутненного чувством выбора? Не увеличит ли такой путь запасы счастья у человечества, не убавит ли запасы несчастья? И не подходит ли он больше урбанизированному человеку с его рациональностью и приглушением чувств?

Не стоит торопиться. И главное, пожалуй, не стоит вырабатывать всеобщих канонов. Дело, наверно, в том, что есть разные типы людей, и то, что хорошо одним, плохо или хуже – другим.

Может быть, у людей, которые женились по шаблону и по расчету, меньше уровень притязаний, ниже психологический порог требовательности – и от этого больше уживчивость. А может быть, многим из них просто недоступна любовь. Среди людей, опрошенных З. Файнбургом, примерно треть не верят в любовь (или разуверилась в ней), говорят, что книги и фильмы о ней – выдумка. Эта цифра примерно совпадает с числом тех, кто женился по шаблону и по расчету.

Для таких людей, наверно, главная основа брака – не любовь, а просто хорошие отношения. Эта основа отвечает их психологическому укладу, она естественна для них.

Но, судя по социальным исследованиям, для большинства нынешних мужей и жен сердечное влечение – самая желаемая основа женитьбы. И что бы ни говорили цифры о повышенной неудачности их судеб, люди такого типа все равно, видимо, будут жениться по влечению чувств – это тоже естественно для них.

Впрочем, главное здесь зависит от того, какое это чувство – любовь или кто-то из ее более бедных родственников. Социологи в своих опросах зачисляют в рубрику «любовь» совершенно разные чувства – любовь, влюбленность, влечение. Поэтому никто не знает, сколько именно браков заключается у нас по любви, сколько – по влюбленности или по влечению, принятому за любовь. Можно предположить, что большинство неудачных браков – это браки по влечению и влюбленности, а браки по любви счастливее, крепче; но это только психологическое предположение, не больше…

В чем именно глубинная разница любви и влюбленности? В мировой культуре и в обиходе здесь чаще всего встречаются два одинаково внешних взгляда: сторонники одного думают, что любовь сильнее, а влюбленность слабее; сторонники другого не отличают любовь и влюбленность, называют именем любви всякое влечение.

Такое смешивание с материком любви соседних архипелагов, пожалуй, не просто рождает путаницу понятий. Оно как бы возводит в ранг любви то, что стоит «ниже» любви, а саму любовь низводит с ее вершин к ее склону или подножью. А ведь любовь и влюбленность – это как алмаз и графит: они хотя и произошли из одного вещества, но отличаются друг от друга и своими главными свойствами, и своим строением.

… Вот Андрей Болконский признается в любви Наташе Ростовой, получает ответное «да» – и в душе его вдруг разыгрывается разительный переворот.

«Князь Андрей держал ее руку, смотрел ей в глаза и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично, как прежде, было серьезнее и сильнее».

Влюбленность, которую питал к Наташе Андрей Болконский, как бы состояла из одного только психологического вещества – «поэтической и таинственной прелести желания». И, как почти всякое желание, эта влюбленность была «я-центрическим» чувством, чувством для себя.

Пройдя через мгновенное превращение, влюбленность стала другим чувством, более сложным и «двуцентричным», не только для себя, но и для нее. Она состоит теперь не из одного, а из разных психологических веществ: к чувствам для себя добавились чувства для нее, переживания за нее – жалость к ее слабости, страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и радостное сознание долга…

Влюбленность чаще всего – чувство «я-центрическое», чувство для себя. Она может быть горячее любви, может жечь человека сильнее; но она мельче проникает в душевные глубины человека и поэтому меньше меняет его и быстрее гаснет.

Любовь поражает человека глубже влюбленности, она проникает во все самые потаенные уголки его души, заполоняет всю ее – и поэтому дольше живет в человеке и больше меняет его.

Не-эгоизм и двуцентричность любви – это, видимо, ее основа основ, ее самое человечное свойство и главный, наверно, водораздел, который отличает ее от влюбленности. Равновесие своих и чужих интересов (пусть приблизительное), отношение к любимому как к самому себе – это, пожалуй, центральная сердцевина любви, и лучи этого равновесия просвечивают сквозь все любовные ощущения.

 

Новый психологический фундамент брака

Но любовь (или сердечное влечение) – чаще всего главная опора только в первые годы супружества. Потом у большинства ее заменяют или другие чувства, или привычки, или родительские обязанности, или покорность судьбе, или то и другое вместе.

Социолог Н. Юркевич (Минск) выявил, что 70 % опрошенных им людей женились по любви, но только 46 % любят своего супруга и сейчас. Ленинградский социолог С. Голод обследовал людей с пяти-шестилетним стажем супружества и выяснил, что 28 % из них скрепляет друг с другом привычка, 24 % – общие взгляды и интересы, 22 % – любовь к детям, 16,6 % – физическая близость. То есть половину этих людей соединяет не тяготение друг к другу, не личностные связи, а привычка и дети, четверть – близость интересов, личное духовное тяготение и шестую часть – личное физическое влечение.

И другие опросы говорят, что главная опора большинства браков со стажем – уже не сами по себе любовные тяготения.

Судьба брака, наверно, больше зависит не от чувства, с которым люди женятся, а от их душевных свойств: доброты или недоброты, эгоизма или антиэгоизма, радушия или равнодушия. От этих свойств, пожалуй, больше, чем от любви, зависит, как люди поведут себя друг с другом, насколько они подойдут друг другу, – то есть зависят и сами судьбы любви.

Нынешний человек очень усложнился, и самой его подспудной психологии нужно, чтобы у него и у близкого ему человека «рифмовались» основы их существа. Чем индивидуальнее человек, тем больше ему, наверно, надо, чтобы у близкого человека было как можно больше близких сторон.

Это, видимо, новый психологический закон, который правит сейчас судьбами брака, особенно у нынешнего горожанина с его индивидуализацией и приглушением чувств.

Поэтому не чувства – главная психологическая опора теперешнего брака, а широкая совместимость жены и мужа (в которую входят и их чувства): совместимость этих чувств – любви, симпатии, влечения; совместимость темпераментов, характеров; совместимость интересов, идеалов; совместимость привычек, поведения. Пожалуй, именно от такой многослойной личностной совместимости – эмоциональной, духовной, моральной, сексуальной – и зависят сейчас судьбы брака: чем полнее она, чем лучше сочетаются разные индивидуальности, тем легче мужу и жене друг с другом; чем меньше – тем хуже их жизнь.

Этот принцип почти зеркально отвечает новой природе современного человека-личности, новым основам его психики. А строить жизнь в согласии с природой человека – это, наверно, один из самых гуманных и самых краеугольных идеалов человечества.

Любовные тяготения – только одна сторона супружеской совместимости, и главным видом совместимости они служат чаще всего только в молодом браке. Чем старше брак, тем больше центр его тяжести переходит на другие виды совместимости, больше зависящие от личностных свойств людей.

Пожалуй, самая лучшая совместимость стоит на трех китах: во-первых, это родство душ – хотя бы в чем-то главном, во-вторых, сходство интересов, идеалов – тоже в чем-то главном, и, в-третьих, разница в психологии, в типе нервного склада.

Для психологической совместимости достаточно, чтобы люди были и похожи и непохожи друг на друга, – как похожи и непохожи березы разных пород, как похожи и непохожи рифмующиеся слова – или разные индивидуальности, у которых близок душевный и нравственный склад. Именно это, наверно, и есть основа совместимости – чтобы разные свойства разных людей имели типовое сходство, – не враждовали, а уживались друг с другом, дополняли друг друга.

Есть и другой вид совместимости – гармония контрастов, притяжение полярных черт характера, темперамента. Часто уживаются и противоположные свойства людей, которые близки друг другу именно своей отдаленностью; бывает это, видимо, тогда, когда этих свойств остро не хватает самому человеку.

Так порывистый и взрывной холерик может уживаться с медлительным и спокойным флегматиком. Холерик мгновенен в реакциях и безудержен в чувствах; флегматику не хватает этого, и его подсознательно влечет к этим чертам холерика. А холерика дополнительно влечет к невозмутимости и стойкости чувств флегматика, которых не хватает ему самому. Все в этих темпераментах разное, и их плюсы как бы дополняют, помогают друг другу, а минусы не натыкаются друг на друга, не усиливают друг друга.

При этом, конечно, оба бывают и недовольны теми же самыми свойствами, но в другой, теневой их ипостаси: холерик – «бесчувственностью» и медлительностью флегматика, флегматик – нервностью и неровностью холерика.

И чтобы ужиться друг с другом, эти полярные психологические свойства должны, видимо, уравновешиваться похожими душевными чертами, близкими интересами, взглядами. Психологическая разность и духовная общность – это, пожалуй, самое лучшее сочетание для человеческой близости, самые стойкие перекидные мостики для людей.

Чувства – это только часть тех связей, которые скрепляют жену и мужа. Широкая совместимость – клубок всех этих связей, сплав чувств, интересов, притяжений подсознания и сознания, близких принципов домашнего поведения, похожего отношения друг к другу, к детям, к домашним заботам и тяготам. Это как бы живая мозаика из множества самых разных психологических импульсов – из тяготений к хорошему в близком человеке и отталкиваний от плохого в нем, из радостей перед его достоинствами, прощений недостатков, смирений перед его слабостями… Это поразительно сложная система магнитных влечений сердца, ума, тела, паутинное, кружевное сплетение душевных и физических нитей, таинственная смесь привычек, рефлексов, глубинного голода души…

Французские психологи Андре Ле Галл и Сюзанна Симон называют этот сплав «супружеским чувством». В древности нечто похожее именовали «семейной любовью»: так говорил об этом сплаве еще Саллюстий, римский писатель и историк I века до н. э., а в прошлом столетии Чернышевский, да и немало других писали о «супружеской любви».

Названия эти, пожалуй, не очень точны: кроме чувств, сюда входят и совсем другие духовные «вещества» – взгляды, идеалы, привычки… Тяжеловесное слово «совместимость» тоже не очень подходит здесь, но пока другого нет, приходится применять его.

Такой магнитный сплав – чаще всего плод наших стараний, дитя нашей воли и чувств, сознания и поведения. Чтобы создать его, и чтобы поддерживать его жизнь, приходится тратить очень много сил, нервов, много душевного напряжения.

У тех, кто плывет по течению и не подкрепляет стихию чувств сознательным творением совместимости, ладья супружества часто становится галерами или идет ко дну. Те, кто добавляет к парусам чувств моторы сознательно творимой совместимости, плывут дальше, лучше, спокойнее. Крылья чувств и пропеллеры сознания, романтизм сердечной тяги и реализм душевных отношений – такой союз и дает, пожалуй, самые глубокие, самые стойкие опоры для человеческой близости.

Вряд ли стоит думать, что хорошие отношения у мужа и жены могут быть только при полной совместимости. Часто людей связывают далеко не все возможные нити, но они и терпимо относятся к неприятным для них черточкам в другом человеке, и уважают его право на самостоятельность, автономность. Наверно, и эта терпимость к неизбежным недостаткам другого, и это уважение к его самостоятельности тоже входят в число главных пружин совместимости.

Полная, всесторонняя совместимость вообще, видимо, бывает очень редко. Куда чаще встречается «относительная» совместимость, не всесторонняя, но разносторонняя, и ее вполне может хватить для хороших отношений, если только бережно относиться к ней…

 

Позор или благодеяние?

Все, наверно, помнят, как Татьяна сказала Онегину: «Я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана: я буду век ему верна».

Марина Цветаева писала в своей великолепной исповеди «Мой Пушкин», что этот поступок Татьяны и вся ее любовь потрясли ее. И если я потом, говорит она, всю жизнь первая протягивала руку, то только потому, что это сделала Татьяна. И если я потом, когда от меня уходили, не протягивала рук, то только потому, что и это сделала Татьяна.

И она говорит: «Да, да, девушки, признавайтесь первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них – и вы будете тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний ничего другого не осталось, как лечь на рельсы».

Итак, перед нами два пути – Татьяны и Анны. Трудно мерить тут, кому было хуже. Наверно, судьбы обеих страшны – и у каждой по-своему. Но вряд ли стоит искать идеал в пути Татьяны – пути подчинения, пути покорного следования канонам.

С давних пор в социализме было две позиции в вопросах любви и семьи. Одна из них, живущая и в наше время, была ярче всего выражена Томасом Мором. В его утопии брак пожизнен, а развод – редкое исключение. «Развод допускается редко, – пишет Т. Мор, – утопийцы знают, что при надежде вновь жениться брак не может быть достаточно прочен».

О любви как об основе брака здесь нет и речи. Брак для Мора – это не союз любящих друг друга людей, а просто сожитие, и прочность его поддерживается насилием. «Уличенные в нарушении супружеской верности приговариваются к строжайшей форме рабства», – пишет Т. Мор. – «Повторенное прелюбодеяние карается смертью». Тяжело наказывают и тех, кто смеет любить до брачного возраста (восемнадцать лет для женщин, двадцать два года – для мужчин). Их любовь считается не любовью, а прелюбодеянием, ибо она – вне уз брака.

Поздние социалисты – и утописты, такие, как Дезами, Морелли, Чернышевский, и коммунисты – Энгельс, Бебель, Ленин – относились к любви и к семье совсем по-другому.

Энгельс прямо говорил, что нерасторжимость брака рождена собственническими обычаями и в будущем она исчезнет. Любовь – основа брака, считал он, и если она перестает существовать, брак лишается фундамента и перестает существовать тоже. «Длительность чувства индивидуальной половой любви, – писал Энгельс, – весьма различна у разных индивидов, в особенности у мужчин, и раз оно совершенно иссякло или вытеснено новой страстной любовью, то развод становится благодеянием как для обеих сторон, так и для общества. Надо только избавить людей от необходимости брести через ненужную грязь бракоразводного процесса».

«… Нельзя быть демократом и социалистом, – говорил Ленин, – не требуя сейчас же полной свободы развода…» «Свобода развода, – писал он, – означает не „распад“ семейных связей, а, напротив, укрепление их на единственно возможных и устойчивых в цивилизованном обществе демократических основаниях».

В мировой литературе на таких же позициях стояли многие писатели – от Вольтера и Шелли, Жорж Санд и мадам де Сталь до Герцена, Чернышевского, Чехова, Роллана, Горького.

Среди основных человеческих свобод не на последнем месте стоит свобода в выборе личных своих «спутников жизни». И, наверно, самая гуманная позиция здесь – это позиция разумной свободы – свободы не только вступать в брак, но и выходить из него. Идеал истинно социалистического, по-настоящему гуманного брака – это принципиальная возможность и свободного его заключения и свободного расторжения.

Противники разводов говорят иногда, что против развода выступает сама идея единобрачия, моногамии. Тут перед нами встает кардинальный этико-социологический вопрос, и многие, к сожалению, понимают его неправильно. В житейском и научном обиходе у нас принято считать, что единобрачие, моногамия – это когда супруги живут друг с другом до самой смерти. Это ходячее мнение, и 99 человек из 100 (если не 999 из 1000) придерживаются его.

Но смысл моногамии не в том, чтобы – независимо от любви – иметь одного супруга на всю жизнь. Это примитивное, неверное понимание моногамии. Смысл моногамии в том, чтобы иметь одного супруга, а не несколько одновременно – и по любви (или по симпатии, привязанности). В принципе, в идеале все должно бы зависеть здесь от чувств людей и их совместимости: сколько длится совместимость, столько длится и моногамия; всю жизнь – так всю, не всю – так не всю.

Пожизненная, независимо от чувств, моногамия – это моногамия экономическая, собственническая, она рождена собственническим обществом, и сейчас она доживает свои последние века. На смену ей, видимо, будет приходить новая моногамия, основанная не на материальных, а на духовных интересах, не на экономической базе, а на чувствах и совместимости. Она может быть и пожизненной и не пожизненной – долгота ее равна долготе совместимости, привязанности.

Мы живем в начале этой борьбы двух моногамий. Это огромный процесс истории, он равен по своему значению переходу от полигамии к моногамии – первой великой революции в семье, которая до корней изменила весь уклад человеческой жизни. Процесс этот необратим, он будет сотрясать все здание семейных связей, и сторонники собственнической моногамии вряд ли удержат свои позиции.

Сегодняшняя наша моногамия – смешанная, она как бы стоит на двух основах – экономической и духовной. Это как бы переходная форма, мостик к истинно человеческой моногамии, и из-за ее переходности она и противоречива, несет в себе свойства старой моногамии.

Лик развода двойствен – это зло и добро, беда и избавление от беды, и одно слито в нем с другим, как в огне – способности греть и жечь.

Это беда для детей, которые лишаются одного из родителей, беда для самих разводящихся – тягостная, катастрофическая, а то и убийственная; часто она оставляет рану в душе на всю жизнь.

Но развод – и избавление от беды: он рвет цепь ссор и вражды, которая сковывает двух несущих себе горе людей, цепь, которая калечит жизнь детей и взрослых, травит их души, уродует личности.

Вместе с угасшей совместимостью умирает и главная – духовная – основа брака. Остается, правда, материальная его основа, остается и забота о детях – другие два кита брака. Но происходит внутренний распад брака, «внутренний развод», ибо исчезают главные – духовные – мостики, перекинутые между людьми. От семьи остается оболочка, остается сожитие людей, скрепленных только материальными связями или заботой о детях.

Конечно, не во всех случаях внутренний распад брака ведет – и должен вести – за собой распад семьи. Но вряд ли принудительные меры увеличивают здесь объем человеческого счастья.

«…Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель…» – говорил в свое время Маркс. Это очень важный вопрос, потому что диалектика цели и средства – одна из главных проблем всей нашей жизни. Цель должна определять средства, так как могут ли негуманные средства привести к гуманной цели? Они могут только умалить ее, увести от нее в сторону, сбить с пути. И хотя мы знаем, что цель обычно выше, гуманнее средств, но мы знаем и другое: средства всегда влияют на цель, и они могут искажать ее природу, отвращать от нее или замедлять движение к ней. Умаляя человека, вряд ли придешь к его возвышению, а принуждением вряд ли добьешься здесь свободы.

В свое время для социалистов и коммунистов был абсолютно ясен вопрос о браке без любви. Энгельс на Западе и Чернышевский в России резко обрушивались на такой брак. Ленин называл брак без любви «пошлым и грязным». Август Бебель говорил: «Если союз, заключенный между двумя людьми, становится невыносимым, приносит разочарование и даже отвращение друг к другу, то мораль требует прекратить подобное соединение, ставшее неестественным, а потому и безнравственным».

Но с давних пор в социалистическом движении была и другая линия – вспомним хотя бы Томаса Мора. Голоса ее адептов звучат и сейчас. О таких людях Маркс писал в свое время: «От чрезмерного уважения к идеям они их не осуществляют. Они делают идеи предметом культа, но не культивируют их».

Конечно, было бы нелепо говорить, что раз люди разлюбили друг друга (или кто-то из них полюбил другого человека), то развод их в любом случае будет благодеянием. Жизнь так непроста, так полна противоречий, так особенна у каждого человека, что ее просто нельзя мерить обезличенными универсальными мерами. Каждый человек здесь решает по-своему, и хотя здесь есть только два пути – оставаться или уходить, выбор их исключительно сложен.

Все мы, наверно, понимаем, что чем меньше разводов, тем лучше.

Многих людей, даже если у них кончилась любовь, скрепляет симпатия, привычка, забота о детях, любовь к ним. Было бы самым настоящим морализмом клеймить их и уличать в безнравственности. А семьи, которые и начинались не по любви, а просто по симпатии, по влечению, или по какой-то необходимости? Таких семей очень много, люди и не думают в них о разводе, и вряд ли моралисты будут правы, если станут упрекать их или навешивать на них ярлыки.

Наверно, и в тех семьях, где между супругами родилась неприязнь, незачем рубить с плеча. Бывает, что гуманнее причинить горе себе, оставшись дома, чем, уйдя причинить его своим детям и человеку, которого ты раньше любил. Ибо гордиевы узлы здесь живые, и рассекать их – это сечь по живым людям. Ибо раны, которые приносит разлом семьи, могут быть хуже физических ран; они рвуще болят, долго саднят душу, и они особенно болезненны для детей.

О детях нельзя забывать здесь ни на секунду. Конечно, вряд ли верен тут старый – и очень ходовой обычай – отрекаться от себя и делать все только во имя детей. Обычай этот появился еще во времена доличностного состояния человека, когда на шкале человеческих ценностей ничего не значили индивидуальные страдания и индивидуальные чувства. И в нем, рядом с голосами отчаяния и самоунижения, звучат – в далеком преломлении – и отголоски человеческого неравенства, рабской жертвенности, слепого самоистязания.

Не предпочитать свои интересы интересам других людей или интересы других своим, а стараться – даже в беде, в горе – как можно больше сочетать их, – только так можно добиться тут наименьшего зла, наименьшей боли. И интересы детей должны быть здесь одним из самых важных мерил – таким же важным, как и интересы жены и мужа.

Все знают, как тяжело детям жить без отца или без матери, все знают, как тяжело матери растить детей без отца. Эгоизм, легкомыслие, забвение чужих интересов – все это здесь античеловечно, и прежде чем отрезать, надо тысячу раз примерить.

И примеряя, приходится решать и такую очень больную проблему: что лучше для детей, что даст им меньше боли – жизнь в атмосфере ссор, при едва терпящих друг друга родителях, или жизнь без этих ссор, но и без одного из родителей? Ответ здесь очень труден, в разных случаях он бывает разным, и никаких канонов тут не существует. Ясно только одно: тяжелейшая проблема развода в каждом случае решается по-своему; в каждом случае надо бросать на весы все интересы всех людей, которые здесь замешаны, и из их сочетания устанавливать, какой путь менее болезнен.

Принцип наименьшего зла, наименьшей боли – это, наверно, самый гуманный, самый человечный компас в лабиринтах любовного треугольника. И это, пожалуй, самый главный принцип поведения, самая главная путеводная нить в этих болезненных лабиринтах.

Фетишизация принципов, фанатизм абстракций никогда и ни в чем не доводят до добра. Главное здесь – как можно более гуманный путь, и никакого доктринерства, ибо любой принцип обесчеловечивается, превращается в прокрустову меру, когда его делают шаблоном и эталоном.

Абстрактный морализм мерит человека обезличенными мерами, и если тот не подходит к ним, тут же подвергает его осуждению. Абстрактные абсолюты только на это и способны: вместо того чтобы показать человеку выход, они говорят, что человек в тупике, и, куда бы он ни пошел, он не выйдет из тупика.

Позиция эта очень характерна, и в ней просвечивает особый подход к людям, особая моральная методология – и даже особый тип мышления. Люди, придерживающиеся этой методологии, исходят не из живого человека, а из всеобщих канонов, безликих – на все случаи жизни – догм. Такой тип мышления сродни религиозному и даже первобытно-фетишистскому мышлению, лишенному интеллектуальной культуры и состоящему из абстрактных догматов и метафизических норм. Такое фетишистское мышление (а оно очень развито в XX в.) омертвляет принципы, делает их каменными идолами, догматами, и в жертву этим кумирам приносит живых людей. Это узко «видовой» и бесчеловечный подход к человеку – не как к личности, индивидуальности, а как к частичному среднестатистическому существу, безликой единице.

В двадцатые годы у нас шли острые споры о свободе любви. Тогда появилась теория стакана воды, по которой полюбить человека так же легко, как выпить глоток воды, теория трамвая, по которой сменить любимого так же просто, как сделать пересадку на другой маршрут. Теории эти говорили, конечно, не о любви, а о простом влечении, потому что и полюбить и разлюбить человека очень непросто. И сторонники этих теорий стояли вовсе не за свободу любви, а за свободу простых – без любви – связей.

Иногда думают, что свобода поступка – это следование порыву чувств, вспышке желаний. Может быть, в этом и есть свобода, но чаще всего низшая. Свобода порыва – это свобода ядра, которое выталкивается из ствола взрывом пороха. Это еще не разумная, не человеческая свобода, и Руссо, наверно, был прав, говоря в «Общественном договоре», что «импульс одного только влечения равносилен рабству».

Свобода – равнодействующая многих сил, и идеальная свобода поступка – это когда им управляет равновесие и чувственных и разумных влечений, когда в нем есть сплав «хочу» и «могу», «знаю» и «предвижу».

Человеческая свобода многостороння: это свобода в следовании своей природе и своим идеалам, свобода в насыщении естественных нужд разума, чувств, тела, воли. Сложный сплав всех этих краеугольных сил управляет поведением человека, и выделять здесь что-нибудь одно, делать его гегемоном – значит подавлять в чем-то другое. Только слияние всех этих сил дает идеальную свободу поступка, только в их равновесии и состоит настоящая индивидуальная свобода поведения.

Конечно, гармония всех этих слагаемых свободы часто недостижима; часто они борются друг с другом, и во имя одной своей песни человек подавляет другую – если их мелодии резко диссонируют. Так бывает в любовном треугольнике, когда стремление дать счастье одному человеку наталкивается на боязнь причинить горе другому. В борьбу вступает тут сложнейшее сплетение самых разных чувств, желаний, импульсов разума – и от того, что перетянет в этом неустойчивом хаосе, зависит исход дела.

Свобода чувств – такой же односторонний лозунг, если он взят сам по себе, – как и лозунг свободы долга или свободы норм. Любой из этих лозунгов охватывает только «часть» человека, он «частичен». А настоящая свобода человека цельна – это и свобода его мысли, и свобода его чувства, свобода долга и желания, идеала и потребности. Конечно, в нынешних условиях она во многом недоступна, конечно, абсолютной, полной свободы не бывает, но чем полнее свобода, которой живет человек, тем лучше для него.

В Китае был раньше обычай, по которому девочек заковывали в узенькие туфли и годами не позволяли снимать их, – чтобы нога не росла, оставалась маленькой. Есть люди, которые хотели бы заковать в китайские туфли чувства человека. Они до сих пор подозрительно относятся к ним, и свобода чувств для них – это свобода распущенности. Но если даже в чувствах людей эгоизм гнездится крепче, чем в разуме, то только свободное, только естественное развитие чувств может изгнать этот эгоизм; если надевать на них китайские туфельки, они будут расти скованно и уродливо.

Впрочем, говорить о свободе любви будет верней, чем о свободе чувств. Свобода любви это не свобода чувственного влечения, которую проповедовала теория стакана воды и которая могла превратиться в распущенность, в свободу эгоизма. В любви участвует все в человеке, от телесных чувств до сознания, и свобода любви – это не один звук, а целый аккорд, сплав многих человеческих побуждений. И это одна из главных личных свобод человека.

Клеман Маро, французский поэт XVI века, писал когда-то: «Добро есть зло, когда оно мгновенно». И это, конечно, не игра слов – в этом блестящем парадоксе много гуманистического смысла. Конечно же, краткость добра – это зло, и чем мимолетнее добро, тем больше здесь зла, – хотя добро, которое было, и остается добром.

Любовь занимает по своей долготе не такое уж большое место в жизни человека. Возраст любви очень короток, он намного короче, чем возраст жизни. И бросаться любовью, отвергать ее или не давать ей расцвести – значит лишать человека счастья, обкрадывать его, – потому что добро есть зло, когда оно мгновенно.

 

Можно ли смягчить трагедию развода?

Развод – тяжелое бедствие для людей, и, наверно, чем лучше люди, которые разводятся, тем тяжелее они переживают его, – хотя бы потому, что для них горе уже в том, что приходится причинять горе другим.

Две тяги, два влечения рвут здесь человека в разные стороны: любовь к другому человеку отрывает его от старой семьи, любовь к детям притягивает к ней. Это – «противоречие типа Сциллы и Харибды», тут нет одного легкого, а другого трудного выхода, тут всегда встаешь на дорогу страданий.

Какой удар легче, какой выход гуманнее? И нельзя ли избежать этой неизбежной боли, нельзя ли свести ее до минимума?

Некоторые писатели и ученые выдвигают проекты, которые могли бы избавить людей от этих терзаний. Один из них принадлежит академику С. Струмилину, известному экономисту. Говоря о том, как портят жизнь людей тяжелые конфликты «между любовью к женщине и заботой о судьбе ни в чем не повинных детей», он считает, что избавиться от них можно.

Уже сейчас, пишет он, идет сужение семьи до «брачной или внебрачной, но нерасторжимой до тех пор, пока ее связывают узы любви, – семейной пары». В будущем, считает он, появится новый вид семьи – парная семья, которая состоит только из мужа и жены.

«Каждый советский гражданин, – говорит С. Струмилин, – уже выходя из родильного дома, получит направление в детские ясли, из них – в детский сад с круглосуточным содержанием или в детский дом; затем – в школу-интернат; а из него уже отправится с путевкой в самостоятельную жизнь». Дети будут жить отдельно от родителей, и они станут только навещать друг друга.

Отвлечемся от того, что грудного ребенка называют здесь «каждым советским гражданином», который будет «получать направление». Отвлечемся и от того, что тут есть жесткая регламентация, всеобщие обязанности, – хотя, наверно, кроме людей, которые пойдут на расставание с детьми, еще больше будет таких, которые не согласятся на это.

Семья, таким образом, остается только союзом двух людей. Ребенок живет вне семьи, и развод теперь – не бедствие, он не влечет разлуку с любимым человеком. Это очень заманчивое – и принципиально новое – решение, оно может привести к крупнейшему перевороту во всем здании семейных связей. Так появляется, будто бы, выход из тупика, так уходит самое большое препятствие с пути свободного развода.

Но выход этот, к сожалению, резко противоречив, он имеет тяжелые минусы. Избавляя одного из родителей от потери ребенка, такой выход заранее избавляет от ребенка обоих родителей. Не слишком ли высока эта цена?

И дети и родители могут лишиться первородных ценностей человеческой жизни, из жизни людей может уйти родительская и детская любовь. Ведь если исчезнет общение между детьми и родителями, если исчезнет постоянное их участие в жизни друг друга, то хватит ли одного голоса крови, чтобы поддержать эту любовь? И если это так, то неполнота и неполноценность индивидуальной жизни будет явной: родительская и детская любовь – родовые чувства человека, и если они исчезнут, с ними исчезнет огромная часть самой человеческой природы.

И вряд ли отрыв ребенка от семьи – это панацея, избавление от боли. Облегчая развод родителей, он ставит на его место развод детей и родителей – одно бедствие просто заменяется другим, куда более страшным.

Проекты, похожие на этот, выдвигались и раньше. Т. Дезами, французский утопист прошлого века, писал: «Домашний очаг ставит для развода непреодолимые затруднения, которые делают его невозможным». И поэтому, считал он, «либо упразднение родительского очага, либо нерасторжимая моногамия».

Вряд ли можно предугадать, как решат люди будущего тяжелую и пока безвыходную проблему – детей и развода. Может быть, у проектов, подобных проектам Дезами и Струмилина, найдется много сторонников. Может быть, между ними и их противниками будет идти борьба, и трудно заранее сказать, кто победит в ней.

Но если и появится что-то вроде парной семьи, люди будущего вряд ли захотят пожертвовать одной любовью ради другой, вряд ли захотят отказаться от родительских чувств.

Возможно, что дело будет обстоять проще, без этих огромных общечеловеческих жертв. Возможно, что во многих случаях развод не станет делать родителей врагами. Они поймут, видимо, что если они разлюбили друг друга, то к разводу надо относиться как к печальному, но естественному событию.

Можно предположить, что с развитием духовной культуры канет в прошлое тип мачехи и отчима – недобрых, несправедливых или равнодушных к ребенку.

С улучшением жизни исчезнут и материальные тяготы, которые рождаются сейчас разводом и которые тоже служат одним из главных препятствий на его пути.

Возможно, что с ходом времени сбудется многое из того, о чем говорил С. Струмилин, – ребенок будет все больше времени проводить в детских коллективах и меньше – в семье. Материальные заботы, которые лежат сейчас на плечах родителей, перейдут к обществу. Родителям тогда не надо будет тратить массу сил и времени, чтобы добывать и готовить детям пропитание, обшивать и обувать их, не надо будет заниматься той тяжелой и нудной прозой, которая делает сейчас таким неприятным многое в уходе за детьми.

Если от семьи отпадет этот огромный – и неприятный – пласт жизни, отношения детей и родителей могут сильно перемениться. В них уменьшится вся материальная сторона, отношения эти сделаются в основном духовными, перейдут на рельсы творчества, игр, труда, отдыха.

В такой атмосфере развод может стать не таким большим бедствием, как сейчас. Конечно, страдания никогда не исчезнут из жизни человека, и развод всегда будет рождать их. Наивно думать, что жизнь станет лазурно-голубой или сиропно-розовой, что люди смогут когда-нибудь избавиться от горя. Они будут только стараться смягчить это горе, пригасить его силу, сделать менее болезненным. Но само это горе всегда останется, и кто знает, намного ли меньше станет оно.

 

Биархат и любовь личности

Что касается наших дней, главное, видимо, – стараться смягчать противоречия нынешней семьи, умерять изъяны нынешней семейной жизни, искать лекарства от тех болезней, которыми страдает любовь и семья.

У любви, говоря условно, есть как бы два измерения: «количественное» – ее сила, и «качественное» – ее глубина, состав ее чувств. В «качественном» своем измерении любовь сейчас, пожалуй, идет вперед, глубже пропитывается высшими человеческими идеалами.

Если говорить о «количественном» ее измерении, ее силе, накале, тут, пожалуй, утрат больше, чем приобретений: перегрузки урбанизации, упрощение и усложнение человеческой личности снижают этот накал. Отнимая энергию у психики человека, они, видимо, отнимают столько же энергии у его любви – и этим ослабляют ее, делают ее век короче.

Но навсегда ли это или только на время? Сменится ли отлив новым приливом?

Уже давно у нас угасает патриархат, мужевластие (буквально – «главенство отцов»). На смену ему идет новое состояние мира: у него еще нет имени, но его можно, видимо, назвать биархат – главенство обоих полов (от латинского «бини» – два, оба и греческого «архе» – главенство, начало, власть).

Биархатные перевороты у нас – часть революции, и они пронизывают все отношения мужчины и женщины – экономические и семейные, социальные и сексуальные. Женщина из домашнего существа становится и общественным, из «второго пола» начинает делаться равным. Все ее жизненные роли в корне меняются, и она делается, говоря упрощенно, таким же двигателем общества, и такой же личностью, как и мужчина.

Эти кардинальные перемены в положении женщины – начало больших поворотов во всей «мужской» культуре и цивилизации. Они могут круто усилить женский фермент в этой культуре, уравновесить добром и мягкостью силовые струны – главный каркас нынешней цивилизации, породить в будущем новую, невиданную по своей человечности и глубине «андрогинную» культуру – союз всего лучшего в мужских и женских способностях, в мужском и женском отношении к миру.

Пока мы делаем только первые, черновые шаги к этой адрогинной культуре, биархатной цивилизации, только роем котлованы для ее фундаментов. Биархатные перевороты, меняя весь уклад человеческой жизни, влияют и на чувства людей, на их отношения. Они обогащают и любовную культуру человечества – то самое «качественное» измерение любви, о котором шла речь.

В Древней Индии – вспомним эпиграф книги – так говорили о высшем виде человеческой любви:

Три источника имеют влечения человека – душу, разум и тело.

Влечения душ порождают дружбу.

Влечения ума порождают уважение.

Влечения тела порождают желание.

Соединение трех влечений порождает любовь.

В этих метафорических словах – сквозь дымку наивного схематизма – ярко просвечивает облик той почти идеальной любви, которая захватывает всего человека, пропитывает всю его психику. Такая любовь родилась тысячелетия назад, но встречалась она, наверно, не очень часто: в мире царили другие, «частичные» виды любви. Сейчас тяготение к этой «трехзвенной» любви – особенно у женщин – постепенно начинает расти, людей, которые способны на нее, становится больше.

В идеале это и есть, наверно, любовь личности – тяга к всестороннему слиянию с любимым человеком, глубинное, идущее из самых недр души стремление, чтобы в вашу любовь вовлекалось как можно больше сторон вашего существа.

Что происходит, когда любовь из одного только эмоционального тяготения превращается в многострунное влечение двух людей – влечение их душ, тел, разумов?

Грубо говоря, углубляются духовные слои любви. В нее – у психологически развитых людей – начинают подспудно внедряться отсветы других человеческих чувств – дружбы, уважения, которые в доличностные времена – да и сейчас – живут чаще всего отдельно от любви.

Меняется наша психология – и вместе с ней, как ее тень, меняется и психологическая материя любви. К ее наслажденческим слоям, к голоду чувств по любимому человеку, к радужному его приукрашиванию, к сопереживанию с его переживаниями, к негаснущему вдохновению всех чувств все больше притекают новые струйки эмоций: желание найти в любимом человеке отзвук как можно большему числу своих душевных струн, тяга к многомерному единению с ним, к слиянию не только душ, но и духа, не только чувств, но и идеалов, интересов…

Эти новые лучи любовных тяготений – «зайчики», отблески в любви тех новых психологических потребностей, которые созревают в нынешнем человеке.

В душевных приемниках развитого человека как бы вырастают новые диапазоны, и он может теперь принимать новые потоки волн человеческой привлекательности. К старым слоям эмоциональной привлекательности, которые неосознанно и таинственно пробуждают в нас любовь, добавляется, видимо, сила ума и интуиции, близость идеалов, своеобразие взглядов и привычек, нешаблонность поступков, поведения…

Но почему нынешней развитой личности часто не хватает «обычной» любви, почему она неосознанно тянется к «универсальному» чувству, как бы сдвоенному и строенному?

Наверно, обычную для личности тягу к широкой близости с другим человеком усиливают и теневые стороны НТР и урбанизации. Во времена сверхтемпов и сверхконтактов у многих из нас становится все меньше близких людей, все больше полудрузей и беглых знакомых. Глубинные наши потребности в дружеской исповеди, в полной распахнутости души, в тесной близости мыслей, в срастании интересов – все это не насыщается в полуглубоких контактах. Заряд этих чувств скапливается в душе, томит и переполняет ее – и прожекторным потоком изливается на самого близкого человека.

Родников, которые возбуждают любовь и от которых зависит вся ее жизнь и смерть, стало теперь, как видим, гораздо больше. Любовные чувствования от этого очень разветвляются и усложняются, но от этого же и осложняются; тень, как всегда, идет рядом со светом. Становясь богаче, любовь делается разборчивей: чтобы зажечь ее и поддерживать ее жизнь, теперь нужно куда более сложное, куда менее доступное для нас сцепление условий. Внутри нее как бы вырастают новые препятствия: для «многозвенной» любви куда труднее найти нужного человека, чем для «однозвенной» – и куда труднее удержать такую любовь к нему.

Внутренняя нагрузка на близкого человека, подспудные наши требования к нему непосильно растут: мы хотим от одного то, чего раньше получали от нескольких. Ноша эта, пожалуй, по плечу лишь тем, кто сумеет понять ее сверхнагрузку, сумеет уберечь свою любовь от сверхтребований, которые могут сломать ей хребет…

Впрочем, есть разные виды любви, и, кроме «соединения трех влечений», существуют и более простые чувства. Они могут быть, кстати, менее прихотливыми, более стойкими – и как раз из-за своей простоты. Те усложняющиеся перемены в любви, о которых здесь говорилось, больше затрагивают людей душевно и духовно развитых; на людей, не очень глубоких душевно, больше влияет стандартизация и ослабление чувствований.

 

К равновесию двух «я»

Подспудные перемены в нас идут очень быстро, они намного опережают осознание этих перемен. Между сдвигами в нас, их осознанием, и новым, в лад с ними, поведением есть явный разрыв, и он больно вредит всему миру личной жизни.

В XX веке постепенно рождается новый, более сложный вид брака – как бы «супружество-содружество»; на Западе его называют «компэньоншип» – брак-товарищество. Рождается он с болью, выстрадывается в муках, часто потому, что для многих из нас ценности своего «я» куда важнее, чем равновесие двух «я».

А ведь именно тяга к такому равновесию все больше начинает становиться для человека-индивидуальности главной опорой домашнего счастья. Психологически развитым людям равновесие двух «я» нужно, пожалуй, не только для «слияния душ» – высшей ступени близости, – а и просто для нормальных отношений.

В старые времена семья была для людей сначала материальной и экономической опорой, а потом уже союзом родства и близости. Чаще всего она служила полем для насыщения простейших потребностей человека – биологических, эмоциональных, материальных. Прожить без нее люди попросту не могли, и супруги были нужны друг другу прежде всего как помощники в бытовом устройстве – и только потом как близкие люди.

Дети тоже насыщали не только психологические, но и экономические нужды родителей, они были нужны и как рабочие руки, и как обеспечение в старости. Поэтому, кстати, и детей рождалось тогда больше, и узы, которые связывали супругов, были настоятельнее, первороднее.

Сейчас потребность в детях перестала быть экономической, осталась только биопсихологической. И потребность в супруге тоже как бы сузилась, в ней заметно спал экономический слой. Люди стали «самодостаточнее», независимее друг от друга, и это очень уменьшило силу материальных уз, цементирующих людей в семье.

На смену старым скрепам, которые соединяли людей в семье, скрепам во многом внешней необходимости, постепенно идут новые – скрепы внутренней необходимости, психологической и духовной.

Для психологически развитого человека главная притягательность супружества лежит теперь не в материальной помощи друг другу, не в самом положении семейного человека, не в бытовых облегчениях, – хотя все это, конечно, очень важно. Постепенно люди осознают, что в нынешнем супружестве счастье или несчастье зависит прежде всего от душевной близости.

Нынешнему человеку нужно, чтобы супружество насыщало не только его базовые потребности – биологические, эмоциональные, бытовые, но и потребности более высокие – эстетические, моральные, интеллектуальные. У семьи постепенно появляется новая обязанность, новая функция, которая резко осложняет всю ее жизнь, – обязанность насыщать высшие эмоционально-духовные запросы человека.

Но чем сложнее потребность, тем труднее ее насытить. Чем индивидуальнее человек, тем труднее ему, наверно, найти близкого человека и труднее сохранить с ним хорошие отношения. Это, видимо, психологическая основа и нынешнего роста разводов, и нынешнего роста холостячества.

Личные отношения людей переживают сейчас болезнь перехода – от одного уклада потребностей к другому, более сложному. А переход от более простой системы к более сложной обычно вызывает разбалансирование системы, расшатывает старые связи между ее элементами, рождает новые, которые крепнут лишь с ходом времени. Это гигантский, всепроникающий переход, в ходе его меняется вся сложнейшая вязь семейных нравов, привычек, обычаев, и перемены эти идут с болью, с кровью…

Из нынешнего брака постепенно уходят одни фундаменты, первичные, материальные, на смену им приходят другие, более сложные, но приходят медленнее, с отставанием. Отсюда, наверно, и рассыпчатость многих нынешних браков – эхо от столкновения старых и новых семейных фундаментов, плод перестройки всей психологии супружества.

 

Союз ха и тха

Что относится к лучшим сторонам мужского начала? (Условно мужского, потому что его черты есть и у женщин.) Пожалуй, прежде всего это тяга к новизне, смелый поиск и решительность в действиях; сила воли и разума, неутихающее стремление улучшать жизнь, защищать слабых, думать об общей пользе.

Однобокое проявление этих сторон порождает минусы мужского начала: резкий силовой нажим – сверх меры или не к месту; рассудочность, отрыв мысли от чувства, а отсюда жесткость и я-центризм; чрезмерное – до невнимания к близким – воспарение к общей пользе; безоглядный поиск, излишний порыв к будущему и к новизне в ущерб настоящему, в ущерб тому, что есть…

А что составляет сильные стороны женского начала? (Условно женского, потому что его черты есть и у мужчин.) Пожалуй, прежде всего сердечность, мягкость и доброта; сила чувств и интуиции, которая тесно связывает женщину с другими людьми; постоянное стремление приносить пользу ближним, охранять их покой; довольствование тем, что есть, его защита, забота о его основах, осторожное отношение к новизне.

Но как и у мужчин, однобокое проявление этих свойств рождает минусы женского начала: отрыв чувства от разума, и отсюда смутность и ошибочность эмоций; приземленность интересов и идеалов; чрезмерную, до нерешительности, осторожность; заботу о других в ущерб себе – самоотречение; излишнюю боязнь новизны, охранительную приверженность к тому, что есть.

Сильные стороны мужского и женского начала хорошо дополняют друг друга, снимают односторонность друг друга. Они уменьшают слабые стороны друг друга, и их союз может стать мощным улучшителем жизни.

Если будущее станет благоприятным (но это будет зависеть от вас и ваших детей), равновесие инь и ян пропитает всю ткань жизни, станет ее будничной основой. Об этом, кстати, с давних пор думали мыслители разных народов, не только китайцы. В Древней Индии ха считалось солнечным, мужским началом, тха – лунным, женским, и целью хатха-йоги было слить, уравновесить их.

И шестиугольная звезда древних иудеев символизировала союз женского и мужского начала: она слагалась из двух треугольников – мужского с вершиной вверх и женского с вершиной вниз.

Путь к такому равновесию будет, наверно, долгим, тяжелым, и потери здесь неизбежны. За любое добро приходится платить каким-то злом, и сплав приобретений и потерь – печальная сердцевина жизни, один из ее стержневых законов. Но можно, пожалуй, предположить, что с каждым новым поколением женщина-руководитель станет меньше терять женственность и больше пропитывать женским теплом климат управления. Впрочем, и это будет зависеть только от нас.

 

Скалолазы эмансипации

«Обмен частицами пола» – острая человеческая драма, и в нее надо бы пристально всмотреться, чтобы понять ее до глубин.

В середине семидесятых годов вышла повесть С. Залыгина «Южноамериканский вариант»; о ней много спорили тогда в печати, но, по-моему, суть книги осталась непонятой, психологического открытия, которое сделал С. Залыгин, не увидели. А в его книге впервые, пожалуй, была по-настоящему высвечена омужчиненная женщина, рациональная эмоционалка.

Все в жизни она раскладывает по полочкам анализа, все видит через призму сознания, рацио. Она как бы и чувствует мыслями: настоящих чувств у нее нет, на их месте стоят мысли о чувствах. Все ее эмоции осознанны, осмысленны, рассудочны насквозь, и от этого все в ее жизни не настоящее, и сама она не настоящая, – не человек, а функция человека, схема женщины.

Женское в ней как бы пропиталось мужским и от этого перестало быть женским; но оно не стало и мужским, а сделалось как бы внеполовым. С виду Ирина Викторовна на удивление женственна, но внутри в ней все подменено, ею движет бесполая рацио-эмоция – эмоция, которая потеряла эмоциональность и которой управляет рассудочность.

И от ее женской души осталась только способность мыслить по-женски изящно, без мужской грубости и лобового проламывания сквозь дебри. Но потеряв живую эмоциональность, душа ее стала бесполой – и от этого полой.

Зараженная прививкой чужих свойств, такая женщина – тупиковая ветвь эмансипации, отросток, у которого нет листьев; она идет по антиженскому пути, пути копирования чужой природы.

Но это еще мягкий, интеллигентный вид омужчиненной женщины. В жизни, пожалуй, куда чаще попадается грубый, решительный вид – такой, как Скалолазка В. Высоцкого, та самая, которая «к вершинам шла», «рвалася в бой» и которая вся состоит из силовых струн и стальной воли.

У Высоцкого, как все мы, наверно, понимаем, речь идет и об обычных горах, и о горах социальных, и скальные вершины только высвечивают в его женщине и мужчине то, что в них вырастила равнинная жизнь. Они как бы обменялись психологическим полом, и женщина теперь воплощает мужскую силу и покровительство слабому, а мужчина делается опекаемым и спасаемым.

И он поет со смесью тоски, ущемления, зависти, восторга – поет с незабываемой хрипотцой души, разудалой и страдальческой, буйно ликующей и грустно насмешливой:

Она – химически чистый мужской характер: суровость, волевой напор, неощущение того, как ты выглядишь со стороны. Ее мужество – не женственное, а ефрейторское, грубо боевое, как конных амазонок гинеокрáтии (владычества женщин).

Он – размужчиненный мужчина, который тянется за ее мужскими доблестями, хочет догнать ее, стать вровень – но все время срывается в трещины и пропасти жизни. А она – вот новая радость женщины – страхует его с наслаждением – от своей силы, которая сильней мужской, от своей гуттаперчиевой ловкости и победительности, которая возносит ее над ним.

 

В джунглях новых сложностей

Скалолазка и Ирина Викторовна – две главные, пожалуй, разновидности эмансипированной женщины: «простая», «народная» – и «культурная», «интеллигентная» (конечно, такое деление условно, приблизительно). У мужчин тоже есть такие виды – «простой» и «культурный». Это важные и новые психологические типы из сегодняшней семьи людских типов.

Скалолаз Высоцкого – действователь, человек поступка, он не пытается понять, почему она такая, что ее такой сделало и хорошо ли ей самой. У Е. Евтушенко есть горькая исповедь человека-осмыслителя, который не может дать счастья женщине и понимает, отчего это случилось.

Здесь точно, пожалуй, схвачена психологическая мозаичность нынешнего усложненного человека: его дробит и шьет из остатков и узкая специализация, спринтерский ритм жизни, резкое расширение запросов, погоня за вещными ценностями в ущерб вечным…

Женщина тех временем гораздо ранимее и взыскательнее вчерашней: ее психологией правит повышенное – часто до самомнения – чувство достоинства и боль от перегрузок, взрыв потребностей – часто чрезмерный – и рост ненасыщенных потребностей, взлет притязаний – часто избыточный, – и разрыв желаний и возможностей, – и от всего этого напряженное, из звенящих нервов, подсознание.

Женщине нужен цельный мужчина, а не остатки от работы, рюмки, телевизоры. Тяга к мужской цельности и сильности – главная, пожалуй, тяга женственности, самое настоятельное, самое первородное влечение женской души.

Евтушенковский мужчина, кажется, понимает это:

И он казнит, распинает себя, исходит в раскаянии:

Вот ощущения сегодняшнего растерянного мужчины, который не знает, как в джунглях новых сложностей найти новый путь к счастью.

Тысячи лет мужчины понимали, как сделать счастливой женщину: дом, дети, достаток, остатки душевного внимания – этого хватало для тогдашнего счастья.

Нынешний взлет запросов и нынешние его минусы далеко обогнали эти старые идеалы. Вершины теперешнего седьмого неба скрыты в облаках, а его новые фундаменты еле брезжат в подземельной мгле; мы видим только часть этих новых вершин и новых подножий, еле ощущаем их ускользающую новизну.

И евтушенковский мужчина увидел только часть несчастья, и он корит в нем одних только мужчин. Наверно, тут есть мужество, есть редкая сейчас моральная сила – все брать на себя, отвечать за все самому.

Но есть тут и нехватка моральной силы – рентгеновской силы ума, который умеет видеть не часть, а все, даже самые потаенные причины несчастья.

 

По закону Тезея

Герой стихотворения (а, может быть, и автор?) не увидел вину времени – времени планетарных переломов, которое перепутало старые и новые корни счастья, резко затруднило его. Он не увидел и вину женщин, чьи новые запросы – и чье разженщивание – тоже затрудняют путь к счастью.

Он увидел часть вместо целого, и, пожалуй, его мужественность здесь – во многом старая, допсихологическая, эмоционально-силовая и волевая. Это мужество без мудрости, сила чувства и воли без прозревающей силы ума.

По строю своих ощущений это, наверно, человек из лучших во все времена видов мужчин – рыцарь совести, который самоотверженно, до бичевания, готов брать на себя и свои и чужие грехи. Но женщина для него – только приниматель даров, а не со-создатель их, не со-деятель.

Признав свое сегодняшнее бессилие, такие мужчины останавливаются на этом. А как найти новую силу? Как сделать, чтобы мужского плеча хватало и на эпоху, и на женщину?

К сожалению, нынешние поэты, писатели, мыслители мало думают обо всем этом. В последние десятилетия литература и печать часто говорят о женских, мужских, семейных проблемах, но так же часто они делают это поверхностно. В нашем «человековедении» почти нет глубоких духовных исканий, настоящих – в масштабе истории – поисков.

Раньше многие герои искусства искали веру, искали смысл жизни. Они мучились главными вопросами эпохи, выстрадывали новые ответы на них, они страстно и напряженно искали новые идеалы и новые пути к ним.

А где крупные духовные искания у теперешних героев, а значит, и у их созидателей? Кто из них глубоко, на уровне века, ищет новый смысл нового этапа жизни? Кто стремится схватить и понять все гигантское скопление новых проблем, внутри которого мы живем?

Человечество идет нехожеными дорогами, каждый шаг на этом пути – шаг по неизвестной земле, «тéрра инкóгнита». И чтобы понять, как и куда идти в этих лабиринтах, нужно громадное духовное напряжение, нужны страстные, в полный накал, духовные поиски.

Пожалуй, именно здесь и рождаются сегодня новые грани мужественности – мужество искателя новых дорог, покорителя лабиринтов, разрушителя тупиков.

Впрочем, кое в чем это и старое мужество, и недаром, наверно, Тезей покорил лабиринт с помощью нити Ариадны. Только в союзе с женским началом мужчина может победить Судьбу, и закон Тезея – закон союза мужчины с женщиной – главная, пожалуй, основа сегодняшней мужественности, вернее, ее поисковых слоев.

Во времена патриархата мужество мысли и мужество союза с женщиной стояло на задворках мужественности. И хотя древние греки раз в месяц – каждое восьмое число – праздновали день Тезея, покорителя лабиринтов, но это был праздник одного только Тезея, а не Тезея и Ариадны.

И среди 12 подвигов Геракла лишь один был подвигом ума, а не силы – когда он очистил Авгиевы конюшни, пропустив сквозь них реку. Только в наше время сила ума и тяга к союзу с женщиной начинает, видимо, входить в центральные слои мужественности.

 

О половой грамотности и корнях ханжества

У культуры любви есть важное слагаемое – сексуальная культура, духовная, эмоциональная, физическая. К сожалению, здесь у нас гораздо больше незнаний, чем знаний. Сексологи всего мира с тревогой говорят, что половая безграмотность – убийца многих любовей, разрушительница многих семей, причина массы неврозов и болезней, особенно у женщин.

Большинство людей не знают азбуку физической любви, многие даже и не подозревают, что тут есть какая-то азбука, не говоря уже о таблице умножения. Терра инкóгнита – неизвестная земля – вот что такое физическая любовь для многих из нас.

Доктор Дж. Каус, работник Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), говорит об этом: «Парадокс состоит в том, что современный „сексуальный переворот“ не сопровождается более широким и глубоким знанием вопросов пола… Санитарное просвещение отстает, колеблется, плохо приспосабливается к изменившимся условиям… Отсюда почти полное незнание проблем широкими слоями населения».

В наше время сексуальные проблемы вошли в число самых острых социальных проблем. Как говорят врачи, демографы, социологи, от них все больше начинает зависеть здоровье людей, их семейная жизнь, рождаемость, а от этого и многое в жизни общества.

По подсчетам американца Кинзи, классика современной сексологии, сексуальные неурядицы (в союзе с другими неурядицами) давали в сороковых-пятидесятых годах первый толчок 75 % разводов в Америке. В Англии, как выяснила Британская ассоциация юристов, сексуальные причины (как главные или как побочные) служили в шестидесятые годы исходной точкой половины разводов. У нас, по мнению некоторых социологов и сексологов, – точных данных тут нет – эти причины (опять-таки в союзе с другими) вызывают 45 % разводов.

Несколько лет назад ленинградские ученые задавали вопрос тысяче разведенных о физической стороне их интимной жизни. Оказалось, что почти треть (31 %) испытывала безразличие, неудовлетворение и даже отвращение от этой стороны жизни. Пятая часть разведенных (18 %) не ответила на вопрос, хотя анкета была анонимной; возможно, они промолчали именно потому, что дела у них обстояли неблагополучно. Если это так, то почти половина разведенных была лишена тех естественных радостей, которые заложены в физическую любовь, почти половина страдала от того, что врачи называют сексуальной неудовлетворенностью.

Может быть, эти цифры и преувеличены, но в семейных отношениях духовные нити тесно сплетены с физическими, и когда слабеют – или рвутся – одни из них, начинают слабеть – или рваться – и другие. Именно поэтому сексологи думают, что половое просвещение поможет уменьшить причины многих семейных катастроф, поможет людям сделать более яркими их семейные отношения.

Половая неграмотность, половое бескультурье – один из главных сейчас видов бытовой неграмотности, бытового бескультурья. По величине незнаний, по уровню антизнаний у половой сферы нет равных: это самая отсталая из всех областей жизни. Человек здесь – самоучка и значит, чаще всего неуч; мы не знаем тут очень многого – не знаем даже размеров своего незнания.

Положение здесь сверхпарадоксальное, немыслимое, наверно, в других областях жизни. Даже третьестепенным делам – вроде кройки и шитья – у нас учат, а основы семейно-половой культуры нигде не преподают…

Наше половое просвещение до крайности неразвито, ведется оно кустарно, беспланово, и главное, проходит мимо центральных проблем любовно-половой культуры.

Даже в самых умных видах религии и идеализма человек как бы состоит из двух слагаемых: духа – слагаемого высшего, божественного, и тела – слагаемого низшего, животного. Такое понимание природы человека – скрытая основа всех видов ханжества и пуританства.

Но человек – не матрешка из двух половинок, и тело его не менее человечно, чем дух. Вся биология человека сплавлена с психологией, все его телесные ощущения – голод, жажда, половое влечение – пропитаны духовностью и поэтому имеют не животный, а человеческий вид. Этот сплав биологии с психологией – одна из главных основ человеческой природы, одно из центральных отличий человека от животного.

И половое чувство человека – тоже в отличие от животного – не просто физиологическое, а биопсихическое чувство. Как вода состоит из кислорода и водорода, так и человеческое половое чувство – сплав психологических и физических ощущений – в любой своей клеточке, любом звене. Сплав психологии с физиологией, их неразрывная сращенность, пропитанность друг другом – глубинная причина всего своеобразия человеческой сексуáльности, породитель всей ее сложности, основа всех дисгармоний.

Это прекрасно понимали еще во времена Возрождения. Джордано Бруно, например, говорил: «То, что вызывает во мне любовь к телу, есть некоторая духовность, видимая в нем и называемая нами красотой… Это показывает известное, доступное чувствам, родство тела с духом».

О таком же слиянии психологии и физиологии в человеке говорил в прошлом веке Фейербах. Чувственность, писал он (и это его излюбленная мысль), это «единство материального и духовного».

Этот материалистический взгляд на природу человека – плод революции в биологии и психологии, в человековедении вообще; это частица идущих на земле гигантских переворотов в науке. Кстати говоря, НТР – это сращивание науки с жизнью, пропитывание идеями науки разных областей жизни, подведение под них новых – научных – фундаментов.

НТР – в ее гуманистическом варианте – может открыть собой новый век Просвещения, век перевода всех областей жизни на рельсы гуманного знания, человечной науки. В борьбе со «сциентизмом» (от латинского «сциéнциа» – знание) – бездушной, антигуманной наукой – начинает, видимо, рождаться новая вселенская культура человеческого существования.

Эта культура будет, возможно, стоять на совершенно новых опорах – союзе высших достижений разума и чувства, науки и гуманизма. Первые ласточки этой культуры только-только подлетают к нам из будущего, они только показались на горизонте, но уже и сейчас видно, что они несут в себе совершенно новый тип жизни, совершенно новый уклад всего человеческого бытия.

Для культуры интимной жизни все эти перевороты означают подъем ее на фундаменты сексологии, психологии и социологии пола, ее полную, до первичных глубин, перестройку.

Ясно, что враги этих идеалов располагаются с двух флангов, и воевать поэтому приходится на два фронта: с пуританством – и с распутством, с ханжеством – и с анархизмом. Иначе, борясь с одной крайностью, мы будем усиливать обратную, попадать из одних ям в другие.

В последнее время обе эти крайности начинает понемногу теснить рождающаяся сейчас просвещенная культура любви. Эта культура позволяет людям понять, как сложно связано между собой духовное и телесное в любви, как помогает любви их лад и мешает разлад.

Знаменитый швейцарец А. Форель, один из отцов сексологии, писал еще в начале века, что семейное счастье одинаково покоится на «умственном, душевном и половом приспособлении» людей. Чтобы это счастье было долгим, «духовная любовь, – говорил он, – должна с начала и до конца сопровождаться любовью половой». Изъяны в этой стороне любви отзываются на других ее сторонах, могут отдалять людей, охлаждать их чувства. «Отдельные спальни и постели… – пишет этот культурнейший ученый и просветитель, – очень опасный шаг в браке, легко приводящий к отчуждению».

Когда-то говорили: любовь – это дерево, корни которого лежат в плотском мире, а ветви вздымаются высоко в духовный мир. Это похоже на истину, но, пожалуй, только похоже: здесь тоже просвечивает механическое членение человека на два разных этажа – тело и дух.

Но духовное и телесное в человеке не сочленены, а слиты, как цвета в радуге, и они переходят друг в друга плавно – тоже как эти цвета. Все мы, наверно, знаем, что в человеке есть зоны с перевесом телесного над духовным – вроде кровообращения, дыхания, пищеварения; есть зоны с перевесом духовного над телесным – зона мысли, особенно отвлеченной. Но, видимо, большинство наших чувств, основы психики лежат в зоне примерного равновесия, сплава духовности и телесности.

И любовь скорее всего рождается именно в этой зоне: корни ее лежат в ней, а ветви прорастают во все стороны, во все уголки организма – и в зону перевеса плоти, и в зону перевеса духа.

Эта «двусплавность» любви – причина ее взлетов и падений, основа многих ее загадок и противоречий, фундамент ее стойкости и хрупкости.

Стойкости – потому что, когда начинает сохнуть одна ее «ветвь», телесная, другая «ветвь», духовная, берет на себя ее работу. Так часто бывает при хороших отношениях, когда с возрастом телесные слои любви пригасают.

Хрупкости – потому что, когда начинает отмирать духовная «ветвь», за ней быстро гибнет и телесная. Случается, впрочем, что первой засыхает телесная «ветвь», а за ней и духовная. Все это, к сожалению, бывает часто и в молодости, и в зрелые годы.

Многие, возможно, не знают, что сила физических радостей в любви часто зависит от силы душевных радостей. Чем больше симпатия, привязанность, психологическое влечение – тем ярче бывают и телесные радости; чем меньше психологические тяготения, тем меньше и радости тела (при прочих равных условиях).

Многое, конечно, зависит здесь и от возраста, и от здоровья, и от половой конституции человека. Но у большинства нормальных и здоровых людей дело обстоит именно так, и причина, видимо, как раз в том, что у человеческой сексуальности две «составляющих»: психологическая и биологическая.

Когда над физическим влечением нет увеличивающей линзы психологических тяготений, телесные радости как бы проходят сквозь фильтры эмоционального безразличия – и тускнеют, теряют яркость. А если силу душевного притяжения перебарывает сила отталкивания, на месте физических радостей может встать безрадостность, а то и неприятные чувства.

С. Голод получил здесь поразительные результаты. Он изучил три группы женщин: довольных своим замужеством; полудовольных, полунедовольных; совсем недовольных. В этих разных психологических группах оказались совсем разными и физические ощущения женщин.

У довольных своим замужеством любовь и секс – друзья, и поэтому физические радости как бы стоят у них под увеличительным стеклом душевных радостей. Здесь 9/10 женщин получают от любви естественное физическое удовольствие, а 1/10 – безразличны к ней.

Среди полудовольных психологические чувства полупогасли и не играют своей роли усилителя физических чувств. Здесь удовольствие встречается только у трех женщин из 10 – втрое меньше, чем у довольных. Шесть из десяти испытывают просто удовлетворение – получувство, чувство вполнакала, которого совсем не было у довольных; и одна из десяти – безразлична к физической любви.

Совсем плохи дела у недовольных. У физических ощущений нет здесь союзников среди чувств, а есть только враги, и психологические тяготы как бы вычитаются из физических радостей, низводят их до нуля. Никто из недовольных не испытывает от физической любви естественного удовольствия. Треть женщин ощущают удовлетворение – жалкую тень нормы. Почти половина (впятеро больше, чем у довольных) безразличны к любви, не переживают от нее никаких радостей. И самое страшное – каждые две женщины из десяти испытывают от физической любви тягостные ощущения – кричащую противоположность тому, что вложила в нее природа.

Здесь, видимо, лежит одна из главных основ человеческой сексуальности. Сама биопсихическая природа человека устроена так, что сила наших физических радостей прямо зависит от силы душевных радостей, если мы, конечно, здоровы и еще не состарились. Возможно, что это центральный закон, который управляет силой любовных радостей у нынешнего человека. Поэтому, видимо, для современных людей – людей с развитой духовностью – вдвойне важны их душевные отношения: они – самый глубокий фундамент всех супружеских радостей, психологических и физических.

Знать это, пожалуй, так же важно, как знать, что тут есть и обратная зависимость. Телесная любовь не только подчиняется духовной, но и сама командует ею: она может усиливать ее, продлять ее жизнь, добавлять топливо в ее пламя, – и может укорачивать ее, обкрадывать топливом. Впрочем, это не разные виды любви, а разные потоки единой любви, разные ее измерения.

Многие из нас, наверно, понимают, что культура любви – прежде всего духовная культура, и главное в ней – относиться к близкому человеку как к человеку, а не как к средству для наслаждения. Но любовная культура как бы «двуслойна»: это духовно-телесная культура, и умаление любой ее стороны резко вредит другой стороне. Как душевное бескультурье рождает бескультурье телесное, так и телесное бескультурье убивает душевные влечения.

 

Разлады мужской и женской сексуальности

У человека, как говорит биология, есть три главные органические потребности, три кита всей его биопсихической жизни. Это потребность в еде (голод), потребность в питье (жажда), половая потребность (либидо – от латинского «желание, страсть»).

Все они заложены в глубинах организма, и все – благо по своей природной сути, потому что они поддерживают жизнь, наполняют ее радостями, дают человеку биологическую и нервную энергию – основу всей его эмоциональной и духовной энергии.

Половое состояние организма очень важно для общего состояния человека, для жизни его чувств, разума; это один из главных наших биопсихических двигателей, и если он работает плохо, хуже работают и другие двигатели. Как голод ввергает человека в дистрофию, парализует духовную жизнь, заставляет думать только о еде, так и секс-голод смещает всю систему ценностей, ведет к духовной дистрофии, к болезням.

Но как объедание ведет к жировому взрыву, к перерождению тканей, так и секс-обжорство калечит человека, ломает его физическую и духовную жизнь.

Все это – простейшие прописи, на которые опирается половое просвещение, элементарные – и фундаментальные – подступы к нему. Вот еще одна из таких краеугольных прописей – хотя и очень сложная: она должна бы лежать в основе всех наших сексологических знаний. У мужчины и женщины резко отличается друг от друга многое в психологии и биологии пола. Биопсихические ощущения у них имеют во многом разный характер, разные механизмы, и поэтому половые процессы в их нервах и теле протекают по-разному – особенно в минуты физической близости.

Этот разлад мужского и женского организмов заложен в самой природе человека, и он – центральное противоречие всей интимной жизни, главный корень многих болезней, тьмы психологических бед, массы разводов. Это крупное биопсихическое противоречие в природе человека, и чтобы смягчать его, о нем надо знать.

В шестидесятые годы во многих странах прошли широкие опросы, и они выяснили, что мужчины ничего не знают об этом разладе, о резком отличии женских сексуальных реакций от мужских. Они думают, что у женщин точно такие же ощущения, точно такой же ход реакций, как у них самих.

Это самое главное в интимной жизни незнание, но как раз о нем наше половое просвещение молчит. А ведь об этой дисгармонии писал еще великий русский ученый Мечников, о ней говорили в начале века основатели сексологии X. Эллис, А. Форель, И. Блох, чуть позднее – Керер и Т. Ван де Вельде.

Каковы главные черты этой дисгармонии мужского и женского организмов?

Активная половая потребность просыпается у девушек позднее, чем у юношей, – часто только через несколько месяцев замужества, а то и после родов. Женщина пробуждается в девушке позднее, чем мужчина в юноше. Это создает ощутимые разлады в юношеской любви и часто в первые годы супружества. Молодым супругам нередко нужно друг от друга не совсем то или совсем не то: молодым мужьям – больше тело, чем душу, молодым женам – больше душу, чем тело. По данным одних из наших крупнейших сексологов А. М. Свядоща и З. В. Рожановской, половина молодых жен начинает по-настоящему чувствовать себя женщинами только через год после свадьбы или после рождения ребенка.

Зная все это, можно сократить и облегчить пробуждение в молодых женах настоящей женщины. Ибо женщиной они становятся не тогда, когда теряют какие-то внешние признаки, а тогда, когда начинают испытывать ощущения взрослой женщины – активную потребность в физической любви и высшее наслаждение от нее (оргазм, как говорят сексологи, – от греческого «напор, переизбыток»).

Вторая часть дисгармонии состоит в том, что пик половой потребности тоже наступает у женщин позднее, чем у мужчин, – часто тогда, когда у мужчин она уже начинает немного притухать. Нередко это рождает мучительные разлады в зрелости, и опять-таки это гораздо сильнее гнетет женщину.

У женщин такой пик бывает обычно годам к 28–30, у мужчин – на четыре-пять лет раньше. Мужчины часто стандартизируются к этому времени в своей физической любви, а в женщинах просыпается естественная тяга к любовной новизне, к уходу от стандарта, который притупляет чувства. И бывает, что когда они дают мужьям ощутить эту свою тягу к разнообразию, те с недоумением и с подозрением относятся к этому…

Кстати говоря, непросвещенная сексуальность у большинства людей угасает преждевременно, долгота ее жизни намного меньше нормальной. Особенно касается это женщин – многие из них к 45–50 годам считают, что у них уже все в прошлом, и к вреду для себя и своих мужей покидают стезю физической любви.

Просвещенная сексуальность сопровождает человека до старости, и это естественно, нормально. По американским данным, 60 % людей старше 60 лет и четверть людей старше 70 лет пользуются благами любви в ее полном объеме. Врачи считают, что такое «долголюбие» полезно для здоровья, нервов, для всего самочувствия человека: оно отдаляет старость, отодвигает болезни и, сохраняя бодрость, дает людям новую энергию, нервную и физическую.

Следующая черта дисгармонии, ее ядро и основа – это разница в пружинах и в протекании полового чувства у мужчин и женщин; именно она – главный камень сексуального преткновения.

У полового чувства есть как бы два двигателя – психологический и физиологический, и их действие, их роль в ощущениях женщин и мужчин резко неодинаковы.

У женщин первую скрипку играет именно психология, а физиологические механизмы подчиняются ей. Поэтому (в отличие от мужчин) у женщин чаще всего не бывает физической тяги без психологического влечения.

Поэтому же любая психологическая помеха – от грубости и бесцеремонности до неожиданного шума – может рывком остановить взлет женского либидо, сорвать его. Тормозные пружины женского полового чувства гораздо сильнее, чем у мужчин, и само оно куда более ранимое и хрупкое.

У мужчин на первом месте часто стоят физиологические двигатели, психология значит для них меньше, и их половое чувство в отличие от женского может работать в основном на физическом топливе.

Заметная разница есть и в скорости протекания физических ощущений у женщины и мужчины. У женщины эта скорость замедленная – по сравнению с мужчиной, у мужчины убыстренная – по сравнению с женщиной. Поэтому часто бывает, что мужчина уже достиг биологического финиша, а женщина еще далека от него.

Тут-то, как говорят медики, и таится главный корень многих женских болезней, неврозов, тьмы психологических бед и конфликтов. Тут и лежат истоки женской фригидности (холодности), виновник которой чаще всего – мужчина.

У многих племен, живущих в районах экватора, с незапамятных времен существует просветительная подготовка к семейной жизни. Когда мальчики и девочки становятся подростками, их отделяют от племени – и друг от друга – и обучают всему, что должен уметь взрослый. И среди этого всего их готовят к супружеским отношениям, к физической любви. Обучение юношей идет под девизом: «настоящий мужчина думает прежде всего о женщине», «тот не мужчина, кто не умеет сначала насытить женщину».

В этих племенах – ни среди женщин, ни среди мужчин – нет людей, которых называют сексуально неудовлетворенными. Они знают простые и открытые много тысяч лет назад способы, как устранить дисгармонии мужчин и женщин, как нейтрализовать разницу в скорости нарастания ощущений и т. п. Способы эти, кстати, давно известны и европейской сексологии, и они излагаются в, увы, немногих у нас стоящих просветительных книгах.

В большинстве браков супруги стихийно – одни быстрее, другие медленнее – приспосабливаются друг к другу. Но они делают это вслепую, наощупь, и поэтому многим не удается одолеть дебри незнания, пропасти дисгармонии. По иностранной статистике, треть, четыре десятых, а то и половина замужних женщин никогда в жизни не испытывали от физической любви высшего наслаждения. Это страшные цифры – десятки и сотни миллионов женщин, у которых половое невежество крадет простейшее и естественнейшее счастье, лишает их россыпей природных радостей – и этим резко отускняет, обедняет их жизнь.

Разлад мужского и женского организмов – крупное биологическое несовершенство в природе человека. Это центральное противоречие всей интимной жизни, но как раз о нем – и о том, как его устранить, – наше половое просвещение почти не говорит. Оно явно отстает здесь от достижений науки, и поэтому первое, что ему сейчас, видимо, нужно, – вылечиться от научного малокровия, перейти с околонаучной колеи на научную.

Новое семейно-половое просвещение должно бы вбирать в себя все главные стороны любовно-семейной жизни: психологию и этику любви и супружеских отношений, культуру физической любви и ее психобиологию, культуру беременности и незачатия, воспитание детей и домоводство… Три бытовые докультуры надо вытеснять тремя культурами – психологической, сексологической, воспитательной.

Первый шаг, который тут, видимо, нужен, – слияние сексологии с половым просвещением. Идти по этой дороге стоит, наверно, смело и с доверием к людям: так легче всего разбить вековые путы ханжества и анархизма, легче всего побороть оба эти полюса любовной антикультуры. Но смелость здесь придется, пожалуй, соединять с деликатностью – чтобы не оступиться в ямы деловитой беззастенчивости.

В такие ямы часто ведет коммерческое (не научное!) просвещение на Западе. Техника секса заменяет в нем культуру любви, часть занимает место целого, и отсюда – дух спортсменства и рекордсменства, который просвечивает в этом просвещении, отсечение секса от морали и гуманизма…

Как вести массовое просвещение? Наверно, его нельзя отделять от воспитания: они – как два крыла одной птицы, и без любого из них птица не взлетит: нужно воспитывающее просвещение и просвещающее воспитание.

Некоторые психологи и педагоги предлагают только воспитывать школьников, а просвещение начинать лишь тогда, когда они вырастут. Это старая позиция – «чем позже, тем лучше», и она строится на недоверии к людям, на боязни, что знакомство с теорией тут же потянет за собой знакомство с практикой.

Еще в начале века передовые просветители выдвинули лозунг «лучше на год раньше, чем на день позже». Они понимали, что если школа и родители вовремя не дадут детям знаний, их даст улица – самый испорченный из всех испорченных телефонов.

Впрочем, лучше, пожалуй, давать такие знания ни раньше, ни позже, а как раз в нужное время – и в меру возраста. Наверно, правы эстонские врачи и педагоги, которые уже много лет начинают просвещать школьников с 5-го класса. Наверно, еще более прав одесский ученый В. И. Барский, который предлагает начинать половое воспитание-просвещение в раннем детстве – и вести его по возрастным ступенькам, наращивая глубину и сложность.

Сексуальный ликбез – важная социальная задача, и для него нужны, наверно, свои буквари – небольшие (но выходящие большими тиражами) этико-сексологические руководства для семейной жизни. Нужны, видимо, и курсы для новобрачных и массовое просвещение через газеты и журналы, и, главное, особый предмет – подготовка к семейной жизни – в школах и вузах. Причем медлить здесь вряд ли можно – для множества людей такое просвещение нужно как скорая помощь.

Очень важен здесь и подъем всей нашей сексологии. В последнее время после долгого застоя она снова пошла вперед. У нас есть отличные клиницисты и теоретики – из разных городов и разных поколений: Г. С. Васильченко, А. М. Свядощ, Н. В. Иванов, И. Л. Ботнева, Я. Г. Голанд, В. И. Здравомыслов, А. Нохуров, Ю. А. Решетняк, З. В. Рожановская… У них есть свои достижения и свои открытия, лучшие из них умеют говорить новое слово, и они закладывают новые, современные фундаменты отечественной сексологии.

Но движение сексологии вперед резко отстает от ритма времени. Роль ее в лечебной медицине, в жизни людей, в половом просвещении – пока очень мала.

В стране всего лишь несколько сот сексологов, и подготовка их идет очень узко. Информация об иностранной сексологии – современной и классической – скудным скудна, главные труды, созданные в мировой сексологии, у нас не выпускались. Печатные труды наших сексологов можно пересчитать по пальцам, к тому же труды эти, в которых они (особенно Г. С. Васильченко и А. М. Свядощ) разрабатывали центральные проблемы сексологии и сексопатологии, выходят маленькими тиражами. И без крутого роста сексологии, без скачка в ее влияние на жизнь вряд ли можно будет сделать тут хотя бы шаг вперед.

 

Культура и антикультура любви

В последние сто лет интерес к полу стал небывало всемирным: никогда еще в искусстве, в науке, в публичной жизни он не взлетал так высоко.

Этот всемирный интерес – новая (и очень сложная) проблема, которую выдвинула перед человечеством сама история. Самопознание человека все время углубляется, в него входят новые и новые области, и отношения полов стали таким новым материком, не освоив который люди не могут идти дальше.

Поэтому и возникли на рубеже веков новые отрасли науки – сексология, социология семьи, этнография пола; поэтому и родилось в двадцатые годы новое, реалистическое половое просвещение; поэтому величайшие ученые, писатели, общественные деятели XIX и XX веков так много говорят о женском вопросе, о переворотах в семье, об отношениях полов вообще.

Биархатные перевороты насквозь пронизывают все эти отношения. Именно об одном русле таких переворотов сказал свои известные слова Ленин: «Формы брака и общения полов в буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции».

У нас биархатная революция больше продвинулась в обществе, в семье и куда меньше – в любовной и сексуальной культуре, в интимной жизни.

Биархатные влияния преобладают в мировом реалистическом искусстве, в сексологии, в научном (не в коммерческом!) половом просвещении, в передовом женском движении – во всей демократической культуре мира. Кстати, в разговорах о быте и морали Запада у нас часто забывают об этой демократической культуре, о борьбе двух культур вообще, и делают синонимами слова «западный» и «буржуазный». Раздвоенное становится тут единым, расколотое – целым, и это явно мешает видеть, как антибуржуазные силы Запада с каждым десятилетием делаются все сильнее – и в общественной жизни, и в морали, быту, любовной культуре.

После Второй мировой войны эти силы добились очень многого в утверждении демократической культуры пола. К сожалению, у нас почти нет серьезных работ о том, что делается в этой области на Западе, какие сложные процессы там протекают. Впрочем, некоторые социологи и философы писали о двух течениях в сексуальной революции – прогрессивном и регрессивном; об этом говорили С. И. Голод и А. Г. Харчев, И. С. Кон, А. В. Гулыга и И. С. Андреева. Но это, к сожалению, только начало, только подходы к подступам, а все главное здесь – впереди.

Расслоение западной сексуальной культуры очень усилилось в XX веке. Демократическая культура любви все быстрее набирает силу и все острее противостоит анархической антикультуре, которая тоже круто растет в последние десятилетия.

Эти полюсы культуры пола нарастают одновременно, их противоборство делается все накаленнее, и такая поляризация – одна из главных черт сегодняшней сексуальной культуры Запада (которая, впрочем, отчетливо распочковалась на разные культуры).

Демократическая революция в отношениях полов – составная часть биархатных переворотов, она вся пропитана их антидеспотическим и человечным духом. Первые ее ласточки появились еще в XIX веке, об этом много говорили тогда экономисты, утописты, революционеры, писатели. Среди них были Фурье, Дж. Ст. Милль, а в России – Чернышевский и М. Л. Михайлов. Много писал об этих переворотах Энгельс («Положение рабочего класса в Англии» и т. д.), Маркс в «Капитале», Ленин в «Развитии капитализма в России» и в послереволюционных работах.

Тогда начало в корне меняться все разделение труда между женщиной и мужчиной и все их социальные роли – в обществе и в семье. Как говорил Маркс, крупная промышленность разрушила экономическую базу старой семьи и создала «новую экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами».

Эта высшая форма семьи и высшая форма отношений между полами – плод постепенно усиливающихся биархатных переворотов.

Начинает угасать двойная мораль – гусарская для мужчин, монашеская для женщин; подчинение любви и секса материальному игу заметно слабеет; меньше становится невежества и предрассудков, увеличивается свобода любви. Начинает расти влияние сексологии и полового просвещения – новых рычагов прогресса, которые помогут поднять любовно-половую жизнь из низин бескультурья на высоты культуры.

Начинает рождаться гуманистическая и просвещенная культура любви. Она стремится углубить личные отношения людей, обогатить их высшими человеческими идеалами. Расковывая физическую любовь, она связывает ее с личными симпатиями и влечениями, насыщает глубокой духовностью.

Контуры этой культуры в общем ясны, хотя как цельной и законченной системы ее еще нет. Некоторые ее основы сложились больше – как раз о них шла речь в главках о современной любви, о душевном равенстве, о личностной совместимости; некоторые только начинают кристаллизоваться – это касается в основном интимной жизни. Здесь лежат крупные белые пятна, огромные массивы полуоткрытых или забытых земель.

Новая культура любви рождается как сплетение главных богатств любовной культуры человечества. Впитывание всего лучшего в человечестве – это, возможно, ее магистральный путь, одно из ее стержневых свойств. Пока этот синтез идет больше не в самой жизни, а в «теоретических областях» – в науке, в искусстве; созревание этой всеохватывающей культуры начинается именно там.

Уже с первых ее черновых шагов в нее начинает входить и новейшая наука сексологии, и старинное «искусство любви» – гуманная любовная культура Древней Индии, Греции, Аравии, Персии. (В этих странах, как и вообще на Востоке, была очень развита культура физической любви, и она была тесно слита с любовью духовной.) В нее начинает входить и рыцарская любовь Средних веков, и полнокровная любовь Возрождения, и романтическая любовь XVIII–XIX веков, и реалистическая любовная мораль современности, и сегодняшнее семейно-половое просвещение… В ней соединяются этика и эстетика любви, ее психология и социология – вернее, их сгустки, центральные идеи, переплавленные и переведенные из мыслительного измерения в измерение чувств.

Первые шаги этого синтеза рельефно видны кое в каких видах культуры нашего века. В мировой сексологии и просвещении бурно идет слияние новейших открытий европейской науки с вершинами древневосточной любовной культуры. Этнография пристально всматривается в любовные нравы нынешних и древних племен и обогащает нас знанием об их своеобразных нравах. Мировая литература, пластика, изобразительные искусства – все они начинают постепенно осваивать высшие достижения любви многих эпох и цивилизаций…

Когда все эти мировые ценности сольются воедино, когда они войдут в нравы людей, пропитают их чувства и отношения, тогда новая любовная культура и появится, видимо, на свет.

Биархатные сдвиги направлены против несвободы и подавления любви, против тиранических и анархических преград на ее пути. Конечно, тут, как и везде, есть свои сложности, своя обоюдоострость.

Можно ли сказать: чем больше свободы, тем лучше для любви? Чем максимальнее свобода, тем изобильнее любовь?

Есть старая русская пословица: маслом каши не испортишь; в переводе на язык чувств – любви свободой не испортишь. Но пословица эта верна, пожалуй, только отчасти: положите максимум масла – будет несъедобное месиво; поливайте огород максимально – он станет болотом.

Максимум (наибольшее) – это, наверно, идеал человека, который страдает от нехваток и не очень умен. Ему нужно только количество, без качества, – причем сверхколичество; он еще не знает, что то, чем объедаешься, приедается.

Цель умного человека – не максимум, а оптимум (наилучшее), он понимает, что максимум ведет в тупики пресыщения…

Это, видимо, закон нашей психологии и физиологии, и он касается, пожалуй, всего в жизни. И в любви, наверно, тоже лучше оптимум, а не максимум, не всесвобода, а свобода до тех пределов, за которыми начинается вред для любви, для человека.

Пробным камнем здесь служит, видимо, краеугольный камень всей человеческой культуры: пусть твое удовольствие не будет неудовольствием для других.

То есть «разумная», гуманная свобода любви – это свобода, неотрывная от человечности, слитая с тягой к творению добра и нетворению зла.

Сейчас в жизни все рельефнее противостоят друг другу две свободы любви – «максимальная» и «оптимальная». Они враждуют уже давно, об этом много писали самые разные философы и поэты, и среди них основатели марксизма.

У гуманистической свободы-оптимум много слагаемых – социальных, духовных, моральных, психологических, биологических; они выстраиваются в сложную лестницу, ступени которой ведут от социальной почвы жизни к ее психологической атмосфере. Эти ступени – свобода от неравенства женщин и от цепей домашнего хозяйства; свобода в поиске спутника жизни и свобода развода; свобода от материального ига в любви и от косных влияний среды, от древних предрассудков и тиранических запретов; свобода от пуританского третирования естественных стремлений человеческой природы – и от гедонического возведения их в культ; свобода от невежества и незнания; свобода следовать своим глубинным чувствам и «осознанная необходимость» соразмерять их с добром и совестью…

Все эти свободы – почва той гуманистической любовной культуры, которая начинает рождаться в нашу эпоху.

 

Фундамент, враждебный зданию

Семья – это одно из главных русел, в которых течет современная любовь, очень важная ее «среда». Давно замечено, что с ходом истории семья все время сужается, и состав ее делается все меньше и меньше. Специалисты по демографии – науке о народонаселении – сосчитали, что в стране осталось сейчас только 5-10 % больших семей, а 90–95 % – приходится на долю маленьких семей. Особенно заметно это сужение в городах, и его можно заметить хотя бы по отмиранию многих слов в нашем языке.

Мы хорошо знаем слова, означающие кровное или полукровное родство, – дед, бабушка, отец, мать, сын, дочь, брат, сестра, дядя, тетя, племянник, племянница. Слова эти всегда в ходу, они обозначают степени родства, которые играют прямую роль в нашем обиходе.

Раньше, когда семья была патриархальной, когда несколько поколений и несколько боковых ветвей жили одним хозяйством – часто в одной избе, – такую же роль в обиходе играли и эти боковые и «диагональные» родственные связи. А многие ли сейчас знают, что такое деверь, золовка, шурин, сноха, сват, свояченица, свояк?

У французов есть слова «кузен» и «кузина» – для обозначения двоюродного родства. В старорусском языке одним словом звался дядя по отцу (стрый), другим – дядя по матери (вуй). Было тогда и слово «ятровь», и оно обозначало особую степень родства – между женами двух братьев. Слова эти давно умерли, как умирают сейчас слова вроде «деверь», «свояк», «шурин». И отмирание этих слов – признак сужения семьи, эхо отмирания боковых родственных связей.

Прошло время, когда эти связи соединяли людей в работе, в добывании хлеба. Семья сужается сейчас до самого тесного круга – до родителей и детей.

Все знают, что с давних пор основой семьи были больше материальные, чем духовные стимулы. Менялись виды стимулов, новые эпохи рождали свою основу брака, но каждый раз эта основа оказывалась больше материальной, чем духовной.

В гомеровские времена семья и любовь были до того посторонними между собой, что жених и невеста часто даже не видели друг друга до свадьбы. Похожие обычаи были и в России – они отпечатались даже в самом значении слова «невеста» – неведомая, неизвестная, или в значении слова «жених» – чужой, чуженин.

Поэт Античности Гесиод очень колоритно говорил о женитьбе в своей поэме «Труды и дни»:

В этих рассуждениях нет и слова о любви, нет и намека на нее. Неторопливая деловитость, не затронутая чувством, спокойные крестьянские советы, веская патриархальная мудрость – вот смысл этих наставлений.

И в нашу эру собственнический брак имеет своей основой материальный расчет. Это, конечно, не значит, что все браки собственнической эпохи – браки по расчету. Статистика тут неизвестна: может быть, их большинство, может быть, – половина, а то и меньше. Конечно, с тех пор, как появилась любовь, появились и браки по любви. Любая женитьба была женитьбой живых людей, сложнейших существ жизни. И, конечно, рядом с хватательными рефлексами в душах людей жили и простые человеческие симпатии, рядом с мертвым звоном денег – живой шепот души. Но на дне этой сложности, как камень сквозь воду, все-таки просвечивала эта мертвящая схема материального интереса.

К будущему супругу – в итоге всех итогов – подходили тут не как к человеку, не как к личности, а как к части личности, к типовому существу – к владельцу капитала или к рабочей силе. Другой человек был здесь, грубо говоря, не целью, а средством – средством для обогащения или для работы, для ублажения мужа или для выращивания детей.

И каким бы сложным ни было здесь сплетение мертвых расчетов и живых чувств, безликие стимулы стояли тут на первом плане, а стимулы личные, индивидуальные оттирались назад. В семье происходило то же отчуждение личности, что и в труде и в других человеческих отношениях. Собственнический брак был врагом личности, врагом индивидуальной любви, он внедрял в людей не «родовое», а «видовое» отношение друг к другу, к любви, к браку.

Брак без любви считался нормой, правилом, в нем не было ничего зазорного и необычного. Но когда способность к индивидуальной любви становится уделом все большего числа людей, жизнь без любви или без влечения – это все-таки отход от естественных порывов человека, искажение его свободных чувств. И будь она трижды освящена законом, все равно это не истинно человеческое, не «родовое» отношение к любви, это искривление естественных человеческих нравов.

Экономическая, материальная основа брака – это основа, чуждая любви, внешняя и враждебная ей. Экономика и любовь – совершенно разные области человеческой жизни. Они лежат в разных измерениях, между ними нет естественных мостиков, и делать экономику основой любовных связей так же естественно, как растить дерево на камне.

Все знают, что с давних пор семья была экономической ячейкой общества. До последнего времени – а в некоторых странах и сейчас – она была даже производственной ячейкой.

В древние времена род заключал в себе всю человеческую жизнь. Внутри рода люди и работали, и добывали продукты, и управляли друг другом. Род был тогда обществом, общество – родом. Трудовые и управленческие обязанности, которые потом взяло на себя общество, еще не отделились от древней общины. Правда, в первобытные времена семья не была еще производственной, хозяйственной ячейкой. Такой ячейкой был род, а семья была его частью.

Потом управленческие обязанности перешли к обществу, а производственные, экономические – остались в семье. С распадом родового строя возник новый вид семьи – как производственной, экономической единицы. В этом был смысл переворотов в семье, которые нес с собой рабовладельческий строй.

Еще в феодальные времена семья – в трудовых слоях – была такой же по типу своему общественно-производственной ячейкой, как фабрики и аграрные хозяйства. Люди работали внутри семьи – на своем наделе или в своих мастерских, и сращение рабочей и домашней жизни было почти полным. Ремесленники и крестьяне занимались общественным производством внутри семьи, в ее рамках и производственные функции были одной из главных функций семьи.

Потом они отделились от нее, были переданы обществу – в этом был смысл капиталистической революции в семье, смысл нового разделения труда между семьей и обществом. (Впрочем, фермерские семьи в капиталистических странах все еще часто остаются производственными единицами.)

С ходом истории семья одну за другой отдает обществу многие свои обязанности, и не только производственные. Когда-то воспитание и обучение детей целиком лежало на плечах семьи. Теперь обучение и многое в воспитании выделилось из семьи, перешло в руки общества. Семья все больше освобождается от прошлых обязанностей, все больше двигается к идеалу настоящей человеческой семьи. Она все меньше остается непосредственно общественной ячейкой, и все больше становится ячейкой личной жизни.

 

Да здравствует общность жен

Споры о будущей любви и семье идут на земле много лет, в глубокую древность уходят и попытки предвидеть, какой будет любовь в идеальном обществе.

… В утопии Платона брак заключался на год, через год он сменялся, чтобы каждый мужчина имел за жизнь пятнадцать-двадцать жен, каждая женщина – пятнадцать-двадцать мужей.

Мужей и жен выбирают по жребию. Дети не знают отцов и матерей, со дня рождения их передают в общественные дома. Семьи у Платона нет, есть только любовные пары, которые возникают и распадаются каждый год.

В обществе Платона нет никакой индивидуальной любви – ни взрослой, ни родительской, ни детской. Его утопия отбрасывает личные чувства и заменяет их коллективными; вместо личной семьи возникает семья-общество, вместо личного материнства и отцовства – коллективное материнство и отцовство.

Конечно, все это построено на насилии: принудительное – по жребию, а не по чувству – соединение двух людей, насильственный их развод, принудительный отрыв детей от родителей.

Интересно, что нравы платоновского общества были во многом не утопией, а оттиском с жизни, они уже существовали в древней Спарте. Об этом говорит Плутарх в своих «Сравнительных жизнеописаниях». «Ликург, – пишет он, – первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству». Когда мальчикам исполнялось семь лет, Ликург отбирал их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили, играли, трудились. «Главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться».

В те времена, говорит Плутарх, у спартанцев не было ревности и не было собственнического отношения к женам. «Спартанец разрешал вступать в связь со своей женой тому, кто об этом просил, чтобы та от него понесла, но женщина по-прежнему оставалась в доме мужа, и узы законного брака не расторгались».

Делали они это потому, что «единственной целью брака у спартанского законодателя было рождение детей», и Ликург хотел, «чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей».

Такая «общность жен и детей», говорит Плутарх, предполагает «полнейшее равнодушие к супруге». Тут он, возможно, преувеличивает, но в порядках Ликурга просвечивают какие-то отблески древнего группового брака, и видно, что любовь, которая, видимо, только недавно стала рождаться, еще не успела стать регулятором человеческих отношений. Это видно, впрочем, и из того, что рассказывает Плутарх о тогдашней свадьбе и об отношениях жены и мужа.

«Невест, – пишет он, – брали уводом… Жених, не пьяный, не размякший, но трезвый и как всегда пообедавший за общим столом, входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с нею недолгое время, он скромно удалялся, чтобы по обыкновению лечь спать вместе с прочими юношами». И дальше он вел себя так же – жил среди своих сверстников, а к молодой жене наведывался тайно. «Так тянулось довольно долго: у иных уже дети рождались, а муж все еще не видел жены при дневном свете. Такая связь была не только упражнением в воздержанности и здравомыслии – тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась новой и свежей, не пресыщенной и не ослабленной беспрепятственными встречами».

В этом обычае есть, видимо, и свет и тень. Страсть молодых супругов дольше сохранялась свежей, потому что она была отсечена от быта, жила вне семейного уклада. Но женщина и мужчина тут – только ночные партнеры, и любовь их – только телесное влечение, только ночное чувство. Здесь только тело знает тело, только тело влечется к телу, а люди не знают друг друга и не влекутся друг к другу как люди.

От нравов и законов Ликурга пошли многие идеи, которые потом не раз встречались в истории.

…В утопическом Городе Солнца Кампанеллы было три правителя – Мощь, Мудрость и Любовь.

Но эта Любовь – еще далеко не любовь. Любви у Кампанеллы в общем-то нет, есть просто любовные связи, которые идут под надзором врачей и начальников. Людей у него называют «производителями», а на месте любви стоит «производство потомства».

«Начальники определяют, кто способен и кто вял к совокуплению и какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг к другу… Женщины статные и красивые соединяются только со статными и крепкими мужами; полные же – с худыми, а худые – с полными, дабы они хорошо и с пользой уравновешивали друг друга».

Подход к людям очень похож здесь на деловую ветеринарность. Человеческие букеты подбираются взыскательными руками. Здесь нет индивидуальной любви, нет личных склонностей и влечений, люди даже не выбирают друг друга – за них делают это начальники. В любви нет никакой свободы, никаких прав личности, нет и самой личности вообще. Человек здесь – не личность, а видовое существо.

Рождение детей – дело, «направленное ко благу государства, а не отдельных лиц, причем необходимо подчиняться властям».

«Производство потомства, – говорит Кампанелла, – имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями Государства». Люди здесь – не люди, а атомы государства, и это отношение к ним как к муравьям резко не сходится с главной идеей «Города Солнца» – с идеей свободного и гуманного человека, о котором так много говорит Кампанелла. Мысли Кампанеллы о любви – самое отсталое, самое антигуманное, что есть в его книге. И поэтому так резко расколота на две половины вся его картина будущей жизни.

С этим коневодческим и тоталитарным порядком все-таки как-то уживается и любовь. «Если кто-нибудь страстно влюбится в женщину, – пишет Кампанелла, – то влюбленные могут и разговаривать, и шутить, и дарить друг другу венки из цветов или листьев, и подносить стихи». «Впрочем, – уточняет он, – любовь у них выражается скорее в дружбе, а не в пылком любовном вожделении».

И выходит, что то, что мы зовем любовью, разделено у Кампанеллы на две части: телесная сторона любви стала «производством потомства», духовная превратилась в дружбу. От любви после этого раздвоения не осталось любви.

А раз нет любви, нет личных склонностей – появляется общность жен. В Городе Солнца, говорит Кампанелла, «жены общи и в деле услужения и в отношении ложа». Каждый может любить каждую, и каждая – каждого, «однако же, – оговаривается он, – не всегда и не как у животных, покрывающих первую попавшуюся самку, а, – тут идет его любимая формула, – лишь ради производства потомства в должном порядке».

Как видим, в любви Города Солнца царят совсем не солнечные обычаи казарменного социализма. Об одном из них хорошо сказал в своем «Кодексе общности» французский коммунист-утопист Т. Дезами. Общность, говорит он, «может быть применима только к вещам, к продуктам труда», а не к людям, не к личностям.

Вещи мертвы и безлики, и именно поэтому они могут быть общими. Люди не могут быть собственностью – ни чьей-то, ни общей. Общность жен обесчеловечивает человека, низводит его до вещи, она ведет к уничтожению любви. И отношение к человеку как к «солдату любви», безликому производителю вряд ли имеет что-нибудь общее с «родовым», личностным подходом к человеку.

 

«Брак – это обман»

На полярных позициях стоял Вильям Годвин, утопист конца XVIII века, и полярность эта была до того крайней, что он кое в чем сходился с Кампанеллой.

Вильям Годвин был яростным врагом брака. «Институт брака, – писал он, – это система обмана». «Бездумные и романтичные юноши и девушки знакомятся, встречаются несколько раз, притом в условиях, создающих иллюзии, и затем обещают друг другу вечную любовь. Каковы последствия этого? Почти во всех случаях они оказываются обманутыми».

«Брак, – говорил Годвин, – основан на собственности, притом на худшем ее виде… До тех пор, пока я стремлюсь присвоить одну женщину себе одному и запрещаю своему соседу проявить свои достоинства и пожать заслуженные им плоды, я виновен в самой отвратительной монополии».

Такова первая серия ударов, которые Годвин наносит по браку. Два его пункта он особенно атакует: его основанность на худшем виде собственности – собственности на человека, и его вечность, его принудительную пожизненность.

Годвин против того, чтобы люди были собственностью, чтобы они были насильно прикованы друг к другу, и в этом он тысячу раз прав. Все его стрелы, направленные против собственнического и нерасторжимого брака, попадают в цель.

Но Годвин отвергает не только пожизненный, а и любой брак, любую жизнь вместе. Он считает, что человек всегда должен жить один. «Мысль, что я должен иметь спутника жизни, – говорит он, – вытекает из усложнения наших пороков. Она продиктована трусостью, а не мужеством». «Совместное жительство представляет собой зло», потому что оно «препятствует самостоятельному развитию мысли».

Это особенно важно для Годвина. «Нелепо, – продолжает он, – рассчитывать на то, что стремления и желания двух человеческих существ будут совпадать на протяжении сколько-нибудь длительного периода времени. Обязать их действовать и жить совместно, это значит неизбежно обречь их на ссоры, злобу и несчастье».

И здесь Годвин во многом прав. Он прав, когда говорит о насильственном браке, о браке, где есть неравенство, о браке, где нет любви. В таких браках ссоры и несчастья неизбежны, неизбежно и отчуждение людей друг от друга, неизбежно калечение их жизни. Такая жизнь вместе на самом деле – зло, на самом деле – обман.

Но если Годвин во многом здесь прав, то он во многом и неправ.

Все мы знаем, что для тех, кто любит, жизнь вместе – не зло, а добро, и она дает им величайшую радость и счастье. Все мы знаем, что не единение с любимым, а разъединение с ним несет людям тоску и горе. И есть ли на свете горе сильнее, чем разлука с любимым человеком, жизнь врозь с ним? Все это азбука, прописи, элементарные фундаменты жизни, и вряд ли стоит забывать о них.

Конечно, и у тех, кто любит, бывают ссоры, конечно, и у них не совпадают многие желания, интересы, привычки. Но все это естественно: люди – не спички из одной коробки, и если их желания разны, но не враждебны, если их привычки дополняют, а не подавляют друг друга, – обязательно ли это будет рождать злобу и несчастье?

Любовь, может быть, самый мощный на свете гаситель разногласий, самый мощный цемент, скрепляющий людей. И пока она жива, у нее есть огромная единящая сила, которая не дает обычным и естественным разногласиям вырасти в стену между любящими. Бывает, впрочем, – и часто, – что любовь остается здесь побежденной, но виновата здесь все-таки не сама жизнь вместе, а условия этой жизни.

И наверно, выход из зла не там, где видит его Годвин. Чтобы снять ярмо с шеи, не обязательно отрубать голову. И выход не в отмене брака вообще, а в отмене его принудительности и нерасторжимости – и, конечно, в общем улучшении всей человеческой жизни.

Годвин считает жизнь в одиночку нормальным, естественным для человека видом жизни. Наверно, такая тяга к одиночеству рождается и насильственной жизнью вместе, и людской скученностью, и теснотой жизни, и усталостью от других людей.

Впрочем, дело здесь обстоит не так просто, у него есть и другая сторона. Одиночество – сложная психологическая проблема, и в последние столетия она все больше занимает умы людей. Во многом она – обратная сторона индивидуальности, личной неповторимости человека. Чем выше развиты люди, чем сильнее их индивидуальность, тем больше их личный мир отличается от других «я».

Общность между собой куда больше чувствуют люди неразвитые – поэтому, наверно, так легко сближаются дети и так един мир их интересов. С развитием духовной структуры человека резко вырастает личное своеобразие вкусов, привычек, взглядов, чувств. И чем глубже внутренняя жизнь человека, чем больше он сам думает, делает, решает, сопоставляет, тем больше не похож его мир – во всех своих гранях и звеньях – на миры других людей.

Отсюда и непонимание, которое часто встречается в мелочах, в малейших проявлениях духовной жизни. Ведь любое чувство, любая мысль многоэтажны. Мысль, к которой пришел человек, всегда только последняя ступень какой-то скрытой внутренней лестницы, всегда только маленькая вершина огромной и невидимой другим пирамиды.

Человек думает всем своим существом, и подспудный пьедестал для любой его мысли – это весь его прошлый опыт, все тысячи мыслей, которые он когда-то думал, все тысячи чувств, которые он когда-то испытал. Чтобы понять эту мысль, надо понять всю цепь предыдущих мыслей; и поэтому, наверно, так часто и возникают у людей мгновенные импульсы одиночества, чувство налета на преграду, когда другие люди не разделяют их мысли, бесспорные для них.

Но в принципе люди живут и тем, что их разделяет, и тем, что их соединяет. Все они – представители одного рода, все ведут одинаковую в своих основах жизнь, и «тема» их мыслей, чувств, переживаний – одна и та же, особенно у людей из одной социальной или профессиональной группы. И их вкусы, привычки, мысли часто не противостоят, а дополняют друг друга, их неповторимые миры могут смыкаться, как камешки мозаики, и обогащать друг друга.

Чем больше и чем дружественнее общение между людьми, тем больше у них может быть точек совпадения и тем меньше точек расхождения (это прямо относится и к любви). Мысли их, вкусы и привычки, сливаясь и перестраивая друг друга, могут обновляться, делаться общими – или похожими, они могут увеличивать число перекидных мостиков между людьми и уменьшать число стен и перегородок между ними.

Мир в его нынешнем состоянии раздроблен на тысячи мельчайших ячеек, и многое тянет его к «атомарному состоянию». Люди развиваются узко, и между людьми из разных социальных или профессиональных групп куда больше непонимания, чем между людьми одной такой группы. Кроме того, тяготы жизни рождают в них и другие разделительные барьеры – массу видов эгоизма, корысти, – которые вырастают как защитный рефлекс, как неестественное искажение естественного инстинкта самозащиты.

Вместе с социальными революциями, с падением тягот и нехваток, вместе с угасанием раздробленного на тысячи ячеек общества из жизни, видимо, уйдут и многие разделительные барьеры.

Миры людей смогут стать открытее, в них будет больше союзного, чем враждебного, и тяга к единению сможет усилиться, а тяга к одиночеству – ослабнуть. Но сама эта тяга вряд ли исчезнет из жизни: и потому, что одиночество – прямое следствие личной неповторимости, и потому, что оно нужно человеку как отдых от других людей.

И даже в счастливой любви оно не перестанет, наверно, сопровождать человека – в моменты размолвок, непониманий, несовпадений. Впрочем, там одиночество вряд ли будет таким сильным, как думал Годвин или Роллан, который писал: «Веками люди наивно удивляются и сетуют на неизбывное одиночество души человеческой, постигаемое на горьком опыте любви. Несбыточная мечта о слиянии сердец – извечная ошибка людей. Ибо разве „любить“ не означает „любить другого“?»

Конечно, любить – значит любить другого. Миф о Нарциссе, который влюбился в себя, – это только миф. Но именно потому, что любить – значит любить другого, неизбывное одиночество души человеческой – хотя бы в чем-то – избывно, а та – хотя бы на время – близость, которую Роллан называет «слиянием сердец», – не извечная ошибка.

Конечно, в любви есть масса случаев, когда чувство одиночества неизбежно, – все мы знаем об этом. Это и несчастная любовь, когда тоска делает чувство одиночества главным чувством человека; это и слабая любовь, когда потоки чувств, идущие с разных сторон, слишком слабы, чтобы пройти сквозь разделительные барьеры; и любовь к эгоисту, эдакому психологическому ростовщику, который хочет брать больше, чем дает; и любовь резко неравных людей, и просто горе в любви, и много других случаев.

Но любовь и одиночество часто не могут быть вместе. Не так уж редко любовь обостряет тягу к другим людям, усиливает стремление быть к ним ближе. Известно ведь, что всякая радость усиливает чувство единения, как всякое горе – чувство одиночества. Наверно, каждый из нас видел, как любовь обостряет духовный слух человека, как она утончает его способность различать звучание чужой души, усиливает его дар настраиваться на чужие волны.

И даже робинзонада любви, даже одиночество вдвоем – это антипод настоящему одиночеству. Человек чувствует унисон с другим человеком, он видит, как чутко тот понимает и предугадывает его, и как точно сам он ощущает, что нужно ему сейчас и что будет нужно в следующую секунду. Такие моменты унисона – пусть они и бывают не очень часто – противоположны одиночеству, и они, на то время, пока они существуют, избавляют людей от него.

Но вернемся к противнику брака Годвину. Отмена брака, пишет он, не поведет в царстве разума к разврату и грубым вожделениям, потому что люди тогда будут «предпочитать радости умственные радостям чувственным».

Эта мысль очень важна для него. Психика, по Годвину, сводится только к разуму, это только ряд мыслей. И даже то, что люди называют страстью, чувством, желанием, – это всего лишь живая и яркая мысль. Поэтому и счастье для него – вещь только интеллектуальная, его не могут дать чувственные радости. «И сейчас, – убеждает он, – привлекательность чувственных наслаждений обманчива. Мы скоро начинаем презирать чисто животные отправления, которые, если отвлечься от обольщений сознания, всегда остаются почти одинаковыми».

Такой подход к человеку как к существу только рациональному, был свойствен Просвещению XVIII века, и он был опорой годвиновской теории любви и брака.

Годвин отнимает у любви будущего ее чувственность, сужает ее до чистого платонизма двух «мыслителей».

«Общение полов в таком обществе, – говорит он, – будет подлежать тем же условиям, что и другие виды дружбы». Тут он сходится с Кампанеллой, для которого духовная любовь тоже была не любовью, а дружбой.

В царстве таких людей – тут Годвин опять сходится с Кампанеллой – нет больше отцовства, воцарилась общность жен. «Нельзя, – пишет он, – окончательно сказать, будет ли при таком состоянии общества известно, кто отец каждого отдельного ребенка».

К тому же, когда население земли станет предельным, люди совсем «перестанут плодиться, ибо их к тому ничто не будет более побуждать, ни заблуждение, ни обязанности. В дополнение к этому, они, может быть, приобретут бессмертие. В целом это будет народ, состоящий из зрелых людей, а не из детей. Поколение не будет сменять поколение».

Годвин думает, что это приведет людей к расцвету. Но так ли уж полон будет этот расцвет?

Из жизни человека уходят главные, сильнейшие виды человеческой любви, которые делают человека человеком. Психика его суживается до одного разума, и он делается двуногим мозгом, чья жизнь не отеплена и не просветлена чувствами. Он не сумеет больше наслаждаться жизнью, – и зачем ему тогда нужно будет бессмертие?

Да и бессмертие это будет только внешним. На самом деле человек умрет, ибо лишение человека чувств – это смерть человека, превращение его в живого робота, в машину.

 

Любовь и бессмертие

Любовь и бессмертие тесно связаны между собой – любовь несет в себе продолжение рода, передачу потомкам каких-то свойств смертного, человека. И может быть поэтому, начиная с Платона, не раз повторялась мысль, что в любви люди хотят обессмертить себя, переступить законы природы.

С давних пор считалось, что любовь продляет людям молодость, отодвигает старость и смерть. У древних греков был даже особый способ омоложения – герокомия, когда старого человека соединяли с молоденькой девушкой.

Желание бессмертия – пожалуй, самый тревожный идеал, самое беспокойное и давнее желание человека. Быть всегда, жить бесконечно, видеть все – что может быть лучше? Недаром все религии и мифологии строились на жизни после смерти или на переселении душ. Недаром Сафо с трогательной логичностью писала в одном из первых в мире стихотворений-силлогизмов:

В последние годы перестали быть редкостью фантастические книги, в которых писатели оживляют умерших, далеко отодвигают границы жизни. И не только фантасты, но и ученые – биологи, медики, философы – начинают все больше и серьезнее интересоваться смертью, оживлением, вечностью.

Известный астрофизик И. С. Шкловский в своей книге «Вселенная, жизнь, разум» предположил, что когда-нибудь люди научатся делать биопротезы – живые части человеческого тела. Они станут выращивать их, делать не из мертвых материалов, а из живых, биологических. Люди будут все время заменять отработанные органы, и жизнь будет все время восстанавливаться и поддерживаться в теле человека.

Известный медик академик Н. М. Амосов считал, что человеческий организм – по тем биологическим программам, которые в нем заложены, – не рассчитан на смерть. «Старость не запрограммирована в человеческом организме, – писал Н. Амосов. – Он, если можно так выразиться, спроектирован на вечную молодость и жизнь». Старение и смерть возникают от того, что в работе организма накапливаются ошибки, неполадки, отклонения от этой программы.

Как и И. С. Шкловский, Н. М. Амосов думает, что в будущем люди смогут заменять живые органы тела искусственными и даже, может быть, сумеют создать искусственный мозг. «Если к тому же представить, – говорит он, – что к искусственному мозгу присоединено тело с протезированными органами, то получается, что „сам“ человек умирает, умирает его тело и даже мозг, но он продолжает жить как интеллект, передав свое „я“ искусственному мозгу». Правда, сейчас, добавляет он, все это фантазии, далекие от реальности, и при нынешнем уровне знаний ни о каком бессмертии не может быть и речи.

Трудно сказать, сбудутся ли эти предвидения, которые могут показаться кое в чем мрачноватыми. Биопротезирование – если оно возникнет – может стать великолепным средством и в лечении болезней и в продлении жизни. Что касается бессмертия, то тут дело обстоит не так просто. Пока еще совсем не доказано, что его можно достичь, – хотя многие ученые думают, что в принципе это не исключено.

Американский биолог и философ-материалист К. Ламонт пишет: «Биология не исключает полностью возможности бессмертия для человеческих личностей, но она настойчиво указывает, что любое бессмертие должно иметь в качестве основы естественные тела. Теоретически возможно, что когда-нибудь в далеком будущем медицинская наука откроет, каким образом можно до бесконечности продлить жизнь человеческих тел… Тогда мы обладали бы бессмертием в его первоначальном смысле отсутствия смерти, ибо люди просто не стали бы умирать».

Ламонт пишет, что смерти подсудны не все живые существа, и в живой природе она появилась не на первых ступенях эволюции. Масса одноклеточных организмов не знает смерти, говорит Ламонт вместе с другими биологами. Не успев умереть, организм делится, так что из одного существа получается два, и после этого деления не остается никакого трупа. Жизнь амебы или инфузории не прерывается, она просто переходит в две новые жизни. Такое деление может идти бесконечно, и амебы поэтому бессмертны.

Долго могут не умирать и целые группы клеток, которые даже отделены от тела. Ламонт рассказывает про опыт, в котором ткань от зародыша цыпленка сохранялась живой и здоровой тридцать четыре года (в переводе на человеческую жизнь это больше двухсот лет). Ткань, пишет он, можно было сохранить на любой срок, – «на сколько ученые захотели бы продлить ее жизнь», – но задачи опыта были решены, и он был прекращен.

Выходит как будто, что бессмертия можно достичь. И кто знает, что будет, когда биология соединится с химией и с физикой и раскроет тайны живой жизни? Может быть, в каком-то космически далеком будущем наука постигнет тайны бессмертия и сумеет сделать людей бессмертными?

И тогда, наверно, люди резко изменятся, станут тем, чем были для нас боги. Изменится вся их естественная природа – и биологическая, и психологическая, и интеллектуальная, и этико-моральная. Изменится весь строй их чувств, весь склад сознания, вся система отношения к миру.

В нынешнем человеке все настроено по камертонам конечности, смертности; настройка эта пронизывает все в нем – от строения тела до строения чувств, от мельчайших привычек до всех основ этики, гуманизма, общественных отношений. Чтобы стать бессмертным, человеку придется стать за-человеком, над-человеком.

Жизнь этого нового существа могла бы стать кардинально другой. Исчез бы страх смерти, страданий, исчезла бы тоска, которая так мешает жить людям, прощающимся с молодостью. В царстве изобилия, без всяких нехваток, люди могли бы бесконечность времени наслаждаться жизнью. Исчезла бы суета, надсадный темп жизни, перегрузки от ускорения времени, яростная спешка. Пропала бы зависть и конкуренция между людьми.

Каждый из них смог бы бесконечно совершенствоваться во множестве областей, каждый мог бы через длинную вереницу лет стать гением науки, искусства, сделать великие открытия. Исполнилась бы мечта Фауста о вечной молодости, о соединении юности с мудростью. Необыкновенно расцвела бы любовь, ее нынешняя краткость сменилась бы вечностью. Каждый смог бы знать все, повидать все, перебывать везде.

Новые и интересные занятия, постоянные перемены труда, утоление всех потребностей, поразительно полная и не имеющая конца жизнь, – все это могло бы создать на земле новую расу, которая жила бы счастливейшей жизнью.

По такой – или примерно такой – логике могли бы представлять себе бессмертного человека сторонники бессмертия. Логика эта очень заманчива, очень привлекательна, – хотя и насквозь утопична. И нет, к сожалению, никаких гарантий того, что дело обстояло бы именно так.

Все могло бы пойти и наоборот, и с такой же – если не с большей – вероятностью. Жизнь могла бы остановиться, люди потеряли бы стимулы, которые их толкают вперед. Если мы вечны, – зачем торопиться улучшать жизнь, зачем страдать от мук творчества, от мук поисков? Не спокойнее ли жить без опасностей, без хлопот? А если уж они нужны, то они никуда не уйдут; ведь перед каждым из нас длинная череда будущего в тысячи и миллионы лет.

Достигнув какого-то уровня довольства, избавив себя от главных тягот, люди могли бы застыть, замереть в этом довольстве.

Бесконечное повторение одних и тех же впечатлений могло бы родить пресыщенность, притупить вкус к жизни, пригасить яркость чувств, переживаний, – в том числе и любовных. Однообразие их приносило бы с собой душевную усталость. Люди надоели бы друг другу, потому что за бесконечность времени они бесконечное число раз виделись бы каждый с каждым, дружили и ссорились – каждый с каждым.

Возможно, что каждый знал бы каждого, как самого себя, возможно, что все стали бы родственниками, ибо за бесконечность лет каждый мужчина мог бы перелюбить всех женщин, а каждая женщина – всех мужчин. Население земного шара нарастало бы гигантской лавиной, и между любителями нормальной и спокойной жизни, которые не захотели бы переселяться в космос, началась бы борьба и конкуренция. Теснота и скученность портили бы жизнь людей, отравляли их психику.

Скука жизни могла бы бросить их в буйство излишеств, тормоза с эгоистических инстинктов были бы сняты, и в людях мог бы вспыхнуть эгоцентризм и равнодушие к своим ближним. Зло и жестокость могли бы усилиться, – и они не рождали бы угрызений совести, потому что не вели бы к смерти.

… Что здесь верно, какими могли бы стать бессмертные существа, – представить, пожалуй, нельзя. Вся наша психология настроена на волны конечности, и вообразить психологию бесконечности мы попросту не можем.

Психология бессмертия – если бы она возникла – была бы, наверно, просто несравнима, несопоставима с нашей. Она не имела бы с ней никаких точек касания, она развивалась бы совсем в другой шкале отсчета и измерялась бы недоступными, чуждыми нам мерами.

Тут надо сказать о бессмертии еще несколько слов. Проблема бессмертия все больше занимает в последнее время массовую печать. Газеты, журналы, радио, книги, выходящие стотысячными тиражами, то и дело говорят о ней.

Серьезные ученые пишут о бессмертии осторожно: «может быть», «не исключено», «неизвестно, достижимо ли», «сейчас невозможно». Совсем в других тонах – захлебывающейся уверенности – говорят о бессмертии популяризаторы, журналисты, фантасты. Называют даже точные цифры, когда оно появится. В шестидесятые годы английский астроном и фантаст Артур Кларк составил шкалу будущих достижений человечества, и по этой шкале бессмертие должно быть достигнуто где-то в конце XXI века. Газеты и журналы многомиллионными тиражами известили об этом читателя.

Необыкновенные успехи наук рождают у нас новый, – и массовый, – вид упрощенного оптимизма – «атомно-кибернетического». Этот оптимизм несет с собой особое мироощущение: человек все может, для людей нет ничего невозможного, законы природы – не законы, и человеку ничего не стоит переступить их. И фантасты заставляют своих героев за атомы времени преодолевать бесконечность пространства, легко и просто дарят им вечность, бессмертие.

Все явственнее формируется психология этакого атомно-кибернетического шапкозакидательства. Она еще не писана, не формулирована, но она уже витает в воздухе и сама делается воздухом, которым мы дышим. Эта иллюзорная психология несет с собой очень сильное убаюкивающее влияние; она успокаивает, обманывает людей, она отвлекает их от реальных – и колоссальных – трудностей на пути человеческой эволюции, отвлекает от острых, насущных и нерешенных проблем сегодняшней жизни – социально-политической, культурной, бытовой. Это как бы эмоциональный опиум, похожий на серийные детективы и повальную футболоманию болельщиков, только рангом повыше.

Что касается бессмертия, то достижение его было бы вещью не очень естественной – и, может быть, даже противоестественной. Люди как бы овладели абсолютной истиной, сравнялись бы с бесконечностью, стали богами. Бессмертие, если оно было бы достигнуто, стало бы смертью человеческой расы.

Возможность эту, конечно, нельзя исключить: вполне вероятно, что если нынешние гипотезы о бессмертии сбудутся, то на смену человеческому роду придет какой-то другой род. Но не менее вероятно, что этого не случится, не менее вероятно, что бессмертие не будет достигнуто; и если даже оно станет технически возможным, люди могут отказаться от него, ибо бессмертие расчеловечивает человека, меняет всю его природу, – и неизвестно, в какую сторону, в лучшую или в худшую.

Кстати говоря, смерть, умирание – это нормальное явление природы, такое же нормальное, как и рождение. Больше того: смерть – это условие жизни, это самый мощный двигатель живой эволюции на земле. Без смерти не было бы никакого естественного отбора, никакого совершенствования живых существ, никакой смены одних видов другими. Без смерти, говоря словами Ламонта, «животное, известное под названием человека, вообще никогда не появилось бы».

«Смерть сама по себе, как явление природы, – говорит он, – это не зло». «Смерть открывает путь для наибольшего возможного числа индивидуумов, включая наших собственных потомков, с тем чтобы они могли испытать радость жизни, и в этом смысле смерть – союзник нерожденных поколений людей вплоть до бесконечных веков будущего».

У Мечникова есть известная теория ортобиоза (правильной жизни), и она говорит, что тяга к бессмертию возникает больше всего из-за укороченности человеческой жизни. Когда продолжительность ее достигает 120–140 лет, инстинкт жизни, не насыщаемый сейчас, будет насыщен, к концу жизни люди будут чувствовать усталость от нее, и тяга к бессмертию не возникнет.

Трудно сказать, прав ли тут И. И. Мечников, – отдаленные поколения разберутся в этом. Но между тягой к бессмертию и к долгой жизни есть, конечно, большая разница, и вряд ли можно забывать о ней, думая обо всех этих вещах. И если бессмертие может отрицательно повлиять на любовь, то продление жизни, продление возраста любви может быть для нее только благотворным.

 

Парадоксы Фурье

Очень по-французски писал о будущей любви Фурье. Он хотел, чтобы она давала людям как можно больше счастья, была даже основой всей их жизни. В его утопических построениях царит полная свобода любви. Для Фурье это исключительно важно, потому что «счастье или злосчастье человеческих обществ было соразмерно принуждению или свободе, которые они допускали».

Каждый у него действует по желанию, любит по склонности – кого хочет и как хочет. В любви, пишет Фурье, нужны будут вкусы всякого рода. И любовь в его обществе самая разная – долгая, временная, мимолетная, – и от того, к какой любви привержены его люди, они делятся на разные любовные разряды.

Первый разряд – супругов и супруг, которые вступают в долгую и прочную связь и заводят потомство.

Второй разряд – дамуазелов и дамуазелей, приверженцев временного союза. Они меняют свою связь, когда гаснет их любовь, но каждый раз связаны только с одним человеком.

Есть у Фурье весталки и весталы, «весталитет, допускающий только рыцарское ухаживание или духовное наслаждение без физического удовлетворения». Есть там и другая платоническая корпорация – сентименталов и сентименталок, и в ней царит свой, более задумчивый вид платонизма.

На другом полюсе любовного мира стоят у него вакханки и вакханты (или галанты и галантки), пылкие и страстные в любви, готовые любить каждого и часто менять привязанности.

Будущая любовь у Фурье – букет из всех видов любви, которые встречались на земле, от древности до наших дней. Такая любовь, говорит он, удовлетворит все вкусы, «будет представлять счастливые возможности для всех характеров» и даст людям невиданное счастье.

Но все влюбленные состоят у него в трудовых армиях, и над сложной системой их любовных связей Фурье возводит громоздкую надзорную иерархию. Во главе этой иерархии стоит высокая матрона – министр любовных отношений; у нее есть заместители – вице-матроны, и каждая из них руководит своей любовной серией, принимает и рассматривает прошения своих подчиненных, следит за соблюдением правил.

Многие, наверно, уже заметили, что этот мир любви сплетен из французского вольномыслия и немецкого педантизма. Странно совмещается в нем многоликость любви – и ее регламентация; ее абсолютная свобода – и сдерживающая иерархия любовных властей. Возникает забавный парадокс, смешение двух несмесимых крайностей – вроде людоедства и вегетарианства: анархия в цепях бюрократии, стихия безвластия в смирительной рубашке власти.

Впрочем, парадокс здесь неслучаен, и крайности сошлись не зря. Плотины надзора нужны Фурье, чтобы сдержать наводнение любовной стихии, иерархические переборки нужны, чтобы эта стихия не разбушевалась, не вырвалась на свободу.

О любви как чувстве Фурье, в отличие от Годвина, не пишет. Ему, французу, не нужны туманные английские рассуждения о какой-то сверхджентльменской дружбе. Он знает, что вино есть вино, а вода есть вода, и хочет, чтобы у людей было побольше вина, и самого разного – от терпких молодых напитков до коллекционных редкостей. Тут его система притягательнее, чем у Годвина, – хотя и она, конечно, далека от идеала.

Разговор о грядущей любви – вещь непростая, представить себе, какой она станет в будущем, очень трудно. Тайны любви умножаются здесь на тайны будущего, и вокруг любви возникает двойная завеса загадок. Пророчествовать и предрекать здесь – как и вообще – нелепо, поэтому и разговор о грядущей любви может быть только очень сослагательным, очень предположительным – и в самых общих формах.

Жизнь так сложна, как ни один лабиринт Минотавра, и у нее не единственный выход, как в этом лабиринте, а несколько. Она, может быть, одинаково идет по дорогам, предвиденным и не предвиденным нами (и может быть, даже больше по непредвиденным). Люди, скажем, давно ждали полетов в космос, и тут жизнь пошла по предугаданному пути. Но кто из нас ждал, что появится кибернетика, эта великая наука, которая совершает гигантский переворот в массе других наук, в технике, в промышленности, в методах управления производством и обществом – во всей нашей жизни?

Дорога в будущее ведет путями неожиданности не меньше, чем путями предвиденности. И поэтому многое в разговорах о будущей семье и любви – как и в любых гипотезах вообще – должно строиться на «может быть».

Правда, у этих предположений есть и своя опора, так что они могут в чем-то оказаться и вероятными. Если подходить к любви как к «тени» человека и «тени» его среды, то, может быть, какие-то догадки о ее судьбах могут оказаться и не совсем беспочвенными.

Думая о будущем, часто спрашивают себя, какую роль станет играть любовь в жизни наших потомков. Сможет ли, например, снова родиться такой культ любви, какой был когда-то в Провансе и у арабов?

Об этом спорили многие утописты, об этом писали и в прошлом и в нынешнем веке. Фурье, например, говорил: будущее «откроет для любви столь блестящее и столь разнообразное поприще, что любовные повести строя цивилизации будут рассматриваться с чувством презрительного наслаждения». Такие же взгляды исповедовал Луначарский. «Человечество, освобожденное от гнета труда и рабства… – писал он, – из половой любви создаст такие шедевры счастья и наслаждения, о которых мужчине и женщине прежних поколений и не снилось».

Может быть, так оно и случится, вполне возможно, что любовь будет давать нашим потомкам невиданные наслаждения (хотя, может быть, тут есть и романтические иллюзии). Но если новый культ любви и возникнет (а предвидеть это попросту невозможно), он, видимо, не будет простым повторением старого.

Если сбудутся нынешние идеалы – исчезнет пожизненное распределение разных видов труда между разными группами людей, пожизненное закрепление человека в рамках узкой профессии. Впервые человек сможет насытить свою естественную потребность в смене занятий, в разносторонности всей своей жизни.

Если это произойдет, в одном человеке как бы сольются несколько частичных людей, существовавших до этого разобщенно. Возникнет новый тип человека – «человек-оркестр», истинно родовое существо. И возможно, у любви этого человека появится одна важная – и небывалая до этого – особенность. Если он соединит в себе одном какие-то свойства предшествовавших ему человеческих типов, то и любовь его, может быть, сумеет вобрать в себя какие-то свойства из старых видов любви и сделается их сплавом, их слиянием.

Она станет, может быть, пиром всех чувств, как у индусов и у арабов, наслаждением светлой языческой красотой, как у эллинов, поклонением духовной прелести, как у провансцев, наслаждением всеми свойствами души и тела, как во времена Возрождения, уважением к свободе личности, как в Новое время.

Впрочем, вполне может быть, что этого идеального сплава и не возникнет, и любовь просто сделается в чем-то другой, чем сейчас.

В ней не будет, видимо, убогой узости, не будет ханжеского шарахания от тела, ломового открещивания от духа. Сумма ее чувств может обогатиться и усложниться, сами они могут утончиться, стать более совершенными.

Но при всем этом может случиться так, что культа любви, ее обожествления и не возникнет.

Не исключено, что потребности в любви будут у наших потомков не такими огромными, как нам кажется; может быть, сейчас, когда эти потребности насыщаются мало, наш голод по любви увеличивает саму эту потребность в нашем воображении. И если это так, то, может быть, у наших потомков на смену голодной потребности в любви придет потребность более естественная, спокойная.

Сейчас из многих сторон жизни любовь – чуть ли не самая манящая, она приносит людям самые большие радости и наслаждения. Но если другие стороны человеческой жизни очеловечатся и будут давать радости, которых они никогда не давали раньше, – может быть, ореол несравнимости, который горит вокруг любви, станет меньше.

Обожествление любви рождается ведь не только прелестями самой любви, но и тяготами остальной жизни. Наверно, люди ждут так много от любви и потому, что хотят – бессознательно, стихийно – восполнить ею хроническую сейчас нехватку радостей, перекрыть этой радостью то горе, которое дает им жизнь. И если этого горя будет меньше, то, может быть, и тяга к любви будет не такой жадной, как мы думаем.

Впрочем, так это будет или не так – можно только предполагать, не больше: сама методология разговора о будущем всегда строится на гипотетичности.

Будет ли в обществе изобилия изобилие в любви? Вопрос этот не простой, и ответить на него не так-то легко. У многих сейчас в ходу сытое представление об изобилии; оно для них – такое половодье всех благ, при котором можно без труда насытить любые свои потребности. Это, конечно, мещанский подход. Вряд ли такая жизнь наступит: все мы знаем, что рост потребностей всегда обгоняет рост возможностей, – это железный, хотя и неприятный закон истории.

При материальном изобилии смогут, видимо, насытиться бытовые нужды людей, их основные материальные потребности – в еде, одежде, жилье, в предметах обихода, в технике быта. Впрочем, насыщение нужд на новые вещи, сейчас входящие в обиход, будет, видимо, отставать от этих нужд. Спрос тут всегда будет огромным, а предложение – небольшим, и нужды на эти вещи смогут насыщать сначала единицы.

Новые вещи будут рождаться волнами, их всегда будет сначала не хватать, и хотя первейшие жизненные нужды людей будут насыщены, но нехватки останутся, и они будут, конечно, создавать психологические неудобства. При этом надо учесть, что техническая цивилизация меняет здесь психологию человека, рывком повышает в его глазах ценность новых вещей. Тяга к ним делается одной из главных материальных потребностей человека, и возможно, что у будущих поколений эта тяга станет еще сильнее.

Полное изобилие недостижимо, – это значило бы, что ход жизни остановился, людям довольно того, что у них есть, и не нужно ничего нового. Оно могло бы возникнуть, если бы у людей перестали рождаться новые потребности, если бы наука, техника, искусство застыли, окостенели, перестали бы идти вперед. И сплав обилия и нехваток всегда, видимо, будет пружиной, двигателем развития.

И в высших сферах человеческой жизни обилие не перестанет, скорее всего, сочетаться с нехватками. Никогда, например, не будет изобилия в одной из главных для человека вещей – изобилия времени; людям всегда будет не хватать его, хотя, может быть, острота этой нехватки и станет меньше. Не может быть у людей и изобилия знаний, умений, изобилия разносторонности – их всегда будут ограничивать здесь и сроки их жизни и технические и психологические возможности.

Наверно, всегда будут нехватки и в насыщении индивидуальных нужд, тех, которые возникают в личном общении людей. Так будет, наверно, с потребностями в счастье, в красоте, в любви, в дружбе, с тягой к новым впечатлениям, со стремлением к полноте жизни. Все эти потребности будут, наверно, удовлетворяться не полностью, частично, «не по потребности».

Принцип «по потребности» вообще касается только тех типовых материальных нужд, которые насыщает общество. В индивидуальной жизни, в духовной жизни людей он вряд ли может осуществиться. Это значило бы безграничное удовлетворение потребностей, а безграничность тут попросту невозможна. И изобилие здесь – как и вообще – будет относительным.

Какое изобилие любви может быть у меня, если я люблю женщину, которая любит другого? Какое изобилие любви будет у меня, если я не люблю женщину, которая меня любит, если я не могу встретить женщину, которую полюбил бы? Мои потребности в любви останутся неудовлетворенными, будут рождать страдание, боль, тоску.

И если даже люди станут охотнее любить друг друга и легче дарить друг другу свою любовь, и если время их любви будет дольше, чем сейчас, и если сама эта любовь будет счастливее и ярче – все равно рая любви на земле не будет. Изобилие любви могло бы появиться только в одном случае: если бы на каждый «спрос» отвечали тут «предложением». Но любовь – как и многое другое – не дается и никогда не будет даваться «по потребности».

 

Несколько слов о вечных дисгармониях любви

Грядущие люди будут, видимо, относиться к любви как к важнейшей части их жизни. Но, наверно, они будут жить разносторонне, и в смысл их жизни будут входить наслаждения и от всех других видов человеческой жизни.

В самой жизни, конечно, тут не обойдется без противоречий. Любовь деспотична, она подчиняет себе человека, и, наверно, она будет забирать себе столько его сил, что от этого будут страдать другие его тяготения, другие привязанности. Наверно, во времена ее взлетов человеческая жизнь станет сужаться, как это бывает и сейчас, человек будет жить одной только любовью, будет стремиться только к ней.

Будут ли какие-нибудь утраты в любви, станет ли она в чем-то слабее, чем прошлые виды любви? Конечно, что-то она утеряет, но что именно – вопрос этот, видимо, так и останется для нас вопросом. Может быть, сила ее не будет такой лавинной, как у Руставели, когда она испепеляла людей, рвалась из них водопадом, вырывалась вулканом; а может быть, утраты в любви пойдут по другим линиям. Если глубина ее будет расти, то и противоречия ее, видимо, будут расти так же сильно, и горе, которое они смогут причинить людям, тоже будет ошеломляющим.

Одно противоречие, один диссонанс тут, видимо, можно и сейчас предвидеть, потому что он действует и в жизни теперешних людей. Если грядущие люди станут по преимуществу творцами, то между их тягой к любви и тягой к творчеству могут возникнуть сильнейшие схватки, и они будут вызывать в человеке болезненное двоение.

Может усилиться, стать куда более резким, чем сейчас, и еще одно противоречие любви. Если индивидуальность грядущих людей будет рельефнее, чем у нас, если психология их станет сложнее, то могут резко вырасти моменты неразделенности в разделенной любви, моменты естественных несхождений и разногласий.

Любовь, конечно, никогда не превратится в идиллию, потому что и жизнь никогда не будет идиллией. В ней всегда будут свои горести и свои тяготы, и если даже они будут не такими частыми, то тем более режущей станет для людей их острота.

Может быть, навсегда – или пока не переменится многое в человеке – останутся в любви и сотрясения, которые происходят от самой человеческой природы.

«Человеческая природа, – писал об этом Мечников, – во многих отношениях совершенная и возвышенная, тем не менее проявляет очень многочисленные и крупные дисгармонии, служащие источником многих наших бедствий». Мечников называет больше ста частей и органов человеческого тела, которые почти не нужны человеку, а то и вредны ему.

Есть большие несовершенства и в самих основах человеческой психики. Так, наша память, «способность сохранять следы психических процессов», появляется куда позднее многих других способностей мозга. И сам инстинкт жизни дисгармоничен: он почти молчит у молодых людей – отсюда и частая в этом возрасте безрассудная смелость, – и он тем сильнее, чем ближе смерть.

Но особенно сильны дисгармонии в любовной жизни.

У всех людей, пишет Мечников, есть разрыв между половым созреванием и общим созреванием. Половая тяга появляется задолго до общего созревания человека и не исчезает долго после того, как человек стареет.

Потребность в любви, тяга к ней рождается в двенадцать-тринадцать лет – почти вдвое раньше, чем происходит физиологическое, психологическое и социальное становление человека. Половая зрелость у европейцев наступает в двенадцать-четырнадцать лет, а средний брачный возраст у них на десять лет больше. Это громадный разрыв, и он очень сильно влияет на всю жизнь людей.

Между способностью человека любить и способностью родить тоже есть разрыв во много лет: тело женщины лучше всего развивается для родов только к двадцати двум – двадцати четырем годам. И тут, говорит Мечников, существует резкая дисгармония: тяга к любви появляется тогда, когда тело женщины, особенно ее тазовые кости, не приспособлено для нормальных родов.

Вообще, как считают медики, раннее начало половой жизни плохо действует на здоровье и на психику, еще слабую, еще только складывающуюся. Как у детей, слишком рано начинающих ходить, искривляются ноги, так и тут могут появиться психологические искривления.

В любви людей есть еще одна – очень сильная – дисгармония: у девушек чувственность просыпается позднее, чем у юношей, – иногда на несколько лет, часто только после женитьбы и даже после родов. Поэтому-то любовь молодых девушек куда чаще бывает платонической. Позднее, чем у мужчин, приходит к женщинам и апогей чувственности; обычно бывает это после того, как у мужчин эта чувственность уже прошла свою высшую точку. И, наконец, в пожилом возрасте, когда половые силы людей уже гаснут, у них часто – и на много лет после этого угасания – сохраняется чувственность и влюбчивость.

Все это рождает и, видимо, всегда будет рождать множество разладов между людьми, вносить в их любовь смуты, противоречия, тяготы.

В человеке есть еще одно несовершенство, которое часто влияет на его любовь. Оно, правда, лежит за пределами любовной сферы, но оно кроется в самом строении мозга и поэтому влияет на многое в нашей жизни.

Мышлением человека ведает одна часть мозга, а другая часть – это вместилище эмоций. Эта часть, которая в ходе эволюционного процесса появилась первой, часто вступает в конфликт с другой частью, подсознание действует наперекор сознанию.

Выходит, что в мозгу есть как бы два лагеря, и они часто враждуют друг с другом. Можно ли установить мир между ними?

Возможно, что через тысячи и тысячи лет кора мозга – эта новая, еще очень молодая эволюционная надстройка в мозгу – гармонично, без нынешних швов, сольется со старыми, еще «животными» фундаментами. Двоение и биение чувств может уменьшиться, аккорды их станут не так сильно диссонировать. Все это не исключено, хотя и трудно сказать, когда это будет и тесно ли срастутся сознание и подсознание. Сейчас, во всяком случае, «швы» в строении мозга, резкие несогласованности в работе его этажей явно влияют на любовь.

И эти швы, и непомерно раннее развитие чувственности, и позднее ее угасание, и разрыв между половым и общим созреванием, и неравномерности в развитии половой тяги у женщин и у мужчин, – все эти биологические дисгармонии лежат в самой природе человека, и все они служат источником вечных противоречий любви.

Возможно, что в будущем люди сумеют как-то уменьшить эти противоречия, найдут средства, которые смогут пригасить их силу. Возможно, что и сама физическая природа человека будет с ходом веков совершенствоваться в своих основах. Но пока дисгармонии ее останутся такими, как сейчас, они будут приносить в человеческую любовь горе, беды, тоску.

 

Есть ли лекарство от неверности?

В начале XX века философ и писатель А. Богданов выпустил роман «Красная звезда», одну из самых интересных русских утопий. Герой романа, Леонид, русский революционер, попал на Марс и застал там коммунистическое устройство жизни. У марсиан его поразил обычай двойных любовных связей. Он узнал, что женщина, которую он полюбил, была до этого возлюбленной двух своих товарищей сразу. И сам он в каком-то угаре сближается и с этой женщиной, Нэтти, и с ее подругой, Энно. Его терзает это сплетение, он мечется в тяжелом треугольнике, и вдруг он видит, что их совсем не смущает эта двойная связь.

У марсиан свои нравы в любви, и они верят, что любовь один на один рождена собственничеством. У них нет собственничества, нет поэтому и «единолюбия», они любят «трио», «квартетами» и не признают здесь ограничений. И метанья Леонида стихают, он соглашается с ними.

Он думает: «Нэтти была женою двух своих товарищей одновременно? Но я всегда считал, что единобрачие в нашей среде вытекает только из наших экономических условий, ограничивающих и опутывающих человека на каждом шагу, здесь же этих условий не было, а были иные, не создающие никаких стеснений для личного чувства и личных связей».

Вряд ли это удачно – с такой прямолинейностью выводить любовные обычаи из экономики. С таких позиций трудно понять, почему собственничество родило в Европе единобрачие, а в Азии и в Африке – многоженство, которое, кстати, живет до сих пор у многих азиатских и африканских народов. Богдановские марсиане похожи здесь на вульгарных социологов, для которых все на земле растет только из экономики.

«Красная звезда» была написана в 1908 году. В то время двойная и даже тройная любовь была частым гостем в литературе, и проблема – можно ли любить сразу нескольких – волновала многих людей.

Блоку попал тогда в руки дневник женщины, который он хотел издать и к которому написал предисловие. Блок говорил там: «Эта женщина, не читавшая ни новых, ни старых литераторов, убедительно показывает, что такая двойная любовь действительно бывает».

Блок говорит именно о любви, а не о простом сожитии, его женщина испытывает любовь к двум людям сразу, и тут, наверно, лежит еще одна загадка любви.

И хотя обычная любовь – это любовь одного к одному, бывают, видимо, и двойные влечения, запутанные сплетения чувств. Если судить по искусству, то чаще, чем на Западе, они встречаются на Востоке. Знаменитый китайский писатель Пу Сун-лин, который жил в XVII – начале XVIII века, много писал о таких двойных или тройных связях в своей книге «Лисьи чары».

В новелле «Невеста-монахиня Чень Юнь-ци», например, влюбленный юноша три года добивался любви молодой монахини и наконец женился на ней. А немного спустя подруга его жены, тоже влюбленная в юношу, становится его второй женой. Устраивает эту женитьбу сама первая жена, юноша любит обеих, и все они живут в мире и согласии.

Такая жизнь втроем – и с любовью – встречалась и у персов, и у индусов, и она не была чем-то невероятным. У китайцев, например, многие люди кроме жены имели наложницу, а две жены одного человека (или две женщины, которых он любил) считались – и назывались – сестрами.

Разнообразие в любви, постоянство и непостоянство, перемена симпатий, «измены» – все это давно занимает людей, и они думают, нельзя ли устранить их неизбежность. Мнения на этот счет были самыми разными. Энгельс писал, например, что «против супружеской неверности, как против смерти, нет никаких средств». Встречались и люди, которые думали обратное.

Антуан Эроэ, французский поэт XVI века, измыслил хитрый проект такого избавления. Героиня его поэмы «Совершенная подруга» занялась самосовершенствованием и соединила в одной себе все свойства, которыми может быть пленен мужчина. И поэтому она всегда может быть такой женщиной, какая нужна ее возлюбленному.

И хотя она знает, что людям нужны перемены, нужно разнообразие, это не пугает ее. Она говорит:

Такой, по Антуану Эроэ, должна быть идеальная возлюбленная. Тысячу разных женщин должна она соединить в себе, и тогда ей не будет грозить непостоянство, – ибо если ее возлюбленный и станет изменять ей, то с ней самой.

В истории искусства были и другие поиски лекарства, которое могло бы вылечить людей от непостоянства.

Стендаль, например, говорил о причинах непостоянства: «Чем больше физического удовольствия лежит в основе любви… тем более любовь подвержена непостоянству и в особенности неверности». Он считал, что «верность женщины в браке без любви – вещь, вероятно, противоестественная», и тут никакого лекарства быть не может, да и не нужно: «В браке без любви, менее чем через два месяца, вода источника становится горькой. Но в природе человека – всегда нуждаться в воде».

Другое дело в любви. «Когда любишь, – писал Стендаль, – не хочешь пить другой воды, кроме той, которую находишь в источнике. Верность в таком случае – вещь естественная».

Две тысячи лет назад Тибулл в своих стихах говорил о том, как он пытался забыть возлюбленную после разрыва с ней:

Любовь к одной женщине сама удерживает его от тяги к другим. Как говорит Олдингтон, «влюбленный – самый целомудренный из мужчин… ему нужна только одна женщина».

Эти чувства испытывает даже Дон Жуан, этот Алкивиад любви, – правда, юный и, правда, байроновский. Влюбленный в Гайдэ, он дважды отвергает искушение, причем один раз во дворце султана, где ослепительная одалиска влюбляется в него и открыто предлагает ему свою любовь.

Такую настроенность любовь рождает в самых разных людях – разного возраста, характера, темперамента, взглядов. Как писал Эсхил в «Эвменидах»:

С непонятной – и естественной – загадочностью любовь как бы запирает на замок какие-то – тоже естественные для человека – порывы, и все его влечения, как луч, направляются на одного человека. И такая направленность живет не просто в сознании человека, а и в мире его чувств, его стихийных порывов.

Все мы знаем, что в стихии пола больше типовых влечений и меньше влечений личных, индивидуальных, чем в духовных чувствах. Вселяясь в человека, любовь как бы перестраивает и эту стихию, пронизывает и ее индивидуальной настроенностью. Но когда кончается любовь, кончается и эта настроенность.

Человеку, который не любит, куда труднее здесь – у него нет этого иммунитета, и от стихийного рывка чувств его может удержать только сознание. Оно именно удерживает его, появляется момент сдерживания, в человека проникает разлад между чувствами и волей, зовом пола и окриком сознания, стихией влечений и барьерами морали…

Верность, постоянство – вещь не такая простая, как думают сторонники черно-белой морали. Когда человек полюбит другого – чему это неверность, чему измена?

Само понятие измены, неверности родилось во времена собственнической морали. Словом «измена» называли любую неверность супругов, не интересуясь при этом, замешана здесь любовь или нет.

Эта мысль была основой и мещанской, и домостроевской, и религиозной морали. Она вся пронизана доличностным, «видовым» отношением к человеку, вся пропитана ощущением, что личные его чувства и потребности не входят в шкалу решающих человеческих ценностей.

Но уже давно, говоря словами Энгельса, «появляется новый нравственный критерий для осуждения и оправдания половой связи; спрашивают не только о том, была ли она брачной или внебрачной, но и о том, возникла ли она по взаимной любви или нет?» И этот новый критерий – любовь – решает тут все. Где есть любовь, там нет разврата, они несовместимы друг с другом, противоположны друг другу, и это азбучная пропись личностной морали.

Вспомним «Солнечный удар» Бунина. Молодая женщина, едущая к семье, и армейский поручик встретились на пароходе. Вокруг зной, раскаленный жар волжского солнца, и в них вспыхивает вдруг непонятная, ураганная тяга, бросающая их друг к другу. И на первой же пристани они сбегают с парохода в гостиницу, а наутро она едет дальше, отказываясь взять с собой поручика.

Перед нами – банальная история, дорожное приключение армейского донжуана и легкомысленной дамочки. Но не будем торопиться. Припомним. Когда они вошли в гостиницу, «оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой».

Может быть, это своим кончиком ударила их молния какого-то большого чувства, может быть, это дохнул на них ветерок какой-то настоящей любви?

Проводив ее, поручик – беззаботный, довольный – возвращается обратно. И вдруг что-то в нем происходит: «Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст… И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние».

Человек – родовое существо – просыпается в нем, поднимается из него, – и сам собой, помимо его воли. И, потерянно бродя по городу, окруженный всем его знойным и стоячим бытом, он переживает еще одно резкое и новое ощущение: «Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, – да, поражено, он теперь понимал это – этим страшным „солнечным ударом“, слишком большой любовью, слишком большим счастьем!»

Может быть, человек, который начинает рождаться в поручике, и погаснет, не успев разгореться; может быть, он утвердится в нем; но любовь, которую так легко заклеймить здесь «развратом», оставила в нем свой след, разбередила его душу, пробудила в нем – пусть на время – какие-то по-настоящему родовые свойства.

Восемьсот лет назад во Франции появилась знаменитая стихотворная повесть о Тристане и Изольде. В ней – впервые в искусстве Европы – было высказано совершенно новое понимание измены, противоположное тому, которое господствует в мире много веков.

Тристан из страны Корнуэльс завоевал невесту своему дяде, королю Марку. Но когда он вез ее из Ирландии, с ними случилось несчастье: они выпили волшебное зелье, которое Изольда должна была выпить с королем Марком, и воспылали любовью друг к другу.

Любовь их вдвойне преступна – она преступает каноны супружеской и каноны государственной чести. Они дважды изменники – семье и государю, узам власти и узам брака. И Тристана разлучают с Изольдой и отправляют в изгнание.

Проходят годы. Изольда молчит, и Тристан, терзаясь, соглашается на уговоры друга – берет в жены его сестру.

Но в день свадьбы он вдруг с ужасом постигает, что изменил своей Изольде, своей любви. И, уже обвенчавшись, он не стал делать свою жену женой и остался верен своей возлюбленной. Так восемьсот лет назад возник поразительно важный и человечный принцип любовной морали, который был потом забыт – и родился второй раз уже в XIX веке, и тоже во Франции.

В литературе начала века была тогда возглашена острая и парадоксальная мысль: человек изменяет не тогда, когда идет к возлюбленному, а тогда, когда, вернувшись от него, идет к супругу.

Как писала Жорж Санд в своем романе «Жак»: «Брак нарушается не в тот час, когда она отдается своему возлюбленному, но в ту ночь, которую она затем проводит со своим мужем». Не вступление в любовь помимо брака, а вступление в брак помимо любви было объявлено тогда злом, и это было полной противоположностью царившим тогда – да и сейчас – канонам обихода.

Наверно, здесь, как и в старой морали, тоже есть тяга к абсолютам, к провозглашению жесткого канона, обезличенного догмата. Но, может быть, только таким жестким тараном и могли тогда люди разбивать окаменелые нормы абсолютной и антиличностной морали.

Приверженцам ханжеских абсолютов стоило бы, кстати, вспомнить отзыв Маркса о «Парижских тайнах» Эжена Сю. Говоря о юной гризетке из романа, Маркс напоминает «ее пренебрежительное отношение к официальной форме брака, ее наивную связь со студентом или рабочим».

И он пишет: «Именно в рамках этой связи она образует истинно человеческий контраст по отношению к лицемерной, черствой и себялюбивой супруге буржуа, и ко всему… официальному обществу».

«Наивная связь» вне брака не приводит его в ужас, и даже наоборот – она в его глазах парадоксально образует «истинно человеческий контраст» официальному лицемерию и ханжеству. Это спокойное отношение к любви не затронуто ханжескими абсолютами, оно исходит из того, что и в моральных оценках многое диалектично, зависит от условий, места и времени.

 

Мораль обороны и мораль доверия

Десятки веков в жизни людей царило метафизическое мышление. Черно-белая психология, тяга к застывшим канонам и абсолютным догматам, стремление к истинам, годным для всех времен и всех случаев жизни, – весь этот механический и обезличенный подход к жизни тысячи лет господствовал в обиходе, в морали.

Но были времена, когда эта система абсолютных норм еще не родилась.

В гомеровской «Одиссее» слепой певец Демодок поет знаменитую песнь об Афродите и Аресе.

Гефест, муж Афродиты, сковал однажды неразрывные сети, и сковал их так искусно и тонко, что их не видели даже боги. Как-то, когда Гефеста не было дома, к Афродите тайком пришел Арес, бог войны, и она предалась с ним любви. И тут-то вступили в игру волшебные сети:

Событие это имеет крупнейшее – мировое – значение. Невидимые сети, которые сковал Гефест, – это сети морали, и с тех пор они тысячи лет улавливают неверных. Именно Гефест стал зачинателем морали мщения, морали наказания.

Он хром на обе ноги, он уродлив, Арес красив и грозен, и Гефест жалуется богам:

В том, что говорит Гефест, еще нет нынешней морали как свода правил, как норм и установлений, общих для людей. Перед нами «естественное», полуприродное состояние морали. Личные требования человека еще не обобщаются, не возводятся в закон, по которому должны жить все люди. Гефест говорит только от себя, а не от имени норм, и морали – такой, как сейчас, – еще не существует.

Мораль запрета рождается (конечно, только с точки зрения психологической) от уязвления естественных прав человека, ее рождает простая человеческая обида («Надо мной, хромоногим, Зевсова дочь Афродита гнусно ругается»). Но сразу же, еще не родившись, эта предмораль уже пронизывается вещным духом. Гефест требует, чтобы Арес откупился от него, заплатил ему за обиду выкуп. Искупление тут очень легкое – без грома и без молний! без трагедий, без наказания.

И боги не воспринимают всю эту историю как драму. Наоборот – она скорее смешна для них; боги смеются гомерическим хохотом и над пойманными и над Гефестом. И, слушая историю об этой волшебной сети, веселится Одиссей и веселятся феакийцы. Их доморальное сознание не воспринимает эту историю как мрачное бедствие. Современная сетка морали, которая накладывается на такие события и разграфляет их, – посерьезнее железной сети Гефеста.

В истории Демодока все – герои, тут нет еще порока, который наказывается, и добродетели, которая торжествует. В каждом участнике этой истории есть свой «порок» и своя «добродетель», они еще не выделились, они стихийно и слитно живут в каждом человеке.

В Афродите и Аресе есть красота, смелость, решимость следовать своим любовным чувствам – и есть в них обман, есть нанесение обиды другому человеку. В Гефесте есть и приниженность своим уродством, и уязвленность рогоносца, и хитрость, доблесть посрамителя, который не только побежден более сильным и красивым богом, но и сам победил его хитростью.

В каждом из них есть победа и поражение, добро и зло, порок и добродетель – и они живут в смутной нерасчлененности, синкретично, как предпорок и преддобродетель.

Любопытно, что такие же – или похожие – нравы встречаются на земле и сейчас – у племен, ведущих первобытную, доморальную жизнь.

П. Пфеффер, современный французский путешественник, в своей книге «Бивуаки на Борнео» пишет о даяках, которые живут в джунглях этого индонезийского острова: «Они отнюдь не отказывают себе в удовольствии обмануть жену, а последняя в свою очередь довольно редко упускает случай отплатить той же монетой».

Драмы из-за этого не бывает, «обманутый супруг, как правило, просто требует у соперника возмещения в виде мандоу или кувшина, а тот никогда не отказывается уплатить эту скромную компенсацию», – точь-в-точь как у Демодока.

В джунглях Бразилии мужья серьезнее, чем у даяков. Английский ученый А. Кауэлл, который провел там около года, рассказывает, что и там «измена – дело обычное и простое» для женщин, но за нее «мужья могут публично побить и выбранить их». Правда, в своей мести «особенно далеко они зайти не могут, так как жена имеет право вернуться в хижину своего отца». И здесь, как видим, первобытная мораль своеобразна и снисходительна.

Такие же вещи заметил сто лет назад Ливингстон, знаменитый исследователь Африки. Он рассказывал, что когда его проводники-негры вернулись домой после двухлетних скитаний, многие их жены были уже замужем за другими. «Некоторые из них встретили их с грудными детьми па руках. Это обстоятельство не вызывало, однако, у моих людей неудовольствия. О некоторых из спутников, у которых было только по одной жене, я должен был говорить с вождем, чтобы он вернул им законных жен».

Совершенно особая мораль царит у нынешних мальгашей, жителей Мадагаскара. А. Фидлер, знаменитый польский натуралист и писатель, который жил там в тридцатые годы, рассказывает, что юноши и девушки пользуются у мальгашей одинаковой – и одинаково большой свободой.

«Обычай признает за девушками такие же права, какие на Мадагаскаре имеет мужская молодежь. В принципе девушка может полностью распоряжаться собою и своими чувствами». «Нравы эти так отличны от понятий морали в Европе, что вызывали всегда печальные недоразумения и ошибочные, неправильные суждения». Европеец «искренне возмущался, когда узнавал, что незамужние мальгашки не только пользуются абсолютной свободой, но даже законы и родители поощряют их близость с молодыми мужчинами и – о ужас! – благожелательно относятся к появившемуся потомству».

И Фидлер объясняет, что женщина у мальгашей ценится прежде всего по ее способности быть матерью. «В глазах мальгашей способность рожать – самое высокое достоинство, а девушки с детьми – именно потому, что имеют детей – считаются желанными невестами. Они легко находят хороших мужей: они доказали, что умеют рожать».

В основе всех этих парадоксальных – и совершенно моральных для мальгашей нравов – лежат совсем не такие принципы, как в морали эпохи цивилизации. То, что она считает злом, там считается добром, и главное в девушке – не сохранение девственности, а нарушение ее, умение быть матерью.

Похожие нравы царили у древних народов Южного Китая – аси, мяо, сани, и тут есть одна очень интересная вещь. У мальгашей и даяков любовь – это еще простой эрос. У народов Древнего Китая она (судя по их сказаниям, созданным в первом тысячелетии нашей эры, – «Началу мира» и «Асме») стала уже глубоким духовным чувством – иногда даже чересчур аккуратным и канонизированным.

И во времена этой глубокой духовной любви в обычае была любовь до брака. Как пишут исследователи Б. Б. Вахтин и Р. Ф. Итс, каждой весной юноши и девушки уходили на весенний праздник в горы. После игр, плясок, пения у костра они разбивались на пары, вступали в любовный союз и начинали называться женихом и невестой.

С восходом солнца девушка шла к себе домой, и до рождения ребенка обычно не переселялась к жениху. Все это время они никак не были связаны друг с другом – ни экономически, ни материально, ни морально.

Оба они имели полную свободу действий и могли завязывать связь с другими юношами или девушками. Если девушка оставалась бездетной, жених мог отказаться от нее. Часто случалось, впрочем, что ребенок, с которым девушка приходила к мужу, был не его, – к этому приводила свобода любовных связей.

Все эти обычаи – как бы ни ужасались ханжи – были для аси, мяо и сани естественными, нормальными, «моральными», и они старались как можно больше украсить их, внести в них побольше поэзии.

Об интересном примере «моральности» того, что считается сейчас не моральным, писал, ссылаясь на Бахофена, Энгельс: «У греков и у азиатских народов действительно существовало до единобрачия такое состояние, когда, нисколько не нарушая обычая, не только мужчина вступал в половые отношения с несколькими женщинами, но и женщина – с несколькими мужчинами». Позднее от этих нравов у древних остался обычай, по которому женщина должна была «выкупать право на единобрачие ценой ограниченной определенными рамками обязанности отдаваться посторонним мужчинам». И этот обычай добрачных связей не нарушал тогдашней морали, а отвечал ей. С точки зрения моральных абсолютов – это разврат, с точки зрения историко-диалектической – это нравы, естественные – и «моральные» – для этой эпохи.

Когда-то Землю считали неподвижной и думали, что вокруг нее ходит Солнце. Потом эта Птолемеева система рухнула, и смерть ее была как бы символом смерти всех средневековых взглядов.

Многие верят сейчас, что солнечный луч – прямой, и эта вера – символ массы прямолинейных взглядов, которые достались нам от прошлого. А ведь этот луч не повторяет прямую линию – и вообще никакую линию, потому что он – волна. И если он кажется нам прямым, то ведь нам кажется, что и Солнце ходит вокруг Земли.

Сейчас во всех областях жизни идет гигантский пересмотр старых взглядов, рожденных внешней «очевидностью». Переоценка самых банальных, самых повседневных очевидностей начинает проникать и в обыденное сознание, в обиход, и во все человеческие отношения.

Кончается эра застывших абсолютов, начинается эра диалектической относительности. Все больше видна неистинность старой, «эвклидовой» морали, морали безликих и типовых абсолютов, которые исключают парадоксы и исходят из внешних человеку сил – из собственнических нравов и из житейской «очевидности».

В трудной борьбе слабеют догмы собственнической морали, ее метафизические каноны. Все больше исчезает подчинение женщины, ее приниженность, отношение к ней как ко «второму полу»; рушатся нормы брака без любви; во многих странах исчезла нерасторжимость брака, и вынужденный развод понемногу перестает быть позором; люди все больше понимают, что любовь на всю жизнь редка, и розовая дымка приукрашивания, которая овевала любовь, делается меньше. Рушится и старый канон измены, который был рожден собственничеством и по которому любовь вне брака была позором и пороком.

Собственническая мораль возникла во времена доличностного состояния человека, и человек в ее системе – не личность, не родовое существо, а существо видовое, безликая типовая единица – колесико и винтик, если говорить в терминах машинного времени.

Фундаментом, на котором росла старая любовная мораль, была семья как экономическая ячейка общества. Эта мораль рождена эпохой неравенства, несвободы, эпохой недоверия, враждебных отношений между людьми. И поэтому многое в ней пронизано тягой к самообороне.

Принцип боязни, принцип самозащиты личности от всех других людей – это главная точка отсчета всех старых моральных норм. Не вступай в связь до брака и вне брака; не изменяй; таи свои чувства; не разговаривай ни с кем о «стыдных» вещах; не верь мужчинам – им надо от тебя только одно; не верь женщинам – им нужны только деньги, – везде просвечивает тут оборонительное недоверие, везде во главе угла стоит рефлекс самозащиты.

Конечно, многое в этой морали недоверия имело свой резон: она была щитом для людей, и часто тот, кто нарушал ее нормы, страдал и платился болью, трагедией. Да и сейчас эти заповеди сохранили какой-то смысл, и они, наверно, будут жить, пока в обиходе сохранится обман, корысть, вражда, эгоизм, недоверие.

И религиозная и собственническая мораль – это мораль «отрицающая», охранительная, построенная на «не»: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего… Для этой морали запретов человек – только скопище пороков, и от него можно ждать только зла.

В новой морали стержневой строительный принцип – уже не самозащита, не недоверие, а доверие к людям.

Это новая мораль – мораль личности – сделает точкой своего отсчета свободные и разумные потребности личностей, их права и обязанности, их отношения с другими личностями, с обществом. Она будет уже не «видовой», как сейчас, а родовой моралью, и она станет расти на совершенно новой базе: основой ее – в том, что касается любви, – сделается свободная, подвижная, не скованная никакими цепями семья, которая уже не будет хозяйственной ячейкой общества.

Вместе с этой новой основой могут возникнуть и новые виды человеческих связей – свободные, открытые, лишенные ханжеской скупости и анархии, построенные на стремлении дать людям как можно больше радостей.

 

Сплав всего лучшего

Что будет, когда природа человека очеловечится до глубин, когда развитие человеческих сил станет «самоцелью»? Не станут ли люди прямее, охотнее дарить друг другу свою любовь и свою симпатию? Будут ли так ограничены любовные связи, когда развитие цивилизации позволит легко отсечь их от деторождения? И если так, то даст ли это людям больше добра, радостей – или горя? Приведет ли это к расцвету любви или к ее девальвации? Или к тому и другому сразу?

Вряд ли можно ответить сейчас на эти вопросы. Они, наверно, долго еще останутся вопросами – пока не придут новые поколения и не ответят на них своей любовью.

Любопытно, кстати, что такими вопросами задавался еще Энгельс. Он писал в «Происхождении семьи», что в будущем «общество будет одинаково заботиться обо всех детях, будут ли они брачными или внебрачными. Благодаря этому отпадет беспокойство о „последствиях“, которое в настоящее время составляет самый существенный общественный момент – моральный и экономический, – мешающий девушке, не задумываясь, отдаться любимому мужчине. Не будет ли это достаточной причиной для постепенного возникновения более свободных половых отношений, а вместе с тем и более снисходительного подхода общественного мнения к девичьей чести и к женской стыдливости?»

Предположение это он оставил предположением, и вряд ли и мы сейчас можем пойти дальше простых гипотез. Можно предположить, что в идеальном будущем не останется аскетизма, исчезнет любовная скупость и любовь будет занимать в жизни людей больше места, чем сейчас.

Грядущие люди поймут, что «стремление подавить половой инстинкт, – говоря словами И. И. Мечникова, – в силу укоренившихся ошибочных воззрений есть, разумеется, средство затормозить преуспеяние человечества». При этом, наверно, культура любви будет намного выше, и наши потомки будут хорошо знать, опять же говоря словами Мечникова, что «именно вследствие огромного значения полового инстинкта проявление его должно быть оберегаемо самым тщательным образом. Подобно тому как злоупотребление сластями, этой столь вкусной и полезной пищей, может вести к отвращению от нее, так и злоупотребления в половой сфере ведут к преждевременному пресыщению и к истощению организма».

Наверно, наши потомки будут проще, чем мы сейчас, относиться к любви – без мещанских предрассудков, без тиранических запретов. Огромную роль может сыграть здесь рост гигиенической и медицинской культуры, изобретение новых предохранительных средств – не стыдных, не примитивных, не калечащих, как сейчас, радости любви.

В последнюю четверть века – сначала за рубежом, потом у нас – появились новые средства: гормональные таблетки, которые женщина должна глотать три недели в месяц и которые в большинстве случаев дают залог безопасности. Это, конечно, очень большой шаг вперед, но у него есть и свои «но» – вредное побочное действие.

А между прочим диким народам, которые живут сейчас на планете, известны простые и надежные средства, которые дает сама природа. Тот же А. Кауэлл рассказывает, что индианки Южной Америки пьют в джунглях сок местного растения, и один его прием позволяет им несколько лет подряд не иметь детей. Если же дети им нужны, они берут сок другого растения, и их рождающая способность восстанавливается.

Изобретение новых предохранительных средств, отсечение любви от деторождения может резко переменить многие нравы любви, ее обычаи, установления. Оно может ослабить связи между любовной и семейной сферой, может увеличить удельный вес «внесемейной» любви, любви, которая, как это бывает сейчас у юношей, не связывает людей в семью.

Но каким будет брак? Останется ли моногамия или на смену ей придет что-то новое?

Ученые прошлого по-разному относились к этому. Морган, например, на чьи работы опирался Энгельс, писал, что моногамная семья все время совершенствуется, и можно предположить, что она «будет способна к дальнейшему совершенству, пока не будет достигнуто равенство полов».

Морган допускал, что моногамия может и отмереть. Энгельс, который тоже не исключал такой поворот, думал все-таки, что единобрачие не исчезнет. «Половая любовь по природе своей исключительна», говорил он, и поэтому «брак, основанный на половой любви, по природе своей является единобрачием».

Что ж, для личностного состояния человечества это естественно. Но будет ли это единобрачие таким, как сейчас? Не переменятся ли его фундаменты, его структурные особенности?

Гипотезы на этот счет можно построить на одной известной методологической идее.

Часто говорят, что грядущее идеальное общество будет расти на основах, которые в принципе похожи на основы первобытного коммунизма, – но, конечно, на ступень выше. Так, например, обстоит дело с общественной собственностью, которая была в первобытные времена, с отсутствием частной собственности, государства, классового разделения труда, пожизненного закрепления человека в рамки узкой профессии. Через «отрицание отрицания» человечество может снова вернуться к этим старым фундаментам.

Может быть, такие же «повторения» – но на более высоком витке спирали – будут и с семьей, может быть, какие-то принципы древней семьи возродятся в будущем.

Сейчас в мире господствует один вид семьи, и у подавляющего большинства народов семья служит экономической, хозяйственной ячейкой. При первобытном коммунизме, когда семья еще не была такой ячейкой, существовало много самых разных видов семьи, брака, любовного союза.

Очень своеобразным был семейный союз у найаров – одной из самых просвещенных и древних народностей Индии (о них идет речь еще в «Махабхáрате»).

Их брак совершенно не похож на наш. Если у нас брак и семья – это одно и то же, если наш брак – фундамент семьи, основа всего ее здания, то у них брак и семья – совершенно разные вещи.

Женщина, став женой, остается жить в доме своих родителей, мужчина живет в своем доме. Семейные и брачные связи разделены у них территориально. Дети живут вместе с матерью – и со своими родными по материнской линии – дядями, тетями, двоюродными братьями и сестрами. Семья здесь не моногамная, как у нас, основа ее строения – не брак, не союз мужа и жены. Тут совершенно другой вид семьи – по родству крови, по материнской, женской линии.

Найарский муж может приводить к себе детей и жену на несколько дней, не больше, – иначе это нарушает приличия. Между женой и мужем нет никакой экономической связи, их не скрепляют никакие имущественные узы.

Материально они независимы друг от друга, – до того, что женщина не должна даже принимать подарки от мужа. (Найары считают, что дарить что-нибудь можно только куртизанкам.) Имущественные, материальные связи идут у них по другой линии – по линии кровного родства.

Женщина сама отвечает за сбою судьбу, и это почти единственная народность, где любовные связи отсечены от экономических. Эта отсеченность любви от экономики противоположна нынешней семье, и она – а вместе с ней и многие ее спутники – может возродиться в будущем.

Кстати говоря, из-за того, что супружеские связи у найаров идут вне семьи и вне экономики, развод у них очень легок, а свобода личных отношений – огромна. Но бывает развод редко – именно потому, что брак у них отсечен от семьи, и на любовь людей не действуют материальные тяготы, ее не пресыщает жизнь под одной крышей.

Конечно, все это патриархально, и даже больше – матриархально: в таком устройстве семьи много пережитков матриархата.

Заметны они и в семейных нравах даяков, у которых женщины тоже имеют свой голос в жизни племени и пользуются свободой и равенством с мужчиной. Пьер Пфеффер пишет об этом: «Как и мужчина, женщина имеет право на развод, и без колебаний прибегает к нему, если супруг ее не устраивает». Развод совершается «всегда очень просто, без всякого намека на драму, дети следуют за отцом или остаются с матерью».

Очень интересно относятся между собой соперники: «Если женщина вторично выходит замуж, ее первый супруг становится почетным гостем и лучшим другом, почти братом второго». Сейчас такие отношения почти не встретишь, и тут опять видна правящая нашей жизнью диалектика потерь и приобретений.

Своеобразны семейные обычаи и у мальгашей. А. Фидлер рассказывает, что у них есть несколько видов брака. Брак-испытание – воламбите – позволяет молодым людям увидеть, подходят ли они друг другу: если у них появляется ребенок, воламбите переходит в настоящий брак. Есть у мальгашей любовные союзы, которые заключают на время, и цель их такая же, как у воламбите, – проверить, хорошая ли подобралась пара.

Есть там и временные разводы – саодранто. Они даются, если муж уезжает в далекое путешествие или – как было раньше – уходит на войну. После возвращения брак торжественно возобновляется.

Конечно, во всех этих нравах многое зависит от того, что и мальгаши и даяки – люди неразвитые, и их общественные отношения, их психологический склад, их чувства – во многом не такие, как у нас. И вряд ли обычаи найаров, даяков и мальгашей можно привить современному миру, – они не очень-то подходят к его укладу. Но, может быть, какие-то из этих нравов смогут возродиться в будущем, станут составной частью грядущих семейных нравов.

Может быть, в будущем будет не один вид брака, как сейчас, а несколько. Может быть, появится тогда и что-то похожее на найарский брак, где супруги живут отдельно.

Вполне возможно, что в какой-то форме возродится и воламбите – брак-испытание. Конечно, смешно было бы думать, что люди станут «временно расписываться», – как они сейчас временно прописываются. Как это ни парадоксально, грядущий брак будет, наверно, больше походить здесь на первобытный, чем на нынешний.

Нынешний брак стоит на трех китах – это и экономический, и юридический, и духовный союз; первобытный брак не имел под собой юридического фундамента, часто он не был и экономическим союзом. Будущий брак – в этом его качественное изменение – из всех основ нынешнего брака сохранит, видимо, только одну – духовную. Он перестанет быть экономическим и юридическим союзом, перестанет быть официальным институтом вообще, оставшись институтом частной жизни. Никаких документов, бумажек, брачных записей – и всех юридических и материальных обязательств, которые из них вытекают, – не останется: вместе со смертью классов и государства отомрет, видимо, и вся правовая надстройка.

Правда, в таких условиях воламбите может и не возникнуть: люди смогут расходиться так же свободно, как и сходиться, и им незачем будет устанавливать сроки испытания, незачем оговаривать, что они живут «на пробу».

Впрочем, может случиться и так, что особый вид брака – или особая его ступень – все-таки появится. Может, например, возникнуть обычай, по которому влюбленные первые годы не будут заводить детей, – пока не убедятся, подходят ли они – духовно и физически – друг другу.

Такой союз двух людей – будет у него название или нет – может сделаться особым видом брака.

Вполне возможно, что в будущем опять возникнет несколько равноправных видов семьи – и парная семья, и семья из нескольких поколений, и семья по кровному родству, и т. д. Могут появиться и совершенно новые – трудно представить, какие – виды человеческого сожития.

Можно выдвинуть здесь и еще одну гипотезу. Если мир будущего будет миром сплава разных сторон жизни, которые сейчас, в эпоху частичности, раздроблены между собой, если грядущая жизнь сможет соединить в себе лучшие свойства старых ступеней жизни, то что-то похожее может случиться и с семьей.

Вполне возможно, что грядущая семья соединит в себе все самые сильные свойства, которые были у ее предшественниц; отбросив их слабые стороны, она вберет в себя их лучшие принципы и обогатит их всеми приобретениями Нового времени. Если это будет возможным, и если такая семья появится, она будет сплавом всего хорошего, что было во всех исторических видах семьи – в сегодняшних, вчерашних и позавчерашних.

И наверно, из позавчерашней семьи она будет черпать больше строительных материалов, чем из вчерашней, потому что та еще не стала окостенелым экономическим союзом, и в ней было больше свободы, больше естественности, больше равенства…

Впрочем, все это для нас закрытая книга, и наши психологи, философы, социологи пока мало стараются открыть ее. Кругозор нынешней социологии семьи чаще всего замкнут в сегодняшнем дне. Ей явно не хватает дальнобойной зоркости, умения смыкать взгляд на настоящее с оглядом прошлого и с заглядом в будущее.

 

Homo amans

В чем же все-таки глубинная загадка любви? Почему ни одно из чувств так не влияет на человека, ни одно из них так сильно не перестраивает его?

Постижение любви идет в жизни человечества путями, похожими на пути знания вообще, и с каждым веком огромные новые материки открываются людям, огромные новые миры в их духовном космосе.

Проникновение это бесконечно, и, отгадывая старые загадки, оно будет рождать массу новых тайн и загадок. Ибо чем больше радиус известного, чем шире круг разгаданного, тем больше у него точек касания с неизвестным, тем больше окружность, к которой прилегают зоны непознанного!

Раскрытая тайна – это не свеча, которая сгорает, светя другим, и исчезает со света. Тайну скорее можно сравнить с хлебным зерном. Как зерно, растворяясь в земле, рождает десятки новых зерен, так и каждая разгаданная тайна рождает десятки новых тайн. Человеческое знание быстро идет вперед. Сумма знаний все время растет, но еще быстрее растет сумма незнаний. И чем больше мы знаем, тем больше, наверно, мы и не знаем.

Это одно из главных противоречий человеческого познания, и с годами его непростой смысл будет делаться для людей яснее и яснее. Руссо, наверно, был прав, когда говорил: «Чем меньше люди знают, тем обширнее кажутся им их знания».

Сейчас, когда у нас все больше знаний, мы все больше понимаем их малость. Впрочем, то, что мы знаем, – мы знаем, и что касается любви, то ее основы так же могут быть постигнуты, как и другие чувства человека.

Но при этом не стоит, конечно, оперировать канонами и рецептами, не стоит смешивать и подгонять друг под друга абстрактные основы и живой частный случай – во всей его особенности, неповторимости.

Как говорил герой чеховского рассказа «О любви», «то объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, – это объяснить каждый случай в отдельности…». Этим и занимается тысячи лет искусство – один из главных наших учителей любви.

Что касается логического постижения любви, то и тут не так уж неправ Чехов: «До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что „тайна сия велика есть“».

Конечно, среди того, что сказали о любви поэты, писатели, философы, очень много ценных и «неоспоримых» истин. Но немало там и неполных, и полуверных истин, и истин полуиллюзорных, и оспоримых, и истин, которые были истинами только для своего времени…

Любовь – самое загадочное из чувств, и недаром, наверно, символом ее выбрана луна – с ее переменчивостью, с ее постоянным убыванием и прибыванием – и с ее обратной стороной, скрытой от нашего взгляда.

Скрытая сторона любви понемногу уменьшается, люди все ближе подходят к ее глубинным тайнам. Но мир любви неисчерпаем, потому что каждый человек любит по-своему и каждая любовь, хотя и похожа на остальные, но все-таки непохожа на них. И если верно, что любовь – сфинкс, то многие ее загадки еще ждут своих Эдипов.

Говорят, что раны у победителей заживают быстрее, чем у побежденных. Говорят также, что солдаты и влюбленные не болеют. Может быть, происходит это потому, что организм влюбленного работает с невиданной силой, и энергия влюбленного куда сильнее, чем у обычного человека? Может быть, любовь действует здесь как вдохновение, она мобилизует дремлющие силы человека, пробуждает их, резко вводит в действие?

В идеале человек, видимо, всегда должен быть такой, как в любви, ни грана его энергии не должно дремать, цепенеть в сонном состоянии. Влюбленность – это естественное, нормальное состояние человека, и человек без любви – это человек ненормальный. И наверно, прав был Роллан, когда он писал, что человек без любви – не вполне человек, что он неполноценен и физически, и эмоционально, и умственно. И наверно, так же прав был Блок, когда он говорил: «Только влюбленный имеет право на звание человека».

Ученые считают, что нормальная, естественная долгота человеческой жизни в два раза больше, чем сегодня. То же самое можно сказать и о любви. Любовь сейчас намного короче, чем она может быть, ей мешают жизненные тяготы, которые приглушают ее силу, укорачивают ее век. В благоприятном будущем время любви станет, видимо, длительней, и влюбленность может по-настоящему сделаться естественным состоянием человека.

И если это случится, тогда, наверно, люди и поймут до глубин, что это за чувство, какие силы приводят его в действие, почему оно так глубоко меняет человека. Тогда они и поймут, наверно, всю силу любви, всю ее человечность. Потому что идеал человека, настоящий человек – это homo amans – человек любящий.