Дмитрий Григорьевич Павлов, бывший командующий, человек, отрешенный от любых гражданских прав, лежал в тяжелом забытьи, но быстро поднялся, когда в камеру вошли трое. В том страшном, запредельном для человеческого существа состоянии он сразу подумал об избавлении, о чудесном восстановлении справедливости: вот, мол, Сталину доложили, Сталин прочитал и понял, что надо выручить своего командующего, вернуть ему все награды, и Золотую Звезду, и звание. Потому что этот самый Павлов верно числится среди самых преданных и честных людей. Подумалось даже о возможной встрече с семьей. И подступившее к горлу рыдание от мысли о такой возможности смешалось со словами:

— Я так надеялся…

Страшный удар оторвал его от земли. Крепкая шея и крепкая голова выдержали, он не потерял сознания. Даже мысли о семье еще не сразу ушли, только потускнели. И облик Сталина, спасителя, вершителя, опять возник перед глазами. И когда удары посыпались на него со всех сторон, после каждой вспышки боли он думал: "Сталин… Сталин…"

Через несколько минут он лежал на мокром полу, захлебываясь кровью, и уже не сознание сохранялось в нем, а крохи жизненных искр.

Не человеческое — крокодилье рыло с немигающими глазами склонилось над ним.

— Будешь признаваться, гадина? Сам помрешь — дочь твою притащим. Небось помнит, кто приходил к тебе, кому звонили. Имена! Даты! А забудет, у нас есть средства. Тут и до расстрела недалеко. Ей уже двенадцать лет. И она будет отвечать по всей строгости закона. Знаешь новый закон! Потом притащим еще жену. И сына. Всех поставим перед твои глазоньки, пока они не заплыли.

Лязгнула железная дверь. Стряхивая кровь, трое вышли из камеры. Но Павлов уже не слышал наступившей тишины.

На другой день его, как был, неумытого, окровавленного, поволокли на допрос. И хотя он держался и старался не шататься, это был уже другой человек, ничего не имевший общего с тем, который давил немецкие танки в Испании и потом, в июньские дни, метался по штабу, мчался в Барановичи, пытаясь задержать наваливающийся на него неостановимый стальной вал.

Теперь это был как бы человек без кожи, с вывороченными мозгами, который боялся любого прикосновения и со страхом глядел на приближающегося следователя.

* * *

Мехлис читал документы.

Протокол допроса

9 июля 1941 года

допрос начат в 12.00

Павлов. Анализируя свою прошлую и настоящую деятельность, я счел необходимым рассказать следствию о своих предательских действиях по отношению к партии и советскому правительству.

Допрос окончен в 15.10

И вот — решающий документ.

Протокол допроса арестованного

Павлова Дмитрия Григорьевича

21 июля 1941 года

Допрос начат в (не указано).

Следователь. Со дня своего ареста вы упорно скрываете от следствия свою предательскую деятельность и вражеские связи. Следствие требует, чтобы вы прекратили запирательство и начали давать правдивые и исчерпывающие показания о своем участии в заговоре.

Павлов. Я не намерен дальше скрывать свою вражескую деятельность и заговорщицкие связи. Я буду говорить правду.

Моя личная предательская работа заключалась в следующем.

Я сознательно не руководил организацией связи в армии, в результате чего на третий день войны связь с самыми дальними армиями у меня была потеряна.

Я сознательно не ставил резко вопроса о приведении в боеготовность укрепленных районов. В результате УР'ы были небоеспособными, а уровские войска даже по плану мая месяца не были развернуты…

Организацию авиации я передоверил командованию ВВС.

Не давая прямых заданий о предательстве, я использовал преступную бездеятельность начальника штаба фронта Климовских, поощрял ее.

Я поощрял бездействие своего заместителя Болдина, восхвалял его как работника.

Саперные батальоны стрелковых дивизий по директиве Генштаба были направлены на строительство укрепрайонов и оставались там до начала военных действий. Они первыми приняли бой, в то время как дивизии остались без саперных батальонов.

Я виновен в том, что, зная остроту момента, не снял эти батальоны с передовых позиций и не присоединил их обратно к дивизиям.

Следователь. Эти предательские акты вы осуществляли сознательно?

Павлов. Да, я их осуществлял сознательно, как заговорщик.

<…>

Следователь. Значит, по существу, вы осуществили изменнические намерения Тухачевского, Уборевича и других заговорщиков?

Павлов. Да, так. Я частично успел сделать то, что в свое время не удалось Тухачевскому и Уборевичу, то есть открыть фронт немцам.

* * *

Через несколько дней принесли последнюю пачку документов по делу осужденных. И хотя уже был взят Смоленск, трагедия продолжала нарастать, Мехлис не забывал о сталинском задании. В принесенных бумагах выхватывал главное, листал бегло, как если бы знал результаты наперед.

Месяц спустя после начала войны, 22 июля 1941 года, в 3 часа 20 минут был оглашен приговор: командующему фронтом Павлову, начальнику штаба Климовских, начальнику связи фронта Григорьеву, командующему 4-й армией Коробкову — высшая мера наказания.

Приговор приведен в исполнение 22 июля 1941 года.

* * *

В океане людского горя казнь горстки отщепенцев, предателей казалась ничтожной малостью. Но Мехлис знал: дело это, без сомнения, послужит уроком другим военачальникам. Поэтому приговор, приведенный в исполнение, еще долго не будет забыт.

* * *

Когда Мехлис читал последние строки приговора, бывший командующий Западным фронтом был еще жив. Его вывели и повели коридорами в подземелье.

Глядя в затылки ведущим его оперативникам, Павлов думал: "Нелюди! Нелюди! Как же их раньше не замечал? Они же ходили мимо, рядом. Здоровались. Входили в кабинет. Улыбались. Мы им дифирамбы поем: "Чистые руки, горячие сердца". А они — нелюди! Они бы и Сталину стали рвать рот и выдавливать глаза, если бы он дал команду".

— Руки назад! — было сказано хриплым голосом, хотя он и так привык держать руки назад.

Было сказано:

— Подпись надо поставить.

Но бывший командующий уже знал, куда его ведут.

Он простил Мерецкова, простил всех. Теперь он знал, как выбивают показания. Потом в раскаленном мозгу осталась всего одна мысль: значит, семью не привезли и дочь оставили в покое. Не будет ее мучений. Хоть в этом он победил. А цена — позор и смерть! Потом узнают… Может быть, дочь доживет до этого. Все равно больше жизни человек ничем не может заплатить.

И еще одна счастливая мысль осенила его на последних шагах: "Они ничего не узнали про Надежду. Ранее какой-то особист начал копать под нее. Но, видимо, был не слишком высокий чин. Скорее всего, самоучка, стукач, мелочь, одним словом. Иначе бы они нашли и привезли ее сейчас. А не хотелось, чтобы она видела меня в таком состоянии. Потом, конечно, ей станет известно. Но не сразу. И она поймет. Со временем. Когда и другие узнают. Пусть живет на свободе!" С тех пор как они расстались, — вышло навсегда, — она жила в его сознании. И улыбалась, и поддерживала его. Но последнее время с такой горечью во взоре, что у него перехватывало дыхание. В том, какое чудо выпало ему по судьбе, он уверился только сейчас. И замер. В последний миг образ ее опять засветился с необычайной яркостью, взметнулся в неведомую высь и там сиял, не угасая, когда пуля уже раздробила голову.